Вашингтон Ирвинг.
Жених-призрак
править
На вершине одного из холмов Оденвальда, дикой и романтической области Верхней Германии, невдалеке от слияния Майна и Рейна, стоял много-много лет назад замок барона фон Ландсхорта. Сейчас от него остались одни развалины, он совсем почти схоронен среди берез и темных сосен. Все же и поныне глядит поверх деревьев его старая дозорная башня; подобно прежнему владельцу замка, она силится гордо держать свою голову, с высоты озирая окрестность.
Барон представлял собой сухую ветвь славного рода Каценелленбогенов; вместе с остатками их владений он унаследовал всю гордость своих предков. Хотя воинственные склонности его предшественников нанесли немалый урон родовому богатству, барон все же тщился поддерживать память о былом величии. Времена были мирные, и германская знать по большей части покинула свои неудобные старые замки, заброшенные в горы наподобие орлиных гнезд, и построила более удобные обиталища в долинах. Тем не менее, барон оставался по-прежнему в своей маленькой крепости, с наследственным упорством продолжая вести родовые тяжбы и ссоры, так что со многими из ближайших своих соседей находился в прескверных отношениях, по причине раздоров, начатых их пра-пра-прадедами.
У барона было одно лишь дитя — единственная дочь; но если уж природа подарит единственным ребенком, она всегда, в искупление, наделяет его необыкновенными качествами; так случилось и с дочерью барона. Все няньки, кумушки и сельская родня уверяли отца в том, что нет ей равной по красоте во всей Германии; а кому было знать это лучше? К тому же, взращена она была с великой заботой под надзором двух девственных тетушек, которые на заре своей жизни несколько лет провели при одном из маленьких германских дворов и были искушены во всех отраслях знания, необходимых для воспитания благородной дамы. Под их руководством она стала чудом совершенства. К восемнадцати годам она умела вышивать на диво и выткала на коврах длиннейшие жития святых, причем так выразительны были их лица, что они казались несчастными душами, ввергнутыми в чистилище. Она умела читать без большого напряжения и по слогам проторила дорожку через несколько церковных легенд и чуть ли не через все рыцарские подвиги «Книги Героев» [«Книга Героев» --собрание немецких романов о героях средневековья]. Она сделала даже значительные успехи в письме: могла подписать свое имя, не пропустив ни буковки, да так разборчиво, что тетки ее могли прочитать его без очков. Отлично мастерила она изящные и никчемные женские безделушки всякого рода; искусно танцевала самый мудреный из модных в то время танцев; умела сыграть несколько арий на арфе и на гитаре; и знала все нежные баллады миннезингеров наизусть.
Тетушки ее, и сами бывшие в дни своей юности великими чаровницами и кокетками, лучше чем кто бы то ни было подходили для роли бдительных стражей своей племянницы. Редко дозволялось ей отлучаться с их глаз, никогда не смела она перешагнуть границы замка без надежных спутников или, вернее, без надежного надзора; непрестанно читали ей лекции о правилах благопристойности и пользе слепого повиновения; а что касается мужчин, — фи! — ее приучали держать их от себя на таком расстоянии, относиться к ним с таким недоверием, что без надлежащего разрешения она и взгляда не кинула бы на красивейшего кавалера в мире — ни за что, хоть бы он умирал у ее ног.
Прекрасные результаты подобной системы были совершенно очевидны. Юная дева была образцом послушания и скромности. Другие растрачивали свою прелесть в блеске суетного света, любая рука могла сорвать их и отбросить прочь; она же скромно наливалась цветом свежей и милой женственности под защитой этих беспорочных дев, подобно бутону розы, расцветающему под охраной шипов. Тетки глядели на нее с гордостью и торжеством и хвастали, что сбиться с пути могут все девушки в мире, но, по милости божией, ничего подобного никогда не случится с наследницей Каценелленбогенов.
Однако, как скупо судьба ни одарила барона фон Ландсхорта детьми, домочадцев у него было немало, ибо провидение наделило его многочисленными бедными. родственниками. От первого до последнего, все они питали к нему горячую любовь, свойственную скромной родне; изумительно были привязаны к барону и пользовались малейшим предлогом, чтобы слететься роями и оживить своим присутствием замок. Всякое семейное торжество справлялось этим веселым народом за счет барона; насытившись добрыми яствами, гости неизменно заявляли, что нет на свете ничего восхитительней этих семейных встреч, этих праздников сердца.
