Жак (Санд)/ДО

Жак
авторъ Жорж Санд, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Jacques, опубл.: 1834. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», №№ 8-9, 1844.

ЖАКЪ.

Романъ Жоржа Занда

Письмо I.

Тильи, близь Тура.

Ты хочешь, моя милая, чтобъ я сказала тебѣ правду, и упрекаешь меня, что я слишкомъ съ тобой мадмуазельничаю, какъ говаривали мы въ монастырѣ. Ты хочешь непремѣнно, чтобъ я открыла тебѣ свое сердце, и сказала, люблю ли я Жака. — Да, моя милая, я люблю его, люблю страстно. Зачѣмъ не признаться въ этомъ теперь? Завтра подписанъ будетъ нашъ брачный договоръ; не пройдетъ мѣсяца, и мы будемъ соединены. Итакъ, успокойся, не пугайся, что дѣла идутъ такъ скоро. Я думаю, я увѣрена даже, что въ этомъ союзѣ меня ждетъ счастіе. Ты глупа съ своими опасеніями. Нѣтъ, маменька не приноситъ меня на жертву богатому замужству. Правда, она ужь очень-чувствительна на-счетъ этой выгоды, и не будь Жакъ благороднѣйшимъ человѣкомъ въ свѣтѣ, мнѣ больно было бы думать, смотря на несоразмѣрность вашего состоянія, что я всѣмъ одолжена мужу. Но сколько я знаю Жака, имѣю причину радоваться, что онъ такъ богатъ. Безъ этого, маменька никогда не простила бы ему, что онъ не знатнаго происхожденія. Ты говоришь, что не любишь моей матушки, что она всегда казалась тебѣ злою женщиною; думаю, ты дурно дѣлаешь, что отзываешься такъ о женщинѣ, которую я должна почитать. Вижу, я очень виновата; я довела тебя до такого сужденія частыми разсказами о мелкихъ огорченіяхъ, о пустыхъ домашнихъ непріятностяхъ. Не говори, пожалуйста, дурно о моей матери и не заставляй меня упрекать себя въ этомъ.

Всего забавнѣе въ твоемъ письмѣ подозрительная проницательность, съ какою ты полуугадываешь вещи. На-примѣръ, ты думаешь, что Жакъ человѣкъ старый, холодный, сухой, отъ котораго несетъ табакомъ… Есть частица правды въ этомъ сужденіи. Жакъ уже не въ первой молодости; наружность его спокойная и серьёзная; онъ куритъ. Видишь, какое счастье для меня, что Жакъ богатъ! Еще разъ, не-уже-ли безъ этого маменька стала бы терпѣть видъ и запахъ трубки?

Въ первый разъ, какъ я его увидала, онъ курилъ; по этой причинѣ, люблю видѣть его съ трубкой въ рукахъ и въ томъ положеніи, въ какомъ онъ былъ тогда. Это было въ домѣ у Бореля. Ты знаешь, Борель былъ когда-то уланскимъ полковникомъ. Жена его никогда не хотѣла ему ни въ чемъ противоречить, и хоть не любила табачнаго запаха, но скрывала свое отвращеніе и мало по-малу привыкла къ нему. Этотъ примѣръ могъ бы послужить мнѣ урокомъ, еслибъ я имѣла въ немъ надобность, еслибъ надо было чѣмъ-нибудь внушать мнѣ снисходительность къ мужу. Я не чувствую никакого отвращенія отъ табачнаго запаха. Итакъ, Эжени позволяетъ Борелю и всѣмъ его пріятелямъ курить въ саду, въ гостиной, вездѣ, гдѣ имъ вздумается, — и хорошо дѣлаетъ. У женщинъ есть талантъ дѣлаться тягостными и непріятными мужчинамъ, которые ихъ любятъ, именно отъ-того, что имъ не хочется сдѣлать надъ собою маленькаго усилія, чтобъ приноровиться къ ихъ вкусамъ и привычкамъ. Напротивъ, онѣ требуютъ отъ нихъ тысячи мелкихъ пожертвованій, — а эти пожертвованія колятъ ихъ, какъ булавки въ домашнемъ счастіи и мало-по-малу дѣлаютъ для нихъ несносною жизнь семейную… Но я вижу, ты хохочешь, дивишься моимъ сентенціямъ, моимъ добрымъ предположеніямъ касательно будущей жизни. Что жь дѣлать! Я чувствую въ себѣ расположеніе одобрять все, что будетъ нравиться Жаку, и если будущность оправдаетъ твои злыя предсказанія, если со-временемъ суждено мнѣ разлюбить въ немъ все то, что нравится теперь; по-крайней-мѣръ я наслаждусь медовымъ мѣсяцемъ.

Такой образъ жизни Борелей страшно соблазняетъ всѣхъ сосѣднихъ дуръ. Эжени смѣется надъ ними тѣмъ болѣе, что она счастлива, любима мужемъ, окружена преданными друзьями, и въ добавокъ богата, — отъ-чего время-отъ-времени ее навѣщаютъ самые гордые легитимисты. Мать моя очень уважаетъ ее по этой причинѣ, точно такъ же, какъ она уважаетъ теперь Жака, и у г-жи Борель стала она искать мужа своей бѣдной дочери-безприданницѣ.

Ну, вотъ, вопреки своему желанію, я опять начинаю подымать на смѣхъ мою мать. Видно, во мнѣ еще много пансіонскаго. Жаку надо будетъ отучить меня отъ этого, а надо тебѣ сказать, Жакъ смѣется не каждый день. Въ ожиданіи этого, тебѣ надо бы бранить меня, а не помогать, какъ ты дѣлаешь.

Ну, такъ я сказала тебѣ, что въ первый разъ увидала Жака у Борелей. Цѣлыя двѣ недѣли у нихъ только и было толковъ, что про скорый пріѣздъ капитана Жака, отставнаго офицера, получившаго въ наслѣдство мильйонъ. Маменька раскрывала глаза величиною съ окна, уши — величиною съ двери, чтобъ втянуть въ себя звукъ и видъ этого прекраснаго мильйона. Что касается до меня, этотъ мильйонъ возбудилъ бы во мнѣ сильное предубѣжденіе противъ Жака, еслибъ Эжени и мужъ ея не разсказывали чрезвычайныхъ вещей про капитана. Только и слышала я, что про его храбрость, благородство, доброту. Правда, ему приписываютъ также кой-какія странности. Я никакъ не могла добиться удовлетворительнаго объясненія на этотъ счетъ, и тщетно отъискиваю въ его характерѣ, въ манерахъ, что бы могло подать поводъ къ такому мнѣнію. Разъ вечеромъ, въ нынѣшнее лѣто, пріѣзжаемъ мы къ Эжени, — кажется, маменька поймала въ воздухѣ вѣсть о пріѣздѣ партіи. Эжени и мужъ ея встрѣтили насъ на дворѣ. Мы усѣлись въ гостиной; я сидѣла у окна, въ нижнемъ этажѣ; передо мной былъ полуотдернутый занавѣсъ.

— Ну что, вашъ пріятель пріѣхалъ? сказала маменька, минуты черезъ три. — Сегодня утромъ, сказалъ Борель съ веселымъ видомъ. — Поздравляю, поздравляю, — я рада за васъ, отвѣчала маменька. — А что мы его не увидимъ? — Онъ убѣжалъ съ своей трубкой, услышавъ, что вы пріѣхали, отвѣчала Эжени: — онъ вѣроятно прійдетъ…

— А, можетъ-быть, и нѣтъ, сказалъ мужъ ея. — Жакъ дикъ, какъ обитатель Ореноко (надо тебѣ сказать, это одна изъ любимыхъ поговорокъ Бореля); я не успѣлъ ему сказать, что хотѣлъ представить его двумъ прекраснымъ дамамъ. Какъ бы онъ не ушелъ куда-нибудь гулять, Эжени? Надо его увѣдомить.

Я не говорила ни слова, по видѣла очень-хорошо Жака. Онъ сидѣлъ шагахъ въ десяти отъ дома, на каменныхъ ступенькахъ, гдѣ Эжени весною разставляетъ красивыя вазы съ цвѣтами изъ оранжереи. Съ перваго взгляда, мнѣ показалось, что ему никакъ не болѣе двадцати-пяти лѣтъ, а ему по-крайней-мѣрѣ тридцать. Нѣтъ лица красивѣе, правильнѣе и благороднѣе Жакова. Ростомъ онъ невысокъ, можно даже сказать, малъ; сложенія, кажется, очень нѣжнаго, хотя онъ и увѣряетъ, что имѣетъ крѣпкое здоровье; онъ всегда блѣденъ, и отъ черныхъ, какъ смоль, волосѣ, которые у него весьма длинны, кажется еще блѣднѣе и худѣе. Улыбка у него печальная, взглядъ меланхолическій, чело ясное, осанка гордая; во всемъ — выраженіе души гордой и чувствительной, доли суровой, но побѣжденной. Не говори мнѣ, что фразы мои взяты изъ романа; еслибъ ты видѣла Жака, я увѣрена, все это нашла бы въ немъ, нашла бы, безъ сомнѣнія, много и другихъ вещей, которыхъ я не могу уловить, потому-что я съ нимъ все еще чрезвычайно-робка, и мнѣ кажется, характеръ его заключаетъ въ себѣ тысячу особенностей, для узнанія и, можетъ-быть, для уразумѣнія которыхъ мнѣ нужно будетъ много времени. Буду разсказывать ихъ тебѣ день-за-днемъ, а ты помогай мнѣ судить о нихъ, — ты гораздо-проницательнѣе и опытнѣе меня. Покуда, сообщу тебѣ нѣкоторыя…

Антипатія и симпатія обнаруживаются у него вдругъ, съ перваго взгляда, то грубо, то романически. Знаю, что у всѣхъ людей бываетъ такъ, но никто не предается впечатлѣніямъ своимъ съ такимъ ослѣпленіемъ или съ такимъ упрямствомъ, какъ Жакъ. Если онъ съ перваго взгляда получитъ такое сильное впечатлѣніе, что можетъ составить сужденіе, то ужъ не измѣнитъ его. Боюсь, не ложная ли это у меня мысль и какъ бы не была она источникомъ многихъ заблужденій и, можетъ-быть, нѣкоторыхъ несправедливостей. Скажу тебѣ даже, я боюсь, не составилъ ли онъ себѣ сужденія въ этомъ родѣ на-счетъ маменьки. Вѣрно то, что онъ ее не любитъ и что она ему не понравилась съ перваго раза. Когда Борель вывелъ его изъ задумчивости и повелъ, чтобъ представить намъ, онъ шелъ какъ-бы нехотя, и раскланялся намъ съ ледяною холодностью. Маменька, — ты знаешь, у ней манеры гордыя и холодныя, — была съ нимъ чрезвычайно-любезна.

— Позвольте мнѣ взять вашу руку, сказала она ему: — я очень-хорошо знала вашего батюшку и васъ, когда вы были еще ребенкомъ. — «Знаю, сударыня» сухо отвѣчалъ Жакъ, не приближая руки своей къ рукѣ маменьки. Я думаю, она это замѣтила: это было очень-явственно; но она такъ осторожна и такъ ловка, что всегда вывернется изъ непріятнаго положенія. Она притворилась, будто принимаетъ отвращеніе Жака за робость, и продолжала: — дайте же мнѣ руку; я старинная ваша пріятельница. — «Помню, сударыня», отвѣчалъ онъ еще болѣе-страннымъ тономъ и почти-судорожно пожалъ руку маменьки. Подобное обращеніе было такъ странно, что Борели съ удивленіемъ поглядѣли другъ на друга, а маменька, которую не легко смѣшать, не сѣла, а, вѣрнѣе сказать, упала на стулъ и сдѣлалась блѣдна, какъ смерть. Минуту спустя, Жакъ ушелъ опять въ садъ, а маменька заставила меня пропѣть романсъ, о которомъ говорила Эжени. Жакъ сказывалъ мнѣ потомъ, что слушалъ меня подъ окномъ, и что мой голосъ возбудилъ въ немъ тотчасъ такое сочувствіе, что онъ воротился въ гостиную, желая взглянуть на меня; до-тѣхъ-поръ онъ меня не видалъ. Съ той минуты, онъ полюбилъ меня, по-крайней-мѣрѣ такъ говоритъ… но я говорю совсѣмъ не о томъ, что хотѣла сказать тебѣ.

Я заговорила о странностяхъ Жака; разскажу еще другую. Однажды, онъ пріѣхалъ къ намъ въ ту минуту, какъ я выходила изъ дома; я несла въ глиняной мисѣ супъ; на мнѣ былъ голубой ситцевый передникъ; я пошла задними воротами, чтобъ не встрѣтиться ни съ кѣмъ въ такомъ прекрасномъ нарядѣ. Вообрази же себѣ: вдругъ попадается мнѣ Жакъ; онъ былъ верхомъ. — Куда вы идете? сказалъ онъ мнѣ, спрыгнувъ съ коня на-земь и загораживая мнѣ дорогу. Мнѣ хотѣлось уйдти отъ него, но не было возможности. — «Пустите меня» сказала я ему: «ступайте, подождите меня въ домѣ; я несу кормъ моимъ курамъ». — А гдѣ ваши куры? Дайте мнѣ посмотрѣть, какъ онѣ будутъ ѣсть. — Онъ закинулъ узду на шею лошади и сказалъ ей: «Фингалъ, ступай въ конюшню», и лошадь, понимающая слова его, какъ-будто она знаетъ человѣческій языкъ, тотчасъ пошла. Тогда Жакъ взялъ у меня изъ рукъ глиняную мису, безъ церемоніи снялъ съ нея крышку, и, увидѣвъ супъ, сказалъ: «А, вы хорошо кормите куръ! Видно, мы идемъ къ какому-нибудь бѣдняку. Отъ меня нечего таиться; это вещь самая простая, и мнѣ нравится, что вы дѣлаете это сами. Если позволите, я пойду съ вами, Фернанда.» Онъ взялъ меня подъ руку, и мы пошли къ дому старой Маргериты, о которой я тебѣ не разъ говорила. Жакъ несъ супъ въ замшевыхъ свѣтло-желтыхъ перчаткахъ, и несъ такъ ловко, какъ-будто въ жизни своей не дѣлалъ ничего другаго. — «Другой, на моемъ мѣстѣ» сказалъ онъ мнѣ на дорогѣ: «вѣроятно, воспользовался бы этимъ случаемъ, чтобъ наговорить вамъ пышныхъ комплиментовъ, чтобъ расхвалить въ прозѣ и въ стихахъ ваше человѣколюбіе, чувствительность, скромность, — но я ничего подобнаго не скажу вамъ, Фернанда; нисколько не дивлюсь, что вы выказываете на-дѣлѣ добродѣтели, которыя есть въ васъ. Отсутствіе доброты и состраданія было бы въ васъ ужасно; тогда ваша красота, вашъ откровенный видъ были бы отвратительнымъ обманомъ природы. Взглянувъ на васъ, я рѣшилъ въ умѣ своемъ, что вы чистосердечны, справедливы; не было мнѣ надобности встрѣчать васъ на пути къ хижинѣ, чтобъ знать, что я не ошибся. Потому я не скажу вамъ, что вы по этой причинѣ ангелъ, по говорю вамъ, что вы дѣлаете эти вещи потому, что вы — ангелъ.»

Извини, что пересказываю тебѣ этотъ разговоръ; ты, можетъ-быть, подумаешь, что я изъ тщеславія передаю тебѣ нѣжности, какія говорилъ мнѣ Жакъ. И въ-самомъ-дѣлѣ, добрая моя Клеманса, кажется, тутъ есть тщеславіе. Я горжусь его любовью; смѣйся надо мною этимъ ничего не перемѣнишь.

Но не имѣю ли я права пересказывать тебѣ всѣ эти мелочи? Вѣдь ты сама хотѣла знать всѣ подробности о моей любви и о характерѣ моего жениха. Въ этотъ разъ, ты не станешь бранить меня, что я пишу къ тебѣ слишкомъ-лаконически. Продолжаю.

Приходимъ къ Маргеритѣ. Добрая старушка очень удивилась, когда увидѣла, что супъ ей принесъ красивый господинъ въ желтыхъ перчаткахъ. И вотъ она принимается, по обыкновенію, болтать, спрашиваетъ меня при Жакѣ, не мужъ ли это мой, желаетъ мнѣ всякаго счастія, разсказываетъ мнѣ про свою горемычную жизнь, особенно толкуетъ о платѣ за квартиру, и смотритъ на меня такъ жалостно, какъ-будто хотѣла сказать, что я должна бы принести ей чего-нибудь получше супа. Но у меня нѣтъ денегъ, у маменьки онѣ не водятся, и она мнѣ вовсе не даетъ ихъ. Мнѣ было грустно, какъ и часто бываетъ, что я могу облегчать только сотую долю тѣхъ бѣдствій, какія вижу. Жакъ какъ-будто ничего не слыхалъ. Онъ отъискалъ на полкѣ старую библію, и, казалось, читалъ ее со вниманіемъ; вдругъ, въ то время, какъ Маргерита все еще говорила, я чувствую, что-то тяжелое тихонько опустилось въ карманъ моего передника; опускаю туда руку и нахожу кошелекъ. Я не обнаружила взумленія, и дала старушкѣ небольшую сумму, въ которой она имѣла нужду.

Все шло хорошо; Жакъ былъ спокоенъ; вдругъ, когда я прощалась съ Маргеритой, пришла мнѣ въ голову нелѣпая мысль шепнуть ей на ухо, что деньги не мои, а Жаковы. Она разсыпалась передъ нимъ въ благодарностяхъ и благословеніяхъ; благословенія эти, правда, бываютъ ужь очень-плодовиты и нелѣпы, но, мнѣ кажется, ихъ должно принимать, потому-что бѣдный человѣкъ только этимъ и можетъ отблагодарить насъ. Какъ бы ты думала, что сдѣлалъ Жакъ? Онѣ два-три раза съ досадою нахмурилъ брови и наконецъ прервалъ слова старушки, сказавъ ей грубымъ повелительнымъ тономъ: «хорошо, — перестань, довольно!» Бѣдная женщина смутилась и притихла. Я немножко разсердилась на Жака, и когда мы отошли нѣсколько шаговъ отъ дома, упрекнула его. Онъ улыбнулся, и, вмѣсто того, чтобъ оправдываться, сказалъ мнѣ, взявъ меня за руку: — Фернанда! вы — доброе дитя, я — старый человѣкъ; вы имѣете право любить эти изліянія признательности, которую вы внушаете. Это — невинное удовольствіе, которымъ поддерживается въ васъ желаніе дѣлать добро. А я… меня эти вещи уже не радуютъ; напротивъ, онѣ причиняютъ невыносимую досаду. — «Я готова вѣрить» сказала я ему: «что вы правы во всемъ, что ни дѣлаете, и охотнѣе стала бы думать, что я не права, но объяснитесь, дайте мнѣ хорошенько узнать васъ, Жакъ, чтобъ мнѣ никогда не приходило въ голову порицать васъ, что бы ни случилось.» Онъ опять улыбнулся, но печально, и, вмѣсто объясненія, котораго я просила, повторилъ только: — Я сказалъ вамъ, милое дитя мое, что вы были правы, и что вы мнѣ нравитесь, когда такъ поступаете. — Тѣмъ и кончилось. Онъ перемѣнилъ разговоръ, и весь этотъ день я была скучна и безпокойна.

Вотъ каковъ онъ бываетъ нерѣдко; въ немъ есть что-то такое, что пугаетъ меня, потому-что я не могу дать себѣ въ этомъ отчета, и, мнѣ кажется, онъ дѣлаетъ дурно, что не хочетъ взять на себя труда объяснить мнѣ все это. Но сколько въ немъ другихъ качествъ, достойныхъ удивленія и восторга! Я дурно дѣлаю, что такъ много занимаюсь маленькими облаками, тогда какъ могу разсматривать такое прекрасное небо! Скажи мнѣ свое мнѣніе объ этихъ непріятностяхъ; полагаюсь на твой здравый смыслъ; я привыкла отчасти смотрѣть твоими глазами. Маменькѣ это не очень нравится. Но вотъ скоро я буду имѣть свободу писать къ тебѣ, не скрываясь. Прощай, милая Клеманса. Не стану ждать отвѣта, чтобъ написать тебѣ второе письмо. Тысячу разъ цалую тебя.

Твоя подруга Фернанда де-Терсанъ.

Письмо II.

Женева.

Такъ это правда, Жакъ, что ты хочешь жениться? Счастлива будетъ жена твоя; но ты, мой другъ, будешь ли ты счастливъ? Мнѣ кажется, ты слишкомъ торопишься, и я боюсь за тебя. Не знаю, почему мысль о твоей женитьбѣ не можетъ войдти въ бѣдную мою голову; я ничего тутъ не понимаю; мнѣ грустно досмерти; мнѣ кажется невозможнымъ, чтобъ какая-нибудь перемѣна могла улучшить твою судьбу, и я думаю, что твое сердце разобьется отъ столкновенія съ новыми горестями. О, мой милый Жакъ! Надо имѣть много благоразумія, когда люди таковы, какъ мы съ тобою!

Подумалъ ли ты, Жакъ, обо всемъ? Хорошій ли ты сдѣлалъ выборъ? Ты наблюдателенъ и проницателенъ, но ошибиться легко; иногда лжетъ и истина! Какъ часто ошибался ты на-счетъ самого-себя! Сколько разъ видала я тебя въ уныніи! Сколько разъ слышала отъ тебя: «это послѣдній опытъ»!.. Отъ-чего тревожатъ меня мрачныя предчувствія? Что можетъ случиться? Ты мужчина, и въ тебѣ есть сила.

Но ты, — ты думаетъ о бракѣ! это мнѣ кажется такъ странно! Ты такъ мало созданъ для общества! ты такъ-искренно гнушаешься его правъ, его обычаевъ, его предразсудковъ! Съ такими идеями, съ твоимъ непостижимымъ характеромъ, съ твоимъ неукротимымъ духомъ, ты собираешься совершить актъ покорности обществу и заключить съ нимъ ненарушимое обязательство: ты хочешь дать клятву въ вѣчной вѣрности женщинѣ! хочешь связать свою честь и совѣсть съ ролью покровителя и отца семейства! О, говори, что хочешь, Жакъ, но это тебѣ не пристало; ты выше или ниже этой роли; таковъ, каковъ ты, — ты не созданъ жить съ людьми такими, какіе они на самомъ дѣлѣ.

И такъ, ты откажешься отъ всего, чѣмъ былъ до-сихъ-поръ, отъ всего, чѣмъ былъ бы впредь? Жизнь твоя — великая бездна, куда ниспали, какъ ни попало, всѣ блага и всѣ бѣдствія, какія позволено чувствовать человѣку. Въ одинъ годъ, ты проживаешь пятнадцать или двадцать обыкновенныхъ жизней, — много жизней поглотилъ бы, истратилъ бы ты, пока не узналъ, что началъ жить своею собственною жизнію. Не-уже-ли и ту жизнь, въ которую вступаешь теперь, ты будешь считать какъ-бы переходнымъ состояніемъ, какъ-бы узами, которые должны кончиться и уступить мѣсто другимъ? Я такъ же мало, какъ и ты, адептъ нашего общества; я рождена, чтобъ гнушаться имъ, — но какія существа могутъ бороться съ нею. или даже безъ нея? Женщина, накоторой ты женишься, такова ли, какъ ты? одна ли она изъ пяти-шести человѣческихъ созданій, которыя въ-теченіе цѣлаго вѣка рождаются, чтобъ любить истину и умереть, не умѣвъ заставить другихъ полюбить ее? Изъ числа ли она тѣхъ, которыхъ, въ дни грустной веселости, называли мы дикарками! Жакъ, будь осторожнѣе; ради неба, вспомни, сколько разъ мы — ты и я, думали, что наконецъ нашли подобныхъ себѣ, и сколько разъ опять видѣли себя однихъ! Прощай! по-крайней-мѣрѣ не спѣши и подумай. Подумай о своемъ прошедшемъ… подумай о прошедшемъ

Сильвіи.

III.
Фернанда къ Клемансо.

Тильи...

Сегодня, моя милая, я сдѣлала открытіе, оставившее во мнѣ странное впечатлѣніе. Слушая нашъ брачный договоръ, я узнала, что Жаку тридцать-пять лѣтъ. Конечно, это еще лѣта не старыя, и притомъ надо считать только тѣ лѣта, какія человѣкъ имѣетъ съ виду, а я съ перваго взгляда вообразила Жака десятью годами моложе. Но не знаю почему, звукъ этихъ словъ: тридцать-пять лѣтъ! испугалъ меня; я посмотрѣла на Жака съ удивленіемъ, можетъ-быть даже съ досадою, какъ-будто онъ до-тѣхъ-поръ обманывалъ меня на-счетъ своихъ лѣтъ. Однакожъ, онъ никогда не говорилъ мнѣ о своихъ лѣтахъ, и я никогда о томъ не спрашивала его. Я увѣрена, что онъ тотчасъ сказалъ бы мнѣ правду, потому-что онъ, кажется, очень-равнодушенъ къ подобнымъ вещамъ и вовсе не замѣтилъ впечатлѣнія, какое произвело на меня и на многихъ присутствующихъ открытіе его тридцати-пяти лѣтъ.

А я считала, что онъ уже немножко-старепекъ для меня, когда приписывала ему тридцать лѣтъ! Признаюсь, Клеманса, мнѣ непріятна такая разность нашихъ лѣтъ; теперь мнѣ кажется, что Жакъ ужь не будетъ такимъ товарищемъ, такимъ другомъ мнѣ, какимъ я его воображала; онъ больше приближается къ лѣтамъ отца, — и, въ самомъ-дѣлѣ, онъ могъ бы быть моимъ отцомъ; онъ восемьнадцатью годами старше меня. Это немножко пугаетъ меня и, можетъ-быть, измѣняетъ привязанность, какую я къ нему имѣла. Сколько могу я выразить то, что происходитъ во мнѣ, думаю, что моя довѣренность и уваженіе къ нему увеличиваются, а восторгъ и гордость уменьшаются; наконецъ, сегодня вечеромъ я не такъ весела, какъ была сегодня утромъ; вотъ чего я не могу скрывать отъ себя. Все приходитъ мнѣ на память твое письмо, и думаю я объ этомъ старомъ и холодномъ человѣкѣ, какимъ ты воображала его себѣ. Но, Клеманса, если бы ты видѣла, какъ красивъ Жакъ, какъ молода и изящна турнюра его, какъ пріятно и открыто его обращеніе, какъ онъ добръ, какъ благозвученъ и свѣжъ голосъ его — бьюсь объ закладъ, и ты влюбилась бы въ него!

Съ первой минуты, я была поражена, очарована, и каждый день все болѣе-и-болѣе трогали меня эти манеры, этотъ взглядъ и звукъ этого голоса, — по правда и то, что я еще не имѣла смѣлости и хладнокровія хорошенько разсмотрѣть его. Когда онъ приходитъ, я съ радостью гляжу на него, и въ эту минуту ему семнадцать лѣтъ, какъ и мнѣ; но потомъ не смѣю прямо смотрѣть на него, потому-что глаза его безпрестанно устремлены на меня. При всякомъ случаѣ, который могъ бы дать его чертамъ новое выраженіе, я замѣчаю, что онъ наблюдаетъ за мною, и мнѣ нѣтъ возможности наблюдать въ свою очередь за нимъ. Да притомъ, къ чему мнѣ наблюдать за нимъ? могу ли я замѣтить въ немъ что-нибудь такое, что не понравилось бы мнѣ? и могу ли я отгадать что-нибудь, если онъ захочетъ, чтобъ я не отгадала? Я такъ молода, а онъ… онъ долженъ быть такъ опытенъ!.. Когда онъ такимъ образомъ наблюдаетъ за мною, и когда я подниму на него взглядъ робкій, какъ-будто собираясь услышать приговоръ, то нахожу на лицѣ его такую привязанность, такое довольство, такое нѣжное, безмолвное одобреніе, что успокоиваюсь и чувствую себя счастливою. Все, что я дѣлаю, говорю, думаю, — все это явно нравится Жаку, и, вмѣсто строгаго цензора, я имѣю въ немъ существо сочувствующее мнѣ, снисходительнаго друга, можетъ-быть, слѣпаго любовника!

Но дурно я дѣлаю, что этими мелочными изслѣдованіями порчу свое счастье, ослабляю свою любовь. Что мнѣ въ томъ, старѣе ли онъ или моложе нѣсколькими годами? Жакъ — красавецъ; онъ человѣкъ превосходный, добродѣтельный; всѣ, которые знаютъ его, уважаютъ, удивляются ему; онъ меня любитъ, я увѣрена въ этомъ, — чего жь больше могу я требовать?

IV.
Клеманса къ Фернандѣ.

Аббэ-о-Буа, Парижъ...

Я получила отъ тебя вдругъ два письма, два удовольствія въ одно и то же время! Это было бы почти-слишкомъ, моя милая Фернанда, если бъ эти удовольствія не были немножко смущаемы сомнѣніями, какія внушаетъ мнѣ твое положеніе. Ты просишь у меня совѣтовъ на-счетъ самаго важнаго, щекотливаго дѣла въ жизни, просишь объясненій на-счетъ вещей, которыхъ я не знаю, на-счетъ лицъ, съ которыми я незнакома, на-счетъ происшествій, которыхъ я не видала… Какъ мнѣ отвѣчать тебѣ? Изъ тѣхъ указаній, какія ты даешь мнѣ, могу только извлечь сужденіе не опредѣленное, которое, прежде чѣмъ пріймешь его, ты должна будешь хорошенько и не-спѣша разобрать и переизслѣдовать.

Не знаю Жака, и потому не могу знать, до какой степени можетъ быть неважна для тебя разница вашихъ лѣтъ, — но могу и должна показать тебѣ неудобства такой разницы въ общемъ видѣ. Представляю тебѣ мои соображенія; можешь отвергнуть ихъ, если увѣрена, что нельзя примѣнить ихъ къ дѣлу.

Утверждаютъ, будто мужчины начинаютъ жить гораздо-позже женщинъ, и будто тридцатилѣтній мужчина, относительно разсудительности и опытности, моложе двадцатилѣтней женщины. Я думаю, это неправда; мужчина, по выходѣ изъ училища, обязанъ отъискать себѣ должность или найдти какое-нибудь положеніе въ обществѣ. Не то бываетъ съ дѣвушкой: какъ-скоро она выйдетъ изъ монастыря, положеніе ея уже опредѣлено, отдадутъ ли ее замужъ, или родители будутъ держать ее при себѣ еще нѣсколько лѣтъ. Шить, заниматься хозяйственными дѣлами, поверхностно развивать нѣкоторые таланты, сдѣлаться женою, матерью, кормить грудью и мыть дѣтей, — вотъ что называется быть совершенной женщиной. Я думаю, что двадцатипятилѣтняя женщина, если она совершенно не видала свѣта, все еще дитя. Думаю, что свѣтъ, который видѣла она, будучи въ дѣвушкахъ, танцуя на балѣ на глазахъ родителей, не изучилъ ее ничему, кромѣ того-развѣ, какъ надо одѣваться, ходить, сидѣть, дѣлать реверансъ. Въ жизни есть чему поучиться другому, и женщины учатся тому поздно, учатся сами на свой счетъ. Мало того, чтобъ имѣть грацію, знать приличія, обладать нѣкоторымъ умомъ; мало того, чтобъ въ-теченіе нѣсколькихъ лѣтъ держать домъ въ порядкѣ, кормить грудью дѣтей; этимъ женщина не защититъ себя отъ всѣхъ опасностей, которыя могутъ наносить смертельные удары ея счастію. Чему, напротивъ, не научится мужчина, пользуясь неограниченною свободой, которая дается ему, лишь-только онъ выйдетъ изъ юношескаго возраста? Сколько жестокихъ опытовъ, сколько суровыхъ уроковъ, сколько приводящихъ въ зрѣлость разочарованій, можетъ онъ обратить себѣ въ пользу единственно въ-теченіе перваго года! Сколько мужчинъ и женщинъ изучитъ онъ въ такія лѣта, когда женщина знаетъ только отца да мать!

Итакъ, не правда, что двадцатипяти-лѣтній мужчина не старше пятнадцати-лѣтней дѣвушки, и что для супружескаго счастія надобно десять лѣтъ разницы между мужемъ и женою. Правда, мужъ долженъ быть покровителемъ и руководителемъ; но такъ-какъ онъ долженъ быть и господиномъ, то надо желать, чтобъ онъ былъ господиномъ благоразумнымъ и просвѣщеннымъ. Будучи даже въ лѣтахъ почти-равныхъ, онъ имѣетъ уже довольно такого превосходства надъ своею женою; если онъ имѣетъ его гораздо-болѣе, то употребляетъ во зло: онъ становится ворчуномъ, педантомъ или деспотомъ.

Положимъ, что Жакъ неспособенъ быть ни тѣмъ, ни другимъ, ни третьимъ; дадимъ ему наивозможно-лучшія качества. Я не говорю тебѣ о любви; скажу болѣе: не считаю ее совершенно-необходимою въ замужствѣ, и сомнѣваюсь, чтобъ ты дѣйствительно любила жениха; въ твои лѣта, дѣвушка первую привязанность считаетъ за любовь. Говорю тебѣ только о дружбѣ: счастіе жены погибнетъ, какъ-скоро перестанетъ она смотрѣть на мужа, какъ на лучшаго своего друга. Увѣрена ли ты, что можешь быть теперь лучшей подругой тридцати-пятилѣтняго мужчины? Знаешь ли ты, что такое дружба? Знаешь ли, какая симпатія нужна для того, чтобъ она возникла? какія отношенія вкусовъ, характеровъ, мнѣніи необходимы для поддержанія ея? Какое же сочувствіе можетъ быть между двумя существами, въ которыхъ, по различію ихъ возраста, одни и тѣ же предметы производятъ ощущенія совершенно-противоположныя? когда то, что привлекаетъ одного, отталкиваетъ другаго, когда то, что старшему кажется достойнымъ почтенія, младшему кажется скучнымъ, когда то, что кажется пріятнымъ и трогательнымъ женѣ, въ глазахъ мужа опасно или смѣшно? Подумала ли ты обо всемъ этомъ, бѣдная Фернанда? Не ослѣплена ли ты просто потребностью любить, которая такъ безжалостно мучитъ дѣвушекъ? Не увлечена ли тайнымъ тщеславіемъ, въ которомъ сама не даешь себѣ отчета? Ты бѣдна; богатый человѣкъ ухаживаетъ за тобой, женится на тебѣ; у него есть замки, помѣстья, у него прекрасная наружность, прекрасныя лошади, щегольское платье; онъ кажется тебѣ очаровательнымъ, потому-что всѣ такъ говорятъ о немъ. Мать твоя, большая интересанка, самая фальшивая, самая ловкая женщина въ свѣтѣ, улаживаетъ дѣла такъ, что вамъ никакъ нельзя разойдтись. Она, можетъ-быть, старается увѣрить тебя, что онъ влюбленъ въ тебя, а его увѣрила, что ты влюблена въ него, тогда какъ, можетъ-быть, ни онъ, ни ты не любите другъ друга. Ты похожа на одну изъ тѣхъ пансіонерокъ, у которыхъ есть кузены, и которыя неизбѣжно влюблены въ нихъ, потому-что это единственные мужчины, которыхъ онѣ знаютъ. Сердце у тебя благородное, я это знаю, — и богатство Жака для тебя ровно ничего не значитъ; но ты женщина и нельзя быть нечувствительною къ славѣ совершить своею красотою и добротою одно изъ тѣхъ чудесъ, на которыя свѣтъ смотритъ съ изумленіемъ, потому-что они случаются рѣдко: рѣдко богатый человѣкъ женится на бѣдной дѣвушкѣ…

Держу пари, ты сердишься; прошу тебя, милая, не принимай всего этого слишкомъ-серьёзно. Эти замѣчанія совѣтую тебѣ мужественно сказать самой себѣ; построже спроси сама себя на-счетъ ихъ; очень можетъ быть, у тебя нѣтъ съ ними ничего общаго. Тогда это будутъ листки бумаги, которые я измарала чернилами, чтобъ услужить тебѣ, и которые ни къ чему не годны. Скажу тебѣ другое замѣчаніе, которое у меня есть результатъ не разсужденія, а инстинктивнаго отвращенія, и потому совѣтую обратить на него только поверхностное вниманіе. Я не люблю, Когда лицо показываетъ вовсе не тѣ лѣта, какія имѣетъ человѣкъ. Это обстоятельство рождаетъ во мнѣ всякаго рода суевѣрныя идеи, — и какъ бы нелѣпы и несправедливы ни были онѣ, я никакъ не могла бы имѣть довѣренности къ человѣку, на-счетъ лѣтъ котораго съ перваго взгляда ошиблась десятью годами. Еслибъ онъ показался мнѣ моложе, чѣмъ на-самомъ-дѣлѣ, я подумала бы, что эгоизмъ, сухость сердца, или холодная безпечность помѣшали ему чувствовать вполнѣ удары горестей человѣческихъ или сдѣлали его способнымъ избѣгать нравственныхъ трудовъ, отъ которыхъ старѣютъ всѣ люди. Если бы онъ показался мнѣ старше, чѣмъ на-самомъ-дѣлѣ, я подумала бы, что пороки, распутство, или по-крайней-мѣрѣ родъ ложной восторженности, увлекали его въ безпорядочную жизнь, отъ которой онъ состарился болѣе, нежели сколько надо было; словомъ, я не могла бы безъ ужаса смотрѣть на очевидное нарушеніе законовъ природы: всегда тутъ есть что-нибудь таинственное, что должно изслѣдовать. Но можно ли изслѣдовывать въ твои лѣта, когда желаніе скорѣе перемѣнить свое званіе и положеніе закрываетъ намъ глаза на-счетъ всѣхъ опасностей?

