Оглавление
Глава I. Происхождение Робинзона. Его страсть к путешествиям. Бегство из родительского дома. Отъезд в Гвинею. Кораблекрушение. Дружба с капитаном. Прибытие в Гвинею
Глава II. Вторичная поездка Робинзона. Нападение морского разбойника. Робинзон делается невольником и отвезен в Сале. Тамошняя жизнь его. Бегство Робинзона и избавление от неволи
Глава III. Продолжение бегства. Пребывание на якоре близ берега земли, на которой водилось множество диких зверей. Ксури добывает свежей воды. Робинзон убивает льва. Знакомство и дружба с черными людьми. Убитый леопард и благодарность за него диких. Отъезд от берега
Глава IV. Прибытие к Зеленому мысу. Робинзона принимают на Португальский корабль. Ксури продан капитану. Приезд в Бразилию и пребывание там Робинзона. Поездка в Гвинею за неграми. Буря на море и кораблекрушение. Робинзон выброшен водою на неизвестный берег
Глава V. Пребывание Робинзона на неизвестном острове. Ночь, проведенная на дереве. Робинзон отправляется на корабль. Он строит плот и переносит на него с корабля разные припасы. Обратная переправа на берег. Охота. Робинзон складывает привезенные с корабля вещи в безопасное место
Глава VI. Продолжение поездок на корабль. Неизвестное животное. Сон на европейский манер. Постройка шалаша. Двенадцатое путешествие на корабль. Буря уносит корабль. Постройка двух шатров и погреба. Охота на диких коз. Маленький козленок
Глава VII. Календарь Робинзона. Недостаток в одежде. Причина продолжительности работ. Столярное мастерство Робинзона. Распределение дневных работ. Неизвестные колосья. Жатвы и будущие надежды
Глава VIII. Землетрясение моря. Мысли Робинзона о перемене жилища. Он устраивает точильную машину. Остатки корабля, прибитые водой к острову. Робинзон перевез их к себе. Он находит черепаху
Глава IX. Болезнь Робинзона. Страшный сон. Угрызения совести и раскаяние Робинзона. Его размышление. Он лечится табаком. Конец болезни
Глава X. Путешествие Робинзона по острову для исследования его. Плодородие острова. Робинзон находит разные плоды. Приготовление их впрок. Робинзон строит себе второе жилище — дачу.
Глава XI. Умножение семейства Робинзона. Распределение употреблении пищи. Годовщина пребывания Робинзона на острове. Посевы ржи и рису. Времена года на острове
Глава XII. Как Робинзон делает корзины и горшки. Второе путешествие по острову. Он примечает берег земли, находившиеся в 10 милях от него. Он ловит попугая. Обратный путь Робинзона к его жилищу. Маленький козленок
Глава XIII. Робинзон делает клетку попугаю и дружится с ним. Как Робинзон начинает 3-й год своего пребывания на острове. Как защищается он от воров — зверей и птиц, нападающих на его хлеб. Заботы Робинзона об улучшении земледельческих орудий. Занятие его во время дождливой погоды
Глава XIV. Робинзон делает горшки, ступку, пест и сито. Суп Робинзона. Как Робинзон устроил себе печь и как в ней готовил себе хлебы и пироги. Жатва
Глава XV. Желание Робинзона ехать на землю, виденную им издали. Попытки его вынуть из песку шлюпку. Построение бота. Невозможность спуска его в море.
Глава XVI. Шапка и одежда Робинзона, сделанные из кожи. Постройка нового бота. Неудачное путешествие Робинзона вокруг острова
Глава XVII. Хозяйственные занятия Робинзона — скотоводство его. Он приготовляет из козьего молока сыр, творог и масло. Богатство Робинзона. Костюм его
Глава ХИIIІ. Робинзон замечает на берегу след человеческой ноги. Стих Робинзона. Его догадка и предположение об этом следе. Ожесточение Робинзона против диких и готовность мстить им.
Глава XIX. Человеколюбивые мысли Робинзона о диких; предосторожности его. Он находит пещеру. Старый большой дикий козел, напугавший Робинзона. Перенесение нового имущества в грот. Развлечения Робинзоновы
Глава XX. Приезд диких на остров. Напрасные приготовления Робинзона к обороне. Разные планы для нападения на диких. Новые следы варварского пиршества. Улучшение укреплений
Глава XXI. Буря. Корабль, разбитый о подводные камни. Поездка Робинзона на корабль, на котором он находит собаку и разные вещи. Он переносит их в свое жилище
Глава XXII. Желание Робинзона ехать в свое отечество. Дикие опять приезжают на остров. Робинзон спасает одного из пленных. Признательность к Робинзону этого пленного. Робинзон называет его Пятницею
Глава XXIII. Сожжение остатков после пиршества диких. Робинзон одевает Пятницу и строит ему шалаш. Робинзон показывает Пятнице действие ружья. Он отучает его от употребления в пищу человеческого мяса. Пятница — хороший помощник Робинзону
Глава XXIV. Разговор Робинзона с Пятницею о его земляках и о вере. Робинзон просвещает Пятницу учением христианским. Прежняя шлюпка. Желание Робинзона ехать в отечество Пятницы. Он и Пятница строят большую барку. Пятница — хороший матрос
Глава XXV. Дикие снова приезжают на остров. Робинзон и Пятница нападают на них. Спасенный от смерти испанец. Совершенное поражение диких. Отец Пятницы. Робинзон угощает своих гостей кушаньями из мяса козленка
Глава XXVI. Уборка мертвых тел. Разговор Робинзона с отцом Пятницы и испанцем. Заготовление разных провизий для себя и для будущих гостей. Отправление отца Пятницы и испанца за соотечественниками его
Глава XXVII. Приезд на остров взбунтовавшихся англичан против своего Капитана. Разговор и совещание Робинзона с Капитаном. Условия, предложенные Капитану. Нападение на бунтовщиков и приведение их в покорность
Глава XXVIII. Вторая шлюпка, посланная с корабля. Распоряжения Робинзона на счет пленных. Хитрость его остановить бунтовщиков на острове. Нападение на бунтовщиков. Прощение некоторым из них. Капитан овладевает кораблем, и пушечными выстрелами извещает о том Робинзона
Глава XXIX. Капитан приезжает с корабля к Робинзону. Совещание их о том, что делать с пленными. Пять пленных соглашаются остаться на острове. Наставления Робинзона пленным. Отъезд Робинзона в Англию
I
Кто из вас, мои маленькие друзья, не слыхал рассказов о Робинзоне Крузо? Вы очень часто видали на картинах этого бедного Робинзона, с его длинной бородой, одетого в камзоле, панталонах и башмаках, сшитых из козьей кожи, а рядом с ним его верного слугу, Пятницу, его собаку, кошку и попугая. Этот несчастный Робинзон — я. История моя занимательна, как история мальчика, который испытал множество злополучий за то, что не слушался родительских советов. Слушайте же эту историю и пусть она послужит вам уроком.
Отец мой был уроженец германского города Бремена. Фамилия его было Крейцнер. Оставив Бремен, он поселился в Англии, в городе Йорке, где посредством торговли приобрел себе значительное состояние и женился на девице Робинзон, происходившей из одного из самых значительных торговых домов в Йорке. Я же назывался соединенным именем обоих моих родителей: Робинзоном Крейцнером: но англичане, который имеют обыкновение портить в выговоре имена, прозвали меня Робинзон Крузо. Это имя навсегда осталось за мною, и под ним я был известен как моим товарищам, так и всем знакомым.
Всех нас у отца было трое. Один брат был адъютантом знаменитого полковника Локарта. Он был убит в сражении англичан с испанцами близ Дюнкараена. — Второго брата я не помню, потому что родился в 1632 году, т. е. спустя почти 5 лет после его отъезда в Америку, откуда он не возвращался более.
С сожалением и раскаянием вспоминаю я о времена моего детства и юношества. Отец заботился обо мне и довольно хорошо учил меня. Так как он желал чтоб я сделался адвокатом, то и сдавал меня в самые лучшие училища и я мог бы быть совершенно счастливым человеком если бы слушался отца; но ученье наводило на меня скуку и не могло искоренить моего страстного желания — оставить дом родительский, путешествовать по свету и искать приключений.
Нельзя было скрыть того от отца, что я думал и что делал: моя страсть в путешествиям очень ясно высказывалась. Отец мой каждый день советовал мне, чтобы я не покидал родительского дома и оставался в том состоянии, в котором рожден и в котором могу провести всю жизнь спокойно и в изобилии. «Сын мой», говорил мне старик отец, «в путешествие вдаются только люди честолюбивые или обремененные бедностью; но ты принадлежишь к среднему классу общества и не будешь нуждаться ни в почестях, ни в богатстве, потому что отечество твое может поставить тебя главою низшего сословия». Много мне подал советов отец и указал наконец на поступок моего брата, который против воли родительской уехал в Америку и, вероятно, погиб там. Отец горько плакал, говоря о моем брате. Эти слезы тронули меня, и я решился оставить свое неблагоразумное намерение; но прошло несколько дней, и я опять предался моей заветной мысли — путешествовать по свету.
Однажды я обратился к моей матери с просьбою, чтобы она испросила разрешение у отца на мое путешествие. Я выразил ей несообразность моего восемнадцатилетнего возраста для того, чтобы вступить в ученики какого-нибудь торгового дома, или в прокурорские писцы.
Мать сначала даже и слушать этого не хотела и уговаривала не покидать ее и отца в старости; но наконец, видя мое твердое намерение, решилась передать отцу мою просьбу. Отец наотрез отказал, прибавив: «я нисколько не одобряю путешествия нашего сына, ничем не помогу ему, так как на это нет родительского согласия и он будет самым несчастным человеком».
Прошел целый год; а я всё еще оставался дома, мало, или лучше сказать, вовсе не занимался теми делами, к которым приучал меня отец, и непрестанно мечтал о путешествиях.
Однажды, отправившись в Гёлль, небольшой городок, лежащий недалеко от Йорка, встретил я там одного из прежних моих товарищей, который возвращался в Лондон на корабле своего отца. Товарищ предложил мне ехать с ним вместе в Лондон. Я, страстно привязанный по наслышке к удовольствиям путешествия, с восторгом принял это предложение и как был, без всяких приготовлений, почти без денег, взошел на корабль моего друга.
Едва мы оставили порт, как поднялся ужасный ветер и море стало страшно волноваться. Я испугался и, вспомнив о своем неблагоразумном поступке против отца, сокрушался сердечно о том, что Господь карает весь экипаж из-за меня одного, как заблудшего и неблагодарного сына. Буря более и более увеличивалась, и с нею вместе усиливалось мое раскаяние. Я внутренне соглашался с отцом, что домашняя жизнь лучше этого бурного моря с его опасностями, и дал обещание, что если Господь спасёт меня, то возвращусь к отцу моему и буду слушаться его советов.
Находясь в опасности, я положил такое намерение — оставить путешествие, но когда опасность миновала, я, к несчастью своему, переменил это намерение. К вечеру прояснилось небо и море было тихо. Товарищ мой смеялся надо мною, упрекая меня в трусости; наконец он ободрил меня хорошим ромом и водкою так, что я перестал уже раскаиваться и желал опять путешествовать по морю.
Спустя шесть дней после этого, судьба послала мне в наказание вторую бурю, ужасы которой нельзя и сравнить с ужасами первой. Всё небо обложилось тучами, бушевал сильный ветер, сверкала молния и гремел гром непрестанно. Эта буря так долго продолжалась и с такою силою, что корабль наш предан был на волю бушующих волн, и носился по морю с разорванными парусами и сломанными мачтами. Матросы пришли в уныние. Я сам слышал, как говорил один корабельщик: «Боже! сжалься над нами, не допусти нас погибнуть». Опасность еще более увеличилась, когда в трюме оказалась течь. Вода в нём прибывала всё более и более, не смотря на все усилия матросов и пассажиров выкачивать ее насосами, корабль всё глубже погружался в воду. Опасность была близка и велика; нам оставалось к спасению одно только средство — пересесть на лодки, что мы и сделали. Довольно долгое время мы носились по волнам на произвол судьбы, потому что весла нисколько не помогали нам против свирепствовавшего ветра. Как хорошо и благоразумно мы сделали, что пересели на лодки! не прошло и получаса после этого, как корабль наш совершенно погрузился в воду. К счастью нашему, ветер несколько поутих; матросы работали неутомимо, и тем более, что видели группу людей, ожидавших нас на берегу. Наконец нам удалось хотя с большими усилиями и не без опасностей, пристать к берегу.
Там мы были приняты радушно. Нам дали квартиру и нужную сумму денег для возвращения нашего в Лондон или Гёлль. Я, неопытный молодой человек, измученный путешествием и страхом опасностей, в изорванном рубище принужден был отправиться в Лондон пешком. Теперь те самые, которые прежде поощряли и уговаривали меня к путешествиям по морю, видя во мне столь мало постоянства и силы, начали отсоветовать мне и говорили, чтобы я возвратился в дом отца моего; но я не обратил никакого внимания на их советы. Страсть путешествовать по морям так сильно овладела мною, что я, хотя и находился в самых тесных обстоятельствах, но не решался идти в Гёлль или Йорк.
Я колебался несколько времени в своих мыслях: мне и не хотелось домой, и в тоже время я боялся по слабости своей спуститься далее в море. Как я сожалел, что не изучал мореплавательного искусства до степени матроса: теперь я был бы капитаном или лейтенантом. Я думал нажить собе состояние, и с этой мыслью присоединился к числу пассажиров, отправляющихся к берегам Гвинеи. Хозяин того корабля, на котором я должен был отправиться в Африку, очень полюбил меня, и так очаровался моим живым характером и моею смышленостью, что обещался довезти меня до назначенного места, совершенно без всякой платы. Он советовал мне употребить небольшую сумму денег на покупку разных галантерейных вещей, потому что эти вещи можно продать с большою выгодою на берегах гвинейских. Я послушался этого совета и, с помощью некоторых своих родственников и знакомых, собрал около сорока фунтов стерлингов, купил на них разных не дорогих вещей, которые впоследствии продал в Гвинее, и выручил за них триста фунтов стерлингов. В продолжении путешествия нашего в Африку, я заслужил у капитана не только его расположение ко мне, но и полную доверенность от него. Я часто бывал в его каюте, разговаривал с ним о разных предметах, и во время этих бесед приобрел от него довольно много познаний в математике, мореплавании и астрономии.
Распростившись с моим добрым капитаном на берегах Гвинеи, я занялся торговлею, и скоро распродал там привезенные со мною вещи, которые состояли большею частью из стекляруса, разных мелких стальных и железных инструментов и тому подобных предметов. От этой продажи, как было выше сказано, я выручил триста фунтов стерлингов.
II
Описанная мною поездка окончилась очень благополучно для меня; но это самое благополучие, а также и барыш, полученный мною на гвинейских берегах от привезенного мною товара, побудили меня вторично отважиться на путешествие по морю, и притом еще на довольно плохом корабле. В эту поездку я не имел прежнего счастья, и мне пришлось испытать превратность судьбы.
Между Канарскими островами и Африкою, на рассвете дня, вдруг появилось из Сале разбойническое судно, и на всех парусах погналось за нашим кораблем. Хозяин корабля, видя эту погоню, заблагоразсудил, что лучше и безопаснее будет: — убежать от разбойников, нежели им сопротивляться: потому что разбойническое судно было хорошо вооружено и имело многолюдный экипаж. Он со всевозможною быстротою, на всех парусах, пустился в бегство; но и это не спасло его от рук неприятельских. Турецкий капер продолжал неутомимо гнаться за нашим кораблем даже до третьего часа по полудни, и наконец подошел к нему на столь близкое расстояние, что для спасения нашего необходимо было нужно готовиться к обороне. Разбойники хотели напасть на наш корабль с задней его части. Раздался пушечный выстрел с капера, но он был неверно направлен, и ядро попало в правый бок нашего корабля. На этот выстрел мы отвечали залпом из восьми пушек. Началась сильная обоюдная перестрелка как из пушек, так и из оружей, и продолжалась довольно долгое время. Перевес битвы был на стороне разбойников, и они, в числе шестидесяти человек, бросились на наш корабль и порубили на нём все мачты и корабельные снасти. Как ни храбро мы сопротивлялись, но должны были покориться силе: корабль наш сдался, я и все находившиеся на корабле сдались пленниками и отвезены были в Сале.
Может быть, что кто-нибудь из читателей подумает, что меня ожидала горькая участь в этом плену; но тот очень ошибется в этом предположении: здесь мне была жизнь довольно хорошая и свободная. Правда, мне было не очень-то приятно сделаться из купца и вольного человека рабом и пленником; но однако меня не отправили на продажу вместе с другими моими товарищами в столицу морокского императора. Начальник разбойнического судна оставил меня при себе для разных прислуг ему.
Новое положение мое, хотя и было довольно сносно, но всё-таки не очень-то нравилось мне, и я стал думать о побеге. Я предполагал, что хозяин мой непременно будет меня брать с собою на разъезды по морю; я мечтал, что разбойник рано или поздно, а попадется какому-нибудь европейскому кораблю, испанскому или португальскому, и что тогда я получу свободу. Но случилось не так, как я надеялся. Хозяин мой никогда не брал меня с собою в море, и не встречался ни с каким испанским или португальским судном. Я оставался в неволе, и принужден был сидеть дома, обрабатывать землю в садах пирата и смотреть за всем хозяйством его. Когда же капер возвращался из моря домой, мне надлежало спать на нём в каюте и сберегать его.
Проводя ночи в этой каюте, я часто думал о побеге; но сколько не придумывал к этому средств, все они оказывались или весьма неудобными или совершенно невозможными. Если бы у меня был товарищ, который знал бы английский или немецкий язык, то мы с ним вдвоем могли бы как-нибудь привести в исполнение это предприятие; сам же я один не осмеливался ни на какое предприятие, и таким образом должен был провести целые два года в неволе и не иметь ни какой надежды на свое избавление.
Наконец представился мне удобный случай к побегу. Хозяин мой, к его несчастью, а к моему счастью, не имея денег для вооружение своего капера, не выезжая долгое время в море, оставался дома. Надобно заметить, что он был страстный охотник до рыбной ловли. Теперь, по неволе прекратив войну с людьми, он вознамерился воевать с рыбами, и по нескольку раз в неделю выезжал на боте в море и ловил рыбу. Я и еще один молодой араб были его всегдашними спутниками, этот араб был очень искусен и проворен в рыбной ловле, и хозяин наш имел к нему столько доверия, что иногда посылал его одного с своим родственником на рыбную ловлю.
Однажды мы втроем т. е. я, хозяин и араб отправились в море ловить рыбу. Было тихо и ясно; но вдруг глубокий серый туман облег нас и так был густ, что мы не могли уже видеть берегов, хотя от них отъехали только на небольшое расстояние. Целый почти день мы ловили рыбу, и когда туман несколько рассеялся, мы к удивлению своему увидали, что отдалились от берега на целую милю. Поспешно принялись мы грести веслами, чтобы скорее добраться до дому, потому что начал подыматься ветер и на небе появились тучи. Хотя мы благополучно возвратились на твердую землю, но чрезвычайно голодные и усталые.
С этого самого времени наш хозяин никогда не выезжал на ловлю без компаса и съестных припасов. Он приказал приделать к этому большому боту, на котором мы ловили рыбу, каюту и разные ящики для поклажи водки, рому, сарачинского пшена, кофе и разных других съестных припасов.
Однажды хозяин наш задумал выехать на этом боте для прогулки с несколькими арабами, знакомыми его, которых он приглашал к себе в этот день. Ожидая гостей, он велел запастись множеством разных припасов, взять три ружья, несколько фунтов пороху и свинцу, чтобы ему с гостями можно было стрелять птиц, когда рыбная ловля им наскучит. Всё это, по приказанию его, было снесено на бот и положено в разные ящики.
Долго ждал пират своих гостей, наконец получил от них известие, что они не могут быть у него в этот день. Тогда он велел мне ехать в море с его сродником и молодым арабом, и прибавил: «смотри, постарайся больше наловить рыбы, потому что у меня сегодня будет ужинать много друзей моих».
Я решился воспользоваться этим случаем и избавиться от плена. Я просил у сродника хозяйского позволения положить на бот короб с сухарями и несколько бутылок со свежей водой. «Не смею, говорил я ему, прикоснуться, по законам Востока, к яствам моего господина; но что же я буду есть, если мы по несчастью опять далеко удалимся от земли?» Я также советовал ему взять с собою два ружья и пороху со свинцом, чтоб можно было на море настрелять птиц. Он, не подозревая меня ни в чём, исполнил мое желание. — Сверх всего этого, я тайно снес в каюту бота топор, несколько воску, веревок и проч. что только мне попалось под руку.
Наконец мы отправились в море, и, на расстоянии одной мили от гавани, начали ловить рыбу. Я уговаривал араба отъехать еще далее, потому что тут мало водилось рыбы. Араб послушался и мы отплыли на такое расстояние, что уже не было видно гавани. Сродник пирата находился на передней части бота и любовался морем. Я отдал молодому арапу весла, а сам подошел к сроднику моего господина, показывая вид, что ищу чего-то. Он стоял задом ко мне. Я схватил его за ноги и бросил в море. В счастью Мюлли (так звали его)[1] плавал как рыба; он скоро вынырнул из воды и, подплыв к борту, убедительно просил меня, чтобы я взял его на бот.
Я взял ружье и, прицелясь в него, сказал: «Мюлли, ты плаваешь как рыба; теперь море тихо и берег не далеко, плыви домой. Если же ты не послушаешься меня, то я пущу тебе пулю в лоб». Мюлли, видя мое твердое намерение и, не желая испытать истину моих угроз, тотчас же поворотил и поплыл к берегу, и конечно прибыл туда благополучно, потому что плавал превосходно.
Я так сильно желал получить свободу, что истребил из сердца моего всякое человеколюбие и намеревался уже бросить в море молодого араба, которого звали Ксури; но к счастью опомнился и постарался ласкою склонить его на мою сторону.
«Послушай, Ксури. — сказал ему я, — Если ты останешься верен, то будешь счастлив. Положи руку на лицо твое и клянись Магометом, что не изменишь мне. Если же ты не хочешь этого сделать, то я тебя брошу в море, как бросил твоего земляка Мюлли».
Ксури с трепетом улыбался, гладил мою руку, клал ее на свою голову в знак покорности и клялся, что останется мне верен до конца жизни, и готов следовать за мною всюду, куда бы я ни отправился.
III
Оставшись вдвоем с арабом Ксури, мы поворотили бот по ветру, который был в то время южный, и проезжали мимо таких земель, на которых обитали дикие народы и водилось много свирепых, кровожадных животных. Мы работали веслами на сколько у нас хватало сил. Ветер был попутный; и море так тихо, что мы на следующий день в три часа по полудни отъехали на сто пятьдесят миль от Сале, и находились вне владений марокского императора, следовательно, турецкий капер бывшего нашего хозяина, никак не мог догнать нас на таком далеком расстоянии. Однако же при этой отдаленности я всё-таки не считал себя в совершенной безопасности: и потому нигде не приставал к берегу, нигде не становился на якорь, но целые пять дней непрерывно продолжал свой путь.
По прошествии этих пяти дней, я решился наконец подъехать к берегу. Около вечера мы вошли в небольшой залив и стали на якоре, чтобы осмотреть земли при наступлении ночи. Скоро настала темнота, и мы услышали ужасный рев и вой зверей, доносившийся к нам с противоположного берега. Эта музыка, составленная дикими зверями, была так ужасна, что молодой араб Ксури дрожал от страха и, прижавшись ко мне, крепко ухватился за мою руку. Я ободрял его и дал ему выпить рюмку водки для подкрепления сил и для возбуждения храбрости. Водка подействовала: мой Ксури сделался так храбр, что хотел сейчас же плыть на берег и перестрелять там из ружья всех кровожадных зверей. Однако эта неустрашимость скоро пропала, когда он услыхал шум и плесканье воды от плававших по морю зверей. Немного спустя потом, они начали играть в воде и так дико рычали, что мы от страха не знали что и делать. Шум в воде и плескания становились час от часу слышнее, и хотя мы ничего не могли видеть в темноте, но по сильному дыханию и пыхтению можно было судить, что к нам подплывал необыкновенной величины зверь. Ксури едва был жив от страха, крепко прижался ко мне и не отходил от меня ни на шаг. Тихим и робким голосом он советовал мне обратиться в бегство.
— Этого не нужно делать. — сказал я ему и, взявши ружье, выстрелил на удачу, направив дуло на то место, откуда происходил шум.
После этого выстрела слышно было, что зверь поворотил назад и поплыл к берегу, на котором в эту минуту происходили рыкания и вой, приводившие нас в трепет. Как ни опасно было нам высадиться на эту землю, в которой было такое множество страшных зверей; но мы должны были решиться на это опасное предприятие, потому что у нас совершенно не было свежей воды. Всю ночь мы провели без сна, а поутру рассуждали, что нам предпринят и как поступить, чтобы достать свежей воды.
— Дай мне кружку, — говорил Ксури с детскою откровенностью, — я пойду один и принесу воды.
— Почему же ты хочешь идти один? — спросил я у него.
— Пусть звери съедят меня одного, а ты оставайся в живых.
Я сильно был тронут его чистосердечием и привязанностью ко мне, дал ему сухарей и рюмку водки; а потом, взяв с собою по ружью и по большой кружке, мы отправились на землю.
Я не отходил далеко от моего бота, боясь потерять его из виду; но молодой Ксури, которому водка придала много бодрости, побежал изо всех сил в одну длинную аллею и скоро скрылся из глаз моих. Не прошло пяти или шести минут, как я опять увидал Ксури, бегущего по аллее назад. Он бежал с такой быстротой, что я невольно подумал: не преследует ли его какой-нибудь дикарь, или не гонится ли за ним зверь? Я поспешил к нему на помощь, но оказалось, что она была не нужна. Ксури подбежал ко мне с веселым лицом; в руках его было какое-то животное, застреленное им. Это животное очень походило на зайца, но только цвет шерсти светло-желтый, и задние ноги несколько длиннее заячьих. Мы были оба рады этой добыче; но вскоре еще несравненно более обрадовались, когда Ксури заметил на пути ручей прекрасной, чистой воды. Я со слезами благодарил Бога, что без всякой опасности нашел желаемое.
Запасшись достаточно свежею водою, мы отправились тотчас же на наш бот; потому что было неблагоразумно мешкать в таком месте, где по-видимому не было ни одной души человеческой, и водилось множество диких зверей.
Со мною не было никаких инструментов для узнания географической широты этого места; но по догадкам и соображениям заключил, что эта необитаемая земля лежит между владениями марокского императора и Нигрициею. Жителей на этой земле по её неплодородию нет, она остается убежищем для львов, тигров и леопардов, и никем не посещается кроме арабов, которые иногда тысячами приезжают сюда на охоту.