Барон, хоть и мал был ростом, большую имел душу, и душа эта вздувалась от блаженного сознания, что он — величайший человек в этом мирке, окружавшем его. Он любил рассказывать длинные истории о темных старых воинах, чьи портреты угрюмо глядели со стен, и не было у него слушателей, равных тем, что пировали на его счет. Он был великим охотником до всего чудесного и твёрдо верил сказкам о сверхъестественных существах, которыми изобилует любая гора и любая долина в Германии. А гости в своей доверчивости шли еще дальше его: широко раскрыв глаза и разинув рты, внимали они каждой из этих сказок, изумляясь неизменно, хотя бы неутомимый рассказчик повторял ее в сотый раз. Так жил барон фон Ландсхорт, оракул за своим столом, абсолютный монарх своей маленькой территории, счастливый превыше всего твердым своим убеждением, что он — мудрейший человек на свете.
В ту пору, о которой идет речь в моем рассказе, великое сборище родственников происходило в замке, по причине чрезвычайной важности: все готовились встретить нареченного жениха бароновой дочери. Отец давно уже вступил в переговоры с одним старым баварским дворянином, намереваясь свадьбой детей скрепить величие двух родов. Подготовительные церемонии были проведены с должной тщательностью. Молодые были помолвлены, хотя не видали еще друг друга; уже был назначен срок для свадебного торжества. Юный граф фон Альтенбург, отозванный ради этого из армии, находился уже на пути к замку барона, чтобы обвенчаться с невестой. Уж и послания были получены от него из Вюрцбурга, где он случайно задержался, с указанием дня и часа, когда следует ждать его прибытия.
Замок охвачен был суматохой, все готовились оказать ему достойную встречу. Прекрасную невесту обрядили с необычайной заботливостью. Обе тетки надзирали за ее туалетом и все утро ссорились из-за каждой мелочи в ее наряде. Племянница воспользовалась их пререканиями и последовала указаниям собственного вкуса; к счастью, вкус у нее был хорош. Она выглядела так мило, что ничего лучшего не мог бы пожелать молодой жених; и трепет ожидания усиливал блеск ее красоты. Румянец, заливавший ее лицо и шею, темно вздымающаяся грудь, взгляд, то и дело тонувший в грезах, — все выдавало сладостную тревогу, которая охватила ее сердечко. Тетки не отступали от нее ни на шаг. Тьму трезвых советов надавали они ей: как вести себя, что говорить и как ей встретить суженого.
Не менее их озабочен был приготовлениями и барон. Собственно, делать ему ничего не нужно было; но человек такого пылкого, кипучего склада и не мог пребывать в бездействии, когда весь мир обуяла лихорадка. С видом бесконечной озабоченности метался он по замку; непрестанно отрывал от дела слуг, поучая их уму-разуму, и наполнял гудением каждый зал и каждую комнату, с праздной назойливостью и неугомонностью синей мухи в жаркий летний день.
Между тем заколот был откормленный теленок; в лесах отдавались эхом крики охотников; кухня завалена была доброй снедью; погреба выплеснули целые океаны рейнвейна и фернвейна; большая гейдельбергская бочка [чудовищной величины бочка, вместимостью свыше 200 000 литров, хранившаяся в погребе Гейдельбергского замка], и та принесла свою дань. Все было готово к тому, чтобы встретить гостя mit Saus und Braus [с шумом и громом; пышно, торжественно — нем.], — но гость все медлил и не появлялся. Час катился за часом. Солнце, излившее потоки своих лучей на могучий лес Оденвальда, озаряло уже одни только вершины гор. Барон взошел на самую высокую башню и напрягал свой взор — в надежде увидеть вдали графа с его свитой. Один раз почудилось ему, что он увидал их; звук рога донесся из долины, подхваченный горным эхом. Несколько всадников показалось далеко внизу, — они медленно приближались по дороге; но, едва достигнув подножья горы, они вдруг повернули в другом направлении. Последний солнечный луч погас; летучие мыши замелькали в сумерках, дорога подернулась мглой, тускнея все больше и больше; никакого движения не было видно на ней, — разве порой протащится крестьянин, возвращаясь с работы.
В то время как старый Ландсхортский замок пребывал в состоянии тревоги, крайне любопытная сцена происходила в другом конце Оденвальда.
