Нерон
В фамилии Домициев приобрели себе громкую известность две ветви — Кальвинов и Аэнобарбов. Родоначальником ветви Аэнобарбов и, вместе с тем, первым носившим имя Луция был Домиций. Однажды, когда он возвращался из деревни домой, ему, по преданию, попались навстречу два молодые человека выше обыкновенного роста. Они велели ему объявить Сенату и римскому народу о победе, про которую никто еще не знал. Для доказательства своего божественного происхождения, они дотронулись до его щек, после чего его черные волосы стали рыжими, похожими на красную медь[1]. Этот отличительный признак сохранили и его потомки, у большинства которых борода была рыжая. Семь из них были консулами, но двое — триумфаторами и цензорами. Когда их приняли в число патрициев, все они сохранили свое прозвище. Они же назывались исключительно Гнеями и Луциями, с той интересной особенностью, что одно и то же имя носили три лица или подряд, или поочередно, например, первый, второй и третий из Аэнобарбов назывались Луциями, а следующие три опять Гнеями, остальные же попеременно то Луциями, то Гнеями. Мне кажется нелишним познакомиться со многими представителями нашей фамилии, чтобы тем легче убедиться, что Нерон, не имевший ни одного из нравственных достоинств своих предков, получил как бы по наследству, при самом рождении, пороки каждого из них. Итак, приведу факты из более раннего прошлого. Прапрадед Нерона, Гней Домиций, рассердившись на понтификов за то, что они выбрали на место его отца другого, а не его, Домиция, отнял, во время своего трибунства, у жрецов право выбирать новых жрецов и передал его народу: Разбив, в свое консульство, аллоброгов и арвернов, он проехал в своей провинции на слоне, в сопровождении толпы солдат, точно во время настоящих триумфальных торжеств[2]. К нему относятся слова оратора Лициния Красса: Неудивительно иметь медную бороду человеку, у которого лоб железный, а сердце свинцовое"[3]… Его сын, в звании претора, привлек Гая Цезаря, отказавшегося от консульства, к суду Сената за то, что, по мнению противной партии, он отправлял свою должность наперекор авспициям и законам. Затем он, консулом, пытался отозвать императора от его галльской армии и, объявленный враждебной Цезарю партией его преемником, был, в начале Междоусобной войны, пойман около Корфиния. Его однако отпустили. Он отправился к выдерживавшим упорную осаду массилийцам, ободрил их своим приездом, но неожиданно бросил их, и, наконец, был убить в сражении при Фарсале. Это был человек бесхарактерный. но упрямый. В отчаянии он хотел покончить с собою, но испугался, — раскаявшись, удалил посредством рвоты принятый им яд и отпустил на волю своего врача за то, что тот весьма благоразумно дал ему небольшую дозу. Но, когда Гней Помпей созвал совет, относительно того, что делать с людьми не присоединившимися ни к одной партии, из желания оставаться нейтральными, лишь Домиций предложил считать их враждебною стороной. Он оставил после себя сына, без сомнения, самого достойного представителя своей фамилии. Он принадлежал к числу лиц, знавших о заговоре против Цезаря, и был объявлен виновным, на основании закона Педия[4], хотя ничего не сделал. Он отправился к своим близким родственникам, Кассию и Бруту, и после смерти обоих их не только удержал под своей командой недавно вверенный ему флот, но и усилил его. Только тогда, когда его партия всюду была окончательна побеждена, он добровольно [5] сдался Марку Антонию. Его поступок сочли огромною заслугой. Из всех осужденных на основании вышеупомянутого закона одному ему позволили вернуться в Рим, где он и занимал высшие должности. Но затем снова вспыхнула междоусобная война, и Домиций поступил легатом на службу к тому же Антонию. Лица, стыдившиеся Клеопатры, предлагали ему начальство над войсками, но он вследствие неожиданной болезни не решился ни принять его, ни посмел отказаться от него. Он перешел на сторону Августа и через несколько дней умер. Но и его память не осталась незапятнанной, — Антоний говорил всем и каждому, будто Домиций изменил, соскучившись по своей любовнице, Сервилии Наиде. Сыном его был тот Домиций, который был назначен по завещанию Августа покупщиком всего его состояния[6], о чем вскоре узнали все. Молодым человеком он славился своим уменьем править колесницей не меньше, чем впоследствии — триумфальными украшениями, полученными им за войну с германцами. Но он был горд, мот и груб. Встретившись с цензором Луцием Планком, он заставил его дать ему дорогу, хотя был только эдилом. Во время своего преторства и консульства он заставлял выступить на сцене, в качестве исполнителей мимов, римских всадников и женщин хороших фамилий. Травли зверей он устраивал и в цирке, и во всех кварталах столицы, как и гладиаторские игры, но с таким бессердечием, что Август был вынужден. после бесполезных напоминаний ему частным образом. обуздать его своим эдиктом. От Антонии Старшей у него был сын, Нерон, бывший негодяем всю свою жизнь. По крайней мере, сопровождая на Восток молодого Гая Цезаря, он убил своего отпущенника за то, что последний отказался нить столько, сколько ему приказывали. Его исключили из свиты, однако ж он продолжал вести себя нисколько не лучше. Так, в одной из деревень по Аппиевой дороге, он вдруг погнал экипаж и, нарочно наехав на мальчика, раздавил его, а в Риме, посреди форума, вышиб глаз римскому всаднику, позволившему себе выбранить его сильней, чем следовало. Он отличался при этом такой низостью, что не только не платил денег банкирам за сделанные ими для него покупки, но и во время своего преторства удерживал награды, присужденные кучерам колесниц. Только когда его сестра стала, в шутку, намекать на это, а вожди цирковых партий жаловаться, он решил на будущее время не задерживать наград. Незадолго до смерти Тиберия его привлекли к суду, по обвинению в оскорблении величества, затем в разврате и кровосмешении со своей сестрой, Лепидой; но, благодаря перемене царствования, ему удалось счастливо отделаться. Он умер от водянки, в Пиргах, оставив сына, Нерона, от дочери Германика, Агрипины. Нерон родился в Антии, на девятом месяце после смерти Тиберия, 15 декабря, при самом восходе солнца. Его лучи, если можно выразиться, коснулись Нерона раньше, чем его положили на землю. Обстоятельства его рождения тотчас дали повод к целому ряду страшных предзнаменований, замеченных многими. Даже слова его отца, Домиция, сочли предзнаменованием. В ответ на поздравления своих приятелей он заметил, что от него и Агриппины может родиться только что либо гнусное и гибельное для всех… Ясно говорил об его будущей несчастной жизни и следующий случай, происшедший в день изречения ему имени. Гай Цезарь, в ответ на просьбу своей сестры дать новорожденному имя, которое пожелает он, император, взглянул на своего дядю, Клавдия, — который, вступив впоследствии на престол, усыновил Нерона, — и сказал, что называет ребенка Клавдием. Он сказал это не серьезно, а в шутку. Агриппине также не понравилось имя, так как Клавдий служил тогда предметом насмешек Двора. Трех лет Нерон потерял отца. Последний назначил его наследником в третьей части своего состояния; но Нерон и ее получил не вполне: его сонаследник, Гай, захватил себе все наследство. Затем его мать сослали, и он, почти ничего не имевший и во всем нуждавшийся, был воспитан своею теткой, Лепидой, под руководством двух воспитателей, — танцовщика и цирюльника! Но, когда на престол вступил Клавдий, он не только вернул отцовское состояние, но и разбогател, получив наследство от своего отчима, Пассиена Криспа[7]. Благодаря тем милостям и тому влиянию, каким пользовалась возвращенная из ссылки мать Нерона, и он стал играть такую выдающуюся роль, что в обществе прошел слух, будто жена Клавдия, Мессалина, подослала к нему убийц, которые должны были задушить его, как соперника Британика, когда он будет отдыхать. К этой басне прибавили другую, — будто убийцы бежали, увидев большую змею, выползавшую из его подушки[8]. Поводом к этой басне служило то обстоятельство, что у него на постели, возле подушек, нашли однажды змеиную кожу. По желанию матери Нерон несколько времени действительно носил ее в золотом медальоне на правом плече. Но, когда ему стало, наконец, противно вспоминать о матери, он забросил и медальон и снова вспомнил о нем, в последний день своей жизни, но не нашел его! В нежном возрасте, еще мальчиком, не достигшим половой зрелости, он участвовал в цирковых играх и с особенным и неизменным успехом — в так называемой «троянской» игре. На одиннадцатом году своей жизни он был усыновлен Клавдием и отдан на воспитание Аннею Сенеке, в то время уже сенатору. Говорят, ночью накануне этого Сенека видел во сне, что занимается обучением Гая Цезаря. Нерон в скором времени доказал справедливость этого сна, выказывая свое бессердечие от природы везде, где только ему представлялся удобный случай. Например, он пытался доказать отцу, что его брат, Британик, подкидыш, так как и после усыновления последний называл Нерона, но привычке, Аэнобарбом[9]. Он открыто выступил опасным свидетелем против своей привлеченной к суду тетки, Лепиды, лишь бы сделать удовольствие матери, ненавидевшей обвиняемую. Когда его объявили совершеннолетним, он обещал сделать подарок народу и выдать награду солдатам и, назначив смотр преторианцам, шел впереди их со щитом, а затем сказал отцу благодарственную речь в Сенате. Когда Клавдий был консулом, он произнес перед ним речь за бононцев по-латыни, а за родийцев и троянцев по-гречески. На празднике латинцев он в первый раз выступил, как городской префект, в роли судьи, при чем самые известные юристы один перед другим старались предлагать ему на разбирательство не самые простые и требующие мало времени дела, как это было принято, а самые важные, притом в очень большом количестве, хотя это было запрещено Клавдием. Женившись вскоре на Октавии, Нерон дал за здоровье Клавдия игры в цирке и звериную травлю. Ему было семнадцать лет, когда было объявлено о кончине Клавдия. В седьмом часу Нерон вышел к караулу, весь этот день считался несчастливым, но седьмой час казался наиболее подходящим для вступления на престол. На дворцовой лестнице его поздравили императором, посадили на носилки и понесли в лагерь, а оттуда, немедленно после принесения присяги солдатами, внесли в Сенат[10]. Он вернулся уже под вечер, осыпанный бесчисленными почестями. Из них он не принял только титула «Отца отечества», ссылаясь на свою молодость. Он начал с того, что выказал публично свои родственные чувства. Он приказал чрезвычайно пышно похоронить Клавдия, сказал в честь его похвальное слово и причислил его к богам. Памяти своего отца он оказал весьма большие почести, матери же своей предоставил полное управление всеми делами, частными и государственными. Даже в первый день своего царствования он дал начальнику дворцового караула пароль «Лучшая из матерей», а затем часто показывался публично, сидя с ней в одних носилках. Он вывел в Анций колонию из преторианских ветеранов и, кроме того, переселил туда самых богатых примипиларов. Здесь он устроил также гавань, стоившую огромных денег. Чтобы яснее доказать, чей он потомок, он объявил о своем намерении продолжать политику Августа и не упускал ни одного случая, чтобы выказать свою щедрость, милосердие или, во крайней мере, ласковость. Тяжелые налоги были или отменены, или уменьшены, награды доносчикам, дававшиеся на основании Папиева закона, сокращены на три четверти. Народу было роздано но четыреста нуммов на человека, всем сенаторам аристократических фамилий, но не имевшим средств, выдано годовое содержание, некоторым до пятисот тысяч сестерций[11], затем преторианским когортам было приказано ежемесячно выдавать даровой хлеб. Когда Нерону поднесли для обычной подписи чей-то смертный приговор, он вскричал: «О, как я хотел бы не уметь писать!..»