Жиденок (Жаботинский)

Жиденок
автор Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880—1940)

Опубл.: 1923. Источник: Жаботинский Владимир (Зеэв), журнал "Отцы и дети", Москва-Иерусалим, выпуск 29, февраль 1998, стр. 23-26

Много лет тому назад, шатаясь по Палестине, я подружился с учителем в одной колонии. Он, между прочим, рассказал мне, что в арабской деревне неподалеку (насколько помню, деревня называлась Даньян) есть удивительная школа: шесть классов, географические карты, и учитель из воспитанников каирского университета Аль-Азгар. Он давно собирался посмотреть эту диковинку. Мы решили пойти вместе. Ни он, ни я не знали дороги в Даньян и ни слова по-арабски.

— Не беда, — сказал мой приятель, — проводник — переводчик найдется среди моих учеников.

Утром, когда мы собрались, он окликнул первого попавшегося мальчика и спросил:

— Ты знаешь дорогу в Даньян?

Мальчик ответил:

— Конечно, знаю.

— По-арабски говоришь?

— Конечно, говорю.

Мы пошли. Мальчик разговорился со мной и очень мне понравился. В нем была прирожденная благовоспитанность или, может быть, просто мы его не интересовали — во всяком случае, он не заговаривал первый; но на вопросы отвечал решительно, как человек, мнения которого давно сложились и никаким поправкам не подлежат. Имя? Авиноам. Возраст? Бар-мицва — тринадцатилетие — через несколько недель. Где родился? На юге России, уехал оттуда шести лет. Чем будешь? Колонистом в Галилее (это, впрочем, была тогда общая мода и мечта).

Учитель ушел далеко вперед и не слышал нас, так что я мог себе позволить педагогическую некорректность: я спросил Авиноама, нравится ли ему школа.

— Слишком много пустяков проходим, — сказал он сразу и решительно.

В те годы уже много писали о том, что школы в Палестине чересчур интеллектуализирует подрастающее поколение; поэтому я подумал, что он слышал такие разговоры и сейчас станет мне проповедовать сокращение программы до триады «читать, считать, пахать». Оказалось, что он ещё много радикальнее и что это у него не влияние взрослых разговоров, а собственный вывод из житейского опыта.

Житейский опыт, на который он сослался, приключился ещё на Днепре, в местечке Большая Лепетиха. Раз он там ловил головастиков со своим старшим братом Менделем, и напали на них туземные мальчики. Сначала не дрались, а только высказали в односложной форме неодобрительное мнение о национальности юных ловцов. Старший брат Мендель, член кружка Пирхей Цион, принял вызов и подтвердил, что он, действительно, член того самого односложного народа — и гордится этим. Но лидер туземных мальчиков на это ответил:

— Жиды не народ.

Аргументацию туземца Авиноам передал мне так:

— Кабы вы были народы, вы бы умели ругаться по-своему. Я вот русский, так и ругаюсь по-русски (и тут он сказал такое, что не приведи Бог — Авиноам не хочет цитировать). А ну, скажи то же самое по-вашему!

Мендель не умел.

— А второе, — сказал туземец, — кабы вы были народы, вы бы умели давать сдачи. Вот я русский, так и дам тебе по морде. (И дал). А ты можешь?

Мендель не мог.

Это событие, оказывается, легло в основу всей педагогической программы Авиноама. Арифметика и все прочее пустяки. Ученик должен усвоить только две отрасли знания:

— Говорить по-древнееврейски — и бить по морде.

За этими беседами мы дошли. Нас ждала у околицы целая коллегия: учитель из Аль-Азгара в каких-то белых ризах; великолепный чернобородый шейх, несколько других селян вида оседлого и зажиточного. Отношения между обеими ветвями потомства Авраамова были тогда прекрасные. Обмен приветствиями длился минут десять. Шейх, белый учитель и старейшины были несказанно рады гостям, т. е. моему приятелю и мне, потому что на третьего, на Авиноама, конечно, никто не обращал внимания. Стоял скромно, переводил, что полагалось, но вообще держался в тени.