Ты говоришь, что Жака любятъ и уважаютъ всѣ, кто его знаетъ; мнѣ кажется, немного людей, которые знаютъ его и могли бы тебѣ сказать, что они знаютъ. Перечитывая твои письма, гдѣ говоришь ты о Жакѣ, я нахожу, что такихъ людей только двое — Борель да жена его. Твоя маменька знала Жака, когда ему было десять лѣтъ, и такъ-какъ она была въ дружбѣ съ отцомъ его, то, вѣроятно, имѣетъ самыя подробныя и точныя свѣдѣнія о его наслѣдствѣ. Я полагаю, она ни о чемъ другомъ и не думаетъ; полагаю, что она не позаботилась даже замѣтить тебѣ напередъ, что ты восьмнадцатью годами моложе мужа. Она очень-хорошо знала лѣта Жака, но я понимаю, почему она никому о нихъ не говорила. Женщины не молодыя, когда говорятъ о прошедшемъ, рѣдко упоминаютъ года и числа.

Ты упрекаешь меня, что я не люблю твоей матери. Что дѣлать, милая Фернанда! но я рада, что ты ни въ чемъ не походишь на нее, и если поспѣшный твой бракъ можетъ почему-либо радовать меня, такъ потому развѣ, что онъ разлучитъ тебя съ матерью; ты не можешь попасть въ руки хуже тѣхъ, изъ которыхъ собираешься выйдти; вѣрь тому, что я говорю. Мнѣ кажется согласнымъ съ законами разсудка объяснить тебѣ характеръ особы, играющей такую роль въ твоей жизни, а разсудокъ — единственный руководитель, съ которымъ я совѣтуюсь.

Охотно вѣрю, что проницательность Жака — не химера. Я убѣждена въ правильности перваго сужденія, когда человѣкъ, составляющій это сужденіе, привыкъ сосредоточивать всѣ способности наблюденія при первомъ впечатлѣніи. Онъ вѣрно оцѣнилъ тебя и твою мать; впрочемъ, относительно матери, можетъ-быть, какое-нибудь воспоминаніе дѣтства сильно содѣйствовало отвращенію, которое почувствовалъ онъ, снова встрѣтясь съ нею.

Исторія старушки Маргариты не приводитъ меня въ смущеніе и въ ужасть, какъ привела тебя. Жакъ велъ себя, какъ умный человѣкъ, помогая тебѣ въ твоихъ благотворительныхъ подвигахъ; но я очень понимаю, что ему надоѣло славословіе нищей. Здѣсь я нахожу случай замѣтить тебѣ, что вамъ обоимъ, Жаку и тебѣ, суждено всегда различаться чувствами и поведеніемъ, даже и тогда, когда мы оба будете правы. Желаю, чтобъ онъ умѣлъ всегда терпѣть это различіе и позволялъ тебѣ испытывать ощущенія, для которыхъ закрыто его сердце.

Прощай, добрая Фернанда; ты видишь, что я вовсе не предубѣждена противъ твоего жениха. А когда ты не захочешь болѣе слушать истины, то и не спрашивай ея у меня.

По-прежнему, спокойно и счастливо живу я въ аббатствѣ. Монахини прекратили на-счетъ меня всѣ сплетни. Я принимаю визиты, какіе хочу, и съ-тѣхъ-поръ, какъ покинула большой вдовій трауръ, показываюсь иногда въ свѣтъ. Родные моего мужа — хороши ко мнѣ, — а это семья не очень-любезная. Я всегда дѣйствовала относительно ея благоразумно. Разсудокъ, моя милая Фернанда, разсудокъ — вотъ главное; съ разсудкомъ ты устроишь жизнь сама себѣ, жизнь свободную и спокойную, если не блестящую.

Твоя подруга Клеманса де-Люксёйль.

V.
Фернанда къ Клемансѣ.

Дружба очень-хороша, но разсудокъ весьма-скученъ, милая Клеманса; письмо твое навело на меня настоящій припадокъ сплина. Нѣсколько разъ перечитывала я его, и каждый разъ грусть моя увеличивалась. Оно внушило мнѣ недовѣріе къ маменькѣ, къ Жаку, къ себѣ, къ тебѣ. Признаюсь, я немного посердилась, что ты такъ жестоко разочаровываешь меня относительно моего счастья. Впрочемъ, ты права, и я чувствую, что ты моя истинная подруга; у тебя прошу совѣтовъ и подпоры, которыхъ не смѣю требовать у матери. Я все еще думаю, что ты слишкомъ дурно думаешь о ней; но какъ бы то ни было, вижу, что сердце ея очень-холодно ко мнѣ, и что она въ моемъ замужствѣ ищетъ только выгодъ.

Впрочемъ, это замужство не обогатитъ ее; она намѣрена жить въ Тильи и отпустить меня съ мужемъ въ Дофинё; поэтому, она не имѣетъ никакой личной выгоды въ дѣлѣ. Она думаетъ, что деньги — первое благо въ свѣтѣ, и всѣ ея усилія клонятся къ тому, чтобъ пріобрѣсти ихъ не для себя, а для меня. Могу ли я вмѣнять ей въ преступленіе, что она заботится о моемъ счастіи посвоему, по своимъ понятіямъ?

Что касается до меня, я строго изслѣдовала себя, и, увѣряю тебя, тщеславіе не имѣло на меня никакого вліянія. Я такъ боюсь ослѣпленія на этотъ счетъ, что сегодня утромъ, перечитавъ твое письмо, вздумала поссориться съ Жакомъ, чтобъ испытать свою и его любовь. Я дождалась той минуты, какъ маменька оставила насъ однихъ у фортепьяно (она дѣлаетъ это всегда послѣ завтрака). Тогда я перестала пѣть и вдругъ сказала ему: «знаете ли, Жакъ, я слишкомъ-молода для васъ». — Я думалъ объ этомъ, сказалъ онъ съ обыкновеннымъ своимъ спокойствіемъ. А вы развѣ еще не думали объ этомъ? — «Мнѣ нельзя было и думать», отвѣчала я: «я не знала, сколько вамъ лѣтъ». — Въ-самомъ-дѣлѣ? воскликнулъ онъ и сдѣлался блѣднѣе обыкновеннаго. Я чувствовала, что огорчаю его, и тотчасъ раскаялась. Онъ продолжалъ: — Я долженъ былъ предвидѣть, что ваша маменька не скажетъ вамъ ничего, и однакожь, я поручилъ ей сказать вамъ, чтобъ вы подумали о разности вашихъ лѣтъ. Она сказала мнѣ, что исполнила мое желаніе; она сказала мнѣ, что вы рады найдти во мнѣ въ одно и то же время отца и любовника. — «Отца!» отвѣчала я: «нѣтъ, Жакъ, этого я не говорила». — Жакъ улыбнулся, и, цалуя меня въ лобъ, сказалъ: "Ты откровенна, какъ дикарка; люблю тебя до безумія; ты будешь моею милою дочерью, но если ты боишься, чтобъ, дѣлаясь твоимъ отцомъ, я не сдѣлался твоимъ господиномъ, то буду звать тебя дочерью только въ глубинѣ моего сердца. «Впрочемъ» сказалъ онъ минуту спустя, вставая: «можетъ-быть, я слишкомъ-старъ для тебя. Если ты сама это видишь, то я дѣйствительно таковъ.» — Нѣтъ, Жакъ, нѣтъ! Живо отвѣчала я ему, также вставая съ мѣста. — «Не обманывай себя» продолжалъ онъ: «мнѣ тридцать-пять лѣтъ, восемнадцатью годами больше, чѣмъ тебѣ. Развѣ ты этого не замѣчала? Развѣ этого нельзя прочитать на лицѣ моемъ?» — Нѣтъ, въ первый разъ, какъ увидѣла васъ, я подумала, что вамъ лѣтъ двадцать-пять, а потомъ всегда вамъ давала тридцать лѣтъ. — «Такъ вы никогда на меня не смотрѣли, Фернанда? Вглядитесь хорошенько; я хочу этого; я отведу въ сторону свои глаза, чтобъ не пугать васъ». — Онъ привлекъ меня къ себѣ и дѣйствительно сталъ смотрѣть въ сторону. Я внимательно смотрѣла на него и открыла подъ рѣсницами и на углахъ рта нѣсколько чуть-замѣтныхъ морщинъ, а на вискахъ нѣсколько бѣлыхъ волосъ, смѣшанныхъ съ лѣсомъ волосъ черныхъ; вотъ и все. — Такъ вотъ все различіе между тридцати-пятилѣтнимъ и тридцатилѣтнимъ! подумала я. Я вамъ открою всю правду, возразила я ему: ваше лицо, каково оно есть, нравится мнѣ гораздо-больше моего, по я боюсь, чтобъ это различіе лѣтъ не выразилось въ вашемъ характерѣ. — Тогда я постаралась представить ему всѣ сомнѣнія, какія прочла въ твоемъ письмѣ, какъ-будто-бы они были мои собственныя. Онъ слушалъ меня съ большимъ вниманіемъ и яснымъ лицомъ, которое успокоило меня еще прежде, чѣмъ онъ началъ говорить. Когда я все сказала, онъ отвѣчалъ мнѣ: «Фернанда, два сходные характера никогда не встрѣчаются; лѣта не значатъ тутъ ничего; пятнадцати лѣтъ, я въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ былъ гораздо-старѣе васъ, а въ другихъ отношеніяхъ еще и теперь васъ моложе. Мы расходимся во многихъ пунктахъ, это вѣрно; но живя со мной, вы будете страдать отъ этого гораздо-менѣе, чѣмъ со всякимъ другимъ. Развѣ вы этому не вѣрите?»… Что мнѣ было отвѣчать? Когда онъ говорилъ, я ему вѣрила; онъ говоритъ съ такою увѣренностью въ своихъ словахъ! Ахъ, Клеманса! можетъ-быть, онъ меня обманываетъ, можетъ-быть, обманываетъ самъ-себя, по невозможно думать, что и я обманываю себя, будто люблю его. Нѣтъ, это не пансіонская потребность любить. Видала я мужчинъ прежде его, и никто не внушалъ мнѣ сочувствія. Домъ Эжени всегда полонъ мужчинъ, которые моложе, веселѣе, блистательнѣе и, можетъ-быть, красивѣе Жака, — и я никогда не имѣла желанія быть женою ни одно, то изъ нихъ. Я не бросаюсь слѣпо въ обольщенія новаго положенія. Твои письма сильно дѣйствуютъ на меня; я ихъ толкую, заучиваю наизусть, каждую минуту примѣняю какой-нибудь отрывокъ изъ нихъ къ увлеченіямъ своей любви, и вижу, что благоразуміе безполезно, что разсудокъ безсиленъ. Вижу опасности, въ какія можетъ ввергнуть меня эта любовь, и страхъ быть несчастною съ Жакомъ не отнимаетъ у меня желанія провести жизнь подлѣ него.

Ты говоришь, что только Борели и говорили мнѣ хорошо о Жакѣ. Разскажу тебѣ разговоръ, бывшій въ Серизи у Борелей, нѣсколько дней назадъ. Было пять-шесть сослуживцевъ Бореля; Жакъ былъ немного-серьезнѣе обыкновеннаго, по въ лицѣ и въ манерахъ его выражалось то же душевное спокойствіе. Онъ взялъ чашку кофе и, не говоря ни слова, прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ. — «Ну, что, Жакъ, какъ вы себя чувствуете?» спросила его Эжени. — Лучше, отвѣчалъ онъ тихимъ голосомъ. — «Такъ онъ былъ болѣнъ?» не одумавшись спросила я. Взоры всѣхъ этихъ господъ обратились на меня, и благосклонная, можетъ-быть, немножко-насмѣшливая улыбка показалась на всѣхъ лицахъ. Я чувствовала, что покраснѣла, но это было все равно для меня; я безпокоилась за Жака и повторила вопросъ. — «У меня болѣла голова» отвѣчалъ онъ, поблагодаривъ меня нѣжнымъ взглядомъ: «по это болѣзнь пустая, не стоитъ и думать о ней.» — Перемѣнили разговоръ, и онъ ушелъ. — Боюсь, не болѣнъ ли Жакъ серьёзно, сказала Эжени, когда онъ вышелъ. — Надо бы узнать, не нужно ли ему какихъ-нибудь пособій, замѣтила маменька съ видомъ участія. — Нѣтъ, сказалъ Борель: — главное дѣло — надо оставлять его въ покоѣ; онъ не терпитъ, если имъ занимаются, когда онъ болѣнъ, — Да, замѣтилъ одинъ изъ гостей: — ему есть отъ-чего хворать; на груди у него двѣ-три рапы, отъ которыхъ другой умеръ бы. — Онъ рѣдко страдаетъ отъ нихъ, сказала Эжени: — но, кажется, сегодня особенно нездоровъ. — Можетъ ли кто-нибудь знать, болѣнъ ли Жакъ? замѣтилъ Борель. — Развѣ Жакъ созданъ изъ плоти человѣческой? — Я думаю, что такъ, сказалъ старый драгунскій капитанъ: — но душа въ этомъ тѣлѣ чертовская. — Вѣрнѣе, душа ангельская, сказала Эжени. — Ну, и госпожа Борель говоритъ такъ же, какъ другія дамы! возразилъ старый капитанъ: — не знаю, что такое Жакъ напѣваетъ на ухо женщинамъ, но онѣ всѣ говорятъ о немъ, какъ о чудѣ, а относительно насъ, бѣдныхъ грѣшниковъ, забываютъ наши добродѣтели статскія и военныя (это любимая поговорка капитана). — О, что касается до меня, сказала Эжени: я такъ-сказать, вѣрую въ нашего Жака, и мужъ мой приказываетъ имѣть эту вѣру всѣмъ, Кто живетъ здѣсь. — На меня косвенно брошено было нѣсколько эпиграммъ, которыхъ цѣль была, безъ сомнѣнія, доставить мнѣ удовольствіе, но которыя привели меня въ замѣшательство. Я взяла подъ руку мадмуазель Реньйо и ушла какъ-будто бы затѣмъ, чтобъ пройдтись по саду; но только-что вышли мы за дверь, я призналась, что мнѣ очень хочется послушать, что будутъ еще говорить о Жакѣ, и она проводила меня къ окну, откуда слышно все, что говорится въ гостиной. Я услышала голосъ Бореля и догадалась, что онъ говоритъ одному изъ гостей, который весьма-мало зналъ Жака. — «Вы видите блѣдное лицо и разсѣянный видъ Жака» говорилъ онъ. «Не знаю, обратили ли вы вниманіе на то, что онъ напѣваетъ вполголоса, когда набиваетъ трубку или очиниваетъ рисовальный карандашъ? Если онъ сильно страдаетъ, всѣ свидѣтельства боли и досады ограничиваются у него этой пѣсенкой. Я слыхалъ отъ него эту пѣсенку въ такихъ случаяхъ, когда мнѣ вовсе не было охоты пѣть; въ Смоленскѣ, когда мнѣ отрѣзывали два пальца на ногѣ, а у него вынимали изъ груди двѣ пули, я бранился и проклиналъ всѣхъ и все, а Жакъ напѣвалъ вполголоса.» Тутъ Борель запѣлъ пѣсенку Жака. Гости расхохотались. Что касается до меня, образъ, который этотъ разсказъ провелъ передъ моими глазами, образъ окровавленнаго Жака, поющаго подъ ножомъ хирурга, кинулъ меня въ холодный потъ и даже по этому впечатлѣнію я вижу, что люблю Жака, потому-что я была совершенно-равнодушна къ страданіямъ Бореля, и въ то время, какъ Эжени, безъ сомнѣнія, трепетала, представляя ихъ себѣ, для меня было рѣшительно все равно, будетъ ли у него на ногѣ двумя-тремя пальцами болѣе или менѣе.

— А помните ли вы, сказалъ другой гость: — пріѣздъ Жака въ полкъ, наканунѣ ****? — «Да» сказалъ Борель: "Жаку было шестнадцать лѣтъ, онъ похожъ былъ на барышню. Въ то время пріѣхало къ намъ пять-шесть матушкиныхъ сынковъ; всѣ они были закутаны маменьками въ мѣховые сюртуки; всѣ были такіе причесаные, такіе розовые, и страхъ-какъ недовольны были тѣмъ, что имъ пришлось ночевать на открытомъ полѣ. Тутъ былъ и Жакъ съ лицомъ уже блѣднымъ, съ пробивающимися усиками и пѣсепкои на устахъ. Одинъ говорилъ: онъ смѣшнѣе всѣхъ; онъ хочетъ казаться весельчакомъ, гулякой, а уже бѣлъ, какъ полотно. — Другой говорилъ: Жакъ — Цезарь общества; при первомъ пушечномъ выстрѣлѣ, онъ запоетъ на другой тонъ. Лоррэнъ… помните поручика Лоррэна, съ его длиннымъ носомъ, плохими шутками и альбомомъ каррикатуръ, съ которымъ не разставался онъ, какъ и съ саблей? Правду сказать, онъ былъ искусный рисовальщикъ и лучшій стрѣлокъ въ полку. Вотъ онъ, при свѣтѣ бивуачнаго огня, углемъ чертитъ портреты Жака и его товарищей, идущихъ на сраженіи съ зонтиками и вѣерами; внизу подписываетъ: богатые люди, идущіе на сраженіе. Жакъ проходитъ сзади его, наклоняется ему на плечо, и говоритъ тихо, спокойно: — картина чудесная! — Вы довольны ей? спрашиваетъ Лоррэнъ. — Очень-доволенъ, отвѣчаетъ Жакъ. — И я также, замѣчаетъ Лоррэнъ. Всѣ хохочутъ. Жакъ, ни мало не смутясь, садится и проситъ меня одолжить ему трубку. Мнѣ хотѣлось разбить трубку объ лицо его. — Развѣ у васъ нѣтъ трубки? — Нѣтъ, отвѣчалъ онъ: — я еще не курилъ ни раза въ жизнь свою; хочется попробовать; поучите меня, какъ курить. — А вотъ какъ: надо зажечь съ этой стороны и положить конецъ трубки въ ротъ, потомъ тянуть изъ всѣхъ силъ, пока дымъ не станетъ выходить въ противоположную сторону. — Жакъ съ простодушнымъ видомъ качаетъ головою и беретъ трубку. Мы думали, что онъ закашляется или ему сдѣлается дурно; каждый набиваетъ свою трубку и подаетъ ему одну за другою, наливая ему полные стаканы водки, которыми можно бы споить быка. Не знаю, что дѣлалъ онъ съ этими стаканами: лицо его не морщилось, горло не саднѣло, и онъ пилъ и курилъ половину ночи, не выходя изъ своего хладнокровія и не завязывая ни съ кѣмъ ни малѣйшей ссоры; можно было подумать, что кормилица вскормила его водкою и табакомъ. Капитанъ Жанъ, котораго вы здѣсь видите, и который хорошо помнитъ то, что я разсказываю, ударилъ меня по плечу и сказалъ: Каковъ молодецъ! Говорю вамъ, Король, онъ будетъ однимъ изъ лучшихъ нашихъ служакъ. Ужь я знаю толкъ въ людяхъ: это мелкое сухое буковое деревцо, которое надежнѣе большой желѣзной булавы. Отецъ его разбойникъ, но рубака. Этотъ молодецъ будетъ похладнокровнѣе; если ядро не вычеркнетъ его завтра изъ моего списка, онъ сдѣлаетъ двадцать кампаній и не пожалуется на мозоли на ногахъ. На драгой день, каждый изъ насъ знаетъ, какъ отличился Жакъ въ сраженіи и получилъ орденъ на полѣ битвы. — Вы думаете, что онъ былъ въ восторгѣ отъ этого? сказалъ драгунскій капитанъ: — что онъ прыгалъ, какъ дитя, или уходилъ въ уголокъ, какъ дѣлывали мы, чтобъ полюбоваться крестикомъ и поцаловать его? Онъ казался такъ же равнодушнымъ, какъ и при видѣ каррикатуры Лоррэна, въ первомъ боевомъ огнѣ и при первой ранѣ. Онъ принималъ всѣ пожатія руки съ видомъ открытымъ и дружескимъ, но не показывалъ ни удивленія, ни радости. Не знаю, можетъ ли что-нибудь разсмѣшить или прослезить Жака, а что касается до меня, я часто задавалъ себѣ вопросъ, не одно ли онъ изъ тѣхъ привидѣній, въ которыя вѣрятъ Нѣмцы. — Такъ вы не видали Жака влюбленнымъ? сказалъ Борель. — Тогда вы увидѣли бы, что онъ таетъ, какъ снѣгъ на солнцѣ; только женщины имѣютъ власть надъ этой головою. Онѣ и произвели въ ней большія опустошенія. Въ Италіи… Борель остановился, и я догадалась, что кто-нибудь, вѣроятно Эжени, сдѣлала ему знакъ, чтобъ онъ молчалъ. Это произвело во мнѣ страшную досаду, любопытство и безпокойство.

— Я хотѣла бы знать, сказала Эжени послѣ минутнаго молчанія: — гдѣ успѣлъ онъ пріобрѣсти такія свѣдѣнія въ литературѣ, поэзіи, музыкѣ, живописи? — А чортъ его знаетъ! отвѣчалъ капитанъ: — я думаю, онъ такимъ и родился; вѣрно, по-крайней-мѣрѣ, то, что я ничему этому не училъ его. — Я думаю, сказала маменька: — можно предполагать, что воспитаніе его было кончено еще до вступленія въ службу. Я знала его лѣтъ десяти: онъ былъ чрезвычайно-образованъ, судя по его возрасту, и обладалъ увѣренностью взрослаго мужчины; вѣроятно, онъ развился необыкновенно-скоро. — Капитанъ Жакъ отчасти говоритъ правду, замѣтилъ Борель: — Жакъ не принадлежитъ къ числу людей; въ тѣлѣ и въ душѣ его есть стальная закалка, секретъ которой, безъ-сомнѣнія, потерянъ. Такъ, двадцати-пяти лѣтъ, онъ казался гораздо-старше, чѣмъ былъ на-самомъ-дѣлѣ, а послѣ этого кажется моложе, чѣмъ есть дѣйствительно. — Никогда по забуду, сказалъ кто-то другой: — какъ велъ онъ себя въ первую свою дуэль. — А, съ Лоррэномъ, сказалъ капитанъ Жанъ: — я его и принудилъ драться. Я, видите ли, всей душою любилъ этого ребенка. — Какъ, вы принудили его? сказалъ гость, который не зналъ Жака и къ которому относились почти всѣ эти разсказы. — Я разскажу вамъ, какъ было дѣло, продолжалъ капитанъ. Жакъ, конечно, отличился въ сраженіи при по иное дѣло заставить уважать себя пушки, иное — заставить товарищей уважать себя. Для дуэлистовъ въ арміи тогда была плохая пора; всѣ и безъ того довольно были заняты непріятелемъ. Не смотря на то, поручикъ Лоррэнь не могъ прожить дня безъ того, чтобъ не поссориться и не подраться съ какимъ-нибудь новичкомъ. Онъ далеко не былъ такъ твердъ на полѣ сраженія; но въ лагерѣ его никто не смѣй задѣть. Признаюсь, я не любилъ этого сорванца, и отдалъ бы своего коня, чтобъ только не видать его. Я дрался съ нимъ два раза и два раза поплатился: разъ хватилъ онъ меня вотъ въ эту кисть, въ другой разъ вотъ въ эту щеку. Онъ не могъ терпѣть нашего Жака, и бѣсился, что подсмѣивались надъ храбростью его въ сраженіи, гдѣ отличился Жакъ. Онъ ничего не получилъ, ничего не заслужилъ, даже царапины, и утѣшался, рисуя каррикатуры, которыми поднималъ на смѣхъ Жака. Правду сказать, его каррикатуры были такъ хороши, что нельзя было взглянуть на нихъ безъ смѣха. Я досадовалъ. Разъ, вечеромъ, нарисовалъ онъ доломанъ Жака на спинѣ собачки. Это было ужъ изъ-рукъ-вонъ. Я отъискалъ Жака, который спалъ на травѣ, и сказалъ ему: «Жакъ, тебѣ надо драться.» — Съ кѣмъ? спросилъ онъ, зѣвая и вытягивая руки. --«Съ Лоррэномъ.» — За что? — «За то, что онъ обижаетъ тебя.» — Какъ? — «Развѣ ты не обижаешься его каррикатурами?» — Нимало. — "Но онъ смѣется надъ тобою. « — А мнѣ что задѣло? — „Какъ, Жакъ, не-уже-ли ты храбръ только на сраженіи?“ — Не знаю. — Тутъ брякнулъ я ему словцо, которое не смѣю повторить при дамахъ. „Говори тише, Жакъ, и берегись повторять при другихъ то, что ты сказалъ мнѣ.“ — Отъ-чего же такъ, Жакъ? спросилъ онъ меня, зѣвая изо всей мочи. — „Ты спишь, товарищъ“ сказалъ я ему и принялся трясти его изо всѣхъ силъ. — Когда ты переломаешь мнѣ всѣ кости, сказалъ онъ съ обыкновеннымъ своимъ хладнокровіемъ: — не-уже-ли думаешь, что болѣе убѣдишь меня? Какъ я могу сказать тебѣ, храбръ ли я на дуэли? Я еще ни разу не дрался… Еслибъ ты спросилъ меня наканунѣ сраженія, буду ли я смѣло драться, я сказалъ бы тебѣ то же самое. Въ этотъ день, я сдѣлалъ первую пробу моего военнаго характера; теперь, если надо сдѣлать другую, я согласенъ; но такъ же мало, какъ и ты, знаю я, какъ буду вести себя. — Забавенъ былъ этотъ худенькій Жакъ, когда онъ разсуждалъ какъ философъ. Я былъ увѣренъ въ немъ, какъ въ самомъ-себѣ, хоть онъ и хотѣлъ возбудить во мнѣ сомнѣніе. „Уважаю тебя“ сказалъ я ему: „потому-что ты не фанфаронъ и человѣкъ храбрый. Говорю по дружбѣ къ тебѣ: ты долженъ драться.“ — Очень-хорошо; но найди мнѣ какой-нибудь предлогъ, чтобъ сдѣлать это, не показавшись глупцомъ. Признаюсь, убить человѣка за то только, что онъ забавно рисуетъ мою бѣдную фигуру, это мнѣ кажется невозможнымъ. Я не сердитъ на Лоррэна; напротивъ, онъ меня забавляетъ, и я былъ бы въ отчаяніи, еслибъ убилъ человѣка, который отпускаетъ такіе смѣшные каламбуры. — „Надо постараться ранить его въ правую руку, чтобъ онъ впередъ не рисовалъ обидныхъ каррикатуръ.“ Жакъ пожалъ плечами и опять задремалъ. Я не былъ этимъ доволенъ. На другой день утромъ, я сказалъ Лоррэну: — Знаешь ли ты, что Жаку не нравятся твои шутки? Онъ сказалъ, что будетъ драться съ тобой при первой каррикатурѣ. — „Хорошо“ сказалъ Лоррэнъ: „этого мнѣ и хочется.“ Онъ беретъ уголь и рисуетъ на бѣлой стѣнѣ исполинскаго Жака, съ именемъ и крестомъ; я собираю пріятелей и говорю имъ: „что сдѣлали бы вы на мѣстѣ Жака?“ — Объ этомъ нечего и спрашивать, отвѣчаютъ они. Иду къ Жаку. „Жакъ, старые служаки рѣшили, что тебѣ надо драться.“ — Согласенъ, сказалъ Жакъ, посмотрѣвъ на свой портретъ: — правду сказать, не за что. Такъ вы думаете, что я обиженъ? — „Обиженъ“ отвѣчалъ одинъ офицеръ. — Ну, такъ кто хочетъ быть моимъ секундантомъ? сказалъ Жакъ. — „Я“ отвѣчалъ я: „и Борель.“ Лоррэнъ приходитъ завтракать; Жакъ идетъ прямо къ нему и, какъ-будто потчуя его табакомъ, говоритъ: „Лоррэнъ, говорятъ, что вы обидѣли меня; если вы дѣйствительно хотѣли обидѣть меня, я требую у васъ удовлетворенія.“ — Да, я этого хотѣлъ, отвѣчаетъ Лоррэнъ: — и чрезъ часъ дамъ вамъ удовлетвореніе. Предоставляю вамъ выборъ оружія. — „На какомъ оружіи мнѣ драться?“ сказалъ Жакъ, подойдя ко мнѣ, чтобъ взять изъ моей трубки огня въ свою. — На томъ, которымъ лучше владѣешь. — „Я не владѣю ни однимъ“ сказалъ Жакъ: „я новичокъ; Богъ не создалъ меня солдатомъ.“

— Какъ, несчастный! говорю я ему: — ты не умѣешь хорошенько владѣть ни однимъ оружіемъ, а идешь на дуэль съ такимъ чортомъ, какъ Лоррэнъ? — „Вы сказали, что это нужно: я такъ и сдѣлалъ“ сказалъ Жакъ. — Ну, ты вѣдь можешь рубить саблей, дерись на саблѣ. — „А какъ мнѣ драться на ней?“ — Какъ сможешь, если не знаешь. — „Хорошо“ сказалъ Жакъ: „когда Лоррэнъ будетъ готовъ, кликните меня.“ И онъ расположился спать на столѣ. Въ назначенный часъ, Лоррэнъ явился на мѣсто поединка съ насмѣшливымъ видомъ. Онъ издѣвался надъ Жакомъ и предоставлялъ ему всѣ выгоды. И вотъ, Жакъ беретъ ручонками своими саблю, которая длиннѣе его-самого, вертитъ ею надъ головой своей и идетъ на противника, махая саблей направо и налѣво, впередъ, на-удачу, но быстро, живо, точно молотильнымъ цѣпомъ, не заботясь объ отбиваніи ударовъ, а все сильнѣе и сильнѣе напирая на Лоррэна. Лоррэнъ отступилъ и спросилъ, что это значитъ. — Значитъ то, отвѣчалъ я ему: — что Жакъ не умѣетъ владѣть саблей и дерется какъ можетъ. — Лоррэнъ ободрился и приблизился опять къ Жаку, но тотчасъ получилъ въ правое плечо такую рану, что былъ совершенно удовлетворенъ ею и больше ничего не требовалъ. Послѣ этой дуэли, онъ больше полугода не дрался и не рисовалъ каррикатуръ.»

Долго еще шелъ разговоръ про Жака, и еслибъ я не боялась наскучить тебѣ этими разсказами, то разсказала бы, съ какимъ геройствомъ перенесъ Жакъ ужасныя бѣдствія похода въ Россію. Если хочешь, опишу въ другой разъ; сегодня меня ужь и такъ очень-далеко завела потребность поговорить тебѣ о немъ; пора избавить тебя отъ моего маранья, а мнѣ пора спать. Прощай.

VI.
Жакъ къ Сильвіи.

Серизи, близъ Тура.

Когда страданіе мое засыпаетъ, зачѣмъ ты будишь его, неосторожная Сильвія? Я знаю, что мнѣ отъ него не исцѣлиться. Не боишься ли, что я забуду его? Но чего же бояться тебѣ? И какая страница моей жизни можетъ показаться тебѣ странною., когда на ней подпись Жака? Не удивляешься ли ты, что я влюбленъ? Не пугаютъ ли тебя моя любовь, моя женитьба?

Что касается до меня, меня можетъ пугать развѣ одно только, что я чувствую себя счастливымъ; я не разъ былъ счастливъ и не разъ умѣлъ отказаться отъ счастья. Когда настанетъ пора побѣдить самого-себя, я одержу надъ собой побѣду. Всѣмъ сердцемъ люблю я дѣвушку-ребенка, прекрасную какъ истица, простую, довѣрчивую, слабую, можетъ-быть, но чистосердечную и прямую, какъ ты… Впрочемъ, Фернанда не равняется тебѣ: тебѣ нѣтъ подобной на свѣтѣ, Сильвія, потому я и не ищу такой. Не стану требовать у этой дѣвушки силы и гордости, которая дѣлаетъ тебя столь великою, по я найду въ ней тихую привязанность, нѣжную предупредительность, въ которыхъ сердце мое чувствуетъ такую нужду. Я жажду покоя, Сильвія; давно иду я одинъ по трудной дорогѣ; мнѣ надо опереться на сердце мирное и чистое; твое сердце не можетъ принадлежать мнѣ исключительно; мнѣ надо овладѣть этимъ сердцемъ, которое до-сихь-порь еще никого не знало, кромѣ меня.

Да, Фернанда — дикарка. Еслибъ ты видѣла ея большіе черные глаза, всегда изумленные, всегда вопрошающіе и столь простодушные, когда любовь умягчаетъ живость ихъ, еслибъ ты слышала чистый, звонкій ея голосъ, — ты узнала бы, по несомнѣннымъ признакамъ, чистосердечіе и честность. Фернандѣ семьнадцать лѣтъ; она невелика ростомъ, бѣла, толстенька, впрочемъ, легка и изящна. Черные глаза, черныя брови подъ лѣсомъ русыхъ волосъ, даютъ особенный характеръ ея красотѣ. Лобъ не очень-высокъ, по чисто обрисованъ и обѣщаетъ умъ болѣе способный къ памятованію, чѣмъ къ наблюденію. Дѣйствительно, все, что она знаетъ, она приводитъ въ порядокъ и употребляетъ какъ слѣдуетъ, но сама-собою ничего не открываетъ. Не скажу тебѣ, какъ говорятъ всѣ влюбленные, что у ней такой характеръ, такой умъ, что могутъ обезпечить счастіе моей жизни. Это фраза казенная, и приближеніе брака еще не сдѣлало меня безсмысленнымъ на этотъ счетъ. Я изучаю характеръ Фернанды, владѣю имъ и въ-послѣдствіи буду съ нимъ сообразоваться. Когда я былъ молодъ, я вѣрилъ, что есть существо, созданное именно для меня. Я искалъ его въ натурахъ самыхъ противоположныхъ, и, отчаиваясь найдти его въ одной, спѣшилъ утѣшать себя надеждой, что найду въ другой. Такимъ-то образомъ я увеличивалъ свои бѣдствія и нерѣдко впадалъ въ уныніе. Любовь романическая — мученіе и химера плодоносныхъ годовъ жизни!

Впрочемъ, Сильвія, не обманывайся на-счетъ меня; я не истощившійся человѣкъ, который удаляется отъ страстей, чтобъ вести покойную жизнь съ женою простою, любезною, степенною; я человѣкъ, сердцемъ еще очень-молодой, крѣпко-любящій дѣвушку и женящійся на ней по двумъ причинамъ: первая та, что это единственное средство обладать ею; вторая та, что это единственное средство вырвать ее изъ рукъ дурной матери и доставить ей жизнь независимую. Ты видишь, что это бракъ по любви; я и не запираюсь. Еслибъ это рѣшеніе влекло за собой всѣ бѣдствія, которыхъ ты опасаешься, то умъ и воля мои взяли бы верхъ, и я бѣжалъ бы прежде, чѣмъ предался бы влеченію сердца; но эти бѣдствія, Сильвія, — бѣдствія воображаемыя, и я постараюсь это доказать тебѣ.

Я жилъ одинъ, презирая дѣятельность другихъ, и умываю предъ Богомъ руки отъ нечистотъ человѣческаго рода; теперь хочу жить вдвоемъ, и дать существу, подобному мнѣ, покой и свободу, въ которыхъ мнѣ всѣ отказывали. Всю силу и независимость, какую скопилъ я въ-теченіе моей одинокой жизни, хочу я обратить на пользу предмета моей привязанности, существа слабаго, угнетеннаго, бѣднаго, которое всѣмъ будетъ обязано мнѣ; хочу даровать ему счастіе, невѣдомое на землѣ; хочу, именемъ общества, презираемаго мною, обезпечить ему блага, въ которыхъ общество отказываетъ женщинамъ. Хочу, чтобъ моя жена была существомъ благороднымъ, гордымъ и чистосердечнымъ; хочу сберечь ее такою, какою создала ее природа; хочу, чтобъ она никогда не имѣла ни потребности, ни желанія лгать. Эту идею поставилъ я цѣлью моей печальной и безплодной жизни, и думаю, если успѣю, нельзя будетъ сказать, что я истратилъ свою жизнь совершенно безъ пользы.

Не улыбайся, Сильвія; дѣло не маловажное; этотъ подвигъ передъ Богомъ, можетъ-быть, важнѣе будетъ завоеваній Александра. Я употреблю на него все свое мужество, всю свою силу; если нужно, пожертвую всѣмъ: достояніемъ, любовью и тѣмъ, что люди зовутъ честью — потому-что я не скрываю отъ себя, съ какими затрудненіями соединено мое предпріятіе, какія препоны противопоставитъ ему общество. Знаю, какъ его предразсудки, ревность, угрозы, ненависть будутъ затруднять шаги мои и пугать ту, которую возьму я за руку и поведу съ собой по этой пустынной дорогѣ, — но я все преодолѣю… я это чувствую, знаю. А если мужество мое станетъ ослабѣвать, развѣ ты не поддержишь его, развѣ не скажешь: «Жакъ, вспомни, что обѣщалъ ты Богу!»

VII.
Фернанда къ Клемансъ.

Тильи...

Ты насмѣшница; ты говоришь, что я такъ ловко передаю разгоровы моихъ знакомцевъ, какъ-будто сочинила уже десять водевилей; впрочемъ ты говоришь, что я хорошо сдѣлала, разсказавъ тебѣ всѣ подробности, и я тоже думаю, что поступила недурно: ты теперь уже въ половину примирилась съ Жакомъ; этотъ холодно-честный характеръ нравится тебѣ такъ же, какъ и мнѣ!

Я исполнила твой совѣтъ, и право, не знаю, какое вывести заключеніе изъ разговора съ Борелями. Передаю его тебѣ, рискуя получить отъ тебя названіе попугая; напиши, какія мысли возбудитъ онъ въ тебѣ.