[12] Он здоровался иногда со всеми представителями двух первых сословий, обходясь при этом без номенклатора. В ответ на желание Сената выразить ему благодарность он сказал: «Надо ее еще заслужить». Он позволял смотреть на свои гимнастические упражнения на Марсовом поле и простому народу и нередко декламировал публично. Он читал и свои стихотворения, не только дома, но и в театре. Его встречали с таким восторгом, что по поводу одного чтения было решено устроить благодарственное молебствие, а прочтенный отрывок изобразить золотыми буквами и посвятить Юпитеру Капитолийскому. Представления он давал очень часто, при чем они отличались разнообразием. Здесь были и игры для молодежи, и цирковые, и драматические, и гладиаторские. К участию в играх для молодежи он допустил и стариков-консуларов, и старух хороших фамилий[13]. Во время игр в цирке он велел отвести всадникам отдельные места[14] и выпустить на арену колесницы, запряженные верблюдами. На играх, установленных для вечного существования государства и названных им «величайшими», выступали на сцене очень многие представители обоего пола двух первых сословий. Один из известнейших римских всадников ездил верхом на слоне по туго натянутому канату. Здесь, между прочим, разыграна была комедия Афрания — «Пожар», при чем актерам позволили взять себе обстановку горевшего дома. Но все дни игр народу раздавались всевозможные подарки, ежедневно по тысяче птиц разных пород, множество съестных припасов, марки на получение хлеба, платье, золото, серебро, драгоценные камни, жемчуг, картины, рыбы, скот и даже ручные звери, наконец, корабли, дома и участки земли. На гладиаторских играх, которые император давал на Марсовом поле в деревянном амфитеатре, строившемся год, он не позволял убивать никого, хотя бы преступников. Он приказал выступить в качестве бойцов даже четырем стам сенаторам и шести стам римским всадникам. Некоторые из них были очень богаты и пользовались безупречною репутацией. Представители этих сословий выступали на арене и как бойцы со зверями, исполняя, кроме того, и другие обязанности. Затем Нерон дал морское сражение, при чем плавали морские чудовища, далее военный танец, исполненный несколькими молодыми греками. Всем им он, после окончания танца, дал грамоты на римское гражданство. В военном танце фигурировал бык, которого, как думали многие из публики, припустили к настоящей Пазифае, скрытой в деревянном подобии коровы. Актер, представлявший Икара, в самом начале своего полета, упал возле ложи императора и обрызгал его кровью, — Нерон только в очень редких случаях был на виду у всех, обыкновенно он лежал и сперва смотрел на сцену через отверстия и лишь впоследствии — с совершенно открытого балкона. Он первым ввел публичные состязания каждые пять лет. По греческому обычаю, они состояли из трех видов состязаний музыкальных, гимнастических и скачек. Он назвал их «Нероновыми». Для этого были устроены термы и гимназии, при чем сенаторам и всадникам масло выдавалось даром. Распорядителями над всеми состязаниями император выбрал, но жребию, бывших консулов, которым отводил места, назначенные для преторов. Затем он спустился в орхестру, где сидели сенаторы, и принял присужденный ему с общего согласия венок за речь и стихотворение на латинском языке. В данном случае с ним состязались выдающиеся ораторы и поэты. Судьи присудили ему венок и за игру на цитре: но он лишь с почтением поклонился ему и приказал положить его у подножия статуи Августа. На гимнастическом празднике, который Нерон дал «за барьером», он принес в жертву нескольких быков и в первый раз выбрил себе бороду. Он спрятал волосы в золотой ящик, осыпанный драгоценнейшим жемчугом, и посвятил его капитолийскому храму. На представления атлетов он пригласил и весталок, так как в Олимпии позволялось смотреть на игры и жрицам Деметры. Не без основания могу я отнести к числу данных им представлений и вступление в столицу царя Тиридата. Этого армянского царя Нерон с помощью щедрых обещаний уговорил приехать в Рим. Вследствие пасмурной погоды он не мог показать его народу в день, назначенный в эдикте, и выбрал для этого другой, по возможности, самый благоприятный день. Перед соседними с форумом храмами были выстроены когорты в полном вооружении. Нерон сидел возле ораторской кафедры, на курульном кресле, в костюме триумфатора, окруженный военными значками и знаменами. Сперва царь подошел к его несколько покатой эстраде и упал на колена. Нерон правою рукой помог ему подняться, поцеловал его и, выслушав его просьбу, снял с него тиару и надел диадему. Бывший претор прочел народу перевод речи царя. Затем император повел Тиридата в театр[15] и, когда тот снова начал просительную речь, посадил его справа от себя. За это его приветствовали, как императора. Положив в Капитолии лавровый венок[16], он запер двойные двери храма Яна, как будто больше не могло быть никакой войны. Консулом он был четыре раза, — в первый раз два месяца, во второй и последний — шесть месяцев, в третий — четыре месяца. Второе и третье консульства следовали одно за другим, остальные — через год. В роли судьи он выносил решения тяжущимся не сразу, а только на другой день, притом в письменной форме. Производя следствие, он отказывался выслушивать обе стороны сразу, а с каждой снимал показания отдельно и по порядку. Всякий раз, как он удалялся для совещания, он не принимал участия в общем, или словесном совещании, но читал молча, про себя, мнения, поданные письменно каждым из судей, и выносил решение, какое находил нужным, как бы соглашаясь с большинством. Он долгое время не пускал в Сенат детей отпущенников и обходил почетными должностями лиц, допущенных в число сенаторов прежними императорами. Сверхштатных кандидатов он, в награду за их долгое ожидание, делал командирами легионов. Консульство он давал обыкновенно на шесть месяцев и, если один из консулов умирал около Нового Года, — не назначал на его место никого. Ему не нравился случай, бывший когда то с Канинием Ребилом, который исправлял обязанности консула всего один день. Триумфальные украшения он давал даже квесторам и нескольким римским всадникам, притом за заслуги другого рода. Бумаги, посылаемые им в Сенат, он приказывал читать обыкновенно консулу, а не квестору, как бы следовало. Он ввел новую архитектуру для домов в столице. Перед домами дешевых квартир и особняками должны были быть портики, чтобы с их плоских крыш можно было тушить пожар. Несколько таких домов он выстроил на свой счет. Он хотел даже продолжить городские стены до Остии и провести оттуда морскую воду в старый город посредством канала. При нем были возобновлены многие меры строгости и ограничений, но не меньше сделано и нововведений. Положен предел роскоши: угощения для народа превратились в раздачу порций; в трактирах запрещено продавать вареное кушанье, за исключением стручковых плодов и зелени, между тем как раньше в них предлагали всевозможные блюда. Христиан, представителей новой и вредной секты, стали наказывать смертью. Запрещены были потехи, которые устраивали кучера колесниц в четверку: они пользовались старинным правом ходить в известное время по городу и, под видом шутки, надувать и обворовывать. Клакеры пантомим высланы и сами пантомимы уничтожены. Против подделывателей документов была тогда в первый раз принята следующая мера: таблички должны были иметь отверстия, через которые три раза продевалась нитка и, наконец, привешивалась печать[17]. В отношении духовных завещаний были приняты следующие предосторожности: первые две дощечки, на которых было написано только имя завещателя, показывались свидетелям ничем не заполненными. Затем, никто из писавших чужое завещание не мог принимать наследства. Далее, тяжущихся обязали выдавать адвокатам строго определенный гонорар[18]. За скамейки в суде они ничего вообще не платили: последние даром доставляло Государственное Казначейство. Наконец, дела, касавшиеся казны, были изъяты из ведения Государственного Казначейства и рассматривались на форуме, рекуператорами[19]. Кроме того, все апелляции от судей стали передаваться в Сенат. Нерон никогда но хотел увеличивать и распространять границ империи, как и не мечтал об этом. Он даже думал вывести войска из Британии и отказался от этого потому лишь, что боялся показаться умаляющим славу своего отца, и только понтийское да альпийское царства превратил в провинции. первое с согласия Полемона, второе — после смерти Коттия. Путешествия заграницу он предпринимал всего два раза — в Александрию и Ахаию. Но поездка в Александрию была отменена в самый день отправления, — Нероном овладел религиозный страх: обходя храмы, он сел в храме Весты и, когда хотел встать, сперва зацепил полой, а затем в глазах у него так потемнело, что он не мог ничего видеть. В Ахаии он начал копать перешеек. Собрав преторианцев, он стал просить их приступить к работе и, по данному трубой сигналу, первый запустил лопату в землю и в корзинке вынес землю на плечах. Он готовился и к походу за Каспийские ворота[20], набрав для этого новый легион из италийских рекрутов ростом в шесть футов. Он назвал его фалангой Александра Великого. Я сгруппировал эти факты, — частью не заслуживающие порицания, а частью достойные горячей похвалы, — с целью отделить их от пороков и преступлений Нерона, о которых будет речь впереди. Между другими предметами, входившими в программу юношеского обучения императора, он занимался и музыкой, поэтому немедленно по вступлении на престол пригласил к себе первого современного игрока на кифаре, Терина. Он слушал его игру целые дни после обеда и засиживался с ним до глубокой ночи. Постепенно он и сам полюбил цитру и начал заниматься ею, при чем делал все, что обыкновенно делают виртуозы для сохранения или увеличения голоса, — между прочим, лежа на спине, клал на грудь свинцовый лист, очищал желудок клистирами и рвотой и не ел фруктов и вообще вредных для голоса кушаний. Наконец, оставшись доволен успехами, — хотя его голос был слабый и глухой — он захотел выступить на сцену, при чем часто повторял своим родным греческую пословицу: музыка для одного себя не заслуживает уважения[21]. В первый раз он выступил в Неаполе и, не обращая внимания даже на землетрясение, от которого неожиданно задремал театр, перестал петь тогда лишь, когда кончил нумер. Здесь он пел много раз в продолжение нескольких дней и затем дал себе небольшой отдых для укрепления голоса, но не выдержал отсутствия общества, отправился из бани в театр и, пообедав в орхестре, среди многочисленной публики, пообещал — по-гречески — спеть что-нибудь громко, после небольшой выпивки. Он пришел в восхищение от гармонических аплодисментов александрийцев, приехавших в Неаполь с новыми товарами, и многих из них вызвал из Александрии. Одинаково быстро он выбрал молодых людей из сословия всадников и более пяти тысяч самой здоровой молодежи из простого народа, разделил их на группы и стал обучать различным видам аплодисментов, — «жужжанью пчел», «ладони», «черепице» чтобы они аплодировали ему во время пения. Эти молодые люди отличались роскошными волосами и великолепными костюмами. На левой руке у них было по перстню. Их начальники получали по сорока тысяч сестерций жалованья. Считая важным давать концерты и в Риме, император возобновил раньше времени Нероновы игры. Все просили его дать им возможность услышать его «небесный голос», и он обещал сперва удовлетворить их желанию в своих садах. Но к просьбам народа присоединились просьбы дворцового караула. Тогда Нерон обещал охотно выступить в качестве исполнителя сейчас же. Немедленно он приказал внести свое имя в список кифаредов, объявивших о своем выступлении перед публикой, опустил в урну свой жребий вместе с другими и, когда до него дошла очередь, вышел на сцену. С ним были преторианские префекты, которые несли его кифару, затем военные трибуны и самые близкие друзья. Остановившись и кончив прелюдию, он объявил через бывшего консула, Клувия Руфа, что споет «Ниобу», и исполнял ее почти до девяти часов. Получение награды и остальную часть состязании он отложил до следующего года, чтобы, по его словам, иметь возможность чаще выступать в роли певца. Но этот срок показался ему продолжительным, и он не переставал несколько раз выступать перед публикой. Не долго думая, он выступил актером и на частных представлениях, когда один претор поднес ему за это миллион сестерций. Он играл и в трагедиях, роли героев и богов или героинь и богинь, в масках, похожих на его лицо или лицо своей тогдашней любовницы. Между прочим, он исполнял роли готовившейся родить Канаки, матереубийцы Ореста, слепого