Я…в Л…н.
С пятью картинками.
Санкт-Петербург.
В Императорской Типографии
1811 года.С дозволения Санкт-Петербургского Цензурного Комитета. Мая 13 числа. 1811 года.
Выслушай, любезный читатель, приключения моей жизни, которые я тебе повествовать намерен. Надеюсь, что многоразличные горести и несчастья мною претерпенные, обратят на себя твое внимание.
Я родился в 1632 году в городе Йорк. Отец мой, по имени Крузо, наживший как купец довольно богатое имение, избрал сей город для препровождения в нём остатка жизни своей.-- Но ах! колким превратностям подвержена бывает жизнь человеческая! — В то самое время, когда мы воображаем себя на верху блаженства; вдруг какой-либо нечаянной случай свергает нас с онаго в величайшую бездну. Отец мой, преодолев с помощью Божию все трудности, с каковыми сопряжена бывает торговля, полагал во мне единственное свое благополучие, a особливо видя ежедневно развивающиеся мои способности. Но это было не надолго. Мною овладело сильное желание странствовать по морю узнавши мое намерение, он впал в глубокое уныние. Одним утром призвал он меня к себе в комнату и спрашивал о причине глупого моего желания. «Что побуждает тебя, сын мой, — говорил он, — к безрассудному желанию оставить твое отечество и родительской дом твой, где проводишь ты жизнь свою в довольствии и счастье? Поверь, мой сын, куда бы ты не заехал, водою ли, или сухим путем, нигде не найдешь ты такой земли толь щедро наделенной всеми удобностями жизни; нигде не найдешь ты народа, которому бы предоставлено было столько свободы и выгод, ни же климата толь соответствующего твоему сложению, как в твоем отечестве ныне безрассудно тобою оставляемом. Ежели, — продолжал он, — мои родительские увещевания могут тронут твое сердце, то прошу тебя, истреби в мыслях твоих безумное твое желание. Ты сделаешься посмешищем всего света, который сочтет тебя или невежею или развращенным юношею. Подобное намерение может только быть извинительно в других случаях, если бы, на пример, ты был сын какого-нибудь, бедняка, или попавшись в дурные общества испортил бы свою нравственность. В таком случае намерение странствовать по свету для исправления нравственности или расстроенных обстоятельств, может быть извинительно. Но будучи со всех сторон обеспечен, будучи нежно любим родителями твоими, и по своим дарованиям более уважаем, нежели другой какой-либо юноша, для чего с таким упорством отказываешься от всех оных благ? Поверь мне, сын мой, ежели ты не послушаешься моего родительского совета, и будешь настоять в своем намерении, то испытуешь много горести и несчастья». Сии слова по справедливости должны бы памятны быть для каждого добронравного юноши, но на меня никакого не произвели действия. Я был непреклонен в предпринятом своем намерении, и с первым кораблем, из Гулла отправлявшийся, поплыл благополучно в Лондон. Мне тогда было 19 лет от роду. Однажды находясь в обществе с несколькими шкиперами, и разговаривая с ними, объявил им свое желание видеть свет. Один из них мне отвечал, что ежели я согласен сопутствовать ему в Гвинею, то возьмет меня с собою без всякой платы. Я весьма охотно согласился на его предложение, и семь дней спустя, корабль наш снявшись с якоря пустился в море. По отплытии нашем из Дюнов подул пресильной ветер, и мы подошли уже к Канарским островам, как вдруг напал на нас морской разбойник, который принудил корабль наш к сдаче и отвез нас, как пленных, в Салейскую гавань. Жестокости, которые претерпевал я в сем рабстве, возбудили во мне твердое намерение уйти при первом удобном случае.