Нас повели в школу. Сколько лет прошло с тех пор — я уже не помню, какая она была; помню только, что почему-то, вместо обхода классов, нас усадили в теневой стороне двора; дали пышную подушку еврейскому учителю и другую, ещё пышнее, мне (Авиноаму, понятно, не полагалось подушки); потом явился самовар, крутые яйца и два блюдечка с вкусным рахат-лукумом — одно еврейскому учителю, другое мне (Авиноаму не дали). Я несколько смутился: тогда я ещё помнил себя самого в годы Авиноама, и у меня за него слюнки потекли; я было протянул свое блюдечко ему — но в эту минуту глаза наши встретились, и он как будто неприметно мигнул мне, словно хотел шепнуть:

— Эйн давар, не беспокойтесь.

Наконец, в самый разгар чаепития, показали нам и школу. Старший класс был мобилизован тут же на дворе, полукругом, и на земле у моих ног распростерта была та самая географическая карта, о которой я слышал: оттоманская империя стенного формата, испещренная арабскими надписями. Класс состоял из семи малых, лет по пятнадцати на вид; если бы не трахома, это были, насколько помню, красивые и высокие юноши. Арабский учитель тогда обратился ко мне; по тону и жестам я понял, что он предлагает мне роль экзаменатора; я уже хотел отклонить её в пользу моего приятеля педагога — но в эту минуту глаза мои встретились с глазами Авиноама, и он сказал, почти не шевеля губами:

— Вы должны: вы гость гостя.

Это было очень тонкое понимание приличий, и до сих пор я не постиг ещё всех его извилин; но мой приятель тоже кивнул головой, и я подчинился и немедленно стал функционировать. Строго осмотрев весь полукруг, я указал на правофлангового и приказал Авиноаму: — Спроси его, где на этой карте Дамаск.

Никогда не надо говорить не подумавши. Если бы я подумал, я бы не задал такого рискованного вопроса; но я его задал и через мгновение очутился в тупике. Дело в том, что арабский мальчик, действительно ткнул пальцем в какой-то кружок, над которым что-то было написано арабскими буквами; но я букв этих не знаю, — а про то, где Дамаск, я и на переходном экзамене из четвертого класса в пятый не имел собственного мнения. Я растерялся — в эту минуту опять глаза мои встретились с глазами Авиноама, и опять он мне как будто незаметно мигнул, как будто что-то неслышно шепнул — и я сурово сказал холодным, лязгающим голосом непоколебимой, неумолимой убежденности: нет, это не Дамаск!

Я вызвал второго и опять скосил глаза на Авиноама: второй попал в точку. Потом… Но нет смысла затягивать историю, для меня совершенно не лестную. Краткое её содержание сводится к тому, что незаметно, постепенно, вежливо, без резких переходов, без наглости, Авиноам как-то отодвинул в тень меня, и своего учителя; он сам не задавал вопросов. Боже сохрани, он всегда смотрел на меня и ждал моих просвещенных указаний — но указания эти он, очевидно, получал магнетически и претворял в вопросы и резолюции, о содержании которых я понятия не имел. Сначала я ещё кое-что чувствовал, что мы несемся сквозь сферы таблицы умножения, но потом все смешалось: остался только Авиноам, судящий народы и творящий расправу, и мы все, малые и серые, учителя, ученики, шейхи и старейшины, где-то на дальнем плане. Как сквозь сон я видел, что шейх и старейшины смотрели то на Авиноама, то друг на друга и качали чалмами или кефиями; и ещё мне привиделось в этом сне, будто вдруг откуда-то появилась подушка для Авиноама, и блюдечко со сластями — тоже для Авиноама; и, наконец, когда мы уходили, та же коллегия и все ученики проводили нас опять до околицы — и шейх, почтительно попрощавшись с еврейским учителем и со мною, как бы поколебался минуту — и почтительно попрощался с Авиноамом.

Когда мы шли назад и Авиноам погнался за ящерицей и где-то застрял, я спросил приятеля:

— Что он у вас, первый ученик или вообще светило?

— Этот? — сказал он не без презрения. — Такой же лентяй, как и вся моя шайка.

Я сознаю, что получился у меня страшно шовинистический рассказ, похожий на историю о том, как Чарли Чаплин единолично окружил двенадцать немецких солдат. Но, во-первых, все это сущая правда, так и было; и, во-вторых, это совсем не шовинистическая притча, ибо у меня все ещё осталось сомнение, удалось ли бы Авиноаму выдержать экзамен по главному предмету его собственной образовательной программы — по второму; а в этом-то, может быть, и все дело.