Эдипа, сошедшего с ума Геракла. Относительно последней пьесы существует следующий рассказ. Когда один солдат-новобранец, поставленный на карауле у входа в театр, увидел, что императора, согласно содержанию пьесы, наряжают и заковывают в цени, он прибежал на помощь! Но едва ли не всего больше любил Нерон лошадей, притом с малых лет, и. несмотря на запрещение, с особенным удовольствием говорил о цирковых лошадях. Однажды он с сожалением рассказывал своим товарищам по учению, что одного из кучеров партии зеленых лошади протащили по земле. За это учитель стал бранить его; но он солгал, что рассказывает про Гектора. В начале своего царствования он ежедневно играл шашками из слоновой кости, представлявшими колесницы в четверку, и ходил из-за города на все скачки, хотя бы на самые пустые, сперва тайком, а потом открыто, так что все знали, что в тот день он будет в столице. Да он и не скрывал, что хочет увеличить число своих призов. Таким образом представление, благодаря выступлении на арену множества участвующих, затягивалось до позднего вечера. Вследствие этого и вожди партий соглашались уступать своих ездоков только на целый день. Вскоре и сам Нерон захотел выступить кучером, чтобы иметь возможность показываться публике. Взяв несколько уроков в своих садах, перед рабами и чернью, он появился в Большом Цирке перед населением всей столицы, при чем один из отпущенников подал салфеткой знак к началу представления, с того места, с которого его обыкновенно подавали магистраты. Но ему было пало давать доказательства своего искусства в Риме, и он, как мы говорили выше, отправился в Ахаию, главным образом потому, что города, где происходили музыкальные состязания, решили отравить к нему все венки, которыми награждались кифареды. Нерон брал их с большим удовольствием и являвшихся с ними депутатов не только принимал первыми, но и приглашал к своему семейному столу. Некоторые из них попросили его спеть за обедом. Его исполнение приняли с таким восторгом, что он заявил, что одни только греки умеют слушать и достойны наслаждаться его искусством. Не откладывая своей поездки, он высадился на берег в Кассионе и немедленно отправился петь перед жертвенником Зевса Кассия[22]. Затем он посетил все игры [23], — он приказал дать в один год и такие, которые бывают совершенно в другое время, а некоторые даже возобновил, в Олимпии же, сверх обыкновения, устроил музыкальные состязания. Чтобы ничто не могло отвлечь или удержать Нерона от его занятий, он в ответ отпущеннику Гелию, напоминавшему ему, что положение дел в столице требует его присутствия, написал следующее: Хотя в настоящее время ты советуешь мне скорей вернуться и желаешь этого, все же ты должен советовать и желать мне скорей такого возвращения, которое было бы достойно Нерона". Когда он пел, никому не позволялось выходить из театра, хотя бы но важному делу. Благодаря этому, говорят, несколько женщин разрешилось от бремени во время спектакля, а многие, уставшие слушать Нерона и восторгаться им, тайком соскакивали с городской стены — городские ворота запирались — или притворялись умершими, и их выносили![24] Между тем трудно верить, с каким страхом и дрожью выступал он на сцену, как он ревновал соперников, как боялся судей! В глаза он относился внимательно к своим соперникам, как будто они были совершенно равны ему по положению, старался расположить их к себе, а за глаза — ругал их, иногда оскорблял словами, при встрече, если же они были талантливее его, старался обыкновенно подкупить их. Что касается судей, он, прежде чем начать игру, говорил, обращаясь к ним с глубоким почтением, что сделал все, что следовало сделать, но что успех в руках судьбы, и, как люди со вкусом и образованные, они не должны обращать внимания на случайности… Они советовали ему не робеть, и он с более спокойной душой отходил от них, но и в таких случаях не переставал волноваться. Молчание и сдержанность некоторых из них он считал суровой критикой и недоброжелательством и называл их подозрительными в его глазах людьми. При самом состязании он чрезвычайно строго соблюдал театральные правила, — никогда не позволял себе плевать и даже пот вытирал рукой. В то время, как он исполнял одну роль в трагедии, у него упал царский жезл. Он тотчас поднял его, но страшно испугался, что его могут за это исключить из состязания, и успокоился тогда только, когда один из актеров поклялся ему, что случай с ним прошел незамеченным, среди восторгов и радостных криков толпы. Победителем он провозглашал себя сам, для чего везде устраивал состязания глашатаев. Чтобы уничтожить всякую память о других победителях на священных играх, он приказал все их статуи и бюсты сбросить с пьедесталов и стащить крючьями в отхожие места. Он несколько раз выступал и в роли кучера, а в Олимпии даже правил колесницей в десять лошадей, хотя в одном из своих стихотворений упрекал за это самое царя Митридата[25]. Здесь его выбили из колесницы, но снова поставили на место, однако ж он не мог продолжать скачек и прекратил их раньше времени, тем не менее получил приз. Уезжая затем, он дал самоуправление всей провинции[26] и, кроме того, пожаловал судей правами римского гражданства и крупной денежной суммой. Об этих наградах он лично объявил на стадии, в день истмийских игр. Вернувшись из Греции, он, по обычаю победителей, въехал на белых лошадях через разобранную часть городской стены в Неаполь, где в первый раз выступил артистом. Таким же образом он вступил в Анций, затем в Албан[27] и, наконец, в Рим. В Рим он въехал в той же колеснице, в которой въезжал раньше триумфатор-Август. На Нероне была пурпуровая одежда и усеянный золотыми звездами греческий плащ, на голове — олимпийский, в правой руке — пифийский венки. Впереди торжественно везли другие венки, с надписями, где, над кем, каким номером программы или в какой пьесе Нерон получил приз. За колесницей шли, в виде свиты триумфатора, клакеры, кричавшие, что они принадлежат императору и заменяют солдат в его триумфе. Затем Нерон, через разобранную арку Большего Цирка, Велабр и форум направился ко дворцу и храму Аполлона. Во время процессии везде в честь императора приносили жертвы, улицы все время поливали настойкой шафрана, выпускали певчих птиц и кидали ленты и сласти. Священные венки Нерон приказал расставить в спальне, вокруг своей кровати, также как и свои статуи, в платье игрока на цитре. Им выбиты даже монеты, представляющие его в этом костюме. Но и после этого он не охладел к своему любимому занятию, не прекратил его, напротив, в видах сбережения голоса сносился с солдатами исключительно письменно, а если присутствовал сам, то говорил через третье лицо. Коли он делал что либо серьезное или в шутку, с ним рядом стоял учитель пения, который напоминал ему, чтобы он пожалел свое горло, и обтирал пот с его лица. Многих лиц Нерон объявил своими друзьями или врагами, смотря потому, много или мало они хвалили его. Свою наглость, развратность, страсть к роскоши, жадность и жестокость он проявлял сперва в отдельных случаях и тайно, как будто эти пороки доказывали только его юношеское легкомыслие. Но уже тогда ни для кого не было тайной, что эти пороки врождены ему, а не свойственны его молодым годам. Как только начинало смеркаться, он схватывал войлочную шляпу или шапку и отправлялся в трактиры, или же шатался по улицам, проделывая разные безобразия, небезопасные однако ж для него. Так он бил возвращавшихся с обеда, если же они начинали защищаться, он, изранив их, бросал обыкновенно в помойные ямы. Он любил также разбивать и грабить трактиры. В своем дворце он устроил нечто в роде рынка, где продавалась с торгов за высшую цену полученная добыча, а деньги делились. Нередко во время ссор подобного рода он рисковал потерять зрение иди жизнь. Один всадник, у которого он изнасиловал жену, избил его чуть не до смерти [28]. Вследствие этого, Нерон не рискивал потом выходить в такое время на улицу без трибунов, которые незаметно следовали за ним издали. Впрочем, он и днем приказывал нести себя в театр тайком, в закрытых носилках. Здесь, сидя в верхней ложе авансцены, он подавал знак для драки между пантомимами и любовался ею[29]. Когда дело доходило до драки и пускались в ход каменья и обломки сидений, Нерон во множестве бросал их в народ и раз даже ранил в голову претора. Но постепенно его порочные наклонности усиливались, и он перестал думать о тайных мальчишеских выходках, а сбросив с себя маску, открыто заявил себя более серьезными пороками. Его обед продолжался от полудня до полуночи. при чем он часто старался освежиться теплыми ваннами, а летом — ледяными. Иногда он обедал на открытом воздухе, — ради чего окружил решеткой бассейн для морских сражений, или на Марсовом поле, нето в Большом Цирке, где ему прислуживали проститутки и танцовщицы со всей столицы. Каждый раз, как он ехал Тибром в Остию или проезжал мимо баийского залива, на берегу строились гостиницы для проезжающих или веселые дома, где женщины хороших фамилий разыгрывали роль продавщиц в шинках и приглашали его выйти на берег в том или другом месте. Он напрашивался на обеды к своим приятелям. Одному из них стоили четыреста тысяч сестерций венки из нардовых листьев и шелку[30], а другому еще больше — опрыскивание розовой водой. Кроме того, что он жил с мальчиками хороших семей и замужними женщинами, он изнасиловать весталку Рубрию. Он едва не женился законным браком на отпущеннице Акте, подговорив нескольких бывших консулов поклясться, что она царственного происхождения. Он оскопил мальчика Спора и. кроме того, хотел превратить его в женщину. Так он приказал сделать ему приданое, надеть на него брачное покрывало и в торжественной свадебной процессии привести во дворец, где и зажил с ним, как с женой. Насчет этого существует чья то чрезвычайно остроумная шутка, — что человечество было бы счастливо, если б у отца Нерона, Домиция, была такая жена… Этого Спора, одетого императрицей, носили на носилках но местам народных собраний и рынкам, в Греции, а затем и в Риме, в праздник Сигиллярий, при чем Нерон целовал его. Все верили, что он вступил бы в связь и с родной матерью, если б её недоброжелатели не запугали его, боясь, что эта горячая и честолюбивая женщина может играть вследствие расположения к ней сына слишком большую роль. Впоследствии он жил с любовницей, говорят, очень похожей на Агриппину. Рассказывают даже, что каждый раз, как его носили на носилках вместе с матерью, на его платье появлялись пятна, доказывавшие их преступные сношения[31]. Он торговал и своим телом, до того, что почти ни одна его часть не осталась неоскверненною. Наконец, он придумал такую игру. Он одевался в звериную шкуру, затем его выпускали из-за решетки, и он кидался на привязанных к столбу женщин и мужчин, хватая их за половые части. Когда он вполне удовлетворял своему желанию, отпущенник Дорифор валил его на земь, при чем голосом и криками император подражал насилуемым девушкам. Дорифор был мужем Нерона, как последний был мужем Спора. Некоторые передавали мне, что император был твердо убежден в том, что нет человека, который был бы невинен и у которого хоть одна часть тела была бы чиста! Большинство, по словам Нерона, притворяется и умеет лишь хитро таить свои недостатки, поэтому он прощал все остальные пороки лицам, не скрывавшим своей физической нечистоты. Богатство и деньги вообще он считал полезными потому только, что их можно было мотать. В его глазах люди, умевшие жить разумно, были презренными скрягами, а моты и расточители прекрасными и во всех отношениях настоящими людьми. Он хвалил своего дядю, Гая, и удивлялся ему больше всего за то, что он сумел в короткое время спустить огромные суммы, оставленные Тиберием! Вот почему Нерон не знал меры ни в отношении щедрости, ни в отношении расточительности. Трудно верить, что он выдавал ежедневно на содержание Тиридата восемьсот тысяч нуммов, а на дорогу подарил ему более ста миллионов сестерций. Цитристу Менекрату и мирмилону Сникулу[32] он подарил имения и дома прежних триумфаторов. Ростовщика Церкопитека Панерота, богача, имевшего недвижимую собственность в столице и за городом, он похоронил чуть не по-царски. Он не надевал два раза никакого платья, играл в кости по четыреста сестерций