Но ах! Целые три года находился я в самой жестокой неволе и сия несносная перемена моего состояния ввергла меня в несказанное уныние. Между тем открылся к спасению моему чудесной случай. Однажды по утру господин наш, войдя к нам в кельи, сказал, что он для угощения своих приятелей желает иметь рыбы, и ежели кто из Европейских невольников искусен в рыболовстве, то дозволяет ему отправиться в море, взяв с собою одного арапа с мальчиком. Я, желая воспользоваться сим предложением, вызвался тотчас наловить ему рыбы столько, сколько он желает. Он тотчас на это согласился, и между тем, как арап с означенным мальчиком приготовляли для нашего отъезда лодку, я спешил запастись нужною пищею, a также взял с собою два ружья, мешок пороху, дроби и пуль; ибо я почитал сие самым удобнейшим для побега случаем запастись таким образом, вышли мы из гавани с тем, чтобы ловить рыбу. Долго ловили мы рыбу без удачи, и потому сказал я арапу: это место не удачливо поедем далее. Арап, не представляя себе моего умысла, поднял парус, a я, сидя на рулю, правил от берегу далее. Потом, остановившись, посадил на руль мальчика, и когда арап наклонился на край лодки, чтоб закинуть невод, я вдруг схватив его под ноги, выбросил за борт. Потом схватив одно из лежащих y меня ружей, и приложась на него сказал ему: «Возвращайся к берегу, ты умеешь хорошо плавать; я хочу отсюда бежать, искать прежней своей вольности. Знай же притом, что если ты заупрямишься и ухватишься за борт, то я тебя застрелю; прощай!» Арап, вынырнув из воды, плыл действительно за судном, и догнав начал уже хвататься за борт онаго. — Однако видя мою решительность, он поворотясь поплыл к берегу и я думаю, что он, будучи искусен в плаванье, счастливо добрался до него. Таким образом отогнав его, оборотясь к мальчику, который назывался Ксури, начал ему говорить: «если ты хочешь мне быть верен и послушен; то я сделаю тебя счастливым; но иначе принужден буду и тебя бросить в воду.» Мальчик стал уверять меня в преданности своей ко мне столь простосердечно, что я, без всякого опасения, ему поверил. Поднялся весьма сильный ветер, и в скором времени скрылись от нас владения императора марокского. На другой день, как мы, держась берегу плыли к какой-то нам неизвестной стороне, вдруг послышался нам ужасный визг. Ксури весь задрожал от страху, да и я был его не бодрее, как услышали плывущего к судну нашему ужаснейшего зверя. Он был от нас уже весьма близок, и для того выстрелил я по нём из ружья, и принудил его воротиться к берегу.
Ксури советовал мне, поворотив судно, плыть за ним в след; но я не рассудил предаваться еще в большую опасность, и для того приказал ему продолжать путь прямо, a между тем опять зарядил ружье свое, не имея недостатка в порохе. Теперь мы для пресной воды, в которой крайне нуждались, принуждены были сойти на берег. Ксури хотел было идти один, но я на это никак не согласился. Мы приближались, к берегу, так как нам возможно было подойти, и взяв с собою ружья и две кружки для налития воды, вышли на берег. Мы исходили почти целую милю, наконец, мальчик мой, увидев вдали низкое место, нашел там превосходный ручей. Наполнив водою наши кружки, мы лишь только хотели оставить cie неизвестное место, как вдруг мальчик мой вскричал: «посмотри, сударь, посмотри!» Я по указанию его взглянув на то место, увидел несказанной величины льва, в тени под горою спящего. Немедленно взял я самое большое из имеющихся при мне двух ружей, и приложась оным в самую голову зверя выстрелил. Но это едва было не стоило мне жизни, и ты любезной читатель, лишился бы тогда удовольствия слышать мои похождения. Ибо мне только удалось перебить ему лапу пополам; почему он вскочив устремился на нас с величайшею яростью, и я едва только успел еще выстрелить, и к счастью попал ему в голову, от чего он протянувшись испустил с ужаснейшим ревом последний дух свой. Я не оставил принести в то же время искреннейшее благодарение мое Всевышнему за толь чудесное наше избавление, и потом с поспешностью возвратились к нашему судну. Тут Ксури, указывая на львиную кожу и на меня, советовал мне содрать с него шкуру; что исполнили мы в короткое время, и потом возвратились благополучно в наше судно. Кожа сия высохнув, оказалась весьма теплою и для одежды удобною. И действительно; даже теперь, когда я рассказываю тебе свои похождения надет на мне камзол сделанный из львиной кожи, которой служит мне уже несколько лет.