В последствии времени мы часто выходили на эту землю, но никогда на берегах её не видали никаких следов человеческих. Однажды утром, став якорем недалеко от берега, мы увидели на нём огромной величины льва, который спал на песке под тенью дерев.
— Ксури! — сказал я шутя молодому арабу, — Ступай на берег и убей этого зверя.
Вместо ответа, испугавшийся моего предложения, Ксури проворно убежал в каюту и спрятался там.
Я зарядил три ружья двойными зарядами, и взяв одно из них, прицелился и выстрелил во льва. Пуля попала ему в правую лапу, которая покрывала его морду. Лев проснулся, страшно взревел от боли и стал осматривать свою простреленную лапу. Мой вторичный выстрел был гораздо удачнее; лев растянулся на песке, убитый наповал.
Ксури, увидавши убитого льва, очень расхрабрился, и просил у меня позволения отправиться ему на берег и совершенно доканать льва, и не дожидаясь моего дозволения ни минуты, схватил ружье, переправился на берег, приставил ружье к голове льва и выстрелил. Недовольствуясь этим мужественным поступком, он принялся сдирать со льва кожу и, содрав ее, принес ко мне на бот. Кожу эту мы высушили на солнце, и она служила нам хорошим покрывалом.
Спустя десять дней после этого происшествия, мы увидели на берегу толпу черных людей, которые с великим любопытством смотрели на наш бот. Я хотел было уже отправиться на берег, но Ксури отсоветовал мне это делать, говоря: «если ты поедешь к ним, они непременно съедят тебя».
Не смотря на его советы, я направил бот ближе к берегу, и увидел, что у диких не было никакого оружия, только один из них держал в руке небольшое кольцо.
«Это смертоносное копье», говорил мне Ксури: они его издалека бросают в неприятеля, и так ловко и метко, что никогда почти не дают промаха.
Я объяснил диким знаками, чтобы они принесли нам чего-нибудь съестного. Они кивали мне головою, выражая этим, чтобы я погодил немного и подождал их возвращения. После сего дикие ушли, и чрез полчаса возвратились, принеся с собою много разного сушеного мяса. Положив его на землю, дикие удалились в лес, вероятно с тем намерением, чтобы мы без опасения взяли их подарок.
Ксури тотчас бросился в воду, взошел на берег и, взяв с собою мясо, принес его ко мне. Дикие, увидев, что Ксури уже на боте, вышли опять из лесу на прежнее место. Я благодарил их знаками, и они тем же способом выражали свое дружелюбие и расположение к нам.
В это время вдруг показались на верху горы два огромной величины зверя. Они бежали с горы, как бы преследуя один другого. Безоружные дикие, особливо женщины, со страхом и криками, все разбежались мгновенно; остался один человек, именно тот самый, у которого было в руке кольцо. Я взял ружье и сразу убил одного из зверей, который был ко мне поближе; другой же зверь поспешно убежал. Дикие так испугались выстрела, что попадали на землю и лежали несколько минут, как полумертвые.
Спустя немного времени, они оправились от испуга, встали и боязливо подходили к берегу, куда я приглашал их маханием руки. Как они обрадовались, увидя на воде кровь и убитого зверя! Они от благодарности и удовольствия поднимали к небу руки и кланялись мне, выражая знаками свою радость; потом мало-помалу они осмелились достать зверя из воды, с великою радостью вытащили они его на берег и стали делить добычу. Обостренным колом прорвали они кожу и упрашивали меня знаками взять любую половину убитого зверя. Зверь этот был леопард. Я дружески отказался от этой части, пожелал взять себе только кожу, которую тотчас же и получил. В благодарность мне за мясо леопарда, составлявшее лакомое кушанье для диких, они нанесли мне множество разных съестных припасов, кореньев и зерен, которые очень походили на нашу рожь. Сверх всего этого они принесли нам свежей воды, и Ксури наполнил ею четыре большие бутылки.
Снабдивши столь богатыми и разнообразными запасами, мы простились с нашими черными друзьями.
IV
Простившись с дикими черными людьми, мы целые одиннадцать дней плыли всё по направлению к югу и, по-видимому, приближались к Зеленому мысу, который был известен мне еще в первое мое путешествие. Я стоял в раздумье, размышляя в которую сторону нам должно поворотить, чтобы не отклониться от надлежащего пути. Ксури вывел меня из этой задумчивости, вскричав: «смотри Робинзон, смотри! вон показался корабль. На нём должно быть едет наш бывший хозяин. Теперь мы не убежим от него; он возьмет нас опять в плен и жестоко поступит с нами».
Я взглянул в ту сторону, куда указывал Ксури и приметил корабль, плывший на довольно далеком расстоянии от нас. Этот корабль по моему мнению, был португальский. Мы из всех сил принялись грести веслами, стараясь приблизиться к нему; но видя, что он продолжает плыть, не замечая нас, я выставил на шесте вместо флага белый платок, и сделал выстрел из ружья. Это было замечено с корабля: на нём опустили несколько парусов и он пошел тише, как бы ожидая нас. Через три часа мы подъехали к кораблю. Находившиеся на нём пассажиры говорили со мною по-испански, по-португальски и по-французски; но я не знал ни одного из этих языков. Наконец нашелся там один матрос, шотландец, который из моих речей узнал, что я англичанин, спасшийся из неволи. Тогда нас приняли на корабль весьма радушно.
Радость моя, что я наконец спасся и нахожусь среди европейцев, была так велика, что я предлагал капитану корабля всё мое имущество. Он из великодушия не принял моего предложения, но купил у меня только мой бот и кожу леопарда, да желал еще, чтоб я продал ему малолетнего Ксури. Я считал вопиющею несправедливостью — продать волю юноши, который так любил меня и так верно служил мне. Капитан продолжал неотступно упрашивать меня и дал мне честное слово, что он всячески постарается привести Ксури в христианскую веру и по прошествии десяти лет даст ему свободу. Тогда я отдал его капитану и был очень рад, что нашел моему верному Ксури хорошего и доброго хозяина.
После долгого плавания мы приехали наконец в Бразилию. Здесь капитан отлично рекомендовал меня одному из своих друзей. Друг капитана научил меня, как разводить сахарный тростник и делать из него сахар; по его же ходатайству я получил право тамошнего гражданина. Мне отведен был участок земли, на котором я стал разводить сахарный тростник и сеять табак. Спустя несколько времени, когда у меня было уже довольно денег, я чрез одного португальского купца выписал себе из Англии разных товаров и продал их здесь с двойным барышом. Дела мои шли хорошо и я, в короткое время, сделался довольно зажиточным человеком.
Три года я жил в Бразилии, пользуясь довольством в жизни, спокойствием и благополучием; но они были недолговременны. Непреодолимая склонность моя к странствованиям заставила меня пуститься на такое предприятие, которое впоследствии было причиной моей несчастной жизни.
Я желал более разбогатеть. Вот, мечтал я: поеду в Африку, накуплю там негров — невольников, привезу сюда и с их помощью буду я с большой прибылью разводить табак и сахарный тростник. Эта торговля невольниками производилась тогда (в половине XVII столетия) почти только одними испанцами, которые очень много получали прибыли от этой торговли. Мнение мое я сообщил некоторым из моих знакомых и друзей. Они обрадовались этому и желали привести в исполнение мою мысль. Они положили на общем совете, чтобы на их иждивение снарядить небольшой корабль, на котором я отправлюсь в Гвинею под видом купца торговать разным товаром, и тайно привезу оттуда негров. В вознаграждение мне за это, без всякой с моей стороны траты, они обещали отдать мне половину привезенных невольников.
От такого выгодного предложения, как было трудно отказаться мне, любившему проводить жизнь в путешествиях! Вот я охотно решаюсь оставить все мои хозяйственные заведения в Бразилии, не хочу воспользоваться настоящим спокойным и безбедным моим положением, и гонюсь за чем же? — за неизвестным и опасным будущим. Нисколько не раздумывая, я накупил разного недорогого товара, который наиболее нравится диким, как-то: разные вещи из стекла, зеркала, маленькие ножи, топоры, пилы, матрацы, подушки и т. д.
Что же касается до моих плантаций, приносивших мне значительный доход, то я дал доверенность управлять ими одному богатому дому, который был со мною в самых дружественных торговых отношениях. Корабль наш был совсем снаряжен, груз нам был положен и всё приведено в надлежащий порядок. Он содержал в себе около 150 тонн (900 пуд.), 6 пушек и 40 человек пассажиров, считая в том числе капитана, его слугу и меня. Я и товарищи мои сели на корабль и отправились в море 1 Сентября 1659 года, в то самое число месяца, в которое я убежал от родителей моих из Гёлля.
Вскоре после нашего отъезда из гавани, случилась на море ужасная буря и корабль наш был так поврежден ударами волн и пришел в такое худшее состояние, что нам никак невозможно было продолжать плавание. Для починки корабля я думал заехать в какое-нибудь английское поселение, но вторично наставшая буря не дозволила мне этого сделать. Мы все, находившиеся на корабле, были объяты страхом, видя грозящую нам опасность; но страх этот еще более увеличился при мысли, что мы, может быть, занесены в такие места, где живут людоеды. С трепетом мы направили наш корабль на одно место, которое показалось нам твердою землею. Мы ужасно ошиблись: это был огромной величины камень. Корабль наш ударился об этот камень и плотно сел на него.
Яростный ветер сильно клубил море, и корабль наш со всех сторон получил течь. Свирепые волны с треском отдирали целые доски от корабля, и вода в нём так усилилась, что нам не оставалось ни малейшей надежды на спасение. При каждом качании корабля от ветра, при каждом ударе его о камень, всякий из нас думал, что это последний, решительный удар. Оставалось одно средство к спасению, и средство самое ненадежное — пересесть в шлюпку. Мы так и сделали, и в числе четырнадцати человек отплыли на шлюпке от корабля.
Шлюпка наша не могла выдержать бури, хотя она и поутихла несколько. Ей можно было дать направление одною только усиленною греблей; но матросы, удрученные работою на корабле, были не в состоянии управлять веслами. Однако они, собрав все свои последние силы, работали неутомимо, желая пристать к земле, берет которой виднелся вдали. Мы плыли на произвол судьбы или погибнуть в море, или попасть на песчаный или каменистый берег, или войти в какой-нибудь залив, где могли избежать опасности. Среди этих неизвестных ожиданий смерти или спасения, вдруг все надежды наши рушились и боязнь превратилась в ужас: огромной величины волна, вышиною подобная горе рухнулась на нас и опрокинула нашу шлюпку.
Я и несколько товарищей моих были выброшены этою волною на берег. Мы встали и хотели бежать от берега, но в одно мгновение другая волна, более прежней, охватила нас и далеко отнесла в море. Я опять принужден был вплавь добираться до берега. Волны то взад, то вперед относили меня. Я боролся с ними из последних моих сил, наконец волна сильно ударила меня о высунувшийся из воды камень, за который я ухватился, чтобы сколько-нибудь отдохнуть и поправить свои силы.
Этот камень немного сулил мне утешения; потому что я каждую минуту должен был ожидать себе новой опасности от волн. Я с каким-то отчаянием бросился с него опять в воду и с большим трудом, едва не утонув, доплыл до высокого берега, кой-как влез на него, и от усталости и душевного беспокойства упал на землю без чувств, почти полумертвый.
V
Пришедши в себя, я очень обрадовался своему спасению, и долго сидел в изумлении, как бы погруженный в глубокий сон; потом, мало-помалу припоминая прошедшее, я думал: где ж я теперь нахожусь и что сталось с моими товарищами? Я не видал ни одного из них, ни живого, ни мертвого; только заметил две шляпы и несколько лоскутков от их одежды, валявшиеся на берегу.
Однако моя радость о том, что я спасся от смерти, скоро прошла и уступила место грустным размышлениям. Ужасно было мое состояние: я был совершенно в изорванном платье или, вернее сказать, в рубище не имел никакой пищи и никакого оружия для защиты себя от диких зверей. Я сидел на земле печальный, не зная, что и делать в такой пустыне, в которой и следов не было человеческих. Опустив руку в карман, я нашел там небольшой ножик, курительную трубку и немного промоченного табаку — плохое вспоможение для изнуренного и голодного человека.
С грустью поднявшись с земли, пошел я по берегу искать себе чего-нибудь для утоления моей жажды и голода. В великой радости, я нашел по счастью источник свежей воды и утолил свою жажду; но для усмирения голода не находилось ничего.
Наступила ночь. Боясь диких зверей, которые могли быть на этой земле, я влез на густое, высокое дерево, похожее на нашу ель. Я сел там на одном толстом суке и, привязав себя к нему ветвями, заснул глубоким сном. — Покачнувшись на дереве и чуть-чуть не упавши с него, я проснулся. Всё было погружено во мраке. На обширной пустыне находилось немного дерев, и то одно от другого в довольно далеком расстоянии. Не слышно было ни пения птиц, никакого отголоска, повсюду царствовала глубокая тишина, прерываемая только издали слышными ударами волн о скалу; над пустынею стояли мрачные облака без всякого движения, как бы готовые прорваться сейчас и разразиться проливным дождем. Ужасная для меня была эта картина. Горькие, безотрадные мысли толпились в голове моей: вот мое жилище, здесь и может быть в скором времени я должен погибнуть от голода или от зверей. Измученный душевно и телесно, я невольно погрузился опять в сон.
Настало утро. Я проснулся, и мне представилось величественное зрелище: надо мною чистое голубое небо, на котором не было ни одного облачка; солнце светило во всём блеске своем; зной его умерился прохладным и тихим ветерком; а несколько вдали море, тихое, гладкое как зеркало, совершенно без волн.
Всё это как бы придало мне новые силы. Я влез на самую вершину того дерева, на котором провел ночь, и любовался природою с таким великим восхищением, какое может чувствовать человек, боровшийся с бурею и смертью. К невыразимому удовольствию моему я увидел, что корабль, на котором я ехал, принесен был волнами близко к берегу и, по-видимому, твердо стоял на песке. Тут невольно родилась у меня мысль как бы мне добраться до корабля и взять с него необходимые для меня припасы.
Спустясь с дерева, я прежде всего принялся искать ту шлюпку, на которой вчера мы отправились с корабля. Долгое время ходил я вдоль по берегу, и наконец действительно увидал ее; но морское течение так далеко отнесло ее, что я никак не осмелился плыть к ней, хотя и хорошо плавал. К кораблю же плыть тоже было невозможно, по той причине, что он слишком далеко находился от берега, и море сильно волновалось. Таким образом я провел всё утро в пустых предприятиях, тщетных надеждах и в напрасном труде.
Голод меня чрезмерно мучил, и я пошел искать себе какой-нибудь пищи; но ничего не нашедши, возвратился опять к берегу. Тогда я увидел, что море было покойно и сильно убыло. Обрадовавшись этому, я сбросил с себя одежду на землю и пустился вплавь к кораблю, решившись найти в море или смерть или жизнь. Хотя я благополучно достиг до корабля, но труд мой, казалось, пропал даром: корабль стал на мели твердо и так высоко, что не было средств на него взойти.
Уставший от плавания и еще более обессиленный голодом, я не имел сил возвратиться опять на берег; но погибнуть здесь, или отправиться назад в мою пустыню было для меня одинаково страшно. Одинаково грозило мне смертью. Я решился-было уже на последнее; но вдруг заметил конец веревки, висевшей на передней части корабля, которая глубже лежала в воде, нежели корма. Я с радостью схватился за эту веревку и, хотя с большим трудом, достиг наконец верха корабля и взошел на него.
Прежде всего я бросился в тот чулан, где находилась корабельная провизия. Я нашел, что большая часть съестных припасов была неповреждена морскою водою. Подкрепив пищею свои силы, я пошел далее и нашел в каюте большую бутыль вина. С жадностью выпил я несколько глотков этого вина, и так сделался весел и спокоен, что пришел в какой-то восторг, и прыгал и бегал по кораблю взад и вперед.
Как бы мне, — думал я, — переправить всё это сокровище на матерую землю и сохранить его от порчи? Лодки у меня не было, и оставалось только одно средство к этому — устроить плот. Задумав это, я собрал с корабля доски, бревна, палки, пилы, гвозди, и тому подобное, и приступил к работе.
Сперва я бросил в воду четыре толстые бревна и привязал их к кораблю веревками, чтобы они не уплыли. Спустившись сам в воду, я крепко связал их веревками с обоих концов, и положил на них доски. Таким образом плот был готов и можно было плавать на нём безопасно. Однако, когда я стал на него накладывать разные тяжелые вещи, то увидал, что плот мой от тяжести погружался в воду. Должно было исправить этот недостаток. Я перепилил все оставшиеся на корабле бревна на три части каждое, и положил их в равном расстояния одно от другого на плот, а на эти бревна сложены были все остальные доски. Само собой разумеется, что всё это было прибито в разных местах гвоздями или связано веревками.
По окончании этой работы началась переноска с корабля на плот таких вещей, которые были необходимее всего. Я боялся положить съестные припасы прямо на плот потому, что они могли бы попортиться от морской воды.
Для устранения этой порчи я взял три большие сундука, и отломив у них замки и опорожнив их, наполнил корабельными сухарями, сыром, сушеным мясом и житом, которое служило для кормления кур и других домашних птиц. Не забыты были также вино, ром арак и разные другие напитки, какие находились на корабле.
Во время этих моих занятий морской прилив всё более и более увеличивался. Я вспомнил про свое платье, которое осталось на берегу. Приливом могло снести его в море, а потому с корабля я взял разной одежды и материй, из которой шьются платья. На плот перенесены были также плотничьи и другие инструменты, которые были нужны мне для постройки хижины и для других разных предметов. Наконец, сверх всего этого, перенесены были на плот ружья, пули и порох, а также не забыты были две кошки и собаки, находившиеся на корабле, и с этой богатой поклажей мечтал я доехать благополучно до берега.
Казалось, что все обстоятельства обещали мне счастливый переезд: море было спокойно и ровно, прилив подымался к берегу, и слабый ветерок дул в ту же сторону. Обрезав немедленно веревки, которыми был привязан плот к кораблю, я отчалил к берегу. Отломок от весла служил мне вместо руля для управления плотом. Не имея паруса я пустился на произвол ветра и прилива, и потихоньку приближался к берегу с боязливым ожиданием человека, который ежеминутно опасается, что море поглотит все его пожитки.
Переправа моя довольно долгое время была благополучна; однако стремление воды всё мало-помалу относило меня от того места, где оставлено было мое платье. Я вскоре заметил небольшой залив на берегу. Туда устремлялось морское течение. Мой плот держался в средине этого течения и плыл всё далее и далее; но наконец, сверх всякого чаяния, попал на мелкое дно и чуть-чуть не опрокинулся; потому что с другого конца он стоял не на твердом месте. Я изо всех сил отталкивался от берегов; но это было без всякого успеха, и принужден был почти целый час находиться в этом затруднительном положении, дожидаясь той минуты, когда б прибыла вода и подняла мой плот. После сего плот попал на прямой путь и вошел в устье небольшой речки, по обеим сторонам которой была возвышенная, гористая земля.
Мне не хотелось далеко удалиться от берега, потому, что я льстил себя надеждою, что может быть какой-нибудь корабль будет проходить мимо, я увижу его, и он возьмет меня с собой. Я искал в самом устье реки такого места, к которому мог бы удобнее пристать. Залив, находившийся на правой стороне берега, обратил на себя мое внимание, и я с большим трудом завел в него мой плот. В заливе было так мелко, что я доставал дно его веслом, на которое упираясь, подвигал мой груз всё далее и далее.
Я уже мечтал, что преодолел все затруднения, но едва не потерял из торопливости всего своего имущества. Желая скорее пристать к берегу и не замечая, что та часть плота, которую я подвигал к берегу, очень высоко поднялась, а противоположная ей часть лежала гораздо ниже, а потому весь груз необходимо должен был свалиться в воду. По счастью, я заметил вовремя эту опасность и предупредил ее, подставив весло под плот на ровную и твердую землю. Надобно было дождаться отлива. Он вскоре настал и осушил под моим плотом дно.
Первою моею заботою после этого удачного предприятия было то, чтобы найти безопасное место как для меня, так и для моего запаса. Мне было еще неизвестно: на матерой ли земле нахожусь или на острове, на обитаемой ли или не обитаемой, между людьми или между зверями? Размышляя об этом, я увидел недалеко от берега небольшую гору, которая была выше всех других гор, смежных с нею и лежащих к северу. Взяв с собою ружье, пистолет и пороху, я взошел на вершину этой горы, откуда увидел, что земля эта — остров бесплодный и по-видимому необитаемый. Вдали на море ничего не было видно, кроме нескольких подводных камней и двух небольших островов, лежащих к западу, на три или четыре мили расстояния от моего острова.
Узнав, чего мне должно ожидать в будущем, я стал как бы несколько спокойнее. На горе в разных местах находилось множество птиц. Я выстрелил в одну птицу, сидевшую на дереве, и убил ее. Этот выстрел привел всех птиц в большой испуг. Отовсюду поднялись многочисленные стада их, и с криком и шумом кружились в воздухе. Почти все эти птицы были совершенно неизвестны мне и нисколько не походили на птиц европейских, кроме птицы убитой мною. Она была хищная и имела сходство с нашим ястребом, а вкусом была противна.
По возвращении с охоты всё мое сокровище было перенесено мною с плота в такое место, которое казалось мне удобнейшим. Из опасения к диким, я не хотел проводить ночь на земле, и не хотел также оставить свое имущество без всякой охраны. Ночь приближалась, и надо было решиться на что-нибудь. Вдруг у меня явилась мысль — поставить сундуки и доски в один круг, а в средине их устроить себе шалаш из парусины. Так и было сделано, и я провел ночь спокойно в шалаше.
VI
По всей вероятности, мне суждено было пробыть в той пустыне долгое время; а потому я всячески старался оградить себя от недостатков. Вследствие этого, я на другой же день отправился опять на корабль при наступившем морском отливе. Доплыв благополучно до корабля, я устроил новый плот (старый плот я с собою не взял по причине трудности перевоза) и нагрузил его разными вещами: пистолетами, гвоздями, топорами, точильным камнем, ружьями, пулями, парусами и канатами. Я очень опасался, чтобы во время моего отсутствия, не посетил моего амбара какой-нибудь зверь и не похитил чего-нибудь или не попортил; но однако по возвращении моем, я нашел, что весь запас мой уел и не тронут.
Убирая привезенные мною с корабля вещи, я увидел, что на одном из сундуков моих сидело какое-то животное, похожее на кошку. Оно, при моем приближении к нему, не соскочило с сундука и не побежало прочь. Я прицелился в него ружьем, но оно, не зная свойства ружья, сидело безбоязненно и быстро на меня смотрело. Тронутый такой доверчивостию, я старался приманить его лаской, и бросил ему кусок сухаря. Животное с жадностью съело его, потом подошло ко мне и стало ласкаться. Пробыв около меня несколько минут, оно скрылось, и я после сего никогда не видал его более.
Вещи, привезенные мною с корабля, были очень полезны мне и утешали меня. Из парусов можно было сделать шатер и в нём сохранять запасы от дождей и зноя, да и сам я мог укрываться в нём. Шатер был скоро устроен, и в него перенесен весь запас. Крутом шатра расставил я пустые бочки и доски, вместо палисадника и, положив один из сундуков кверху дном, разостлал на нём тюфяк, взятый мною с корабля, положил в изголовье два заряженные пистолета и ружье, и в первый раз заснул по-европейски под чуждым небом.
Хотя запасу было у меня много, но ненасытимость желаний людских и заботы о будущем заставили меня побывать на корабле еще несколько раз. В шестую мою поездку на корабль, мне посчастливилось найти там целую бочку сушеного хлеба, три бочонка рому и мешок крупчатой муки. Но и этим я был недоволен: мне хотелось весь корабль перевезти ко мне на остров по частям. Однажды я нагрузил мой плот так тяжело, что едва не утонул, потому что плот, входя в залив, вдруг опрокинулся вместе со мною и грузом. К счастью, мне удалось благополучно выплыть и достичь берега; потонувшее же имущество я вытащил после, во время морского отлива.
Совершив одиннадцать путешествий на корабль, я приготовился сделать двенадцатое. Не взирая на довольно сильный ветер, я поплыл к кораблю. Там нашел я только несколько ножей и пять фунтов золотых стерлингов. В настоящем моем положении какую ничтожную роль играло золото! На что оно мне теперь? Кусок стали или железа был для меня полезнее и дороже, нежели груды золота и серебра. A там, в обществе людей, думал я? как драгоценны и нужны эти металлы: там ищут, с трудами добывают денег, иногда попирая ногами добродетель, правду и сострадание, созидая свое счастье на развалинах ближнего. Теперь я понял, что мое настоящее состояние не так было злополучно, как я воображал его себе, потому что решительно не имел никакой нужды в деньгах. Однако, не смотря на это утешительное размышление, я не мог, по старой привычке преодолеть себя, и невольно, почти как бы по инстинкту, завернул золото в тряпку и взял его с собою, в той надежде, что когда-нибудь возвращусь в сообщество людей, где деньги необходимо нужны.
Между тем небо покрывалось тучами и подымался ветер. Мне хотелось-было сделать плот, но ветер так усилился, что я по неволе должен был оставить это намерание и подумать, как бы поскорее и безопаснее переправиться на берег прежде морского прилива.
Я поплыл с большим трудом и с великою опасностью, потому что при мне находились вещи, довольно веские. Однако я добрался до берега благополучно и в свое время. Вскоре после сего поднялась на море страшная буря и продолжалась всю ночь. Когда я встал поутру, то корабля уже не видно было на море: вероятно, его унесли волны и разбили на мелкие части. Мне стало жалко корабля, к которому я так привык и который был всегда у меня перед глазами.
Буря, унесшая мой корабль, лишила меня прежних, каждодневных моих занятий и трудов. Мне нужно было заняться чем-нибудь другим, а этих занятий было множество в моем положении. Во-первых, я обратил внимание на то место, где поставлен был шатер и сложено всё мое имущество. Это место было со всеми неудобствами, болотистое и лежало близ моря; вблизи его не находилось свежей воды, и сверх всего этого, ничто не защищало меня от солнечного зноя и непогод.
В этих мыслях я стал осматривать окружавшие меня места и обратил внимание на одну долину, покрытую густой зеленью и лежавшую у подошвы довольно крутой, но невысокой горы. Долина имела всевозможные выгоды, и ни одно из мест на всём острове не было так живописно и удобно для жилища, как эта долина. Гора прямо заслоняла ту сторону, которая более подвергалась солнечным лучам; другая сторона лежавшая к морю, была всегда прохлаждаема тихим ветром с моря, и оно с этой стороны было так хорошо видно, что ни один корабль не мог пройти мимо, не быв заметен отсюда. Я здесь мог быть безопасен от диких зверей и людей, лишь только стоило обнести палисадником эти пространства.
