Неопределенный, колеблющийся, мигающий, сумрачный свет, мешающий что-либо рассмотреть с первого взгляда. Когда глаз привыкает, он видит такую картину.
Широкая длинная комната с очень низким потолком, без одного окна в стенах. Вход откуда-то сверху, по ступеням. Стены гладки и сумрачно-грязны — похоже на грубую, запятнанную кожу какого-то большого зверя. Всю заднюю стену, до ступенек, занимает один огромный, плоский, стеклянный буфет, сплошь установленный совершенно правильными рядами бутылок, с разноцветными жидкостями. За невысоким прилавком совершенно неподвижно сидит Кабатчик, сложив руки на животе. Белое с румянцем лицо, лысина, большая рыжая борода — выражение полного спокойствия и равнодушия. Таким он остается всё время, ни разу не перемещаясь и не меняя положения. За небольшими столиками, на деревянных табуретах сидят Пьяницы. Количество людей увеличивается их тенями, блуждающими по стенам и по потолку.
Бесконечное разнообразие отвратительного и ужасного. Лица, похожие на маски с непомерно увеличенными или уменьшенными частями: носатые и совсем безносые, глаза дико вытаращенные, почти вылезшие из орбит и сузившиеся до едва видимых щелей и точек; кадыки и крохотные подбородки. Волосы у всех спутанные, лохматые, грязные, иногда закрывающие половину лица. На всех, однако, лицах при их разнообразии, лежит печать страшного сходства: это зеленоватая, могильная окраска и выражение то веселого, то мрачного и безумного ужаса.
Одеты Пьяницы в одноцветные лохмотья, обнажающие то зеленую костлявую руку, то острое колено, то впалую, страшную грудь. Есть почти совсем голые. Женщины мало отличаются от мужчин и еще безобразнее, чем они. У всех трясутся руки и головы, и походка неровная, точно они ходят или по очень скользкой, или бугроватой, или движущейся поверхности. И голоса одинаковые: хриплые, сипящие; и так же нетвердо, как ходят, выговаривают Пьяницы слова непослушными, точно замерзшими губами.
Посередине сборища за отдельным столиком сидит Человек, положив седую, всклокоченную голову на руки. Таким остается он всё время, за исключением того момента, когда говорит. Одет он очень плохо.
В углу неподвижно стоит Некто в сером с догорающей свечой. Узкое синее пламя колеблется, то ложась на край, то острым язычком устремляясь вверх. И могильно-сини блики на каменном лице и подбородке Его.
— Боже мой! Боже мой!
— Послушайте, — как странно колеблется всё: ни на чем нельзя остановить взора.
— Всё дрожит, как в лихорадке: люди, стулья и потолок.
— Всё плывет и качается, как на волнах.
— Вы не слышите шума? Я слышу какой-то шум. Точно грохочут железные колеса или камни падают с горы. Большие камни падают, как дождь.
— Это шумит в ушах.
— Это шумит кровь. Я чувствую мою кровь. Густая, черная, пахнущая ромом, она тяжело катится по жилам. И когда подходит к сердцу, то всё падает, и становится страшно.
— Я вижу как будто блистание молний!
— Я вижу огромные красные костры, и на них горят люди. Противно пахнет горелым мясом. Черные тени кружатся вокруг костров. Они пьяны, эти тени. Эй, позовите меня, я буду с вами танцевать.
— Боже мой! Боже мой!
— И я веселый. Кто хочет со мною смеяться? Никто не хочет, так я буду один. (Смеется один.)
— Прелестная женщина целует меня в губы. От нее пахнет мускусом, и зубы у нее, как у крокодила. Она хочет укусить меня. Прочь, шлюха!
— Я не шлюха. Я старая беременная змея. Уже целый час смотрю я, как из моей утробы выходят маленькие змейки и ползают. Эй, не раздави моего змееныша!
— Куда ты идешь?
— Кто ходит там? Сядьте. Весь дом дрожит, когда вы ходите.
— Я не могу. Мне страшно сидеть.
— И мне страшно. Когда сидишь, то слышно, как ужас бегает по телу.
— И мне. Пустите меня!
— Посмотрите, что оно делает. Уже два часа оно старается прыгнуть на мои колени. Только на вершок не достает. Я его отгоню, а оно опять. Это какая-то странная игра.
— У меня под черепом ползают черные тараканы. И шуршат.
— У меня распадается мозг. Я чувствую, как одна серая частица отделяется от другой. Мой мозг похож на скверный сыр. Он пахнет.
— Тут пахнет какой-то падалью.
— Боже мой! Боже мой!
— Сегодня ночью я подползу к ней на коленях и зарежу ее. Потечет кровь. Она сейчас течет уже: такая красная.