Продолжая таким образом путь свой дней с десять, увидели мы жителями населенной остров, которые все были нагие и черные. Мне хотелось было пристать к берегу; но Ксури удержал меня от того, советуя мне держать далее от берега; ибо они имели в руках длинные палки, которые он называл копьями, и сказывал, что они тем бросают искусно и далеко. Вскоре потом поднялась сильная буря. Весь горизонт вдруг покрылся черными тучами подобно самой темной ночи. Море так взволновалось, что никакой не было надежды к тому, чтоб судно наше могло выдержать сильные удары волн, которые то горою поднимались, то опять в бездну погружались. Наконец несчастный Ксури мой сделался им жертвою. Нашла на нас подобная великой горе волна, которая, захватив его изнуренного от слабости, погрузила в бездну.
Читатель конечно избавит меня от описания чувствуемого в таковых случаях душевного смущения. Оно только тому известно, который сам находился в подобных несчастьях.
Хотя я и крайне жалел о потере верного моего Ксури; однако ж будучи только сам озабочен, я едва мог об нём подумать; ибо чрез несколько минут и я сам вместе с судном был поглощен волною. Не возможно выразить словами тогдашних моих чувствований, a особливо, когда я на дно погружался. Правда, что я умел плавать; но за великим изнурением моих сил к тому не доставало. Меня бросило на берег, где вода расшедшись оставила меня на песку полумертвого. Опамятовавшись и собрав последние силы, встал я на ноги с тем, чтоб сколько возможно пробраться далее; но нашедшая вдруг вторично волна совсем меня покрывши отнесла далее в море, и конечно бы я задохнулся, если б не умел плавать. Между тем нашла еще другая волна; но она была меньше первых, за тем, что было близко берегу. Потом поплыл я к нему, a хотя и нашла опять на меня вода; однако ж унести с собою уже не могла, и я вышел на твердую землю, сел на одну вышину, презирая стремящиеся на меня волны. Наконец видя себя совсем в безопасности, взглянув на небо благодарил я Бога за спасение моей жизни; к чему за несколько пред тем минут не было ни малейшей надежды.
После того начал осматриваться, где я нахожусь, и как мне жить будет; и сколь велика была прежде радость моя, видя себя еще живого, столь чрезвычайная следовала потом и горесть, когда представлял себе бедное мое положение. Я был мокр, голоден и слаб без всякой надежды ко укреплению истощенных сил своих. Везде предстояла в глазах моих ужасная смерть. По наступлении же ночи, опасаясь хищных по ночам бродящих зверей, искал себе безопасного убежища. Не нашел онаго, я влез на густоe подобное ели дерево, и укрепясь в сучьях онаго, дабы во время сна не упасть, от великой усталости заснул так проснулся тогда, как солнце уже взошло на горизонт весьма высоко. Никогда и ни кто, вероятно, в таком несчастье не препроводил ночь так спокойно, как я,
Недалеко от того места где я пристал, была великая и крутая гора. Взошел на оную чрез великую силу увидел я, что нахожусь на острове, где кроме коз, зайцев и великого множества птиц разного рода, других тварей было не видно. Тут объяли меня тысячи самых мрачных мыслей. Я стал воображать себе, что Провидение спасло жизнь мою для того только, чтобы приготовить меня к ужаснейшей еще и мучительнейшей смерти. Однако ж в то же время стал я раскаиваться в несправедливости таковых моих суждений, и с полною доверенностью к мудрому промыслу Божьему восклицал: «Дерзкой; ты, которого Бог избавил столь чудесно от неминуемой смерти; сколь неблагодарно поступает предаваясь ропоту. Этот остров изобилует козами, зайцами и птицами, могущими доставлять тебе пищу. Приучись только их ловит, и неужели я в этом не успею. Я умоляю бога только о том, чтоб страна сия не была обитаема хищными зверями, которым бы мог достаться в добычу». Но благодаря Бога, я не имел причины сего опасаться; ибо на всём сем острове не было ни одной человеческой души кроме меня; да и хищных зверей бояться было не чего. На сем остров прожил я около пятнадцати дней, питаясь во всё сие время частью молоком, (ибо я, поймав несколько молодых коз, приучил их к себе) частью же птицами, коих ловил я во множестве выставляемыми на ночь сетями.