Я решился избрать себе это место в жилище, и отделив по сто шагов в ширину и длину, огородил его с одного конца горы до другого кольями в два ряда, а между рядами положил взятые мною с корабля доски и канаты, которыми я был очень богат. Кроме всего этого, для большей крепости, прибиты были к кольям в разных местах подпоры, и этот тын походил тогда несколько на маленькую крепость. Открытого хода в мое жилище я никак не осмелился сделать, но устроил небольшую лестницу, посредством который входил в мою ограду и выходил из неё.
Среди ограды я устроил два шатра. Один небольшой шатер был сделан из парусов, а другой, который был побольше первого, — из тех же парусов, сверх которых была устроена покрышка из толстой смоленой холстины. Такая предосторожность была необходима, потому что в том климате, в известные времена года, бывают частые проливные дожди.
Мое хозяйство час от часу становилось всё лучше и лучше; но меня беспокоили мои съестные и прочие припасы, которые находились в небольшом шатре и могли от мокроты испортиться. Во избежание этой порчи, я выкопал в горе род чулана, и, перенес туда все мои запасы; земля же и камни, вырытые из горы при устройстве чулана, пригодились мне для большего укрепления моей деревянной ограды. Я ссыпал эти камни и землю между кольями, и таким образом устроил себе довольно высокий земляной вал.
Мои работы продолжались почти непрерывно, требовали много времени, труда и беспокойства, одним словом, были очень тягостны для меня, особливо в такой жаркой стране, в какой я тогда находился. Сверх всего этого, бывали такие случаи, которые отклоняли меня от работы и заставляли терять много времени напрасно.
Однажды, когда я устраивал основание шатру моему, вдруг поднялась страшная буря, дождь лил как из ведра, гремел непрерывно гром и сверкала молния. — Вот сверкнула молния, чуть-чуть не ослепившая меня, и разразился в туже минуту над самой головой моей ужасный удар грома: я упал на землю почти без чувств. Пришедши в себя, я увидел, что молния ударила в дерево, стоявшее недалеко от моего жилища, расколола надвое ствол его и зажгла. Я вспомнил тогда о своем порохе, составлявшем для меня самый полезный запас, посредством которого я мог защищать себя и снискивать пропитание. Лишь только прошла буря, я немедленно разделил весь мой порох на несколько небольших частей и, положив его в мешочки, спрятал их по разным местам в пещере и в земле, где только мне казалось удобным и безопасным. Это было сделано мною для того, чтобы не лишиться зараз всего пороха, если случится какое-нибудь несчастье с моим жилищем.
В другой раз, тоже при сильном дожде, я заметил, что жилище мое легко наполняется водою, которая на долгое время заливала мой двор и с трудом стекала с него. Для устранения этого неудобства, было мною сделано в стене несколько отверстий, а снаружи выкопаны канавы для стока воды.
Сверх этих занятий, мне непременно нужно было почти каждый день ходить на охоту за дичью, чтобы достать себе пищу, а также ознакомиться с разными местностями острова, его земными произведениями и его обитателями — птицами и зверями.
При первом моем выходе на охоту, я заметил несколько диких коз, которые, завидя меня еще издали, быстро скрывались в горах. Я пытался несколько раз ставить в разных местах сети; но никогда не мог поймать ни одной козы, потому что сети не были крепки и легко разрывались. Наконец из долгих наблюдений и опытов я нашел надежное и верное средство убивать их.
По моим наблюдениям оказывалось, что эти боязливые животные, находясь в горах выше охотника, так чутки и осторожны, что всегда чувствуют его приближение, как бы он ни находился далеко, и с необыкновенным проворством, прыгая по горам с камня на камень, скрываются от него. Если же, напротив, охотник находится выше их, или когда они пасутся на долинах, то допускают его близко к себе, и почти не чувствуют его приближения. Какая причина этому, — я не могу решить положительно: либо они, находясь высоко, имеют лучше обоняние, либо устройство их глаз таково, что они только вниз, а не вверх, смотреть могут. После сего я всегда, охотясь, всходил на скалы, и мне часто удавалось убивать коз без большего труда.
Однажды я убил одну козу, бегавшую в долине с своим козленком. Козленочек так еще был мал и глуп, что совсем не испугался выстрела, но стоял неподвижно близ своей убитой матери. Когда я взял ее к себе на плечи и пошел домой, козленок бежал за мной до самого моего жилища, и стоял у лестницы до тех пор, пока я перенес козу на другую сторону стены, и потом возвратился к нему. Он добровольно допустил взять себя ко мне на руки и перенести за ограду. Мне хотелось воспитать это бедное, осиротевшее животное и иметь в нём своего сотоварища, который бы разделял со мною мою уединенную и грустную жизнь; но козленок был так еще мал, что не мог ничего есть, кроме молока матери, и следовательно не мог на долгое время продлить свое существование. Не желая, чтобы козленок томился голодом и пропал даром, я заколол его собственными руками, и съел его. Эта охота доставила мне пищи на несколько дней; провизию же свою, особливо хлеб, я берег сколько было то мне возможно.
VII
Бумаги, перьев, а особливо чернил было очень мало у меня, потому что я употреблял их на записывание дней и всего, что мною было сделано в эти дни. Чернилы мои были в самом жалком состоянии, потому что я, по.недостатку их, прибавлял к ним время от времени воды, и сделал их такими жидкими, что наконец сам с трудом мог разбирать написаное мною самим. Мне пришло на мысль, что рано или поздно мне будет нечем записывать, и я по неволе собьюсь в счете времени и не буду различать воскресенья от прочих рабочих дней. Чтоб избежать такого беспорядка, я задумал сделать календарь.
Для ведения этого календаря мною было избрано находившееся недалеко от моего жилища гладкое, высокое дерево. Я сделал на нём, как возможно было мне повыше, следующую надпись:
Я выброшен сюда бурею 30 Сентября 1659 года.
Следующие за этим числом дни я отмечал небольшою чертою, а воскресные дни — чертою двойной длины, первый же день месяца — чертою тройной длины. Таким образом был устроен мой календарь, и я по нём мог узнавать дни, недели, месяцы и года.
С самого начала моего на острове пребывания мои упражнения были так велики и непрерывны, что мне тогда некогда было и подумать о моем прошедшем, настоящем и будущем. Усталый до нельзя, я от работ переходил к глубокому сну, и от сна опять к работам. Наконец, когда самые необходимые для меня работы были исполнены, у меня оставалось несколько свободного времени, в которое я мог подумать о моем положении. Оно представлялось мне очень горестным. Всего более меня беспокоило будущее. Что станется со мною — думал я — когда у меня выйдут все припасы съестные и весь порох? Злая ожидает меня участь! Мысли эти так тревожили меня, что я не находил себе покою.
Однако эти страшные картины моего будущего мало-помалу изглаживались из моих мыслей, и я стал более обращать внимание на мое настоящее. Я нуждался в самых необходимых вещах. У меня не было орудий для обрабатывания земли. У меня не было ни грабель, ни сохи, ни бороны, даже ни лопаты для обрабатывания земли. Для шитья платья не было у меня ни иглы, ни ниток. Мое платье стало приходить в ветхость. У меня уже давно не было белья, кроме нескольких полотняных полосатых рубашек, которые были найдены мною в сундуках матросов. Эти рубашки я носил со всевозможною бережливостью, да очень часто, в нестерпимые жары я не надевал на себя никакого платья, кроме одной рубашки. Большое счастье было для меня, что я между платьями, матросов нашел этих рубашек около трех дюжин. Я запасся также несколькими толстыми верхними одеждами, но они мне мало приносили пользы, потому что были слишком теплы для того климата, в котором я жил.
Хота жары на острове были так велики, что мне не нужно было никакой одежды, и притом же я был один, но никогда не дозволял себе ходить нагим. Я никак не мог решиться на это, даже не допускал и мысли об этом. Впрочем, солнечный зной был бы для меня гораздо несноснее, если бы я не надевал на себя какого-нибудь платья и ходил бы нагой. Я также не мог приучить себя ходить с непокрытой головой. Если я бывал иногда без шляпы, то всегда от солнечных лучей у меня заболевала голова; но эта боль проходила, когда я накрывал голову шляпой.
Недостаток в необходимых вещах и инструментах был главною причиной продолжительности работ. Например, над палисадником и укреплениями его я трудился целый год; чтобы срубить дерево в лесу, очистить его от ветвей и приготовить его как должно, мне требовалось не менее двух дней, а на вкапывание его землю — один день. Если мне нужно было приготовить доску, то у меня не было другого средства, как срубить дерево, обрубить его с двух сторон, чтобы доска была достаточно тонка, и потом отесать ее стругом. Таким образом мне можно было сделать только одну доску из целого дерева.
Я устроил себе стол и стул из частей досок, взятых мною с корабля; наделал разных полок и поместил их одну над другою, вдоль стене моей пещеры.
На эти полки положены были мои инструменты, гвозди, топоры, старое железо, одним словом все мои вещи, отдельно одна от другой, чтобы легче было отыскивать их. Кроме того, в разных местах стены вколочены были гвозди, и на них повешены мои ружья и другие предметы, который вешать можно; таким образом моя пещера сделалась главным складочным местом всех необходимых для меня вещей.
Дни были распределены мною для занятий следующим образом: поутру, в хорошую погоду, я занимался часа два охотою, потом до полудня работал, после сего обедал и, пообедав, по причине несносных жаров, проводил время до вечера в пещере, где что-нибудь делал или отдыхал, и наконец, оставив пещеру, опять принимался за работу и трудился до тех пор, пока усталость начинала клонить меня ко сну.
Случай — начало всех почти человеческих изобретений, — открыл и мне однажды тайну, которая много доставила мне радости. Как-то раз, у подошвы скалы, с левой стороны моих укреплений, я заметил несколько колосьев. Сначала я принял их за растение неизвестное мне, но потом чрез несколько времени, когда они созрели, увидел, что это рожь, очень похожая на нашу европейскую рожь, хорошего английского сорта. Откуда зашли сюда эти колосья? — думал я и, не нашел причины, был почти убежден, что это натуральное растение острова. Во время прогулок своих я не проходил ни одного места на острове без того, чтобы не осмотреть его внимательно, в той надежде, что найду такое же растение; но тщетно: нигде я не нашел ни одного подобного колоса. Однако, чрез несколько времени, я вспомнил и узнал настоящую причину всхода колосьев. Месяца два тому назад, разбирая свои старые вещи, я нашел пустой мешок, в котором прежде были разные зерна для корма птиц. Небольшое количество находившихся в нём зерен было съедено мышами, и я не заметил в нём ничего, кроме отрубей, сору и пыли. Так как в то время мне требовался мешок на другое дело, то я, взяв его, пошел из него вытряхивать сор и пыль у подошвы горы, недалеко от моего жилища. И так оказалось, что эти зерна я сам посеял, совершенно не зная об этом и не думая сеять.
Я тщательно собрал эту рожь в хорошую погоду, когда она совершенно созрела, и спрятал ее до единого зернышка, в той надежде, что, посеяв их, буду наконец иметь свои хлебные поля и употреблять рожь в пищу.
Кроме этой ржи, было до тридцати колосьев рису, который я также спрятал и для такого же употребления только с тою разницею, что из рису буду приготовлять себе иногда хлеб, а иногда суп.
VIII
Иногда судьба бывала ко мне очень благосклонна, как это подтвердилось случайной находкой ржи; но иногда она бывала слишком немилосердна ко мне, как это можно видеть из следующего происшествия. Однажды утром, я занимался работой позади моей палатки, вдруг слышу, что обрушилась земля с верху моей пещеры и большие куски её вместе с каменьями сыпались с вершины скалы, висевшей над моею головою. Два столба, находившиеся в пещере и служившие подпорками, трещали так сильно, что, казалось, готовы были разрушиться.
Не зная настоящей причины, я думал, что этот треск произошел от падения каких-нибудь из моих материалов, как это уже и случилось однажды. Боясь быть засыпанным землею и погибнуть, я пустился бежать к своей лестнице и, видя, что нахожусь еще не вне опасности, поспешно перелез через стену, чтобы более удалиться и спастись от больших камней, падавших со скалы, которая, думалось мне, сейчас упадет на меня и заживо погребет.
Лишь только я перелез на другую сторону моего палисада то ясно понял, что это было ужасное землетрясение. Я чувствовал, как колебалась земля на том самом месте, где я стоял, и слышал глухие подземные удары. Самых больших потрясений было три. Они следовали одно за другим, с промежутком около восьми минут, и были так сильны, что могли бы разрушить самые непоколебимые твердыни. Целый бок скалы, находившейся от меня в полумиле, упал с шумом, подобно грому. Самый океан, казалось мне, был в сильном движении, и я думаю, что эти потрясения были еще чувствительнее на дне вод, нежели на острове.
Землетрясение причинило мне боль и кружение в голове, подобные тем, какие бывают у людей, находящихся на корабле во время морской бури. Я никогда не испытывал, что значит землетрясение, даже не слыхивал рассказов про него. От изумления и страха, которыми я был поражен, застывала кровь в моих жилах и цепенели все силы души моей; но треск от падения скалы поразил мой слух и вывел меня из бесчувственного состояния, в котором я находился. Вот, думал я, точно также может упасть гора и на мое жилище и засыпать своими развалинами все мои богатства. Эта мысль привела меня в ужас.
Наконец видя, что землетрясение прошло, я несколько ободрился, но всё-таки не решался перелезть через стену моего жилища, боясь быть заживо погребенным, и сидел неподвижно на земле.
Между тем в воздухе начинало темнеть и небо покрывалось черными тучами. Поднялся ветер и, усиливаясь всё более и более, чрез полчаса обратился в страшный ураган. Деревья с треском падали в лесу и вырывались из земли с корнями. Море стало бело от пены, и яростные волны заливали берег. Буря эта продолжалась около трех часов, потом прекратилась. Вслед на тех полился проливной дождь.
Я был в том же положении тела и духа, как вдруг пришла ко мне мысль, что эти ветры и дождь ни что иное как обыкновенные следствия землетрясения, а потому оно прекратилось совершенно, и что мне можно теперь возвратиться домой. Я перелез через стену и скрылся в своей палатке; но видя, что дождь прорвал ее во многих местах и грозил ежеминутно опрокинуть ее, я принужден был перейти в пещеру, хотя в то же самое время весь дрожал от страха, что гора обрушится и задавит меня.
Дождь, не переставая, шел во всю ночь и часть следующего дня, и так сильно, что не было средства выйти из пещеры, не быв облитым с головы до ног в одно мгновение. Я думал о том, что мне следует предпринять. Остров был вулканического свойства и, вероятно, подвергался частым землетрясениям, а потому мне должно было жить не в пещере, а на открытом месте, которое можно также обнести стеною, подобною первой,
Следующие два дня я ходил по острову, отыскивая место, где бы мог жить спокойно и куда мог бы перенести всё свое имущество, но в течение этих двух дней не выбрал я себе никакой местности, которая была бы удобна для меня и согласовалась с моим желанием. Я был в раздумье, что мне предпринять: нового места не найдено, а на старом жить страшно. При том же мне было жалко и грустно разорять то, что я построил своими руками и с большим, долговременным трудом. Наконец я положил твердое намерение — оставаться, подвергаясь опасностям, на прежнем месте до тех пор, пока найду другое более удобное.
Мне необходимо было нужно поправить всё то, что землетрясение попортило и поломало в моем жилище. С этой целью, желая тотчас же приняться на дело, я пошел к своим инструментам и, к крайнему моему сожалению, нашел их в жалком положении: они были так затуплены и зазубрены от частой рубки и пиления твердых суковатых деревьев, что вовсе почти не годились к дальнейшему употреблению, если не наточить их. У меня был точильный камень, взятый мною вместе с другими вещами с корабля; но не с кем было мне точить, некому было вертеть этот камень. Это обстоятельство меня беспокоило, но наконец я придумал средство: приделать колесо и помощью его и веревки вертеть точило ногами, а руками точить то, что мне нужно было. — Мой камень был велик и тяжел, и я целую неделю употребил на устройство этой машины. Устроив машину, я целые три дня точил мои инструменты.
Вскоре я заметил, что хлеба остается у меня немного. Этот недостаток сильно страшил меня, что чрез несколько месяцев я изведу весь мой хлеб. Чтобы отдалить от себя несколько это неприятное будущее, я стал употреблять его в день по одному только сухарю, заменяя этот недостаток пищи козьим и птичьим мясом.
Было первое число мая. Утром я пошел на берег, чтобы несколько рассеяться, и приметил в недалеком от меня расстоянии (тогда был морской отлив) что-то лежавшее на мели, довольно большое и похожее на бочонок. Я отправился туда, и действительно на песке находился бочонок и несколько обломков нашего погибшего корабля. Эти обломки глубоко были втиснуты в песок. Рассматривая бочонок, я нашел, что в нём был подмоченный порох, который от воды так склеился, и был так тверд, как камень. Я откатил его от воды далее на берег, потом воротился к обломкам, желая посмотреть не найду ли там еще чего-нибудь нужного для меня; но, по причине множества песку, которым они были наполнены, я не мог ничего найти. Однако я намерен был разобрать все эти остатки по частям, предполагая, что всё, что ни получу от этого, мне пригодится со временем. На эту работу я должен был употребить несколько дней, и во время этих занятий совершенно не думал о перемене моего жилища.
На следующий день я отправился опять на мель, захватив с собою пилу и топор. Мне удалось перепилить на части большую толстую балку. Потом принялся выгребать песок со стороны более возвышенной, но наставший прилив заставил меня возвратиться на берег. Остальное время дня я занимался уженьем рыбы удочкою, сделанною мною самим. Она состояла из развитой веревки и изогнутого гвоздя. Не смотря на несовершенство этой удочки, я наловил несколько небольших дофинов. Всё приготовление этой рыбы в пищу заключалось в одном только сушении её на солнце.
На другой день, рано утром, я был уже на мели и расчищая песок, почувствовал под ногами несколько бочонков, но не мог их выкопать. Тут же нашел я большой сверток свинцу, но такой тяжелый, что у меня не достало силы поднять его. Взяв с собою только тесу и досок я перенес их на берег; потом возвратился к корабельным отломкам, захватив с собою два топора, посредством которых мне удалось отколоть несколько кусков свинцу. Это я делал так: приложив к свинцу острие одного топора, я колотил по обуху его обухом другого топора до тех пор, пока часть свинца не была перерублена.
15-e число Мая было последним днем моих работ над остатками корабля. Весь почти день я действовал железным рычагом, стараясь достать бочонки, и так сильно раскачал их, что при первом приливе всплыло их несколько на воду и с ними всплыли также два матросские сундука; но так как ветер тогда дул с земли, то ничего не прибило к берегу, кроме нескольких кусков дерева и одной бочки с бразильской соленой свининой, которая от воды и песку так испортилась, что совершенно не годилась в пищу.
Все вышесказанные работы продолжались почти две недели, и в течение этого времени я запасся разными нужными для меня вещами, особливо же тесом, досками и свинцом.
Однажды, прогуливаясь по берегу морскому, я нашел черепаху, — это была первая, которую я встретил на острове. Почти целый день употребил я на приготовление её. Внутри черепахи находилось до 60 яиц. Мясо черепашье показалось мне чрезмерно вкусно и деликатно, потому что я с давнего времени ел только мясо птиц и коз, которое мне очень приелось и наскучило.
IX
В половине июня месяца, два или три дня стояла дождливая погода. Дождь, казалось мне, был холодный, и я чувствовал озноб. Но так как чувствовать озноб в жарком климате — вещь необыкновенная, то я приписал причину его моему болезненному состоянию, что и оправдалось впоследствии. Ночи проводил я почти без сна, во мне было лихорадочное состояние: то бросало меня в жар, то в озноб, и сильно болела у меня голова. Захворав, я страшно испугался, что со мной нет никого, кто бы мог помочь мне в моем состоянии. Я молился Богу; но как молился? — почти не понимая, о чём я молюсь, потому что мысли мои мешались, говорит одно состояние человека, живущего вне общества, одинокого! — думал я. Зверь родится, живет и умирает почти без всякой посторонней помощи; только один человек, подверженный болезням, с пелен и до могилы, беспрестанно нуждался в чужом вспомоществовании. Недостойны наслаждаться жизнью те люди, которые из безделиц заводят вражду с своими ближними и не принимают из гордости услуги от тех, с которыми они враждуют. Если бы они находились когда-нибудь в моем состоянии, то узнали бы, как должен быть дорог человек для человека.
Я захворал 16 июля. Чрез три дня после сего лихорадка так усилилась, что я пролежал в постели весь день, без пищи и без питья. Меня томила жажда, и я был так слаб, что не мог встать с постели и сходить за водой. Я опять молился, говоря: Господи, обрати лице Твое ко мне; Господи, помилуй меня. Вот молитва, которую я произносил и которую не переставал повторять в течение двух-трех часов до конца пароксизма. Потом уснул. Проснувшись ночью, я почувствовал, что мне стало легче, только был слаб и хотел пить. Воды не было ни капли. Нужно было оставаться в постели и дожидаться утра. Я опять уснул и видел страшный сон, который я вам сейчас расскажу.
Мне казалось, что я сижу на земле, за стеной моего жилища, на том самом месте, где сидел во время бури, следовавшей за землетрясением. Я увидел, что какой-то человек спускался ко мне из черной, густой тучи, окруженный вихрями огня и пламени. С головы до ног, он весь блистал подобно вечерней звезде и глаза мои помрачились от этого света. Я не могу вам описать того ужаса, который был во мне при взгляде на его грозную осанку. Когда он коснулся ногами земли, она поколебалась, точно также, как и в прошедшем землетрясении, и засверкали со всех сторон молнии.
Сойдя на землю, он стал подходить во мне, вооруженный длинным копьем и намеревался убить меня. Остановясь от меня в нескольких шагах, он произнес страшным голосом слова, еще более страшные для маня: «после многих испытаний и внушений свыше, ты не обратился на путь истинный: так умри же сейчас, нераскаянный грешник!» При этих словах он поднял свое страшное копье, чтобы умертвить меня.
Это видение страшно поразило меня. Не только во время самого сна я был объят необыкновенным ужасом, но и после пробуждения моего этот ужас сохранялся во мне во всей силе, не смотря на то, что уже был день и здравый смысл доказывал, что всё это было не больше как сон.
Увы! — едва ли я имел какое-нибудь понятие о Божестве. То, чему я научился в доме моего отца, было забыто. Все добрые наставления, данные мне прежде, изгладились от постоянно дурной, разгульной жизни, проведенною мною в течение восьми лет с моряками, которые были безнравственны и безрелигиозны до высочайшей степени. В продолжение этого времени мне никогда не приходило на мысль обратиться к Богу и удивляться Его премудрости, благости и милосердию, или погрузиться внутрь самого себя и понять свою бедность и ничтожество. Я находился в каком-то огрубении, из моего сердца было изгнано стремление к добру и отвращение от зла. Я сделался беспечен, груб и испорчен в той же мере, в какой находилась большая часть матросов, бывших товарищей моих; я следовал только внушению своих порочных мыслей и природным побуждениям.
Легко поверить тому, что мною было сказано сейчас, если принять в соображение мои прежние дела. — Во время своих несчастий, которым я подвергался почти непрестанно, никогда я не подумал, что они посылались в наказание мне за мои преступления, за неповиновение отцу и на худую жизнь, за отчаянную мою поездку на пустынные берега Африки. Я не обращал никакого внимания на то, чем могло кончиться это путешествие, и не просил Господа, чтобы Он направил меня на путь истинный и защитил от диких зверей и людей, которыми я был окружен со всех сторон. Я действовал тогда как бессловесное животное, по инстинкту.
Когда я был принят радушно добрым капитаном португальского корабля, у меня не было никакого чувства признательности. После, когда я претерпел кораблекрушение близ теперешнего моего острова, когда ежеминутно был готов погибнуть в волнах, совесть моя не тронулась, и я всё это приписывал одному случаю, а не руке Провидения.
Правда, будучи выброшен на остров и видя, что кроме меня никто не был спасен из моих товарищей, я чувствовал восхищение сердечное, какой-то восторг, похожий несколько не истинную благодарность; но это чувство происходило от той радости, что я спасен и жив. Радость моя нисколько не отличалась от радости, которую чувствуют обыкновенно матросы, достигшие земли после кораблекрушения. Они посвящают первые минуты пьянству и спешат скорее забыть всё прошедшее в стаканах с вином и тарелках с кушаньем.
Землетрясение, само по себе ужасное явление природы, прямо указывающее на невидимую силу, которая одна держит в своих руках бразды всей вселенной, мало повлияло на меня. Лишь только оно прошло, как мои душевные потрясения, страх и все впечатления во мне исчезли, и я не думал уже более о суде Божием.
Но когда я сделался болен и смерть представлялась глазам моим со всеми ужасами её, когда все силы мои истощились от болезни, тогда совесть моя, усыпленная столь долгое время, пробудилась во мне. Я упрекал себя в прежней моей жизни, которая вооружила против меня божеское правосудие. Милосердый Господи! велико мое несчастье — сказал я. Если болезнь моя продолжится, то я должен умереть в этой пустыне одинокий, без всякого пособия и утешения. Слезы текли из глаз моих, и я впал в глубокое и продолжительное молчание.
В этот промежуток времени мне представлялись полезные советы отца моего и вместе с этим следующее предсказание его: «сын мой, если ты, против воли моей, поедешь странствовать, то Бог не благословит тебя, и будешь после горько раскаиваться в твоем поступке.» Вот теперь-то начинают исполняться слова отца моего — сказал я сам себе, и рука Божия наказывает меня. Здесь никого со мною нет, никто меня не слышит, никто не подаст мне ни утешения, ни советов, ни помощи. Боже милосердый, помоги мне! ибо скорбь моя превышает все силы мои.
Можно положительно сказать, что в этот день я в первый раз в моей жизни молился с таким усердием и раскаянием; но возвратимся к рассказу.
Было двадцатое число июня. Проснувшись утром, я почувствовал, что мне стало легче, и встал с постели. Предполагая, что лихорадка снова возвратится ко мне чрез день или два, я поспешил приготовить себе кой-что на случай возобновления болезни. Прежде всего я наполнил большую четырёхугольную бутылку водою и, прибавив туда несколько рому, поставил ее на стог около моей кровати. Потом, отрезав кусок козьего мяса, изжарил его на угольях, и съел небольшую часть его; и ужину же приготовил себе всмятку три яйца черепахи. Закусив немного, я пошел прогуляться, но был так слаб, что с трудом нес ружье свое, без которого никогда не выходил из дома. Поуставши довольно, я сел на землю, и стал рассматривать море, которое было тогда спокойное и гладкое, совсем без волн, точно зеркало. Мне приходили в голову разные мысли.
Что такое земля? — спрашивал я сам себя. Что такое море, по которому я так много плавал? Что такое я сам и что такое другие живые существа — животные, звери, птицы, рыбы? Откуда это произошло?