Юный граф фон Альтенбург спокойно следовал своей дорогой той степенной рысцой, какой и пристало ехать к венцу человеку, которого родные избавили от всех треволнений ухаживания, которого ожидает невеста так же верно, как обед в конце путешествия. В Вюрцбурге он повстречался с молодым товарищем по оружию, с коим служил когда-то вместе на границе. Это был Герман фон-Штаркенфауст [крепкий кулак — нем.], германский рыцарь с могучей рукой и бесценным сердцем, возвращавшийся из армии. Замок отца его стоял невдалеке от старой Ландсхортской крепости; однако, по причине наследственной ссоры, обе семьи враждовали и были чужими друг другу.
В час теплосердечной встречи друзья поведали о всех пережитых приключениях и боевых удачах, и граф рассказал всю историю своей предстоящей свадьбы с юней девой, которой он никогда не видал, но о чьей прелести получил описания самые восторженные.
Поскольку путь друзей лежал в одном направлении, они решили оставшуюся часть поездки совершить вместе; а чтобы чувствовать себя при этом свободней, выехали из Вюрцбурга ранним утром, причем граф наказал своей свите следовать за ним и догнать его в пути.
Они коротали дорогу воспоминаниями о своих ратных подвигах и приключениях; но граф склонен был то и дело возвращаться к описанию прославленных чар своей невесты и счастья, которое ожидает его.
Так, беседуя, въехали они в горы Оденвальда и пересекали одно из самых глухих его, заросших лесом ущелий. Известно всем, что леса Германии исстари наводнены разбойниками, как замки ее — привидениями; а в эту пору разбойников было особенно много, ибо толпы уволенных со службы солдат бродили по стране. Не покажется поэтому странным, что всадники в глубине леса подверглись нападению шайки этих бродяг. Они защищались доблестно, но их совсем уже было одолели, когда им на помощь подоспела графская свита. При виде свиты разбойники ударились в бегство, однако граф успел получить смертельную рану. Его бережно, тихим шагом, препроводили обратно в Вюрцбург, вызвали из соседнего монастыря монаха, прославившегося своим искусством врачевать как душу, так и тело; но все искусство его было напрасно: минуты несчастного графа были сочтены.
Мертвеющими устами умолял он друга сей же час отправиться в Ландехортский замок и объяснить роковую причину, помешавшую ему прибыть в условленное время. Не то чтобы юный граф был чересчур уж пылко влюблен, но он был пунктуальнейшим человеком, и, по-видимому, его крайне заботило, чтобы поручение выполнено было спешно и с должной учтивостью. «Пока не будет это сделано, — сказал он, — я не смогу спать покойно в моей могиле!» Он повторил последние слова с особой торжественностью. Просьба, в минуту столь значительную, исключала всякое колебание. Штаркенфауст постарался успокоить графа, обещался исполнить его волю и в знак торжественной клятвы дал ему руку. Умирающий пожал ее с признательностью, но вскоре впал в бредовое состояние — что-то с жаром говорил о невесте, о своем обещании, о нарушенном слове; приказал подать коня, чтобы скакать в Ландсхортский замок, и умер, воображая, что вскакивает в седло.
Штаркенфауст вздохом и скупой слезой солдата почтил безвременную кончину товарища; потом задумался о щекотливом поручении, которое взял на себя. На сердце у него было тяжело, в мыслях — смятение: ведь он должен был явиться незваным гостем в среду недругов и омрачить их празднество роковыми для их надежд вестями. Все же какой-то шепоток любопытства волновал его грудь, — ему хотелось увидать прославленную красавицу Каценелленбогенов, столь ревниво укрываемую от мира, потому что был он страстным поклонником женского пола, и какая-то странная черта была в его характере, делавшая для него привлекательным всякое необычайное приключение.
Перед своим отъездом он договорился с монастырской братией о торжественном погребении друга, который должен был быть похоронен в Вюрцбургском соборе, рядом со славными своими родичами; затем скорбящая свита графа взяла на себя заботу о его останках.
Теперь самое время нам возвратиться к родовитой семье Каценелленбогенов, с нетерпением дожидавшейся своего гостя и с большим еще нетерпением — обеда, и к доблестному маленькому барону, которого мы покинули прохлаждающимся на верхушке дозорной башни.