— За мной всё время ходят трое. Они зовут меня в темный угол на пустырь и там хотят зарезать. Они сейчас около дверей.
— Кто это ходит по стенам и по потолку?
— Боже мой! Они пришли сюда. За мною.
— Кто?
— Они!
— У меня немеет язык. Что же мне делать? У меня немеет язык. Я буду плакать. (Плачет.)
— Всё из меня лезет наружу. Я сейчас вся вывернусь наизнанку и буду красной.
— Послушайте, послушайте, эй! Кто-нибудь. На меня идет чудовище. Оно поднимает руку. Помогите, эй!
— Что это! Помогите! Паук!
— Помогите!
— Мы все пьяницы. Позовем всех сверху сюда. Наверху так мерзко.
— Не надо. Когда я выхожу отсюда на улицу, она мечется, как дикий зверь, и скоро валит меня с ног.
— Мы все пришли сюда. Мы пьем спирт, и он дает нам веселье.
— Он дает ужас. Я весь день трясусь от ужаса.
— Лучше ужас, чем жизнь. Кто хочет вернуться туда?
— Я — нет.
— Не хочу. Я лучше издохну здесь. Не хочу я жить!
— Никто!
— Боже мой! Боже мой!
— Зачем ходит сюда Человек? Он пьет мало, а сидит много. Не надо его.
— Пусть идет в свой дом. У него свой дом.
— Пятнадцать комнат.
— Не трогайте его, ему больше некуда ходить.
— У него пятнадцать комнат.
— Они пустые. В них только бегают и дерутся крысы.
— А жена?
— У него никого нет. Должно быть, умерла жена.
Во время этого разговора и последующего потихоньку входят Старухи в странных покрывалах, незаметно заменяя собой тихо уходящих Пьяниц. Вмешиваются в разговор, но так, что никто этого не замечает.
— Он сам скоро умрет. Он едва ходит от слабости.
— У него пятнадцать комнат.
— Послушайте, как бьется его сердце: неровно и тихо. Оно скоро остановится.
— Эй, Человек! Позови нас к себе: у тебя пятнадцать комнат.
— Оно скоро остановится. Старое, больное, слабое сердце Человека!
— Он спит, пьяный дурак. Спать так страшно, а он спит. Он может во сне умереть. Эй, разбудите его!
— А помните, как билось оно молодо и сильно!
— Кто смеется? Тут есть лишние.
— Это вам кажется. Тут только мы одни, пьяницы.
— Я пойду на улицу и устрою скандал. Меня ограбили. Я совсем голый. У меня зеленая кожа.
— Здравствуйте!
— Опять шумят колеса. Боже мой, они меня задавят. Помогите!
— Здравствуйте!
— А вы помните, как он родился? Вы, кажется, там были?
— Должно быть, я умираю. Боже мой, Боже мой! Кто же отнесет меня в могилу? Кто зароет меня? Так и буду я валяться, как собака на улице. Будут люди ходить через меня, экипажи ездить — раздавят они меня. Боже мой! Боже мой! (Плачет.)
— Позвольте поздравить вас, дорогой родственник, с новорожденным.
— Твердо уверен, что тут есть ошибка. Когда из прямой линии выходит замкнутый круг, то это — абсурд. Сейчас я докажу это!
— Вы правы.
— Боже мой! Боже мой!
— Только невежды в математике могут допустить это. Но я не допускаю. Слышите, я не допускаю этого!
— А вы помните розовенькое платьице и голенькую шейку?
— И цветы. Ландыши, с которых не высохла роса, фиалки и зеленую травку.
— Не трогайте, девушки, не трогайте цветов.
— Боже мой! Боже мой!
Пьяницы все ушли и их места заняты Старухами в странных покрывалах. Свет становится ровным и очень слабым. Резко выделяется фигура Неизвестного и седая голова Человека, на которую сверху падает слабый свет.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте. Какая славная ночь!
— Вот мы и снова собрались. Как ваше здоровье?
— Покашливаю.
— Теперь недолго. Он сейчас умрет.
— Взгляните на свечу. Пламя синее, узкое и стелется по краям. Уже нет воска, и только фитиль догорает.
— Не хочет тухнуть.
— А когда вы видели, чтобы пламя хотело тухнуть?
— Не спорьте! Не спорьте! Хочет оно тухнуть или не хочет, а время идет.
— А вы помните его автомобиль? Он однажды чуть не задавил меня!
— А его пятнадцать комнат?
— Я сейчас только была там. Меня чуть не съели крысы и я простудилась от сквозняков. Кто-то украл рамы, и ветер ходит по всему дому.
— А вы полежали на кровати, где умерла его жена? Не правда ли, какая мягкая!
