Жизнь и творчество (Тэффи)
| ← Самодав | Жизнь и творчество | Американский рассказ → |
| Из сборника «Дым без огня». Опубл.: 1913. Источник: Тэффи Н. А. Собрание сочинений. Том 5: «Карусель». — М.: Лаком, 2000. — С. 279-282. • Впервые: Русское Слово. — 1913 — 1(14) мая. — № 100. — С. 3. |
Душно.
Со двора несет кошками и жареным луком.
Журналист Сатурнов, сидя у окна, путешествует по Волге.
Редакция дала журналисту Сатурнову полтораста рублей аванса. На них он купил себе кожаный чемодан, непромокаемое пальто, заплатил двухмесячный долг квартирной хозяйке, на оставшиеся шесть с полтиной купил папирос, бумаги и перьев и сел к окну путешествовать.
Пальто пахло резиновой калошей, чемодан — извозчичьей лошадью, и запахи эти приятно волновали плывшего по Волге Сатурнова.
«Хороша Волга весною! — писал он. — И нет подобной ей реки на свете.
Берега тонут в вишневых садах, мы плывем между этими садами, и порою, когда пароход игриво и властно задевает трубой за их цветущие ветви, мы тонем в волнах аромата, осыпанные белыми лепестками».
— Нехорошо, что все у меня тонет — и берега, и мы, — решил он, перечитав. — Но поправлять жалко, потому что красиво. Дьявольски красиво. Ну-с, заверну теперь к Самаре.
— Огурчики зеленые! — доносится снизу со двора.
«Мы заворачиваем к Самаре. Теперь вид уже другой. Теперь уже огурцы».
— Огурчики зе-ле-ные!
«Все огурцы, огурцы — целые поля огурцов. Мы тонем в огурцах, и души наши наполняются их свежим весельем. Огурец! Как много в этом слове для сердца русского человека! Может быть, больше, чем для испанца в „дыне“!».
— А пошел ты к черту со своими огурцами! — заорал внизу дворник. — Сказано, не велено вас пускать!
«Где-то тоскливо прочирикала иволга свою предрассветную весеннюю песнь любви и страдания. И вот огурцов уже нет. Уже уплыли, утонули их зеленые поля, и мы прощаемся с ними и ждем, какие новые радости даст нам красота».
— Петр Николаевич! Не хотите ли чайку? — кричит за дверью хозяйка.
— Спасибо! С удовольствием.
«Зычный гудок встречного парохода прерывает на минуту наши грезы и возвращает к действительности».
— Обождите минуточку, Петр Николаевич. Сейчас Глашка вам сахару подаст.
«Мы ждем на пристани, пока грузят сахар».
Глашка, коренастая девка с косичкой на широкой спине, подает сахарницу.
«Наблюдаем за рабочими-грузчиками. Нас поражают их широкие спины, словно предназначенные самой природой для ношения тяжестей. У многих из них отпущены длинные волосы, которые они заплетают наподобие косы, — мода, перенятая от китайцев, работавших когда-то в большом количестве на всем волжском побережье».
— Прасковья! — кричит хозяйка. — Не забудь селедку намочить. И луку к ней не забудь.
«Мы двигаемся дальше, и вот новая радость — целые стада селедок! Они плывут такой густой массой, что пароход невольно замедляет обороты колеса, затертый этими животными, словно полярными льдами. Зеленые берега, покрытые зарослями молодого лука, гарнируют эту величественную картину. Но вот уплыли и селедке, утонули в страну воспоминаний, и мы долго провожаем их затуманенным взором».
— А, пожалуй, нехорошо, что у меня селедки утонули? Все-таки — рыба, как же ей тонуть? Зато красиво. Не протокол ведь пишу, а художественную прозу.
«Начинает накрапывать дождь. Я набрасываю на себя непромокаемое пальто и, затянув потуже ремни чемодана, выбегаю на палубу».
— Зачем же это я ремни-то затянул? Шут меня знает! Ну, просто, затянул — и затянул. Уж не смей и ремня затянуть.
«Дождь на Волге! Дивная картина. Представьте себе дождь, который капает сверху миллионами брызг, они падают прямо в родную стихию, которая с тихим материнским бульканьем принимает их на свое лоно. Но вот дождь уже кончился»…
В подвале у сапожника заиграли на гармошке «матчиш»…
«Нас овеяли ласковые сумерки, и воздух задрожал от могучей соловьиной песни. Песнь лилась, звуки росли, ширились, душа наполнялась восторгом, и из благодарных глаз тихо лились слезы. А соловьи все пели и пели. Толпы волжских девушек спускались по крутым берегам в веселых хороводах».
— И что у тебя, носа нет, что ли? — кричит хозяйка. — Я из комнат слышу, что гарью пахнет. Опять молоко ушло!
«Ночью мы были встревожены криками. Жуткий запах гари зловеще полз по каютам, наполняя души смятением и ужасом. Быстро надев спасательный пояс, я выбежал на палубу.
— Где горит? — спрашивали мы друг друга.
— В машинном отделении.
— Спускайте шлюпки! — крикнул кто-то. — Женщины и дети вперед!
Но тревога быстро была успокоена. Пожар прекратили в самом начале, и все, смеясь, разошлись по своим каютам. Я остался на палубе. Дивная ночь пахла свежескошенным сеном. Вдали аукались рыбаки, подманивая уснувшую рыбу. Тишина! Тишина, которую не могут нарушить ни гудки пароходов, ни звонкие соловьиные песни, ни даже стук моего упоенного красотою сердца».
Сатурнов вытер лоб и, отдуваясь, посмотрел во двор.
Как раз напротив него сидела у своего окна красно-бурая кухарка в пестром платке и пила чай.
«Я медленно пошел вдоль палубы. В окне одной из кают белеет что-то. Это — женское лицо. Нужное женское лицо, с мечтательными глазами. Кто ты, неведомая? О чем мечтаешь, как я, притихшая в тихую ночь? Кто ты? Красавица широких волжских степей? Но нет. Я вижу на плечах твоих экзотически-пестрый платок.
Ты — цветок чужой, иноземной культуры. Но и ты в эту волжскую ночь дышишь нашей русской волжской грезой. Прощай, малютка! Я молча кланяюсь тебе и молча прохожу мимо. Долог мой путь, и я не смею прервать его. Спи спокойно!».
Журналист Сатурнов остановился, перечитал написанное, подсчитал строчки.
— Маловато. Придется завтра на Каму завернуть. Или описать в реальных тонах, как по нашей нерадивости гибнет молодая икра?
Перечитал еще раз. Залюбовался.
— «Песнь лилась, звуки росли, ширились, душа наполнялась восторгом…» Какого им еще рожна нужно? Кто им другой за полтораста рублей всю Волгу с притоками перечувствует? Еще такого дурака поискать надо! Одно плохо: столько времени путешествую и ни разу в буфет не заглянул. Выходит будто как-то подо-зри-тель-но!