Прибавлять каждый день, что можно, к моральному своему совершенству, о Софроним! Извлекать не из внешних предметов, но из самого себя свое счастие и разливать его на самую внешность — вот начертание жизни, прямо великое, прямо достойное человека! Тогда самые ничтожные обстоятельства бытия должны получить в глазах твоих особенную прелесть; и если, о мой друг, всегдашнее одиночество дано тебе в удел, и если навеки исключен ты из круга человеческих вещей, к которым запрещено тебе прикасаться, которые для тебя чужды, то верь, мой Софроним — и вера сия да будет твоею крепостию — образование существа совершенного (и кто бы ни было сие существо, тот или другой, довольно, когда оно есть верное подобие совершенства) должно быть само по себе возвышеннейшею целью природы.
Исторгшись с великим, необычайным напряжением сил из круга презренной скотской жизни, о Софроним, ты должен, тем или иным средством, быть животворящею душою толпы людей — сих грубых тел, ожидающих деятельного духа, который движения их устремил бы к высокой, согласной с собственным превосходством его цели.
По слову твоему подымется их рука, воспламенится взор, и воля твоя сделается их волею, и разум твой их собственным разумом.
Считая свое блаженство превосходнейшим, не думай, однако, чтобы они были несчастны: они наслаждаются потому, что не имеют нужды стремиться; но ты стремишься и потому наслаждаешься.
Владычествуя над ними, совершенствуй их в рассудке и чувстве, поставь их наряду с собою.
Природа наградила тебя избытком сил для возбуждения деятельности и жизни: слабейшее, подкрепляемое сильнейшим, приходит с ним в равновесие.
Вода сохраняет свою поверхность, воздух — равновесие, моральные силы действуют одна на другую, всё приобретает живость, всему сообщается деятельность.
Потоки, бегущие с утесов, рвут плотины, наводняют города и потом — спокойно протекают в указанных им пределах.
Несчастлив один тот, кто занимает не свое место — низкое ли оно или высокое; кто еще в нерешимости, пристать ли к стороне повелителей или к стороне покорствующих; в ком уничижительная леность и силы врожденные равно непобедимы или борются… Горе ему, когда вся жизнь его пройдет в мучительном борении!
Буря свирепствует в его сердце, когда заглушённый в нем пламень еще не угаснул!
Поток воздымается — не нужно говорить ему: разорви плотину! В душе твоей неодолимое стремление к высокому — скажу ли тебе: дай волю своему стремлению?
Одна привлекательность жизни делает ее сносною; но в чем же состоит сия привлекательность? В слиянии малых, отдаленных ее частей в единое целое; в направлении всего, и самого мелкого, и самого ничтожного, к цели высокой и благородной. Скудный работник не способен обнимать рассудком и почитать необходимою сию возвышенную привлекательность бытия: он занят единым сохранением чувственной жизни; он не имеет ни времени, ни охоты проникнуть в самого себя мыслию.
Но кому не довольно телесной чувственной жизни, тот никогда не будет простым работником, тот вырывается за тесные пределы ее, тот ищет быть повелителем толпы работников и им подобных.
И горе ему! И жизнь для него есть бремя, когда не определено ему достигнуть предмета своих исканий.
Но, Софроним, с благоразумием и рвением до всего достигаем. Благоразумие, оживляемое рвением, дальновиднее и вернее: желая сильно, скорее и удачнее угадываем средства.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьАвтограф неизвестен.
Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 37. № 2. Январь. С. 93—96 — в рубрике «Литература и смесь», с указанием источника в конце: Мориц. В прижизненных изданиях отсутствует. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: конец 1807 г.
Источник перевода: Moritz С. P. Leben und Wirksamkeit. Bestimmung der Thatkraft [Жизнь и деятельность. Определение деятельной силы] // Moritz С. Р. Launen und Fantasien. Berlin, 1796. S. 54—58. Атрибуция: Eichstädt. S. 17.
Творчество немецкого писателя и философа-моралиста Карла Филиппа Морица (1757—1793) было популярно в России. О своем «великом почтении» к нему говорит в «Письмах русского путешественника» H. M. Карамзин и подробно рассказывает о встрече с ним в Берлине б июля 1789 г. (Карамзин H. M. Письма русского путешественника. М., 1984. С. 45—47). На страницах «Московского журнала» в 1791—1792 гг. появляются переводы Карамзина из Морица (см.: Кафанова О. Б. Библиография переводов H. M. Карамзина (1783—1800 гг.) // XVIII век. Сб. 16. С. 328, 329, 331, 335). Не случайно Мориц называется в числе авторов, «вызывавших серьезный интерес русских литераторов конца XVIII — начала XIX в.» (Кочеткова Н. Д. Литература русского сентиментализма: Эстетические и художественные искания. СПб., 1994. С. 5).
Обращение Жуковского к наследию немецкого писателя (в ВЕ появилось три перевода из Морица) было обусловлено остротой нравственной проблематики, вниманием к проблемам самоопределения и поведения человека, столь отчетливо выраженным в его сочинениях.
В этом смысле пафос деятельной жизни, самореализации в творчестве — лейтмотивное настроение писем и дневниковых записей Жуковского 1804—1807 гг., времени, предшествовавшего появлению перевода статьи Морица «Жизнь и деятельность».
Уже в дневниковой записи от 30 июля 1804 г. звучит вопрос: «Как же приучить себя к деятельности!» (ПССиП. Т. 13. С. 10. Курсив Жуковского). И далее — постоянный поиск ответа на этот вопрос. «Итак, цель моей жизни должна быть деятельность, но такая деятельность, которая мне возможна: деятельность в литературе, или возможное извлечение пользы из авторских моих талантов; деятельность в образовании моего характера, деятельность в поддержании моего состояния; деятельность в составлении счастия моего семейства, если его иметь буду, и в исполнении общественных условий» (Там же. С. 17), — резюмирует он ровно через год.
Перевод статьи Морица стал своеобразным эпилогом этих напряженных раздумий молодого поэта, нашедшего воплощение своей цели в издании журнала, для которого он и подготовил свое сочинение.
В библиотеке Жуковского к этому времени имелись почти все сочинения немецкого автора (Описание. № 1685—1688, 2711—2712), в том числе его сборник «Launen und Fantasien» [Капризы и фантазии]. Berlin, 1796, где и находится переведенная статья.
При всей точности передачи текста немецкого автора бросаются в глаза два отступления: усиление эмфатики (восклицательные и вопросительные конструкции, совершенно отсутствующие у Морица) и внедрение объекта обращения по имени Софроним (греч. — здравомыслящий, благоразумный). Что касается первой особенности трансформации текста, то она вполне отвечает стилистике произведений раннего Жуковского: мелодика его стиха, вопросительная интонация и эмоциональная, почти экзальтированная напряженность высказывания. Появление образа мнимого адресата — воплощение реального лица, Александра Тургенева, в письмах к которому так настойчиво и так энтузиастично (отсюда особое внимание к фигуре энтузиаста и просьба прислать сочинения «…какого-нибудь Немца-энтузиаста. Мне теперь нужен такой помощник, нужна философия, которая бы оживила, пробудила мою душу» — ПЖТ. С. 22) звучат слова о необходимости «действовать вместе, друг для друга, действовать достойным друг друга образом», «действовать так, чтобы принести пользу» (Там же. С. 23, 24).