Случай представился такой, лучше котораго нельзя было и желать. Маменька уѣхала съ визитомъ къ сосѣдкѣ нашей, г-жѣ де-Бальполь; въ это время пріѣзжаетъ Эжени съ мужемъ. Жакъ уѣхалъ въ Туръ по какому-то дѣлу. — «Очень рада» сказала я имъ: «что теперь я одна съ вами; мнѣ надо поразспросить васъ кой-о-чемъ. Во-первыхъ, друзья ли вы мнѣ? Могу ли я положиться на васъ, какъ на самое-себя?» Эжени обняла меня, а мужъ ея грубо, по-солдатски протянулъ мнѣ руку, — маменька непремѣнно сочла бы это дурнымъ тономъ, но мнѣ это грубое пожатіе руки внушило болѣе довѣренности, чѣмъ всемозможные комплименты. «Я хочу потолковать съ вами о Жакѣ» сказала я имъ: вы всегда говорили мнѣ про него только хорошее; быть не можетъ, чтобъ вы не могли сказать про него чего-нибудь дурнаго". — Что это значитъ? воскликнула Эженп. — «Добрый мой другъ» отвѣчала я ей: «я безвозвратно и торопливо вступаю въ союзъ съ человѣкомъ, котораго знаю очень-мало; съ моей стороны, такая поспѣшность была бы большою глупостью, если бъ вы не были порукой за благородство его характера. Я не думаю отказываться отъ Него: и онъ знаетъ, и вы знаете, что я люблю его; не смотря на то, и даже именно потому, мнѣ хотѣлось бы получше узнать его, чтобъ имѣть возможность сообразоваться съ его недостатками, большими или малыми, какіе имѣетъ онъ. Въ то время, какъ еще никто изъ насъ не думалъ, что онъ будетъ моимъ мужемъ, вы разъ сказали мнѣ, что у него много страипостей; теперь мнѣ чрезвычайно-интересно узнать, что это за странности; это необходимо, иначе я могу какъ-нибудь неумышленно оскорбить его. До-сихъ-поръ, я не видала и тѣни этихъ странностей, и часто спрашиваю сама себя: не-уже-ли человѣкъ можетъ быть такъ совершенъ, какъ совершенъ кажется Жакъ? Я хочу защититься отъ ослѣпленія и восторга; прошу васъ, друзья мои, скажите мнѣ, объясните все.»

— Это дьявольски-трудно, отвѣчалъ Борель: — и я не знаю, право, что сказать вамъ. Вы, сударыня, такое чистосердечное и доброе дитя, что еслибъ вы были моей родной сестрой, я и тогда не могъ бы уважать и любить васъ болѣе теперешняго… Съ другой стороны, Жакъ самый старинный, самый лучшій другъ мой; въ Россіи, болѣе трехъ миль несъ онъ меня на плечахъ своихъ. Да, сударыня, Жакъ съ виду не великъ, а несъ три мили такого толстяка, какъ я, и не далъ мнѣ окоченѣть отъ холода подлѣ моей лошади; самъ онъ чуть не умеръ подъ этой ношей. Можетъ-быть, я ужь вамъ это разсказывалъ… Да сколько и другихъ вещей могъ бы я поразсказать вамъ! Сколько разъ платилъ онъ за меня долги, избавлялъ отъ дуэлей, отбивалъ удары, какъ въ сраженіи, такъ и въ гостинницахъ. Всѣхъ услугъ и не перечесть! А я, что сдѣлалъ я для него? Ровно ничего! Такъ разсудите, имѣю ли я теперь право говорить о немъ такъ, какъ сталъ бы говорить о другомъ.

— Конечно, отвѣчала я: всякому другому, кромѣ меня, не имѣете права, но мнѣ, я думаю, должны. — Я васъ очень люблю, милая Фернанда; но, видите ли, Жака люблю еще болѣе васъ. — Вѣрю; но подумайте, вѣдь я разспрашиваю васъ не для собственной только пользы, а и для пользы Жака. — Фернанда говоритъ правду, сказала Эжени: — ей надо знать мужа, чтобъ избавить его отъ мелочныхъ огорченій, и, можетъ-быть, отъ большихъ непріятностей. Она говоритъ, что любитъ Жака и что маловажныя причины не заставятъ ее разлюбить его; надо вѣрить тому, что говоритъ Фернанда; она не лжетъ; ея слово я считаю священнымъ. Такъ-какъ, съ другой стороны, я знаю, что нельзя найдти ни одного важнаго упрека, который можно было бы сдѣлать Жаку, то и не вижу, почему нельзя сказать ей всего, что ты знаешь. Что касается до меня, я не разъ слыхала про странности Жака, но не видала ни одной, и съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ живетъ у насъ, а этому будетъ уже три мѣсяца, я ни разу не имѣла повода удивляться въ немъ чему-нибудь, развѣ только его кротости, ровности его характера, и спокойствію его духа. — Вотъ ужь извини, этого бы я не сказалъ, прервалъ ее мужъ. — Ты говоришь неправду. Да, ты лжешь, и сама того не знаешь. Всѣ женщины, даже и моя жена, — женщина, конечно, разсудительная, смотрятъ на Жака съ предубѣжденіемъ. — Мнѣ не хочется имѣть предубѣжденія, сказала я: — мнѣ хочется видѣть его такимъ, каковъ онъ есть. Говорите, любезный полковникъ; причудливъ ли характеръ у Жака, есть ли у него какіе капризы, вспыльчивость? — Вспыльчивость? нѣтъ; а если и есть, то я никогда не замѣчалъ ея; онъ тихъ, какъ ягненокъ. — А капризы?

— Я вамъ отвѣчу съ однимъ условіемъ: вы позволите мнѣ разсказать Жаку нашъ разговоръ слово-въ-слово, и сегодня же вечеромъ.

Это требованіе привело меня въ затрудненіе. — Какъ, думала я: Жакъ узнаетъ, что я сомнѣвалась, всегда ли онъ бываетъ въ здравомъ умѣ, что не прямо обратилась къ нему, а разспрашивала его друзей о тайнахъ его характера?

— Вамъ этого не хочется, сказалъ полковникъ: — ну, такъ оставимъ этотъ разговоръ; увольте меня отъ отвѣта; даю вамъ честное слово не говорить Жаку, что вы меня разспрашивали про него. — Можетъ-быть, я сдѣлала очень-дурно, отвѣчала я: — что начала эти разспросы, но если ужь начала, то пусть будетъ, что будетъ. Говорите: принимаю условія. — Итакъ, дѣло было рѣшено, и Борель сказалъ мнѣ слѣдующее:

«Я не знаю, каковъ Жакъ съ женщинами; потому и не вижу большой пользы для васъ въ томъ, что вы узнаете отъ меня. Всѣ женщины, которыхъ я видалъ, безъ ума отъ него, и я не знаю ли одной изъ любившихъ его, которая могла бы сдѣлать ему хоть одинъ упрекъ. Но мнѣ часто хочется бранить его, — за что? мудрено сказать. Онъ кажется мнѣ сухимъ, гордымъ, недовѣрчивымъ; я сержусь, что онъ въ иное время такъ умѣетъ заставить полюбить себя, а въ другое кажется, какъ-будто съ вами вовсе не знакомъ. — Что это съ тобой, Жакъ? — Ничего. — Ты боленъ? — Нѣтъ. — Огорченъ чѣмъ-нибудь? — Нѣтъ. — Но ты не въ обыкновенномъ расположеніи духа? — Да. — Хочешь, чтобъ я оставилъ тебя въ покоѣ? — Да. — Это ничего; на каждаго приходитъ дурная минута, но когда мы увѣрены въ другѣ, то требуемъ отъ него всѣхъ услугъ, какія намъ нужны. Жакъ, напротивъ, не потребуетъ отъ васъ ни малѣйшей услуги, не попроситъ стакана воды, когда будетъ умирать, — а отъ-чего? можетъ-быть, столько же отъ гордости, сколько отъ недовѣрчивости. Онъ никогда не скажетъ причины своего молчанія, но ее можно отгадать по тому, что онъ совѣтуетъ вамъ въ подобномъ случаѣ. „Не дѣлайте этого“ говоритъ онъ; „старайтесь какъ-можно-менѣе подвергать дружбу испытанію“. Согласитесь, не глупая ли гордость въ человѣкѣ, который отрицаетъ дружбу въ другихъ, тогда какъ его дружба способна на всѣ пожертвованія. Это несправедливо, обидно, и эта-то гордость часто бѣсила меня. Такая странность влечетъ за собою другія. Когда онъ окажетъ кому-нибудь услугу, то терпѣть не можетъ благодарности; онъ готовъ бѣгать, готовъ навсегда разстаться съ человѣкомъ, которому сдѣлалъ одолженіе; кажется, онъ чувствуетъ отвращеніе къ тѣмъ людямъ, которые получили отъ него что-нибудь. Тутъ видна излишняя деликатность, но тутъ таится кое-что и поважнѣе, — таится жестокое убѣжденіе, что всѣ тѣ, кому онъ оказалъ добро, должны сдѣлаться его врагами. У него есть другія неизъяснимыя странности; на-примѣръ, онъ не любитъ, чтобъ въ извѣстныя минуты смотрѣли на него — отъ-чего, никто не знаетъ. Когда онъ боленъ, то не любитъ, чтобъ его разспрашивали, чтобъ ухаживали за нимъ. Непріятнѣе всего то, что онъ не можетъ терпѣть разсказовъ про войну, про походы, и тотчасъ уходитъ, какъ-скоро за дессертомъ начнется болтовня. Выпей онъ хоть крѣпкой водки, никогда не будетъ пьянъ. Никогда не выходитъ онъ изъ своего хладнокровія; это ставитъ его въ какое-то разногласіе съ вами, и отъ-того у насъ въ полку его болѣе уважали, чѣмъ любили. Не оказывай онъ большихъ услугъ, его бы всѣ не терпѣли, какъ дурнаго товарища; военные, знаете, не любятъ тѣхъ, которые за столомъ молчатъ или думаютъ долѣе ихъ.»

— Поэтому, сказала я Борелю: — мнѣ кажется, у него въ глубинѣ сердца печаль, и характеръ меланхолическій. — Глубину сердца не легко увидѣть у Жака, возразилъ онъ: — но характера его нельзя назвать меланхолическимъ. Какъ у всѣхъ насъ, у него есть добрые и дурные дни; онъ охотно веселится, но никогда не предается вполнѣ веселью. Онъ любитъ веселье тихое, спокойное; когда разгулявшаяся компанія расшумится, Жакъ исчезаетъ, какъ табачный дымъ, и не знаешь, куда ушелъ онъ, въ дверь или въ окно. — Ну, это еще, по моему мнѣнію, не важный недостатокъ, возразила я. — И по-моему также, сказала Эжени. — Теперь и я такъ думаю, сказалъ Борель: — теперь я, какъ изволите видѣть, остепенился и шумъ не кажется мнѣ уже необходимымъ. Но прежде я былъ большой повѣса, и, признаюсь, въ то время я винилъ Жака, что онъ не такой же гуляка, какъ я. Изъ насъ нѣкоторые никакъ не могли простить ему, что онъ всегда сохраняетъ благоразуміе и говорили, что надо остерегаться человѣка, которому вино не развязываетъ языка. Вотъ важнѣйшій упрекъ, который можно ему сдѣлать; судите сами, должны ли вы исправить его отъ этого недостатка. — Не думаю, со смѣхомъ отвѣчала я. — Не-уже-ли и все тутъ? — Все, честное слово! Теперь, когда я вижу, съ какимъ хладнокровіемъ принимаете вы всѣ эти вещи, я радъ, что сказалъ вамъ ихъ; бьюсь объ закладъ, вы воображали себѣ что-нибудь ужасное. — Не знаю, отвѣчала я, смѣясь: — можетъ ли какой недостатокъ быть ужаснѣе этого — пить осторожно и умѣренно. Какъ счастлива Эжени, что не можетъ упрекать васъ въ такомъ недостаткѣ!

— Вы очень-злы, сказалъ онъ, уколовъ мнѣ руку жесткими своими усами. — Теперь вы не станете меня больше спрашивать?

Эта жалоба на Жака была такъ странна, что я при Короляхъ только смѣялась; но когда они уѣхали, стала разсуждать о нѣкоторыхъ словахъ, сначала не сильно-поразившихъ меня, особенно о слѣдующихъ: «кажется, онъ чувствуетъ отвращеніе къ тѣмъ людямъ, которые что-нибудь получатъ отъ него». Не знаю почему, я такъ испугалась этой мысли, что мнѣ почти хотѣлось написать Жаку письмо и разорвать всѣ связи съ нимъ. Я бѣдна и получу богатство Жака. Онъ, можетъ-быть, и женится на мнѣ для того, чтобъ передать его мнѣ, и когда я буду обязана ему до такой степени, самая величайшая вина съ моей стороны будетъ казаться ему неблагодарностью; онъ, пожалуй, вообразитъ себѣ, что я обязана ему болѣе, чѣмъ всякая другая жена обязана мужу, и, можетъ-статься, будетъ правъ. Въ первый разъ чувствую я серьёзное безпокойство на-счетъ своего положенія; страдаетъ моя гордость, а любовь еще болѣе.

VIII.
Сильвія къ Жаку.

Можетъ-быть, ты ошибаешься, Жакъ; можетъ-быть, одна любовь ослѣпляетъ и увлекаетъ тебя, и желаніе сдѣлать изъ этой любви прекрасное, великое дѣло въ твоей жизни есть мечта, родившаяся въ ту самую минуту, какъ ты писалъ мнѣ отвѣтъ. Я знаю тебя, энтузіастъ, знаю, сколько можно знать тебя, потому-что душа твоя пучина, на дно которой, можетъ-быть, ты и самъ никогда еще не опускался. Быть-можетъ, подъ маской силы ты готовишься совершить величайшую слабость. Я знаю, что это кончится какимъ-нибудь геройскимъ подвигомъ съ твоей стороны. Но не-уже-ли мало страдалъ ты? не-уже-ли еще мало жилъ?

Увы! я сама говорю противное тому, что говорила сначала. Я боялась, чтобъ ты не похоронилъ блеска своей жизни: теперь мнѣ кажется, что ты ищешь самаго труднаго, самаго болѣзненнаго для того, чтобъ имѣть удовольствіе упражнять свои силы и побѣдителемъ выйдти изъ борьбы, которая гораздо-страшнѣе другихъ. Я никакъ не могу убѣдиться, что должна радоваться твоему рѣшенію; самыя мрачныя предчувствія привязываются къ этой новой перемѣнѣ въ твоей жизни. Зачѣмъ твой блѣдный образъ приходитъ ко мнѣ по ночамъ, садится у постели моей и неподвижно, безмолвно глядитъ на меня до разсвѣта? Зачѣмъ твой призракъ блуждаетъ со мною въ лѣсахъ, при восходѣ луны? Моя душа привыкла жить одиноко, такъ угодно Богу! Зачѣмъ же приходитъ твоя душа въ мое уединеніе? За тѣмъ ли ты являешься, чтобъ предувѣдомить меня о какой-нибудь опасности, или возвѣстить мнѣ какое-нибудь несчастіе страшнѣе всѣхъ, какія выдержало мое мужество? Разъ вечеромъ, я сидѣла у подошвы горы; небо было пасмурно; вѣтеръ вылъ въ деревьяхъ; средь этихъ грустно-гармоническихъ звуковъ, ясно услышала я звукъ твоего голоса. По воздуху пронеслись три-четыре слабыя ноты этого голоса, но столь чистыя, столь внятныя, что я побѣжала въ кусты откуда мнѣ послышались, чтобъ увѣриться, нѣтъ ли тебя тамъ. Подобныя примѣты рѣдко меня обманывали. Жакъ, собирается какая-то гроза надъ нашими главами…

Вижу ясно, что въ новую сѣть повергаетъ тебя любовь. Въ твоемъ письмѣ вѣрны только слѣдующія слова: «я женюсь на этой дѣвушкѣ, потому-что нѣтъ другаго средства обладать ею». А если ты перестанешь любить ее, Жакъ, что тогда ты сдѣлаешь съ нею?

Вѣдь настанетъ же день, когда ты будешь такъ же утомленъ любовью къ ней, какъ жаждешь теперь предаться своей страсти? Чѣмъ отличается эта любовь отъ другихъ? Не-уже-ли въ-теченіе года ты измѣнился до того, что сдѣлался способнымъ къ упрямству, которое такъ противно душѣ твоей? Иначе, какъ назвать любовь, которая не слушаетъ дружбы? Ты способенъ понимать, испытывать во многихъ случаяхъ то, что люди считаютъ невозможнымъ; за то Богъ, чтобъ вознаградить свою щедрость къ тебѣ какою-нибудь важною слабостію, сдѣлалъ тебя совершенно-неспособнымъ къ тому, что легко для многихъ другихъ. Не терпѣть слабостей другаго — вотъ твоя слабость, вотъ жалкая сторона твоего великаго характера!

И ты правъ, Жакъ, я всегда тебѣ говорила, — ты правъ, что отнимаешь все свое сердце, какъ-скоро видишь пятно на предметѣ любви своей! Существо прощающее унижается. Я — бѣдная женщина — я знаю, какъ душа теряетъ свое величіе, свою святость, когда поклоняется загрязненному идолу. Настанетъ пора сокрушить жертвенникъ, у котораго простиралась она ницъ предъ ложнымъ богомъ; вмѣсто холоднаго самоотверженія, которымъ должно сопровождаться это дѣло правосудія, ненависть и отчаяніе заставятъ трепетать руку, держащую вѣсы. Мщеніе вмѣшивается въ судъ… о, тогда лучше бы родиться безъ сердца, чѣмъ съ сердцемъ, способнымъ любить!

Ты, человѣкъ сильный, ты таинственно закрываешь недостатки другаго плащомъ своего молчанія; твоя великодушная рука подымаетъ того, кто падаетъ, очищаетъ грязь съ его платья, заглаживаетъ даже слѣдъ, оставленный паденіемъ его на дорогѣ твоей; но ты тогда уже не любишь! Въ тотъ день, когда начинаешь прощать, ты перестаешь любить! И я видала тебя въ такіе дни… о, какъ ты страдалъ! Не собираешься ли ты опять подвергнуться такъ-называемой тобою болѣзни милосердія?

Пусть она любезна, пусть она будетъ чистосердечна и добра; она — женщина, она воспитана женщиною: хоть немножко она будетъ малодушна и лжива; этого достаточно будетъ, чтобъ внушить тебѣ отвращеніе къ ней. Тебѣ надобно будетъ бѣжать отъ нея, а она все еще будетъ любить тебя; она не пойметъ, что недостойна тебя, и что обязана была твоей любовью пожирающей душу твою потребности любить, и туману, которымъ эта потребность застилала глаза твои до перваго ея проступка. Несчастная! я жалѣю объ ней и завидую. Ей суждены минуты прекрасныя; суждена и минута страшная! Я замѣчаю ты думала, о времени, когда, отнявъ отъ нея всю свою привязанность, оставишь ей независимость: что сдѣлаетъ она съ нею, если тебя любитъ? О, Жакъ, я всегда трепетала, когда ты влюблялся; я предвидѣла, что будетъ послѣ; я напередъ знала, что ты вдругъ разорвешь свою связь, и что предметъ любви твоей будетъ обвинять тебя въ холодности и непостоянствѣ въ тотъ день, когда ты наиболѣе будешь страдать отъ жара, отъ силы этой любви. А теперь, мой ужасъ еще сильнѣе, когда бракъ скоро навсегда прикуетъ твою совѣсть и совѣсть жены твоей къ этой связи, когда законы, вѣрованіе и обычаи запретятъ вамъ обоимъ утѣшиться другою любовью. Законы, вѣрованіе, обычай — для этой женщины, каковъ бы ни былъ ея характеръ, будутъ желѣзными цѣпями; чтобъ сбросить ихъ съ себя, ей надобно будетъ испытать все зло, какое можетъ сдѣлать общество одному изъ своихъ мятежныхъ дѣтей. Какъ выйдетъ она изъ этой борьбы? Печальная, какъ я, сильная, какъ ты, или раздавленная, какъ тростникъ? Безъ-сомнѣнія, она побитъ тебя довѣрчиво, съ надеждой; слѣпое дитя, она не знаетъ, куда идетъ; она не знаетъ, какую скалу хочетъ нести на своей головкѣ и на какого колосса суровой добродѣтели идетъ ея спокойная и хрупкая невинность. О, какъ страшна клятва, которую вы собираетесь произнести! Богъ не услышитъ ни тебя, ни ея, и не впишетъ этой ужасной клятвы въ книгу судебъ!.. Но къ чему я предостерегаю тебя? Я отравляю твою радость, а не вырываю съ корнемъ этой страшной надежды счастія, которая снѣдаетъ тебя! Я знаю это и не оскорбляюсь твоимъ сопротивленіемъ; я любила, желала, надѣялась, какъ ты, и разочаровалась, какъ разочаровывался ты столько разъ, какъ разочаруешься еще разъ!

IX.
Клеманса къ Фернандѣ.

Другая на моемъ мѣстѣ стала бы терять и время и трудъ, чтобъ доказать тебѣ, что ты живешь въ кругу, гдѣ дурной тонъ, гдѣ все дѣлается самымъ непристойнымъ образомъ. Я могу только жалѣть о тебѣ, ибо увѣрена, что хорошее общество — классъ самый разсудительный и самый просвѣщенный, и его обычаи — наивозможно-лучшіе руководители къ доброму и полезному. Твоя мать, впрочемъ, знаетъ это, и при всѣхъ ея недостаткахъ, я по-крайней-мѣрѣ должна отдать справедливость, что у ней чрезвычайно-много здраваго смысла и превосходный тонъ; это не помѣшало ей, однакожь, жертвуя всѣмъ желанію видѣть тебя замужемъ за богатымъ человѣкомъ, кинуть тебя въ дурное общество. Эжени всегда была похожа на самую обыкновенную мѣщанку, и монастырь, гдѣ обыкновенно дѣвушки получаютъ наилучшія манеры, ни мало не исправилъ ея. Что она любитъ до безумія солдатскія шутки пріятелей своего мужа, что ея замокъ сдѣлался табачнею, это меня ни сколько не удивляетъ; по мнѣ больно, что твоя мать ввела тебя въ такой кругъ…

Дѣлать нечего; видно, такова уже судьба твоя. У меня нѣтъ предразсудковъ. Я вижу людей всякаго сорта, стараюсь не принадлежать ни къ какой партіи въ политикѣ и привыкаю, ничему не удивляясь, переносить разности, которыми такъ обильно общество. Потому, не стану говорить съ тобою, какъ должно говорить съ особой, находящейся въ твоемъ положеніи, а постараюсь уклониться отъ всякой системы, отъ всякой привычки и стать на ту же точку зрѣнія, на которой стоишь ты.

И такъ, скажу тебѣ, что Борель, хоть выражается и грубо, говорить, можетъ-быть, правду, и что надо хорошенько поразмыслить о слѣдующихъ словахъ: онъ никогда не предается вполнѣ веселью, и вино никогда не развязываетъ ему языка.Еслибъ мнѣ сказали это про г. де-Вансъ, или про маркиза де-Нуази, я смѣялась бы, какъ смѣялась ты, слыша это про Жака; но извини, на твоемъ мѣстѣ я не стала бы смѣяться. Жакъ жилъ въ кругу людей, которые пьютъ, напиваются до-пьяна и мелютъ вздоръ; каково бы ни было первое его воспитаніе, съ шестнадцати лѣтъ онъ былъ солдатомъ Бонапарте; и потому онъ долженъ быть или похожъ на Бореля, или быть песрависино-выше его; обрати на это вниманіе, Фердинанда! Судя потому, что ты говоришь о немъ, я готова считать его выше Бореля; но если мы обѣ ошибаемся? Что если онъ ниже всѣхъ этихъ храбрыхъ дураковъ, которыхъ ты такъ любишь и которые имѣютъ по-крайней-мѣрѣ на своей сторонѣ откровенность и честность? Что если эта осторожность, которую ты, можетъ-быть, принимаешь за благородство, есть только осторожность человѣка, скрывающаго какой-нибудь порокъ? Скажу тебѣ, чего я боюсь: я воображаю себѣ, что Жакъ одинъ изъ тѣхъ пожилыхъ мужчинъ, у которыхъ много испорченности и много гордости. Эти люди всегда окружаютъ себя тайной, и хорошо дѣлаетъ тотъ, кто не старается приподнять завѣсы, которою они покрываютъ себя. Не могу рѣшиться сказать тебѣ болѣе, потому-что, можетъ-быть, совершенно ошибаюсь…

X.
Жакъ къ Сильвіи.

Да, это любовь, это безуміе, это все, что ты хочешь, можетъ-быть преступленіе. Быть-можетъ, я раскаюсь и будетъ уже поздно; быть-можетъ, вмѣсто одного, будетъ двое несчастныхъ; но уже раздумывать некогда: я качусь, низвергаюсь въ пропасть; я люблю, я любимъ. Не могу ни думать, ни чувствовать ничего другаго.

Ты не знаешь, что значитъ для меня любить! Нѣтъ, я тебѣ никогда этого не говорилъ, потому-что въ такія минуты я чувствую эгоистическую потребность замыкаться въ самомъ-себѣ и скрывать свое счастіе, какъ тайну. Ты единственное существо въ мірѣ, передъ которымъ могъ я раскрывать свое сердце, да и это возможно было для меня въ рѣдкія минуты. Бываютъ другія минуты, когда только Богъ бываетъ повѣреннымъ моихъ страданіи и моей радости. Сегодня попытаюсь я раскрыть передъ тобою всю свою душу и свести тебя въ глубь этой бездны, которая, какъ говоришь ты, неизвѣстна мнѣ-самому. Быть-можетъ, ты увидишь, что я не такой страшный борецъ, какимъ ты считаешь меня; быть-можетъ, ты менѣе будешь любить меня, гордая Сильвія, видя, что я болѣе человѣкъ, нежели ты думаешь.

Почему же надо считать слабостью, когда человѣкъ предается своему сердцу? Нѣтъ, слабостью можно считать истощеніе. Когда человѣкъ уже не можетъ любить, вотъ когда онъ долженъ оплакивать самого-себя и краснѣть, что допустилъ погаснуть въ сердцѣ своемъ священный огонь; но я съ гордостью чувствую, что съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе оживляюсь. Сегодня утромъ, съ наслажденіемъ вдыхалъ я въ себя первый весенній вѣтерокъ, смотрѣлъ, какъ развертываются первые цвѣтки. Тепло было солнце и въ аллеяхъ парка Серизи разлито было благовоніе фіалокъ и свѣжихъ травъ. Синицы щебетали вокругъ древесныхъ почекъ и какъ-бы приглашали ихъ развернуться. Все говорило мнѣ о любви и надеждѣ; я такъ живо чувствовалъ эти благодѣянія неба, что мнѣ хотѣлось пасть ницъ на молодой травѣ и возблагодарить Бога отъ глубины моего сердца. Клянусь тебѣ, первая любовь моя не знала этихъ чистыхъ радостей, этихъ божественныхъ восторговъ: то было желаніе сильнѣе, жесточе горячки. Сегодня мнѣ кажется, будто я молодъ и чувствую любовь въ сердцѣ, неиспытавшемъ страстей. И въ это время, мечтательница, тебѣ чудится, будто испуганный призракъ мой блуждаетъ вокругъ тебя! О, никогда я не былъ такъ счастливъ! никогда я такъ не любилъ! Не напоминай мнѣ, что я то же говорилъ каждый разъ, когда чувствовалъ себя влюбленнымъ. Что въ этомъ? Человѣкъ дѣйствительно чувствуетъ то, что воображаетъ, будто чувствуетъ. И притомъ, я вѣрю, что въ поочередныхъ привязанностяхъ души, такъ же искренно предающейся своимъ влеченіямъ, какъ моя, есть постепенность силы. Я никогда не насиловалъ своего воображенія, чтобъ зажечь или оживить въ себѣ чувство, котораго не было еще въ моемъ сердцѣ или котораго уже не было; никогда не налагалъ я на себя любви, какъ обязанности, постоянства, какъ роли. Когда я чувствовалъ, что любовь моя погасла, говорилъ это безъ стыда и упрековъ совѣсти и повиновался Провидѣнію, которое влекло меня въ другую сторону. Опытъ очень состарилъ меня; я прожилъ два-три вѣка; по-крайней-мѣрѣ, опытъ привелъ меня въ зрѣлость, по не изсушилъ меня. Я знаю, что будетъ, но ни за что въ свѣтѣ не буду имѣть холоднаго малодушія принести настоящее въ такъ привыкшій къ страданію, отступлю, не стану оспоривать у этой скупой судьбы блага, которыя могу еще вырвать у нея? Развѣ былъ я когда такъ счастливъ? Развѣ подъ солнцемъ этого міра нѣтъ уже ничего новаго, что могъ бы я узнать, чѣмъ могъ бы обладать? Я чувствую, что еще не кончилъ, что еще не насытился; чувствую, что есть еще радости для моего сердца, потому-что въ сердцѣ моемъ есть еще желанія и потребности. Я хочу завоевать эти радости, хочу насладиться ими, хотя бы пришлось заплатить за нихъ дороже, чѣмъ за всѣ тѣ радости, за которыя принесъ уже я очистительную жертву. Если суждено человѣку, или по-крайней-мѣрѣ мнѣ, быть счастливымъ и потомъ страдать, всѣмъ обладать и все потерять, — да свершится это предопредѣленіе! Если моей жизни назначено быть борьбою, безпрерывнымъ мятеженъ надежды противъ невозможнаго, — пусть будетъ такъ! Я чувствую въ себѣ ещё силу бороться и быть счастливымъ одинъ день и заплатить за это счастіе всѣми остальными днями своей жизни. Вызываю судьбу испугать меня передъ борьбою; пусть она сокрушитъ меня, если она сильнѣе.

Не говори мнѣ, что вмѣстѣ съ своимъ счастіемъ я подвергаю опасности и счастіе другаго. Во-первыхъ, это существо, тамъ, гдѣ я беру его, было бы несчастно, находясь въ другихъ, а не въ моихъ рукахъ, и потомъ то, что оно должно вытерпѣть со мною, маловажно въ сравненіи съ тѣмъ, что рѣшаюсь я вытерпѣть съ нимъ. Я знаю ожидающія меня мученія и знаю, что такое горести другихъ въ сравненіи съ моими. Какъ ты хочешь, чтобъ я имѣлъ къ кому-нибудь состраданіе? Подумала ли ты сдѣлать сравненіе между мною и прочими людьми? Относительно страданія, не составляю ли я исключеній? Всякій другой, кромѣ тебя, сталъ бы смѣяться надъ этой претензіей и счелъ бы ее за безсмысленную гордость; но ты знаешь, что я не хвастаюсь этимъ. Ты знаешь, какъ часто ропталъ я на судьбу за то, что она отказала мнѣ въ способности, которую такъ щедро даетъ всѣмъ людямъ — въ способности забывать! Чѣмъ не утѣшаются они и чѣмъ утѣшался я когда-нибудь? Горесть истерзаетъ ихъ: не знаю, какой-то вѣтеръ повѣетъ на ихъ раны — и онѣ тотчасъ засыхаютъ. Отъ-чего же мои раны вѣчно источаютъ кровь? Отъ-чего это первая горесть моей жизни не скрылась во мракѣ забвенія, а вѣчно передъ моими глазами, страшная и живучая, какъ плодотворная кровь гидры? Для всѣхъ людей, несчастіе — похоронный гимнъ, который проносится мимо, и звуки котораго мало-по-малу исчезаютъ въ отдаленіи. Отъ-чего же вѣчно вокругъ меня стонутъ эти звуки? Отъ-чего эта вѣчная пѣсня смерти ежечасно поднимается въ душѣ моей и заставляетъ меня безпрерывно оплакивать мои потери? Отъ-чего чело мое обвито терніями, терзающими его при каждомъ дыханіи вѣтерка въ цвѣтахъ, которыми увѣнчаваются другіе?

О, я вижу, другіе не знаютъ и сотой доли моихъ страданій. Во сто разъ громче выражаютъ они свои горести, потому-что не знаютъ настоящимъ образомъ, что они жалуются, что роза начинаетъ вянуть; я вижу, какъ они вылечиваются, какъ утѣшаются, какъ слѣпо становятся игрушкою новой мечты. Племя глупое и малодушное! Они не рѣшились бы посягнуть на эти мечты, еслибъ, подобно мнѣ, знали, какъ дорого онѣ обходятся! Когда судьба низложитъ ихъ, они признаются, что обманулись… «Ахъ, еслибъ мы знали, говорятъ они, что такъ кончится!» А я, я знаю, чѣмъ все оканчивается, и начинаю новую любовь! Ты видишь, я во сто разъ мужественнѣе, во сто разъ несчастнѣе другихъ.

Итакъ, Фернанда будетъ страдать со мною; ты говоришь, что я пишу заранѣе смертный приговоръ своему счастію. Хорошо; пусть будетъ по-твоему, душа стоическая, безжалостная! Одинъ изъ насъ перестанетъ любить, она или я, что до этого? Тотъ, кто перестанетъ любить послѣдній, не будетъ самымъ несчастнымъ! Фернанда утѣшится; она чистосердечна и добра, но слаба, слабое дитя; слаба будетъ и горесть ея.

Среди любви моей и радости, одно терзаетъ меня, и сержусь я на себя и на тебя, Сильвія; на себя, потому-что въ послѣднемъ письмѣ не вздумалъ спросить о тебѣ, — на тебя, потому-что ты хранишь презрительное молчаніе, какъ-будто считаешь меня уже равнодушнымъ къ твоей участи. Если ты такъ думаешь, Сильвія, я готовъ сейчасъ ѣхать къ тебѣ и просить на колѣняхъ возвратить мнѣ твою довѣренность и уваженіе. О, скажи мнѣ, несчастная, какъ поживаетъ твое сердце! Поговори мнѣ о себѣ! Какъ? вотъ уже три недѣли рѣчь только обо мнѣ и ни слова о твоемъ новомъ положеніи! Въ послѣдній разъ, какъ ты говорила мнѣ о немъ, ты, казалось, была довольна, но я не могу совершенно быть спокоенъ, воображая, въ какомъ одиночествѣ оставилъ тебя. Въ твоихъ лѣтахъ, Сильвія, при твоей силѣ, это жестоко! Чѣмъ болѣе въ насъ энергіи, чтобъ противиться печали, тѣмъ болѣе энергіи, чтобъ чувствовать ее. Скажи мнѣ, одержала ли ты верхъ? Судя по тому, какъ смотришь ты на мое положеніе, мнѣ кажется, ты не нашла душевнаго покоя. Поговори мнѣ объ этомъ сердцѣ, которое такъ строго судитъ и анатомируетъ меня, и которое безумно и смѣло такъ же, какъ мое. По-крайней-мѣрѣ, не забудь, Сильвія, что насъ связываетъ чувство сильнѣе любви, и что ты однимъ словомъ можешь послать меня съ одного края свѣта на другой!

XI.
Фернанда къ Клемансѣ.

Письмо твое, моя милая, сильно опечалило меня. Во-первыхъ, я въ немъ ничего не понимаю. Что ты разумѣешь подъ испорченностью? Непостоянство ли это, потребность ли перемѣнять любовь? Въ такомъ случаѣ, ты наводишь на меня ужасную боязнь. Вотъ разговоръ мой съ толстымъ капитаномъ Жаномъ, о которомъ я тебѣ писала; ты можешь судить, что происходитъ во мнѣ. Сегодня утромъ прогуливались мы въ тильискихъ рощахъ; насъ было десять человѣкъ: пятеро мужчинъ, пятеро женщинъ; всѣ мы поѣхали въ тильбюри. Такъ-какъ рѣшено было, чтобъ въ каждомъ тильбюри сидѣли одна лама и одинъ мужчина для управленія лошадью; такъ-какъ маменька нашла неприличнымъ, чтобъ я ѣхала двѣ мили въ тильбюри Жака въ присутствіи восьми особъ (хотя каждый день по четыре по пяти часовъ оставляетъ она меня наединѣ съ нимъ въ нашемъ саду); такъ-какъ Жакъ не хотѣлъ, я въ этомъ очень увѣрена, быть кавалеромъ моей маменьки и Борель рѣшился занять его мѣсто; такъ-какъ, наконецъ, приличіе требовало, чтобъ я ѣхала съ женатымъ человѣкомъ, а у капитана Жана уже четверо взрослыхъ дѣтей, то единогласно рѣшено было дать мнѣ этого милаго кавалера. Если не съ Жакомъ, то для меня было все равно, съ кѣмъ ни ѣхать; Жанъ казался мнѣ человѣкомъ обязательнымъ и добрымъ. Но это самый болтливый дуракъ, какого только я знаю, — и онъ привелъ меня въ такое разстройство, что я въ отчаяніи, зачѣмъ поѣхала съ нимъ. Правда, я и сама виновата. Когда я разговорилась наединѣ съ человѣкомъ, который лѣтъ двадцать знаетъ Жака, и который радъ поболтать, то не могла удержаться, чтобъ не спросить его мнѣнія о Жакѣ и такимъ образомъ дала тэму его болтовнѣ. Сначала, полудружескимъ, полунасмѣшливымъ тономъ, сказалъ онъ нѣсколько словъ о характерѣ Жака, и мало-по-малу, возбуждаемый моими вопросами, ободряемый принятымъ мною шутливымъ видомъ, разсказалъ приключенія его жизни. Не знаю, какое впечатлѣніе произвелъ на меня этотъ разсказъ въ ту минуту, но теперь я въ ужасномъ безпокойствѣ; кажется, изъ этого разговора я должна заключить, что Жакъ — энтузіастъ, человѣкъ непостоянный, по-крайней-мѣрѣ капитанъ разъ двадцать повторилъ мнѣ эти слова. «Вы должны гордиться» говорилъ онъ: я что успѣли сковать сокола; вдоволь поохотился онъ за такими куропаточками, какъ вы. Но теперь онъ усмиренъ, нахлобученъ, и спокоенъ на рукѣ госпожи своей; обрѣжьте ему крылья; не то, смотрите, улетитъ!«

— Что это значитъ? спросила я его: — не-уже-ли такъ трудно уберечь сердце Жака? — „Эхъ, сударыня, не одна красавица хвасталась, что у меня-де ужь онъ не вырвется. Бѣдняжка, она думала, что клѣтка заперта крѣпко-на-крѣпко, а птичка улетала сквозь рѣшетку. Но я вижу, это васъ не безпокоитъ, и вы рѣшились вылечить его отъ этой охоты къ перемѣнамъ.“ — Конечно, отвѣчала я, стараясь подъ принужденнымъ смѣхомъ скрыть ужасъ. Но вы, капитанъ, вы — образецъ вѣрности, какъ говоритъ Борель, отъ-чего вы не исправили Жака? — Помилуйте, да возможное ли это дѣло? Исправить энтузіаста, сумасброда? Страсть къ женщинамъ у него настоящая болѣзнь. Какъ холоденъ и остороженъ онъ съ мужчинами, такъ нѣженъ и угодливъ къ красавицамъ… Да что объ этомъ толковать! Вамъ, сударыня, должно быть это извѣстно лучше, чѣмъ мнѣ.» — И онъ засмѣялся, а смѣхъ его просто невыносимъ…-- Такъ онъ надѣлалъ много шалостей на своемъ вѣку? спросила я.