Однажды в полдень пошел я по своему обыкновению в лес посмотреть, не попалось ли чего-нибудь в сеть мою; но каким был я поражен ужасом, когда увидел на песке человеческую ступень. Я встрепетал от страху воскликнув: «милосердный Боже! Что я вижу?» ибо я был уверен, что сия ступень была чужая, потому что она была больше моей и совсем свежа, и что при том более месяца не бывал я в сих местах. Стремглав побежал я в свое жилище, которое будучи обсажено вокруг деревьями, уподоблялось пещере. Здесь бросился почти без памяти на кучу высушенных листьев, служивших мне несколько лет вместо постели, и провел таким образом без сна и пищи трое сутки. Мысль, что остров сей обитаем кроме меня еще другими человеческими душами, a может быть людоедами, которые бы конечно и меня съесть за грех не почитали, до крайности меня тревожила. Наконец понудил меня голод идти за пищею, и без сомнения никогда ни кто не оставлял своего убежища с таким великим страхом, с каким я оставлял оное. На каждом почти шагу останавливался и оглядывался я на каждый листочек на дереве ветром колеблемый, приводил меня в трепет. Наконец страх мой мало-помалу совсем миновался; я стал думать, что виденная мною человеческая ступень могла быть я моею собственною, а следовательно и с сей стороны успокоился. Однако ж не долгое время спустя разуверился я в своем мнении. В один день, пошел опять искать себе пищи, увидел я в полумили от себя пять лодок наполненных Индейцами, которые с величайшим усилием спешили пристать к берегу. Я подкрался как можно ближе, желая узнать их умысел. Подъехав, вышли они все на берег, a в лодке остались только двое из них, кои будучи вместе связаны, поднимали пронзительный вопль. Потом развели они большой огонь, потащили одного из сих последних на берег, перерезали ему горло, пожарили его мясо на огне и ели оное.-- Что может быть ужаснее сего гнусного зрелища? Однако ж благоразумие удерживало меня в покое, не смотря на великий страх мой. Когда они съели сего несчастного до самых костей его, то готовились приняться и за другого. Но лишь только они развязали его, и хотели поразить смертельным ударом, вдруг сей несчастный с удивительным проворством вырвался из рук их и бросился бежать в лес. Он направил путь свой прямо к тому месту, где было мое убежище, почему я весьма беспокоился о собственной своей безопасности.
Трое из индейцев побежали за ним в след; a я видя, что в сем случае нужно было и мне взять сильнейшую предосторожность, срубил поскорее себе с дерева большую дубину, и приготовился принять их. Вдруг подбежал ко мне весь запыхавшись тот самый индеец, который за несколько пред тем минут находился в руках сих варваров. Он оцепенел увидев меня здесь, и воображая себе, что избавился от одной опасности для того только, чтоб подвергнуться другой, хотел было от бежать; однако ж мною был в том упрежден. Тогда повергся он навзничь и схватив одну из ног моих, поставил оную себе на голову. Я сие почел изъявлением его покорности и желания оказать мне свои услуги, в чём я ни мало не обманулся нашел в нём усерднейшего и верного слугу, какого только желать себе можно. Что ж касается до его гонителей, то они лишась надежды его поймать, возвратились к берегу и уехали.
С самого времени как оставил свое отечество и жил на сем остров, делал я каждый день вырезы на одном дереве; что служило мне вместо календаря. Сим-то образом знал я и в своей пустыне когда было воскресенье, которое всегда мною проведено было в молитве. По моему календарю узнал я, что индеец мой избавлен мною был в пятницу, и потому не припомня по скорости другого прозвища, назвал его пятницею. Сотоварищ мой в скором времени научился меня разуметь; и поелику он был весьма трудолюбивый малой, то я теперь начал жить гораздо спокойнее нежели прежде. Он каждый день ловил для меня столько дичи, что оной достаточно было для нас обоих. В таком положении спокойно прожили мы целые пять лет, не быв более посещаемы прежними варварами.