— Да, я обошла все комнаты и помечтала немного. У них такая милая детская. Жаль только, что и там выбиты рамы и ветер шуршит каким-то сором. И кроватка детская такая милая. В ней крысы теперь завели свое гнездо и выводят детей.
— Таких миленьких, голеньких крысяток.
— А в кабинете на столе лежат игрушки: бесхвостая лошадка, кивер, красноносый паяц. Я немного поиграла с ними. Надевала кивер — он так ко мне идет. Только пыли на них ужасно много, вся перепачкалась.
— Но неужели вы не были в зале, где давался бал? Там так весело.
— Да, я была там, но представьте, что я увидела! Темно, стекла выбиты, ветер шуршит обоями…
— Это похоже на музыку.
— А у стен, в темноте, на корточках сидят гости, но в каком виде, если б вы знали!
— Мы знаем!
— И лязгая зубами, лают отрывисто: как богато, как пышно!
— Вы шутите, конечно?
— Конечно я шучу. Вы знаете мой веселый характер.
— Как богато! Как пышно!
— Как светло!
— Напомните ему.
— Как богато, как пышно!
— Ты помнишь, как играла музыка на твоем балу?
— Он сейчас умрет.
— Кружились танцующие, и музыка играла так нежно, так красиво. Она играла так.
— Устроим бал! Я так давно не танцевала.
— Вообрази, что это дворец, сверхъестественно красивый дворец.
— Зовите музыкантов. Нельзя же хороший бал давать без музыки.
— Музыкантов!
— Ты помнишь?
Напевают. В то же мгновение по ступеням спускаются те три музыканта, что играли на балу. Тот, что со скрипкой, аккуратно постилает на плечо носовой платок, и все три начинают играть с чрезвычайной старательностью. Но звуки тихи и нежны, как во сне.
— Вот и бал!
— Как богато, как пышно!
— Как светло!
— Ты помнишь?
Тихо напевая под музыку, начинают кружиться вокруг Человека, манерничая и в дикой уродливости повторяя движения девушек в белых платьях, танцевавших на балу. При первой музыкальной фразе они кружатся, при второй — сходятся и расходятся грациозно и тихо. И тихо шепчут:
— Ты помнишь?
— Ты сейчас умрешь, а ты помнишь?
— Ты помнишь?
— Ты помнишь?
— Ты сейчас умрешь, а ты помнишь?
— Ты помнишь?
Танец становится быстрее, движения резче. В голосах поющих Старух проскальзывают странные, визгливые нотки; такой же странный смех, пока еще сдержанный, тихим шуршанием пробегает по танцующим. Проносясь мимо Человека, бросают ему в ухо отрывистый шепот.
— Ты помнишь?
— Ты помнишь?
— Как нежно, как хорошо!
— Как отдыхает душа!
— Ты помнишь?
— Ты сейчас умрешь, сейчас умрешь, сейчас умрешь…
— Ты помнишь?
Кружатся быстрее, движения резче. Внезапно всё смолкает и останавливается. Застывают с инструментами в руках музыканты; в тех же позах, в каких застало их безмолвие, замирают танцующие.
Человек встает, выпрямляется, закидывает седую, красивую, грозно-прекрасную голову и кричит неожиданно громко призывным голосом, полным тоски и гнева. После каждой короткой фразы короткая, но глубокая пауза.
— Где мой оруженосец? — Где мой меч? — Где мой щит? — Я обезоружен! Скорее, ко мне! — Скорее! — Будь прокля…
Падает на стул и умирает, запрокинув голову. В то же мгновение, ярко вспыхнув, гаснет свеча, и сильный сумрак поглощает предметы. Точно со ступенек ползет сумрак и постепенно заволакивает всё, только светлеет лицо умершего Человека. Тихий, неопределенный говор Старух, шушуканье, пересмеиванье.
Тише! Человек умер!
Молчание, тишина. И тот же холодный, равнодушный голос повторяет из глубокой дали, как эхо:
Тише! Человек умер.
Молчание, тишина. Медленно густеет сумрак, но еще видны мышиные фигуры насторожившихся Старух. Вот тихо и безмолвно они начинают кружиться вкруг мертвеца, потом начинают тихо напевать, начинают играть музыканты. Сумрак густеет, и всё громче становится музыка и пение, всё безудержнее дикий танец. Уже не танцуют, а бешено носятся они вокруг мертвеца, топая ногами, визжа, смеясь непрерывно диким смехом. Наступает полная тьма. Еще светлеет лицо мертвеца, но вот гаснет и оно. Черный непроглядный мрак.
И во мраке слышно движение бешено танцующих, взвизгивания, смех, нестройные, отчаянно громкие звуки оркестра. Достигнув наивысшего напряжения, все эти звуки и шум быстро удаляются куда-то, замирают… Тишина.