— Шалостей! отвѣчалъ онъ: — да онъ дѣлалъ дурачества, за которыя стояло посадить его въ домъ сумасшедшихъ, и для кого же? для самыхъ гордыхъ распутницъ, какихъ только я встрѣчалъ, для женщинъ, красивыхъ, какъ ангелы, и злыхъ, какъ демоны, жадныхъ, честолюбивыхъ, интригантокъ, деспотокъ, для женщинъ, какихъ много, и на которыхъ вы, Фернанда, такъ мало похожи! — Какъ же это Жакъ могъ привязаться къ подобнымъ женщинамъ? — Онѣ дурачили его; онъ считалъ ихъ ангелами и готовъ былъ рѣзаться со всякимъ, кто не раздѣлялъ его мнѣнія. Ахъ, еслибъ вы знали, что такое влюбленный Жакъ! Но что я говорю? Кому знать это лучше васъ? Правда, на-счетъ васъ, онъ не встрѣчаетъ нигдѣ противорѣчія. Когда онъ сказываетъ кому, что женится, всѣ говорятъ ему, что онъ беретъ не жену, а ангела, и въ первый разъ, какъ сказалъ онъ мнѣ объ этомъ, я вскричалъ: «э, чортъ возьми! пора, Жакъ, полюбить тебѣ женщину, достойную тебя». Онъ пожалъ мнѣ руку и въ то же время покосился на меня: видите ли, хоть онъ и любитъ, когда васъ хвалятъ, но терпѣть не можетъ, если дурно отзываются о чертовкахъ, которыхъ онъ прежде любилъ. Повѣрите ли, болѣе десяти разъ я чуть не дрался съ нимъ, потому-что не хотѣлъ допустить его, чтобъ онъ разорился, вышелъ въ отставку и женился на первѣйшей распутницѣ въ свѣтѣ. Я люблю Жака, какъ роднаго сына; онъ оказалъ мнѣ услуги, которыхъ ввѣкъ не забуду; но если я хоть немного заплатилъ за нихъ, то именно тѣмъ, что не допустилъ его до такого дурачества." — Какъ же вы ему помѣшали? Разскажите. — «Это была маркиза Орсеоло… исторію эту знаетъ весь Миланъ! Маркиза была первая красавица въ Италіи, а умомъ — сущій демонъ. Жакъ не ошибается, по-крайней-мѣрѣ въ этихъ вещахъ. Вся итальянская армія была у ногъ маркизы, которая выдавала себя за отчаянную патріотку, — рѣдкость между Итальянками, и выказывала глубочайшее презрѣніе къ Французамъ. Это соблазнило моего сумасброда, и вотъ онъ съ своимъ блѣднымъ лицомъ и печальными глазами бродитъ вокругъ красавицы, слѣдуетъ за него, какъ тѣнь, и наконецъ побѣждаетъ это гордое мужество, покоряетъ эту суровую добродѣтель. Все шло хорошо; Жакъ собирался уже закинуть въ крапиву свой монашескій клобукъ и привезти эту прекрасную плѣнницу во Францію, разумѣется, женившись на ней, и сдѣлать такимъ образомъ наивеличайшую глупость, какую только онъ дѣлалъ въ жизни. Вдругъ, къ-счастію, попадаются мнѣ явныя доказательства слишкомъ тѣсной связи маркизы съ однимъ господиномъ, и, разумѣется, я поспѣшилъ сообщить ихъ Жаку. Онъ не сказалъ мнѣ даже и спасиба, но черезъ четверть часа уѣхалъ изъ Милана и исчезъ на полгода. Мы нашли его въ Неаполѣ, у ногъ знаменитой пѣвицы, которая также покорила его и также обманула. Для нея онъ чуть не сошелъ съ ума.

Но я не кончу, если стану разсказывать вамъ всѣ приключенія Жака. Это самый романическій малый, хотя у него наружность, какъ видите, спокойная; но при всѣхъ своихъ сумасбродствахъ онъ такъ добръ, такъ благороденъ! Вы будете счастливы съ нимъ, Фернанда. Если не будете, считайте меня за самаго злаго враля въ свѣтѣ и выдерите меня за уши.»

Ты должна видѣть теперь, каковъ Жакъ: скажи мнѣ это, милая Клеманса. Что касается до меня, я знаю его менѣе, чѣмъ прежде. Но мнѣ очень-грустно. Жакъ говоритъ, что любитъ меня, а онъ уже истощилъ свое сердце для такихъ презрѣнныхъ существъ! онъ подверженъ такому слѣпому энтузіазму и жертвуетъ всѣмъ предмету своей безумной любви, и клянется въ вѣчной вѣрности, а потомъ такъ скоро нарушаетъ свои клятвы… Что, если и со мной онъ поступитъ также! Что, если наканунѣ свадьбы онъ разлюбитъ меня? на другой день — еще хуже!.. О, Клеманса, Клеманса, въ какую бездну готова я упасть! Скажи мнѣ, что дѣлать. Вотъ ужь нѣсколько дней, я рѣдко вижу Жака. Онъ занятъ приготовленіями къ свадьбѣ и раза два-три въ недѣлю ѣздитъ въ Туръ и Амбуазъ. Притомъ, ужасъ, который онъ внушаетъ мнѣ, такъ великъ, что я боюсь объясниться съ нимъ, боюсь его успокоительныхъ словъ. Ему такъ легко успокоить меня и я чувствую въ себѣ такую потребность вѣрить ему! Я такъ несчастна, когда сомнѣваюсь!

XII.
Сильвія къ Жаку.

Иди же, куда влечетъ тебя судьба твоя! Письмо это мнѣ нравится болѣе прежняго; по-крайней-мѣрѣ, оно откровенно. Больше всего боюсь я, чтобъ ты не предался опять обманчивымъ мечтамъ своей молодости. Но если смѣло пойдешь на опасность, если ясно будешь видѣть то, что у тебя подъ ногами, ты, можетъ-быть, перейдешь черезъ бездну. Кто знаетъ, что можетъ одолѣть мужество человѣка? Тебѣ наскучила игра медленная, и ты ставишь всю свою будущность на одну карту. Если проиграешь, вспомни, что тебѣ остается сердце друга, который готовъ помочь тебѣ перенести остальное время твоей жизни, или, если ты захочешь раздѣлаться съ жизнью, — готовъ умереть вмѣстѣ съ тобою.

Ты говоришь мнѣ, чтобъ я писала о себѣ и упрекаешь меня въ презрительномъ молчаніи. Знаешь ли, Жакъ, почему я такъ сурово смотрю на новый фазъ любви, въ который вступаетъ жизнь твоя? Знаешь ли, почему я боюсь, почему я предостерегала тебя отъ опасности, почему я такъ мрачно смотрю на теперешнее твое положеніе? Не-уже-ли ты не отгадалъ? Отъ-того, что и я блуждаю по этому бурному морю; отъ того, что и я предалась судьбѣ своей и ставлю на карту весь остатокъ своихъ силъ и надежды. Октавій здѣсь; я видѣлась съ нимъ; я простила его.

Я сдѣлала большую ошибку, что не предвидѣла его пріѣзда. Я устроила такъ, чтобъ забыть его отсутствіе, и по приняла мѣръ на случай его возвращенія. Онъ пріѣхалъ; я захвачена была въ-расплохъ; радость была сильнѣе разсудка…

Я говорю о радости! И ты говоришь о ней! А что такое наша радость? Мрачна она, какъ пламя пожара, зловѣща, какъ послѣдніе лучи солнца, прорѣзывающіе тучи передъ бурею! Мы радостны!… какая насмѣшка! О, что мы съ тобой за существа, и почему хотимъ мы жить тою же жизнію, какъ другіе?

Знаю, только любовь есть что-нибудь на свѣтѣ; знаю, что ничего другаго нѣтъ на землѣ. Знаю, что убѣгать ея изъ опасенія горестей, которыми она сопровождается, малодушно; но если такъ ясно видишь и ходъ ея и результаты, можно ли вкушать чистыя радости? Для меня это невозможно. Бываютъ минуты, когда съ ненавистью и ужасомъ вырываюсь я изъ объятій Октавія, потому-что вижу въ сіяніи чела его приговоръ, изрекающій мнѣ будущее отчаяніе. Я знаю, что его характеръ не имѣетъ ничего общаго съ моимъ, знаю, что онъ слишкомъ-молодъ для меня; знаю, что онъ добръ, но не добродѣтеленъ, преданъ мнѣ, но не способенъ къ страсти, знаю, что чувство любви въ немъ такъ сильно, что можетъ заставить его надѣлать всевозможныхъ ошибокъ, но не такъ сильно, чтобъ онъ сдѣлалъ что-нибудь великое. Наконецъ, я не уважаю его, въ томъ особенномъ значеніи, которое я и ты даемъ этому слову.

Когда я начала любить его, я полюбила въ немъ эту слабость, которая теперь составляетъ мое мученіе. Я не предвидѣла, что она скоро возмутитъ мое сердце. Дѣйствительно, я поступила такъ, какъ, безъ сомнѣнія, поступаешь ты теперь. Я слишкомъ полагалась на великодушіе своей любви. Я вообразила себѣ, что чѣмъ болѣе нуждается оно въ опорѣ и въ совѣтахъ, тѣмъ милѣе станетъ мнѣ, получая все отъ меня; что самая счастливая, самая благородная любовь женщины къ мужчинѣ должна походить на любовь матери къ сыну. Увы! я такъ искала силы въ мужчинахъ, и попытки мои были такъ плачевны! Думая опереться на существа, превышавшія меня, я чувствовала, что меня отталкиваетъ ледяной холодъ! Я говорила себѣ: сила у мужчинъ — это безчувственность; величіе — гордость; спокойствіе — равнодушіе. Я почувствовала отвращеніе къ стоицизму, которому воздавала безумное поклоненіе. Я говорила сама себѣ, что любовь и энергія могутъ обитать вмѣстѣ только въ сердцахъ истерзанныхъ опытами, печальныхъ, какъ мое, — что для исцѣленія моего нуженъ бальзамъ нѣжности и кротости, и что я найду этотъ бальзамъ въ привязанности этой простой души. Что за нужда, думала я: — умѣетъ ли онъ или не умѣетъ переносить горесть? Со мной, онъ ея и не узнаетъ. На себя возьму я тягость жизни. Единственнымъ его дѣломъ будетъ — благословлять и любить меня.

То былъ сонъ, подобный другимъ снамъ; я скоро пострадала отъ этого заблужденія и узнала, что если въ любви одинъ характеръ долженъ быть сильнѣе другаго, то не характеръ женщины. Потребно было по-крайней-мѣрѣ какое нибудь вознагражденіе, а тутъ — никакого. Тутъ я — мужчина; эта роль утомляетъ мое сердце, такъ-что я сама слабѣю.

И однакожъ, много прекраснаго въ сердцѣ этого ребенка! Какія сокровища чувствительности, какая чистота нравовъ, какая простодушная вѣра въ сердце другаго и въ свое собственное сердце! Люблю его, потому-что не знаю человѣка лучшаго. Тотъ, который стоитъ въ сторонѣ отъ всѣхъ другихъ, внушаетъ мнѣ и въ себѣ чувствуетъ только дружбу. Дружба — тоже родъ любви, любви безмѣрной и высокой въ извѣстные моменты, но недостаточной, потому-что она занимается только серьёзными неучастіями и дѣйствуетъ только въ важныхъ и рѣдкихъ случаяхъ. Дружба не занимается жизнью повседневной, столь ненавистной, столь тягостной въ уединеніи, не занимается этимъ нескончаемымъ рядомъ мелкихъ, томительныхъ непріятностей, которыя одна любовь можетъ измѣнить въ удовольствія. Ты способенъ, какъ говоришь, покинуть все, ѣхать ко мнѣ, чтобъ извлечь меня изъ несчастнаго положенія; ты способенъ бѣжать съ конца свѣта на другой, чтобъ оказать мнѣ услугу, но ты неспособенъ провести со мной спокойно и недѣли, не думая о Фернандѣ, которая любитъ тебя, ждетъ тебя. Оно такъ и должно быть, потому-что и я то же бы сдѣлала. Я пожертвовала бы всей своей любовью, чтобъ спасти тебя отъ несчастія, но не отдѣлила бы ни частички отъ нея, чтобъ предохранить тебя отъ мелкой непріятности. Сколько ни твержу себѣ, что Богъ осыпалъ меня милостями, давъ мнѣ такого любовника, какъ Октавій, такого друга, какъ ты, я нахожу любовь очень-дѣтскою, дружбу очень-строгою. Мнѣ хотѣлось бы имѣть къ Октавію уваженіе, какое имѣю къ тебѣ, не теряя кроткой нѣжности и живой заботливости, какую чувствую къ нему. Безумная мечта! Надо принимать жизнь, какъ она создана Богомъ. Трудно это, Жакъ, очень-трудно!

XIII.
Фернанда къ Клемансѣ.

Не пиши мнѣ, не отвѣчай. Не говори мнѣ о благоразуміи, не старайся указывать мнѣ на опасность. Кончено! завязавъ глаза, кидаюсь въ бездну. Я люблю… разсуди, могу ли я что-нибудь видѣть ясно? Пусть будетъ, что угодно Богу. Да и что за важность, счастлива я буду или нѣтъ.. Развѣ я такое дорогое существо, что такъ много надо заниматься мною? И къ чему ведетъ вся предусмотрительность? Она не препятствуетъ намъ рисковать и дѣлаетъ только то, что мы рискуемъ малодушно. Такъ не отнимай у меня бодрости, не говори мнѣ о Жакѣ, дай мнѣ поговорить о немъ.

Вчера онъ засталъ меня одну въ паркѣ. Я сидѣла на скамьѣ, опустивъ голову на руки, и плакала. Онъ хотѣлъ узнать причину моей печали и разсердился, когда я отказалась объяснить ему эту причину. Но что это за гнѣвъ! Онъ схватилъ меня въ свои объятія и сжалъ такъ сильно, что мнѣ стадо больно, и однакожь я не чувствовала ни страха, ни досады, что онъ такъ грубо обращается со мной. Онъ трясъ меня за руку и повелительно спрашивалъ: «говори же; я этого хочу, отвѣчай мнѣ сейчасъ, что съ тобой?» И я, — ты знаешь, я не люблю, чтобъ мной командовали, — я съ удовольствіемъ слушала, какъ онъ приказывалъ мнѣ. Сердце прыгало у меня отъ радости, точно какъ въ тотъ разъ, когда онъ, при переходѣ черезъ ручей, впервые сказалъ мнѣ ты: «ну, прыгай же, ты — трусиха!» — О, въ этотъ разъ оно билось еще сильнѣе! То, что я чувствовала, Клеманса, необъяснимо. Сердце мое стремилось на встрѣчу его сердцу, какъ невольникъ, готовый броситься къ ногамъ господина, или какъ ребенокъ — на руки матери. Тутъ уже не можетъ быть ошибки; я чувствую, что люблю его, потому-что должна его любить, потому-что онъ стоитъ того, потому-что Богъ не допустилъ бы меня чувствовать такую довѣренность, такое влеченіе къ дурному человѣку. Я не могла устоять противъ его вопросовъ, пересказала разговоръ съ капитаномъ Жаномъ, разсказала, какой неодолимый ужасъ оставилъ этотъ разговоръ во мнѣ. — «Да, въ-самомъ-дѣлѣ» сказалъ онъ: «я хотѣлъ поговорить съ тобой объ опасеніяхъ, которымъ ты предаешься, о вопросахъ, какіе ты дѣлала Борелю и женѣ его. Признаюсь, я немножко въ затрудненіи; что могу я сказать тебѣ? что упреки Бореля неосновательны, что разсказы капитана ложны? Лгать я не могу. Правда, во мнѣ есть весьма-важные недостатки, и я дѣлалъ много дурачествъ. Но что же тутъ общаго съ тобою и съ будущностію, которая ожидаетъ насъ? Могу поклясться тебѣ въ томъ только, что я честный человѣкъ и какъ честный человѣкъ буду обращаться съ тобой. Если, для успокоенія твоего, нужны слова, прійми эти слова за клятвенный актъ, и если хоть разъ измѣню я этой клятвѣ, покинь меня. Если же ты думала, что никогда не будешь страдать отъ моего характера, что никогда тебѣ ни въ чемъ не прійдется упрекнуть меня, то, видно, считала ты свѣтъ — Эльдорадомъ и мечтала о судьбѣ, которая никому не дана въ удѣлъ на землѣ.» Тутъ онъ вдругъ замолчалъ и нѣсколько времени былъ грустенъ и безмолвенъ; я тоже. Наконецъ, онъ сдѣлалъ усиліе надъ самимъ-собою, и сказалъ мнѣ; «Видите, милое дитя мое, вы уже страдаете; это не въ первый разъ, и, къ-несчастію, не въ послѣдній. Развѣ вы никогда не слыхали, что жизнь есть ткань горестей, и юдоль плача?» Грустный и горькій тонъ, какимъ произнесъ онъ эти слова, такъ поразилъ мое сердце, что слезы невольно полились опять изъ глазъ! Онъ сжалъ меня въ своихъ объятіяхъ и также заплакалъ… Да, Клеманса, онъ плакалъ, плакалъ этотъ человѣкъ, столь серьёзный и безъ-сомнѣнія привычный къ женскимъ слезамъ. Слезы мои одолѣли его. О, какъ чувствительно, какъ благородно его сердце! Тутъ я особенно почувствовала это. Не бѣда, что Жаку тридцать-пять лѣтъ: могъ ли бы онъ быть лучше и достойнѣе любви, еслибъ ему было двадцать-пять?

Увидѣвъ его въ слезахъ, я кинулась ему на шею. — «Не плачь, Жакъ» сказала я ему: — «я не стою этихъ благородныхъ слезъ. Я существо малодушное; я побоялась обратиться прямо къ тебѣ; я подозрѣвала тебя, хотѣла развѣдать тайны твоей минувшей жизни. Прости меня; твоя печаль — для меня слишкомъ-суровое наказаніе.» — Дай мнѣ поплакать, отвѣчалъ онъ: — благодарю тебя, что ты доставила мнѣ этотъ часъ умиленія и сердечнаго изліянія; давно уже не бывало этого со мною. Развѣ ты не чувствуешь, Фернанда, что ничего нѣтъ пріятнѣе въ мірѣ, какъ грусть, которую кто-нибудь раздѣляетъ съ нами, и что слезы, смѣшивающіяся съ другими слезами, — бальзамъ для горести? О, еслибъ я могъ часто плакать съ тобою, еслибъ ты никогда не плакала одна!

Рѣшено! Пусть что хотятъ говорятъ мнѣ о Жакѣ: не слушаю никого, кромѣ его. Не брани меня, милая, не заставляй меня страдать безъ пользы. Предаюсь судьбѣ своей: да будетъ, что угодно Богу! Я увѣрена, что все перенесу, только бы Жакъ любилъ меня.

XIV.
Жакъ къ Фернандѣ.

Вчера хотѣлось мнѣ сказать вамъ многое, и я не могъ говорить; слезы наши смѣшались, сердца наши поняли другъ друга. Для любовниковъ этого достаточно, по для супруговъ, можетъ-быть, мало. Вашъ духъ, можетъ-быть, имѣетъ нужду въ успокоеніи и убѣжденіи. Дитя мое, прося васъ принять мое имя и раздѣлить судьбу мою, я требую у вашей привязанности доказательства величайшей довѣренности, и дивлюсь, что, зная меня такъ мало, вы до-сихъ-поръ всегда такъ прямо обращались ко мнѣ. Очень благородна и великодушна должна быть душа ваша, если вы отгадали, что вамъ нечего бояться стараго Жака. Я вѣрю и тому и другому, и вашей довѣренности и вашей проницательности. Но чувствую, что причина такой довѣренности заключалась единственно въ благородствѣ вашего сердца, что я былъ нѣмъ и безпеченъ, и что, наконецъ, пора и мнѣ объясниться съ вами и помочь вамъ питать ко мнѣ какое-нибудь уваженіе. Не буду говорить вамъ о любви. Я не могу доказать вамъ, что моя любовь должна сдѣлать васъ навѣки счастливою; не знаю этого, и могу сказать только, что она искренна и глубока. О бракѣ хочу поговорить съ вами въ этомъ письмѣ, а любовь дѣло особое, чувство, которое у насъ будетъ совершенно-независимо отъ закона клятвы. Я просилъ васъ и вы мнѣ обѣщали жить со мною, считать меня вашей опорой, вашимъ защитникомъ, лучшимъ вашимъ другомъ. Одна дружба нужна тѣмъ, которые взаимнымъ обѣщаніемъ соединяютъ судьбу свою. Когда это обѣщаніе есть клятва, которую одно лицо можетъ нарушить и заставить страдать другое, то необходимо съ обѣихъ сторонъ величайшее взаимное уваженіе, особенно со стороны того лица, которое находится въ зависимости отъ другаго. Обь этомъ-то, Фернанда, хочу я формально объясниться съ вами, чтобъ вы, слѣпо предавая сердце свое любви, знали по-крайней-мѣрѣ, кому вы ввѣряете заботу о своей независимости и своемъ достоинствѣ.

Вы должны имѣть ко мнѣ это уваженіе и эту дружбу, Фернанда; я стою ихъ, говорю безъ гордости и хвастоства. Довольно жилъ я на свѣтѣ и могъ узнать самого-себя, узнать, на что я способенъ. Не можетъ быть, чтобъ когда-нибудь относительно васъ сдѣлалъ я такой проступокъ, за который могъ бы лишиться вашего уваженія и дружбы или по-крайней-мирѣ на время ослабилъ ихъ. Говорю вамъ такъ, потому-что уважаю васъ. Я знаю, что вы справедливы, что чиста душа ваша, сужденіе здраво. При такихъ качествахъ, не возможно, чтобъ вы стали обвинять меня безъ причины или по-крайней-мѣрѣ не приняли моего оправданія, когда истинность его будетъ очевидна.

Надо, однакожъ, все предвидѣть; любовь можетъ угаснуть; дружба сдѣлаться тягостною и непріятною; тѣсная связь — мученіемъ для одного изъ насъ, можетъ-быть — для обоихъ. Вотъ въ этомъ-то случаѣ необходимо мнѣ ваше уваженіе! За то, что вы такъ смѣло отдаете мнѣ свою свободу, вы должны знать, что я никогда не буду обладать ею. Увѣрены ли вы въ этомъ? Бѣдное дитя! Можетъ-быть, вы объ этомъ и не думали. Чтобъ отвѣчать на опасенія, могущія возникнуть въ васъ, чтобъ помочь вамъ прогонять ихъ, даю вамъ клятву, — прошу васъ записать ее и перечитывать это письмо каждый разъ, какъ свѣтскіе толки или наружный видъ моего поведенія заставятъ васъ опасаться какой-нибудь тиранніи съ моей стороны. Вы поклянетесь быть мнѣ вѣрною, быть мнѣ покорною, — то-есть не любить никого, кромѣ меня, и повиноваться мнѣ во всемъ. Но вы не можете ручаться за свое сердце, даже еслибъ я былъ величайшимъ и совершеннѣйшимъ человѣкомъ. Вы не должны обѣщать мнѣ повиновенія, потому-что этимъ мы унизили бы другъ друга. Такимъ образомъ, дитя мое, произносите съ довѣренностію священныя слова, и я также произнесу ихъ, потому-что иначе не могу я посвятить вамъ жизни своей. Но къ этой клятвѣ — быть вашимъ покровителемъ, которую предписываетъ законъ, и которую я благоговѣйно исполню, хочу я присоединить еще другую клятву, безъ которой ты не должна принимать меня за супруга. Это клятва — уважать тебя и у ногъ твоихъ хочу я произнести ее въ тотъ день, когда ты пріймешь меня любовникомъ.

Но я произношу ее сегодня, и ты можешь считать ее невозвратимою. Да, Фернанда, буду уважать тебя, потому-что ты слаба, потому-что ты чиста, потому-что ты имѣешь права на счастіе, или по-крайней-мѣрѣ на спокойствіе и свободу. Если я недостоинъ занимать всегда душу твою, то, по-крайней-мѣрѣ, неспособенъ быть твоимъ палачомъ или тюремщикомъ. Если я не могу внушить тебѣ вѣчной любви, по-крайней-мѣрѣ съумѣю внушить привязанность, которая переживетъ въ твоемъ сердцѣ все остальное, и не будешь ты имѣть друга вѣрнѣе и дороже меня. Не забывай, Фернанда, что когда сердце мое покажется тебѣ очень-старымъ, и я не буду годенъ въ твои любовники, ты можешь обратиться къ моимъ сѣдымъ волосамъ и требовать отъ меня нѣжности отца. Если боишься власти старика, буду стараться помолодѣть, перенестись въ твои лѣта, чтобъ понимать тебя, и внушить довѣренность, какую имѣла бы ты къ брату. Если я не успѣю исполнить ни одной изъ этихъ ролей, если, не смотря на свои старанія и преданность, буду въ тягость тебѣ, то удалюсь и оставлю тебя госпожою твоихъ дѣйствій, и никогда не услышишь ты ни одной жалобы изъ устъ моихъ.

Вотъ что могу я обѣщать тебѣ; остальное отъ меня не зависитъ. Прощай, мой ангелъ; отвѣчай мнѣ: мать даетъ тебѣ всевозможную свободу. Завтра утромъ, мой человѣкъ прійдетъ къ тебѣ за письмомъ твоимъ. Я долженъ буду цѣлый день провесть въ Турѣ. Твой другъ,

Жакъ.

XV.
Фернанда къ Жаку.

Да, я имѣю довѣренность къ вамъ, вѣрю вашей честности. Не нужно было мнѣ вашихъ клятвъ, чтобъ знать, что никогда не станете вы ни унижать, ни стѣснять меня. Я — дитя, и мало приложено было старанія объ образованіи ума моего; но сердце у меня гордое, и простаго разсудка моего достаточно было, чтобъ понимать нѣкоторыя вещи. Ненавижу я тиранство, и еслибъ съ первыхъ взглядовъ, брошенныхъ на васъ, не угадала я, каковы вы въ дѣйствительности, — не стала бы уважать и любить васъ. Маменька, всегда твердила мнѣ, что мужъ — господинъ, и что добродѣтель жены состоитъ въ повиновеніи. Потому я рѣшилась-было не выходить никогда замужъ, развѣ случится какое-нибудь чудо. Невѣроятно было это чудо, и гораздо-легче было думать, что спокойно дойду я до того рода независимости, какимъ пользуются старыя дѣвушки-безприданницы. Впрочемъ, иногда воображала я себѣ, что Богъ пошлетъ мнѣ человѣка, для охраненія меня въ этой жизни. То была романическая мечта, которой не сказывала я маменькѣ, но которой не могла я удалить отъ себя. Когда сидѣла я у окна за рабочимъ столикомъ и видѣла, что небо такъ лазурно, деревья такъ зелены, вся природа такъ прекрасна, и я такъ молода… о! тогда не могла я думать, что осуждена на рабство или одиночество. Что дѣлать! Мни семнадцать лѣтъ; въ мои лѣта, трудно быть совершенно-разсудительной, и вотъ Провидѣніе поспѣшило исполнить мою мечту, какъ прихоть баловня-ребенка. Въ одно прекрасное утро являетесь вы, Жакъ, являетесь, когда еще не страдала я отъ скуки, когда еще слезы унынія не испортили моей пансіонской свѣжести, когда еще полна была я мечтаній и нелѣпыхъ надеждъ. Вы осуществили мечты мои такъ скоро, что некогда было мнѣ сомнѣваться и опасаться! Недавно еще, читала я волшебныя сказки; въ нихъ все одна и та же исторія, но какъ она прекрасна! Всегда тамъ видите вы бѣдную дѣвушку, страдающую, покинутую или томящуюся въ плѣну, которая сквозь рѣшетчатыя окна своей темницы, или съ вершины пустыннаго дерева видитъ, будто во снѣ, что проѣзжаетъ мимо прекраснѣйшій принцъ, сопровождаемый всѣми богатствами и всѣми радостями міра. Тутъ добрая волшебница совершаетъ чудеса за чудесами, чтобъ освободить свою любимицу, и настаетъ наконецъ прекрасный день, когда Сандрильйона видитъ и любовь и свѣтъ у ногъ своихъ. Мнѣ кажется, такова и моя исторія. Я спала въ своей клѣткѣ, и снились мнѣ золотые сны, и вотъ вы превратили ихъ въ дѣйствительность такъ скоро, что я не знаю еще хорошенько, сплю я или бодрствую.

Потому-то я немного и боюсь. Счастіе пришло ко мнѣ такъ внезапно и въ такомъ пышномъ видѣ, что я не смѣю вѣрить ему. Вѣрю, однакожъ, что вы любите меня, и что вы лучшій изъ людей. Знаю, что поведеніе ваше будетъ таково, какъ вы говорите. Знаю также, что и я съ своей стороны буду не недостойна такого поведенія, и даю тѣ же клятвы, какія даете вы — не поступать со мной, какъ съ рабою. Обязуюсь не тиранствовать надъ вами посредствомъ слезъ, упрековъ, припадковъ, которыми женщины такъ умѣютъ пользоваться. Хоть я и не имѣю вашей опытности, но могу ручаться за свою гордость.

Итакъ, не суровость брачныхъ узъ пугаетъ меня. Вы меня любите, и предлагаете мнѣ все, чѣмъ вы обладаете; я принимаю, потому-что люблю васъ. Если когда-нибудь мы перестанемъ уважать другъ друга, не безпокоюсь на счетъ своей участи. Я могу работой доставлять себѣ пропитаніе и не вижу никакого несчастія въ этомъ родѣ, которое могло бы напугать меня и воспрепятствовало бы принять счастіе, которое вы мнѣ теперь предлагаете; не бѣдность, не обыкновенныя несчастія общества безпокоятъ меня — меня безпокоитъ любовь, которую вы чувствуете ко мнѣ, особенно любовь, которую я чувствую къ вамъ. Вы не хотите, Жакъ, говорить мнѣ о любви, — а это единственная вещь, которая меня занимаетъ, которая интересуетъ меня.

Быть можетъ, я поступаю вопреки стыдливости, говоря вамъ о любви въ то время, какъ вы говорите совершенію о другомъ чувствѣ; но вы пріучили меня высказывать вамъ прямо все, что прійдетъ мнѣ на умъ. Вы не разъ говорили мнѣ, что нѣтъ ничего на свѣтѣ лицемѣрнѣе осторожности, наблюдаемой иными женщинами въ поведеніи и словахъ. Итакъ, безъ страха и стыда предаюсь я, бесѣдуя съ вами, всѣмъ внушеніямъ своего сердца.

Еслибъ я выходила за васъ по причинамъ, по какимъ рѣшаются на бракъ три-четверти дѣвушекъ, съ которыми я воспитывалась, то удовольствовалась бы тѣмъ, что вы обѣщаете мнѣ. Тутъ не то, Жакъ. Какъ могли вы подумать, что я боюсь чего-нибудь другаго, кромѣ несчастія — потерять любовь, которую вы теперь питаете ко мнѣ? Я знаю, что вы останетесь моимъ другомъ; но не-уже-ли вы думаете, что это удовлетворитъ, утѣшитъ меня? Нѣтъ, Жакъ! что говорить о клятвахъ? То, что происходитъ во мнѣ, привязанность, которую я имѣю къ вамъ, сила, которую со-дня-на-день принимаетъ эта привязанность, потребность отчуждаться отъ всего остальнаго, не любить и не видать ничего и никого на землѣ, кромѣ васъ. Вотъ это-то и пугаетъ меня, ибо я чувствую, что любовь моя будетъ вѣчная, а вы, вы не ручаетесь за свою любовь. Ужасна эта неизвѣстность послѣ того, что говорили мнѣ о вашемъ характерѣ, способномъ къ восторженности, и о легкости, съ какою вы умѣете переходить отъ одной страсти къ другой. О, Жакъ, для васъ такъ легко было сказать мнѣ два слова, которыя успокоили бы меня болѣе всего вашего письма, и которымъ я слѣпо повѣрила бы: буду всегда любить тебя! Зачѣмъ, въ ту минуту, какъ готовы были вы сказать ихъ, вы остановились, будто пораженные боязнію совершить святотатство? Вы можете ручаться за вѣчную дружбу, можете обѣщать высокую преданность, геройское безкорыстіе, великодушіе выше всѣхъ предразсудковъ, готовое на всякія пожертвованія, на всякія горести, — но что до остальнаго, оно не зависитъ отъ васъ.Эти слова ужасны, Жакъ! зачеркните ихъ, посылаю вамъ назадъ ваше письмо. Не хочу другихъ клятвъ: онѣ мнѣ ненужны. Онѣ похожи на договоръ, на условіе между нами. Когда вы прижимаете меня къ сердцу и говорите: «дитя мое! какъ я люблю тебя!», тогда я гораздо-болѣе увѣрена въ своемъ счастіи.

XVI.
Жакъ къ Фернандѣ.

Ангелъ жизни моей, послѣдній лучъ солнца, который блеснетъ на моемъ обнаженномъ челѣ! не лишай меня разсудка, пощади твоего стараго Жака: ему нужны и разсудокъ и сила… Ты не знаешь, ты не знаешь, бѣдное дитя, что ты обѣщаешь и чего требуешь! Ты не думаешь, что тебѣ только семнадцать лѣтъ, а мнѣ вдвое болѣе; что ты будешь еще дитя, когда я уже состарѣюсь; что будущность страшна для меня, если я предамся слишкомъ-сладкимъ желаніямъ, слишкомъ-взъискательнымъ требованіямъ. И ты думаешь, что страхъ измѣнить другой любви мѣшаетъ мнѣ обѣщать тебѣ ту же любовь, въ какой ты мнѣ клянешься? Знаешь ли ты, что я никогда не измѣнялъ первый, и что съ самыхъ раинихъ дней пылкой юности, послѣ перваго разочарованія, цѣлыя пять лѣтъ я никого не любилъ, не смотрѣлъ ни на одну женщину. Это ли легкій переходъ отъ одной страсти къ другой? Тѣ, которые думаютъ, что поняли меня и разсказываютъ тебѣ о прежней жизни моей, не знаютъ ни ея, ни меня. Говорили ли они тебѣ, что отказываться отъ привязанности заставляло меня презрѣніе? Знаютъ ли они, чѣмъ была бы для меня страсть, основанная на взаимномъ уваженіи? Знаютъ ли они, чего мнѣ стояло не простить, и какъ я едва не унизился до этого? Но кто меня знаетъ? Кто меня понялъ? Я ничего не говорилъ о своихъ страданіяхъ, ни о своихъ радостяхъ этимъ людямъ, которые хотятъ судить обо мнѣ и у которыхъ со мною общаго только хладнокровіе на полѣ сраженія и стоицизмъ солдата на войнѣ. Ты должна обратиться ко мнѣ, Фернанда, ко мнѣ одному. Я хорошо себя знаю, и никогда ничего не обѣщалъ напрасно. Да, я буду любить тебя всегда, если ты этого хочешь и можешь этого всегда желать. Можетъ-быть, это намъ и возможно, кто знаетъ? увѣрена ли ты въ себѣ, милый мой ангелъ? О, какъ горька та улыбка, которая является на устахъ моихъ всякій разъ, когда я читаю твои клятвы! Какъ трудно противиться надеждѣ, которую ты даешь мнѣ, какъ трудно — безумно, не увлечься ею! Старость ума, какъ трудно согласить тебя съ юностью сердца!