Однажды усмотрели мы пять лодок с индейцами, которые плыли прямо к нашему берегу. По уверению Пятницы, что они посещают нас в том же самом намерении, как и прежние, приказал я ему принести из нашего жилища две большие дубины, сказав ему: «Послушай-ка Пятница, теперь нечего робеть! Стань подле меня и помоги мне предупредить гнусные замыслы сих варваров». — «Охотно, охотно, любезный барин», — был его ответ. Зная по опытам его честность, я твердо мог на него положиться, и посему решился употребить все силы свои к отвращению того ужасного зрелища, которое они нам готовили. Между тем возвратился слуга мой, запасясь двумя превеликими дубинами, a индейцы выступили на берег, и так не оставалось нам ни минуты медлить. С таковым вооружением побежали мы им на встречу и приблизились к ним шагов на 50, стали за весьма толстый дуб, который нас совершенно от них скрывал. Восьмеро индейцев влекли за собою пятерых тесно связанных вместе пленников, которых побросав в яму, начали уже делать гнусные свои над сими несчастными приготовления. Видя пылающий уже пламень, я вздрогнул и сказал Пятнице: «Теперь ты должен собраться со всеми твоими силами, и мужественно помогать мне. Теперь настала решительная для нас минута, если не одержим победы над сими жестокими людоедами, то мучительнейшая смерть будет нашим уделом.» Теперь, с необычайным усилием и проворством, устремились мы на них, подобно разъяренным львам, и в самое краткое время шестеро из сих бездельников от наших ударов пали мертвы на песке, a двое остальных не видя ко спасению своему никакого средства кроме моря, опрометью бросились в оное и вероятно потонули. После таковой победы возвратился я к помянутым пятерым беднякам, которые с трепетом ожидали конца их бедственной участи. Однако ж я скоро вывел их из сего заблуждения, уверив их в моем дружественном к ним расположении. Взглянув на бедного Пятницу, я почел-было его совсем лишенным ума своего, пока не узнал причины его чрезвычайной радости, его неизъяснимого восхищения. И что было сему причиною? — Между сими пленниками, толь счастливо нами избавленными, находился и отец Пятницы. Прочие четверо были испанцы, захваченные за несколько дней пред тем сим диким народом, который имел гнусное обыкновение поедать всех тех, которые на войне попадались им в руки. Теперь было нас числом семеро, и к неожиданному нашему счастью один английский корабль на возвратном его пути занесен был противным ветром на наш остров. Мы развели ночью большой в лесу огонь для того, чтоб уверить находящихся на сем корабле людей в том что наш остров был обитаем. На другое утро приехало к нам на берег двадцать вооруженных матросов, коих мы, угостив как можно лучше, скоро уверили в дружественном нашем расположении. Они за таковой ласковый наш прием отблагодарили нас равным великодушием, приняв всех нас на свой корабль и доставив благополучно до Ливерпуля, откуда отправился в Йорк. Но, ах! Горесть и уныние овладели мною, когда расспрашивая о своих родителях я услышал, что безрассудный, жестокий отъезд мой, был причиною безвременной их смерти, приключившейся вскоре по отъезде моем из Гулла.
Не могу довольно выразить тебе, любезный читатель мой, словами, в какую был я погружен печаль, почитая себя единым виновником их смерти. И хотя досталось мне после них довольно богатое имение, которым мог бы провести дни свои в довольстве и счастье, однако ж угрызения совести моей не допуская меня к сему, отравляли жизнь мою. Положение мое есть самое мучительнейшее; не вкушаю я ни малейшего спокойствия души, и даже теперь почитаю себя за несчастнейшего в свете человека. Ах, сколько ни проливаю теперь слез, сколько ни раскаиваюсь в безрассудном своем предприятии, заставившем меня оставить родителей своих и пренебречь нежные их увещания; ничем не могу облегчить печали, снедающей сердце мое. Я должен наконец признаться, что с сего несчастного времени начались горести и бедствия, непревывно постигавшие меня в продолжении жизни моей.