очко, рыбу ловил вызолоченной сетью, сплетенной из пурпуровых и розовых веревок. Говорят, в дороге его сопровождало всегда не менее тысячи экипажей, при чем подковы у мулов были серебряные, а платье на погонщиках канузийской работы[33]. Поезд сопровождало множество украшенных ожерельями мазаков[34] и скороходов на лошадях в богатой сбруе. Главным образом Нерон тратил деньги на постройки. Он расширил дворец от Палатинского холма до Есквилинского и назвал его «проходным дворцом», а затем, когда он сгорел, — отстроил его и назвал «золотым». Чтобы иметь понятие об его величине и великолепии, достаточно рассказать следующее. В его вестибюле стояла колоссальная статуя Нерона вышиной сто двадцать футов. Дворец был так велик, что одни портики, состоявшие из трех рядов колонн, занимали в длину тысячу футов. Затем был пруд, напоминавший море и окруженный по берегам зданиями, которые должны были представлять город. Здесь были, кроме того, поля, чередовавшиеся с пашнями, виноградниками, пастбищами для скота и лесами со множеством всякого рода скота и диких животных. Все остальное было покрыто золотом, осыпано драгоценными камнями и жемчужными раковинами. Потолки в столовой были паркетной работы с досками из слоновой кости, которые, вращаясь, осыпали гостей цветами, а из прикрепленных к ним трубочек прыскали на них духами. Главная столовая была круглая. Её потолок вертелся день и ночь, как земной шар. В бани была проведена частью морская вода, частью из Албула. Когда император кончил этот дворец, он, при его освящении, сказал, желая выразить свое удовольствие, что теперь только начинает жить по-человечески!.." Кроме того, он стал рыть пруд для рыбы. Последним предполагалось соединить Мизен с Авернским озером, покрыв и окружив его портиками. В него Нерон хотел спустить всю воду теплых баийских источников. Он же проектировал канал из Авернского озера до Остии, длиной сто шестьдесят миль и такой ширины, чтобы в нем могли разойтись два встретившиеся пятивесельные судна. Для окончания этих работ он приказать перевезти в Италию всех арестантов, где бы они ни находились. Точно также наказание для всех преступников заменяли участием в этих работах[35]. Безумно расходуя деньги, он рассчитывал, что его будут ослушаться, как императора; но, кроме того, у него неожиданно явилась надежда найти огромный зарытый в земле клад. Об этом сказал ему один, римский всадник[36], уверявший, что в Африке в огромных пещерах, лежать очень много лет сокровища, которые царица Дидона унесла с собой из Тира во время бегства и которые можно вырыть без особого труда. Но Нерон обманулся в своей надежде и очутился в безвыходном положении. Его денежные средства были истощены, и вследствие недостатка в них он был принужден отсрочивать и оттягивать выдачу жалованья солдатам и пенсии ветеранам. Тогда он выступил в роли клеветника и грабителя. Прежде всего, он сделал распоряжение, чтобы из имущества, остававшегося после умерших отпущенников, ему выдавалось пять шестых[37], если умершие, без уважительной причины, носили имена фамилий, с которыми император состоял в родстве. Далее, имущества лиц, оказавшихся неблагодарными в отношении императора в своем завещании, переходили в казну, при чем юристы, писавшие или составлявшие духовные, не оставались безнаказанными. Наконец, все дела и слова, если только на них являлся доносчик, рассматривались как оскорбление величества. Нерон потребовал назад награды, которые дал городам, наградившим когда либо его венками за победы на состязаниях. Запретив носить платье фиолетового и пурпурового цвета, он подослал кого-то на рынок и велел ему продать несколько унций этих красок, а затем опечатал все лавки. Говорят даже, что, заметив в театре, во время своего концерта, одну женщину хорошей фамилии, одетую в платье пурпурового цвета, он указал на нее своим прокураторам. Ее выволокли, и Нерон не только отнял у неё платье, но и состояние. Назначая кого-либо на должность, он каждый раз прибавлял: «Ты знаешь, чего у меня нет!» и: «Постараемся, чтобы ни у кого ничего не было!» Наконец, он взял из многих храмов их вклады и перелил золотые и серебряные статуи богов, в том числе пенатов. Их потом снова отлил Гальба[38]. Убивать родственников и убивать вообще он начал с Клавдия. Впрочем, он не был виновником его убийства, но принимал в нем участие и не скрывал этого. Например, он любил, употребляя греческую пословицу, хвалить, как пищу богов, белые грибы, которыми отравили Клавдия. Конечно, он всячески издевался над покойным на деле и на словах и то обвинял его в глупости, то в кровожадности. Между прочим он шутил, что тот перестал «медлить» на этом свете, при чем первый слог этого слова произносил, как долгий[39]. Он объявил недействительным целый ряд решений и определений Клавдия, как принадлежащих человеку, граничившему в своей глупости с сумасшествием. Наконец, он не позаботился огородить, как следует, место, где было сожжено его тело, а обвел его низенькой плохой решеткой[40]. Британика он отравил, как из зависти к его голосу, который был у него приятнее, чем у Нерона, так из боязни, что рано или поздно он будет играть в государстве выдающуюся роль, благодаря доброй памяти об его отце. Нерон достал яду от известной отравительницы Лукусты; но яд действовал слишком медленно и только расстроил желудок Британику. Тогда Нерон призвал к себе Лукусту и стал бить ее своей рукой, обвиняя ее, что вместо яду она дала лекарство. Она отвечала в оправданье, что дала меньшую дозу, желая скрыть преступление. — «Конечно, я боюсь Юлиева закона!»[41], сказал Нерон и заставил ее при себе, в спальне, сварить самый сильный и быстродействующий яд. Затем он сделал опыт с ним над козлом. Козел не мог издохнуть пять часов, и Нерон приказал несколько раз прокипятить яд, который дал теперь поросенку. Последний тотчас околел. Нерон распорядился принести яд в столовую и дать обедавшему вместе с ним Британику. Едва сделав глоток, Британик упал мертвым. Нерон солгал гостям, будто несчастный умер от часто случавшихся с ним припадков падучей, и на следующий день быстро похоронил его, в проливной дождь, без всякой торжественности[42]. Лукусте он объявил прощенье за её прежние преступления, подарил большие поместья[43] и, кроме того, дал учеников[44]. В отношении своей матери, которая строго следила за его поступками и словами и критиковала их, он ограничился сперва тем, что хотел внушить общую ненависть к ней, распуская слух о своем намерении отречься от престола и уехать в Родос. Затем однако он лишил ее всех почестей и власти, отнял у ней почетный караул из римских солдат и германцев, а потом выгнал ее и из её покоев во дворце[45]. Мало того, он бессовестно оскорблял ее всевозможным образом, например, подсылал лиц, которые в то время как она оставалась в Риме, мучили ее процессами, когда же она жила спокойно за городом, не давали ей отдыха своею бранью и шутками, проезжая мимо её место пребывания сухим путем или морем. Но её угрозы и сильный характер испугали императора, и он решил покончить с нею. Он три раза пытался отравить ее, но, узнав, что она заранее приняла противоядие, велеть устроить в спальне красивый потолок, который должен быль посредством механических приспособлений обрушиться ночью на спящую. Однако ж участники этого плана плохо скрывали его, и Нерон придумал корабль, который легко распадался, и его мать должна была или утонуть, млн погибнуть под обломками своей каюты[46]. С этою целью он притворился примирившимся с нею и, написав ей чрезвычайно любезное письмо, пригласил ее в Байи, для совместного праздновании Квинкватр. Командирам судов был отдан приказ повредить, яко бы нечаянно столкнувшись, яхту, на которой ехала Агриппина. Нерон, между тем, нарочно продолжал пировать до ночи. Когда императрица хотела вернуться в Бавлы[47], он дал ей взамен поврежденного судна новое, собственного изобретения, любезно проводил ее и на прощанье даже поцеловал в грудь. Остаток ночи Нерон провел без сна, в страшном беспокойстве, ожидая, чем кончится его план. Он узнал однако, что потерпел полную неудачу и что Агриппине удалось спастись, так как она умела плавать. Нс зная, что делать, он приказал незаметно бросить кинжал возле её отпущенника, Луция Агерина, явившегося с радостным известием, что императрица жива и невредима, и затем арестовать его, как подосланного убить его, мать же велел умертвить. Распущен быль слух, что она добровольно покончила с собой, когда её преступление было обнаружено. Некоторые известные писателя рассказывают еще большие ужасы. Но их словам, Нерон прибежал посмотреть труп убитой[48]. Он ощупал её тело, при чем некоторые его части расхаял, другие расхвалил, и, в заключение, напился, когда его стала томить жажда! Солдаты. Сенат и народ принесли ему поздравления, желая ободрить его, однако ж он ни тогда, не позже не мог совладать с угрызениями совести. Он часто признавался, что его мучат призраки матери и фурий с их бичами и горящими факелами[49]. Он даже пытался через магов принести жертву и, вызвав тени, умилостивить их. Но время своего путешествия по Греции он не посмел принять участия в елевзинских мистериях, в которые посвящать, по объявлению глашатая, нельзя было преступников и злодеев. Убив мать, он покончил и со своею теткой. Он посетит ее, когда она лежала в постели, страдая засорением желудка. Старуха стала гладил, по обыкновению, его начинавшую отрастать бороду и в шутку сказала: «Я не прочь умереть, когда эта борода будет у меня в руках?.» Нерон обратился к окружающим и иронически обещал немедленно обрить бороду. Он приказал врачам, не жалея, давать больной слабительное и, хотя она еще не успела умереть, завладел всем её состоянием, при чем украл её завещание, не желая делиться ни с кем. Кроме Октавии, у него было потом еще две жены, — Поппея Сабина, дочь квестора, бывшая раньше замужем за римским всадником[50], а затем Оттилия Мессалина, правнучка Тавра, который два раза был консулом и справлял триумф. Чтобы овладеть ею, Нерон приказал убить её мужа, консула Аттика Вестина, во время отправления им своей должности[51]. Супружество с Октавией скоро надоело императору. В ответ на неудовольствия близких к нему людей он заметил, что она, Октавия, должна довольствоваться честью быть его женой. Затем он несколько раз пытался задушить ее, по напрасно, и, наконец, развелся с нею, под предлогом её бесплодия. Народ однако был недоволен разводом и не переставал осыпать Нерона бранью. Тогда он сослал Октавию и, в заключение, велел убить, обвиняя ее в измене[52]. Обвинение было до того нагло и ложно, что во время следствия все дали показания в пользу Октавии. И вот Нерон подослал в качестве обвинителя своего дядьку, Аникета, который объявил, будто был в связи с Октавией! На Поппее Нерон женился на двадцатый день после развода с Октавией и страстно любил ее. Но и ее он положил на месте, ударив ногой за то, что она стала бранить его за позднее возвращение со скачек. Между тем она была больна и беременна… От неё у него была дочь, Клавдия Августа, умершая еще ребенком. Не было ни одного родственника, уцелевшего от его преступных рук. Он убил дочь Клавдия, Антонию[53], которая отказалась выйти замуж за него после смерти Поппеи. В оправдание он заявил, что она замышляла государственный переворот. Одинаково не пощадил он и остальных родственников или вошедших с ним в свойство, между прочими, молодого Авла Плавция. Перед смертью он изнасиловал его и сказал: «Пусть теперь моя мать придет целовать моего преемника!» При этом он рассказывал всем, что был любовником матери, которая сулила ему престол. Он приказал рабам своего еще юного пасынка, сына Поппеи, Руфия Криспина, утопить его в море, во время рыбной ловли, — рассказывали, будто тот, играя, называл себя полководцем и императором. Он сослал сына своей кормилицы, Туска, за то, что он во время своего наместничества в Египте позволил себе мыться в банях, выстроенных по случаю ожидаемого приезда Нерона. Он заставил покончить самоубийством своего учителя, Сенеку, хотя на его усиленные просьбы об отпуске и обещание отдать Нерону все свое состояние, последний торжественно клялся, что его подозрения неосновательны и что он предпочтет умереть, нежели обидеть его…[54] Он