Ты видишь, что, вздумавъ помучить себя будущностью, мы начинаемъ сомнѣваться другъ въ другѣ, и не скрываемъ этого. Зачѣмъ стараться приподымать священный покровъ судьбы? Самыя твердыя души не всегда могутъ устоять противъ ея неизбѣжныхъ ударовъ. Какія обѣщанія, какія клятвы могутъ связывать любовь? Самымъ вѣрнымъ ей ручательствомъ служатъ вѣра и надежда. О, не станемъ слишкомъ-часто вопрошать таинственную книгу, въ которой продолжительность нашего счастія начертана рукою Бога; пріимемъ даръ съ признательностью и будемъ имъ наслаждаться, не отравляя его страхомъ будущаго. Если счастіе наше должно продолжаться только одинъ годъ, одну недѣлю; если я долженъ заплатить за одинъ день твоей любви цѣлою жизнію одиночества и сожалѣнія, я не стану жаловаться, и сердце мое сохранитъ вѣчную признательность къ тебѣ. Такъ пускайся же смѣло въ это неизвѣстно море жизни, въ которомъ предусмотрительность ни къ чему не служитъ, въ которомъ сама сила нужна только для того, чтобъ погибнуть безъ боязни. Нѣтъ побѣды тѣмъ, которые не хотятъ сражаться, нѣтъ наслажденія тѣмъ, которыхъ безпокоитъ страхъ. Пріиди въ мои объятія безъ страха и ложнаго стыда; будь всегда простодушна, какъ дитя, о, моя Дѣва! и не краснѣй, говоря мнѣ про любовь свою. Чистота такъ же нага, какъ Евва передъ паденіемъ. Человѣкъ, который двадцать лѣтъ жилъ солдатомъ среди униженныхъ народовъ, презираемыхъ нравовъ, попираемыхъ ногами преданій; который безъ пятна и порока прошелъ потрясенную Европу, среди общества грубыхъ и тщеславныхъ побѣдителей, этотъ человѣкъ, можетъ-быть, достоинъ тебя, по-крайней-мѣрѣ на нѣсколько лѣтъ. Если, въ-послѣдствіи, старость изсушитъ его сердце, если эгоизмъ и печальная ревность заступятъ въ немъ мѣсто любви и преданности, перестань любить его, — ты будешь имѣть на то полное право; ибо онъ не будетъ болѣе Жакомъ, котораго ты знала и которому обѣщала вѣчную любовь.

Если все это тебя не успокоитъ, если ты потребуешь отъ меня другихъ клятвъ, не могу ничего болѣе сказать. Я честенъ, но не совершенъ; я человѣкъ, не ангелъ. Я не могу поклясться, что моя любовь будетъ всегда удовлетворять потребностямъ души твоей. Мнѣ кажется, это будетъ такъ, ибо я чувствую, что любовь моя горяча и истинна; но ни ты, ни я не знаемъ, какъ силенъ и продолжителенъ въ тебѣ энтузіазмъ, который одинъ можетъ отличить нравственную любовь отъ дружбы. Я не могу тебѣ ручаться, что во мнѣ этотъ энтузіазмъ переживетъ обманы судьбы, но отеческая нѣжность не умретъ вмѣстѣ съ нимъ въ моемъ сердцѣ. Жалость, заботливость, преданность — я могу въ нихъ поклясться: они зависятъ отъ человѣка; но любовь — пламя болѣе-чистое, болѣе-святое; одинъ Богъ посылаетъ и отнимаетъ ее. Прощай; не отвергай дружбы твоего стараго Жака.

XVII.
Сильвія къ Жаку.

Теперь, когда вы уже наканунѣ брака, когда это безъименное чувство, насъ другъ съ другомъ связывающее, принимаетъ новый видъ, надобно, чтобъ вы мнѣ сказали правду объ одномъ изъ самыхъ важныхъ условій моей будущности. До-сихъ-поръ я должна была, я могла уважать ваше молчаніе, теперь не могу болѣе. Вы были моею единственною подпорою въ жизни; можетъ-быть, я должна лишиться васъ. Должна ли я еще принимать ваше покровительство и ваши дары? Когда вы были независимы, мнѣ ненужно было знать — опекунъ ли вы мой, или благодѣтель; теперь вы вступаете въ чуждое мнѣ семейство; ваше состояніе законно принадлежитъ ему; я не хочу принять самой малой части изъ него, если не имѣю священныхъ правъ на вашу заботливость. Къ-тому же, эта неизвѣстность тяготитъ меня; мракъ, покрывающій наши взаимныя отношенія, начинаетъ бросать въ душу мою страшныя сомнѣнія. Самъ Октавій не покоенъ; онъ не такъ-великодушенъ, чтобъ могъ слѣпо предаться моему слову, не такъ-силенъ волею, чтобъ открыто обвинить меня. Наглые толки городскихъ сплетней приходятъ всѣ къ тому заключенію, что вы были мой любовникъ и теперь изъ деликатности обезпечиваете судьбу мою. Я презираю эти неизбѣжныя неудобства моего рожденія и общественнаго положенія. Рано пріученная не имѣть семейства и печально проходить свои жизненный путь среди этого холоднаго и суроваго свѣта, который говоритъ мнѣ на каждомъ шагу: «кто ты? откуда? кому принадлежишь?» я никогда не добивалась общественнаго уваженія. Я могла бы, можетъ-быть, пріобрѣсти его черезъ друзей, но не чувствовала въ этомъ нужды: ваша дружба была мнѣ достаточна; она наполняла жизнь мою, когда любовь не занимала ея. Теперь, можетъ-быть, я должна васъ лишиться; ваша новая привязанность разлучитъ насъ; надобно, чтобъ я искреннѣе сошлась съ Октавіемъ; надобно, чтобъ я простила ему, что онъ могъ во мнѣ сомнѣваться, чего я, въ другихъ обстоятельствахъ, никогда не простила бы; надобно, чтобъ я успокоила его, представивъ ему доказательство моей невинности. Это доказательство, я увѣрена, состоитъ въ одномъ словѣ вашемъ; напрасно вы мнѣ въ немъ отказали: я давно угадала, что мы одинъ для другаго. Скажите же это слово, и пусть оно проведетъ между нами священную черту, черезъ которую не посмѣетъ перешагнуть подозрѣніе, и я буду спокойно спать подъ кровлею дома, вамъ принадлежащаго. Признайтесь, я не дочь одного изъ друзей вашихъ; признайтесь, вы братъ мнѣ? Вы дали клятву у смертнаго одра того, кому я обязана жизнію; вы должны ее нарушить; отъ этого зависитъ спокойствіе всей моей жизни. Что нужды, что я буду знать имя моего отца? Я его не знала, я не могу любить его; но я ему прощаю въ томъ, что онъ меня покинулъ. Кто бы онъ ни былъ, я не прокляну его; — я, можетъ-быть, благословлю его, если онъ твой отецъ.

XVIII.
Жакъ къ Сильвіи.

Я долго думалъ о просьбѣ твоей… Когда произнесъ я клятву у смертнаго одра отца твоего, то оставилъ себѣ право расторгнуть ее, если обстоятельства сдѣлаютъ это нужнымъ для твоей чести, или для твоего спокойствія. Думаю, что эта минута теперь настала; но, право, то, что я долженъ сказать тебѣ, такъ неудовлетворительно, такъ невѣрно, что я, можетъ-статься, лучше сдѣлалъ бы, еслибъ молчалъ и оставался твоимъ названнымъ братомъ; впрочемъ, если ты отказываешься отъ помощи моей, то надо говорить, надо успокоить гордость твою, надо сказать тебѣ, что не состраданію обязана ты преданностью моею, но чувству долга и узамъ крови, которыя мое сердце приняло и узаконило съ того дня, какъ узнало тебя. Я внутренно убѣжденъ, что ты сестра моя, хотя не имѣю на то доказательствъ; но ты можешь сказать цѣлому свѣту, что я не имѣлъ къ тебѣ другихъ чувствъ, кромѣ чувства любви братской.

Это маленькое изображеніе святаго Іоанна-Непомука, котораго одна половина у тебя, а другая у меня — вотъ единственное доказательство нашей братской связи; но оно высоко и священно въ глазахъ моихъ, и душа моя съ восторгомъ привязывается къ нему. Когда умеръ отецъ мой, мнѣ было двадцать лѣтъ; я былъ ему болѣе другомъ, нежели сыномъ; онъ былъ добръ, но слабъ; я имѣлъ совсѣмъ другой характеръ; онъ боялся моихъ сужденій, но былъ увѣренъ въ моей нѣжности. Уже нѣсколько часовъ находился онъ въ предсмертныхъ конвульсіяхъ; время-отъ-времени, онъ какъ-будто оживлялся, дѣлалъ усилія, чтобъ начать говорить, съ безпокойствомъ кидалъ взоры вокругъ себя, судорожно сжималъ мнѣ руку и опять упадалъ безъ силъ. Въ послѣднія минуты, удалось ему взять бумагу изъ-подъ изголовья, и съ этими словами онъ подалъ ее мнѣ: «Ты сдѣлаешь, что тебѣ угодно и что найдешь нужнымъ; я въ этомъ полагаюсь на тебя, но поклянись мнѣ сохранить тайну». — Клянусь, отвѣчалъ я, пробѣжавъ бумагу: — молчать до того дня, пока молчаніе мое не повредитъ судьбѣ того существа, до котораго эта тайна относится; будьте увѣрены, что я сохраню честь отца моего. — Онъ сдѣлалъ утвердительный знакъ и сказалъ: «полагаюсь на тебя». То были послѣднія слова его. Вотъ что было въ этой бумагѣ. Она состояла изъ трехъ отдѣльныхъ листочковъ; въ первомъ было написано: «15 мая 17.. года, въ Генуѣ, въ сиротскомъ домѣ оставленъ ребенокъ женскаго пола съ знакомъ святаго Іоанна-Непомука.» На второмъ: «Я совершилъ это преступленіе, и вотъ мое оправданіе: г-жа Де… имѣла въ то время, кромѣ меня, другаго любовника; незнаніе этого и состраданіе заставили меня помогать ей во время ея мукъ; она была одна; другой любовникъ покинулъ ее, но я не могъ рѣшиться взять ея ребенка. Съ общаго согласія, положили мы помѣстить его въ сиротскій домъ, что довершило мою ненависть и презрѣніе къ этой женщинѣ; я сохранилъ примѣту, для того, что если когда-нибудь мнѣ доказано будетъ, что ребенокъ принадлежитъ мнѣ… но это невозможно! я этого никогда не узнаю.» Имя этой женщины во всѣхъ запискахъ писано рукою отца моего, и я ее знаю: она живетъ и слыветъ добродѣтельною, по-крайней-мѣрѣ желаетъ такою казаться. Я тебѣ никогда не назову ея, Сильвія: это не послужило бы ни къ чему, да и самая честь мнѣ это запрещаетъ. Третья бумага была отрѣзокъ отъ изображенія святаго, котораго другая половина была повѣшена тебѣ на шею.

Я былъ почти въ такой же нерѣшимости, какъ и отецъ мой; онъ часто говорилъ мнѣ объ этой г-жѣ Де…; она отравила жизнь его; я видалъ ее въ дѣтствѣ и ненавидѣлъ. Идти на помощь ея дочери, плоду двойной любви, постыдной и вѣроломной, — это былъ бы отважный порывъ великодушія, къ которому я чувствовалъ сначала непреодолимое отвращеніе; отецъ мой сказалъ, что предоставляетъ мнѣ дѣйствовать такъ, какъ я найду приличнымъ. Я началъ съ того, что рѣшился погребсти эту тайну въ забвеніи, а тебя, бѣдняжку, предоставить судьбѣ. Но есть голосъ небесный, который и на землѣ говоритъ людямъ: съ той минуты, какъ я рѣшился оставить тебя, мнѣ казалось, голосъ Божій ежечасно повелѣвалъ мнѣ идти къ тебѣ на помощь; часто во снѣ мнѣ внятно слышался голосъ умирающаго отца, который говорилъ: «это сестра твоя! сестра твоя!» Разъ, я помню, видѣлось мнѣ, будто мимо меня проходитъ группа ангеловъ; между ними былъ одинъ прелестный ребенокъ безъ крыльевъ; онъ былъ блѣденъ и плакалъ. Его красота, его горесть сдѣлали на меня такое сильное впечатлѣніе, что я проснулся въ ту минуту, когда хотѣлъ кинуться и обнять его… Я думалъ, что душа твоя, отлетая къ небесамъ, явилась мнѣ въ сновидѣніи. «Она умерла» говорилъ я самъ-себѣ: «но прежде возвращенія къ Богу, она захотѣла прійдти и сказать мнѣ: „я была твоей сестрою, и плачу, потому-что ты оставилъ меня“. Разъ, я взялъ изображеніе святаго; эта плохая гравюрка, вѣроятно, вырванная въ-торопяхъ изъ какого-нибудь, молитвенника въ ту минуту, когда тебя отправляли въ сиротскій домъ, сдѣлала на меня странное впечатлѣніе. Тутъ было все твое наслѣдство, всѣ права, которыя ты имѣла на нѣжность и заботливость родныхъ; вся судьба человѣческая, вся будущность бѣднаго ребенка, — все заключалось тутъ! Вотъ весь даръ родителей твоихъ въ день твоего рожденія на свѣтъ! Вотъ чѣмъ ограничилась материнская нѣжность и попечительность!.. Она положила тебѣ на грудь этотъ великолѣпный подарокъ и сказала: „живи и будь счастлива“.

Я почувствовалъ въ себѣ сильное состраданіе; слезы полились изъ глазъ моихъ, и я началъ рыдать, какъ-будто ты была мое дитя, которое отняли у меня и бросили среди сиротъ. Волненіе, возбужденное во мнѣ этимъ изображеніемъ, было такъ сильно, что я и теперь не могу безъ слезъ взглянуть на гравюру. Мы часто смотрѣли на нее вмѣстѣ, и когда ты была еще ребенкомъ, то съ восторгомъ цаловала ее каждый разъ, какъ я давалъ тебѣ ее, чтобъ соединить съ другою половинкою, повѣшенною тебѣ на шею. Какимъ краснорѣчивымъ и ангельскимъ упрекомъ гнусной матери казались мнѣ эти поцалуи бѣднаго дитяти! Тебѣ говорили въ младенчествѣ, что этотъ святой былъ твой покровитель, твой лучшій другъ, что онъ поможетъ тебѣ найдти родителей, и когда я пришелъ къ тебѣ, ты благодарила его и удвоила привязанность къ нему; — образъ святаго сдѣлался для меня драгоцѣннымъ. Смотря на него глазами сердца, я открылъ въ немъ выраженіе, котораго онъ, можетъ-быть, вовсе не имѣлъ; на моемъ отрѣзкѣ были цѣлыя три-четверти изображенія: это голова молодаго человѣка съ короткими волосами и съ довольно-обыкновеннымъ выраженіемъ лица, грустно склонившаяся надъ Библіею, которую онъ поддерживаетъ рукою. „Въ этой книгѣ“ говорилъ я самъ себѣ прежде, чѣмъ увидѣлъ тебя и когда полагалъ тебя умершею: „грустный ангелъ-хранитель какъ-будто читаетъ короткую и печальную судьбу ребенка, ввѣреннаго его покровительству. Онъ съ нѣжностью и сожалѣніемъ смотритъ на него, потому-что, кромѣ его, никто на землѣ не жалѣлъ о бѣдной сиротѣ!“

Увлекаемый къ тебѣ неизъяснимымъ чувствомъ, могу сказать даже сверхъестественнымъ влеченіемъ, я, чрезъ шесть мѣсяцевъ послѣ кончины отца моего, оставилъ Парижъ и поѣхалъ въ Геную. Тамъ, въ сиротскомъ домѣ, сдѣлалъ я нужныя справки; но онѣ далеко не были вѣрны, и точно, я зналъ только день и число, въ которое ты была оставлена, но не зналъ часа; многія дѣти оставлены были въ тотъ же день. Образъ святаго Іоанна-Непомука былъ единственною примѣтой, на которой я могъ основаться, а ты, можетъ-быть, давно потеряла его. Первые мои розъиски были тщетны; ребенокъ, котораго показали мнѣ, имѣлъ другой знакъ; онъ былъ отвратителенъ, и я боялся, чтобъ такою же отвратительною не была и сестра моя. Я поѣхалъ потомъ въ маленькую деревню, лежавшую на прибрежныхъ горахъ, гдѣ мнѣ указали семейство, въ которомъ находилась одна изъ сиротъ, оставленныхъ 15 мая 17.. года… Какія горестныя мысли о твоей судьбѣ волновали меня во время дороги! Сколько, вѣроятно, терпѣла ты, несчастная, въ рукахъ этихъ грубыхъ и безчувственныхъ людей, которые торгуютъ своимъ человѣколюбіемъ, и затѣмъ только берутся воспитывать сиротъ, чтобъ потомъ имѣть въ нихъ безвозмездныхъ слугъ. Я пріѣхалъ, наконецъ, въ Сен-**, въ эту романтическую деревню, гдѣ ты прожила свои первыя десять лѣтъ и о которой ты сохранила столь драгоцѣнныя для тебя воспоминанія. Я нашелъ тебя въ кругу честнаго семейства, которое любило тебя наравнѣ съ своими дѣтьми и гдѣ ты пасла овецъ на скатѣ приморскихъ Альпъ. Этотъ день никогда не выйдетъ изъ нашей памяти, милая Сильвія, не правда ли? Сколько разъ передавали мы другъ-другу взаимное впечатлѣніе, произведенное на насъ первымъ нашимъ свиданіемъ! Но я тебѣ не разсказывалъ, съ какимъ волненіемъ души дѣлалъ я свои первые о тебѣ розъиски. Я еще былъ въ большой неизвѣстности на твой счетъ; новые родные твои увѣрили меня, что у тебя есть изображеніе святаго; но они не умѣли читать, а такъ-какъ отрѣзокъ заключалъ въ себѣ только послѣднія слова имени Непомука, то они не могли вспомнить имени, которое при нихъ много разъ называлъ ихъ приходскій священникъ, разсматривая знакъ. Твоя кормилица дѣлала всѣ возможныя усилія, чтобъ увѣрить меня, что ты не тотъ ребенокъ, котораго я ищу. Надежда на награду не облегчала для нея разлуки съ тобой; ты была уже такъ любима! ты уже тогда имѣла такую силу очарованія надъ всѣми окружавшими тебя! Суевѣріе, съ которымъ эти люди говорили о тебѣ, показалось мнѣ свидѣтельствомъ таинственнаго и высокаго покровительства Божія бѣднымъ сиротамъ, которыхъ надѣляетъ Онъ почти-всегда или какою-нибудь привлекательностью, или добродѣтелью, замѣняющею имъ естественное покровительство родителей. По словамъ этихъ добрыхъ горцевъ, ты должна была принадлежать къ знаменитой фамиліи, потому-что была горда, какъ царская дочь. Твои понятливость и чувствительность — были предметомъ удивленія сельскаго священника и учителя; ты выучилась читать скорѣе, чѣмъ другія выучиваются складывать. Я всегда вспоминаю слова твоей кормилицы: — „Горда, какъ море, говорила она про тебя, и сердита, какъ вихрь; она требуетъ отъ всѣхъ повиновенія: ея маленькіе братья до безумія послушны ей. Они такъ просты, милыя дѣти, а она такъ горда; и вмѣстѣ съ этимъ ласкова, добра какъ ангелъ, если замѣтитъ, что огорчила кого-нибудь или сдѣлала кому-нибудь непріятность. Она три дня лежала въ лихорадкѣ, опечаленная тѣмъ, что, разсердившись, ушибла маленькаго Мани: она толкнула его. Ребенокъ упалъ и отъ-того у него потекла кровь изъ носа. Прежде всего, я подбѣжала поднять ребенка, а потомъ пошла за злой дѣвчонкой, которую готова была убить; но у меня не достало духа и дотронуться до нея, когда я увидѣла ее блѣдную, бѣжавшую ко мнѣ съ крикомъ: я убила, я убила его! Ребенку почти-ничего не сдѣлалось, а бѣдная Сильвія гораздо-больше пострадала“. Вскорѣ пришелъ священникъ и увѣрилъ меня, что святой, котораго изображеніе ты носила — былъ точно св. Непомукъ… Сердце у меня затрепетало отъ радости, потому-что я тебя уже страстно любилъ. То, что мнѣ разсказывали о твоемъ характерѣ, такъ согласовалось съ воспоминаніями моихъ дѣтскихъ лѣтъ, что я съ каждой минутой болѣе и болѣе чувствовалъ, что ты мнѣ сестра. Въ-продолженіе этого времени, тебя искали; ты погнала пасти козъ; но гора была высока, и я съ нетерпѣніемъ ожидалъ тебя у воротъ дома; священникъ предложилъ мнѣ идти на встрѣчу къ тебѣ, и я съ радостію принялъ это предложеніе. Сколько вопросовъ я дѣлалъ ему въ дорогѣ! о сколькихъ чертахъ твоего характера разспрашивалъ его! Но я не смѣлъ спросить, хороша ли ты: мнѣ казался этотъ вопросъ слишкомъ-ребяческимъ; однакожь я умиралъ отъ желанія узнать это поскорѣе: — я самъ былъ еще немного ребенокъ: — твое имя, очень-странное для горной пастушки, пріятно звучало въ ушахъ моихъ. Священникъ сказалъ мнѣ, что тебя звали Джіованой, но что какая-то старая маркиза, удалившаяся сюда во время эмиграціи, полюбила тебя еще ребенкомъ и дала тебѣ твое фантастическое имя. Добрый священникъ не слишкомъ любилъ маркизу, по его словамъ, она сбивала тебя съ толку и воспламеняла твое воображеніе, давая тебѣ читать сказки Перро и г-жи д’Онуа, которыя, по его мнѣнію, были книги опасныя. „Еще большое счастье“ говорилъ онъ: „что небольшое состояніе этой госпожи лишаетъ ее средствъ — дать довольно-значительную сумму новымъ родителямъ бѣдной дѣвочки, съ тѣмъ, чтобъ они совершенно ввѣрили ее ея попеченіямъ. Они лучше разсудили сдѣлать ее пастушкой, и, въ ожиданіи будущей судьбы ребенка, поступили хорошо и для себя и для нея. Теперь Богъ посылаетъ ей другую судьбу; это должно быть къ лучшему, потому-что Онъ отецъ сиротъ и блюдетъ надъ тѣми, кого люди покидаютъ. Но я васъ умоляю“ продолжалъ онъ: „надзирайте за ея образованіемъ; вы еще слишкомъ молоды, и сами не можете заняться этимъ; постарайтесь же, чтобъ эта прекрасная почва получила доброе сѣмя отъ руки опытной; тутъ есть зародышъ рѣдкой добродѣтели, если только съумѣютъ развернуть его; кто знаетъ, можетъ-быть, нерадѣніе и неблагоразумныя наставленія породятъ порокъ? она, хотя и загорѣвшая подъ нашимъ солнцемъ, будетъ прекрасна, а красота — вредный даръ для женщинъ, которыя не руководимы религіею…“ — Она хороша, говорите вы? спросилъ я его. — „Но вотъ она“ сказалъ мнѣ священникъ, показывая на ребенка, спавшаго на травѣ: „намъ пришлось бы долго ждать ее.“

О, какъ въ-самомъ-дѣлѣ ты была хороша во снѣ, моя Сильвія, милая сестра моя! какимъ ты мнѣ казалась могучимъ и гордымъ ребенкомъ, лежа въ этой пустынѣ между небомъ и вершиною Альпъ, подверженная жгучимъ лучамъ солнца и морскому вѣтру, котораго струи проходили по-временамъ по лицу твоему, и сушили потъ на твоемъ широкомъ челѣ, осѣненномъ влажными волосами! Какую чистую тѣнь длинныя рѣсницы твои бросали на загорѣвшія щеки, которыя казались нѣжнѣе персика! Въ твоихъ полуоткрытыхъ, улыбающихся устахъ было выраженіе какой-то грусти и беззаботности, гордости и чувствительности… Я остановилъ руку священника, который хотѣлъ разбудить тебя. Мнѣ хотѣлось болѣе разсмотрѣть тебя, хотѣлось въ чертахъ лица твоего или въ формѣ головы отъискать сходство со мной или съ отцомъ моимъ… Не знаю, существуетъ ли это сходство въ-самомъ-дѣлѣ, или это дѣйствіе моего воображенія, но я думалъ узнать нашъ кровный союзъ въ этомъ широкомъ лбѣ, въ этомъ смугломъ цвѣтѣ лица, въ изобиліи этихъ черныхъ волосъ, которые двумя длинными косами упадали до колѣнъ твоихъ, — даже въ извилинахъ нѣкоторыхъ чертъ лица… но всего этого недостаточно для вѣры человѣческой. Нашъ братскій союзъ несравненно-сильнѣе существуетъ въ душахъ нашихъ и въ сходствѣ характеровъ.

Священникъ назвалъ тебя по имени; ты открыла глаза; не видя его, сдѣлала нехотя движеніе плечомъ и локтемъ, и заснула опять. Тогда священникъ снялъ маленькій наплечникъ съ твоей шеи, открылъ его, взялъ находившійся тамъ отрѣзокъ изображенія и соединилъ его съ моимъ: мы увидѣли, что это одно и то же. Въ эту минуту, ты проснулась; первый твой взглядъ былъ дикъ, какъ взглядъ серны. Ты хватилась твоего наплечника, искала его на шеѣ и потомъ, увидѣвъ у насъ въ рукахъ, сдѣлала быстрое движеніе, чтобъ вырвать его; по священникъ положилъ передъ тобой обѣ соединенныя половинки, и тогда ты поняла, что тутъ было. Ты какъ серна прыгнула на меня и, обхвативъ мнѣ шею съ силою горянки, кричала: „Вотъ отецъ мой, мой отецъ!“

Много надо было труда разувѣрить тебя, что я не твой отецъ; ты говорила, что я не хочу признаться. Священникъ старался разувѣрить тебя, говоря, что это невозможно, что я только десятью годами старѣе тебя. Тогда ты меня съ жаромъ спросила, гдѣ же твои отецъ и мать, и мнѣ повелительно говорила, чтобъ я отвелъ тебя къ нимъ. Я отвѣчалъ, что они оба умерли; тогда ты начала стучать въ землю своею голою ножкой, говоря: „я въ этомъ была увѣрена; теперь мнѣ должно остаться здѣсь!“ — Нѣтъ, отвѣчалъ я: я заступлю мѣсто твоего отца. Онъ былъ моимъ лучшимъ другомъ и передалъ мнѣ свои права на тебя, хочешь ли слѣдовать за мной? — „Да, да“ отвѣчала ты, съ живостію обнимая меня. — „Вотъ дѣти!“ сказалъ печально священникъ: „ихъ любишь, воспитываешь ихъ, живешь для нихъ однихъ, а когда думаешь насладиться ихъ благодарностію и любовью, они васъ покидаютъ, чтобъ слѣдовать за первымъ незнакомцемъ и не спросивъ даже, куда онъ повезетъ ихъ.“

Ты очень-хорошо поняла этотъ упрекъ, потому-что отвѣчала священнику: „Развѣ вы думаете, что я васъ покидаю? Развѣ я не возвращусь къ вамъ пасти козъ моей матушки Елизаветы? — Но мнѣ надо путешествовать и видѣть всѣ страны на свѣтѣ; тогда я возвращусь на кораблѣ, съ множествомъ денегъ, которыя раздамъ моимъ молочнымъ братьямъ, и мы купимъ большое стадо козъ и выстроимъ овчарню на Горѣ-Раковинъ.“ Ты все говорила волшебнымъ и сказочнымъ языкомъ, который выучила изъ книгъ. Я пробылъ нѣсколько дней въ вашей деревнѣ. Мнѣ даже хотѣлось оставить тебя тамъ: такъ мнѣ жизнь эта казалась счастливою, и такъ смѣшны, ничтожны показались мнѣ выгоды того общества, въ которое я готовился бросить тебя, передъ этою трудолюбивою, здоровою и спокойною жизнію. Но, наблюдая тебя, дѣлая долгія прогулки съ тобою въ горахъ, испытывая вопросами твой живой и пылкій умъ и строго толкуя себѣ твои странные отвѣты, часто блиставшіе разсудительностью и здравымъ смысломъ, часто нелѣпые, какъ дѣтская фантазія, — я увѣрился, что ты не создана для пастушеской жизни и что ничего не могло тебя къ ней привязать. Потомъ, среди горькихъ испытаній жизни, ты слегка упрекала меня, что я извлекъ тебя изъ того оцѣпенѣнія, въ которомъ, можетъ-быть, ты прожила бы счастливо, и ввергнулъ въ міръ обмановъ и горестей. Бѣдная! зло было сдѣлано прежде моего пріѣзда; я не думаю даже, что въ этомъ виноваты волшебныя сказки, которыя тебѣ давала маркиза. Твой жадный проницательный умъ былъ одинъ всему виною, и зародышъ унынія крылся въ тебѣ въ едва-зародившемся цвѣткѣ надежды. У тебя не было короткой тупой головы твоихъ молочныхъ сестеръ, и ты никогда не научилась бы такъ хорошо, какъ онѣ, дѣлать сыръ и прясть шерсть. Я заставлялъ тебя и кормилицу разсказывать мнѣ о первыхъ твоихъ ощущеніяхъ. Я зналъ, какъ ты хотѣла узнать, кто была мать твоя, послѣ того, какъ узнала, что Елизавета не была твоею матерью. Ты тогда безпрестанно ходила на тропинку, ведущую къ морю, и если замѣчала парусъ, то говорила: „Вотъ ѣдетъ маменька въ бѣломъ платьѣ: она хочетъ видѣть меня“. Чтеніе волшебныхъ сказокъ прибавило къ этой безпрестанной мысли о твоемъ семействѣ мечты о путешествіяхъ, богатствахъ и щедрости. Ты мечтала только о томъ, чтобъ сдѣлаться королевой и имѣть возможность наградить твоихъ воспитателей. Эти золотыя мечты не могли безвредно роиться въ головѣ твоей и въ день разсудка не должны были уступить мѣсто занятіямъ совершенно-матеріальной жизни. Ихъ породило чувство другаго назначенія, не того, которое тебѣ готовилось; сердце твое рвалось бы къ нимъ, или ты погибла бы, силясь осуществить ихъ. Ты была восхитительный ребенокъ съ твоимъ открытымъ, смѣлымъ и предпріимчивымъ характеромъ, съ твоимъ чистосердечіемъ, съ твоими странными желаніями. Но пришло время занятій болѣе-возвышенныхъ, мыслей болѣе-точныхъ, настала пора обуздать бурные порывы молодой головы: образованіе дѣлалось тебѣ необходимымъ, не для того, чтобъ быть счастливой, — твоя высокая организація мѣшала этому, но по-крайней-мѣрѣ чтобъ не сойдти съ той высокой ступени, на которую Богъ возвелъ твои способности.

Ты покидала Елизавету, молочныхъ братьевъ, священника, старую маркизу, всѣхъ своихъ друзей, даже козъ своихъ съ какимъ-то отчаяніемъ. Ты поперемѣнно цаловала ихъ, проливая горькія слезы; однакожъ, когда тебѣ предлагали остаться, ты кричала: „это невозможно! невозможно! мнѣ надо ѣхать путешествовать“. Ты чувствовала, Сильвія, что эта жизнь была создана не для тебя. Изъ глубокой бездны неизвѣстности таинственный голосъ безпрестанно вызывалъ тебя въ эту страну бурь, чрезъ которую ты должна будешь пройдти. Ты осталась, чѣмъ была, не потерявъ ничего изъ дикой красоты своей, изъ своей рѣзкой откровенности. Ты видѣла наше просвѣщеніе и осталась питомицею горъ. Можно ли послѣ того дивиться, что ты не имѣешь симпатіи съ этимъ сумасброднымъ и ложнымъ свѣтомъ, когда ты вынесла съ собою изъ пустыни прямодушіе и строгую любовь къ истицѣ, которую Богъ открываетъ сердцамъ чистымъ и умамъ здравымъ; когда ты по всему существу своему, даже физической крѣпости, не похожа на людей, тебя окружающихъ. Они созданы не такъ, какъ ты, моя бѣдная Сильвія, и ты устаешь глядѣть въ землю, не находя ни одного сердца, достойнаго того, чтобъ ты подняла его. Я вѣрю, Октавій не рожденъ для тебя! Однакожь, если есть на свѣтѣ откровенный, тихій, нѣжный молодой человѣкъ, такъ это онъ; но лучшій изъ насъ не есть еще тебѣ ровный, и ты должна терпѣть. Что ты хочешь, чтобъ я сказалъ тебѣ? Люби его такъ долго, какъ только можешь.

Что касается до тайны твоего рожденія, умоляю тебя не сообщать ему о ней никакихъ подробностей; отвѣчай на его подозрѣнія, что я братъ твой. Люди съ чистымъ умомъ давно должны были не спрашивая угадать это. Безпокойства Октавія обижаютъ меня за тебя. Я, конечно, не правъ: онъ не знаетъ тебя такъ, какъ я знаю, и страдаетъ, какъ страдали бы изъ двадцати девятнадцать человѣкъ; онъ ревнивъ, потому-что влюбленъ. Я это безпрестанно самъ себѣ повторяю; однакожь, не могу изгнать изъ сердца негодованія, отъ котораго кипитъ вся кровь моя при мысли о несправедливомъ обвиненіи моей Сильвіи. Мы сотворены другъ для друга. Ахъ, сестра! мы слишкомъ-горды; наша жизнь будетъ вѣчная битва… Но что дѣлать? я сто лѣтъ проживу и не соглашусь обвинить себя въ тѣхъ низостяхъ, въ которыхъ свѣтъ обвиняетъ дѣтей своихъ. Я чувствую это, у меня сердце трепещетъ при одной мысли о томъ, что онъ находитъ весьма-обыкновеннымъ; а когда я увижу улыбку на устахъ того, который отказывается вѣрить чистотѣ моей, когда, послѣ обвиненія меня въ какомъ-нибудь злодѣйствѣ, онъ уходитъ, пожимая мою руку и прибавляя: „я весь къ вашимъ услугамъ“ — меня беретъ охота разругать его, чтобъ возстановить между нами чистосердечную ненависть вмѣсто этой недостойной и грязной дружбы.

Ты, созданіе праведное и чистое, ты одна понимаешь стараго Жака и снисходишь къ страданіямъ его гордости. Будь чѣмъ хочешь для него, но оставь его вѣчно вѣрить и чувствовать, что онъ братъ твой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

XIX.
Фернанда къ Клемансѣ.

Сен-Леонъ въ Дофине...

Прости меня, что я цѣлый мѣсяцъ къ тебѣ не писала. Это очень-дурно съ моей стороны, и ты имѣешь право бранить меня. Да, правда, когда я была въ безпокойствѣ, когда мнѣ нужны были твои совѣты и утѣшенія, я обременяла тебя письмами; а теперь, сдѣлавшись счастливою, оставляю тебя, Любовь — чувство эгоистическое, говоришь ты; она только въ минуту страданій призываетъ къ себѣ въ помощь дружбу. По-крайней-мѣрѣ, я поступила въ этомъ случаѣ такъ, какъ-будто-бы это было неизбѣжно; стыжусь своего поступка и прошу у тебя прощенія.

Все, что могу сдѣлать лучшаго, чтобъ загладить мой проступокъ, — это отвѣчать на всѣ твои вопросы, и такимъ образомъ доказать, что нисколько не уменьшилась моя къ тебѣ довѣренность. Но если я возвращаюсь къ тебѣ, не подумай, коварная, что мой медовый мѣсяцъ уже кончился: ты сама увидишь, что нѣтъ.

Люблю ли я своего мужа теперь такъ же, какъ любила въ первый день? О, безъ сомнѣнія, Клеманса, и даже могу сказать, — люблю его болѣе. Да можетъ ли быть иначе? Съ каждымъ днемъ я открываю новое качество, новое совершенство въ Жакѣ. Доброта его ко мнѣ неисчерпаема, нѣжность такъ же велика, какъ нѣжность матери къ дитяти. И потому каждый новый день заставляетъ меня любить его болѣе и болѣе. Къ этому блаженству сердца, къ этимъ радостямъ счастливой и довольной любви, присоединяется еще тысяча другихъ маленькихъ наслажденій, упоминать о которыхъ, быть-можетъ, будетъ ребячество, но которыя тѣмъ не менѣе очень для меня живы, ибо прежде рѣшительно мнѣ были неизвѣстны. Я говорю о выгодахъ богатства, наступившихъ для меня послѣ разсчетливой жизни, сопряженной съ многими лишеніями. Конечно, я не страдала отъ посредственнаго состоянія, — я уже привыкла къ нему; я не желала быть богатою и даже не думала о богатствѣ Жака, выходя за него; однакожъ не думаю, чтобъ было низко замѣчать выгоды, доставляемыя мнѣ богатствомъ, и умѣть наслаждаться ими. Какъ драгоцѣнны для меня теперь эти ежедневныя удовольствія, эта роскошь, это изобиліе въ безчисленномъ множествѣ мелкихъ предметовъ, меня окружающихъ, такъ были бы онѣ горестны для моего сердца, когда бы я была обязана ими какому-нибудь унизительному договору, или получила ихъ отъ руки гордой и ненавистной; но получить все это отъ Жака, значитъ вдвойнѣ наслаждаться. Сколько прелести въ его подаркахъ, въ его предупредительности! Этотъ человѣкъ родился, кажется, для того, чтобъ заботиться о счастіи другаго, и нѣтъ, кажется, для него ничего въ жизни, кромѣ любви ко мнѣ.

Ты спрашиваешь, нравится ли мнѣ жизнь въ замкѣ, не наскучаетъ ли она мнѣ, не страшитъ ли меня уединеніе? Уединеніе… когда Жакъ со мною! Ахъ, Клеманса! теперь я вижу, ты никогда не любила. Бѣдный другъ, какъ мнѣ жаль тебя! ты не знала самаго лучшаго въ жизни женщины. Еслибъ ты любила, ты не спросила бы, чувствую ли я свое уединеніе, нужны ли мнѣ удовольствія и развлеченія моихъ лѣтъ… Мои лѣта созданы для того, чтобъ любить, Клеманса, и мнѣ невозможно найдти удовольствія въ чемъ-нибудь другомъ, что было бы чуждо моей любви. Что касается до увеселеній, въ которыхъ я участвую вмѣстѣ съ Жакомъ, — они мнѣ очень нравятся, и я не имѣю въ нихъ недостатка; даже иногда ихъ больше, нежели сколько бы я хотѣла; часто я желала бы лучше остаться съ нимъ наединѣ и спокойно гулять по аллеямъ нашего прекраснаго сада, чѣмъ рыскать верхомъ по лѣсамъ, предводительствуя цѣлой арміей охотниковъ и собакъ. Но Жакъ всѣми силами старается доставить мнѣ какъ-можно-болѣе развлеченій и смертельно боится, чтобъ я не почувствовала недостатка въ нихъ. Добрый Жакъ! какой любовникъ! какой другъ!