Положительно верно то, что всё сотворено какою-то невидимою, всемогущею силой. Она создала землю, море, воздух, небеса и всё живущее над ними. Какая же это сила?
Естественно, я пришел к тому заключению, что эта всемогущая сила — Бог. Он сотворил всё видимое мною. Если Бог сотворил все эти вещи, то Он и управляет ими, и ничего не происходит без воли Божией, следовательно, я нахожусь в таком печальном положении на Его воле.
Для чего Господь так поступил со мною?
Что я сделал такое, за что несу наказание?
Задав себе эти вопросы, я вдруг почувствовал угрызения совести и как бы слышал её голос, упрекавший меня: несчастный! ты богохульствуешь, спрашивая, что ты сделал. Посмотри внимательно на твою прошедшую беспорядочную жизнь, и сам узнаешь вину свою. Ты лучше бы спросил, чего ты не сделал и зачем не погиб в такое продолжительное время. Например, отчего ты не утонул во время бури, бывшей в первом твоем путешествии? Отчего ты не погиб в схватке с корсаром из Сале? Почему он не догнал тебя после твоего побега, и что бы тогда с тобою сталось? Почему ты не был съеден дикими зверями на берегах Африки? Наконец отчего ты не погиб вместе с твоими товарищами, а был выброшен волнами на берег этого острова? После всего этого смеешь ли ты спрашивать: что я сделал?
Смущенный этими доводами моей совести, я встал с земли задумчивый и с грустным раскаянием побрел к своему убежищу и перелез через стену, как бы отправляясь спать; но я был сильно взволнован, и благотворный сон не приходил ко мне. Я сел на свой стул и зажег ночник, потому что наступила ночь и сделалось темно.
Во мне начинались уже признаки приближающейся лихорадки; как вдруг мне пришло на ум, что бразильцы не употребляют никакого лекарства кроме табаку. Табак им служит лекарством от всех болезней, какие бы они ни были. Я знал, что в одном из сундуков моих был большой сверток этого растения.
Встав со стула, я пошел к сундуку и нашел там табак. Я не знал, как употреблять его, и будет ли он полезен в моей болезни или вреден. Прежде я взял небольшую часть табачного листа и, положив ее себе в рот, жевал. Табак был зелен и крепок, и так как я не привык к нему, то чувствовал сильное головокружение. Потом, я положил лист табаку в ром, чтобы принять этот настой через час или два, когда буду ложиться спать. Кроме этого я клал табак на горячие уголья и дым его втягивал в себя и ртом, и носом. Наконец, ложась спать, я выпил ром, в котором был настоен табак. Настой этот был так крепок, что я едва мог проглотить его. Этот прием одурманил мне голову и я заснул таким глубоких сном, что, когда я проснулся, то было уже далеко за полдень.
По моем пробуждении, я чувствовал себя лучше, бодрее, желудок мой поправился и аппетит возбудился, одним словом, я был почти совершенно здоров. После сего мне день ото дня становилось всё легче и легче.
30 числа июня месяца я отправился с ружьем на охоту, но по слабости недалеко отходил от дома. В это-то день я убил пару морских птиц, которые были довольно похожи на диких гусей, принес их домой, но не имел охоты их есть, и удовольствовался несколькими яйцами черепахи. Вечером я прибегнул опять к тому лекарству, т. е. к настою рома с табаком. На этот раз прием был гораздо менее прежнего. Продолжая таким образом свое лечение, я достиг наконец, что 3-го июля лихорадка меня оставила навсегда, поправился же я совершенно спустя несколько недель.
X
До половины июля месяца мои главнейшие занятия состояли в прогулке с ружьем; но я не отходил далеко от дома, потому что всё еще был несколько слаб. Эти частые прогулки были мне полезны в том отношении, что во время их я узнал, что нет ничего хуже, как выходить на воздух во время дождливой погоды, особливо когда дождь сопровождался бурею или ураганом. Так как дождь, случавшийся иногда в сухую погоду, всегда сопровождался грозою, то я считал его гораздо опаснейшим дождя сентябрьского или октябрьского.
Было уже около десяти месяцев, прожитых мною в печальном, уединенном месте. Жилище мое было, по моему мнению, довольно хорошо укреплено и в пище я также не имел большего недостатка; но мне хотелось узнать подробно мой остров и найти на нём какие-нибудь полезные для меня произведения. Для этого я вознамерился исходить весь остров. Прежде всего пошел я к тому небольшому заливу, к которому приставал в прежнее время с моим плотом: когда перевозил с корабля разные запасы. Направляя путь от залива к востоку, я прошел около двух миль и нашел место, на котором прилив морской недалеко проходил на берег. Там протекал ручеек, вода которого была пресная, чистая и приятная для питья. По обеим сторонам ручья были прекрасные луга, покрытые свежею роскошною зеленью. На этих возвышенных местах, в которые по-видимому никогда не заливалась вода, росло несколько зеленого табаку с чрезмерно высокими стеблями. Там было много и других растений, но я не знал как они называются и на что пригодны.
Я более всего искал кассавы, корень которой употребляется американцами вместо хлеба, но не мог найти этого растения. Алойные деревья, сабур (трава) и дикий сахарный тростник росли в большом количестве, но, не имея ухода за собой, были не так-то хороши. Мне пришло на мысль, каким образом и для какой пользы употреблять найденные мною растения; но ничего не мог придумать, потому что, признаюсь, — я, во время моего пребывания в Бразилии, мало обращал внимания на полезные растения, почти не знал названий их и свойств, а если и имел поверхностное понятие о некоторых из них, то оно не могло принести мне пользы в моем плачевном положении.
В другой раз я пошел по той же дороге, но гораздо далее, и заметил, что ручей и луга простирались не очень далеко, а за ними начинались места лесистые. Здесь нашел я много разных плодов, особливо дынь, которыми была покрыта земля. Зеленые первосортные кисти и там и сям висели на своих стеблях, обвившихся вокруг деревьев, и были совершенно зрелые. Это открытие столько же меня порадовало, сколько и удивило.
Я поел несколько винограду, но с большою умеренностью, зная из опыта, что излишнее употребление его вредно. — Я сам видел, находясь в Варварийских владениях, как многие из наших невольников померли оттого, что много ели винограда. Я впоследствии нашел средство избежать такой опасности от винограда: высушивал его на солнце и сохранял так, как сохраняют его в Европе, т. е. делал из него изюм. Я был уверен, что после осени он послужит мне приятною и здоровою пищею, и эта уверенность оправдалась на самом деле. Хотя уже начинало смеркаться, но я не желал возвратиться в мою пещеру и решился в первый раз в моей уединенной жизни ночевать не дома. Наступила ночь и я провел ее на дереве точно также, как и первую ночь по прибытии моем на остров. На следующий день я продолжал свой путь и шел всё прямо к северу, оставляя позади и в правой стороне длинный ряд невысоких гор и холмов.
На этом пути попалась мне долина, по которой протекал ручей свежей воды. Вся эта местность, покрытая зеленью и цветами, походила на великолепный сад, устроенный с искусством, как бы рукою человека. Спустившись несколько вниз по склону долины, я увидел большое количество лимонных, померанцовых и апельсинных деревьев; но они находились в диком состоянии. Эти густые деревья обещали приятную тень, а впоследствии может быть и пищу. В это же время года на них было мало плодов. Зеленый лимон, сорванный мною, был не только приятен на вкус, но и очень здоров. Впоследствии я мешал лимонный сок с водою, и этот напиток служил мне для прохлаждения во время жаров. Восшедши на высокий холм, я любовался этим прелестным местом и был в большом восхищении, что я единственный обладатель и царь этого маленького земного рая.
Теперь мне предстояло много работы; надобно было срывать плоды и переносить их в мое жилище; потому что мне хотелось запастись виноградом и лимонами, которые послужат мне в пищу и питье в дождливое время. Я положил сорванные мною плоды в три небольшие кучи, две из них состояли из винограда, а одна из лимонов и апельсинов, перемешанных вместе. Взяв из этих куч по нескольку плодов, я отправился домой, имея намерение взять оттуда мешок или что-нибудь другое для переноски остальных плодов.
Наконец после трехдневного путешествия я возвратился домой и принялся разбирать принесенные мною плоды; но, к сожалению моему, весь виноград, который был чрезмерно зрелый, измялся до такой степени, что его уже нельзя было сохранить никаким образом. Что же касается до лимонов, то они хотя и сохранились, но их было очень мало.
На следующий день, взявши с собою два мешка, я отправился к моим оставленным плодам; но пришедши на место очень удивился тому, что весь виноград, сложенный мною вчера аккуратно, частью был съеден, частью измят и разбросан. Эту порчу вероятно произвели какие-нибудь животные, водившиеся в этой местности.
Опыт доказал мне, что виноград нельзя ни переносить домой, ни оставлять на земле, и я придумал третие средство: рвать виноградные кисти и вешать их на сучья дерев, чтобы они высохли на солнце, лимоны же и апельсины я положил в мешки и перенес к себе.
Вид того очаровательного места, которое я открыл в свое путешествие по острову, не выходил ни на минуту из моего воображения. Мне хотелось тут устроить мое жилище, вместо прежнего, которое находилось без всякого сомнения в самой худшей местности всего острова. Но дальность этой долины от берега, леса и горы, окружавшие ее, не нравились мне, потому что мешали видеть море, на котором я всё еще надеялся увидать какой-нибудь корабль, который возьмет меня и отвезет в мое отечество. Но однако и оставить это прекрасное место казалось мне невозможным: я так полюбил его, что провел на нём почти всю последнюю половину июля месяца. Долго я думал, на что решиться, и наконец избрал средину между моими желаниями — решился не переменять прежнего моего жилища, а построить себе другое в этой плодоносной долине, которое служило бы мне вместо дачи. Я поставил тут шалаш из парусины и окружил небольшое пространство земли двойным палисадником, довольно высоким.
Для входа в мое второе жилище и для выхода из него была сделана точно такая же лестница, как и в первом. С этого времени я считал себя владетелем двух домов: один находился на берегу, чтобы следить за кораблями, а другой в прелестной долине, где я мог заниматься разведением плодов. Работы по устройству моего загородного дома удерживали меня там до 1-го августа.
Моя ограда была кончена в начале августа, и я начал пользоваться плодами моих трудов; в 3-й день того же месяца я заметил, что виноград, развешенный мною по сучьям, совершенно готов к употреблению. Много времени потребовалось мне на отвязывание его и на переноску в мою пещеру, потому что его было более двухсот кистей, но я успел окончить эту работу за день до наступления дождей.
XI
В половине августа месяца наступила дождливая погода, которая принудила меня переселиться в старое мое жилище и оставаться там до половины октября. Эти дожди прекращались иногда на короткое время, но иногда бывали так сильны, что я не выходил из пещеры по нескольку дней сряду.
В продолжении этой погоды меня довольно удивило одно обстоятельство, а именно неожиданное умножения моего семейства. Несколько времени тому назад я очень печалился, что у меня пропала одна из моих кошек. Я думал, что она где-нибудь околела; но вдруг, к моему великому удивлению, кошка явилась домой в сопровождении трех маленьких котят. Такое плодородие этих животных грозило мне в будущем совершенным разорением.
Чрез несколько недель провизия у меня вся вышла, и я был принужден, не смотря на дождь, два раза выходить на охоту. В первый раз я убил дикого козла, и во второй нашел большую черепаху. Я распределил употребление пищи следующим образом: вместо завтрака съедал кисть сушеного винограда, в полдень утолял свой голод куском жареного козьего мяса или черепахи (супу я себе не готовил за неимением никакого горшка или другого подобного сосуда), а за ужином довольствовался двумя или тремя яйцами черепахи.
Сентября 30-го исполнился ровно год моему прибыванию на острове. Я сосчитал зарубки на моем календарном столбе, и число их было 365. Этот день был проведен мною благочестиво, в посте и молитве, до самого заката солнечного; потом я съел один сухарь и кисть сушеного винограда и, окончив этот день молитвою, как и начал его, пошел спать.
Было сказано выше, что у меня сберегалось несколько рису и ржи, которые выросли неожиданным образом. Мне казалось, что время в конце дождливой погоды должно быть в этом климате самым лучшим для посева, а потому я вспахал небольшую часть земли деревянною лопатой, разделил эту часть на двое, и на одной половине её посеял семена. Поле свое я разделил на две части потому, что посеял только половину всех зерен из той предосторожности, что может быть время, выбранное мною, окажется неблагоприятным для посева. Это впоследствии оправдалось на самом деле. Из всего не вышло ни одного зерна, которое достигло бы совершенной зрелости, потому что в следующие месяцы, составлявшие сухое время, засеянная земля не получила никакой влаги для произращения зерна и не могло ничего произвести. Когда же настали дожди, то в продолжение их хотя и выросли колосья, но были чрезвычайно слабы и вскоре погибли.
Первый посев мой не удался и я впоследствии сделал другой в феврале месяце, незадолго до весеннего равноденствия. Этот посев был очень удачен. В течение двух месяцев, марта и апреля, взошло много прекрасных колосьев, которые обещали хороший урожай, хотя и не в большом количестве, потому что я посеял не все зерна, оставшиеся у меня, но половину их отложил для третьего пробного посева. Опыты, которые я делал, научили меня наконец как и когда именно должно было сеять, и я узнал, что в этом климате можно делать два посева в один год и иметь две жатвы.
От этих наблюдений мой календарь улучшался всё более и более. Я теперь знал, что на моем острове можно было разделить времена года не на весну, лето, осень и зиму, как это делают в Европе, но на время дождливое и на время сухое, которые идут одно за другим последовательно, в следующем порядке.
Дождливое время — вторая половина февраля, март и первая половина апреля месяца.
Сухое время — вторая половина апреля, май, июнь, июль и первая половина августа.
Дождливое время — вторая половина августа, сентябрь и первая половина октября.
Сухое время — вторая половина октября, ноябрь, декабрь, январь и первая половина февраля.
В то время, как созревали посеянные мною рожь и рис, я сделал очень полезное открытие. По прошествии дождей, я пошел однажды навестить мое летнее жилище. Пришедши туда, я к удивлению своему увидел, что тын, обнесенный около этого жилища, весь покрыт зелеными ветвями. Колья, из которых он состоял, пустили отросли, а следовательно дали и корни. Я не знаю названия этого дерева, но оно довольно похоже на нашу иву. Этим открытием я воспользовался: нарубил еще более кольев и насадил их кругом полисада, устроил таким образом двойную ограду. Они чрез несколько месяцев тоже пустили ветви и впоследствии поднялись и стали целыми деревами. Точно такой же живой забор был сделан мною и в старом моем жилище.
XII
Можно сказать, что я почти ни одной минуты не проводил праздно, дома ли находясь во время дождей, или странствуя с ружьем по острову в сухую погоду. Да мне и нельзя было иначе поступать, потому что я нуждался во многих самых необходимых для меня вещах. Чтобы сделать их или заменить чем-нибудь другим, надо было работать и иметь беспрестанное прилежание. Самая ничтожная вещь доставалась мне с большим трудом. Я вам приведу на это примеры.
Однажды я вздумал сделать себе корзинку. Надобно заметить вам, что в этой работе я имел уже несколько понятий с детства, когда жил недалеко от корзинщика, к которому частенько хаживал и делал ему разные мелочные услуги, как обыкновенно любят делать все почти дети. Я нарезал прутьев с одного дерева, которое, казалось мне, было годно для этого и, просушив несколько эти прутья на солнце, принялся за работу; но они оказались так ломки, что из них невозможно было сплесть ничего. Нисколько не теряя терпения, я продолжал плесть из прутьев других дерев, но всё не было толку, и работа моя пропадала даром, потому что не было надлежащего материала. После пяти или шести неудачных опытов, стоивших мне около двух недель времени, наконец я вспомнил о тех ветвях, которые выросли на кольях забора моего летнего дома. Я на следующий же день, вставши пораньше, отправился на мою дачу. Там я нарезал целую ношу этих ветвей и к вечеру возвратился с ними домой. В следующие дни я просушил их на солнце, и они оказались годными к употреблению. Из этих прутьев я наделал себе разного рода корзин, и больших и малых, круглых и четырёхугольных и овальных.
Я видел большой недостаток в посуде для жидкостей, потому что у меня было только два маленькие бочонка, занятые ромом, да несколько стеклянных бутылок с водкою и другими напитками. Как мне хотелось иметь какую-нибудь кадочку для воды и какой-нибудь горшок, чтобы в нём можно было варить суп или кашу. Долгое время мне казалось, что я никак не смогу сделать эти два необходимые предмета; но впоследствии по нужде, а более по случаю, я добился кой-как, и сделал горшок и кадочку, которые хотя не очень-то были красивы, но всё-таки годились на службу.
Я занимался то устройством второго ряда моего палисада, то приготовлением корзин. Лето приближалось к концу, и я вздумал воспользоваться хорошею погодою и предпринять другое путешествие по острову, именно на другую сторону его. Взявши с собою ружье, топор, один мешок с порохом и дробью, а другой с съестными припасами, я отправился в путь в сопровождении моей собаки.
Прошедши долину, в которой находился мой летний шалаш, я повернул от него вправо и чрез несколько времени я увидел море. Вдали на нём, миль на 15 от меня, виднелись берега какой-то земли. Не могу сказать, остров ли это был или материк, только я заметил, что эта земля была очень возвышенна.
По моему соображению и расчёту, эта земля должна была находиться в Америке, в соседстве с испанскими владениями. Я долго стоял неподвижно, в каком-то тревожном состоянии и смотрел на эту землю, к которой стремились все мои желания, потому что я воображал себе, что на ней находятся какие-нибудь европейские колонии, но если там живут дикие? подумал я. Если к ним приеду, то совершенно попадусь во власть их и мое положение будет несравненно хуже настоящего. Нет, сказал я сам себе, лучше останусь на своем острове и покорюсь Провидению, которое всё устраивает к лучшему.
Сверх всего этого, когда я рассмотрел дело внимательнее, то нашел свою ошибку. Если бы эта земля составляла часть испанских завоеваний, то к ней время от времени приходили бы корабли и отходили бы оттуда. Но во всё пребывание мое на острове я не видал ни одного корабля, проходившего мимо меня по морю. Сообразившись более с здравым смыслом, я убедился наконец, что это тот самый берег, который отделяет Новую Испанию от Бразилии и населен самыми жесточайшими людоедами, пожирающими беспощадно каждого, кто попадается им в руки.
С грустью отвернулся я от моря, чтобы не видать этой земли, и пошел далее. На этой стороне остров был богат живописными видами. Зеленые луга были испещрены разнообразными прекрасными цветами. Деревья были высоки и густо покрыты листьями. Там водилось много птиц, особливо попугаев. Мне очень хотелось поймать хоть одного из них. Моему беганью за ними, стараниям и разным хитростям не было конца; но попугаи были осторожны и не давались в руки. Наконец мне удалось подшибить палочкой одного из них. — Он упал на землю, я поднял его я положил к себе за пазуху. Впоследствии, когда я отнес его домой, он совершенно поправился, и чрез несколько времени научился говорить и называл меня по имени самым фамильярным манером.
Это путешествие доставило мне много удовольствия и много сведений об моем острове. Я заметил что в низменных местах его водятся разные животные. Одни из них были похожи на зайцев, а другие на лисиц. Я убил пару этих животных, но боялся есть их мясо, потому что не знал его свойства. В самом деле, есть это мясо было бы с моей стороны довольно неблагоразумно, потому что пищи было у меня много и притом хорошей: козы, голуби, черепахи и изюм.
В продолжение этого путешествия я спал или на дереве, или на земле, между двух дерев. В последнем случае я огораживал себя с обоих боков кольями, которые служили мне защитой и могли мешать зверям напасть на меня прежде моего пробуждения.
Всё, что не представлялось мне на вид в этой стране, более и более убеждало меня, что на мою долю выпало мне жилище в самом плохом месте острова. Там мне удалось в полтора года поймать только три черепахи, а здесь они попадались беспрестанно. Тут находилось множество птиц, мясо которых было очень вкусно, и я мог настрелять их, сколько душе угодно, если бы не жалел пороху. Козы тоже водились в большом количестве; но их трудно было убивать, потому что эта часть острова была ровная и гладкая, почти совершенно без гор. Прошедши, по моему расчёту, около 12 миль к востоку, я воткнул на берегу кол в землю, с тем намерением, чтобы в следующую сухую погоду сделать опять путешествие от своего жилища до этого кола, но по другой стороне острова.
Обратный путь к моему жилищу я принял по другой дороге, а не по той, по которой шел из дому. Это я сделал для того, чтобы еще более ознакомиться с островом; но вскоре раскаялся в этом предприятии. Прошедши две или три мили, я очутился в обширной долине, окруженной холмами, до такой степени покрытыми густым лесом, что не было средств распознавать дорогу. Я обыкновенно направлял свой пут по солнцу, но и оно большую часть дня было скрыто, и чем далее я шел вперед, тем воздух становился гуще и туманнее. При таких неблагоприятных обстоятельствах я странствовал целые три дня; наконец, опасаясь заблудиться, я пошел назад к тому месту, где вбил кол, чтобы от него возвратиться домой по прежней дороге.
На возратном пути моя собака, увидав маленького козленка, погналась за ним и догнала его. Я поспешил к нему на помощь и отнял его у собаки. Мне хотелось привести его домой. Я накинул ему на шею веревку и повел за собою, конечно, не без труда и хлопот. Доведя его до дому, я перенес его на руках через стену, дал ему корму и питья и отгородил ему местечко в роде маленького хлева.
XIII
Я был чрезмерно рад, возвратившись домой после моего путешествия, которое продолжалось целый месяц. Усталый и измученный до нельзя, я лег на мою жесткую постель, чтобы отдохнуть. Мое старое жилище казалось мне великолепнейшими палатами, которые ни в чём не имели недостатка. Всё, окружавшее меня, представлялось мне в самом очаровательном виде, и я решился никогда не удаляться из дома на такое долгое время.
Чтобы отдохнуть и оправиться совершенно от моего путешествия, я не выходил из дома целую неделю. В это время я сделал клетку для моего попугая. Он стал помаленьку привыкать ко мне, а чрез несколько дней мы уже были с ним в коротком знакомстве. Мне хотелось также приучить к себе козленка. Я давал ему корм из своих рук и часто ласкал его. Он скоро подружился со мною и так полюбил меня, что всегда почти находился при мне.
Настало дождливое время осеннего равноденствия. 30-го сентября исполнилось два года моему пребыванию на острове. Я провел этот день также торжественно как и в прошедшем году, в посте и молитве и благодарил Господа, что Он по Его премудрости привел меня в это пустынное место. Без сомнения, если бы я находился в обществе людей, то моя жизнь с ними была бы гораздо хуже настоящей, не смотря ни на какое положение мое в свете. Третий год моего пребывания здесь я начал с душевным благочестием, покоряясь воле провидения и готовый переносить всё и непрестанно трудиться. Вообще надо заметить, мне редко случалось быть праздным. Я разделял время на столько частей, сколько дел предстояло мне сделать. На первом плане была молитва и чтение Библии, которую я взял с корабля; на втором — охота с ружьем, продолжавшаяся часа три, если была хорошая погода; третье место занимало приготовление кушанья, сбережение его и заготовление впрок разных провизий. На эти занятия требовалась большая часть дня. Когда же солнце достигало своего апогея, то жары делались невыносимы и не было никакой возможности выходить из дома. Тогда я мог заниматься работой только три или четыре часа пополудни, а иногда случалось мне заменять часы охоты часами трудов, так что я работал утром, а на охоту ходил вечером.
В этой краткости времени для работ присоедините трудность работ и недостаток инструментов, а также мою неопытность и неловкость в этих работах, то можете понять, как дорого доставалась мне самая незначительная вещь. Например, мне нужно было употребить 42 дня и целое дерево, чтобы сделать один стол, между тем как два хороших работника с инструментами могут сделать 6 столов из одного дерева и в один день.
Настал ноябрь месяц. Я с нетерпением ожидал времени жатвы посеянной мною ржи и риса. Хотя обработана была небольшая часть земли и немного было посеяно зерен и всходы хлеба были великолепны и обещали богатый урожай, однако я заметил тут неблагоприятное для меня обстоятельство: мой хлеб стали посещать воры — дикие козы и другие зверки, похожие на наших зайцев. Оставалось одно только средство избавиться от них — обнести поле забором, что стоило мне многих трудов и хлопот. Чтобы более устрашить воришек, я стрелял в них из ружья днем, а ночью привязывал свою собаку на длинную веревку к столбу при входе в загородку. Она бросалась с лаем на хищников, и туда и сюда, и отгоняла их. Воры наконец оставили мое поле. Колосья стали наливаться и созревать.
Лишь только избавился я от диких зверей, поедавших зеленые колосья, явились другие хищники в бесчисленном множестве — птицы, которые клевали созревавшие зерна и грозили мне совершенным разорением. Я отгонял их ружейными выстрелами, от которых они, поднявшись из ржи целыми стадами, улетали прочь, но потом, немного спустя, снова возвращались. Эти нападения сильно беспокоили меня. Я застрелил четыре птицы и повесил их на шесты в разных местах моего поля. Эта казнь сильно повлияла на хищников. С этого времени они не только перестали поедать мой хлеб, но даже и близко не подлетали к полю.
Наконец хлеб поспел в конце декабря. В этом климате декабрь — самое благоприятное время для вторичной жатвы. Надо было жать колосья. Вместо серпа я употребил одну из сабель, взятых мною с корабля. Я срезал ею колосья и, положив их в корзину, отнес их домой; солому же, как вещь совершенно мне ненужную, оставил в поде для унавоживания земли. Просушив несколько колосья, я выбрал из них зерна руками. Урожай был невелик, но превосходен сравнительно с количеством посеянных зерен. Половина гарнца ржи и рису, посеянных мною, принесла мне два с половиной четверика. Эту рожь и рис я не употреблял в пищу, а определил их для следующего посева.
Теперь я мог надеяться, что не останусь на будущее время без хлеба; но однако я был в большом затруднении, не имея нужных вещей, посредством которых мог бы я из зерен сделать муку, а из муки тесто и хлеб. Я убежден был, что при значительном посеве я ничего не могу успеть с моими ничтожными земледельческими орудиями. С этого времени я постоянно был занят и исправлением этих орудий, и придумывал разные средства, чтобы молоть зерна и делать из муки хлеб.
Во-первых, у меня не было ни сохи, чтобы вспахивать землю, ни заступа для размельчения земляных комьев. Вместо сохи служила мне лопата, сделанная из дерева, которое очень походило на бразильское дерево, называемое железным, по его твердости и тяжести. На сделание этой лопаты я употребил 5 или 6 дней, потому что дерево было очень твердо и топор едва брал его. У меня не было также и бороны. За неимением её, я боронил землю большим тяжелым суком дерева, который я тащил на собою, проходя несколько раз взад и вперед по засеянному полю.