обещал дать префекту Бурру лекарство от горловой болезни, между тем прислал ему яд[55] Богатых старых отпущенников, которые когда-то хлопотали об его усыновлении и зачем были его советниками, когда он взошел на престол, он убил, дав им отраву или в кушанье, или в питье[56]. Не менее жестоко поступал он и с посторонними, чужими ему людьми. В течение нескольких ночей на небе появлялась комета[57], предвещавшая, но общему мнению, смерть коронованным особам. Испуганный Нерон обратился за советом к астрологу Балбиллу. Последний объявил, что цари стараются обыкновенно отвращать от себя подобного рода приметы казнью какого либо выдающегося лица, обращая несчастья от себя — на головы придворных. Тогда Нерон решил уничтожить всю аристократию, чем более, что у него был благовидный предлог, — открыты были два заговора, из которых один, более ранний и опасный, затевал, в Риме, Пизон, а во втором попался, в Беневенте, Виниций[58]. Заговорщиков привели на суд в тройных цепях. Одни из них сознались добровольно, зато другие, хвастаясь, говорили, что могли помочь Нерону, запятнанному всевозможными преступлениями, лишь его убийством… Дети осужденных были высланы из столицы и отравлены или уморены голодом. Известно, что некоторых из них изрубили за одним завтраком вместе с их воспитателями и рабами, носившими сумку, другим — не позволили принимать ежедневную пищу. С тех пор для Нерона не существовало ни выбора для жертв, ни меры. Он убивал кого хотел и под любым предлогом. Не вдаваясь в подробности я скажу, что Сальвидиену Орфиту поставили в вину то, что он отдал в наймы депутации вольных городов три находившиеся в его доме трактира, вблизи форума. Слепого юриста Кассия Лонгина, обвинили в том, что в родословном дереве своей древней фамилии он поместил портрет убийцы Цезаря. Гая Кассия[59]. Пет Тразея не понравился своею серьезностью, заставлявшею принимать его за воспитателя[60]. Осужденным на самоубийство император давал сроку всего несколько часов. Чтобы не было остановки, он приставлял к ним врачей с приказанием, если несчастные медлили, безотлагательно приступить к лечению, — так он называл смерть посредством вскрытия артерий. Говорят даже, он хотел бросить несколько человек на съедение живьем одному египетскому обжоре, который ел всегда сырое мясо и все, что ему ни давали. Страшно гордясь такими своими «успехами», Нерон говорил, что ни один из государей до него не знал, что им все позволено, и часто давал целый ряд прозрачных намеков в подтверждение своих слов, — обещал не пощадить ни одного из оставшихся сенаторов и вообще уничтожить это сословие, поручив управление провинциями и команду войсками римским всадникам и отпущенникам. И действительно, ни во время отъезда, ни при возвращении он не целовал никого из сенаторов и не отвечал даже на их приветствия. Открывая работы по прорытию перешейка, он среди огромной толпы громко пожелал успеха себе и римскому народу, преднамеренно не упомянув ни слова о Сонате. Но он одинаково не щадил как народ, так и постройки столицы. Кто-то сказал в обыденном разговоре: Ἐμοῦ ϑανόντος γαῖα μιχϑήτω πυρί[61]! Нет, возразил Нерон, ἐμοῦ ζῶντος! И он доказал это на деле. Под тем предлогом, что ему не нравились некрасивые старинные здания и тесные и кривые улицы, он велел зажечь столицу, так нагло, что многие из консуларов застали в своих домах его комнатную прислугу с наклей и факелами, но тронуть побоялись[62]. Ему была очень нужна земля под хлебными амбарами, поблизости его «золотого» дворца, и он приказал разломать их военными машинами — стены амбаров были из крепкого камня и сжечь. Шесть дней и семь ночей свирепствовал пожар. Народ должен был искать убежища в надгробных памятниках и склепах. В это время, кроме массы частных домов, сгорели дома древних полководцев, все еще украшенные неприятельскими трофеями, храмы богов, выстроенные по обету и освященные царями, а затем во время войн с карфагенянами и галлами, и вообще оставшееся от старины и заслуживавшее осмотра и сбережения. Нерон глядел на пожар с высоты Меценатова дворца, был в восторге от красоты огня, как он выражался, и в своем знакомом всем театральном костюме воспевал взятие Трои…[63] С целью поживиться чем только можно, пограбить и в этом случае, он никому не позволил брать остатки его имущества, обещая убрать трупы и мусор на казенный счет. Он не только не отказался от денежных подарков, но и потребовал их от провинций, при чем почти совершенно разорил частных лиц. К этим страшным несчастиям и низким поступкам, которых виной был император, присоединились случайности. По книгам храма Венеры Либитины, в одну только осень умерло от чумы тридцать тысяч человек[64]; во время катастрофы в Британии были разграблены два большие города, при чем убито множество римских граждан и союзников[65]. На Востоке, в Армении, легионы должны были сдаться позорно; только с трудом удалось удержать в наших руках Сирию[66]. При всем том удивительно и едва ли не замечательнее всего, что к злословию и брани других на свой счет Нерон относился чрезвычайно терпеливо. Ни с кем он не поступал мягче, как с лицами, острившими на его счет или писавшими стихи по его адресу. Многое в этом роде было написано на греческом и на латинском и распространено в публике, например: Νέρων Ὀρέατης᾿ Αλϰμέων μητροϰτόνος[67]. Νεὸνυμφον Νέρων ἵδίαν μητέρα ἁπέϰτείνε[68]. Кто не признает Нерона потомком великого Энея? - Один убил cвою мать, другой — спас отца[69]. Пока наш настраивает цитру, парфянин натягивает лук, Наш будет Аполлоном-Пэаном, парфянин Аполлоном-Гекатебелотом[70]. Рим будет одним дворцом. Граждане, переселяйтесь в Вейи, Если только он и Вейи не успел превратить во дворец. Нерон не старался разыскивать авторов, когда же на некоторых из них сделали доноса, в Сенат, он запретил строго наказывать их. Когда он шел мимо, киник Исидор стал громко бранить его на улице за то, что он хорошо воспевает несчастий Навилия, но дурно распоряжается собственным счастьем[71]. Комический актер Дат, исполняя один нумер в пьесе, с такими жестами произнес фразу: «ϒγίαινε — πάτερ, ὑγὶαινε μῆτερ!»[72], что в одном случае представлял пьющего, в другом — плавающего, т. е. намекал на смерть Клавдия и Агриппины. Произнося последний стих: «Вас тащит за собой Смерть!», он своей жестикуляцией указывал на сенаторов. Актера и философа Нерон наказал только тем, что запретил им жить в столице и Италии, быть может, из чувства презрения к наносимым ему оскорблениям вообще, а быть может, из нежелания раздражать умы, признанием своей душевной муки. И такого-то государя мир должен был терпеть почти четырнадцать лет! Наконец, все отступились от него. Начало подали галлы, под предводительством тогдашнего пропретора Галлии, Юлия Виндика[73]. Астрологи давно предсказали Нерону, что рано или поздно его свергнуть с престола. Этим и объясняются его всем известные слона: «Τὸ τέχνιον ἡμᾶς διαϑρέψει»[74]. С этой целью он и занимался усердно игрой на цитре, составлявшей удовольствие для него, как для государя, и необходимой для него впоследствии, если б он стал частным человеком. Некоторые, впрочем, обещали, что, в случае его низложения, ему отдадут в управление Восток, другие прямо называли Палестину, а многие сулили восстановление его прежнего положения во всем. Он больше верил последнему и думал, что спасся от предназначенных ему несчастий, когда, в особенности, обе потерянные провинции, Британия и Армения, были снова отвоеваны. Когда же Аполлон Дельфийский ответил, на его вопрос, что он должен бояться семьдесят третьего года, Нерон решил, что умрет только в этот год, нисколько не думая о годах Гальбы. Вследствие этого он стал твердо верить, что не только доживет до старости, но и будет неизменно и необыкновенно счастлив. Таким образом, когда он потерял вследствие кораблекрушения несколько чрезвычайно дорогих вещей, он уверенно заявил в кругу близких ему людей, что вещи вернут ему рыбы… [75]. В Неаполе, в тот самый день, как он убил свою мать, он узнал о восстании. Известие о нем он принял без волнения, спокойно и, можно было думать, даже с радостью. что ему представляется случай ограбить, по праву войны, одну из богатейших провинций. Немедленно он отправился в гимназий, где с чрезвычайным интересом смотрел на борьбу атлетов. Правда, за ужином его стал беспокоить тревожный тон письма: но его раздражение ограничилось тем, что он пригрозил разделаться с бунтовщиками. Словом, прошло целых восемь дней, а он никому не писал и не думал давать поручения или приказания, — он старался замять дело молчанием! Наконец, его испугали следовавшие один за другим оскорбительные для него эдикты Виндика, и он отправил письмо в Сенат, требуя, чтобы последний отомстил за него и за государство. Свою невозможность явиться в заседание он объяснял горловой болезнью. Но сильней всего оскорбило его то, что его ругали дрянным игроком на цитре и вместо Нерона называли Аэнобарбом! Он объявил о своем намерении принять снова свое родовое имя, служившее для него предметом оскорбительных насмешек, и отказаться от фамилии приемного отца. Другие оскорбления он называл клеветой и приводил в оправдание тот довод, что его упрекали в незнании такого искусства, которым он занимался в высшей степени усердно и в котором достиг совершенства! При этом он то и дело задавал вопросы отдельным лицам, знают ли они лучшего артиста, чем он? Между тем прибывавшие один за другим гонцы заставили его вернуться в сильном страхе в Рим. Но дороге он заметил на одном памятнике барельеф, представлявший галльского солдата, которого тащит за волосы римский всадник. Это незначительное предзнаменование ободрило его. Взглянув па барельеф, он подпрыгнул от радости и обратился с молитвой к Небу. Но и тогда он не созвал открыто ни Сената, ни народного собрания, а пригласил к себе во дворец нескольких выдающихся лиц и, после короткого совещания с ними, провел остальную часть дня в опытах над вновь изобретенным, неизвестным до тех пор водяным органом[76]. Он показывать его отдельные части и говорил об особенностях и замысловатости механизма, при чем обещал даже вскоре показать все это в театре, «если только позволит Виндик»… Но, когда затем он узнал, что и Гальба в обеих Испаниях поднял знамя бунта, он упал и долго лежал в отчаянии, молча и почти в обморочном состоянии. Придя в себя, он разорвал на себе платье и стал бить себя по голове, громко крича, что пропал. Кормилица стала говорит ему, в утешение, что и с другими государями происходило раньше нечто подобное; но он отвечал, что его несчастия — неслыханные и неизвестные другим: он теряет престол при жизни… И все-таки он по прежнему вел развратную и праздную жизнь, ничуть не изменившись к лучшему, напротив, когда из провинций приходили какие-либо благоприятные известия, он не только задавал великолепные званые обеды, но и читал игривые насмешливые стихотворения насчет вождей восстания, сопровождая их соответственной мимикой. Эти стихотворения были впоследствии распространены в публике. Пойдя однажды тайком в театр, Нерон приказал передать одному актеру, нравившемуся публике, что он злоупотребляет, присваивая себе принадлежащее другим, т. е. императору[77]. Говорят, в самом начале восстания Нерон хотел издать целый ряд бесчеловечных распоряжений, отвечавших однако его характеру, например, не только сменить начальников над войсками и провинциями, но и подослать к ним убийц, считая их вполне преданными заговорщикам, затем перебить всех ссыльных и всех находившихся в столице галлов. Он опасался, что первые могут пристать к восставшим, а вторые сделаться сообщниками и помощниками своих земляков. Затем он хотел отдать на грабеж войскам обе Галлии, отравить за обедом всех сенаторов и зажечь столицу, а с целью затруднить тушение пожара — напустить на народ диких зверей. Однако он струсил, не столько потому, что в нем пробудилось раскаяние, сколько потому, что отчаялся привести в исполнение свои планы. Считая поход неизбежным, он раньше срока лишил консулов их власти и вместо двух стал консулом один, — на основании предсказания, завоевать Галлию мог только консул. Взяв в свои руки отправление консульских обязанностей. Нерон, выйдя однажды после обеда из столовой, заявил уверенным тоном, опираясь на