Ночь наступила, но гостя все не было. Барон спустился с башни в отчаянии. Обед, откладывавшийся с часу на час, нельзя было откладывать дольше. Мясные блюда уже перепрели, повар был в агонии; все домочадцы с виду напоминали гарнизон, изможденный голодовкой. Нехотя пришлось барону дать распоряжение — начать пиршество в отсутствии гостя. Все уселись за стол и готовы уже были начинать, когда звук рога за воротами известил о приближении незнакомца. Второй протяжный звук наполнил отголосками дворы старинного замка, и в ответ прозвучал рог дозорного со стены. Барон поспешил навстречу своему будущему зятю.
Подъемный мост был опущен, и прибывший остановился у ворот. Это был высокий, статный всадник на вороном коне. Лицом он был бледен, но у него были лучистые, романтические глаза и величавая, задумчивая осанка. Барон был несколько уязвлен тем, что он прибыл так просто, без свиты. На мгновение его достоинство было оскорблено, и он уже готов был усмотреть в этом отсутствие надлежащего уважения к столь значительному случаю и к семейству, с которым тот должен был породниться. Однако он успокоил себя соображением, что, видимо, юношеская нетерпеливость заставила его опередить своих слуг.
— Мне жаль, — сказал прибывший, — что я должен так не вовремя нарушить…
Тут барон прервал его потоком комплиментов и приветствий, ибо, правду говоря, он гордился своей учтивостью и красноречием. Прибывший пытался раз-другой остановить поток его речей, но тщетно; он склонил голову и предоставил этому потоку течь дальше. К тому времени, когда барон сделал паузу, они достигли внутреннего двора замка; и снова гость попытался заговорить, но снова прерван был появлением женской части семейства, сопровождавшей смущенную, зардевшуюся невесту. С минуту глядел он на нее, как завороженный; казалось, вся душа его излилась лучами в этом взгляде и прильнула к этому милому существу. Одна из заботливых тетушек что-то шепнула невесте на ухо; та собралась было с силами, чтобы заговорить; робко приподняла свои влажные синие глаза; они бросили быстрый вопрошающий взгляд на гостя и снова потупились ниц. Слова замерли; но сладостная улыбка, заигравшая на ее устах, и мягкие ямки на щеках показали, что взгляд этот не обманул ее надежд. Могла ли девушка в нежном возрасте восемнадцати лет остаться равнодушной при виде такого блестящего кавалера?
Гость прибыл так поздно, что времени для разглагольствований не оставалось. Барон проявил решительность — всякие частные переговоры отложил до утра и немедля открыл запоздавшее пиршество.
Обед сервирован был в большом зале замка. По стенам висели суровые портреты героев из рода Каценелленбогенов и трофеи, добытые ими на поле брани и на охоте. Изрубленные панцири, расщепленные на турнирах пики, изорванные в лоскутья знамена красовались тут вперемежку с добычей лесных потех; челюсти полка и клыки вепря улыбались ужасным оскалом среди самострелов и секир, и могучая пара оленьих рогов раскинула свои ветви над самой головой молодого жениха.
Рыцарь мало внимания обращал на собравшихся и на общее веселье. Он едва прикоснулся к яствам и, казалось, весь поглощен был восторженным созерцанием своей невесты. Он беседовал с ней тихим топотом, так что никто не слышал его слов, — ибо язык любви не бывает громок; женский же слух столь чуток, что всегда уловит тишайший шепот влюбленного. В его манерах была одновременно и нежность и серьезность, и это, видимо, оказало могущественное действие на юную госпожу. Румянец то вспыхивал, то потухал на ее лице, в то время как она с глубоким вниманием прислушивалась к его речам. Порой она отвечала ему краснея, а стоило ему отвести от нее глаза, она искоса бросала взгляд на его романтический облик, и грудь ее вздымалась от тихого вздоха неги и счастья. Ясно было, что молодые совершенно влюблены. Тетушки, питавшие глубокий интерес к сердечным тайнам, заявили, что жених и невеста влюбились друг в друга с первого взгляда.