Сколько не доставало у меня разных земледельческих и других вещей, сколько предстояло труда и хлопот при обработке поля и уборке хлеба! Поле нужно было обвести забором, чтобы защитить хлеб от диких коз и других зверей, сжать колосья, просушить их, перенести домой, вымолотить, провеять и сложить в закрома. Потом нужно устроить что-нибудь в роде мельницы, чтобы смолоть хлеб, сито для просеивания муки, и наконец надобно иметь печку для испечения хлеба, не говоря уже о дрожжах и об соли.
Не смотря на все эти путешествия, я принялся за хлебопашество, надеясь, что со временем сделаю все недостающие мне вещи или заменю их чем-нибудь другим. Да и нельзя мне было долго раздумывать, потому что наступило время посева. Теперь я выбрал уже довольно большое пространство земли, что бы можно было посеять на нём большое количество зерен. Это поле находилось недалеко от моего жилища. Всю засеянную землю окружил я забором, сделанным из кольев того же дерева, о котором я уже говорил выше. Я знал, что эти колья скоро пустят ветви, а чрез год обратятся в живой твердый забор. Над этой изгородью я трудился более двух месяцев, потому что большая часть этого времени была дождлива и дозволяла мне только изредка выходить из дому.
Во всё время, когда мне нужно было оставаться дома по случаю дождливой погоды, я не был без занятий. Работая что-нибудь, я разговаривал с моим попугаем и чрез несколько времени научил его выговаривать следующие слова: я маленький Поль, милый попугай Робинзона. Эти слова, произнесенные чужим голосом, я услышал в первый раз во всё время моего пребывания на острове. Я не могу вам описать той радости и того удовольствия, которые а чувствовал, слушая говор попугая. Поль был всегдашним компаньоном при моих работах. Разговаривая с ним, я как бы отдыхал от трудов а также и от мыслей, предметом которых были для меня важные вещи и самые необходимые, напр. делание посуды для жидкостей, устройство печи и т. п.; когда я обедал или ужинал, Поль садился на мое плечо или на жердочки, сделанные нарочно для него близ стола; соучастниками в моем обеде были также две кошки, которые располагались напротив меня, а моя верная собака рядом со мною, у ног моих.
Принимая в расчёт сильные жары этого климата, я почти не сомневался, что можно сделать горшок, если только найду на острове удобную для этого глину. Его можно, думал я, высушить на солнце до такой степени, что он будет годен к употреблению. Я даже воображал себе, что смогу сделать большие корчаги, в которые буду складывать мой хлеб — рожь и рис.
XIV
Однажды, прогуливаясь с ружьем по острову, я нашел тучную землю, которая по моему мнению, очень годилась на делание посуды для жидкостей. Положив достаточное количество этой земли в мешок, я принес ее домой. Сделав из глины тесто, я начал из него лепить горшки, но оказалось, что труды мои пропали даром, по незнанию горшечного мастерства. Горшки мои разваливались, потому что глина не была достаточно тверда и не могла выдерживать собственной своей тяжести. Несмотря на эту неудачу, я продолжал с терпением делать разные растворы из глины и работать из них горшки, кружки и другие разные предметы. После многих опытов мне удалось наконец сделать настоящий раствор из глины и слепить из него две большие корчаги, которые, признаюсь были очень нескладны. Когда они хорошо высохли и отвердели на солнце, я осторожно поднял их и поставил в две большие корзины, нарочно сделанные для них. Так как оставалось пустое пространство между стенками корзин и корчагами, то я наполнил эти промежутки соломою от риса и ржи, надеясь, что они останутся навсегда сухими, и что в них могу я складывать рожь и рис, а впоследствии и муку. После сего я наделал из приготовленного раствора много разной посуды, горшков, мисок, кружек, тарелок и проч.; но все эти сосуды не были годны для содержания в себе жидкостей и не могли противиться огню. Наконец один случай указал мне, как должно поступать при делании посуды из глины. Однажды, приготовляя себе кушанье, я заметил в огне кусок от одного развалившегося горшка моего изделия. Кусок этот был сильно раскален. Я вынул его из огня и, остудивши, стал рассматривать. Он быль тверд как камень и красен как черепица.
Мне хотелось воспользоваться этим открытием. Выкопав в земле глубокую яму, я поставил туда три высушенные большие кружки, и на них три горшка. Потом засыпав это золою, я положил кругом их дрова и большие сучья и развел сильный огонь. Он охватил посуду с боков и сверху, и чрез несколько времени я увидел, что кружки и горшки раскалились докрасна и не разламывались.
Я продержал их в этой степени жара от 5 до 6 часов, до тех пор, пока они были готовы. Жар уменьшал я постепенно и провел в этих занятиях целую ночь, боясь, чтобы огонь вдруг не вспыхнул. К утру я имел уже совершенно готовыми три горшка и три большие кружки, хотя и не очень-то хорошие, но годные к употреблению. Я тотчас же принялся делать опыт: налил в горшок воды, положил туда кусок козлиного мяса и сварил себе суп. Он показался мне великолепнейшим, хотя в нём не было ни соли, ни кореньев и никакой приправы. С другими сосудами я поступал также, и мало-помалу научился узнавать степень необходимого жара для обжигания посуды и после сего никогда не имел неудачи. После сего я желал добыть какой-нибудь твердый камень, на котором бы я мог толочь или раздавливать зерна пестом; об устройстве же мельницы я и не мечтал, потому что на это требовалось много искусства. Я несколько дней искал такого камня, который бы был толст и имел бы порядочный диаметр, что бы можно было его выдолбить и сделать ступу; но на всём острове не было такого, кроме обломков скал. Эти обломки, по неимению инструментов, я не мог обточить, ни выдолбить в них углублений; да притом же они были не настолько тверды, чтобы могли выдержать учащенные удары песта и мне пришлось бы иметь муку смешанную с песком. Наконец я вздумал поискать в лесу какой-нибудь чурбан довольно твердого дерева, и действительно вскоре нашел его. Он был так велик, что я с большим трудом перенес его домой. Там обделал его снаружи топором и долотом, а потом принялся делать углубление на манер ступки. Для этого был употреблен мною огонь — средство, которым пользуются дикие для делания своих лодок. На это потребовалось много времени и труда. Вместо металлического пестика, я употребил толстую колотушку из вышесказанного железного дерева. И ступу и пест, сделанные мною, я убрал в особливое место до вторичной жатвы хлеба, после которой я предполагал смолоть, или лучше сказать, истолочь зерна.
После этого мне предстояло еще сработать какое-нибудь сито или решето, чтобы просеять муку и отделит от неё отруби. Эта вещь была для меня довольно трудная, и я не знал, что тут делать. Чтобы устроить сито, нужно было иметь камку или какую-нибудь подобную ей материю, а у меня этого не было. Таким образом я оставался недели три в бездействии и безнадежности, наконец, вспомнил, что между одеждами наших моряков, которые были взяты мною с корабля, находилось несколько выбойчатых галстуков. Я прибегнул к ним и сделал три небольшие сита, весьма годные к употреблению.
После сего дошло дело до хлебопечения. Надобно было устроит печь. Долго я думал об этом и наконец придумал средство. Я наделал несколько глиняных блюд, довольно больших, но с малым углублением. Я прокалил их на сильном огне, как поступал с прочею посудою, и отложил их в особое место. Когда я хотел сажать хлеб в печь, то разводил большой огонь на своем очаге, который был ничто иное, как вырытая в земле яма и выложенная камнями. Когда камни делались от огня очень горячи, я сметал с них до чиста уголья и золу, клал на горячий под свое тесто, покрывал его одним из вышесказанных блюд, а потом засыпал горячими угодьями и золою, чтобы сосредоточить там жар. Таким образом я приготовлял свой хлеб, который по моему мнению нисколько не уступал хлебам из самых лучших пекарей Европейских. Не довольствуясь одним ржаным хлебом, я делад из рису булки, готовил также из него кулебяки, начиненные козьим мясом или дичью; но они выходили в очень жалком положении за неимением разных к ним припасов.
В этих и тому подобных изобретениях и других домашних работах, я проводил почти весь третий год моего пребывания на острове, уделяя часть времени на возделывание земли и жатву. Рожь моя была сжата; я перенес ее в мое жилище и сохранял в больших корзинах. Когда же у меня было свободное время, я вынимал из колосьев зерно руками, потому что у меня не было ни гумна, ни цепа. Урожай был так хорош, что я имел теперь до 20 четвериков ржи и почти столько же рису. С этого времени, имея хлеб, я стал жить спокойнее. По моему расчёту, сорока четвериков ржи и рису было мне слишком достаточно для продовольствия на целый год, а потому положил намерение сеять в каждый посев такое же количество зерен, какое было посеяно в последний раз.
XV
Наконец я исправил все свои необходимые надобности и запасся, сколько было возможности, разными припасами на будущее время. Кажется после этого, чего бы желать еще более? Нет — во мне разгорелось непреодолимое желание — обстоятельнее узнать ту землю, которая лежала насупротив острова и которую я видел издали во время последнего моего путешествия. Я воображал, что она составляет часть материка и что, достигнув до неё, я могу наконец освободиться от одинокой, грустной моей жизни. Нисколько не думал я о тех опасностях, которым может подвергнуть меня это предприятие. Я мог попасть к дикарям, которые более жестоки, нежели тигры и львы Африканские. Я припоминал себе рассказы об этих страшных дикарях, которые живут на берегах Караибского моря, и мне часто приходило на мысль, что мой остров недалеко от этой страны, если судить по широте места. Кажется и этого было бы достаточно, чтобы удержать меня от моего предприятия; но ничто не помогало, потому что намерение плыть по морю и узнать подробнее эту землю совершенно овладело мною.
Прежде всего я отправился осмотреть ту шлюпку, которая после нашего кораблекрушения была далеко выброшена волнами на берег. Она была совершенно опрокинута и лежала на сухом месте, на песке, глубоко уткнувшись в него. Если бы у меня был какой-нибудь помощник, то мы вдвоем могли бы как-нибудь вытащить ее, починить и отправиться к берегам Бразилии; но мне одному не было никаких сил не только перевернуть ее, но даже сдвинуть хоть сколько-нибудь с места.
Когда эта попытка не удалась, я придумал другую: нарубил в лесу разного рода рычагов и сделал катки, чтобы с помощью их достигнуть какого-нибудь успеха. Нисколько не жалея своих трудов, я почти две недели неутомимо работал рычагами, чтобы поднять шлюпку и освободить ее от песку; наконец, видя невозможность, я принужден был отказаться от своего намерения. Чем более было неудач, тем более возрастало во мне желание достигнуть до материка. Я переменил свой план и задумал построить себе новый бот — выдолбить его из большего дерева и на этом утлом судне пуститься в море.
Задумав строить бот, я на другой же день пошел в лес и выбрал себе там самое лучшее и высокое кедровое дерево, с которым не могло сравниться ни одно из кедров ливанских. Диаметр этого дерева при корне был более пяти футов. Начиная от корня, на расстоянии 22 футов длины, он сохранял одинаковую величину — 4 фута и несколько дюймов, а потом постепенно уменьшался до ветвей. Чтобы срубить его, я употребил целые двадцать дней, две недели очищал его от сучьев и ветвей и не менее месяца было нужно на то, чтобы дереву придать вид подобный боту. Выдалбливал же я его почти целую четверть года посредством долота и молотка, но выжигать его не хотел.
Окончив свои работы, я чувствовал величайшую радость и удивлялся изяществу моего бота. Он был нечто в роде большой лодки или прекрасной гондолы, сделанной из цельного дерева, чему подобного я никогда не видывал. Теперь оставалось одно только сделать — спустить этот бот в море, и если удастся это, предпринять путешествие. Но тут был камень преткновения. Хотя мой бот отстоял от берега не более двадцати шагов, но все меры, какие ни употреблял я, чтоб сдвинуть его в море, были тщетны, потому что берег был очень горист и несравненно выше того места, где находился бот. Я хотел срыть землю и сделать ее покатистою к берегу; но что же мне было в том пользы, когда я бота даже сдвинуть не мог. Не вырыть ли мне канал, чтобы провести к моему боту воду из моря? подумал я: но рассчитав хорошенько, я нашел, что на это потребовалось бы времени более двух лет. И так, к крайнему моему сожалению, я принужден был покинуть мой бот на сухом пути, в знак своей необдуманности и истребить желание путешествовать по морю.
Среди этого последнего предприятия я достиг конца четвертого года моего пребывания на острове. — Эту годовщину я провел также как и прежние годовщины, в посте, молитве и благочестивых размышлениях.
Я теперь вел жизнь несравненно лучшую, нежели в начале моего прибытия на остров. Эта счастливая перемена имела равномерное влияние на мою душу и тело. Часть времени, когда садился отдыхать, я благодарил Провидение за его милости ко мне, и дивился премудрости его, по которой всё устроилось нужное для меня в необитаемой пустыне. Я более обращал внимание на хорошую сторону моего положения, нежели на худую, более на то, чем я наслаждался, нежели на то, чего у меня недоставало. Всё это возбуждало во мне живейшие чувства любви и признательности.
XVI
Оставив до времени мой бот в покое, пока придумаю какое-нибудь средство для спуска его в море, я занялся хозяйственными делами. Я прежде всего обратил внимание на кожи диких зверей и коз, убитых мною. Их было у меня большое количество. Все они были развешены на солнце, и большая часть из них так высохли и сделались тверды, что никуда не годились. Что же касается до других годных к употреблению, то я сначала сделал из них себе большую шапку, шерстью наружу, чтобы лучше защищаться от дождя, а потом сработал себе и целое платье или, точнее выразиться, широкий камзол и панталоны. Они служили мне защитой более от жары, нежели от холода, дождь, как бы ни был силен не мог промочить их и тотчас же скатывался с них; сверх этих одежд, я сшил себе два длинные кафтана или сюртука, из матросских бострок, взятых мною с корабля. Вместо игол употреблял я обостренные спички или рыбьи кости, а нитки делал из рассученных веревок.
Кончив эту работу, я употребил много труда и времени на приготовление себе зонтика, сначала я устроил себе нечто в роде большего безобразного зонтика, который однако мог предохранять меня от дождя и солнца; но его нельзя было складывать, а носить можно было не иначе как на голове. Наконец после многих попыток, мне удалось сработать зонтик, который соответствовал несколько моим желаниям. Я покрыл его звериною кожею, шерстью наружу. Я с ним был точно под навесом во время сильных дождей, и ходил в невыносимые жары точно также легко и приятно, как и в прохладную погоду. Когда мне не было в нём нужды, то я складывал его и носил в руке.
Между тем я всё-таки не мог оставить своего прежнего намерения путешествовать по морю, и принялся строить новый бот, однако с большею против прежнего осторожностью и предусмотрительностью. Я выбрал уже небольшое дерево и скоро окончил свою работу. Потом, вырыв канал глубиною в 6 футов, а шириною в 4, я легко спустил мой бот в залив морской. Мне хотелось на этом боте объехать кругом моего острова. Подобные путешествия я делал сухим путем, как было выше сказано, и открытия, сделанные мною на нём, возбуждали во мне непреодолимое желание видеть и прочие части берегов, которых я не посещал.
Я только думал об этом путешествии; для поклажи пороха, провизии и других надобностей были устроены по обеим сторонах бота ящики, а на дне его был сделан узкий жолоб, в который я мог класть свое ружье и закрывать его звериною кожею, чтобы не попал туда дождь или морская вода. К своему боту я приделал мачту и повесил парус, сделанный из тех парусов, которые я взял с корабля, а на задней части его воткнул зонтик, чтобы иметь тень.
Чтобы испытать, надежен ли мой бот, я несколько раз плавал на нём около берегов моего острова, не удаляясь никогда на большее расстояние от залива. Уверившись таким образом в прочности моего бота, я решился сделать на нём объезд кругом острова. 6 сентября я отправился в путь, взяв с собою ружье, две дюжины маленьких ржаных хлебов, которые были сделаны на манер пирожков, горшок сухого рису, небольшую бутылку рому, половину жареной козы, пороху и дроби, чтобы стрелять дичь и наконец два толстые сюртука, которые могли служить мне во время ночи одеялом и постелью.
Это путешествие причинило мне много опасности и продолжалось гораздо дольше, чем я предполагал. Остров сам по себе не очень обширен, но с восточной его стороны тянулась длинная цепь скал, уходившая в море более нежели на две мили. Одни из скал возвышались над водою, а другие были скрыты и составляли опасные подводные камни, сверх того в конце этой цепи скал находилась сухая песчаная мель, вдававшаяся в море на полмили. Видя эти затруднения и не желая подвергаться опасностям на таком плохом судне, я пристал к берегу и поставил свой бот на якорь, который был не что иное, как осколок бревна.
Когда мой бот был в безопасности, я взял с собой ружье, сошел на берег, а потом отправился на небольшой холм, откуда мне была видна вся цепь скал, и я убедился, что мне можно было продолжать путь.
Я заметил притом сильное морское течение, бывшее на восточной стороне, на самом краю подводных камней. Это обстоятельство грозило мне большею опасностью и я решился оставаться здесь до тех пор, пока уменьшится сильный ветер, дувший против этого течения.
Три дня и три ночи провел я на этом холме. На четвертый день ветер стих и море стало спокойно. Я опять отправился в путь; лишь только я подъехал к краю подводных камней, как заметил другое сильное морское течение, которое быстро меня увлекало в открытое море. Ветру в то время почти совсем не было, гребля была бесполезна и я почитал уже себя погибшим. Между тем мой бот всё далее и далее уносило в открытое море. Я проклинал глупое свое любопытство, с сожалением смотрел на остров и с упреком говорил сам себе: «зачем оставил я мое тихое, благополучное жилище, зачем я был столько неблагодарен к нему? Если бы еще один раз возвратился туда, то никогда бы его не оставил!» Спасение мое казалось мне невозможным, потому что бот был отнесен далеко в море и я сам пришел в изнеможение от страха и гребли. Но вот подул небольшой ветер и я ободрился. Спустя четверть часа после сего, поднялся довольно сильный ветер. Ни сколько не медля, я поправил свою мачту, натянул парус и всеми силами старался выйти из морского течения. Наконец с помощью ветра мне удалось это сделать и я попал в противоположное прежнему течение, которое принесло меня прямо к острову.
Вступив на землю, я пал на колени и благодарил Бога за мое спасение. После сего я подкрепил свои силы пищею, привязал бот веревкою к дереву и усталый лег на землю и заснул глубоким сном.
Пробудившись, я стал думать, что мне теперь делать? Вчерашняя опасность так напугала меня, что я не решался ни ехать на боте обратно назад, ни продолжать на нём путь далее: а потому и положился бот оставить тут, а самому возвратиться домой сухим путем. И так, оставив весь мой запас, кроме ружья и зонтика, в боте, который я ввел в безопасный залив, отправился домой и к вечеру пришел к своему загородному дому. Всё там было в том же положении как и прежде.
Я перелез через забор и лег под тень, потому что чувствовал необыкновенную усталость. Лишь только я задремал, вдруг слышу голос! «Робинзон! Робинзон! бедный Робинзон Крузо! где ты был? Робинзон Крузо, где ты?» Я сначала думал, что это мне послышалось во сне; но голос продолжал: «Робинзон! Робинзон!» Я встал и, осматриваясь кругом, увидел моего попугая, сидевшего на заборе. Он подлетел ко мне и сед на мое плечо; потом, приложив свой нос в моему лицу, говорил: бедный Робинзон Крузо! где ты теперь? где ты был? как попал сюда? и т. п.
Наконец я вместе с моим попугаем возвратился из загородного моего дома в старое жилище с величайшею радостью и поклялся, что никогда не оставлю его.
XVII
После неудачного путешествия вокруг острова я целый год провел без всяких приключений. В это время я усовершенствовался в разных ремеслах. Я сделался превосходным горшечником и придумал деревянное колесо, посредством которого было удобнее работать и давать своим изделиям разнообразные формы. При том я оказал большие успехи в делании корзинок. В них было очень удобно носить разную поклажу. Например, если случалось мне убить козу, то я вешал ее на дерево, сдирал с неё кожу, разрезывал мясо на части и, выбрав что нужно, относил в корзине домой. Точно также поступал я и с черепахой. Опрокидывал ее на спину, брал её яйца и несколько кусков мяса, клал это в корзинку, а прочее оставлял.
При изобилии разных потребных для меня вещей, я имел в порохе такой недостаток, что должен был оставить звериную охоту. Что же было мне делать? Надобно было придумать средства ловить коз и других животных, приучать их к себе и делать их домашними. Таким образом из странствующего по горам и лесам охотника я должен был сделаться мирным пастухом.
Сначала ставил я силки, надеясь поймать такую козу, которая уже понесла; но в этой надежде обманулся: каждый раз находил, что старые гнилые веревки мои были разорваны, а приманка съедена. Потом выкапывал ямы в тех местах, где обыкновенно водились козы; над ямами насыпал хворосту, закрывал его свежею зеленью, сверх которой посыпал рису и ржаных колосьев. Долгое время не удавалось мне поймать ни одной козы; но я не терял терпения и устраивал на разные манеры мои ямы — и вот, наконец, в одно утро попался в одну яму большой старый козел, а в другой я нашел трех молодых — одного козленка и две козочки. Старый козел был так дик, что я не посмел влезть к нему в яму, и кой-как дал ему средство выпрыгнуть из неё. Признаюсь, я никогда не видывал ни одного животного, которое убегало бы с таким ужасом, с каким побежал от меня козел. Что же касается до молодых, то я, привязавши их на одну веревку, отвел домой.
Прежде всего я выбрал для них место, где было много травы, воды и тени, и огородил его частым тыном. Во время этой работы мои козы, привязанные на длинной веревке ходили вокруг меня и играли на траве. Я давал им рису и хлеба и они ели из моих рук. Чрез несколько времени они так привыкли ко мне, что везде за мной бегали и не хотели отставать от меня.
В течение полутора года стадо мое состояло из 12 штук, а чрез 2 года потом, оно увеличилось до 43, не смотря на то, что я некоторых из них убивал и употреблял в пищу. Долгое время я пользовался козьим мясом, а мне и в голову не приходило употреблять козье молоко. Я начал учиться доить коз. Сначала дело шло довольно трудно по моей неопытности, а потом я мало-помалу научился ему. С этого времени козье молоко сделалось почти преимущественною моею пищею. По прошествии некоторого времени я научился делать из молока творог, масло и сыр.
Теперь, можно сказать, я наслаждался совершенным довольством и спокойствием. Да и чего мне не доставало? Я был, так сказать, правитель всего острова, имел у себя богатое стадо; стол мой всегда был достаточный, и сверх всего этого были у меня компаньоны: мой попугай, который всегда сидел у меня на плечах во время стола, моя верная собака и две кошки — потомки тех двух кошек, которых я взял с корабля и которые уж померли, доставать съестные припасы мне стоило небольшого труда. Если сравнить настоящее мое положение с прежним, то окажется, что я жил уже теперь в роскоши, неге, спокойствии и изобилии.
Избыточествуя во всём и не опасаясь недостатков, я стал думать об украшении своей одежды. Шапку мою, сшитую кой-как, я переделал в продолговатую с острым концом. Камзол свой, сделанный также, как и вся моя одежда из козьей кожи, я перешил снова и сделал его подлиннее. После сего стал себе пару полусапогов, которые были с боков открыты и связывались тонкими ремнями.
Если я куда-нибудь отправлялся в дальний путь, то костюм мой был следующий. Я опоясывался кушаком, на одной стороне которого был заткнут топор, а на другом — пила; чрез плечо под левою рукой висел на ремне двойной мешок с порохом и дробью, на спине был короб с съестными припасами и разными другими вещами; на плече висело ружье, а голова в козлиной мохнатой шапке прикрыта была зонтиком от дождей и жары.
Однажды, будучи на охоте, я пришел к тому заливу, где находился бот. При виде его, во мне опять явилось желание перенести его ближе к моему жилищу. Я взошел на высокий камень, чтобы посмотреть на течение морское; но каково было мое удивление, когда я увидел, что море спокойно и никакого нет течения морского. Я долго думал, отчего могло произойти такое неожиданное явленье и на конец узнал причину, что оно происходит от прилива и отлива и от направления ветра: следовательно, при известном ветре и в известное время плавание в этом месте должно быть безопасно. Я мог бы и теперь перевести мой бот, но воспоминание прошедшей опасности так сильно на меня подействовало, что я никак не решался на такое предприятие, а рассудил, что лучше будет построить другой бот вблизи своего жилища.
XVIII
В течение довольно долгого времени жизнь моя текла тихо и мирно, без всяких неприятных приключений; но вдруг одно обстоятельство сильно потревожило спокойствие души моей. Однажды я пошел к своему боту. Пришедши на берег, я заметил на песке какие-то следы. Рассмотрев внимательнее, я убедился, что это были следы ноги человеческой. Я остановился в изумлении, как бы пораженный громом или испуганный страшным видением. Я оглядывался кругом, однако ничего не видал, ничего не слыхал; взошел на небольшой холм, чтобы рассмотреть, нет ли чего вдали, потом возвратился назад, думая, что всё это ни что иное, как игра воображения; но на песке ясно отпечатлелась целая нога с пальцами и пяткою. Испуганный этим, я быстро побежал домой, непрестанно оглядываясь назад. Мне казалось что толпа диких гонится за мною; каждое деревцо, каждый, кустик представлялся мне человеком.
Совершенно не помню, как я очутился дома: перелез ли я через забор или прошел чрез отверстие, сделанное в скале и которое я называл дверью? Страх отнял у меня память. Я думаю ни один заяц, ни одна лисица не пряталась с таким ужасом от гончих собак, с каким я прятался в свою крепость, так называл я мое жилище. Всю ночь я не мог уснуть и думал, каким образом человек появился на моем острове, когда на берегу не было никакой лодки. Я даже предполагал, что это не человек, а какой-нибудь злой дух; но потом, сообразясь с здравым смыслом, заключил: что это, вероятно, дикие с твердой земли были на моем острове, занесенные сюда ветром или морским течением. Но и эти мысли не могли успокоить меня. Долговременное уединение делает всегда человека робким, боязливым и легкомысленным: я воображал, или лучше сказать, придумывал разные бедствия, которые могут мне сделать дикие люди.