Ты хочешь знать всѣ подробности о моемъ жилищѣ, о странѣ, о томъ, какъ провожу я дни? Очень-рада, и не пропущу удобнаго случая исполнять твои желанія, буду пересказывать тебѣ все счастіе, которымъ я обязана мужу.

Когда мы пріѣхали сюда, было одиннадцать часовъ вечера; я очень устала отъ дороги, самой дальной въ моей жизни, и Жакъ почти принужденъ былъ вынесть меня на рукахъ изъ кареты на крыльцо. Погода была пасмурная, вѣтеръ сильный. Я ничего не видала, кромѣ четырехъ или пяти огромныхъ собакъ, съ ужаснымъ лаемъ провожавшихъ нашу карету, при въѣздѣ на дворъ, и потомъ съ радостнымъ визгомъ бросившихся на Жака, лишь-только онъ ступилъ на землю. Я очень испугалась при видѣ этихъ большихъ животныхъ, прыгавшихъ около меня. „Не бойся“ сказалъ Жакъ: „будь снисходительна къ моимъ собакамъ. Какой человѣкъ въ состояніи оказать столько радости при встрѣчи съ своимъ лучшимъ другомъ послѣ нѣсколькихъ мѣелцовъ разлуки?“ — Толпа слугъ разныхъ лѣтъ окружила Жака; на лицахъ ихъ выражалась привязанность и вмѣстѣ безпокойство. Я поняла, что пріѣздъ мой причинялъ большую тревогу этимъ добрымъ людямъ и боязнь перемѣнъ, которыя я могла произвести въ управленіи домомъ, немного уменьшала удовольствіе видѣть ихъ господина. Жакъ провелъ меня въ мою комнату, убранную въ старинномъ вкусѣ, съ большою роскошью. Прежде, чѣмъ легла спать, вздумала я взглянуть на сады и отворила окно; но въ темнотѣ видѣла только густую массу деревьевъ вокругъ дома и за ними огромную долину. Благоуханіе цвѣтовъ достигло до меня, а ты знаешь, какъ я люблю цвѣты и что приходитъ мнѣ въ голову, когда я вдыхаю въ себя запахъ розы. Этотъ вѣтерокъ, наполненный дивными ароматами, произвелъ во мнѣ какую-то радостную дрожь, и, казалось, неизвѣстный голосъ говорилъ мнѣ: „ты будешь здѣсь счастлива“. Я услышала голосъ Жака позади себя, — оборотилась и увидѣла высокую молодую дѣвушку шестнадцати или восьмнадцати лѣтъ, прекрасную какъ ангелъ, одѣтую, какъ одѣваются дофинскія поселянки, но съ большею изъисканностію. „Вотъ твоя горничная“ сказалъ мнѣ Жакъ: „эта добрая дѣвушка всѣми силами будетъ стараться угодить тебѣ. Она моя крестница и называется Розеттой.“ Розетта съ умненькимъ и добренькимъ личикомъ, цаловавшая мою руку ласково и почтительно, была для меня новымъ хорошимъ предзнаменованіемъ. Жакъ оставилъ насъ однихъ и ушелъ разсчитываться съ почтальонами. Когда онъ возвратился, я уже легла; онъ просилъ у меня позволенія велѣть принести его кофе въ мою комнату, и въ то время, какъ Розетта наливала ему, я тихо уснула. — Сто лѣтъ проживу и никогда не забуду этого вечера, не смотря на то, что все, происходившее въ этотъ вечеръ, было такъ обыкновенно, такъ естественно… но что за радостныя, что за свѣтлыя мысли, что за дивное Чувство довольства и счастія убаюкивали этотъ первый сонъ мой подъ кровлею жакова дома! Могу сказать только, что я уснула съ довѣріемъ къ своей судьбѣ. Самая усталость съ дороги имѣла для меня что-то пріятное; я чувствовала себя отягченною и не имѣла силы ни о чемъ болѣе думать; глаза мои были открыты и не старались уже отдавать отчета себѣ въ томъ, что видѣли, но поражаемы были только пріятными образами. Они машинально переходили отъ серебряной бахромы шелковыхъ занавѣсокъ моей кровати къ всегда-прекрасному, всегда-ясному лицу моего Жака, къ чашкѣ изъ японскаго фарфора, наполненной ароматнымъ кофе; смотрѣли на высокій, красивый ростъ Розетты, тѣнь которой живописно рисовалась на деревянной перегородкѣ чудесной работы… Розовый свѣтъ лампы, шумъ вѣтра на дворѣ, пріятная теплота комнаты, мягкость постели, все это походило на волшебную сказку, на сонъ дитяти. Я засыпала и снова время-отъ-времени просыпалась, и чувствовала себя опять убаюкиваемою счастьемъ. Жакъ говорилъ мнѣ своимъ ласковымъ и кроткимъ голосомъ: „спи, дитя мое, усни хорошенько“. Я въ-самомъ-дѣлѣ наконецъ заснула и проснулась на другой день въ восемь часовъ. — Жакъ уже давно всталъ; онъ, какъ вчера, сидѣлъ возлѣ моей кровати и смотрѣлъ на меня, какъ я спала, — и право, сначала я не знала, цѣлая ли ночь, или только четверть часа прошла съ-тѣхъ-поръ, какъ онъ поцаловалъ меня послѣдній разъ. „ — Боже мой! какая прекрасная постель! вскричала я: — мнѣ хочется поскорѣй встать и осмотрѣть этотъ чудный замокъ, гдѣ такъ хорошо спятъ; хороша ли погода, Жакъ? Твои цвѣты сегодня такъ же ли душисты, какъ были вчера вечеромъ?“ Онъ завернулъ меня въ одѣяло изъ бѣлаго и розоваго атласа и принесъ къ окну. Я вскрикнула отъ радости и удивленія при видѣ величественнаго зрѣлища, представившагося глазамъ моимъ. „Нравится ли тебѣ этотъ ландшафтъ?“ спросилъ Жакъ. „Если ты находишь его слишкомъ-дикимъ, я велю построить тамъ дома и разбить сады; но что касается до меня, я до того люблю эти пустынныя мѣста, что скупилъ пять или шесть маленькихъ помѣстій, разсѣянныхъ по разнымъ мѣстамъ, для того, чтобъ уничтожить всякій слѣдъ жилищъ, которыя, по моему мнѣнію, уничтожали всю прелесть вида. Если же это не по твоему вкусу, — ничего нѣтъ легче, какъ усыпать эту долину домиками и цвѣтниками; у меня есть много бѣдныхъ семействъ, которыми мы можемъ населить эти мѣста; они будутъ очень-счастливы и принесутъ намъ много выгодъ.“ — Нѣтъ, нѣтъ, отвѣчала я: — ты такъ богатъ, что можешь помогать всѣмъ семействамъ, какимъ тебѣ угодно, не противорѣча ни своимъ, ни моимъ склонностямъ. Дикая, романическая природа долины мнѣ очень нравится: этихъ огромныхъ, мрачныхъ лѣсовъ, кажется, никогда не касалась рука человѣческая; эти неизмѣримые луга должны походить на американскія саванны; этотъ небольшой ручей съ своимъ безпорядочнымъ бѣгомъ для меня лучше всякой большой рѣки. Нѣтъ, не будемъ ничего перемѣнять въ мѣстахъ, которыя тебѣ нравятся! Не-уже-ли ты думаешь, что у меня можетъ быть другой вкусъ? Развѣ ты думаешь, что у меня есть свои глаза?» — Жакъ прижалъ меня къ своему сердцу и произнесъ съ восторгомъ: «О, первое время любви! наслажденія небесныя! еслибъ вы могли никогда не оканчиваться!»

Мнѣ нужно было употребить слишкомъ восемь дней, чтобъ осмотрѣть всѣ красоты этого дома и его окрестностей. Помѣстье это принадлежало матери Жака; она провела здѣсь свои первые годы, и послѣ того оно всегда было любимымъ ея мѣстопребываніемъ. Жакъ хранитъ благоговѣйное уваженіе къ воспоминаніямъ, соединеннымъ съ этимъ замкомъ, и нѣжно благодаритъ меня за то, что я раздѣляю его уваженіе и не желаю никакихъ перемѣнъ ни въ предметахъ, ни въ лицахъ, меня окружающихъ. Добрый Жакъ! надо быть безумнымъ чудовищемъ, чтобъ требовать отъ него подобныхъ жертвъ!

На другой день послѣ нашего пріѣзда, Жакъ представлялъ мнѣ старыхъ слугъ своей матери и потомъ болѣе-молодыхъ, которые служатъ ему нѣсколько лѣтъ. Онъ разсказалъ мнѣ слабости однихъ, недостатки другихъ, прося имѣть терпѣніе и быть снисходительною къ нимъ столько, сколько будетъ возможно, не противорѣча моимъ собственнымъ желаніямъ. — «Будь увѣрена» сказалъ онъ мнѣ: «я никогда не буду взвѣшивать спокойствія твоей домашней жизни и удовольствія сохранить вокругъ себя эти лица, къ которымъ и время и привычка меня привязали. Если они наскучатъ тебѣ, мнѣ всегда будетъ легко удалить ихъ съ твоихъ глазъ, не оставивъ ихъ въ бѣдности и не давъ имъ права проклинать тебя; но если твое спокойствіе нисколько не будетъ страдать отъ ихъ присутствія, если я могу сдѣлать довольными и тебя и ихъ, — я буду еще болѣе счастливъ. Хочешь ли моего счастія, Фернанда?» прибавилъ онъ съ ласковой улыбкой. Я бросилась въ его объятія и клялась ему любить все, что онъ любитъ, покровительствовать всѣмъ, кому онъ покровительствуетъ; я умоляла его сказать мнѣ все, что я должна дѣлать, чтобъ не быть никогда виною и малѣйшаго его огорченія.

Если ты хочешь знать, какъ мы проводимъ время, то относительно себя могу сказать только, что и сама этого не знаю, но Жакъ постоянно занятъ чѣмъ-нибудь полезнымъ. Управленіе помѣстьями доставляетъ ему много занятій, не погружая впрочемъ его исключительно въ это дѣло. Онъ умѣлъ себя окружить честными людьми и наблюдаетъ за ними безъ тиранніи. Система, принятая имъ, состоитъ въ строгой справедливости; небрежность романической щедрости не обольщаетъ его; онъ говоритъ, что тотъ, кто позволяетъ себя обкрадывать, не можетъ имѣть никакой заслуги, никакого удовольствія въ своихъ благодѣяніяхъ, и что человѣкъ, которому представляется случай украсть и который этимъ пользуется, болѣе достоинъ сожалѣнія, нежели тотъ, который совсѣмъ разорился бы. Жакъ великодушенъ и щедръ; у него справедливое сердце, и онъ считаетъ обязанностью помогать бѣдности другаго, но онъ такъ гордъ, что не намѣренъ быть сообщникомъ въ обманахъ, употребляемыхъ бѣдными, сдѣлавшими изъ своей бѣдности родъ ремесла, и потому жестокъ и неумолимъ къ тѣмъ, которые, надѣясь на его чувствительность, хотятъ обмануть его. Въ этомъ случаѣ, у меня гораздо-менѣе разборчивости, и я часто попадаю въ обманъ. Жакъ или не обращаетъ на то никакого вниманія, или, если замѣчаетъ, то, вѣроятно, не хочетъ ни бранить, ни предостерегать меня. Иногда это меня оскорбляетъ, и я почти раскаяваюсь, что употребила такъ дурно драгоцѣнное золото, которое могло бы помочь столь многимъ истинно-несчастнымъ.

На это у меня назначены тѣ часы, когда Жакъ занятъ въ другомъ мѣстѣ. Когда сходимся, мы занимаемся музыкою, или идемъ вмѣстѣ гулять; Жакъ куритъ или рисуетъ всякій разъ, когда мы садимся; я смотрю на него и этотъ родъ экстаза есть, такъ сказать, главное мое занятіе въ-продолженіи дня. — Я съ наслажденіемъ предаюсь счастливой безпечности и почти страшусь удовольствій, которыя могли бы меня оторвать отъ нея. Такъ пріятно любить и чувствовать себя любимою! Дни такъ-коротки, что не могутъ истощить всю радость, весь энтузіазмъ сердца. Зачѣмъ мнѣ обработывагь немногіе таланты, какіе у меня есть, или пріобрѣтать новые? Жакъ одаренъ ими вдвойнѣ, а его таланты доставляютъ мнѣ столько же наслажденія, какъ еслибъ они были мои собственные. Когда какое-нибудь мѣстоположеніе поражаетъ меня своею прелестію, мнѣ гораздо-пріятнье найдти его въ своемъ альбомѣ начертаннымъ не собственной моей рукой, а рукою Жака. Я также не забочусь объ образованіи своего ума: Жаку нравится моя простота и онъ, знающій все, разговаривая со мною, научитъ меня болѣе, нежели всѣ возможныя книги въ свѣтѣ. Наконецъ, я очень довольна устройствомъ моей жизни: столько счастія окружаетъ меня, что мнѣ невозможно желать чего-нибудь лучшаго. Жакъ — ангелъ, и берегись говорить, Клеманса, что я ошибаюсь, или что онъ можетъ перемѣниться; я его теперь знаю и буду защищать сильно.

Прощай, мой добрый другъ; ты должна быть счастлива моимъ счастіемъ, — ты такъ безпокоилась обо мнѣ! Теперь, будь спокойна и поздравь себя. Пиши ко мнѣ чаще, и будь увѣрена, что я ужь больше не забуду тебя. Вѣдь надобно же нѣсколько простить упоенью первыхъ дней.

P. S. Я получила письмо отъ маменьки; она еще въ Тильи и возвратится въ Парижъ не прежде зимы. Она спрашиваетъ, довольна ли я Жакомъ, и страшится уединенія, въ которое онъ меня завезъ. Я не отвѣчала ей, какъ тебѣ, что любовь наполняетъ для меня эту пустыню и заставляетъ ее любить: она нашла бы это очень-неприличнымъ. Напротивъ, я ей писала о выгодахъ, которыя она уважаетъ, о прекрасныхъ лошадяхъ, даваемыхъ мнѣ Жакомъ, объ огромныхъ охотахъ, имъ устроиваемыхъ для меня, объ обширныхъ садахъ, въ которыхъ я гуляю, о большой оранжереѣ, наполненной рѣдкими и драгоцѣнными растеніями, о подаркахъ, которыми осыпаетъ меня каждый день мой мужъ. Прочтя все это, она не можетъ и подозрѣвать, чтобъ я была несчастлива.

XX.
Жакъ къ Сильвіи.

Я съ наслажденіемъ, какъ дитя, предаюсь первымъ восторгамъ обладанья, и не хочу предугадывать то время, когда почувствую всѣ непріятности, всѣ страданія, съ нимъ соединенныя. Когда настанетъ это время, не-уже-ли я не въ-силахъ буду его встрѣтить? Не-уже-ли часы отдохновенія, посылаемые намъ небомъ, необходимо должно проводить въ приготовленіи къ будущимъ трудамъ, къ новой истомѣ? Кто хоть однажды любилъ, тотъ знаетъ, сколько горести, сколько радости въ жизни. Не правда ли, Сильвія?

То, чего просишь ты, совершенно-несогласно съ моимъ характеромъ и съ привычками всей моей жизни. Разсказывать одно за другимъ всѣ впечатлѣнія настоящаго моего положенія, каждый день бросать испытующій взглядъ на состояніе моего сердца, жаловаться на зло, которое терплю, хвалиться счастіемъ, которымъ теперь обладаю, слѣдить за самимъ собою, и наконецъ такимъ образомъ раскрывать самого-себя, — нѣтъ, этого-то я никогда не думалъ дѣлать. До-сихъ-поръ, любовь моя всегда была скрыта, радости тихи; я тогда только говорилъ тебѣ о моихъ удовольствіяхъ, когда ихъ терялъ, тогда только описывалъ свою печаль, скорбь, когда уже былъ исцѣленъ отъ нея. И все-таки я видѣлъ въ этомъ великій подвигъ довѣрія и откровенности; ибо со всякимъ другимъ существомъ я былъ къ этому неспособенъ, и никто не вырвалъ признанія изъ устъ моихъ въ самыхъ очевидныхъ событіяхъ моей нравственной жизни. Жизнь эта была такъ бурна, такъ ужасна, что я страшился потерять немногія минуты счастія, разсказывая ихъ другимъ, страшился привлечь на себя вниманіе рока, у котораго надѣялся украдкою похитить нѣсколько прекрасныхъ дней.

Впрочемъ, я ужь не чувствую болѣе того отвращенія теперь, когда намѣренъ сломать печать этой новой книги, гдѣ должна быть написана моя послѣдняя любовь. Подобно какъ тебѣ, мнѣ кажется, что точное и подробное знаніе всего, что произойдетъ во мнѣ, будетъ для меня спасительно и предохранитъ меня отъ тѣхъ неизъяснимыхъ разочарованій, которыя сопутствуютъ любви. Быть-можетъ, изучая зло въ его причинъ, я буду въ состояніи предупредить его развитіе; быть-можетъ, наблюдая со вниманіемъ за тайными измѣненіями нашихъ думъ, я не позволю вещамъ ничтожнымъ пріобрѣтать преувеличенное значеніе, какъ бываетъ это всегда при чувствѣ задушевномъ. Попытаюсь умилостивить судьбу; но если это невозможно, то по-крайней-мѣрѣ встрѣчу свои неудачи съ твердостью человѣка, посвятившаго всю жизнь свою исканію истины, воспитыванію любви къ справедливости въ глубинѣ своего сердца.

Но прежде, нежели стану писать этотъ журналъ, мнѣ необходимо сказать тебѣ, съ чего я начинаю, каково состояніе души моей и какимъ образомъ я устроилъ теперешнюю мою жизнь. Ты знаешь, что я увезъ Фернанду въ глубь Дофине, чтобъ какъ-можно-скорѣе удалить ее отъ матери, — женщины злой и опасной, женщины, которая особенно ненавидитъ меня, которая подло льстила мнѣ, пока желала видѣть упроченнымъ состояніе своей дочери, и которая тотчасъ же начала пренебрегать мною, какъ-скоро ей нечего было болѣе бояться. Бѣдная женщина! Если бъ она знала, что одно мое слово можетъ заставить ее поблѣднѣть! Но я никогда не унижу себя борьбою съ злыми. Я увѣренъ, что у ней достало бы ловкости испортить мнѣніе дочери на мой счетъ и отравить наше счастье безчисленными мелочами страшнаго значенія. Итакъ, я увезъ свою подругу въ самый день вѣнчанья и этимъ самымъ избѣгнулъ всего, что пошлая публичность свадьбы заключаетъ въ себѣ наглаго и ненавистнаго. Я пріѣхалъ сюда таинственно наслаждаться своимъ счастьемъ, вдали отъ докучливыхъ взглядовъ любопытства; я счелъ безполезнымъ оставлять стыдливость моей жены въ борьбѣ съ безстыдствомъ другихъ женщинъ, съ обидною улыбкою мужчинъ. Только Богъ одинъ былъ свидѣтелемъ и судьею того, что есть святѣйшаго въ любви, и что общество умѣло сдѣлать отвратительнымъ и смѣшнымъ.

Ужь мѣсяцъ, какъ ничто не нарушаетъ нашего счастія; ни одной ничтожной песчинки еще не упало въ нѣдро этого гладкаго, кристалльно-чистаго озера; склонившись къ прозрачной его водѣ, съ восторгомъ смотрю на небо, отразившееся въ немъ; внимательный къ малѣйшему колебанію, которое могло бы угрожать его спокойствію, стерегу, чтобъ едва-замѣтный атомъ не увлекъ за собою цѣлой лавины. Впрочемъ, къ-чему столько мукъ? что значитъ благоразуміе человѣка предъ всемогущею рукою судьбы? Объ одномъ только могу стараться., одного могу надѣяться — не потерять по собственной волѣ драгоцѣнности, ввѣренной мнѣ Богомъ; если же она у меня будетъ отнята, то увѣренность въ незаслуженной потерѣ по-крайней-мѣрѣ утѣшить меня.

Притомъ, теперь всѣ предвидѣнія, всѣ боязни этого міра заставляютъ меня улыбаться. Что можетъ дурнаго случиться съ честнымъ человѣкомъ? Что онъ принужденъ будетъ умереть? Что жь за бѣда. Я не вижу, чтобъ мысль о неизбѣжности смерти въ извѣстный день могла кому-нибудь помѣшать наслаждаться жизнію. Зачѣмъ же страху будущаго несчастія вредить моему настоящему счастію?

Не говорю, чтобъ случаи страдать не представлялся мнѣ, и вѣрно я воспользовался бы имъ въ своей юности, когда, жаждая невозможнаго блаженства, съ гордымъ безуміемъ требовалъ я небеснаго свода безъ облаковъ, любви безъ неудовольствій; лѣтъ, — этой непонятной нужды, заставляющей человѣка приводить безпрестанно въ дѣйствіе свою чувствительность, когда она еще свѣжа и изобильна, — не существуетъ уже у меня болѣе. Я выучился быть довольну тѣмъ, что презиралъ, выучился покоряться препятствіямъ и противорѣчіямъ, которыя въ былое время возмутили бы мою душу. Я не могу не чувствовать боли вседневныхъ огорченій; сердце мое еще не окаменѣло, и мнѣ кажется, напротивъ, что оно никогда не было такъ истинно растрогано. Къ-счастію, умъ помогъ мнѣ скрыть и самомалѣйшее содроганіе, производимое раной, помогъ не обнаруживать ни словомъ, ни стономъ, ни жестомъ этого зародыша страданья, который родится и умираетъ такъ легко, по который развивается быстро, растетъ страшно, когда ему позволяютъ попробовать свои силы и разорвать свою темницу. О, еслибъ душа моя могла сдѣлаться гробомъ для всѣхъ тяжкихъ сновъ, ее мучащихъ! Если бъ я не измѣнилъ себѣ какимъ-нибудь наружнымъ знакомъ страданія! Вѣдь скорбь у любовниковъ такъ заразительна: если одинъ чувствуетъ ее и не умѣетъ скрыть, тотчасъ передаетъ другому, даже не объясняя ея.

Прощай на сегодня, милая сестра моя. — Теперь мы почти сосѣди; я непремѣнно пріѣду къ тебѣ; и что бы ты ни говорила, я никакъ не оставляю своего намѣренія познакомить тебя съ Фернандой и заставить тебя пожить съ нами.

XXI.
Фернанда къ Клемансѣ.

Не знаю, что сдѣлалось съ Жакомъ въ эти два дня; мнѣ кажется, онъ печаленъ, и отъ этого мнѣ такъ грустно, что я хочу съ тобой поговорить, разсѣять и утѣшить себя. Что бы такое было съ Жакомъ? Какія огорченія могутъ овладѣть имъ возлѣ меня? Что касается до меня, я не могу радоваться или печалиться чему-нибудь, что не имѣетъ никакого отношенія съ нимъ; внѣ его, моя жизнь ничтожна. Я истинно, вполнѣ существую только три мѣсяца, а Жакъ долженъ былъ ужасно страдать, прежде нежели достигъ теперешнихъ лѣтъ своихъ. Быть-можетъ, онъ былъ прежде счастливѣе, чѣмъ теперь со мною; быть-можетъ, иногда, въ моихъ объятіяхъ, жалѣетъ онъ о прошломъ. О! эта мысль ужасна; я хочу удалить ее отъ себя скорѣе!

Но что можетъ его такъ печалить? зачѣмъ онъ не говоритъ мнѣ ничего? У меня нѣтъ тайнъ, а у него… у него онѣ, вѣроятно, есть. Его жизнь должна быть богата необыкновенными происшествіями! Знаешь ли, Клеманса, что эта мысль заставляетъ меня часто содрогаться? Если женщина не знаетъ мужчины, выходя за него, безуміемъ было бы думать, что она его узнаетъ, живя съ нимъ. За ними страшная пропасть, куда она никогда не можетъ сойдти, и эта пропасть — неизгладимое прошедшее, которая можетъ отравить все будущее. Когда я подумаю, что три мѣсяца назадъ я еще не знала, что такое любовь, и что, можетъ-быть, уже двадцать лѣтъ, какъ Жакъ понимаетъ это чувство — и любитъ!.. Все, что онъ говоритъ мнѣ нѣжнаго, милаго, можетъ-быть, онъ говорилъ это другимъ женщинамъ. Эти жгучія ласки… ахъ! какіе страшные образы проходятъ предъ моими глазами! Я чувствую, — да, сегодня я помѣшалась немного, право…

Сейчасъ я сѣла къ окну, чтобъ разсѣять себя отъ этихъ волненій и увидѣла Жака; онъ прошелъ по аллеѣ — и углубился въ паркъ; руки у него были сложены крестомъ на груди, голова наклонена впередъ; казалось, будто онъ былъ погруженъ въ глубокое размышленіе. Боже мой! я никогда его такимъ не видывала! Правда, правъ его немножко-серьёзенъ, кротость его характера похожа нѣсколько на меланхолію, походка его болѣе мечтательна, нежели жива; но сегодня есть что-то необыкновенное на лицѣ его; не знаю, что это такое; быть-можетъ, немного болѣе блѣдности… Онъ видѣлъ какой-нибудь дурной сонъ, и, какъ онъ знаетъ, что я суевѣрна, то не хотѣлъ мнѣ говорить объ этомъ; если это такъ, Жакъ лучше бы сдѣлалъ, разсказавъ мнѣ свой сонъ, не предавая меня въ жертву мучительному безпокойству. Быть-можетъ, онъ болѣнъ? О! я увѣрена, что онъ болѣнъ. Мнѣ сказали, что Жакъ не любитъ, чтобъ въ эти минуты наблюдали за нимъ; впрочемъ, я ужь видѣла его одинъ разъ больнымъ и замѣтила это по небольшой пѣсенкѣ, о которой тебѣ говорила; я спросила его, что съ нимъ, и онъ отвѣчалъ, что чувствовалъ себя немного нездоровымъ и просилъ не обращать на это вниманія. Много или мало страдалъ онъ въ этотъ день, я не могу знать, потому-что, боясь сдѣлать-что нибудь противное, я не смѣла на него смотрѣть. Главное то, что онъ казался очень не-въ-духѣ, и что разстройство, чувствуемое имъ — нравственное или физическое, теперь совершенно-видно. Вчера вечеромъ, мнѣ показалось, что Жакъ обнялъ меня немножко холодно; я дурно спала, и, проснувшись ночью, увидѣла свѣтъ въ его комнатѣ. Мысль, что онъ нездоровъ, меня очень испугала; но, боясь показаться ему докучливою, и тихо, безъ шума встала, и на цыпочкахъ, едва касаясь пола, подошла посмотрѣть въ трещину его дверь; онъ курилъ и читалъ. Я снова легла, немного успокоенная, но опечаленная тѣмъ, что Жакъ не могъ спать. Я такъ безпечна, такъ еще похожа на дитя, что, не смотря на грусть, тотчасъ опять заснула. — Бѣдный Жакъ! У него безсонница; можетъ-быть, онъ страдаетъ глубоко; безъ сомнѣнія, скука мучитъ его въ-продолженіи этихъ длинныхъ, печальныхъ ночей! Зачѣмъ онъ не позоветъ меня? Я съ радостью превозмогла бы свой сонъ; я поговорила бы съ нимъ, или прочла бы ему что-нибудь, чтобъ его разсѣять. Мнѣ кажется, я должна просить его, чтобъ онъ позволилъ мнѣ бодрствовать съ нимъ; — но не смѣю. Это странно; сегодня утромъ я открыла, что боюсь Жака почти столько же, сколько люблю его; у меня никогда не было столько смѣлости, чтобъ спросить его, что съ нимъ. То, что сказали мнѣ Борели о его странной гордости, не выходитъ у меня изъ ума, не смотря на все, что должно было заставить меня забыть, или по-крайней-мѣрѣ увѣриться, что Жакъ не употребитъ этихъ странностей со мною. Я должна была, можетъ-быть, побѣдить свою робость и заклинать его повѣрить мнѣ свое страданье; вѣдь я не похожа на тѣхъ, которымъ оно можетъ наскучить, и не думаю, чтобъ нужно было стараться быть стоикомъ со мною. Быть можетъ, мое молчаніе заставляетъ его думать, что я ничего не замѣчаю. А! тогда, какое мнѣніе долженъ онъ имѣть о моей грубой беззаботности? Я не могу это такъ оставить. Я должна тотчасъ идти съискать его, не правда ли, Клеманса? О, Боже мой, зачѣмъ ты не здѣсь? Ты такъ благоразумна, такъ проницательна, разсудительна, ты мнѣ посовѣтовала бы. По недостатку голоса разсудка и дружбы, повинуюсь внушенію своего сердца и предаюсь ему; сейчасъ иду къ Жаку въ паркъ и буду, если нужно, на колѣнахъ умолять его открыть мнѣ свое сердце. Возвращусь, чтобъ разсказать тебѣ, что съ нимъ, и запечатать письмо…

Да, точно, мой другъ, я была безумна и мнѣ самой видѣлся дурной сонъ; прости, я наскучила тебѣ этимъ дѣтскимъ страхомъ. — Я нашла Жака; онъ лежалъ на травѣ и дремалъ. Я подошла къ нему такъ тихо, что онъ не слыхалъ, и, склонившись къ нему, нѣсколько минутъ разсматривала его. Вѣроятно, на лицѣ моемъ было выраженіе смертельной тоски, потому-что Жакъ, проснувшись, вздрогнулъ, и, обвивъ меня руками, вскричалъ: «что съ тобою?» Тогда я откровенно повѣрила ему свое безпокойство, всю грусть свою. Онъ, смѣясь, обнялъ меня и увѣрялъ, что я совершенно ошибаюсь. «Это правда» сказалъ онъ: «я мало спалъ прошлую ночь; я почувствовалъ себя нездоровымъ и сталъ читать.» — А зачѣмъ ты меня не разбудилъ? сказала я ему. — «Развѣ просыпаются въ твои лѣта» отвѣчалъ онъ. — Знаете ли, Жакъ, что вы обходитесь со мной, какъ съ маленькой дѣвочкой? — «О! Боже избави! я обхожусь съ тобой, какъ ты этого заслуживаешь!» вскричалъ онъ, прижимая меня къ своему сердцу: «и потому обожаю тебя, что ты дитя.» Потомъ онъ наговорилъ мнѣ много прекраснаго, упоительно-добраго, такъ-что я расплакалась отъ радости. Ты видишь теперь, имѣла ли я причину мучить себя; но что я немного страдала, не жалѣю о томъ; только живѣе отъ этого чувствую свое счастье, которое я сама испортила и которое теперь снова получила во всей его свѣжести. О! Жакъ справедливъ; ничего нѣтъ драгоцѣннѣе, ничего нѣтъ возвышеннѣе слезъ любви!

Прощай, Клеманса; еще порадуйся со мною; я никогда не была такъ счастлива, какъ сегодня.

XXII.
Жакъ къ Сильвіи.

Не знаю отъ-чего, нѣсколько дней уже мы печальны, то она, то я, то оба вмѣстѣ. Не отъискиваю причины, не ломаю себѣ головы; отъ этого было бы хуже. Мы любимъ другъ друга и ни въ чемъ не можемъ упрекать себя. Не оскорблены мы никакимъ поступкомъ, никакимъ словомъ. Одинъ день быть грустнѣе, чѣмъ въ другой, — дѣло самое обыкновенное! Дождливое небо, холодъ — этого достаточно, чтобъ мысли наши сдѣлались мрачнѣе. Ветхое мое тѣло, изрѣшетченное пулями, болѣе другихъ имѣетъ расположенія къ страданію; молодая, дѣятельная и безпокойная голова Фернанды тотчасъ начинаетъ мучиться, какъ-скоро произойдетъ малѣйшее измѣненіе въ моемъ обращеніи. Тогда эта живая заботливость немножко досаждаетъ мнѣ; она меня преслѣдуетъ, стѣсняетъ, останавливаетъ, заставляетъ наблюдать за собой, связываетъ меня. Но могу ли я оскорбляться этимъ? Безпокойство, въ какое она повергаетъ меня, пріятно въ-сравненіи съ страшнымъ одиночествомъ, въ которомъ жилъ я, пока не узналъ Фернанды, и въ которомъ прожилъ лучшіе годы моей жизни. Если она, дѣйствительно, будетъ страдать отъ моихъ страданій, жаль мнѣ будетъ времени, когда эти страданія падали только на меня; по надѣюсь, что пріучу ее смотрѣть, не тревожась, на мою грусть, на мою задумчивость.

Фернанда еще рѣшительно ребенокъ. Какъ прекрасна и трогательна она, когда съ русыми, раскинувшимися въ безпорядкѣ кудрями, съ большими черными глазами, полными слезъ, кидается въ мои объятія и говоритъ, что она несчастна, потому-что сегодня поцаловалъ я ее однимъ разомъ меньше, чѣмъ вчера! Она не знаетъ, что такое горесть, пугается ея; и, право, Фернанда пугаетъ иногда меня-самого. Боюсь, что у ней не станетъ силы перенести всѣ тягости жизни. Я въ недоумѣніи, что говорить ей, чтобъ пріучить ее къ мужеству. Пролить первыя капли желчи въ этосердце, столь полное мечтаній, мнѣ кажется преступленіемъ или, по-крайней-мѣрѣ, дѣломъ жестокимъ. Но вѣдь прійдетъ же время, когда должно будетъ открыть ей, что такое судьба человѣческая. Какъ устоитъ она противъ первой молніи? О, дай Богъ долго скрывать отъ нея этотъ роковой свѣтъ!

Недавно получилъ я извѣстіе, сильно огорчившее меня: другъ, о которомъ я говорилъ тебѣ, снова банкротъ и бѣжалъ. Мои пожертвованія не спасли его, а дали ему только поводъ предаться прежней безпорядочной жизни. Теперь, безчестіе его не можетъ уже быть закрыто; имя его замарано, жизнь потеряна. Здѣсь, какъ и вездѣ, я трудился понапрасну. Такъ вотъ къ чему служитъ дружба, вотъ что можетъ сдѣлать дружеская преданность! Нѣтъ, люди ничего не могутъ сдѣлать другъ-для-друга; имъ данъ одинъ руководитель, одна подпора: этотъ руководитель въ нихъ самихъ. Одни зовутъ его совѣстью, другіе добродѣтелью; я называю — гордостью. У несчастнаго не было этого руководителя. Клевета никого не безчеститъ; время или случай уничтожаютъ ее; но низость не изглаживается. Дать другимъ право презирать себя — это смертный приговоръ въ здѣшней жизни.

Я его знаю; это душа развращенная, униженная любовію къ удовольствіямъ. Страдать онъ будетъ только отъ тщеславія; но тщеславіе никому не дастъ мужества; это румяны, слетающія отъ малѣйшаго дуновенія.

Итакъ, судьба, которую я надѣялся возстановить моими упреками и услугами, упала еще ниже, чѣмъ прежде!

Кромѣ меня, вѣроятно, никто не пожалѣетъ о немъ. Помню я счастливое время, проведенное съ нимъ, когда онъ былъ молодъ, и когда ни онъ и никто не думалъ, что это прекрасное, смѣющееся лицо, этотъ живой и веселый характеръ могутъ служить оболочкою подлой души… У него была мать, страстно любившая его, были друзья, которые полагались на него, — а теперь!… Не будь я женатъ, я поскакалъ бы за нимъ, попытался бы снова поднять его, но это не послужило бы ни къ чему, а Фернанду опечалило бы мое отсутствіе. Бѣдный человѣкъ! мнѣ очень-грустно; хочу однакожь скрыть эту грусть; иначе, она скоро сообщится моему бѣдному ребенку. Нѣтъ, не хочу, чтобъ отуманилось еще разъ это прекрасное чело; не хочу покрывать слезами эти свѣжія, бархатистыя щечки. Пусть она любитъ, пусть смѣется, пусть спитъ, пусть будетъ всегда спокойна, всегда счастлива! Я — созданъ для страданія: таково ужь, видно, ремесло мое, и кора у меня твердая!