плечо одного из приближенных, что немедленно по прибытии в Галлию он безоружным выйдет к войску и будет только плакать. Восставшие, по его словам, раскаются, а на следующий день он будет весело петь за столом победные песни веселым гостям! Сочинением этих песен, продолжал он, ему необходимо заняться сегодня же. Приготовляясь к походу, он, прежде всего, приказал выбрать телеги для перевозки своих костюмов и инструментов, выстричь по-мужски своих любовниц, которых хотел везти с собою, и вооружить их по-амазонски, топорами и небольшими щитами. Затем он велел городским трибам явиться к знаменам, но, не найдя ни одного годного к военной службе, потребовал от богачей, чтобы они выставили известное число рабов. В каждом доме он брал самых лучших людей, не делая исключения ни для экономов, ни для секретарей. Далее, по его распоряжению все сословия должны были отдать ему даже часть своего состояния; кроме того, жильцов частных домов и дешевых квартир обязали уплатить казне годовую плату за квартиру. Император требовал чрезвычайно строго и настойчиво, чтобы деньги были хорошей чеканки, чистого серебра или высокопробного золота. В результате, многие открыто отказались от взносов и единогласно требовали, чтобы лучше взяли обратно все награды, полученные доносчиками. Вследствие дороговизны хлеба усилилась ненависть к Нерону, любившему кулачные бои, — народ голодал, а в это время случайно узнали, что из Александрии пришло судно с песком для придворных борцов. Это навлекло на императора общую ненависть, и он стал подвергаться всевозможным оскорблениям. К голове его статуи прикрепили клок волос[78], с греческою надписью, что теперь только наступает настоящее состязание и что Нерон может, наконец, отдаться ему… На шею другой статуи привязали кожаный мешок со словами: «Что я мог сделать? А вот ты стоишь кожаного мешка»[79]. Делались надписи и на колоннах, например о том, что своим пением Нерон разбудил даже галлов![80] Многие по ночам уже разыгрывали ссоры с рабами, при чем то и дело требовали мстителя![81] Нерона пугали, кроме того, и ясные предзнаменования во сне и гаданиях, и вообще приметы, как старые, так и новые. Раньше ему не снились сны, и только после убийства им своей матери он увидел сон, будто, управляя кораблем, он уронил руль. Затем ему снилось, что его жена, Октавия, тащить его в непроницаемый мрак, далее, что его покрывает множество крылатых муравьев или окружают стоящие пред Помпеевым театром статуи покоренных народов[82], мешая ему идти. Потом снилось ему, будто у его любимого иноходца зад превратился в обезьяну и что у него осталась по прежнему только голова, которой он громко ржал. Двери мавзолея раскрылись сами собой, при чем послышался голос, звавший Нерона но имени. 1-го января разукрашенные статуи лар упали на землю во время самого приготовления к жертвоприношению. В то время, как император занимался авспициями, Спор подарил ему перстень. Его гемма представляла похищение Прозерпины. Когда множество представителей разных сословий собрались для принесения торжественных обетов, насилу нашли ключи от Капитолия. В то время как в Сенате читали место в речи Нерона, направленное против Виндика, где говорилось о близком наказании и достойном конце преступников, все вскричали: «Твои слова оправдаются, государь!» Не прошло незамеченным и то, что заключительным стихом в роли изгнанника-Эдипа, в которой император выступил публично последний раз, был следующий: ϴανεῖν μ᾿ἄνωγε σύγγαμος, μήτηρ, πατήρ[83]. Между тем, во время завтрака пришло известие, что против Нерона взбунтовались и остальные войска. Он разорвать в клочки поданное ему письмо, опрокинул стол, ударил об пол два любимые свои бокала, которые звал «гомеровскими»[84], так как на них были вырезаны сцены из поэм Гомера, взял у Лукусты яд и, спрятав в золотую коробку, ушел в Сервилиевы сады. Отсюда он отправил в Остию самых надежных из своих отпущенников с приказанием приготовить флот к выходу в море. Он попытался уговорит бежать вместе с ним и преторианских трибунов и центурионов; по они частью повернули спины, частью открыто отказались, а один даже громко сказал: Неужели смерть так ужасна?[85] Императора волновали разные мысли, — то он хотел умолять парфян или Гальбу не оставить ого, то думал выйти в траурном платье на форум и, встав пред ораторскою кафедрою, употребить все средства, с целью внушить состраданье к себе и добиться прощенья прошлому, если же другие останутся непреклонны, то умолять о позволении остаться ему хотя бы наместником Египта… Впоследствии в его портфеле действительно нашли речь подобного содержания. Но Нерон отказался от своего намерения, — как думают, потому, что его могли разорвать на куски еще по дороге к форуму. Итак, он отложил дальнейшие соображения на следующий день, но около полуночи проснулся и вскочил с постели, узнав, что солдаты караула ушли. Он послал за своими друзьями, но, не получив ни от кого ответа, направился сам в сопровождении немногих к комнатам каждого из них в отдельности. Но все двери оказались запертыми; ему никто не отвечал, и он вернулся в спальню, откуда успела бежать и прислуга, ограбив предварительно даже его постель. Унесли и коробочку с ядом. Нерон немедленно приказал отыскать мирмилона Спикула или какого либо другого гладиатора, желая умереть от их руки, но не нашел никого, — «Значит у меня нет ни друзей, ни врагов!» сказал он и побежал, с целью броситься в Тибр. Но его первый порыв прошел, и он попросил указать ему какое либо уединенное место, где он мог бы собраться с мыслями. Отпущенник Фаон предложил ему свой загородный дом, между Саларийской и Номентанской дорогами, приблизительно в четырех милях от столицы. Как был, босой, в одной рубашке, накинув на себя только выцветший, старый плащ да прикрыв голову и лицо платком, Нерон вскочил на лошадь. С ним было лишь четверо, в числе их Спор[86]. Землетрясение и блеснувшая перед глазами у него молния страшно испугали его, как вдруг до него донеслись крики из ближайшего лагеря. Солдаты посылали проклятья ему и желали счастья Гальбе. Затем навстречу ему попались несколько прохожих. Один из них сказал: «Они ищут Нерона». Другой спросил: «Что нового в столице о Нероне?» Его лошадь испугалась брошенного по дороге разлагавшегося трупа. С лица императора упал платок. Один из отставных преторианцев узнал его и поклонился ему. Доехав до окольной дороги, всадники пустили лошадей на волю, а Нерон стал пробираться сквозь кусты и терновник, пока с трудом, подстилая под ноги платье, не вышел на проложенную через осоку тропинку и затем добрался до задней стены загородной дачи. Здесь Фаон советовал ему спрятаться пока в яме из-под песку; но Нерон отказался «идти живым в землю». Прошло немного времени, пока искали тайного входа в виллу. Император, желая напиться, зачерпнул рукой воды из находившейся вблизи лужи и сказал: «Вот прохладительное питье Нерона!» Затем он снял свой разодранный терновником плащ и стал очищать его от колючек, а потом прополз на четвереньках, через вырытую узкую дыру, в ближайшую комнату. Здесь он лег на кропать, с убогою подушкой, прикрывшись старым плащом. Ему захотелось есть, а потом пить. Ему принесли черного хлеба; но он отказался от него, а выпил немного теплой воды. В это время все стали настоятельно просить его, чтобы он постарался, по возможности скорее, обезопасить себя от грозящих ему оскорблений. Он приказал вырыть при себе могилу при чем смерил себя — и вместе с тем, если возможно, положить один возле другого несколько кусков мрамора, затем принести воды и дров, так как, говорил он, вскоре это понадобится его телу. Отдавая вышеупомянутые распоряжения, он не переставал плакать и повторять: Какой великий артист должен сойти в могилу в моем лице! Пока происходило это, явился с письмом гонец Фаона. Нерон вырвал письмо из рук и прочел, что Сенат объявил его вне закона и что его ищут, с целью наказать «по обычаю предков». Нерон спросил, в чем состоит это наказание. Ему сказали, что виновного раздевают, всовывают его голову в колодку и затем засекают до смерти. Нерон в ужасе схватил два кинжала, которые носил с собою, и, попробовав, остры ли они оба, спрятал их, заметив, что час его смерти еще не пришел… То он требовал, чтобы Спор начал грустную похоронную песню, то просил, чтобы кто нибудь собственным примером показал ему, как надо умирать. Иногда же он укорял себя в малодушии, говоря: "Какая гнусная, позорная жизнь!.. Οὐ πρέπει Νέρωνι, οὐ πρέπει… νήφειν δεῖ ὲν τοῖς τοιούτοις… ἄγε ἔγειρε σεαυτόν!..[87] Солдаты, которым было приказано схватить его живым, были уже близко. Заметив это, он, дрожа, произнес стих: Ἳππων μ᾿ ὠϰυπόδων ἀμφὶ ϰτύπος οὔατα βάλλει[88] и, с помощью своего секретаря, Епафродита, вонзил в горло меч. Он был еще в агонии, когда в комнату ворвался центурион. Он приложил свой плащ к ране, делая вид, будто прибежал на помощь Нерону: но последний мог только ответить ему: «Поздно!» и: «Вот что значить быть верным!..» С этими словами он умер. Его открытые и выпучившиеся глаза приводили в ужас окружающих. От своих спутников он требовал прежде и более всего, чтобы они не позволили отрубить ему голову, а во что бы то ни стало сожгли его неизуродованным. Отпущенник Гальбы, Икел, который недавно был выпущен из тюрьмы, куда попал в начале восстания, исполнил его желание. Его похороны стоили двести тысяч сестерций. Его покрыли белым шитым золотом покровом, который был при нем 1-го января. Его кормилицы, Еклога и Александрия, и его любовница, Акта, похоронили его прах в фамильном склепе Домициев. Последний выстроен на Садовом холме и виден с Марсова ноля. В этом склепе стоить урна из красного мрамора, а выше-алтарь из лунского мрамора[89]. Все окружено оградой из тасского мрамора. Нерон был среднего роста. Его тело было прыщеватое, с противным запахом. Волосы у него были русые, лицо скорей красивое, нежели приятное, глаза — голубые и близорукие, шея — толстая, живот выдавался вперед, ноги — были чрезвычайно тонкие. Он отличался здоровьем, — не смотря на всевозможные излишества, он во все свое четырнадцатилетнее царствование болел только три раза, при чем продолжал пить вино и вести прежний образ жизни. В отношении своей внешности и своего костюма он был крайне небрежен. Например, он всегда заплетал волосы косичкой, а во время своего путешествия по Ахаии даже распустил по плечам. Он очень часто появлялся публично в халате, повязав шею платком, неподвязанный и босиком[90]. Уже в молодых годах он занимался всеми науками и искусствами, кроме философии. Последнею не советовала заниматься ему мать, — по её словам, будущему императору непристало учиться философии. С древними ораторами его познакомил его наставник, Сенека, чтобы заставить его дольше уважать его ораторский талант [91]. Чувствуя склонность к поэзии, Нерон усердно и легко писал стихи, но не думал, как воображают некоторые, выдавать чужие стихи за свои собственные. У меня были его записные книжки и тетради с некоторыми написанными его рукой всем известными стихами. Из этого ясно видно, что они не заимствованы у других и не писаны под чужую диктовку, а несомненно сочинены автором и составителем, что доказывает и множество поправок и приписок вверху и внизу строк[92]. Нерон очень любил также живопись и скульптуру. Но больше всего он стремился к приобретению популярности. Он завидовал всем, кто так или иначе сумел привлечь к себе народные сердца. Ходил слух, что, получив призы в качестве актера, он намеревался выступить через ближайшие пять лет атлетом в Олимпии, — он очень усердно занимался борьбой и, кроме того, смотрел во всей Греции на гимнастические состязания исключительно в звании судьи, при чем сидел на стадии на голой земле и, если какая либо пара бойцов уходила слишком далеко, своими руками снова ставил ее на её место. Считая себя в пении равным Аполлону, а в управлении колесницей — богу Солнца, он решил подражать и подвигам Геркулеса. Говорят, был припасен лев, которого Нерон должен был голый, на арене амфитеатра, на глазах публики убить дубиной или задушить руками. Известно, что незадолго до смерти он дал обет, что, если власть останется в его руках, он даст игры в честь своей победы, где выступить в качестве игрока на водяном органе, флейтиста