Пиршество шло весело или по крайней мере шумно, так как гости наделены были здоровым аппетитом, который всегда налицо там, где есть тощие кошельки и горный воздух. Барон рассказывал свои лучшие, самые длинные истории, и никогда не рассказывал он их так удачно или с таким успехом. Если речь шла о чем-нибудь чудесном, слушатели его обмирали от изумления; а если встречалось что-то забавное, они дружно покатывались со смеху именно в нужную минуту. Правду говоря, барон, подобно большинству великих людей, имел обыкновение дарить своих слушателей только самыми плоскими шутками; но шутка всегда была сдобрена бокалом отменного вина; а можно ли устоять перед шуткой, хотя бы и плоской, если угощает тебя ею за своим столом сам хозяин, да с забористым старым вином в придачу? Остряки победнее отпустили много крепких шуток, которых и не повторишь в другой раз, — разве что при таких же обстоятельствах; много лукавых словечек было сказано шепотком на ушко дамам, от чего те чуть не содрогались, еле-еле сдерживая смех; озорную песню прогремел бедный, но веселый и широкоскулый кузен барона, — и такая это была песня, что стыдливым тетушкам только и оставалось, что прятаться за веерами.
Среди всего этого веселья гость сохранял странную и несвоевременную серьезность. На лице его с каждым часом все явственней проступал отпечаток уныния; и — как это ни странно — самые шутки барона, казалось, усугубляли его меланхолию. Порой он погружался в раздумье, а порой по его беспокойному блуждающему взгляду видно было, что ему не по себе. Все серьезней и таинственней становилась его беседа с невестой. Тучки стали собираться на ясной глади ее чела, и трепет нет-нет пробегал по нежному ее стану.
Все это не могло ускользнуть от внимания собравшихся. Непонятная сумрачность жениха дохнула холодом на их ликованье; его озабоченность передалась им; кое-кто обменялся шепотом, взглядом, кое-кто, пожимая плечами, удивленно кивнул головой. Песни и смех звучали все реже и реже; мрачные паузы вкрались в беседу, а на смену паузам пришли страшные рассказы и легенды о сверхъестественных вещах. И каждая ужасная история влекла за собой другую, еще более ужасную, и барон чуть не до истерики напугал кое-кого из дам историей о призрачном всаднике, который увез прекрасную Ленору, — эта страшная история впоследствии изложена была в превосходных стихах, и ее читает теперь с полным доверием целый свет [Речь идет об известной балладе немецкого поэта Бюргера «Ленора». На русский язык эта баллада переведена Жуковским].
Жених с глубоким вниманием слушал этот рассказ. Он не сводил глаз с барона и, когда история стала подходить к концу, начал постепенно вставать со своего места, вырастая все выше и выше, пока завороженному взгляду барона не почудилось, будто он превращается в великана. А в тот миг, когда закончился рассказ, рыцарь испустил глубокий вздох и торжественно сказал всем собравшимся «прости». Они оцепенели от изумления. Барон точно поражен был громом.
— Как! Покинуть замок в полночь? Ведь все приготовлено для его приема! И тихий покой ждет его, если хочет он удалиться!
Гость таинственно и горестно покачал головой;
— В ином покое должен я преклонить главу этой ночью!
Что-то было в этом ответе и в тоне, каким произнес он эти слова, от чего упало сердце у барона; но он собрал все свои силы и повторил свое гостеприимное приглашение.
В ответ на все уговоры гость молчаливо, но решительно качал головой и, прощально кивнув собравшимся, медленной поступью вышел вон из зала. Чувствительные тетушки окаменели, невеста потупилась, и слезы блеснули у нее на глазах.
Барон последовал за гостем до большого двора, где вороной конь стоял, роя копытом землю и храпя от нетерпения. Когда они достигли портала, крутой свод которого тускло освещен был светильником, гость остановился и обратился к барону глухим голосом, похоронив отдавшимся под каменными сводами.
— Теперь, — сказал он, — когда мы одни, я поведаю вам, почему ухожу. Я дал торжественное, нерушимое обещание…
— Разве нельзя вам послать кого-нибудь другого вместо себя? — спросил барон.
— Никто не может заменить меня; я должен там присутствовать лично, — мне нужно спешить в Вюрцбургский собор…
— Но ведь время терпит до завтра! — воскликнул барон, воспрянув духом. — А завтра вы повезете туда свою невесту.
— Нет, нет! — ответил гость еще более торжественно. — Обещание мною дано не невесте — червям! Могильные черви ждут меня. Я — мертвец, я убит разбойниками, тело мое лежит в Вюрцбурге, в полночь должны меня хоронить, я должен сдержать свое слово!
Он вскочил на вороного коня, промчался по подъемному мосту, и цокот копыт его скакуна потерялся в свисте ночного ветра.