Целые три дня я не выходил из своего жилища, на конец, почувствоваши сильный голод, я осмелился выйти. Козы мои в эти три дня были не доены и у большей части из них сосцы иссохли, растрескались, а у некоторых совсем испортились. Страх кроме вреда мне ничего не принес, и всё-таки я не мог совершенно освободиться от него. Следы ноги человеческой не выходили из моего воображения и сильно беспокоили меня. Мне пришло даже на мысль, что может быть эта следы от собственной моей ноги; может быть я был в этом месте давно и ходил босиком, но забыл это. Такими мыслями я успокоил несколько себя и на другой же день отправился поверить справедливость моих предложений. Пришедши на место, я, к несчастью моему, ясно увидел, что следы на песке были гораздо более моей ноги. Я затрепетал, лихорадочная дрожь прошла по всему моему телу. Я теперь убедился в том, что или дикие по временам приезжают на этот остров, или что он и в настоящее время обитаем. Должно разорить всё построенное мною, думал я, мой загражденный дом, мои два бота, уничтожить взошедший хлеб и распустить коз, чтобы отнять малейший повод в догадке, что на этом острове живет человек.
Возвратясь домой и успокоившись мыслями, я изменился на другое — укрепить как только возможно лучше мое старое жилище, и, в случае надобности, защищаться в нём. Я приступил немедленно к работе. Прежде всего принялся я делать вал и копать ров кругом моего жилища. Потом я сделал еще палисад из кольев рядом с прежним, завалил землею и камнями промежуток между ними. Позади небольших отверстий, шириною в руку, отложил пять заряженных ружей, взятых мною с корабля. Это составляло мою артиллерию. В случае опасности я мог выстрелит вдруг изо всех пяти ружей и привести в смятение неприятеля. Необходимость и страх, которые понуждали меня к этой работе, придавали рукам моим двойную силу. Кроме сего, я в некотором расстоянии от моих укреплений насадил великое множество тех кольев, которые сами собой укореняются и дают ветви. Чрез два года после сего из этих кольев образовалась довольно густая роща, а чрез шесть лет мое жилище было окружено густым, совершенно непроходимым лесом, чрез который и сам я с трудом пробирался по известным мне тропинкам. Никто не мог и вообразить себе, что тут обитает человек.
Во время этих занятий я не терял из виду и других дел. Особливо я заботился о моем стаде, которое приносило мне великую пользу и в настоящее время и должно было приносить ее и в будущее. Если огородить моих коз валом, то это ни к чему не приведет, потому что они не могут защищаться сами. Я почел за лучшее — отделить 15 коз от стада и перевести в особивое, безопасное и скрытое место, которое я вскоре нашел и обнес его тыном. Через несколько времени я нашел другое место гораздо удобнейшее этого, именно в той долине, в которой во время моих путешествий по острову я чуть-чуть не заблудился. Это было ровное место среди самого густого леса и образовало род парка, устроенного самой природой. Тут поместил я еще 12 коз; так всё стадо мое разделил на три части или табуна. Вот сколько забот, усиленного труда, непрестанного страха и тревоги наделал мне в течение двух лет один только след человеческой ноги!
Я обыкновенно каждый день ходил из одного табуна в другой, осматривал, в каком состоянии находятся мои козы и доил их. Однажды, возвращаясь из табунов домой, мне вздумалось отправиться на восточный край острова. Я взошел на довольно высокий холм и заметил вдали, на море, движение и нечто похожее на лодку. У меня дома было несколько зрительных трубок, взятых мною с корабля, но, по несчастью, я не захватил с собою ни одной, и потому не мог узнать, лодка ли это или что другое двигалось по воде. С этого времени я положил себе за правило: никогда не выходить из дому без зрительной трубки.
Сошедши с холма, я увидел, что нахожусь в такой части острова, в которой никогда не бывал. Сделав несколько шагов вперед, я остановился в ужасе: предо мною рассеяны были человеческие черепа, кости ног, рук и других частей тела. На средине тлел под пеплом огонь вокруг которого поделаны была из земли скамейки. Перед моими глазами было ясное доказательство того, что дикие соседних островов или земель посещают этот остров, привезли сюда своих военнопленных умерщвлять и есть. Огонь под пеплом еще тлелся, следовательно были здесь недавно и, окончивши свое варварское пиршество, уехали на той самой лодке, которую я сейчас видел вдали на море.
Я со страхом и грустью удалился от этого места и сердце мое сокрушалось, слезы лились из глаз моих и, поднимая руки к небу, благодарил Бога за то, что находился в части света, отдаленной от этого варварского рода. Это бесчеловечное дело так сильно меня раздражило, что я горел сильным желанием во что бы то ни стало отмстить извергам человечества, которые равнодушно убивали слабых и безоружных своих пленных и пожирали их. Мой остров осквернился такими бесчеловечными пиршествами! Я хотел подстеречь диких, и во время самого пиршества стрелять в них: то придумывал сделать подкоп под тем самым местом, где они собирались, взорвать их вместе с землею на воздух; то, наконец намеревался напасть на них внезапно с саблей в руках и изрубить их. Мое озлобление к диким так было велико, что я часто прихаживал на тот берег и искал случая с ними встретиться. Мне удалось найти недалеко от берега такое уединенное место, где я удобно мог скрываться в большом дуплистом дереве и стрелять в них из ружей и пистолетов, не будучи замечен моими врагами. Когда я отправлялся в эту засаду, то брал с собою всю свою артиллерию, ружья и пистолеты, заряжеными пулями или нарубленными кусками железа.
XIX
Прошло очень много времени, много раз ходил я караулить диких; но они не показывались. Успокоившись несколько, я переменил мысли свои, и стал мало-помалу рассуждать о них гораздо благосклоннее. Какое имею право, говорил я сам себе, убивать тех людей, которые сами не виноваты в том, что так дики и бесчеловечны? Есть людей, врагов своих, почитается между ними делом справедливым, и они убеждены в этом с малолетства. У них такой обычай, такие законы. Могу ли я принудить их, чтобы они переменили свои нравы и обычаи и свои убеждения? Сверх того, может легко случиться, что хоть один из них спасется и потом приведет с собою множество своих соотечественников — тогда погибель моя верна.
И так, справедливость и благоразумие требовали, чтобы я не поднимал оружия против диких до тех пор, пока не буду принужден к этому необходимостью для защиты своей жизни. Я стал по-прежнему вести жизнь уединенную, стараясь, сколько было возможно, скрываться и не показывать никакого признака, что нахожусь на этом острове. Я не стрелял уже более из ружья, не вколачивал гвоздей молотком, ничего не рубил топором, боясь произвести шум и не разводил огня на таком месте, где его издали заметить было можно. Когда я выходил из дому к табунам своим или по какому другому делу, то всегда брал с собою ружье и два пистолета, которые затыкал за пояс, а на боку привешивал остро отточенную саблю без ножен. Я каждую минуту готов был к обороне.
Вскоре, к моему счастью и успокоению, я открыл недалеко от моего жилища довольно обширную пещеру, вход в которую был так узок, темен и неудобен, что туда никто не осмелился бы взойти из любопытства, разве только в том случае, когда нужно было скрыться и спастись от угрожающей опасности, подобно мне. Вход в эту пещеру находился позади большой скалы. Я нашел его случайно, обрубая толстые ветви на приготовление из них угольев, которые и употреблял для того, чтобы при стряпании кушанья было менее дыму, который мог бы указать диким мое жилище. Я с трудом вошел в нее. Всматриваясь в темную даль пещеры, я заметил два ярко блестящие глаза. Это привело меня в такой страх, что я, не смотря на трудный выход, выскочил в одно мгновение вон из пещеры. После нескольких минут размышления, я пришел в себя — стыдился своей трусости. Ободрившись, я взял горящую головешку и вошел опять в пещеру. Сделав шага три вперед, я услыхал стон, который так поразил меня, что волосы поднялись дыбом на голове моей и выступил холодный пот на теле. Не теряя присутствия духа, я пошел вперед, и глазам моим представился старый, необыкновенной величины козел. Он был при последнем издыхании, лежал и стонал, и чрез несколько минут умер. Я не хотел его вытаскивать из пещеры, а закопал в землю при самом входе. Осмотрев пещеру, я нашел, что она была довольно узка и неправильна. В ней еще было другое отверстие, но такое низкое, что чрез него не иначе было можно пройти, как ставши на четвереньки, т. е. на руки и на ноги. Я не пошел туда, а отложил это до следующего дня. На другой день, взявши с собою шесть толстых свечей, сделанных из козьего сала, пошел я в пещеру и с огнем пролез чрез низкое отверстие, бывшее в длину шагов на пять. Я вдруг очутился под сводом 20 футов вышины и могу уверить, что на всём острове ничего не было прекраснее этого подземелья. Свет от двух зажженных свечей отразился тысячами лучей на стенах и потолке пещеры, которые все были покрыты приятнейшим для глаз блеском. Не могу сказать, отчего происходил этот блеск, от кристаллов ли, от драгоценных ли камней или от частиц золота.
Это был самый великолепный грот, какой только можно вообразить себе. Пол был ровный и сухой, покрытый мелким кремнем; там не было и признаков пребывания ядовитых животных, никакого худого запаха, никакой сырости на стенах. Узкий вход составлял единственный недостаток этой пещеры, но, этот недостаток служил к большей моей безопасности. Я был восхищен своим открытием и перенес в пещеру всё, что нужно было сохранить, особливо аммуничные вещи и орудия для защиты. В теперешнем моем положении я сравнивал себя с древними гигантами, которые обитали в неприступных пещерах. Здесь я мог скрываться, если дикие нападут на меня или будут преследовать и выгонять меня из моих старых укреплений, силою почти невозможно было взять меня. В это время шел двадцать третий год моего пребывания на острове. Я привык жить на нём и если бы не страх от диких, то я бы с радостью провел дни моей жизни и умер бы в этом гроте, в котором дал могилу бедному старому козлу. У меня в настоящее время было довольно много разных предметов для развлечения. Я учил говорить моего попугая, а он так научился, что его непрестанные разговоры доставляли мне большое удовольствие во всё время моего с ним житья. Что касается до моих кошек, то они так размножились, что я принужден был убить множество их из ружья, оставил только при себе двух, самых любимых. Моего верного и веселого компаньона, моей собаки, уже не было на свете; она, прослужив мне 16 лет, умерла от старости. Остальное мое семейство состояло из двух коз, которых я приучил к себе и кормил из своих рук, и двух попугаев, которые тоже говорили, но далеко не так хорошо, как мой старый попугай. Кроме того у меня было несколько морских птиц, но я не знал их названия. Я поймал их на берегу моря и обрезал им крылья. Они жили и несли яйца в небольшом леску, который я насадил своими руками недалеко от моих укреплений. Я был бы вполне доволен, если б не было диких.
XX
Был декабрь месяц — обыкновенное время моей жатвы, и я цельные дни был занят уборкою хлеба. Однажды, незадолго до восхода солнечного, я увидел разведенный на берегу огонь в полумиле от меня. Я тотчас же побежал в свой грот, зарядил пистолеты и ружья и решился защищаться до последней капли крови. Я дожидался неприятеля более двух часов, наконец осмелился выйти из грота. Взобравшись ползком на вершину утеса, я увидел чрез зрительную трубку девять человек диких, сидевших кругом небольшого огня. Они не грелись, потому что погода была теплая, а вероятно приготовляли себе кушанье из человеческого мяса. Две лодки их были втащены на берег. Тогда было время прилива, и по видимому они дожидались отлива, чтобы возвратиться домой. Это несколько успокоило меня. Я заключил, что они приезжают и отъезжают постоянно в одно и то же время, и что следовательно я могу заниматься своими делами безопасно во время морских отливов.
Как я думал, так и случилось. Лишь только стала убывать вода, они сели в лодки и отправились в путь. Вооружившись по своему обыкновению, я пошел на тот холм, откуда я в первый раз заметил следы ужасных пиршеств этих каннибалов, и увидел еще три лодки, которые были уже далеко в море и плыли по тому же направлению, как и первые две. Спустившись с холма и пришел на то место, где за несколько дней пред сим нашел черепа и кости человеческие, я опять увидал новые остатки от недавно растерзанного и съеденного человека. Я так был озлоблен этим варварством, что положил твердое намерение напасть с оружием на первую толпу этих дикарей, не смотря на число их.
Вероятно, что дикие очень редко приезжали на мой остров, потому что я в следующие после сего целые пятнадцать месяцев не заметил ни малейших следов их приезда. В течение этого времени я был непрестанно в страхе и тревожном состоянии духа, и трудился над улучшением своих укреплений.
Я постоянно был занят мыслью — жестоко отомстить диким за их бесчеловечие, и составлял разные планы нападения на них. Последнее посещение их моего острова внесло много беспокойства и горести в мою жизнь. Когда я по какой-нибудь необходимости осмеливался выходить из моего убежища, то это делалось с величайшими предосторожностями. Я обращал строгое внимание на все предметы, которые попадались мне на глаза. Какое счастье было для меня, что я разместил своих коз по отдельным табунам и тем избавил себя ходить на охоту и стрелять из ружья. Правда, что одним выстрелом можно было привести в ужас и обратить в бегство целую толпу диких, но ведь они пришли бы опять в большем числе, на сотнях лодок, и что же бы тогда со мною сталось? Однако я был довольно счастлив, что не видал их до мая месяца двадцать четвертого года моей уединенной жизни. В этом месяце у меня с ними была замечательная стычка, о чём я расскажу читателям в своем месте.
XXI
Однажды — это было в первой половине мая месяца — поднялась сильная буря с громом и молнией. Она началась вечером и продолжалась всю ночь. Я лежал в постели. Вдруг мне послышался с моря шум, похожий на выстрел из пушки. Вставши поспешно, я взошел по лестнице на скалу. В эту минуту показался на море огонек, и за ним раздался второй пушечный выстрел с той стороны моря, где я на моем боте был увлечен течением морским.
Я сначала думал, что это какой-нибудь корабль, который находится в опасности и выстрелами требует помощи от другого корабля, шедшего с ним вместе. Набравши сухих ветвей, я развел большой огонь на верху скалы. Огонь вероятно был замечен, потому что едва поднялось пламя, как последовал третий выстрел, а потом еще несколько выстрелов и всё с одной и той же стороны моря. Целую ночь я поддерживал огонь, а когда рассвело и небо прояснилось, я увидел что-то похожее на корабль, в большом расстоянии от острова.
Всё утро я старался рассмотреть, что это такое, и так как предмет всё находился на одном и том же месте, то я и заключил, что это корабль, остановившийся на якоре. Желая более удовлетворить свое любопытство, я, взяв с собою ружье, пошел на южный берег острова, влез на самую высокую из скал и увидел, что это был действительно корабль, разбитый о подводные камни в том самом месте, где я во время своего путешествия едва не погиб. Смотря на корабль, я воображал себе всю ту пользу, которую могу получить от него. Более всего я утешал себя надеждою, что непременно несколько человек спаслись на шлюпке и пристали к берегам острова: чрез это я имел бы сотоварищей и большую помощь при обороне от диких. В этом предположении я ходил по разным сторонам острова, но, к несчастью, не нашел ни одного человека. Несколько дней спустя, было выброшено из моря на берег тело одного корабельного матроса, но я не мог узнать к какой нации он принадлежал. Он был одет в матросской куртке, на нём была рубашка из белого полотна, плохие панталоны и стоптанные башмаки, а в кармане несколько табаку, три золотые и две серебряные монеты и трубка, которая для меня была драгоценнее золота и серебра.
Море успокоилось, у меня явилось сильное желание побывать на корабле в той надежде, что не найду ли там какого-нибудь живого существа, которому я мог спасти жизнь. Если же не найду людей, думал я, то найду что-нибудь полезное для себя. Эта мысль не давала мне покою ни на минуту.
Я приготовил всё к моему путешествию. Взял несколько хлеба, большую бутылку свежей воды, полную корзину сушеного винограда, рису, две дюжины пирожков, сыру, горшок козьего молока и зонтик. Потом, спустившись к боту, вычистил его и положил туда всю свою провизию. Я был совсем готов выступить в море, но, взглянув на разбитый корабль, вспомнил о той опасности, которой я уже подвергался и могу вторично подвергнуться ей по причине скрытых подводных камней, морского течения и ветра, которые в одно мгновение могут навсегда разлучить меня с моим любезным островом. Эта мысль до того меня устрашила, что я решился оставить свое намерение. Втащив свой бот в небольшую бухту, я сел на землю и находился между страхом и желанием ехать к кораблю. Долго я сидел неподвижно на одном месте. Настал прилив и я по неволе должен был отсрочить свой отъезд на несколько часов. Во время отлива я заметиль морское течение, которое направлялось в северную сторону и следовательно благоприятствовало моему возвратному пути. Это открытие ободрило меня, и я положил непременно на следующий день отправиться к кораблю как только настанет отлив.
Ночь я провел на своем боте, а поутру рано, когда начался отлив, пустился в море, направляя свой путь к северу, прямо к кораблю, к которому и прибыл чрез два часа. Моим глазам представилось плачевное зрелище. Корабль, который судя по его устройству был испанский, глубоко втиснулся между двух скал. Корма и часть корпуса корабельного были разбиты волнами. Он так ударился сильно носом о подводные камни, что главная мачта и другие были изломаны, но однако бугспорт был цел.
Когда я взошел на палубу, то первый предмет, попавшийся на глаза мои, была собака, которая, увидав меня, принялась жалобно выть. Это животное было почти полумертво от голода и жажды. Я дал ей кусок хлеба, который она съела с жадностью, потом налил ей немного воды. На всём корабле, кроме этой собаки никого не было. В одной из кают я нашел двух мертвых матросов, которые лежали обняв друг друга. Вероятно, вода, хлынувшая вдруг, залила их и задушила. Весь груз корабельный был поврежден морскою водою. Там находилось несколько бочек, должно быть с виноградным вином или водкою. Они были так велики и тяжелы, что я не мог приподнять их. Там лежало еще два сундука, которые я взял и, не рассматривая с чем они, положил их в свой бот. Впоследствии, судя по найденным вещам и бумагам на корабле, надобно было думать, что он шел в Буэнос-Айрес или в Рио-де-ла-Плата, и оттуда должен был отправиться в Гавану, и наконец в Испанию. Кроме двух сундуков, я нашел бочонок с какою-то жидкостью (её было более двух ведер), и с великим трудом спустил его в мой бот. В одной комнате было несколько ружей и большой рог с 4 или 5 фунтами пороху. Ружья и рог с порохом тоже положены были на бот. Кроме всего этого, я захватил с собою лопатку для угольев, щипцы, в которых я очень нуждался, два медные котелка, сковороду и шоколадницу. Со всей этой поклажей и с собакой я и возвратился к вечеру чрезмерно усталый на остров.
Переночевав на своем боте, я перенес на другой день мое новое имущество в свой грот. В двух сундуках оказалось много разных предметов, для меня очень полезных. Там находился погребок с разными прекрасными ликерами, в бутылках, украшенных серебром, из которых каждая содержала в себе до четырех кружек напитка. Я в нём нашел две банки варенья, так хорошо закупоренные, что вода никак не могла попасть туда. В этом сундуке было еще несколько хороших рубашек, галстуков разных цветов, полдюжины белых платков из тонкого полотна и четыре полотенца. На дне сундука лежали три мешочка с золотыми монетами, и несколько разных дорогих вещиц. Во втором сундуке было разное старое, поношенное платье, четыре пары чулок, две пары башмаков и три флакона пороху.
Я очень сожалел, что не мог проникнуть во внутренность корабля, залитую водою. Я там бы вероятно нашел много разных вещей, нужных и полезных мне, которые бы я взял и сложил на хранение в грот, а потом отвез бы их в мое отечество, если Провидению угодно будет возвратить меня туда со временем.
Сложив всё в безопасное место, я возвратился в свое старое жилище и нашел в нём всё в том же порядке, в каком и оставил его. Я опять по-прежнему начал жить и заниматься домашними делами. Несколько времени я наслаждался спокойствием, но всегда был, так сказать, как бы на страже, и редко выходил из дому. Когда же и выходил то всегда вооруженный с головы до ног, что мне было очень тяжело и скоро приводило в изнеможение. По сие время я прожил на острове двадцать четыре года.
XXII
Можно было бы сказать, что я жил совершенно спокойно в течение двух лет, если бы не тревожили меня разные планы, чтобы оставить остров и возвратиться в свое отечество. То хотел я на своей лодке переплыть к тому материку, который лежал против моего острова; то думал предаться на произвол ветра, как это сделал, спасаясь из плена в Сале.
Долго размышляя и за и против разных предположений, я пришел к тому убеждению, что нужно завладеть каким-нибудь дикарем или лучше пленным, который из благодарности за свое спасение будет мне другом и покажет путь к матерой земле. Однако я видел большое затруднение в том, что для этого надобно уничтожить целую толпу диких; а такой подвиг казался мне немыслим. Но как бы то ни было, я решился караулить моих врагов во время их высадки на берег и действовать, соображаясь с обстоятельствами, которые представятся мне тогда.
С этою целью я часто хаживал на тот берег, где они обыкновенно останавливались; но в продолжение 18 месяцев никого не встречал. Эти напрасные и довольно утомительные путешествия нисколько не отвратили меня от принятого мною плана; но еще более усилили мое желание встретиться с дикими. Как прежде я убегал этих каннибалов, так точно теперь искал их. Столько надеялся я на свое знание и силы, что желал бы себе подчинить троих, даже диких, привести их в совершенную мне покорность и лишить их всякого средства вредить мне.
Наконец случай представился. Однажды утром я приметил на берегу от 5 до 6 лодок, но диких уже в них не было. По моему расчёту, каждая из этих лодок могла поместить в себе 6 человек, а потому всех приехавших должно быть около 30 человек. И так, мне предстояло бороться с тридцатью человеками. Такой неравный бой поколебал меня на некоторое время. Я внимательно прислушивался ко всякому шуму и, влезши на пригорок, находившийся недалеко от моего жилища, увидел чрез зрительную трубу, что диких действительно было столько, сколько я предполагал, т. е. до 30 человек. На берегу был разведен большой огонь для приготовления пиршества. Они плясали кругом огня, делая разные странные телодвижения, прыжки, скачки и кувырканья, как у них заведено было обычаями.
Спустя минуту времени, они вытащили из лодки двух несчастных, чтоб их разрезать на куски. Один из них, оглушенный ударом топора, упал замертво на землю. Трое дикарей бросились на него, изрезали на куски, чтобы готовить свой адский обед. Между тем другой несчастный стоял неподалеку и каждую минуту ожидал себе подобную злую участь. Когда дикие делили между собой мясо убитого, этот несчастный, видя удобный случай к своему спасению, распутал потихоньку веревки, которыми были связаны у него руки и ноги, и вдруг с быстротою серны бросился бежать, прямо в ту сторону, где находился я.
Признаюсь, что я очень испугался, увидев это, но вместе с тем и радовался, что может быть как-нибудь смогу спасти этого несчастного. Я боялся того, что вся толпа диких бросится за беглецом, но однако этого не случилось, и только трое погнались за ним. Пленный имел большое преимущество в искусстве бегать пред своими врагами, и если б его бегство продолжалось с такою же силою, то он чрез полчаса скрылся бы совсем у них из глаз.
Между ним и моею крепостью находился небольшой залив. Несчастный, подбежав к нему бросился стремительно в воду, быстро переплыл на другую сторону залива и пустился опять бежать. Когда трое его неприятелей подбежали к тому же месту, то только двое бросились в воду, а третий возвратился назад, вероятно потому, что не умел плавать. Эти двое диких умели плавать несравненно хуже против своего пленника.
Теперь самый удобный случай, подумал я и, сошел поспешно с холма, взял свое ружье и побежал к берегу, стараясь остановить бегущего своим криком; но он, почитая меня тоже врагом своих, продолжал бежать. Тогда я медленными шагами стал приближаться к двум дикарям, которые, увидав меня, остановились в изумлении. Я стремительно бросился на одного из них и ударом ружейного приклада повалил его замертво на землю.
Второй дикий, видя своего товарища убитым, стал натягивал свой лук; но я предупредил его и выстрелом из ружья убил наповал своего врага. Пленный, услышав этот выстрел, оцепенел от страха и не мог более сделать ни одного шага. Я махал ему дружелюбно рукою и разными знаками приглашал его подойти ко мне; но он не доверяясь, то приближался ко мне на несколько шагов, то опять удалялся, вероятно боясь сделаться вторично пленником и быть убитым подобно двум его неприятелям. Наконец, когда я ему сделал третий знак с самым ласковым выражением лица, то он несколько ободрился и начал тихо подходить ко мне, падая чрез каждые 10 или 12 шагов на колени, чтобы показать тем свою покорность. Когда я подошел к нему, он упал на землю, целовал ее и, взяв мою ногу, положил ее себе на голову, чтобы выразить тем свою преданность, и что он желает быть моим рабом. Я поднял его и старался ласками успокоить его. В это время я заметил, что дикий, которого я положил на землю ударом приклада, был еще жив и старался подняться с земли. Я показал это своему пленнику. Он от страха произнес несколько слов, которых я хотя не понимал, но которые доставили мне несказанное удовольствие, потому что я не слыхал человеческого голоса уже 25 лет. Потом он указал мне на мою саблю и знаками просил, чтоб я отдал ее ему. Я исполнил его желание. Тогда он в одно мгновение подбежал к своему врагу и одним ударом сабли отрубил ему голову. После этого он возвратился ко мне, смеясь и прыгая, чтоб тем выразить свое торжество, и с разными жестами, значение которых я не понимал, положил к ногам моим саблю и отрубленную голову дикого.
Ему казалось странным и необыкновенным то, как я мог убить дикого на таком дальнем расстоянии. Указывая на убитого, он просил у меня позволения рассмотреть его. Когда он подошел к трупу, то удивление его всё более и более увеличивалось; он всячески рассматривал убитого, поворачивал его с одного бока на другой и обращал большое внимание на рану в груди, из которой совсем почти не шло крови. Удовлетворив свое любопытство, он подошел ко мне и положил к ногам моим лук и стрелы убитого. Я приказал ему идти за мной, выражая знаками боязнь свою, что все прочие дикие, оставшиеся на берегу, скоро придут сюда. Тогда он мне отвечал тоже знаками, что надобно спрятать убитых в землю. Потом он поспешно выкопал две ямы в песке и зарыл в них трупы.
Приняв эту предосторожность, я повел его со мною, но не в крепость, а в грот, потому что он был ближе. Там я дал ему хлеба, кисть винограду и воды. Всё это ему очень нравилось. После сего я указал ему для отдыха кучу рисовой соломы и покрывало.
Этот дикий был молодой человек, лет двадцати пяти, высокого роста и хорошо сложен собою. Все его члены были хорошо развиты и показывали в нём человека ловкого, проворного и сильного. Его мужественный вид не имел и тени жестокости, напротив, в его чертах лица, особливо когда он улыбался, виднелись кротость и нежность, свойственные европейцам. Его черные как смоль волосы были длинны, но не вились маленькими кудрями. Лоб у него был возвышенный, глаза блестели и были полные огня. Цвет лица его был не черный, но смуглый, темно оливковый. Он имел очень красивое правильное лице, тонкие губы и зубы, правильно расположенные и белые как слоновая кость.