и волынщика, а в последний день и актером и протанцует роль Вергилиева Турна. Но словам некоторых, он велел убить и актера Парида, считая его своим опасным соперником[93]. У него было страстное, но глупое желание сделать память о себе вечной, бессмертной. С этой целью старые названия многих предметов и мест были уничтожены и заменены новыми, соединенными с его именем. Между прочим он назвал апрель месяц Нерононым и хотел также переименовать Рим в Нерополь. К религии он всю жизнь относился с пренебрежением и чтил только сирийскую богиню[94]. Но вскоре он и к ней почувствовал такое презрение, что обмочил ее. Взамен того, он поддался суеверию и остался неизменно верен ему. От какого-то неизвестного плебея он получил в подарок статуэтку девушки, которая будто бы должна была спасать его от покушений на его жизнь. Действительно, вскоре был открыт заговор. Считая статуэтку одним из высших божеств, император продолжал три раза в день неизменно приносить ей жертвы и хотел распустить слух, что, благодаря её указаниям, он знает будущее. На несколько месяцев до смерти он смотрел и на внутренности жертв; но они были всегда неблагоприятны. Он умер на тридцать втором году от рождения, в тот самый день, когда он несколько лет назад приказал убить Октавию. Его смерть была встречена везде с таким восторгом, что народ бегал в шапках свободы по всему городу[95]. И все-таки нашлись люди, которые долго украшали его могилу, весной и летом, цветами и то выставляли у ораторской кафедры его бюсты в народной тоге, то выпускали эдикты, где говорилось, что он жив и в скором времени вернется и заставит своих недругов дрожать от страха! Даже царь парфянский, Вологез, отправляя посольство в Сенат для возобновления союза, убедительно просил чтить память Нерона. Наконец, спустя двадцать лет, — в то время я был молодым человеком — когда появился неизвестный, выдававший себя за Нерона, его имя пользовалось таким сочувствием у парен, что они горячо помогали ему и выдали его только с трудом[96].
[1] Тот же рассказ — у Плутарха (Vita Aem. Paul. 25). «Победа» — славное для римского оружия сражение с латинцами при Регильском озере, в 496 году. «Аэнобарб» значить «Рыжебородый». [2] Консул 122 года. Победе над галлами много помогли слоны, наводившие страх на неприятеля. [3] Один из величайших ораторов древнего Рима, Красс был товарищем Гнея Домиция по цензорству 92 года. [4] Консул 48 года, Квинт Педий, родной племянник диктатора, издал закон о наказании его убийц. [5] Не совсем точно, — в данном случае играл роль посредника известный Азиний Поллион. [6] Составивший завещание приглашал то или иное лицо и в присутствии пяти свидетелей для вида продавал ему все свое имущество. Это было так называемое mancipatio. Мнимый покупатель должен быль выплатить наследникам все суммы, назначенные в духовной. [7] Сын известного ритора, друг Сенеки. Агриппина вышла за него, по видимому, из-за его крупного состояния; но вскоре после свадьбы он был убить по её приказанию. В награду она почтила его государственными похоронами. Его состояние доходило до двух миллионов сестерций. [8] Другая версия этой легенды — у Тацита (Annal. XI. 11). [9] Ср. Тацита (Annal. XII. 11). [10] Так началась новая «счастливая» эра в римской истории, еще живее описанная Тацитом (Annal. XII. 69). Псевдо—Сенека, разделявший общие ожидания, начинает свой памфлет таким образом: «Хочу рассказать, что случилось на небе 13�го октября, в первый день нового царствования, открывающего собою в высшей степени счастливую эру». [11] Среди них был сенатор Валерий Мессала. Примеру Нерона последовал позже Веспасиан. [12] Знаменитое восклицание: Vellem nesciro litteras! [13] Эти игры описывает дальше Светоний. [14] До сих пор места подобного рода давались всадникам лишь в театре. [15] Помпея. Если верить Плинию, Нерон приказал в один день позолотить театр, чтобы показать Тиридату во всем его великолепии. Это происходило в 66 году. С Тиридатом было 3000 всадников. [16] Что делали лишь награжденные триумфом за большую победу. [17] Восковая. Завещания, не имевшие её, считались недействительными. [18] Меры против слишком больших вознаграждений адвокатам принимал уже Клавдий. Так он установил максимальный гонорар им в 10 000 сестерций. [19] Комиссия из трех или девяти членов, которые выбирались преторами без различия сословий. Первоначально разбирали тяжбы между римлянами и не римлянами, а затем частные дела, о праве, собственности и о вознаграждении за неисполнение принятых обязательств, напр. контракта, и с 77 года — между самими римлянами. По видимому, судьи принадлежали к разным национальностям. С 173 года до Р. Х. рекуператоры стали принимать жалобы провинциалов на наместников, что продолжалось и при императорах, несмотря на существование отдельного суда для рассматривания жалоб подобного рода. Благодаря быстроте, с какой разбирались дела в суде рекуператоров, — решение должно было состояться не дольше, как чрез десять дней, — их суд пользовался очень большой популярностью. Он перестал существовать тогда лишь, когда все провинциалы получили права римского гражданства. Об апелляциях в Сенат подробнее говорит Тацит (Annal. XIV. 28). [20] Эти «ворота» находились не в Персии (н. перевал Гамар, между Гарка—Кох и Сиа—Кох). Здесь имеется в виду знаменитое Дарьяльское ущелье по военно-грузинской дороге, которое, по преданию, Александр Великий запер железными воротами. Экспедиция подготовлялась в больших размерах и была направлена против хищных аланов. В поход были двинуты императором лучшие запасные войска и между ними первый по своим боевым качествам из римских легионов — 14�й. Но он дошел только до Паннонии. Смерть Нерона помешала делу. Коринфский перешеек начал рыть Калигула. При Нероне работами было занято шесть тысяч военнопленных евреев. Работы были прекращены вследствие того, что уровень двух морей ошибочно считали неодинаковым и опасались, что открытие канала смоет Эгину и навлечет много других несчастий. Проект Цезаря осуществлен, как известно, лишь в наше время. [21] Греческая пословица, встречающаяся у Авла Геллия (XIII. 30) и Лукиана (Harmonides. 1). [22] Город и мыс Кассиопа находились на северо-восточном берегу острова Керкиры. Здесь был храм и Зевса—Кассия. [23] Об этом с негодованием говорит Ювенал в восьмой сатире. [24] Ср. рассказ Тацита (Annal. XVI. 5). [25] Знаменитого противника римлян, прозванного Великим. [26] Политическая зависимость от Рима продолжала, конечно, оставаться в силе; но греки получили самоуправление, были освобождены от податей и подобно италийцам перестали подчиняться римскому наместнику. В результате, в Греции возникли волнения. Они могли бы перейти и междоусобные войны, если бы этот народ был в состоянии заняться чем-нибудь более серьезным, нежели драки. Творение Нерона просуществовало всего несколько месяцев. Веспасиан восстановил провинциальные учреждения в Греции в прежнем объеме, хладнокровно заметив, что греки разучились быть свободными. [27] Известное дачное место, излюбленное римлянами, у Аппиевой дороги, вблизи Рима. Уже в республиканский период здесь были виллы юриста М. Юния Брута, Помпея, Клодия, Куриона и др. При императорах Албан становится своего рода Версалем. Особенно любил его Домициан. Во времена империи он перешел почти целиком в казну. Из частных владений упоминается разве небольшой участок известного Стация. В Албане жил и Марк Аврелий. Сохранились значительные развалины. [28] Но Тациту (Annal. XIII. .26), храброго всадника звали Юлием Монтаном. Он поплатился за это головой. [29] Светоний обращает мало внимания на хронологию. Дебош подобного рода, по видимому, относится к молодости императора. По крайней мере, на странице 207�й мы читаем: «Клакеры пантомим высланы и сами пантомимы уничтожены». [30] Эти венки, которые гости надевали себе на голову, должны были стоить огромных денег, так как именно нард и шелк ценились весьма высоко. [31] Ср. Тацита (Annal. XIV. 2 и XV. 37). [32] Он погиб мучительною смертью при Гальбе, вместе с другими любимцами прежнего цезаря. Его бросили под статую Нерона, которую волочили по земле, и убили на форуме. [33] Полыней и цветущий город Апулии, Канузий, славился шерстью апулийских овец. Здесь были фабрики, где она обрабатывалась и красилась. [34] Одно из мавританских племен. Были известны, как превосходные кавалеристы. [35] Работы велись под надзором придворных инженеров Целера и Севера, тем не менее остались неоконченными. [36] Цезеллий Басс, как называет его Тацит. [37] По закону, патрон имел право получить после смерти своего отпущенного половину его состояния. [38] Тоже самое о разбойничьих похождениях Нерона читаем у Тацита (Annal. XV. 45). [39] Острота Нерона — если только его слова можно считать остроумными — непереводима по-русски. Morari, с кратким первым слогом, значит по-русски «медлить», с первым долгим слогом, mörari — быть дураком (аналогично греческому μωρός). Последнее и имел в виду Нерон, говоря о Клавдии. [40] Религиозный обычай требовал, чтобы к месту, где был сожжен труп, относились с таким же уважением, как и к самой могиле. [41] Отравление было средством, которым пользовались часто из корыстных целей, при чем главная роль выпадала преимущественно на долю женщин. В 331 году в Риме открыли целую шайку отравительниц. В числе их было несколько дворянок. Сто семьдесят женщин было казнено. Lex Porcia 108 года наказывал свободных граждан виновных в отравлении изгнанием. Но отравление сделало такие успехи, что, в 31 году Сулла издал закон, lex Cornelia dе veneficis, — существовавший, впрочем, уже при Гае Гракхе, — после чего было учреждено постоянное quaestio de veneficis. Виновный наказывался смертью. Цезарь также издал закон об отравлении, известный под именем Юлиева. [42] Потрясающую картину смерти Британика рисует Тацит (Annal. XIII. 16). Он погиб в 55 году. [43] См. Тацита (Annal. XII. 66). Лукусту присудили к наказанию за отравление. [44] См. первую сатиру Ювенала: Знатная дама бежит, которая, нежным каленским Жажду супруга поя, подмешала и яду от жабы И научила неопытных родственниц лучше Лукусты Через говор толпы выносить мужей почерневших. (Фет). [45] Подробности можно найти у Тацита (Annal. XIII. 18—19). [46] Собственно изобретателем этой в своем роде адской машины был вольноотпущенный и воспитатель Нерона, Аникет, в 59 году командовавший эскадрой, которая стояла в Мизене. Он умер в изгнании в Сардинии. [47] Дачное место между Мизеном и Байями. Название произошло оттого, что здесь Геркулес будто бы загнал в хлев стада Гериона (Βοαύλια). Здесь были виллы Квинта Гортенсия, Помпея и др. Тут же находилась и дача Агриппины. При императорах Бавлы перешли в казну. [48] Рассказ об этом, вследствие своей чудовищности, сомнителен. Достаточно сравнить Тацита (Annal. XIV. 9). [49] Ср. Тацита (Annal. XIV. 10). Аналогично придание о явлениях Иоанну Грозному призраков его бесчисленных жертв. [50] Эта женщина, выражаясь слонами Тацита, «обладала всем, кроме душевного благородства». Первым её мужем был известный Отон, избранный позже императором. [51] Вестин был сыном друга императора Клавдия. Нерон, сперва находившийся с Вестином в приятельских отношениях, возненавидел его потом за его насмешки. Его заподозрили в участии в заговоре Пизона: но следствие не открыло ничего. Брак Вестина с Мессалиной окончательно вывел Нерона из себя. Ворвавшись в его дом, император приказал убить своего соперника. Он погиб в 65 году. Сцену его смерти драматически рисует Тацит (Annal. XV. 69). [52] Несчастной женщине было всего двадцать лет. Император приказал перерезать ей жилы. Но кровь не пошла. Тогда он велел задушить ее в горячей бане. Трагическая судьба Октавии послужила сюжетом трагедии Octavia, неосновательно приписываемой Сенеке. [53] Антония была тогда замужем за Корнелием Суллой Фавстом. В 62 году Нерон убил его в Массилии; но, как видно, его старания побудить Антонию вступить в третий брак кончились неудачею. Участие в заговоре Пизона решило её судьбу. На колониальных монетах Клавдия её изображение встречается вместе с изображениями Британика и Октавии. [54] Состояние Сенеки достигало колоссальной цифры нескольких миллионов рублей. Его последние минуты трогательно описывает Тацит, который заставляет его произнести предсмертную речь. Явившийся к Сенеке центурион заявил, что он не позволяет ему завещать что-либо друзьям. Тогда Сенека отвечал, что в таком случае он намерен завещать им «единственное остающееся у него, но и тоже время самое драгоценное — образец своей жизни». Он погиб в 65 году за участие в заговоре Пизона. [55] Какою смертью умер Бурр, неизвестно, о чем говорить и Тацит (Annal. XIV. 51). Мнение Светония разделяет Дион Кассий (LXII. 13. 