Барон возвратился в зал, совершенно потрясенный и рассказал, что произошло. Две дамы тотчас лишились чувств, другим при мысли о том, что они пировали с призраком, стало дурно. Многие держались того мнения, что это был, скорее всего, Дикий Всадник, герой немецких легенд. Иные толковали о горных духах, о лесовиках и прочих сверхъестественных существах, которые с незапамятных времен тревожили честный немецкий народ. Один бедный родственник решился высказать предположение, что это просто шутливая выходка молодого рыцаря и что мрачная прихоть эта вполне под стать такому угрюмому гостю. Однако это навлекло на него негодование всех собравшихся, и в особенности — барона, который счел эти слова чуть ли не кощунством; поэтому бедняга поспешил отказаться от своей ереси и присоединился к мнению истинно верующих.
Но если оставались еще какие-либо сомнения, они окончательно рассеялись, когда на другой день получены были достоверные сообщения, подтвердившие весть об убийстве юного графа и о погребении его в Вюрцбургском соборе.
Можно представить себе ужас, воцарившийся в замке. Барон заперся у себя в комнате. Гости, прибывшие, чтобы разделить его радость, и думать не могли о том, чтобы покинуть его в беде. Они бродили по дворам или кучками собирались в зале, покачивали головами, подергивали плечами, толкуя о горестях, постигших бедного барона; дольше, чем когда бы то ни было, они засиживались за столом и ели и пили больше обычного, стараясь как-нибудь поддержать свой дух. Но наибольшего сожаления заслуживала участь овдовевшей невесты. Потерять супруга, не успевши его даже обнять, — и какого супруга! Если столь благороден и мил был его призрак, — каким же мог быть живой человек! Несчастливая невеста наполняла рыданиями весь дом.
Вечером на второй день своего вдовства она удалилась к себе в комнату в сопровождении одной из тетушек, которая непременно хотела спать е ней вместе. Тетка эта, одна из лучших рассказчиц историй про духов во всей Германии, принялась рассказывать самую длинную свою легенду и уснула на середине. Комната была дальняя и выходила в маленький сад. Племянница лежала, задумчиво глядя на лучи восходящей луны, дрожащие на листьях осины за переплетом окна. Башенные часы только что пробили полночь, когда тихие звуки музыки донеслись из сада. Девушка поспешно встала с постели и тихо подошла к окну. Высокая фигура стояла в тени деревьев. Когда фигура эта подняла голову, лунный луч упал на лицо. Святое небо! Под окнами стоял жених-призрак! Громкий вопль в тот же миг потряс слух невесты, и тетка, которая разбужена была музыкой и бесшумно последовала за ней к окну, упала ей на руки. Когда невеста взглянула снова, призрак уже исчез.
Труднее всего было успокоить тетушку, ибо она была положительно вне себя от ужаса. Что касается юной ее воспитанницы, — для нее даже и в призраке возлюбленного было какое-то очарование. Обличье прежней мужественной красоты сохранилось в нем; и хотя тень человека лишь в малой степени может утолить любовь девушки, даже присутствие этой тени было утешительно для нее. Тетка заявила, что никогда не согласится снова лечь спать в этой комнате; но племянница на этот раз выказала непокорство и так же решительно заявила, что не будет спать нигде, кроме как в этой комнате, вследствие чего ей пришлось спать там одной. Но она взяла с тетки слово, что та никому не расскажет истории с привидением, чтобы осталось ей хоть это последнее скорбное утешение — жить в комнате, под окном которой по ночам тень возлюбленного стоит на страже.
Неизвестно, как долго добрая старая дама хранила бы эту тайну, потому что очень любила она толковать о чудесном, — и кому же нелестно первым рассказать страшную историю! Все же по сей день вспоминают по соседству о великом примере женской выдержки, который она явила миру, — ибо у нее хватило сил беречь свою тайну в течение целой недели; но тут внезапно она освобождена была от своего обета известием, полученным во время завтрака, — вестью о том, что юной девы нет, и нигде ее не могут найти! Комната ее пуста, постель не смята, окно открыто, и птичка улетела!
Только тот, кто видал, в какое смятение повергает друзей несчастье великого человека, — только тот поймет, с каким отчаянием и сочувствием была встречена эта весть. Бедные родственники прервали даже свои неутомимые застольные труды; и тут-то тетка, лишившаяся было речи в первую минуту, вскричала, ломая руки:
— Это призрак! Это призрак! Это призрак увез ее!