Уснувши или, точнее сказать, подремавши с полчаса мой дикий проснулся и вышел из грота. Я в это время доил моих коз в загородке, находившейся недалеко от моего жилища. Он несколько минут искал меня, потом, увидав, что я дою коз, прибежал ко мне и бросился к ногам моим со всевозможными знаками признательности. Он опять положил мою ногу на свою голову, что означало его клятвенное обещание всегда быть мне покорным. Я назвал его Пятницею, в воспоминание того дня, в который он был спасен мною. Он везде следовал за мною, смотрел внимательно на всё, что я делал, и старался во всём подражать мне. Это очень меня забавляло. Я дал ему молока в горшке, и он не знал что с ним делать. Я взял другой горшок с молоком, обмакнул в него хлеб и ел, запивая молоком. Когда я подносил горшок ко рту, то и он тоже делал; я кусал хлеб, и он кусал свой хлеб; когда я садился или вставал, делая какое-нибудь движение головою или рукою, то и он всё тоже делал. Молоко ему очень нравилось и он ел его с большим аппетитом. Наконец наступила ночь, и я провел ее спокойно вместе с моим слугою Пятницею.
XXIII
На следующий день поутру я приказал Пятнице знаком, чтоб он следовал за мною. Проходя мимо того места, где были зарыты два трупа диких, он стал мне показывать знаками, что надобно их выкопать и съесть. Я принял тогда на себя строгий вид, выражал ему мое отвращение от этой пищи, представлял что меня даже тошнит от одной мысли об этом, и приказал ему сейчас же отойти от могилы. Он беспрекословно повиновался. Мы взошли на холм, чтобы узнать, оставил ли неприятель мой остров. Я посмотрел в зрительную трубу и не видал ничего на берегу, ни диких, ни лодок.
Не вполне удовлетворенный этим, я отправился на самое место пиршества. Пятница шел рядом со мною, с моею саблею в руке, лук и стрелы были у него за спиною, а в другой руке он нес мушкет, который я ему дал. Прибыв на место, я увидел такое страшное зрелище, что кровь застыла в жилах моих и волосы стали дыбом на голове моей; но на Пятницу оно не произвело никакого впечатления. Там валялись черепа, полуобглоданные кости от рук и ног человеческих, ребра и целые куски человеческого мяса, которого дикие не доели.
Пятница взяв 4 камушка, объяснил мне тем, что вчера было привезено сюда 4 пленника, из которых трое съедены, а он четвертый остался, что между этими дикими и его нацией было большое сражение, и что с той и другой стороны взято множество пленных, которых всех ожидала одинаковая участь.
Я велел Пятнице собрать кости и мясо в одну кучу, обложить сухими ветвями и сжечь на огне. Когда всё это было сделано, мы возвратились домой, где я занялся платьем для Пятницы, потому что он был совершенно нагой. Прежде всего надел я на него рубашку и панталоны парусинные. Он дозволял мне это делать с какою-то боязнью, потом надел на него камзол из козьей кожи и дал ему шапку из заячьего меха, фасон которой был довольно красив. Пятнице по непривычке было очень неловко в этом платье, которое хотя и было ему очень впору, но оно его связывало как бы оковами. Впрочем он был очень рад, что одет точно также как и я. Когда однажды он в своей одежде посмотрелся в воду, то изо всех сил захохотал сам на себя, и снял тотчас же свой камзол и шапку; но я погрозил ему и показал вид, что не доволен его поступком. Тогда он опять надел скинутое платье. Он однако скоро привык к своей одежде и находил, что лучше быть в ней, нежели ходить голым.
После сего надобно было подумать о том, где поместить моего нового слугу. Спать с ним вместе я еще опасался, потому что он мог сделаться неблагодарным ко мне и посягнуть на мою жизнь. Я ничего лучше не мог придумать, как поставить ему шалаш между моею крепостью и гротом. Я взял все необходимые предосторожности, чтобы он не мог проникнуть в мое жилище без моего позволения, и сверх того каждую ночь уносил в свой замок все ружья и пистолеты. Как они заряжаются, я не показывал ему и старался скрывать от него это. Впрочем эти предосторожности оказались излишними, потому что Пятница всегда был моим верным и неизменным слугою и другом.
Я был в восхищении от своего нового сотоварища, всячески старался образовать его, начал учить его говорить по-английски, и он оказался самых лучшим учеником в свете. Я разговаривал с ним беспрестанно при всех моих занятиях, во время доения коз, пахания земли и за столом. Пятница со вниманием слушал мои уроки; но только затруднялся в произношении слов.
Неделю спустя после того, как я стал жить вместе с Пятницею, я захотел возбудить в нём отвращение к его каннибальской пище, приготовив для него кушанье из мяса диких коз. На следующий день я повел его в тот мой табун, который был окружен почти со всех сторон густым лесом. Пришедши туда, я увидел одну козу, лежавшую в тени под деревом с двумя козлятами. Я подозвал к себе Пятницу, сделал ему знак, чтоб он стоял смирно, не двигаясь; и в это мгновение, выстрелил и убил козленка. Бедный дикий, который уже знал из опыта, как издали был убит из ружья один из его неприятелей, снова приведен был в сильный страх и дрожал как лист. Не обращая глаз в ту сторону, где находился козленок, чтобы посмотреть, убит он или нет, Пятница заботился только о себе самом. Лишь только раздался выстрел, он поспешно раскрыл свой камзол и внимательно рассматривал, нет ли у него на груди раны. Воображая, что я решился избавиться от него, он бросился ко мне в ноги и, обнимая колена мои, долго говорил мне.что-то, но я ничего не понял, а только догадывался, что он просил у меня не отнимать у него жизнь.
Чтобы вывести бедняка из заблуждения, я взял его за руку и, улыбаясь, поднял его потом, указывая на козленка, сделал ему знак, чтоб он шел туда и принес это ко мне. В то время, когда Пятница занимался рассматриванием, как это животное было убито, я снова успел зарядить свое ружье. Когда Пятница пришел с козленком, я, показывая ему на ружье, потом на сидевшую за дереве птицу и на землю, прицелился и выстрелил. Мой дикий опять пришел в страх, и не видав, как я заряжал ружье, считал его за неисчерпаемый источник огня и смерти. После этого в продолжении долгого времени он всегда подходил к ружью с глубочайшим почтением, боялся дотронуться до него и часто разговаривал с ним как с живым существом. Впоследствии, когда Пятница научился говорить по-английски, я узнал от него, что он упрашивал ружье не убивать его.
Когда Пятница ходил за убитой птицей, я зарядил опять свое ружье, но, не желая более пугать дикого, отправился после сего с ним и добычей в свое жилище.
Вечером этого же дня я приготовил из козленка суп и угостил им Пятницу. Видя, как я ел, он подражал мне и знаками показывал, что ему очень нравится это кушанье. Ему казалось странным, что я ел говядину с солью. Чтобы объяснить мне, что соль ему не нравится, он положил её несколько в рот, потом тотчас же выплюнул и сделал гримасу. Я сделал напротив, положил кусок мяса без соли себе в рот, и тотчас же выбросил его вон. Впрочем, он впоследствии привык к употреблению соли, и ничего без неё не ел.
На следующий день я угощал Пятницу жареным мясом козленка, которое я приготовлял на вертеле. Оно так понравилось ему, что он показывал мне знаками, что никогда не будет есть человеческого мяса, которое ему чрезвычайно опротивело.
Однажды я молотил хлеб по своему (т. е. вынимал зерна руками) и провеивал его; Пятница помогал мне и делал то же самое, что и я. Он научился также месить хлебы, печь их и делать пироги, одним словом, чрез несколько времени он служил и помогал мне во всех моих занятиях.
XXIV
Теперь нас было двое, а потому и сеять хлеба нужно было более. Я с Пятницею вспахал пространство земли, гораздо большее против прежнего, засевал его рожью и рисом и обнес другим тыном. Мой дикий помогал в этих делах не только с прилежанием и ловкостью, но и видимым удовольствием, потому что знал, что всё это делается частью и для него. Пятница стал уже порядочно говорить и понимать по-английски, знал название всех предметов, которые находились у нас, и всех тех мест, куда я посылал его за чем-нибудь.
Однажды я, желая узнать, сожалеет ли он о своей родине, спросил у него, как он попался в плен. Он отвечал, что его отечество сильно, воинственно и победоносно; но что они, будучи в малом числе, напали на многочисленную толпу неприятелей и были взяты в плен. «Мои соотечественники», прибавил он, «тоже едят своих военнопленных, и я сам был однажды на этом острове и участвовал в пиршестве».
— Жалко ли тебе своих земляков? — спросил я.
— Нет, — отвечал Пятница, — я не жалею их, а жалко мне только отца моего, старика, которому теперь плохо без меня.
Продолжая разговаривать, я узнал от Пятницы, что в некотором расстоянии от берега каждое утро бывает один и тот же ветер и одно и то же течение морское, а вечером ветер и течение прямо противоположны первым. Дикие знают это и пользуются этими течениями при приезде на остров и при отъезде с него. Я впоследствии узнал, что этот феномен происходит от реки Ореноко в устьях которой находился мой остров. Мне также сказал он, что его соотечественники называются караибами, и что за ними более месяца (так Пятница выражался о странах, лежащих к западу) живут белые люди с бородами (вероятно, испанцы).
Среди разнообразных разговоров я старался посеять в душе Пятницы семена Христианской веры. Однажды я спросил у него: «кто создал море, землю, леса и проч.» Он отвечал мне: «их сотворил старик Бенакмуке, который жил за долго прежде всего живущего, и существующего на свете, и который очень стар, гораздо старше моря, луны и звезд».
Я желал дать ему понятие об истинном Боге, Который управляет всех в мире, что этот Бог всемогущ, может нам дать всё и может всё отнять у нас. Пятница слушал меня с большим вниманием и удовольствием. Я рассказывал ему об Иисусе Христе, приходившем для искупления нашего. Говорил ему также, что должно молиться Богу непрестанно, что Он, хотя находится на небесах, но слышит молитвы наши и исполняет их, если это нужно и полезно нам.
— Этот Бог, — сказал Пятница, — превосходит нашего Бенакмуке. Бенакмуке живет не на небесах, а на высоких горах, и если ему что говорить отсюда, то он ничего не услышит. Надобно идти на эти горы, если кому нужно разговаривать с ним.
— А ты часто ли разговаривал с ним? — спросил я у Пятницы.
— Ни разу, — отвечал он, — потому что молодым людям не дозволяется это; но прилично только оакавам[2] нашим. Они ходят к нему и говорят ему: оа! и потом приносят ответ.
Пятница иногда своими вопросами приводил меня в замешательство. Как-то зашла речь о дьяволе, Пятница вдруг спросил у меня: почему же Бог, Который сильнее дьявола, же убьет это чудовище? Я не мог дать ему надлежащего ответа и сказал только, что наказание дьяволу будет во время преставления света. Я был мало учен и без всяких рассуждений верил всему тому, чему повелевала верить Церковь, а потому не мог давать поучений с надлежащими доказательствами, но не смотря на эти мои недостатки, могу уверить всякого, что я в короткое время сделал Пятницу добрым христианином, даже может быть лучшим, нежели каким я сам был.
В таких и тому подобных упражнениях провел я с моим Пятницею три года. Признаюсь, я считаю это время самым счастливейшим для меня из всей моей жизни на острове.
Когда я совершенно уверился в расположении и преданности ко мне моего Пятницы, я рассказал ему все свои приключения, открыл ему тайну употребления пороха и пуль, научил как стрелять, и сверх всего этого подарил ему большой нож. Этому подарку он был чрезмерно рад.
Однажды я пошел с ним на берег и показал ему ту шлюпку, которую не мог я вынуть из песку. Лишь только он взглянул на нее, то очень удивился и стал пред нею в каком-то раздумье.
— О чём ты думаешь? — спросил я у него.
— Я видел, — отвечал он, — точно такую шлюпку у моих соотечественников.
После сего он сделал подробное описание той шлюпки и прибавил: мы спасли белых людей, которые были на этой шлюпке. Она была полна ими. На ней находилось семнадцать человек.
Этот рассказ наполнил опять мою голову новыми химерами. Я сначала воображал, что экипаж того корабля, который был разбит близ моего острова, пересел в шлюпку и по счастью пристал к берегам, где жили соотечественники Пятницы. Я спросил у Пятницы, что же сделалось с этими белыми? Он уверял меня, что они живут в его отечестве более четырех лет и получают жизненные припасы от диких.
— Почему же твои соотечественники не съели их? — спросил я у Пятницы.
— Потому, — отвечал он, — что они сделались нашими братьями, а мы едим только своих неприятелей во время войны.
После сего у меня явилась мысль приготовить непременно барку и ехать на ней в отечество Пятницы, к тем белым, которые живут там. Я искал дерева, из которого можно бы было устроить эту барку и которое было бы недалеко от берега. Мой дикий скоро нашел такое дерево. Оно мне было неизвестно, но Пятница знал его свойство и уверял меня, что именно из этого дерева строятся барки. Он изъявил желание выжечь это дерево; но когда я показал ему употребление долота, топора и железных клиньев, то он ловко принялся за них и спустя месяц после тяжких трудов, окончил свою работу. Барка была очень прочно и красиво сделана, особливо когда мы топорами дали ей извне форму настоящей шлюпки. В течение 7 или 8 дней мы спустили ее в воду помощью рычагов и катков.
Я очень удивлялся тому, с какою ловкостью мой дикий управлял баркою и поворачивал ее, не смотря на то, что она была довольно велика. Теперь оставалось мне приделать к ней мачту с парусом и руль, и снабдить ее якорем и канатом. Руль, парус, якорь и канат я выбрал из старых вещей, которые перенес с корабля и которые хранились у меня бережно. Что же касается до мачты, то ее сделал, по моим указаниям, Пятница из молодого ровного кедра.
Мы работали около двух месяцев, чтобы снарядить свою барку совсем, как следовало. Теперь оставалось показать Пятнице, как нужно действовать рулем и парусами, потому что он этого совершенно не знал. Он был чрезмерно удивлен, видя, как я ловко поворачивал мою барку и туда и сюда, и управлял ею по своему желанию, особливо когда я переменял направление паруса, который надувался с той стороны, в которую я держал путь. Несколько упражнений достаточно было для Пятницы, чтобы узнать всё это, и чрез неделю он сделался очень хорошим матросом. Вскоре после сего наступило дождливое время и мы отложили свое путешествие до ноября или декабря месяца.
XXV
Шел 27 год моего пребывания на острове. Настало наконец сухое время, и я в продолжение двух недель постоянно был занят приготовлением нужной провизии для нашего путешествия. Однажды утром я послал Пятницу на берег за черепахами, мясо и яйца которых составляли вкусную пищу. Не прошло и пяти минут после его ухода, как он возвратился опять с величайшею поспешностью, расстроенный, в чрезмерном испуге и еще издали кричал мне: «три лодки, три лодки! много, много людей!»
Я старался его успокоить, но это мало действовало на него. Он был уверен, что дикие приехали на остров именно только для того, чтобы поймать его и наказать за прежний побег.
— Будь сильнее и благоразумнее, Пятница! — сказал я ему. — Ведь мне угрожает такая же опасность, как и тебе. Если они возьмут тебя, то нисколько не будет пощады и мне. И так, приготовимся к обороне. Следуй только во всём моему примеру и мы одержим верх.
Пятница успокоился, протянул свою правую руку ко мне и сказал: «я умру, если господин мой прикажет мне умереть.»
После этого мы выпили с ним по доброй рюмке рому, чтобы придать себе больше храбрости и утвердить заключенный между нами союз. Я дал ему пистолет и два заряженных ружья, а сам взял с собою остальные пистолеты, саблю и 4 ружья, заряженные кусками нарубленного железа. Вооружившись таким образом, мы отправились в поход.
Я взошел на холм и увидел в зрительную трубу, что диких было около 20 человек. Они пристали к берегу на трех лодках и привезли с собою трех пленных. Место, избранное ими, было недалеко от небольшого, но густого леса, простиравшегося почти до самого моря. Это открытие меня очень порадовало, потому что я мог сделать там засаду, незаметную для неприятеля, а потом, в случае нужды, и вылазку. Со всевозможною осторожностью мы пробрались через лес и подошли к диким так близко, что только одна небольшая роща отделяла нас от них в расстоянии полвыстрела. Я велел Пятнице влезть на дерево и посмотреть, что делают дикие. Он исполнил это и передал мне, что они сидят кругом огня и едят мясо пленника, что в нескольких шагах от них лежит еще один связанный, до которого скоро дойдет очередь, и что этот последний с бородою и белым лицом, и похож на тех, которых его единоземцы приняли к себе за несколько лет тому назад.
Это донесение, особливо о белом пленнике с бородою, привело меня в ужасный гнев и озлобление против бесчеловечных каннибалов. Я сам влез на дерево и действительно увидел лежащего на песке человека, связанного по рукам и ногам. По его одежде я сейчас узнал в нём европейца. Трое диких отделились от толпы и подошли к лежавшему пленнику, чтобы убить его и потом лакомиться его мясом.
Слезши поспешно с дерева, я сказал Пятнице: теперь не надобно терять времени; делай всё то, что я буду делать, и мы справимся с извергами.
Я взял свой мушкет и прицелился в диких; Пятница сделал тоже с своим ружьем. Стреляй! сказал я ему. Вслед за этим раздались два выстрела: Пятница превзошел меня в искусстве стрелять, потому что он убил двух и ранил трех диких, а я убил только одного и ранил двух.
Все дикие вскочили с земли в смятении и страшном испуге, не зная, откуда был этот смертоносный гром. Не давая им ни минуты опомниться, мы вторично выстрелили в них. Еще было убито двое диких, а ранено очень много. Они от испуга и от боли бегали и туда и сюда, не зная что делать; кровь текла из ран их, и минуту спустя двое из них упали замертво на землю.
Положив на землю разряженные ружья, я взял мушкет и велел Пятнице следовать за мною. Мы выбежали из лесу и с криком бросились на диких. Наше внезапное появление привело их еще в больший страх. — Я подбежал к связанному пленнику, который лежал между морем и местом пиршества. Палачи, которые были уже готовы убить его, оставили свою жертву в ту минуту как раздались первые два выстрела, побежали к берегу и бросились в лодку. Трое других диких последовали за ними. Я закричал Пятнице, чтобы он стрелял в них. Он подбежал к ним довольно близко и выстрелил. Я думал сначала, что он убил их всех, потому что они все упали, но спустя несколько минут трое из них встали. Между тем как мой слуга и товарищ уничтожал неприятеля, я ножом разрезал веревки, которыми был связан европеец, и видя, что он от слабости не мог даже сидеть, я дал ему выпить глоток рому и предложил ему кусок хлеба. Я узнал от него, что он испанец. Когда он подкрепил себя несколько, я дал ему пистолет и саблю. Он взял их с выражением признательности, и это оружие как бы придало ему новые силы и храбрость. Он встал поспешно и бросился с яростью на своих врагов и, ловко владея саблею, убил двоих диких. В это время Пятница проворно сбегал в лес и принес оттуда разряженные ружья. Когда я заряжал их, один из диких напал на испанца с большим деревянным ножом. Испанец хотя был слаб, но защищался храбро и нанес противнику своему две раны в голову. На помощь к этому дикому прибежал другой, схватил сзади испанца и, бросив его на землю, старался отнять у него саблю. Испанец, не теряя присутствия духа, выпустил из рук свою саблю и, достав пистолет, выстрелил и убил наповал дикого. Пятница, взяв одно из заряженных мною ружей, погнался за двумя дикими и ранил их обоих. Они побежали и скрылись в лесу. Пятница погнался и туда за ними и убил одного из них прикладом ружья, а другой, который чрезвычайно быстро бегал, ускользнул от него и, подбежав к берегу, бросился стремглав в море. Он вскоре догнал лодку с тремя своими земляками и сел с ними вместе. Таким образом из целой толпы диких только четверо спаслись от рук наших.
Мне хотелось догнать убежавших. Я бросился в лодку и велел Пятнице следовать за мною. Как удивился я, когда увидел в этой лодке еще одного пленного, у которого тоже были связаны руки и ноги. Прежде всего я освободил его от веревок и старался поднять его на ноги, но он не мог ни встать ни говорить, а только жалобно стонал и горько плакал, думая что пришли вести его на смерть.
Пятница, вошел в лодку и взглянув на пленного, бросился вдруг к нему, обнимал его, плакал, смеялся бил в ладони, плясал и прыгал как сумасшедший. Я спросил у него о причине таких странных поступков. Он отвечал мне: это мой отец, мой отец! Пятница был так рад, что совершенно забыл о врагах своих и о друзьях: он то скакал к отцу в лодку, то выпрыгивал из неё, то опять садился вместе с отцом своим, ласкался к нему, прижимал его голову к груди своей и растирал ему руки и ноги, опухшие от веревок, чтобы уменьшить боль в них.
Этот случай помешал нам гнаться за неприятелями нашими, что и было к нашему благополучию, потому что через полчаса после этого поднялась на море страшная буря с вихрем продолжавшаяся всю ночь. Дикие убежавшие на лодке, вероятно погибли или снесены были в другую сторону, так как ветер им был совершенно противный.
Желая поподчивать своих новых гостей, я велел Пятнице сбегать домой и принести чего-нибудь съестного. Он тотчас же отправился и чрез несколько минут возвратился, принеся с собою сушеного винограда, пирогов, черепашьих яиц и воды. Он всё это наложил перед отцом своим, нисколько не думая ни обо мне, ни об испанце, который тоже имел нужду в подкреплений сил своих. Испанец изнемог до такой степени, что лежал на траве под тенью дерева, не двигаясь с места и едва открывая глаза. — Я велел Пятнице растирать ему руки и ноги ромом, что и помогло ему.
Лишь только мои гости оправились немного, то я стал заботиться, как бы их перенести в мое жилище. Они были так слабы, что не могли ходить. Мой сильный, молодой Пятница взял его себе на плечи и отнес в лодку, где находился отец его, потом отвалил от берега и, не взирая на бурю, привез их в залив, находившийся близ моих укреплений. Он так проворно ехал по воде, что я едва по сухому пути поспел к их прибытию. Мы сделали род носилок, положили на них своих гостей и понесли их к себе. Так как перенести их чрез стену моего замка не было никакой возможности, то мы устроили для них шалаш из ветвей и парусины, приготовили им постели из рисовой соломы и дали по одеялу.
Теперь мой остров населен, я стал богат подданными и мог считать себя небольшим монархом. Подданные мои были в совершенном повиновении у меня. Я был и законодатель для них и государь. Все они были одолжены мне спасением их жизни, следовательно должны были иметь признательность ко мне и верно служить мне во всём.
Устроив помещение для моих новых сотоварищей, я стал заботиться о приготовлении им какого-нибудь кушанья. По моему приказанию, Пятница сходил в ближайший табун, и принес оттуда годовалого козленка. — Я распотрошил козленка, очистил его, и, разрезав на куски, приготовил два блюда, из которых одно состояло из духового мяса, а другое было жареное с рисом и рожью. Я сам отнес всё это в новую палатку и сел с гостями обедать или, лучше сказать, ужинать. Пятница служил за столом, подавал кушанье мне, отцу своему и испанцу, который очень хорошо говорил на языке диких.
Поужинав, я приказал Пятнице взять лодку и ехать за оружием, которое мы оставили на поле сражения. Когда он возвратился с ним, наступала уже ночь, которую мы провели спокойно, усталые и измученные дневным трудом и заботами.
XXVI
На следующий день, по моему приказанию, Пятница зарыл в глубокую яму убитых диких и все остатки после их пиршества, которые валялись на берегу в разных местах. Берег стал совершенно очищен и не оставалось никакого признака, что тут находились трупы, кости и целые куски человеческого мяса.
В этом же день я вступил в разговоры с моими новыми товарищами, начав с отца Пятницы. Я спросил у него, что он думает о тех диких, которые убежали от нас, и не приедут ли они опять на мой остров с толпами своих соотечественников. Пятница служил переводчиком между мною и отцом своим. Старик отвечал на мой вопрос, что, по его мнению они погибли во время бури, а если и не погибли, то снесены в другую сторону, к западным берегам материка, где и будут съедены тамошними жителями. Если же они, прибавил он, к великому своему счастью, достигнут своей родины, то непременно будут с ужасом рассказывать своим землякам, что товарищи их были убиты на острове молниею и громом, и что два какие-то злобные духи сошли с высоты гор и беспощадно поражали их своим смертоносным громом и огнем.
Не смотря на этот ответ, я всё-таки опасался прибытия диких на остров и старался принять всевозможные меры к обороне и быть всегда готовым к сопротивлению. Притом теперь нас было четверо и нам не страшно было вступить в бой с сотнею диких.
— Если я приеду к вам, — спросил я у старика, — что тогда со мною будет?
— Они тебя примут очень хорошо, из любви ко мне, — отвечал отец Пятницы.
Что же касается до испанца, то он напротив был очень недоволен соотечественниками Пятницы. Он говорил, что там осталось шестнадцать человек, частью испанцев, частью португальцев, которые потерпели кораблекрушение и живут теперь в земле диких, хотя и мирно с ними, но терпят во всём большие недостатки и чуть-чуть не умирают с голоду, и что у них есть несколько оружия, которое им впрочем бесполезно, потому что у них нет ни пороха, ни пуль. Я узнал также от него, что они плыли на корабле из Рио-де-ла-Плата и везли меха и серебро в Гавану; но как во время этого пути случилась буря и корабль их разбился о подводные камни, то они пересели с него на шлюпку и были принесены к тамошнему берегу.
— Не пожелают ли они приехать сюда ко мне на остров? — сказал я испанцу; тогда мы устроили бы общими силами наше освобождение.
Он отвечал мне, что они вероятно примут с большим удовольствием это предложение, и что я могу рассчитывать на их признательность и совершенную покорность ко мне. Я со стариком диким отправлюсь к ним, прибавил он, и предложу им ехать сюда, и если они изъявят свое согласие, то обяжу их клятвою, что они будут жить здесь мирно и повиноваться во всём владетелю острова до тех пор, пока мы не возвратимся в европейские земли.
Я был совершенно с ним согласен; но он советовал мне отсрочить поездку до следующей жатвы, потому что надобно было заготовить разной провизии для будущих гостей и на довольно долгое время.
Его совет мне казался очень благоразумным, и я находил в нём столько доказательств его ко мне верности, что был вполне доволен им и решился последовать ему.
Так как время посева приближалось, то мы все четверо принялись за обработыванье земли нашими плохими деревянными инструментами. Вспахавши очень большое пространство земли, мы посеяли 22 четверика ржи и 16 гарицев рису. Кроме посеянного хлеба, у нас оставалось его еще достаточное количество, так что без труда можно было прокормиться в течение 6 месяцев до следующей жатвы.