3). [56] Отпущенников звали Паллантом и Дорифором. Первый пользовался большим влиянием при Клавдии. По видимому, Нерон хотел воспользоваться его богатством. По его совету император Клавдий убил Мессалину и, женившись на Агриппине, усыновил Нерона. [57] По Тациту (Annal. XIV. 22. XV. 47), было две кометы. Одна появилась в 60 году, другая — двумя годами позже. [58] О втором заговоре не сохранилось никаких сведений. Гордый ответь даль Нерону центурион Сульпиций Аспр. [59] Его предка с отцовской стороны. Кассий был наместником Сирии при Клавдии. Нерон отправил его в ссылку, откуда он вернулся при Веспасиане. При нем он и умер в глубокой старости. Он был женат на правнучке Августа, Юнии Лепиде, и владел большим состоянием. Как юрист, он пользовался глубоким уважением и был основателем особой школы, которой ученики известны под именем Cassiani. Из его многочисленных сочинений главным было libri (commеntarii) juris civilis, по крайней мере, в десяти книгах. От него дошли до нас извлечения, сделанные в значительно более позднее время. [60] Один из благороднейших римлян в мрачные времена империи, «воплощенная добродетель», как называет его Тацит. Он перерезал себе жилы и умер в 66 году, заслужив удивление своей мужественной кончиной. Его не следует смешивать с Цециной Петом, консуларом при Клавдие, одинаково геройски покончившим с собой вместе с супругой Аррией. [61] В переводе: После моей смерти пусть земля смешается с огнем! Нерон поправляет: При моей жизни. Этот афоризм, по словам Диона Кассия (LVIII. 23), любил повторять Тиберий. По видимому, из недошедшей до нас трагедии Еврипида. Приписывать эту эпиграмму Нерону нет оснований. В греческой «Антологии» у анонимного автора читаем: «Когда я умру, пусть горит земля. Для меня это безразлично: тогда мне нечего терять». (Избранные эпиграммы греческой антологии.). Прототип циничного афоризма Людовика XV: Après moi le déluge! [62] Тацит выражается осторожнее (Annal. XV. 38). По его словам, некоторые считали поджигателем Нерона, между тем как другие не решались утверждать этого. Но весьма возможно, что император чересчур увлекся в своей строительной горячке. [63] По видимому, его собственное произведение. Тацит упоминает об этом эпизоде, но считает его не более, как слухом. [64] При храме Венеры Либитины, богини Смерти, жили распорядители похорон, которые устраивали погребение за известную плату. Здесь же хранились и все погребальные принадлежности. [65] В британской катастрофе было виновато само римское правительство. Князь племени икенов завещал свои владения Нерону, который принял наследство, но позволил себе разные бесчинства. Двоюродные братья британского князя были закованы в цепи, его вдова, Будика, избита, дочери обесчещены. Римляне позволили себе еще большее. Тогда Будика подняла знамя восстания. Озлобленные британцы кинулись на главный город римских поселений, беззащитный Камалодун, взяли его и перерезали всех находившихся там римлян до последнего. Та же участь постигла другой город, цветущий Веруламий. Римлян травили как диких зверей. Армии Нерона терпела поражения, пока за дело не взялся энергичный наместник Павлин. Он сломил восстание и снова утвердил римское владычество в Британии. Будика в отчаянии отравилась. В восстании 61 года погибло около восьмидесяти тысяч римских подданных. [66] В 60 году римский главнокомандующий в Каппадокии и Сирии, Гней Домиций Корбулон, покорил Армению, при чем Нерон возвел на армянский престол своего ставленника, Тиграна. Последнее обстоятельство привело римлян к столкновению с парфянами. До сражения дело, впрочем, но дошло, так как Корбулон отказал Тиграну в поддержке, и вывел из Армении свои войска. Римское правительство решило поправить его ошибку. В 61 году прибыл новый наместник, Луций Цезенний Пет. В начавшейся войне с парфянами он не был поддержан Корбулоном и капитулировал пред огромными силами царя Вологаза, обязавшись очистить Армению, сдать все свои завоевания и выдать парфянам съестные припасы. Римляне однако-ж продолжали войну, но цели своей не достигли. Единственный их успех заключался в том, что парфянский претендент на престол Армении, Тиридат, должен был получить корону из рук императора. Об этой театральной церемонии уже рассказывал Светоний. [67] В переводе: «Нерон, Орест и Алкмеон — матереубийцы». Жена прорицателя Амфиарая, Ерифила, принудила своего мужа принять участие в походе Семи против Фив, хотя он знал, что найдет там свою смерть. Пред отправлением на войну Амфиарай заставил своего сына, Алкмеона, поклясться, что он убьет свою мать, что последний и исполнил. [68] В переводе: «Нерон убил свою новобрачную мать». Слово «новобрачную» следует принимать в переносном смысле, так как речь идет о преступных отношениях сына к матери. [69] Соль эпиграммы — в двойном значении глагола tollere, убивать и выносить. [70] «Гекатебелет» значит «пускающий стрелы, (т. е. лучи) издали» (от έϰάς — далеко и βάλλω — бросаю). Один из эпитетов бога солнца, а может быть, в собственном смысле слова, — бога войны. Смысл: пока Нерон будет выступать в качестве певца, царь парфянский выступить также в роли почитателя Аполлона, но как поклонник войны. На чьей стороне будут выгоды, нетрудно угадать. [71] Отец Паламеда, царь Навплий, потерял в Троянском походе своего сына, несправедливо казненного греками но наговору Одиссея. Навплий жестоко отомстил грекам во время их возвращении на родину. Нерон любил выступать в пьесе, изображавшей мщение Навплия. [72] В переводе: «Будь здоров, отец! Будь здорова, мать!» [73] Хотя он считал себя потомком побочного сына Цезаря, тем не менее восстал не против римского правительства, а против императора. [74] В переводе: «Нас прокормит наша профессия». [75] Намек на тирана Поликрата. Он бросил к море любимое свое кольцо, желая испытать, неизменно ли благосклонно к нему счастье, и через несколько времени получил кольцо обратно: его нашли в пойманной в море рыбе. [76] Собственно водяной орган (organon hydraulicum) был изобретен задолго до этого известным механиком александрийцем. Ктесибием, жившим около 230 года, при Птолемее Евергете. Этот ученый много сделал для механики и приобрел знаменитость изобретениями, основанными на приложении силы давления воздуха. Вместе со своим учеником Героном он изобрел фонтаны, до сих пор еще называющиеся Героновыми. Последний оставил и описание «водяного органа», который при Нероне был только усовершенствован. На подставке стояло семь или восемь труб. Играли при помощи клавиатуры, при чем как она, так и воздух, приводили в движение давлением воды. По отзыву знатоков, напр. Квинтилиана, музыка отличалась мелодичностью. Подлинного водяного органа не дошло до нас; но его изображения сохранились на двух монетах и одной мозаике. [77] Как величайшему артисту в сравнении с другими! [78] Греческая молодежь стриглась обыкновенно коротко; но атлеты но профессии или брились наголо, или оставляли на макушке чуб. Так как практически чуб был невыгоден, особенно при борьбе, когда за него мог ухватиться противник, то очевидно он служил отличительным признаком атлета. Неизвестный шутник хотел указать на настоящую профессию императора. [79] Намек на наказание, которому подвергались убийцы близких родных. См. примеч. 72. В восьмой сатире Ювенала: Если бы дали народу свободный голос, то кто бы Так ум потерял, что не предпочел бы Сенеку Нерону, Коему для наказанья должно-б не одну обезьяну И но одну лишь змею и мешок не один приготовить. (Адольф). [80] Игра слов: Gallus, по-латынн, значит и петух, и галл. [81] Мститель (Vindex) может значить и полицейского, и имя собственное, которое носил один из предводителей восставших. [82] Это были четырнадцать колоссальных статуй работы Копония, римского скульптора первой половины первого века до Р. Х. [83] В переводе; «Моей смерти требуют жена, мать, отец». [84] Они были хрустальные. Но Плутарху (Galba. 6), известие о том, что против него взбунтовались и испанские войска, провозгласившие императором Гальбу, Нерон получил за завтраком после ванны. [85] Слова Турна в «Энеиде» (XII. 646). [86] Епафродит, Фаон, Спор и четвертый, которого имени мы не знаем. Вероятнее поэтому показание Диона Кассия, который говорит лишь о троих спутниках Нерона. [87] В переводе: «Оскорбительно для Нерона, оскорбительно… При подобных обстоятельствах следует поступать трезво… Ну же, смелей»! [88] Стих из «Илиады» (X. 566); Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает. (Гнедич). [89] Ломки находились вблизи етрусского города Луны. Этот мрамор — нынешний каррарский — не принадлежал к дорогим сортам. Тасский мрамор был белого цвета. [90] Последнее считалось совсем неприличным. О том, в каком костюме принимал Нерон сенаторов, рассказывает Дион Кассий (LXII. 13). [91] Ср. стих Мольера: Nul n’aura de l’esprit. quo nous et nos amis! Но словам Тацита (Annal. XIII. 3), Нерон был первый император, нуждавшийся в чужом красноречии, т. е. в Сенекином. [92] О версификаторских занятиях императора очень низкого мнения Тацит (Annal. XIV. 16), который не находит в них вдохновения и рассказывает, будто Нерону писали стихи другие, по заказу. На Тацита и намекает Светоний. [93] По искусству. Но этот актер играл и политическую роль. Из-за него, между прочим, погибла Агриппина. [94] Атаргатиду (Астарту). Главным местом поклонения ей был Гиераполь. [95] Известные фригийские колпаки, завязывавшиеся под подбородком. [96] Первый лже-Нерон, подавший повод св. Иоанну написать его «Откровение», был раб с берегов Черного моря или, по другим, вольноотпущенник, уроженец Италии. Кроме сходства с Нероном в фигуре, глазах, волосах и свирепом взгляде, он обладал артистическими способностями — превосходно играл на цитре и пел. Собрав вокруг себя толпу дезертиров, он вышел в море. Затем он присоединил к своей шайке вооруженных рабов, а нежелавших пристать к нему приказал перебить. Денежные средства самозванец добыл, ограбив купцов. Его попытка склонить на свою сторону центуриона Сизенну не удалась, тем не менее многие беспокойные натуры и недовольные современным положением дед при Гальбе втайне сочувствовали лже-Нерону. Наконец, новый наместник Галатии и Памфилии Кальпурний Аспренат, по пути к месту своего назначения приставший к острову Кинту, где находился самозванец, сумел захватить его корабль и убил мнимого императора. Его голова была отправлена в Рим. Появление второго самозванца относится к концу царствования Веспасиана. Самозванца звали Теренцием Максимом. Он был уроженцем Азии и также весьма походил на Нерона фигурою и голосом. Максим нашел поддержку у цари Артабана, который мстил за непризнание его Тиберием в царском достоинстве. Вскоре однако парфянское правительство выдало лже-Нерона Домициану. Но самозванцы очевидно не переводились. Так Светоний говорить о третьем из них, появившемся в 88 или 89 году. Мало того, до V века разделялось многими заблуждение, что Нерон не умер, а скоро явится между людьми, как Антихрист, и это было основано на ложном толковании слов св. Иоанна в «Откровении» (17. 8): «Зверь, которого ты видел (говорить ангел Иоанну), был, и нет его, и выйдет из бездны, и пойдет в погибель, и удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был, и нет его, и явится». В Риме, между тем, неизвестная рука осыпала могилу Нерона цветами! В этом случае интересно прочесть одно место в Байроновом «Дон—Жуане»: "Когда, среди ликований освобожденного Рима и народов, погиб Нерон, в силу самого справедливого приговора. который когда-либо поражал разрушителя, говорить, что неизвестная рука осыпала его могилу цветами, — слабость благодарного сердца, оценившего, быть может, минуту человечности, промелькнувшую сквозь упоение власти даже в Нероне! (Песнь третья, CIX. По переводу Соколовского).