В нескольких словах она рассказала о страшной сцене в саду и закончила тем, что призрак, конечно, и увез свою невесту. Двое слуг подтвердили это заключение, ибо они слышали около полуночи стук копыт и не сомневались, что это был призрак на вороном коне, уводивший свою невесту в могилу. Все присутствующие потрясены были страшным предположением, — потому что события такого рода очень часто случаются в Германии, по свидетельству многих достоверных рассказов.
Как прискорбно было положение бедного барона! Какой сокрушающий сердце вопрос встал перед любящим отцом и членом славного рода Каценелленбогенов! Унесена ли его единственная дочь в могилу? Или суждено ему иметь зятем лесного демона, а вдобавок, чего доброго, заполучить ватагу внуков-лесовичков? Он совершенно обезумел, и весь замок охвачен был смятеньем. Слугам был отдан приказ вскочить на коней и обрыскать все дороги, тропы и долины Оденвальда. Барон и сам натянул уже ботфорты, опоясался мечом и приготовился сесть на своего скакуна, чтобы выехать на сомнительные поиски, как вдруг остановлен был новым явлением. К замку приближалась женщина на парадном коне, в сопровождении рыцаря, следовавшего тоже верхом. Она подскакала к воротам, спрыгнула со своего коня и, пав к ногам барона, обняла его колени. Это была пропавшая дочь, и спутником ее был жених-призрак! Барон оторопел. Он посмотрел на дочь, потом на призрак, почти не веря своим глазам. Призрак, к тому же, чудесным образом изменился после того, как навестил мир духов. На нем было великолепное платье, подчеркивавшее его благородную осанку и мужественную красоту. Ни бледности, ни тоски не было на его лице: оно цвело всем блеском молодости, и веселье бушевало в его больших черных глазах.
Тайна вскоре выяснилась. Рыцарь (ибо, как вы могли уже догадаться, он не был привидением) назвался Германом фон-Штаркенфаустом. Он поведал, как погиб молодой граф. Он рассказал, как спешил в замок, чтобы передать роковую весть, и как красноречие барона прерывало его, едва пытался он начать свой рассказ. Вид невесты совершенно пленил его, и ради того, чтобы провести подле нее несколько часов, молчанием своим он позволил продлиться ошибке. Он был жестоко озабочен, не видя достойного пути к отступлению, пока рассказы барона о привидениях не подсказали ему необычайного выхода. Опасаясь старинной вражды между их семьями, он повторял свои посещения украдкой — появлялся, как призрак, в саду под окном юной девы, ухаживал за ней, победил ее сердце, увез её и, наконец, обвенчался с красавицей.
При всяких иных обстоятельствах барон остался бы непреклонен, ибо он превыше всего ставил отцовскую власть и благоговейно поддерживал все родовые распри; но он любил свою дочь; он горько скорбел об ее утрате; для него счастьем было увидеть ее живой; и хотя супруг ее и принадлежал к враждебному роду, — все же, милостью неба, он оказался не призраком. Было, правду сказать, в этой шутке, что сыграл с ним рыцарь, нечто несовместимое с его представлениями о правдивости п прямоте; по старые друзья, побывавшие на войне, заверили его, что в любви простительна всякая стратегическая хитрость, рыцарь же заслуживает особого снисхождения, так как только недавно покинул военную службу.
Поэтому все уладилось счастливо. Барон тут же простил молодую пару. Пир в замке возобновился. Все бедные родственники осыпали нового члена семьи признаниями в нежной любви: ведь он был так доблестен, так щедр и так богат! Тетушки, правда, несколько сконфужены были тем. что так плохо оправдала себя их система строгого уединения и слепого послушания, но они приписали неудачу простому недосмотру — тому, что в окна позабыли вставить решетки. Одну из тетушек пуще всего удручало, что испорчена ее сверхъестественная история и единственный призрак, которого довелось ей увидеть, оказался поддельным; зато племянница, видимо, вполне была счастлива, обнаружив, что призрак — из настоящей плоти и в жилах его течет настоящая кровь. А потому всей истории — конец.
Текст издания: Рассказы и легенды. Для сред. и ст. возраста / Вашингтон Ирвинг. Пер., биогр. очерк и прим. М. Гершензона; Рис. В. Бехтеева. — Москва--Ленинград: Детиздат, 1939 (Горький). — 192 с., 10 вкл. л. ил., портр.: ил.; 23 см.