Теперь мне предстояло заняться приготовлением материалов для постройки судна для нашего путешествия. Я велел Пятнице и отцу его срубать и очищать от ветвей те деревья, которые по моему мнению годились на эту постройку. Надсмотрщиком над ними был поставлен мною испанец. Я показал им, с каким долгим и усиленным трудом можно было сделать без надлежащих инструментов одну только доску из одного большего дерева. Они чрез несколько времени приготовили две дюжины досок, очень хороших, из дубового дерева. Эти доски были шириною в два фута, длиною в 35 футов, а толщиною от 2 до 4 дюймов. Можно понять, с каким трудом всё это было сделано.
В тоже самое время я заботился об умножении моего стада. То сам я ходил на охоту с Пятницей, то посылал с ним испанца, и мы таким образом в течение одного месяца поймали 22 козленка и 10 коз. Если случалось нам убить козу, то мы сберегали её козлят. Все пойманные нами козы и козлята были распределены по нашим табунам. Когда же созрел виноград, то мы насушили его столько, что можно было им наполнить до 60 бочонков. Мы обыкновенно ели эти ягоды с хлебом, что и составляло главную часть нашей пищи.
Настало время уборки хлеба. Урожай чрезвычайно был хорош и вполне соответствовал нашим желаниям. Посеянные нами 22 четверика ржи принесли 220 четвериков, и 16 гарнцев рису — до 150 гарицев. Этого хлеба достаточно было для нас и для будущих гостей наших на долгое время.
Окончив все эти приготовления, я позволил испанцу ехать вместе с отцом Пятницы на твердую землю за своими соотечественниками. Я ему дал письменное приказание не привозить ко мне на остров ни одного человека без того, чтобы он не поклялся пред ним и пред отцом Пятницы, быть в совершенной зависимости от меня и повиноваться мне во всём. Сверх сего, я велел также ему взять с них письменное обязательство, подписанное ими всеми в том, что они беспрекословно будут исполнять, в чём клялись.
Получив эти приказания, испанец отправился с отцом Пятницы в той самой лодке, в которой привезены они были на остров каннибалами. Я каждому из них дал по мушкету и по 8 зарядов пороха и пуль, и советовал, чтоб они тратили эти заряды при необходимых только обстоятельствах. Кроме сего я отпустил с ними хлеба и сушеного винограда на несколько дней и такую же провизию на 8 дней для испанцев. Наконец я и Пятница простились с ними; они отправились в море при тихом ветре, во время полнолуния; это было в октябре месяце, по моему расчислению.
XXVII
В течение восьми дней я дожидался возвращения моих депутатов. Однажды утром, когда еще я спал, Пятница вбежал ко мне и своим криком разбудил меня: Господин, господин мой! они приехали, они приехали! Я поспешно встал, оделся и отправился с Пятницею через лес к берегу. Взглянув на море, я увидел плывшую шлюпку на расстоянии полуторы мили от острова, она была с треугольным парусом и плыла по направлению к нам. Спрячься, сказал я Пятнице, потому что на шлюпке плывут не те, которых мы ожидаем, и мы теперь не можем знать, враги они нам или друзья.
Я влез на высокую скалу и посмотрел в зрительную трубу. В расстоянии двух с половиною миль стоял на якоре корабль, похожий по своему устройству на английский. Я не могу выразить тех впечатлений, которые произвел вид этого корабля на мое воображение. Чрезмерна была моя радость при одной мысли, что на корабле находились мои соотечественники. Однако мне показалось странным, каким образом и зачем попали англичане в эту часть света, в которой они не производят никакой торговли. Разве были занесены бурею, но бури не было. Вероятно, думал я, что какие-нибудь другие дурные причины заставили их приехать сюда.
Спустя немного времени шлюпка подошла к берегу. Находившиеся на ней люди старались ввести ее в какой-нибудь залив, но так как там не было никакого залива, то они привалили к песку, в расстоянии на одну четверть мили от моего жилища. Я был очень рад, что так случилось, а то иначе они могли бы остановиться прямо против моей двери, выгнали бы меня из моего замка и завладели бы всем моим имуществом. Всех приехавших на шлюпке было одиннадцать человек. Это были англичане, исключая двух, которые по костюму походили на голландцев. Трое из них были без всякого оружия и связаны, один из сих последних, казалось, был убит чрезмерною горестью, другие два были тоже печальны, но не в такой степени, как первый. Пятница сказал мне тогда: вот и англичане едят своих пленных точно также, как и дикие. — Нет, нет, Пятница, отвечал я: я боюсь только, чтоб они не убили их, есть же они их не станут, в этом я уверен. Действительно, вскоре один из матросов замахнулся своею большою саблею на одного из пленных. Я думал, что злодей сейчас убьет его, и кровь застыла в моих жилах.
Мне хотелось, во что бы ни стало, спасти этих трех несчастных. В то время, тогда матросы бродили по острову, я заметил, что пленные были свободны идти, куда хотят; но они не смели этого сделать и сидели на земле, задумчивые и печальные. Англичане прибыли на остров во время прилива, теперь же начался отлив, а потому шлюпка их осталась на суше. Хотя в ней и находились два матроса, но они были пьяны и спали. Один из них проснулся и видя, что шлюпка глубоко вошла в песок, стал кричать, призывая к себе других; но однако же все они не могли вытащить ее, потому что она была очень тяжела. Видя такое затруднение, они, как настоящие моряки, т. е. люди самые беззаботные в свете, перестали думать о шлюпке и опять ушли в лес.
Прилив должен был начаться по прошествии 10 часов, и я в это время придумывал разные средства к спасению пленных. Я приготовился к битве с величайшею предосторожностью, потому что предстояло иметь дело не с боязливыми дикими, а с опытными Европейцами. Пятница по моему приказанию тоже вооружился, я очень надеялся на него, потому что он стрелял превосходно. Самая фигура моя могла привести всякого человека в ужас. На голове моей была надета большая лохматая шапка из козьей шкуры, с левого боку висела голая шпага, за поясом заткнуты были три пистолета, и находилось по ружью на каждом плече. Я пошел к пленным; Пятница следовал за мною издали.
Подойдя к ним, я сказал громко по-испански: «господа кто вы?» Они мне ничего не отвечали и, казалось, хотели бежать от страха.
— Господа, продолжал я по-английски, не бойтесь меня: может быть, вы найдете во мне самого лучшего друга вашего.
— Это существо должно быть сослано с неба, потому что наши несчастья выше всякой помощи человеческой, сказал один из них.
— Всякая помощь посылается свыше, отвечал я; желаете ли вы, чтобы я помог вам освободиться?
Один из пленных со страхом и со слезами на глазах спросил: «с кем мы говорим — с человеком или духом?»
— Успокойтесь, господа, отвечал я, дух предстал бы пред вами не в такой плохой одежде, как моя, и с другими бы оружием. Я точно такой же человек как и вы, и даже одной нации с вами и готов к вашим услугам. Прошу вас, расскажите мне ваши приключения.
— Повесть наша долга, а враги наши близко, отвечал один из них. Только могу сказать вам, что я капитан того корабля, который против этого острова стоит на якоре, матросы взбунтовались против меня и сначала хотели умертвить меня, а потом передумали и решили оставить меня на этом пустом острове с этими двумя людьми, из которых один мой штурман, а другой пассажир.
— «Где же теперь эти бунтовщики?» спросил я. «Они вон там, отдыхают», отвечал он, указывая мне пальцем на густую рощу. Я спросил, есть ли у них какое-нибудь огнестрельное оружие и узнал, что у них только и есть два ружья, из которых одно находится в шлюпке. «Теперь предоставьте мне действовать, сказал я капитану, враги ваши спят и их легко можно умертвить всех». Но он мне заметил, что из числа их только два негодяя, от которых ничего нельзя ожидать хорошего, и что прочие, увлеченные или принужденные ими, легко могут раскаяться и обратиться к повиновению". «Я издали не могу вам показать этих злодеев», прибавил он, «впрочем я готов во всём следовать вашим приказаниям».
— Ну, хорошо, сказал я, пойдемте в лес, чтоб они не услыхали и не приметили нас, когда проснутся. — Там посоветуемся, что нам делать.
Когда мы вошли в лес, я сказал капитану: «Милостивый государь, я решусь на всё для вашего спасения, но только с двумя следующими условиями. Во-первых, чтобы господин капитан во время пребывания своего на острове не присваивал бы себе никакой власти, был бы во всём послушен и строго бы исполнял мои приказания. Во вторых; если нам удастся овладеть кораблем, то капитан обязан отвезти меня и моего слугу Пятницу в Англию, не полагая с нас ничего за провоз».
Капитан и оба его товарища с радостью приняли эти условия и клялись следовать за мною повсюду и во всём повиноваться мне, если даже им не удастся опять завладеть кораблем. После сего я дал им всем троим по ружью, пороху и пуль, и советовал напасть на сонных, но пощадить жизнь тех, которые были увлечены бунтовщиками и по неволе восстали против своего капитана. Капитан с свойственною ему кротостью сказал мне: «Я вообще не люблю кровопролития и отвращаюсь от него; но двух главных зачинщиков нельзя оставить в живых, потому что они неисправимы и при первом удобном случае опять восстанут против меня, а это обстоятельство грозит мне непременною смертью».
Во время этих совещаний двое из бунтовщиков встали и пошли прочь от своих товарищей. На вопрос мой, не это ли главные бунтовщики? Капитан отвечал, что — нет. «Ну хорошо, сказал я, оставим их в покое. Кажется, само Провидение разбудило их. Что же касается до прочих, то если вы не овладеете ими, виноваты будете в том сами».
Тогда капитан, держа наготове свое ружье, пошел с двумя товарищами его к спавшим бунтовщикам. При их приближении, один бунтовщик проснулся и начал криками будить прочих; но в это время штурман и пассажир выстрелили из своих ружей, а капитан, прицелившись в зачинщиков бунта, убил одного из них наповал, а другого ранил. Этот последний стад просить помилования. «Теперь поздно просить помилования», вскричал капитан, и ударом ружейного приклада повалил злодея замертво на землю.
Оставалось еще трое бунтовщиков, из которых один был легко ранен. Они вздумали было сопротивляться; но в это время я с Пятницею подошел к ним. Увидев нас, так вооруженных и в таких странных костюмах, они струсили и просили пощады, не надеясь на свою силу. Капитан согласился на их просьбы с тем, чтобы они помогли ему овладеть кораблем и ехать на нём в Ямайку, откуда он шел. Они дали в этом торжественную клятву, и дозволили без всякого прекословия связать себе руки и ноги.
Я велел Пятнице и штурману убрать все весла и паруса со шлюпки и спрятать их. В то время, как они заняты были этой работой, трое матросов, находившиеся от нас в противоположной стороне леса, услышав выстрелы, возвратились оттуда и видя, что бывший их капитан из пленника сделался опять их начальником, сдались ему добровольно. Они были точно также связаны, как и первые. Теперь оставалось нам завладеть кораблем, о чём и расскажу я в следующей главе.
XXVIII
Капитан уверял меня, что нет средств завладеть кораблем, на котором оставалось еще 26 бунтовщиков. — «Они, говорил он, будут защищаться отчаянно: им очень хорошо известно, что, по прибытии в Англию, или в какую-нибудь Английскую колонию, они будут непременно повешены».
— Надобно употребить какую-нибудь хитрость, чтобы овладеть кораблем, — сказал я, — и воспрепятствовать тому, чтобы весь экипаж не высадился на остров и не уничтожил бы нас всех. По моему мнению, прежде всего нужно затопить лодку, чтобы наши пленные не могли возвратиться на ней к кораблю, если бы им удалось как-нибудь ускользнуть из наших рук.
Капитан одобрил это и, по моему приказанию, Пятница и штурман, провертев на дне её большое отверстие, затопили ее. Едва они успели это сделать, как послышался с корабля пушечный выстрел, которым вероятно давалось знать, чтобы шлюпка возвратилась назад. Видя, что шлюпка не возвращается, с корабля было сделано несколько выстрелов в продолжение получаса времени. Наконец мы увидели чрез зрительную трубку, что спущена была с корабля другая шлюпка, в которой находились десять человек, хорошо вооруженных. Этой шлюпкой управлял боцман.
Когда шлюпка приближалась к берегу, капитан сказал мне, что в числе 10 человек, находившихся в ней, были три матроса, очень честные, которые, положительно можно сказать, были насильно вовлечены в заговор. Что же касается до боцмана и до прочих, прибавил он, то они все непримиримые враги мои, злодеи в высочайшей степени, и что нам будет невозможно сопротивляться им.
— Прекрасно, — сказал я, стараясь уничтожить опасения капитана, — мы постараемся этих трех матросов привлечь на нашу сторону, а с остальными справимся с помощию Божией, и от нас будет зависеть их жизнь или смерть.
Надобно заметить, что при первом еще появлении на море второй шлюпки, мною были сделаны распоряжения относительно взятых нами в плен. Два подозрительнейших бунтовщика были отведены Пятницею в грот, из которого не могли найти дороги через лес, хотя бы и освободились от веревок, которыми были связаны у них руки и ноги. Другие двое, менее подозрительные, были помещены в моем жилище. Что же касается до двух остальных, то я взял их к себе в услужение, по рекомендации капитана и после их клятвы оставаться мне верными до смерти. Теперь нас было семь человек, хорошо вооруженных, и я надеялся, что победа будет на нашей стороне, рассчитывая еще на трех, приехавших в шлюпке, в верности которых капитан не сомневался.
Подъехав к берегу, бунтовщики вышли из шлюпки и потом вытащили ее на песок. Прежде всего они обратили внимание на прежнюю затопленную шлюпку, и находились в большом удивлении. Несколько минут спустя, они начали кричать, чтобы подать знак своим товарищам, которых кликали по именам. На их крики не было никакого ответа. Тогда они стали в кружок и сделали залп из всех ружей, которые были при них; но и этот залп был труд напрасный. Не получив никакого ответа на выстрелы, бунтовщики были в большом недоумении и хотели возвратиться на корабль, чтобы рассказать там, что шлюпка затоплена, а товарищи их должно быть убиты. С этою целью они двинули шлюпку в море и все сели в нее; но, отплыв несколько сажень, опять привалили к берегу, чтобы продолжать свои поиски. В шлюпке оставлены были три матроса, которые, отъехав на несколько сажень от берега, спустили якорь. Остальные бунтовщики взошли на высокий холм, чтобы осмотреть местность острова. Там принимались они по нескольку раз кликать своих товарищей, но это было напрасно. Далее, в глубь острова, они по-видимому опасались идти и, севши на землю, стали о чём-то советоваться. После довольно долгого совещания они встали наконец и пошла к берегу.
Капитан был в отчаянии, видя, что они уедут совсем; но я придумал хитрость, посредством которой нам удалось остановить бунтовщиков. Я приказал штурману и Пятнице обойти залив, находившийся близ моего жилища, и идти в ту сторону, где я спас жизнь моему Пятнице. Они должны были на всяком холме, который им попадется на пути, громко кричать, как будто бы они были товарищи приехавших и стараться заманить бунтовщиков в глубину острова.
Бунтовщики сели уже в шлюпку и готовы были плыть, как вдруг услыхали в лесу крик. Тогда они вышли на берег и отправились в ту сторону, откуда послышался этот крик. Пройдя несколько сажень, они подошли к заливу, который был довольно глубок и далеко вдавался в землю. Тогда они велели подъехать к ним своей шлюпке, чтобы перевезти их на другую сторону залива. Я это предвидел и желал этого. Переехав на другую сторону, они оставили шлюпку на якоре и при ней двух матросов, а сами пошли в лес. Мне только это и нужно было. Оставив штурмана и Пятницу продолжать порученное им дело, я взял с собою всех оставшихся при мне товарищей и сделал быстрый обход на другую сторону залива. Мы подошли довольно близко к шлюпке, в которой находился только один матрос, а другой спал на берегу. Капитан стремительно бросился на спящего и прикладом ружья убил его; потом, обратясь к другому, находившемуся в лодке, приказывал ему сдаться. Матрос беспрекословно исполнил приказание капитана. Это был один из тех троих, в благонамеренности которых капитан не сомневался. Он с радостью присоединился к нам и служил нах верно.
В это время Пятница и штурман делали свое дело, как нельзя быть лучше. Они на каждом холме кричали и отвечали на крики матросов, и таким образом заманили неприятелей в самую чащу леса, откуда они никак не могли выбраться ближе сумерок. Наконец Пятница и штурман возвратились ко мне чрезвычайно усталые; впрочем они успели довольно отдохнуть до того времени, в которое я предполагал сделать атаку.
Было уже очень темно, когда бунтовщики пришли из лесу на берег. Нельзя выразить того изумления, в котором находились мятежники, видя, что шлюпка их, по случаю отлива, лежит на песке и нет двух матросов, оставленных при ней. Они думали, что находятся на очарованном острове, ходили без всякой цели то туда, то сюда, как обезумленные, и ломали свои руки.
Все мои сотоварищи изъявили желание тотчас же напасть на них, но я хотел их взять более выгодным манером так, чтоб сохранить жизнь большей части из них, и не потерять ни одного из своих. В это время самый главный бунтовщик, боцман, в сопровождении двух матросов, пошел в ту сторону, где находился в засаде капитан, который, допустив к себе на несколько шагов своего непримиримого врага, выстрелил и убил его. Один из матросов был сильно ранен в живот и через несколько минут умер, а другой спасся бегством.
В след за этим выстрелом, я быстро подошел к остававшимся бунтовщикам со всею своею армиею, состоявшую из восьми человек. Ночь была темная и им невозможно было узнать, в каком числе находились мы. Я приказал тому матросу, которого мы взяли в плен из шлюпки, чтобы он назвал поименно всех оставшихся бунтовщиков и узнал бы, хотят ли они сдаться или лишиться жизни. Они согласились беспрекословно сдаться, чего и нужно было ожидать.
Капитан обещал всем прощение, кроме Аткинса. Все они, казалось, раскаялись и с покорностью просили пощадить их жизнь. Он отвечал им, что они не его пленники, но губернатора острова, от которого зависит всё. Он может пощадить вас, умертвить или отослать в Англию и предать вас в руки правосудию. Что же касается до Аткинса, то я имею от губернатора особое предписание и советую ему готовиться к смерти, потому что ему назначена виселица. Аткинс, упав на колени, с покорностью просил исходатайствовать ему прощение от. губернатора, а прочие умоляли, чтобы их не отсылали в Англию.
Чтобы привести в большое заблуждение заговорщиков, я отошел от них в сторону и велел позвать к себе капитана. Находившийся недалеко от меня штурман громко закричал; Капитан! Господин губернатор желает. говорить с вами. — Скажи его сиятельству, — отвечал капитан, — что я сейчас явлюсь к нему.
Когда пришел ко мне капитан, я стал с ним советоваться о том, как завладеть кораблем. По общему нашему согласию, мы положили: взять Аткинса с двумя наиболее преступными матросами и разделить пленных на две части, из которых одну поместить в гроте, а другую в моем загородном доме. Всё это и было так сделано. Теперь участь пленных зависела оттого, как она будут вести себя. Капитан, желая узнать их мысли, говорил им об их худом поступке против него, о той несчастной участи, в которую они впали, и наконец о том, что губернатор острова может отослать их в Англию где их непременно повесят. Впрочем, прибавил он, если вы дадите мне честное слово, что останетесь мне верными и поможете овладеть кораблем, то губернатор формально испросит вам полное прощение. Они упали на колени и клялись ему, что будут верны ему до последней капли крови и считают его отцом своим, спасшим их жизнь.
— Ну хорошо, я доложу об этом губернатору, — отвечал им капитан, и пошел ко мне. Чтобы показать им, что с ними не шутят, я отослал к ним опять капитана с следующим приказанием: губернатор избирает из них пять человек для исполнения намерений капитана, прочие пять человек остаются аманатами, и при малейшей измене своих товарищей будут повешены на берегу морском, а о поступке их сообщено будет английскому правительству. Когда капитан передал это приказание заговорщикам, то они с величайшею радостью обещались повиноваться ему.
Теперь войско, капитана состояло из 12 человек, и было разделено на две шлюпки: одною из них командовал капитан, а другою — штурман, а я и Пятница должны были остаться на острове для присмотра над остальными пленниками. Было около полуночи, когда капитан отправился для взятия корабля. Подъезжая к нему, капитан велел Жаксону кричать и уведомить экипаж, что возвращаются к ним обе шлюпки и что запоздали потому, что всё искали и едва могли отыскать матросов первой шлюпки. Жаксон разными разговорами и шутками занимал бывших на корабле до тех пор, пока обе шлюпки подошли совсем к кораблю.
Капитан и штурман первые взошли на корабль, бросились стремительно на одного матроса и плотника, находившихся на палубе, и ружейными прикладами убили их. Люки тотчас же были заперты чтобы бывшие внизу матросы не могли придти на помощь. Люди второй шлюпки взошли на корабль со стороны его носовой части, очистили весь бак и, спустившись в кухонный люк, взяли в плен трех бунтовщиков. Новый командир, услыхав необыкновенный шум и зная причину этому, заперся в своей каюте с тремя матросами. Капитан приказал тогда штурману взять с собою несколько людей и выломать рычагами дверь каюты. Дверь была разломана, и из каюты раздался залп из четырех ружей; но к счастью никто не был убит, а только один штурман слегка ранен. Он, не смотря на свою рану, храбро напал на бунтовщика командира и выстрелом из пистолета убил его. Три матроса, видя своего нового начальника мертвым, тотчас же сдались беспрекословно. В два часа по полуночи весь корабль был в полной власти капитана. В это время с корабля было сделано семь пушечных выстрелов. Это был условный знак, которым извещал меня капитан об успехе. Можно догадаться, с какою радостью я слушал эти выстрелы.
XXIX
Получив чрез 7 пушечных выстрелов радостное уведомление о взятии корабля, я пошел домой и, чрезмерно усталый, лег на постель и заснул глубоким сном. Утром пушечный выстрел разбудил меня. Едва успел я встать и одеться, как услыхал голос, зовущий меня: «господин губернатор! господин губернатор! потрудитесь пожаловать ко мне сюда». Это был голос капитана. Он стоял на верху скалы и дожидался меня. Когда я взошел к нему, он нежно обнял меня и указывая рукою на море, сказал, «мой милый друг и освободитель! вот вам корабль. Он по праву принадлежит вам, так как и я, и всё находящееся в нём».
Я взглянул на море и увидел корабль, стоявший на на якоре, расстоянием от берега на четверть мили. Корабль так близко был подвинут к моему жилищу по приказанию капитана. Я с своей стороны обнял его, как моего избавителя, посланного мне Провидением. Капитан из благодарности и расположения ко мне, осыпал меня разными подарками и привез для меня с корабля новое платье. Я стал советоваться с ним, что нужно делать с пленными; особливо же с теми двумя закоренелыми злодеями, на которых не могли подействовать никакие благодеяния. Капитан хотел, заковав их в цепи, отвезти в Англию и предать их в руки правосудия, и в тоже самое время, по своему незлобию и человеколюбию, сожалел об них.
— Господин капитан, — сказал я ему, — предоставьте мне распорядиться этим. Я знаю средство, которое заставит этих разбойников просить у вас, как милости, позволения остаться им на этом острове.
Когда он согласился на это, я послал Пятницу и двух аманатов в грот, чтобы взять оттуда пятерых пленников, перевезти их в мой загородный дом и держат их под стражею до моего прибытия.
Спустя несколько времени я, надев на себя новое мое платье, чтобы в нём сколько-нибудь походить на губернатора, пошел в сопровождении капитана на мою дачу. Я тогда велел привести ко мне пленников и строгим голосом сказал: мне известны все подробности вашего заговора против капитана, и все меры, принятые вами чтобы завладеть кораблем так, как прилично только одним морским разбойникам, по счастью, вы сами попали в ту яму, которую вырыли для других. Вы сейчас увидите, что труп избранного вами капитана будет повешен на главной рее, как награда за его измену и в знак того, что с вами будет поступлено точно также.
Один из них, отвечал: «мы ничего не можем сказать в оправдание наше, кроме того, что господин капитан обещал нам испросить прощение и пощадить нашу жизнь».
Не знаю, — сказал я, — что могу сделать в вашу пользу, имея приказание ехать отсюда в Англию со всеми моими людьми. Если вас везти туда, то сами знаете, чем должно это кончиться в том случае, когда мне не удастся исходатайствовать вам прощение у правительства. По моему мнению, самое лучше для вас то, чтобы остаться на этом острове.
Они с большою признательностью согласились на мое предложение, говоря, что лучше предпочитают остаться на этом острове, нежели ехать в Англию, где ждет их смертная казнь. Я стал просить капитана пробыть здесь еще один день, чтобы в это время приготовить всё нужное для моего отъезда, дать некоторые наставления преступникам, которые должны будут остаться на острове. Капитан согласился на это и отправился на свой корабль, обещаясь прислать за мной завтра утром шлюпку.
После этого я призвал опять к себе пленных и дал им наставление, как печь хлеб, засевать поля, сушить виноград, одним словом, я сообщил всё необходимое, чтобы жизнь их была спокойна, удобна и приятна. Я говорил им также об шестнадцати испанцах которые должны скоро приехать на остров, и оставил им письмо, в котором просил, чтобы они жили с ними в добром согласии. Я подарил им 4 мушкета, 3 охотничьих ружья, три сабли и полтора бочонка пороху; научил их также как ходить за козами, доить их и приготовлять из молока сыр и масло. Кроме того я обещал им, что капитан пришлет им еще пороху, гороху и других семян для посева, а также их платье и сундуки.
На следующий день я оставил мой остров и отправился на корабль в шлюпке, присланной за мною. Спустя несколько времени отправлена была к берегу лодка с обещанными мною припасами бунтовщикам и они приняли всё присланное к ним с величайшею благодарностью.
Прощаясь с островом, я взял с собою мою большую шапку и одежды, сшитые из козьей кожи, зонтик и попугая, а также серебро и незначительную сумму денег и разные дорогие вещи, которые я нашел на испанском корабле, претерпевшем крушение.
Я прожил на острове 28 лет, два месяца и 19 дней, и оставил его 19-го Декабря 1686 года, в то самое число месяца, в которое я убежал из моего плена в Сале. Мое путешествие было благополучно, и я прибыл в Англию 11 июня 1687 года, по 35 летнем моем отсутствии из отечества.
Прибыв в Йорк, я не застал в живых ни отца моего, ни матери, и встречал повсюду совершенно незнакомые мне лица. Так как мои средства были ограничены, то я сначала хотел отправиться в Бразилию и узнать там, в каком состоянии находятся мои плантации; но отдумал, потому что там живут католики, которые вообще не любят протестантов. Впоследствии, чрез разных агентов я получил за проданные мои плантации от наследников моих прежних поверенных до 33,000 золотых монет. По получении такого богатства, я выгодно женился и прижил двух сыновей и одну дочь, которым одним должно было достаться всё мое имение по смерти моей, потому что мать их умерла, прожив со мною пять лет.