XXIII.
Фернанда къ Клемансѣ.

Мнѣ еще грустно, моя милая, и я начинаю вѣрить, что въ любви не все — радость: въ ней есть и слезы, и не въ лоно Жака проливаю я всѣ свои слезы, ибо вижу, что, показывая ему свою грусть, увеличиваю его печаль. Въ-теченіе мѣсяца, съ нимъ было нѣсколько припадковъ симпатической грусти, отъ-чего — не знаю. Правда, когда эти припадки проходятъ, мы чувствуемъ себя счастливѣе прежняго и любимъ другъ друга съ большимъ энтузіазмомъ; но каждый разъ говорю я себѣ, что въ послѣдній разъ мучу я Жака своими ребячествами, и не знаю, какъ это случается, опять начинаю дѣлать ихъ. Не могу видѣть его грустнымъ безъ того, чтобъ и мнѣ тотчасъ не сгрустнулось; мнѣ кажется, это — доказательство любви и что не Жаку должно за то сердиться; онъ и не сердится. Онъ обращается со мной всегда такъ кротко, такъ ласково! Можетъ ли онъ сказать мнѣ слово грубое, даже холодное? Но ему становится досадно, и онъ дѣлаетъ мнѣ кроткіе упреки; тогда я плачу отъ угрызенія совѣсти, умиленія и признательности, и ложусь въ постель утомленная, давая слово не повторять этихъ исторій, — потому-что каждый, подобный день надо вычеркнуть изъ числа дней моего счастія. Конечно, есть у меня нелѣпыя идеи, но не знаю, можно ли любить, не имѣя ихъ! Напримѣръ, меня мучитъ безпрерывный страхъ, что Жакъ мало меня любитъ, и я не смѣю сказать ему, что въ этомъ заключается причина моего безпокойства. Я очень вѣрю, что у него бываютъ дни физическаго страданія, но вѣрно и то, что душа его не всегда спокойна. На него иногда наводитъ грусть чтеніе нѣкоторыхъ книгъ; нѣкоторыя обстоятельства, повидимому пустыя, кажется, возбуждаютъ въ немъ тягостныя воспоминанія. Открой онъ ихъ мнѣ, я не стала бы такъ тревожиться; но онъ молчаливъ, какъ могила, и смотритъ на меня, будто на лицо совершенно-постороннее. Разъ, запѣла я старый романсъ, не знаю какъ попавшійся мнѣ подъ руку; Жакъ лежалъ на диванѣ въ гостиной и курилъ изъ своей турецкой трубки, которую онъ очень любитъ. Только-что пропѣла я нѣсколько тактовъ, онъ хлопнулъ трубку о паркетъ, какъ-будто схваченный судорогами, и разбилъ ее. — «Ахъ, Боже мой, что ты сдѣлалъ?» воскликнула я: «ты разбилъ свою любимую александрійскую трубку.» — Можетъ-быть, отвѣчалъ онъ: — я и не замѣтилъ. Садись-ка опять да пой. — «Но я не смѣю пѣть», возразила я: «вѣрно я сейчасъ взяла страшно-фальшивую ноту; ты вскочилъ, какъ сумасшедшій». — Продолжай, отвѣчалъ онъ, прошу тебя. — Не знаю, какъ это дѣлается, но я всегда подстерегаю впечатлѣнія, которыя Жакъ старается скрыть отъ меня; у меня есть тайный инстинктъ; не знаю, обманываетъ ли онъ меня или говоритъ правду, но онъ заставляетъ меня приписывать все, что онъ ни дѣлаетъ, все, что ни говоритъ, причинѣ, пагубной для моего счастія. Мнѣ вообразилось, что ему пѣвала этотъ романсъ какая-нибудь женщина, воспоминаніе о которой еще дорого ему и я вдругъ почувствовала нелѣпую ревность: кинула этотъ романсъ и запѣла другой. Жакъ выслушалъ его, не прерывая меня, потомъ попросилъ, чтобы я спѣла первый, и замѣтилъ, что знаетъ его, и что онъ ему очень нравится. Эти слова, которыми, казалось, подтверждались мои подозрѣнія, вонзили мнѣ въ сердце кинжалъ; я считала безуміемъ и варварствомъ со стороны Жака, что онъ въ нашей любви ловитъ воспоминаніе о другой своей любви, и я пѣла романсъ, а крупныя слезы падали мнѣ на пальца. Жакъ стоялъ, обернувшись ко мнѣ спиной, и такъ-какъ онъ быль неподвиженъ, то, вѣроятно, воображалъ, что я не замѣчаю его волненія; но, не смотря на свою горесть, я подмѣчала за нимъ и подслушала два-три вздоха, которые вырвались, казалось, изъ стѣсненной души, и потрясли все его тѣло. Когда я кончила, мы оба долго молчали; я плакала; Жакъ былъ такъ погруженъ въ свои мысли, что и не замѣтилъ моихъ слезъ, и вышелъ, грустнымъ тономъ напѣвая припѣвъ романса.

Я ушла въ лѣсъ, чтобъ поплакать на свободъ; но на поворотѣ одной аллеи лицомь-къ-лицу встрѣтилась съ нимъ. Съ обыкновенною кротостью спросилъ онъ меня, отъ-чего я такъ печальна, но спросилъ гораздо-холоднѣе, чѣмъ бывало. Строгій видъ его такъ подѣйствовалъ на меня, что я рѣшилась не признаваться ему, отъ чего у меня глаза красны; я сказала, что это отъ вѣтра, отъ мигреня, наговорила ему еще тысячу выдумокъ, и онъ, казалось, удовольствовался ими, не продолжалъ своихъ распросовъ и старался развлечь меня. Нетрудно было ему сдѣлать это: я такъ глупа, что меня все веселитъ. Онъ повелъ меня смотрѣть кашмирскихъ козъ, только-что проведенныхъ къ нему; при нихъ былъ пастухъ, глупость котораго морила меня со смѣха. Но смотри же, какова я! Какъ-скоро очутилась я одна, грусть моя воротилась и я принялась опять плакать, думая объ утренней исторіи. Равнодушіе, какое обнаружилъ онъ, свидѣтельствовало, что онъ уже не расположенъ слушать мои ребяческія исповѣди и раздѣлять со мною мои страданія. Можетъ быть, у него была эта мысль, можетъ быть, его упрекала совѣсть, что онъ заставилъ меня спѣть этотъ романсъ; можетъ быть, безъ всякихъ объясненій, мы совершенно поняли другъ-друга… Дѣло въ томъ, что вечеромъ онъ съ совершенно-беззаботнымъ видомъ спросилъ меня, знаю ли я наизусть романсъ, который пѣла поутру. — «Ты очень любишь этотъ романсъ?» спросила я его. — Очень, отвѣчалъ онъ: — особенно изъ твоихъ устъ; ты пропѣла его сегодня съ такимъ чувствомъ, что тронула меня до глубины сердца. Побуждаемая потребностью угодить прихоти Жака, хотъ за это должна была заплатить страданіемъ, я предложила снова пропѣть романсъ, и зажгла восковую свѣчу, чтобъ прочесть его, — но онъ вдругъ остановилъ меня и сказалъ, что лучше оставить это до другаго раза, и что теперь ему пріятнѣе прогуляться со мною при свѣтѣ луны. На другой день утромъ, стала я искать романса и не нашла его на фортепьяно. Любопытство заставило меня спросить Жака, не видалъ ли онъ его. — «Я по разсѣянности разорвалъ его» отвѣчалъ онъ: «нечего объ этомъ и думать.» Мнѣ показалось, что эти слова: нечего объ этомъ и думать, онъ произнесъ особеннымъ образомъ и что въ нихъ выражалось очень-многое. Можетъ-быть, я ошибаюсь, но никогда не повѣрю, что онъ разорвалъ этотъ романсъ по разсѣянности. Онъ захотѣлъ узнать сначала, могу ли я пѣть его наизусть, и когда увѣрился, что нѣтъ, уничтожилъ его. Романсъ производилъ въ немъ сильное волненіе; значитъ — онъ напоминалъ ему сильную любовь.

Если Жакъ угадываетъ все это, если то, что происходитъ во мнѣ, внутренно считаетъ онъ жалкимъ ребячествомъ, онъ неправъ. Будь Жакъ на моемъ мѣстѣ, онъ, можетъ-быть, страдалъ бы болѣе, потому-что для него въ моей минувшей жизни нѣтъ соперниковъ; что ни дѣлаю, что я ни думаю, ничто не можетъ огорчать его: онъ можетъ безъ страха заглянуть въ мою жизнь, окинуть ее всю однимъ взглядомъ и сказать себѣ, что онъ — моя единственная любовь. Но для меня его жизнь — бездна непроницаемая; что я знаю о ней, похоже на блудящіе огоньки. Въ первый разъ, какъ собрала я эти отрывки неопредѣленныхъ свѣдѣній, я опасалась, что Жакъ непостояненъ, лживъ; я опасалась, что любовь его вовсе не имѣетъ той цѣны, какую я ей приписывала: мое уваженіе какъ-бы поколебалось. Теперь я знаю, что такое Жакъ, и чего стоитъ любовь его; цѣна ея такъ велика, что я пожертвовала бы цѣлою жизнью покоя, вдали отъ него, двумъ мѣсяцамъ, которые провела съ нимъ, Я знаю, что онъ неспособенъ обмануть меня, и вѣтрено, по-пустому обѣщать свое сердце. Я уже почти не думаю о будущемъ, но меня страшно мучитъ прошедшее: я ревную Жака. О, Боже! каково было бы настоящее, еслибъ я не увѣрена была въ Жакѣ! Но я не могу сомнѣваться въ словахъ его и не могу ревновать безъ причины. Ревность, которая мучитъ меня теперь, не низка и не подозрительна: она печальна и исполнена покорности судьбѣ… но мнѣ больно, Клеманса, очень-больно!

XXIV.
Жакъ къ Сильвіи.

Не знаю, чья нога ступила невѣрно, но песчинка упала. Я крѣпко сторожилъ, я дѣлалъ все, чтобъ предупредить несчастіе, — но поверхность озера возмущена. Откуда набѣжала бѣда? Богъ-знаетъ; мы замѣчаемъ ее тогда уже, когда она существуетъ. Смотрю на нее съ грустію, но не унываю. Нельзя поправить того, что случилось, но можно поставить оплотъ лавинѣ и остановить ее на пути.

Этимъ оплотомъ будетъ мое терпѣніе. Надобно, чтобъ оно съ кротостію противостало излишней чувствительности слишкомъ-юной души. Я ставилъ такую преграду между самимъ-собою и самыми пылкими характерами; не трудно будетъ утишить такое простое и доброе дитя. У Фернанды есть добродѣтель, которая спасетъ насъ обоихъ, — это — прямодушіе. Ревнива душа ея, но характеръ благороденъ и подозрѣніе не помрачитъ его. Чего она не выдумываетъ, чтобъ помучить себя тѣмъ, чего не знаетъ! Но она слѣпо вѣритъ тому, что я ей скажу. Да сохранитъ меня Богъ употребить во зло эту святую довѣренность и провиниться въ самой легкой лжи! Когда я не могу дать ей удовлетворительнаго объясненія, лучше рѣшаюсь не давать никакого. Отъ этого она страдаетъ немного-долѣе, — по что же дѣлать? Другой, можетъ-быть, прибѣгъ бы къ выдумкамъ, которыми, худо ли, хорошо ли, улаживаются ссоры любовниковъ; мнѣ кажется это низкимъ, и я никогда не соглашусь на то. Недавно между мной и его вышла маленькая исторія, довольно-непріятная и очень-щекотливая для обоихъ. Она вздумала спѣть романсъ, въ первый разъ слышанный много отъ первой женщины, которую я любилъ. То была любовь романическая, идеальная, родъ мечты, никогда неосуществлявшейся, благодаря, можетъ-быть, моей робости и восторженному уваженію, какое питалъ я къ женщинѣ, которая, какъ увидѣлъ я въ-послѣдствіи, очень-похожа была на другихъ. Конечно, ни эта женщина, ни любовь, которую я имѣлъ къ ней, не могли огорчить Фернанду. Не смотря на то, моя первая любовь была причиной облака, набѣжавшаго на наше счастіе. Мнѣ пріятно было слушать эту мелодическую и простую пѣснь, напоминавшую сладостныя мечты и сны ранней моей юности. Она рисовала передо мной всю фантасмагорію воспоминаній. И, казалось, я перенесся въ ту страну, гдѣ любилъ впервые, въ лѣса, гдѣ такъ безумно мечталъ, въ сады, гдѣ бродилъ, сочиняя пошлые стихи, которые казались мнѣ прекрасными, — и сердце мое снова трепетало отъ удовольствія и волненія. Конечно, то не было сожалѣніе о любви, существовавшей только въ грезахъ шестнадцати-лѣтняго воображенія; но есть какое-то необъяснимое очарованіе въ отдаленныхъ воспоминаніяхъ… Любовью отеческой любимъ мы первыя наши впечатлѣнія; любимъ себя въ минувшемъ, быть-можетъ, потому-что недовольны собой въ настоящемъ; какъ бы то ни было, мнѣ казалось, будто я перенесся на мгновеніе въ другой міръ, на который не промѣнялъ бы теперешняго, но въ который я уже никогда не думалъ возвратиться, и въ которомъ съ удовольствіемъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ. Мнѣ казалось, Фернанда угадала, какое удовольствіе доставляетъ мнѣ своимъ пѣніемъ: она пѣла, какъ ангелъ, и по окончаніи романса я все-еще былъ въ упоеніи, въ нѣмомъ блаженствѣ. Вдругъ я замѣтилъ, что она плачетъ, и такъ-какъ было уже между нами нѣчто подобное, — то я отгадалъ, что случилось съ ней и мнѣ стало немножко досадно. Первое впечатлѣніе выше силъ самаго твердаго человѣка. Въ эти минуты, только злодѣи умѣютъ притворяться. Человѣкъ искренній — можетъ только смолчать или скрыться. Итакъ, я ушелъ изъ комнаты, и кратковременная прогулка успокоила мое легкое раздраженіе. Но я понялъ, что мнѣ невозможно утѣшить Фернанду объясненіемъ. Надобно бы или убѣдить ее, что она ошибается, въ своихъ подозрѣніяхъ и, слѣдовательно, солгать, или объяснить ей, какая разница — любить романическое воспоминаніе и сожалѣть о забытой любви. Этой разницы никогда не поняла бы она; это выше ея лѣтъ, и можетъ-быть, выше ея характера. Такое признаніе въ чувствѣ совершенно-невинномъ огорчило бы ее болѣе, нежели мое молчаніе. Я все поправилъ, доказавъ ей, что готовъ пожертвовать ея щекотливости своимъ удовольствіемъ: побуждаемая коварной женской прихотью, она предложила мнѣ спѣть романсъ въ другой разъ; я отказался и потихоньку сжегъ его.

Во всякомъ случаѣ, когда нельзя сдѣлать ничего лучшаго, мнѣ надо будетъ имѣть мужество не обнаруживать досады. Правда, отъ этого я немножко страдаю. Такъ долго былъ я жертвою жестокой ревности женщинъ, что все, хоть слегка напоминающее ее, возбуждаетъ во мнѣ дрожь отвращенія. Но я привыкну. У Фернанды есть недостатки ея лѣтъ, у меня есть также недостатки моихъ лѣтъ. Къ чему послужила бы опытность, еслибъ она не пріучила меня къ страданію? Мое дѣло — наблюдать за собой и побѣждать себя. Безпрестанно изучаю я самого-себя и въ уединеніи своего сердца исповѣдуюсь предъ Богомъ, чтобъ предохранить себя отъ гордости. Разсматривая себя такимъ образомъ, я нашелъ въ себѣ много пятенъ, много причинъ, по которымъ долженъ извинять частыя безпокойства Фернанды. На-примѣръ, я имѣю несчастную привычку приписывать всѣ свои настоящія скорби скорбямъ минувшимъ. Это черная толпа тѣней, сцѣпившихся за руки: зашевелится одна, и просыпаются всѣ. Когда бѣдная моя Фернанда опечалитъ меня, не она причиняетъ мнѣ всё то горе, которое я чувствую: другія, прошлыя привязанности мои начинаютъ источать кровь, какъ старыя раны. Да! минувшаго не исцѣлишь!

Впрочемъ, должна ли она жаловаться на меня? Кто лучше умѣетъ наслаждаться настоящимъ? Чтитъ ли кто такъ свято блага, которыя Богъ даруетъ ему? Какъ цѣню я этотъ алмазъ, данный мнѣ судьбою, и безпрестанно обдуваю его, чтобъ удалить отъ него малѣйшій атомъ пыли! Кто сталъ бы беречь его тщательнѣе меня? Но дѣти понимаютъ ли что-нибудь? Я, по-крайней-мѣрѣ, могу сравнивать прошедшее съ настоящимъ, и если иногда страдаю вдвойнѣ отъ-того, что уже много страдалъ, то еще чаще это сравненіе научаетъ меня наслаждаться настоящимъ счастіемъ. Фернанда думаетъ, что всѣ мужчины умѣютъ любить, подобно мнѣ, а я, я чувствую, что другія женщины не умѣютъ любить подобно ей. Я справедливѣе и признательнѣе ея. Но, еще разъ, такъ и быть должно. Увы! Не-уже-ли прошло уже время счастія? Не-уже-ли настала пора, когда мнѣ потребно опять все мое мужество? О, нѣтъ, нѣтъ! не настала еще эта пора; это было бы слишкомъ-скоро.

XXV.
Клеманса къ Фернандѣ.

То, что случилось, больше огорчаетъ, чѣмъ изумляетъ меня; твои горести кажутся мнѣ неизбѣжнымъ слѣдствіемъ плохо-выбраннаго союза. Во-первыхъ, твой мужъ старенекъ для меня, а потомъ — ты совсѣмъ не такъ поняла свое положеніе. Женщинѣ съ характеромъ спокойнымъ и немножко-холоднымъ можно бы привыкнуть къ неудобствамъ, на которыя я указывала тебѣ, и которыя вполнѣ осуществились; но для восторженной головки, какова твоя, такой опытный человѣкъ, какъ Жакъ, — самый худшій мужъ, какого ты могла встрѣтитъ. Это не значитъ, что я сваливаю на него вину всего, что произошло между вами; мнѣ кажется, что онъ правъ, и вотъ почему мнѣ жаль тебя. Ничего нѣтъ горестнѣе, какъ если положеніе наше и сила обстоятельствъ осуждаютъ насъ быть всегда неправыми. Эта восторженная любовь, которую силишься ты питать къ нему, — чувство неестественное и долженствующее угаснуть вдругъ, какъ пламя отъ соломы; но прежде, чѣмъ угаснетъ, ты будешь жестоко страдать отъ этого пламени, и какъ бы мужъ твой ни быль терпѣливъ, оно сдѣлаетъ тебя несносною въ глазахъ его. Мнѣ кажется, страсть совершенно-противна достоинству и святости брака. Ты вообразила себѣ, что внушила эту страсть своему мужу; я очень сомнѣваюсь въ этомъ; думаю даже, что ты приняла за восторгъ пылкія ласки, которыя мужъ въ первые дни расточаетъ своей женѣ, когда она, подобно тебѣ, молода и мила. Но будь увѣрена, всѣ восторги ума твоего, всѣ мечты души твоей уже не по вкусу тридцати-пятилѣтнему мужчинѣ, и въ тотъ день, когда вмѣсто того, чтобъ содѣйствовать его удовольствіямъ, они станутъ наводить на него смущеніе и скуку, онъ раскроетъ тебѣ глаза, можетъ-быть, даже несовсѣмъ-вѣжливо. Ты будешь тогда въ отчаяніи, бѣдная Фернанда, а вѣдь онъ поступитъ самымъ простымъ и законнымъ образомъ: потому-что по какому праву отравляешь ты своими ребячествами и капризами жизнь человѣка, который былъ свободенъ и спокоенъ, и который вступилъ въ бракъ съ тобою для того, чтобъ сдѣлать тебя участницею своего благосостоянія, а не для того, чтобъ ты была ревнивою и властолюбивой госпожою? Вижу, въ тебѣ есть дарованіе тиранить его; это подстерегательство всѣхъ движеній, это стараніе отгадывать всѣ его мысли, толковать всѣ его слова должно превратить любовь твою въ бичъ, и, однакожъ, Фернанда, я не знаю другой женщины, которая была бы такъ кротка, такъ умѣла ужиться со всѣми, какъ ты; не знаю характера, который болѣе твоего былъ бы чуждъ подозрительности и тиранства; нѣтъ сердца, можетъ-быть, благороднѣе и справедливѣе твоего; но ты любишь — и вотъ какое дѣйствіе имѣетъ любовь на женщинъ, когда онѣ не умѣютъ преодолѣвать себя. Берегись. Я говорю съ тобой очень-сурово, очень-жестоко, но ты ищешь подпоры моего разсудка, и я твердою рукою предлагаю ее. Я уже говорила тебѣ, что какъ-скоро истина покажется тебѣ невыносимо-суровою, тебѣ стоитъ только перестать писать ко мнѣ; и я пойму твое молчаніе, не буду стараться насильно лечить тебя; я не торгую совѣтами. Прощай, милая; постарайся вылечиться отъ восторженности; иначе, ты погибла!

XXVI.
Сильвія къ Жаку.

Ты правъ, Жакъ, что не слишкомъ пугаешься этихъ легкихъ облаковъ. Не знаю, будешь ли ты вѣчно любить Фернанду; не знаю, любовь, по природѣ своей, есть ли чувство вѣчное; но вѣрно то, что съ такими благородными характерами, какъ ваши, она должна имѣть теченіе сколько-возможно продолжительное, и не омрачаться съ первыхъ мѣсяцевъ. Знаю, что характеры, гораздо-хуже подобранные одинъ къ другому и менѣе достойные другъ друга, согласно идутъ обнявшись въ-теченіе нѣсколькихъ лѣтъ и разстаются съ крайнимъ прискорбіемъ; ты самъ испыталъ это: ты любилъ женщинъ, далеко не такъ-совершенныхъ, какъ Фернанда, и любилъ ихъ долго, пока не начиналъ страдать и чувствовать къ нимъ отвращеніе. Итакъ, мнѣ кажется невозможнымъ, чтобъ паденіе первой песчинки смутило уже любовь твою, и чтобъ, озеро твое не сдѣлалось опять спокойнымъ и чистымъ. Быть-можетъ, двумъ великимъ сердцамъ, прежде чѣмъ они вполнѣ предадутся другъ другу, нужно испытать себя и сгладить нѣкоторыя: шероховатости, которыя еще отталкиваютъ ихъ. Великое счастіе, продолжительная страсть, должно быть, покупаются цѣною нѣсколькихъ страданій; когда сажаютъ полное жизненной силы дерево, оно нѣсколько дней страдаетъ, вянетъ, пока не привыкнетъ къ почвѣ. Мелкія горести твоей подруги доказываютъ крайнюю нѣжность любви ея, — я желала бы быть любима, какъ ты… Не жалуйся же; преодолѣй, если нужно, гордость свою, и рѣшись не лгать, а объясниться. Ты обижаешь Фернанду, думая, что она не пойметъ тебя: ей пріятно будетъ видѣть, что ты снисходишь къ слабостямъ ея пола и къ неопытности ея лѣтъ; она постарается скорѣй сойдтись съ тобой и стать на твою точку зрѣнія. Чего не можетъ сдѣлать душа, подобная твоей и такое краснорѣчивое слово, какъ твое? Не замыкайся въ самомъ-себѣ, не молчи! Не нужна тебѣ твоя сила съ этимъ ангельскимъ созданіемъ, которое стоитъ уже на колѣняхъ, чтобъ слушать тебя. Вспомни, что была я, когда узнала тебя, и что ты сдѣлалъ изъ этой души, безъ образа спавшей въ хаосъ. Что была бы я, еслибъ ты не спустился ко мнѣ, еслибъ ты не открылъ мнѣ, что знаешь о Богѣ, людяхъ и жизни? Не поняла ли я тебя? Не пріобрѣла ли я частицы величія, — я, бывшая дикимъ ребенкомъ среди невѣжества, неспособнымъ ни къ добру, ни къ злу? Вспомни, какъ во время вакансій гуляли мы съ тобой по Альпамъ. Съ какою жадностію слушала я тебя! Какъ много новыхъ идей уносила я съ собой въ монастырь! О, мой добрый Жакъ! какое высокое существо можешь сдѣлать ты изъ жены, обладающей твоей любовью! Предсказываю тебѣ съ нею счастливую судьбу! Осуши ея прекрасныя слезы; открой ей всѣ сокровища души своей; я буду жить вашимъ счастіемъ.

XXVII.
Октавій къ Сильвіи.

Зачѣмъ вы такъ медлили этимъ письмомъ, которое избавило бы насъ отъ столькихъ горестей, и зачѣмъ, если Жакъ братъ вашъ, вы такъ долго не рѣшались признаться мнѣ въ этомъ? Что вы за непонятное существо, Сильвія, и что вамъ за радость мучить себя и меня? Напрасно всматриваюсь я въ васъ, изучаю васъ; бываютъ дни, когда я не знаю, первая вы или послѣдняя изъ женщинъ; я спрашиваю самъ себя, что значитъ ваша гордость: добродѣтель ли она самая высокая или безстыдство лицемѣрнаго порока? Сильвія, не обременяйте меня холодными и презрительными насмѣшками; не говорите мнѣ, что никто не налагаетъ на меня обязанности любить васъ, и что моя воля отказаться отъ васъ. Я и безъ того довольно-несчастливъ. Не тщеславьтесь своимъ презрѣніемъ и равнодушіемъ: вы были бы еще достойнѣе любви, еслибъ были не такъ жестоки.

А вы? Развѣ никогда не имѣли со мной минутъ слабости? Не обвиняли ли вы меня во многихъ проступкахъ, и не простили ль ихъ мнѣ! Зачѣмъ такъ жестоко насмѣхаться надъ нечестіемъ души моей? Зачѣмъ говорите мнѣ, что я не люблю васъ съ той минуты, какъ сталъ сомнѣваться въ васъ? Знаете ли вы, что такое любовь, чтобъ имѣть право говорить такимъ образомъ? Но вы любили меня, потому-что не разъ, оттолкнувъ меня отъ себя, снова призывали къ себѣ… но вы еще любите меня, потому-что, послѣ трехмѣсячнаго упорнаго молчанія, пишете мнѣ и стараетесь оправдаться отъ моихъ подозрѣній. Очень-гордо, очень-лаконически оправданіе ваше! Никому не посмѣю я открыть, какъ вы владычествуете надо мною: такъ ваша любовь умалила, унизила меня. О, Боже! Вы были бы ангеломъ, еслибъ захотѣли; гордость дѣлаетъ васъ демономъ! Когда вы предаетесь своей чувствительности, вы такъ прекрасны, такъ очаровательны! Какіе чудные дни проводилъ я съ вами! Не уже-ли они погибли навсегда? Нѣтъ, я не могу отказаться отъ васъ; не знаю, сила это будетъ или слабость, малодушіе или мужество, по я возвращусь къ тебѣ! еще разъ сожму я тебя въ объятіяхъ, еще разъ заставлю тебя и вѣрить мнѣ и любить меня, хотя бы только одинъ день пришлось мнѣ насладиться этимъ счастіемъ, хотя бы за этотъ день на цѣлую жизнь остался я униженнымъ въ собственныхъ глазахъ своихъ! Я знаю, что опять буду несчастенъ съ тобой, знаю, что, сведя меня съ ума, ты прогонишь меня съ страшнымъ хладнокровіемъ. Ты не поймешь, или не захочешь понять, что для возвращенія къ тебѣ съ душою, еще страдающею отъ сомнѣнія и подозрѣній, надобно имѣть къ тебѣ страсть безумную. Ты скажешь, что я не знаю, что значитъ любить; ты будешь думать, что поступила относительно меня высоко и великодушно, потому-что простишь мнѣ за подозрѣнія, отъ которыхъ никто на моемъ мѣстѣ не избавился бы. Ты — душа мѣдная, ты сокрушаешь все, что приближается къ тебѣ, и не сгибаешься ни предъ какою дѣйствительностію жизни. Какъ ты хочешь, чтобъ я всегда слѣпо слѣдовалъ за тобою въ этомъ воображаемомъ мірѣ, въ который ни разу не ступалъ ногой, пока не узналъ тебя? Да, безъ-сомнѣнія, если ты такова, какою представляешься моему восторгу, ты велика и я долженъ бы провести жизнь въ оковахъ, у ногъ твоихъ; если ты такова, какою иногда представляетъ тебя разсудокъ мой, то тщательнѣе скрывай отъ меня истину, искуснѣе обманывай меня: горе тебѣ, если ты снимешь маску! Прощай; принимай меня, какъ хочешь; чрезъ три дня я буду у ногъ твоихъ.

XXVIII.
Фернанда къ Клемансѣ.

Ты унижаешь, ты сокрушаешь меня; если истинѣ учишь ты, то очень-горька твоя истина, Клеманса! Впрочемъ, ты видишь, какъ ни жестока она, я принимаю ее, и все-таки обращаюсь къ тебѣ. Такъ я же виновата? Боже мой, а я думала, что при такомъ несчастій, какъ мое, нельзя быть виноватой! Злы тѣ люди, которые смѣются надъ страданіями ближняго, — а я, я оплакиваю страданія Жака еще болѣе, чѣмъ свои; я знаю, что огорчаю его, но могу ли скрыть печаль свою? Можно ли изсушать свои слезы, можно ли приказать себѣ быть нечувствительною къ тому, что раздираетъ сердце? Если кто достигалъ когда-нибудь этой добродѣтели, онъ много долженъ былъ страдать, пока достигъ ея; жестоко должно было обливаться кровью его сердце! Я такъ молода, что не умѣю надѣвать маску на лицо и скрывать свои чувства; притомъ, Жака я никогда не могла бы обмануть. Эта борьба съ самой-собою послужила бы только къ увеличенію моего горя; надо было бы задушатъ чувствительность, любовь мою. О, Боже! ты говоришь мнѣ, чтобъ я побѣдила любовь? Одна эта мысль усиливаетъ ее; что стало бы со мной теперь, какъ я узнала любовь, еслибъ сердце мое опустѣло? Я умерла бы отъ скуки. Лучше же умереть съ горя, по-крайней-мѣрѣ, смерть не такъ будетъ медлительна.

Ты берешь сторону Жака, и ты права! Онъ — ангелъ; его бы любить такой сильной, такой спокойной душѣ, какъ твоя. Но развѣ я недостойна его? Развѣ я не чистосердечна, не предана ему столько, сколько возможно? Нѣтъ, не однимъ временнымъ блескомъ восторга къ нему озарена душа моя: я питаю къ нему уваженіе постоянное, вѣчное. Онъ истинно любитъ меня, я это знаю, чувствую; не надо говорить мнѣ, что онъ любитъ во мнѣ только мою молодость, мою свѣжесть; могу ли я этому вѣрить? нѣтъ, эта мысль слишкомъ-жестока! Ты неумолима въ своемъ презрѣніи къ любви; безжалостно судитъ все твой наблюдательный умъ; но по какому праву толкуешь ты о чувствѣ, котораго не испытала? Еслибъ ты знала, какія страданія будитъ во мнѣ подобное сомнѣніе, ты не стала бы такъ жестоко терзать имъ моего сердца.

Да, еслибъ было все по-твоему, еслибъ Жакъ любилъ меня для препровожденія времени, меня, посвятившую ему всю жизнь свою, меня, любящую его всѣми силами души, я попыталась бы разлюбить его, и такъ-какъ это невозможно для меня, я бы умерла.

Больна бѣдная голова моя. И ты пишешь ко мнѣ такое письмо! Я не могла скрыть впечатлѣнія, какое оно сдѣлало на меня, и Жакъ спросилъ не получила ли я какого-нибудь печальнаго извѣстія. Я отвѣчала, что нѣтъ. «Въ такомъ случаѣ» сказалъ онъ: «видно, это письмо отъ твоей матери». Я боялась, какъ бы онъ не попросилъ прочесть его, и въ смущеніи, не отвѣчая ни слова, потупила голову. Жакъ съ гнѣвомъ, какого никогда не видала я въ немъ, ударилъ о столъ. «Пусть эта женщина никогда не осмѣливается отравлять твое сердце» воскликнулъ онъ: «клянусь честью моего отца, дорого заплатитъ она за малѣйшее покушеніе противъ истины нашей любви!» Въ испугѣ вскочила я со стула и потомъ опять опустилась на него. «Что жь съ тобой сдѣлалось?» спросилъ онъ. — Что такое сдѣлала вамъ маменька? Отъ-чего такой гнѣвъ на нее? — «На то есть причины, которыхъ ты не знаешь, Фернанда, причины важныя. О, еслибъ ты ихъ узнала! Ради нашего спокойствія, скрывай отъ меня письма твоей матери и особенно впечатлѣніе, какое производятъ они на тебя.» — Клянусь, ты ошибаешься, Жакъ, вскричала я: — это письмо не отъ маменьки, а отъ… «Мнѣ нѣтъ надобности знать, отъ кого оно», торопливо сказалъ онъ: «не обижай меня отвѣтомъ на вопросы, которыхъ я тебѣ никогда не дѣлаю.» И онъ вышелъ изъ комнаты. Цѣлый день я его не видала. Боже! такъ мы почти поссорились? и за что? Тутъ непремѣнно что-нибудь кроется. Были скорби у Жака, которыя онъ скрылъ отъ меня, вѣроятно съ добрымъ намѣреніемъ, и поступилъ дурно; открой онъ мнѣ первую непріятность, я не стала бы разспрашивать о другихъ; а теперь мнѣ все думается, что онъ скрываетъ отъ меня какую-то тайну и по-моему это несправедливо, потому-что душа моя вся открыта ему, и онъ можетъ каждую минуту читать въ ней. Вижу, онъ чѣмъ-то занятъ, что-то развлекаетъ его отъ любви, которую онъ имѣлъ ко мнѣ; иногда онъ нахмуриваетъ брови, и трепетъ пробѣгаетъ но мнѣ отъ головы до ногъ. Правда, когда я соберусь съ духомъ и заговорю съ нимъ, онъ тотчасъ разсѣевается, и, какъ прежде, становится добръ и нѣженъ взглядъ его. Но въ прежніе дни, онъ всегда былъ доволенъ мною; довѣрчиво высказывала я ему все, что ни приходило мнѣ на умъ; когда я говорила глупость, онъ только улыбался и старался поправить меня. А теперь я вижу, что нѣкоторыя слова, сказанныя случайно, производятъ на него непріятное дѣйствіе; онъ мѣняется въ лицѣ или напѣваетъ пѣсенку, которую пѣлъ въ Смоленскѣ, когда вынимали у него пулю изъ груди. Очевидно, мои слова причиняютъ ему такую же боль!

Шесть часовъ вечера! Жакъ, обыкновенно такой аккуратный, избѣгающій малѣйшаго повода причинять мнѣ самое легкое безпокойство, самую пустую досаду, еще не приходилъ обѣдать. Не-уже-ли онъ сердится на меня? Не-уже-ли онъ такъ сильно оскорбился, что съ полудня не можетъ успокоиться? Я мучусь; не случилось ли съ мимъ какое несчастіе? Не разлюбилъ ли онъ меня? Можетъ-быть, я такъ непріятна показалась ему сегодня, что ему не хочется и видѣть меня… о, Боже! что, если самый видъ мой сдѣлался ненавистенъ ему? Все это причиняетъ мнѣ страшную боль. Я беременна и очень-нездорова. Душевныя тревоги, которымъ предаюсь я, еще болѣе усиливаютъ мою болѣзнь. Надо кончить это; кинусь къ ногамъ Жака и буду заклинать его простить мнѣ мои глупости. Это не можетъ унизить меня: не къ мужу, а къ любовнику будутъ обращены просьбы мои. Я оскорбила его сердце; надобно, чтобъ разъ-навсегда онъ простилъ меня и чтобъ все было забыто. Душа моя полна страданій, которыя закутаютъ меня; надо перелить ихъ въ его лоно, надобно возвратить всю его нѣжность, возвратить чистое, упоительное счастіе, которое я уже вкусила.

Воскресенье утромъ.

О, мой другъ, какъ я несчастна! Ни въ чемъ нѣтъ успѣха, и роковая судьба обращаетъ во зло все, на что я ни рѣшаюсь, чтобъ спастись. Вчера Жакъ воротился въ половицѣ седьмаго; по-видимому, онъ былъ совершенно спокоенъ и обнялъ меня, какъ-будто забылъ наши маленькія непріятности. Я знаю теперь Жака; знаю, какія усилія дѣлаетъ онъ надъ собою, чтобъ побѣдить свое неудовольствіе; знаю, что сосредоточенная горесть — раскаленное желѣзо, пожирающее внутренности. Кое-какъ преодолѣла я себя и за обѣдомъ была спокойна; но только-лишь остались мы одни, я залилась слезами и бросилась передъ нимъ на колѣни. Знаешь ли, что онъ сдѣлалъ? Не принялъ онъ меня съ свои объятія, не отеръ моихъ слезъ, а освободился отъ ласкъ моихъ и всталъ съ гнѣвнымъ видомъ; я закрыла лицо руками, чтобъ по видать его въ такомъ положеніи; голосомъ, дрожащимъ отъ гнѣва, сказалъ онъ мнѣ: «встаньте, и никогда не становитесь такъ передо мною!» Я почувствовала въ себѣ тогда мужество отчаянія. — Не встану, сказала я: — пока вы не скажете мнѣ, за что разлюбили меня. — «Ты глупа» отвѣчалъ онъ, смягчаясь: «и Богъ-знаетъ что выдумываешь, чтобъ возмутить наше спокойствіе и испортить наше счастіе. Объяснимся, поговоримъ, поплачемъ, если всѣ эти ощущенія необходимы для того, чтобъ питать любовь твою; но, ради Бога, встань, и чтобъ никогда не видалъ я тебя въ такомъ положеніи!» Суровъ и холоденъ показался мнѣ отвѣтъ, и, полуубитая уныніемъ и горестію, я склонилась къ полу. «Видно, мнѣ насильно надо поднять тебя» сказалъ онъ, взялъ меня на руки и отнесъ на софу: «что это за бѣшеная страсть у всѣхъ женщинъ выставлять такимъ образомъ наружу всю душу, какъ-будто онѣ на театрѣ? Не-уже-ли страданіе бываетъ менѣе, любовь холоднѣе, когда стоишь на ногахъ, и рыданія не разбиваютъ груди? Что сдѣлаете вы, бѣдныя дѣти, если молнія упадетъ вамъ на голову?» — Все, что вы говорите, ужасно! отвѣчала я. — Не-уже-ли презрѣніемъ хотите вы освободиться отъ моей любви? Развѣ она вамъ уже надоѣла? — Онъ сѣлъ подлѣ меня и сидѣлъ безмолвно, потупивъ голову, съ видомъ спокойнымъ, но грустнымъ; долго плакала я; наконецъ, онъ сдѣлалъ усиліе надъ собою, и взялъ обѣ мои руки, но я видѣла, чего стоялъ ему этотъ знакъ привязанности, и проворно отняла отъ него руки. «Увы! увы!» сказалъ онъ и вышелъ. Я его кликала, но напрасно, и почти лишилась чувствъ. Розетта принесла свѣчи въ гостиную и нашла меня безъ движенія; она отнесла меня въ постель, раздѣла, и между-тѣмъ увѣдомила Жака. Онъ пришелъ и обнаружилъ большое участіе ко мнѣ. Мнѣ очень хотѣлось остаться съ нимъ наединѣ, въ надеждѣ услышать отъ него что-нибудь такое, что совершенно утѣшило бы меня; я видѣла такую тревогу на лицѣ его… Я не могла скрыть досады, которую причиняла мнѣ безконечная услужливость Розетты; наконецъ, я стала говорить ей немножко-грубо, а Жакъ сказалъ нѣсколько словъ въ ея пользу. Нервы мои были болѣзненно-раздражены; не знаю какъ, только вмѣшательство Жака въ дѣла мои съ горничной привело меня въ сильный гнѣвъ. Нѣсколько разъ уже, въ послѣдніе дни, я досадовала на эту дѣвушку, и Жакъ бранилъ меня за это: «Я знаю» сказала я ему: «что Розетта всегда у васъ права, а я виновата.» — Ты точно больна, бѣдная моя Фернанда, отвѣчалъ онъ. — Розетта, ты слишкомъ шумишь около постели; ступай въ свою комнату: я позвоню, когда ты понадобишься. — Тотчасъ почувствовала я, какъ была несправедлива и глупа. — «Да, я больна» отвѣчала я, оставшись съ нимъ одна и со слезами скрыла свою голову на груди его; онъ утѣшалъ меня, расточая нѣжнѣйшія ласки, называя меня самыми нѣжными именами; у меня не было силъ попросить другаго объясненія: такъ разстроена была голова моя; я уснула на плечѣ Жака. Но сегодня утромъ, когда я позвонила, чтобъ пришла горничная, я увидѣла другую женщину, довольно безобразную. — «Кто ты?» сказала я: «а гдѣ Розетта?» — Розетты нѣтъ, сказалъ мнѣ Жакъ, явившійся тотчасъ изъ своей спальни, чтобъ отвѣчать на мой вопросъ; мнѣ понадобилась прилежная и честная хозяйка на блоскую ферму, и я отправилъ туда на остальную часть лѣта Розетту, — а покуда ты не выберешь другой женщины на мѣсто ея, велѣлъ прійдти ея сестрѣ и прислуживать тебѣ. — Я промолчала, но этотъ урокъ показался мнѣ суровъ и холоденъ. О, я очень поняла исторію романса!

Что теперь дѣлать? Вижу ясно, счастье мое убываетъ съ каждымъ днемъ, и я не знаю, какъ остановить его. Очевидно, Жакъ начинаетъ чувствовать отвращеніе ко мнѣ, и это моя вина: ничего дурнаго не сдѣлалъ онъ относительно меня, но и я виновата ли передъ нимъ? Какъ бы по влеченію роковой судьбы мы взаимно огорчаемъ другъ друга; быть-можетъ, онъ обращается со мною не такъ, какъ должно. Онъ слишкомъ-серьёзенъ; его рѣшительность, быстрота, съ какою устраняетъ предметы непріятностей между нами, показываютъ какую-то презрительную гордость въ-отношеніи ко мнѣ. Гораздо-лучше подѣйствовали бы кроткій упрекъ, нѣсколько слезинокъ, пролитыхъ вмѣстѣ, примирительныя ласки… Жакъ слишкомъ-совершенъ — это пугаетъ меня; у него нѣтъ недостатковъ, нѣтъ слабостей: онъ всегда одинаковъ, всегда спокоенъ, ровенъ, разсудителенъ, справедливъ. Онъ, кажется, недоступенъ недостаткамъ природы человѣческой и терпитъ ихъ въ другихъ только при помощи безмолвнаго и мужественнаго великодушія; онъ не хочетъ вступить съ ними въ переговоры. Это слишкомъ гордо! Я ребенокъ; мнѣ нуженъ руководитель, нуженъ человѣкъ, который поднималъ бы меня, когда я падаю. Да, Клеманса, ты говорила правду: я начинаю вѣрить, что характеръ Жака старенекъ для меня. Въ немъ источникъ моего несчастія; по причинѣ его совершенства, люблю его такъ, какъ не полюбила бы молодаго человѣка, а разсудительность его, можетъ-быть, не дастъ мнѣ никогда сойдтись съ нимъ, какъ бы должно было.

XXIX.
Жакъ къ Сильвіи.

Я не ослабѣлъ въ принятомъ мною намѣреніи; ни разу не поддался я досадѣ, не сдѣлалъ несправедливости, не дѣйствовалъ, какъ мужъ; и не смотря на то, зло, кажется, идетъ быстро, и если какое-нибудь постороннее обстоятельство не остановитъ его, если не совершится какой-нибудь переворотъ въ мысляхъ Фернанды, скоро перестанемъ мы быть любовниками. Признаюсь, я страдаю; вѣдь въ мірѣ одно только счастіе — любовь. Я удовольствуюсь дружбой, не буду жаловаться ни на что; но позволь мнѣ пролить въ твое сердце нѣсколько горькихъ слезъ, которыхъ люди не увидятъ, которыхъ не увидитъ Фернанда. Полгода любви… такъ мало! И притомъ сколько дней, изъ числа послѣднихъ, было отравлено! Если это воля неба, пусть будетъ такъ. Я готовъ на трудъ и горесть; но, еще разъ, — такъ скоро утратилъ я счастіе, въ нѣдрахъ котораго надѣялся покоиться долго!

Могу ли я жаловаться? Я зналъ, что Фернанда дитя, что ея лѣта, характеръ должны внушать ей чувства и мысли, которыхъ я уже не имѣю; я зналъ, что не буду имѣть ни права, ни желанія вмѣнять ей это въ преступленіе. Я приготовленъ былъ ко всему, что случилось со мною; я ошибся только въ одномъ пунктѣ, — относительно продолжительности нашей мечты. Первые восторги любви такъ сильны и такъ возвышенны, что все покоряется ихъ могуществу; всѣ затрудненія сглаживаются, всѣ сѣмена раздора остаются безжизненными, все идетъ по волѣ этого чувства, которое справедливо называютъ душою міра, но когда оно угаснетъ, жизнь дѣйствительная является во всей наготѣ своей; колеи становятся рвами; чуть-замѣтныя неровности вырастаютъ въ горы. Бодрый странникъ, по безплодной и опасной дорогѣ пойдешь ты до дня смерти! Счастливъ, кто можетъ надѣяться, что новая любовь возникнетъ въ его сердцѣ! Богъ долго благословлялъ меня, долго давалъ Онъ мнѣ способность исцѣлять и обновлять мое сердце этимъ божественнымъ пламенемъ; но срокъ пробилъ, колесо мое обертывается въ послѣдній разъ: я не долженъ, не могу болѣе любить!… Я думалъ, по-крайней-мѣрѣ, что эта послѣдняя любовь разогрѣетъ послѣдніе годы юности моего сердца и продлитъ ихъ. Я еще не пересталъ любить; готовъ еще, если Фернанда успокоится и сама поправитъ зло, которое причинила намъ, забыть эти бури и снова предаться упоенію первыхъ дней, — но не льщу себя надеждой, чтобъ это чудо въ ней совершилось: она ужь слишкомъ страдала. Скоро возненавидитъ она любовь свою; она сдѣлала изъ нея мученіе для себя, власяницу, которую носитъ еще изъ энтузіазма и самоотверженія. Это мечты молодой женщины; самоотверженіе убиваетъ любовь и превращаетъ ее въ дружбу. Хорошо! У насъ останется дружба; я пріиму ея дружбу, и надолго еще оставлю за своей дружбой имя любви, чтобъ она не презирала ея, не презирала моей любви, моей бѣдной, послѣдней любви! Тихо, безмолвно набальзамирую ее, и мое сердце вѣчно будетъ служить ей гробомъ; оно не раскроется, чтобъ принять живую любовь. Чувствую, старческая усталость и холодъ охватываютъ всѣ его фибры; одна Фернанда можетъ еще разъ оживить его. Но Фернанда позволяетъ погаснуть священному огню и засыпаетъ въ слезахъ; очагъ стынетъ, — скоро улетитъ пламя….

Ты даешь мнѣ совѣтъ, котораго невозможно исполнить; ты кладешь палецъ на рану, говоря, что мы не понимаемъ другъ друга; но убѣждаешь меня объясниться съ Фернандою, а того не думаешь, что любовь обнаруживается не такъ, какъ другія чувства. Дружба основывается на фактахъ и доказывается услугами; уваженіе можетъ быть подвергнуто математическимъ выкладкамъ; любовь исходитъ отъ Бога, возвращается къ нему и снова низходитъ во волѣ силы, которая не въ рукахъ человѣка. Отъ-чего не понимаетъ тебя Октавій? Отъ-того же, отъ-чего Фернанда не понимаетъ теперь меня. Октавій не могъ достигнуть той ступени восторга, на которой любовь такъ велика и возвышенна; Фернанда сошла уже съ этой ступени. Подозрѣніе не допустило до развитія любовь Октавія, — эгоизмъ остановилъ любовь Фернанды. Какъ доказать ей, что она должна предпочитать меня самой-себѣ и скрывать отъ меня свои страданія, какъ я скрываю отъ нея свои? Я могу замыкать въ груди свое горе, задушить досаду; каждый день, послѣ нѣсколькихъ минутъ одинокой борьбы, возвращаюсь къ ней, готовый забыть все и никогда не жаловаться; но опять встрѣчаю ея увлаженные слезами глаза, опятъ вижу, что стѣснено ея сердце, вижу упрекъ на устахъ ея, — не тотъ упрекъ очевидный и грубый, который похожъ на оскорбленіе, а упрекъ нѣжный, робкій, который наноситъ рану незамѣтную, но глубокую. Я понимаю, принимаю этотъ упрекъ; онъ доходитъ до глубины моего сердца. О, какое будитъ онъ страданіе въ человѣкѣ, который готовъ былъ бы отдать жизнь свою, чтобъ не возбуждать его, и который чувствуетъ въ самыхъ сокровенныхъ изгибахъ души своей, что не заслужилъ его! Бѣдняжка, она страдаетъ, потому-что слаба, потому-что предается вполнѣ этимъ огорченіямъ, которыя я задушаю, потому-что она чувствуетъ, что поступаетъ дурно, предаваясь имъ, и что теряетъ отчасти свое достоинство въ глазахъ моихъ. Тогда страждетъ ея гордость, и мои усилія поднять эту гордость — безполезны; она приписываетъ ихъ великодушію, состраданію и отъ-того становится еще печальнѣе, чувствуетъ себя болѣе-униженною. Моя любовь становится слишкомъ-суровою для нея; она считаетъ себя принужденною вымаливать ее, она уже не понимаетъ ея.

Недавно, она бросилась мнѣ въ ноги, прося меня возвратить ей любовь. Мужа, можетъ-быть, растрогалъ бы такой знакъ покорности, — для меня онъ былъ возмутителенъ. Онъ напомнилъ мнѣ бурныя сцены, не разъ бывшія со мною, когда женщины, которыхъ я любилъ, потерявъ мое уваженіе, тщетно хотѣли возвратить мою любовь. Видѣть Фернанду въ этомъ положеніи, Фернанду, столь чистую отъ всякаго пятна, — это было ужасно! Нѣтъ, не такъ хочу я быть любимъ; не хочу я внушать женѣ чувство, какой невольникъ имѣетъ къ своему господину. Мнѣ показалось, что она приняла такое положеніе, чтобъ отречься отъ нашей любви и обѣщать мнѣ какое-нибудь другое чувство. Она не поняла, какъ огорчила меня и, можетъ-быть, въ сердцѣ своемъ винила меня, что я не былъ признателенъ къ этой попыткѣ исцѣлить меня… Бѣдная Фернанда: Ты совѣтуешь мнѣ быть въ-отношеніи къ ней тѣмъ же, чѣмъ былъ я для тебя. Такъ ты думаешь, Сильвія, что я сдѣлалъ изъ тебя то, что ты теперь? Не-уже-ли ты вѣришь, что человѣкъ можетъ передавать человѣку силу и величіе? Вспомни басню о Прометеѣ, котораго боги наказали не за то, что онъ сдѣлалъ человѣка, но за то, что онъ хотѣлъ дать ему душу. Велика и пламенна была уже душа твоя, когда я пролилъ въ нее слабый свѣтъ моего размышленія и опытности; я заботился только о томъ, чтобъ просвѣтить ее; старался направить къ цѣли, достойной ея, могучіе ея порывы и пламенныя ея страсти. Я открылъ ей только дорогу: Богъ даровалъ ей крылья для полета. Ты воспитана была въ пустынѣ; умъ твой былъ такъ молодъ, такъ свѣжъ, что могъ принять всѣ идеи; но этого было бы не достаточно, еслибъ сердце твое не было приготовлено для чувствъ, о которыхъ я тебѣ говорилъ: ты могла бы все понять, ничего не чувствуя. Словомъ, я не думалъ вдохновить тебя, я старался только научить. Еслибъ я этого не сдѣлалъ, можетъ-быть, ты не научилась бы употребленію даровъ божіихъ; но, конечно, они не погибли бы и научили бы тебя благородному и твердому поведенію во всѣхъ важныхъ случаяхъ твоей жизни.

Фернанда, одаренная организаціей не столь-сильной, должна была бороться съ роковымъ вліяніемъ предразсудковъ, среди которыхъ выросла; можетъ-быть, она лучше всѣхъ женщинъ, принадлежащихъ къ обществу, — но ей нельзя безнаказанно освободиться отъ идей, чтимыхъ обществомъ. Никто не позаботился о томъ, чтобъ дать ей, какъ тебѣ, желѣзное тѣло, желѣзную душу; ей говорили о благоразуміи, разсудительности, о томъ, какъ избѣгать извѣстныхъ горестей, какъ достигать извѣстнаго благосостоянія, которое общество позволяетъ женщинамъ подъ извѣстными условіями. Ей не говорили какъ тебѣ: «Солнце жгуче, вѣтеръ суровъ; мужчина созданъ презирать бурю на морѣ, женщина стеречь стада на знойной горѣ. Зимой, зашумитъ ли снѣговая вьюга, ты пойдешь на тѣ же мѣста и постараешься согрѣться у огня, который разведешь изъ сухихъ вѣтвей; если не хочешь этого дѣлать, перенося холодъ, какъ можешь. Вотъ гора, вотъ море, вотъ солнце; солнце жжетъ, море поглощаетъ, гора утомляетъ. Иногда, дикіе звѣри похищаютъ и стада и ребенка, который стережетъ ихъ; живи среди всего этого, какъ можешь; если ты будешь вести себя умно и мужественно, тебѣ дадутъ башмаки, въ которые ты нарядишься въ воскресенье.» Какіе уроки для женщины, которая должна была со-временемъ жить въ обществѣ и пользоваться всею утонченностью образованности! Вмѣсто этого, Фернанду учили, какъ избѣгать солнца, вѣтра и усталости. Что касается до опасностей, на которыя ты пускалась такъ спокойно, она едва знала, что онѣ существуютъ въ той странѣ, гдѣ жила; она съ ужасомъ читала описаніе ихъ въ какомъ-нибудь путешествіи по новому свѣту. Нравственное воспитаніе ея было слѣдствіемъ такого физическаго воспитанія. Никому не приходило въ умъ сказать ей: «жизнь страшна; спокойствіе — химера; благоразуміе безполезно; разсудокъ самъ-по-себѣ служитъ только къ тому, чтобъ изсушить сердце; есть только одна добродѣтель — вѣчное самопожертвованіе». Такія жестокія истины высказалъ я тебѣ, когда ты предложила мнѣ первые вопросы; это значило далеко отбросить тебя отъ волшебныхъ сказокъ, которыми ты была вскормлена; но любовь къ чудесному ничего въ тебѣ не испортила. Когда я опять встрѣтилъ тебя въ монастырѣ, ты уже не вѣрила въ чудеса, но еще любила ихъ, потому-что воображеніе твое находило въ нихъ аллегорическое олицетвореніе всѣхъ идей рыцарской правоты и предпріимчиваго мужества, возникавшихъ изъ твоего характера. Я говорилъ тебѣ, какъ жить и страдать, принимать бѣдствіе и не подчинять любви къ справедливости никакому закону этого міра. Я не находилъ нужнымъ говорить тебѣ объ этомъ болѣе: въ тебѣ были особенности, которыя свѣтъ назвалъ бы недостатками, и которыя я уважалъ, какъ слѣдствія смѣлаго и благороднаго характера. Противенъ мнѣ этотъ условный характеръ, который общество даетъ женщинамъ и который одинаковъ для всѣхъ. Доброе, искреннее и простодушное сердце Фернанды возмутилось противъ такого ига, и я полюбилъ ее за ненависть къ педантизму и лживости ея пола. Но этого крѣпкаго воспитанія, которое не побоялся я дать тебѣ, я не осмѣлился бы попробовать на Фернандѣ: она создала сама себѣ міръ мечтаній, какой создаютъ женщины, которыхъ любящая душа хочетъ противиться повязкѣ предразсудка; она имѣла тотъ прекрасный, но пагубный характеръ, который зовутъ романическимъ, и который состоитъ въ томъ, чтобъ не видать ни какъ существуютъ вещи въ обществѣ, ни какъ существуютъ онѣ въ природѣ; она вѣрила въ любовь вѣчную, въ ничѣмъ-невозмущаемое спокойствіе. Мнѣ разъ хотѣлось испытать ея мужество и сказать ей, что она ошибается; по у меня-самого не достало на это мужества. Въ то время, когда она, семнадцати лѣтъ, считала меня добрымъ геніемъ волшебныхъ сказокъ, какъ считала меня ты, будучи десяти лѣтъ, могъ ли я рѣшиться сказать ей: «спокойствія нѣтъ на свѣтѣ; любовь — мечта, много-много продолжающаяся нѣсколько лѣтъ; жизнь, которую предлагаю я тебѣ раздѣлить со мной, будетъ тягостна и горестна, какъ и всякая жизнь на свѣтѣ». Я пытался дать ей понять это, когда она требовала у меня клятвы въ вѣчной любви. Она притворилась, будто согласна на всѣ опасности будущей жизни, по-крайней-мѣрѣ, сама убѣдила себя, что согласна, но я видѣлъ ясно, что она не вѣритъ этимъ опасностямъ. Теперешнее смущеніе, уныніе ея ясно доказываютъ мнѣ, что она не предвидѣла самыхъ простыхъ непріятностей обыкновенной жизни. Ну, что жь я стану дѣлать теперь? Говорить ли ей, какъ педагогъ, о страданіи, покорности судьбѣ и молчаніи? Разбудить ли ее вдругъ, среди ея грезъ, и сказать: «Ты слишкомъ-молода: пойди сюда; я старъ, я состарѣю тебя. Вотъ смотри, любовь твоя проходитъ: такъ и быть должно; такъ бываетъ и со всѣми радостями жизни!» Нѣтъ! Если я не съумѣлъ дать ей настоящее, хочу оставить ей, по-крайней-мѣрѣ, будущее. Ты видишь, я не могу разсуждать съ ней; я опротивѣлъ бы ей съ этими разсужденіями, и она прочла бы у меня на лицѣ мои тридцать-пять лѣтъ. Какъ-можно долѣе надо обходиться съ ней, какъ съ ребенкомъ; дѣйствительно, я могъ бы быть отцомъ ея: зачѣмъ же отказываться мнѣ отъ этой роли? Стану утѣшать ее, стану продолжать ея любовь, если можно, кроткими словами и тихими ласками; и когда она будетъ любить меня только, какъ отца, избавлю ее отъ ласокъ и окружу ее своими попеченіями. Я не оскорбленъ ея поведеніемъ; безъ гнѣва и отчаянія смотрю на утрату мечты своей; ни она, ни я не виноваты.

Но мнѣ очень, очень-грустно. О, уединеніе! уединеніе сердца!

XXX.
Фернанда къ Клемансѣ.

Сегодня жакъ очень порадовалъ меня; онъ показалъ ко мнѣ свою довѣренность. «Другъ мой» сказалъ онъ: «мнѣ хочется пригласить одну особу, которую очень люблю, и которую, я увѣренъ, ты также полюбишь. Помоги мнѣ вызвать ее изъ уединенія, въ которомъ она живетъ, и во-крайней-мѣрѣ на нѣсколько времени удержать здѣсь.» — Я готова сдѣлать, что тебѣ угодно, и полюблю, кого ты хочешь, отвѣчала я полу-печальная, полу-весела я, какой теперь часто бываю. — «Я тебѣ никогда не говорилъ» снова началъ онъ: «о дѣвушкѣ, которая мнѣ очень-дорога и которую я, такъ-сказать, самъ воспиталъ; она побочная дочь моего лучшаго друга, который поручилъ мнѣ ее на смертномъ одрѣ. Никогда не разспрашивай меня объ этомъ; я поклялся неоткрывать имени родителей дѣвушки, пока не потребуютъ того обстоятельства, которыхъ одинъ я могу быть судьею. Я отдалъ ее въ монастырь, я же и взялъ ее оттуда, и жила она въ разныхъ странахъ, гдѣ хотѣла жить: сначала въ Италіи, потомъ въ Германіи, теперь живетъ въ Швейцаріи, вдали отъ общества, въ независимости, странной для свѣта, справедливой и законной для того, кто ничего не требуетъ у свѣта и не скучаетъ въ уединеніи.» — Молода она? спросила я. — «Двадцати-пяти лѣтъ.» — И хороша собой? прибавила я быстро. — «Очень-хороша», отвѣчалъ Жакъ, какъ-будто не замѣчая краски, которая выступила у меня на лицѣ. — Я много разспрашивала про ея характеръ, и по отвѣтамъ Жака должна полюбить незнакомку; не смотря на то, большаго усилія стояло мнѣ сказать, что буду очень-рада видѣть ее у себя, и когда осталась одна, начались во мнѣ муки ревности. Конечно, я не думала, что Жакъ влюбленъ въ эту женщину и хочетъ ввесть ее въ нашъ домъ для того, чтобъ сдѣлать ее новою своею любовницею. Жакъ слишкомъ-благороденъ, слишкомъ-деликатенъ для этого; но я боялась, не было ли какое другое чувство началомъ такой сильной дружбы между ими. Вѣроятно, онъ не предался вполнѣ этому чувству, думала я: разсудокъ и честь побѣдили эту слишкомъ-сильную нѣжность къ его любимицѣ, но, вѣроятно, онъ часто бывалъ растроганъ при ней; не могъ онъ равнодушно смотрѣть на ея красоту, умъ и таланты; можетъ-быть, онъ не разъ думалъ жениться на ней, и у него осталось по-крайней-мѣрѣ къ ней то неопредѣленное чувство, которое мы питаемъ къ предмету прежней любви. Жакъ иногда такъ страненъ! Можетъ-быть, ему хочется, чтобъ она мирила насъ, когда у насъ выйдетъ непріятность; можетъ-быть, онъ будетъ показывать ее мнѣ, какъ образецъ… или, по-крайней-мѣрѣ, — такъ-какъ она гораздо-совершеннѣе меня, — невольно, когда я буду немножко-неправа, станетъ дѣлать сравненія между мною и ею, сравненія — для меня невыгодныя. Эта мысль печалила и сердила меня; сама не знаю почему, я чувствовала неодолимую потребность сдѣлать еще нѣсколько вопросовъ Жаку, но не смѣла, боялась, чтобъ онъ не отгадалъ моихъ подозрѣній. Наконецъ, къ вечеру, когда мы довольно-весело толковали о разныхъ предметахъ, имѣвшихъ далекое отношеніе къ нашему положенію, я собралась съ духомъ и какъ-будто шутя спросила у него ясно о томъ, что мнѣ хотѣлось знать. Нѣсколько минутъ онъ молчалъ. Я наблюдала его лицо и не могла понять его выраженія. Съ Жакомъ это бываетъ нерѣдко, и едва-ли кто въ-состояніи отгадать, спокоенъ онъ, или недоволенъ въ такія минуты. Наконецъ, онъ подалъ мнѣ руку, и сказалъ серьёзно: «Такъ ты меня считаешь способнымъ къ низости?» — Нѣтъ, воскликнула я, быстро поднося его руку къ губамъ своимъ. «А къ измѣнѣ?» прибавилъ онъ. — Нѣтъ, нѣтъ, никогда! — «Такъ отъ-чего же ты меня подозрѣваешь въ чемъ-то?» продолжалъ онъ, устремивъ на меня тотъ проницательный взглядъ, котораго я не могу выдерживать. — Да, отвѣчала я съ замѣшательствомъ: — я обвиняла тебя въ неосторожности. — «Объяснись» сказалъ онъ. — Нѣтъ, отвѣчала я: — дай мнѣ клятву, и я буду навсегда спокойна. «Намъ клясться!» сказалъ онъ съ упрекомъ. — Ты знаешь, что я слаба, отвѣчала я: — со мною надобно обходиться снисходительнѣе; пусть же не возмущается твоя гордость и будетъ по-ласковѣй со мною; поклянись мнѣ, что ты никогда не питалъ любви къ этой дѣвушкѣ и увѣренъ, что никогда не будешь любить ее. Жакъ улыбнулся и попросилъ меня продиктовать ему формулу клятвы. Я сказала, чтобъ онъ поклялся своею честію и нашею любовію. Онъ согласился и спросилъ, довольна ли я. Тутъ я увидѣла, какъ я безразсудна; мнѣ стало стыдно; я боялась, не оскорбила ли его; но онъ разувѣрилъ меня въ томъ ласковыми словами. Итакъ, я теперь думаю, что хорошо сдѣлала, преодолѣвъ себя и откровенно высказавъ ему свое безпокойство. Нѣсколькими словами онъ успокоилъ меня навсегда, и я теперь готова какъ-можно-лучше принять его пріятельницу. Можетъ-быть, если бъ я ему всегда говорила прямо о томъ, что происходитъ въ моей бѣдной головѣ, — мы всегда были бы покойны. Послѣ этого объясненія, я такъ счастлива, какъ давно не была. Я благодарна Жаку за снисходительность, за эту клятву, которая теперь и мнѣ-самой кажется дѣйствительно-ребяческою, но безъ которой я, можетъ-быть, сегодня была бы въ отчаяніи. Вообще, Жакъ обходится со мною то какъ съ ребенкомъ, то какъ со взрослой; онъ воображаетъ, что я должна понимать его съ пол-слова и никогда не толковать безразсудно того, что онъ скажетъ. Если замѣчаетъ, что выходитъ не такъ, то не поправляетъ моего сужденія, а оставляетъ меня въ заблужденіи, съ какимъ-го оскорбительнымъ для меня презрѣніемъ, не думая о томъ, что нѣсколько словъ совершенно могутъ вылечить меня. Вѣрно то, что Жакъ слишкомъ-совершенъ для меня; онъ умѣетъ искусно скрывать отъ меня, что я ниже его; онъ умѣетъ утѣшить мое сердце, а не умѣетъ щадить моего самолюбія. Я понимаю, что должно бы имѣть мнѣ, чтобъ сдѣлаться ему равною, и чувствую, что этого недостаетъ мнѣ. О! какъ непохожа участь моя на ту, которую я созидала себѣ въ мечтахъ! Ни надежды, ни опасенія мои не сбылись; Жакъ въ тысячу разъ выше того, чѣмъ я воображала его себѣ; я не представляла себѣ такого благороднаго, такого спокойнаго, такого безстрастнаго характера, но ожидала радостей, которыхъ не нахожу съ нимъ, ожидала полной откровенности товарищества: я считала себя равною ему — и ошиблась.

XXXI.
Жакъ къ Сильвіи.

Кажется, Фернанда лелѣетъ теперь свои ребячества; сначала, она стыдилась, скрывала ихъ; чтобъ пощадить ея гордость, я притворился, будто не замѣчаю; я надѣялся тогда, что она побѣдитъ ихъ. Теперь она простодушно обнаруживаетъ ихъ; они ей нравятся, она почти тщеславится ими; я уже совершенно привыкъ къ нимъ и обращаюсь съ ней, какъ съ десятилѣтнимъ ребенкомъ. О! будь я моложе десятью годами, я попытался бы показать ей, какъ, вмѣсто того, чтобъ подвигаться впередъ въ жизни нравственной, она идетъ назадъ и теряетъ время, стараясь очистить свою дорогу отъ малѣйшихъ терній, — время, которое могла бы употребить на открытіе новой дороги гораздо-лучше и обширнѣе; но я боюсь роли педанта и старъ, чтобъ на нее рѣшиться; нѣсколько дней назадъ, я говорилъ ей о тебѣ и о желаніи своемъ пригласить тебя на нѣкоторое время къ намъ; вопросы о твоихъ лѣтахъ, о твоей наружности показали мнѣ ея безпокойство; наконецъ она начала просить у меня торжественной клятвы, что я питаю къ тебѣ не болѣе, какъ братскія чувства. Въ своемъ сердцѣ, въ своемъ уваженіи ко мнѣ она не нашла довольно — твердой защиты отъ этихъ жалкихъ подозрѣній; она сочла меня способнымъ, для удовольствія моего, унизить ее, довести до отчаянія; цѣлый день предавалась она этимъ опасеніямъ, и когда я произнесъ требуемую клятву, которую она требовала, она осталась совершенно-довольною. Увы! всѣ женщины, кромѣ тебя, Сильвія, похожи одна на другую! Съ кротостью исполнилъ я желаніе Фернанды; но мнѣ казалось, будто перечитываю я одну изъ вѣчныхъ главъ моей жизни…

О, какъ скучна, какъ однообразна эта жизнь, по-видимому столь бурная, столь разнообразная и романическая! Событія различаются между собою только нѣкоторыми обстоятельствами, люди — нѣкоторыми несходствами въ характерахъ; но вотъ, и въ тридцать-пять лѣтъ такъ же печаленъ и одинокъ я среди ихъ, какъ былъ и въ первую пору молодости. Напрасно жилъ я! Никогда я не находилъ согласія и сходства между собою и всѣмъ меня окружающимъ; я ли виноватъ въ этомъ, или другіе? Не-уже-ли я холодный и безчувственный человѣкъ? Не-уже-ли я не умѣю любить? не-уже-ли во мнѣ слишкомъ-много гордости? Мнѣ кажется, никто не любитъ съ большимъ самоотверженіемъ а страстію; мнѣ кажется, моя гордость сгибается предъ всѣмъ, и страсть моя противится самымъ страшнымъ испытаніямъ. Когда оглянусь я на свою прошедшую жизнь, вижу въ ней только самоотверженіе и жертвы; отъ-чего же столько опрокинутыхъ жертвенниковъ, столько развалинъ? отъчего это страшное гробовое молчаніе? отъ-чего одинокій стою я среди обломковъ всего, чѣмъ думалъ обладать? Дыханіе мое не-уже-ли низвергаетъ въ прахъ все, что къ нему приблизится? Нѣтъ, ничего не разбивалъ, ничего не осквернялъ я; безмолвно проходилъ я передъ лживыми оракулами, покидалъ обманувшее меня идолослуженіе, не написавъ проклятія на стѣнахъ храма; никто не освобождался изъ сѣтей съ большею безропотностью и спокойствіемъ. Но истина, которой я слѣдовалъ, потрясала свое блестящее зеркало — и падали передъ нимъ ложь и очарованіе, разбиваясь, сокрушаясь, подобно идолу Дагона предъ лицомъ истиннаго Бога; проходилъ, бросая назадъ грустный взоръ и говоря: «не-уже-ли въ жизни нѣтъ ничего истиннаго и прочнаго, кромѣ этого божества, шествующаго передо мною, все разрушающаго на пути своемъ и нигдѣ неостанавливаюшагося?..» Прости мнѣ эти печальныя мысли и не подумай, что я отрекаюсь отъ принятой мною обязанности; болѣе, чѣмъ когда-нибудь, тверда моя рѣшимость — жить. Чрезъ два мѣсяца буду я отцомъ; не съ восторгомъ юноши ожидаю я этого, — принимаю это благодѣяніе Бога съ благоговѣніемъ человѣка, понимающаго свою обязанность. Я не принадлежу болѣе самому-себѣ: не стану болѣе давать печальнымъ моимъ мыслямъ того направленія, по которому онѣ текли такъ часто; не буду увлекаться этими ребяческими радостями отцовъ, этими честолюбивыми мечтами о будущности дѣтей, которыми, я вижу, такъ заняты другіе: я знаю, что дамъ жизнь еще одному несчастливцу на землѣ. — вотъ и все. Моя обязанность будетъ научить его, какъ надо страдать, не позволяя себя унизить несчастію.

Надѣюсь, этотъ случай развлечетъ Фернанду и направитъ всю ея заботливость къ цѣли болѣе-полезной, чѣмъ мучить и безпрестанно вопрошать сердце, которое принадлежитъ ей, и которое, вполнѣ ей предавшись, ничего не оставило себѣ. Если она не вылечится отъ этой нравственной болѣзни даже и тогда, какъ на рукахъ ея будетъ дитя, — тебѣ, Сильвія, надо будетъ пожить съ нами, чтобъ сколько-возможно продлить эту полу-любовь, это полу-счастіе, которое остается намъ. Ожидаю отъ твоего пріѣзда большой перемѣны; твой характеръ, сильный и рѣшительный, сначала изумитъ Фернанду, а потомъ, нѣтъ сомнѣнія, произведетъ на нее спасительное дѣйствіе; ты будешь охранять мою бѣдную любовь отъ внушеній ея малодушія и, можетъ-быть, отъ внушеній ея матери. Она получаетъ письма, которыя ее сильно огорчаютъ; не хочу знать этихъ писемъ, по ясно вижу, что какой-то опасный другъ, какой-то жестокій врагъ раздражаетъ ея горести. О! зачѣмъ не можетъ она ихъ переливать въ сердце, достойное смягчать ихъ? Но изліянія дружбы пагубны для подобнаго характера, если они идутъ не отъ души избранной; я не въ состояніи искоренить этого зла. Никогда не буду я дѣйствовать, какъ господинъ, хотя бы счастіе мое стали рѣзать въ моихъ объятіяхъ.

XXXII.
Фернанда къ Клемансѣ.

Дни наши текутъ медленно и грустно. Правду говоришь ты, что мнѣ нужно какое-нибудь развлеченіе; въ моихъ лѣтахъ скоро можно умереть отъ сплина, если остаться подъ его гибельнымъ вліяніемъ; но также скоро и легко можно выздоровѣть, если что-нибудь оторветъ душу отъ этихъ пагубныхъ мыслей. У природы такъ много врачебныхъ средствъ! Но какія же средства можетъ дать она мнѣ въ такое время? Я уже близка къ концу беременности и такъ слаба, изнурена, что принуждена цѣлый день сидѣть въ широкихъ креслахъ; ничего не могу сама дѣлать. Присматриваю за Розеттой, которая шьетъ дѣтское бѣлье; я упросила Жака взять ее назадъ; она шьетъ хорошо, очень-тиха, и иногда довольно-забавна. Когда нѣтъ со мной Жака, я сажаю ее возлѣ себя, чтобъ сколько-нибудь развлечься; но не пройдетъ минуты, она мнѣ надоѣдаетъ. Жакъ, какъ мнѣ кажется, сдѣлался ужасно-серьёзенъ; изъ шести онъ курить пять часовъ. Прежде, мнѣ очень-пріятно было смотрѣть, какъ онъ куритъ, растянувшись на коврѣ; въ-самомъ-дѣлѣ, онъ прекрасенъ въ этомъ безпечномъ положеніи, въ шелковомъ цвѣтномъ халатъ, который придаетъ ему видъ султана. Но это наслажденіе начинаетъ теперь утомлять меня; не понимаю, какъ можно такъ долго оставаться въ мрачномъ молчаніи, въ совершенной неподвижности, не превратившись въ коверъ, подушку, или табачный дымъ. Жакъ, кажется, утопаетъ въ блаженствъ; о чемъ же онъ думаетъ такъ долго? Какъ можетъ такой дѣятельный умъ обитать въ такомъ лѣнивомъ тѣлѣ? Иногда мнѣ думается, что воображеніе его становится безжизненнымъ, что душа его засыпаетъ, и что когда-нибудь мы оба превратимся въ статуи. Эта трубка начинаетъ мнѣ надоѣдать не-на-шутку; большое облегченіе было бы для меня, еслибъ я могла высказать ему это; но Жакъ тотчасъ съ спокойнымъ видомъ переломаетъ всѣ свои трубки И лишитъ себя навсегда, можетъ-быть, величайшаго удовольствія, которымъ онъ наслаждается въ жизни. Мужчины счастливы, что ихъ могутъ забавлять подобныя бездѣлицы! Они утверждаютъ, что мы дѣти; что касается до меня, я не могла бы три-четверти дня выпускать дымныя спирали, болѣе или менѣе густыя. Жакъ столько находитъ въ этомъ наслажденія, что никогда женщина не повредитъ мнѣ въ его сердцѣ такъ, какъ его трубка изъ кедроваго дерева, оправленная перламутромъ. Чтобъ ему понравиться, я принуждена буду покрыться такою же корою и украсить голову янтарнымъ тюрбаномъ, съ острымъ концомъ вверху.

Въ первый разъ, по прошествіи многихъ дней, чувствую себя въ силахъ смѣяться надъ своей скукой; эту бодрость внушаетъ мнѣ надежда скоро сдѣлаться матерью красивенькаго дитяти, которое вознаградитъ меня за все пренебреженіе Жака. О! какъ ужь люблю я его! Какимъ красавчикомъ, розанчикомъ воображаю его! Тоска убила бы меня, еслибъ я съ утра до вечера не строила о немъ воздушныхъ замковъ; но чувствую, дитя мое замѣнитъ мнѣ все, займетъ меня исключительно, разсѣетъ всѣ облака, затмившія мое счастіе. Меня очень занимаетъ, какое имя датъ ему; перелистываю всѣ книги въ библіотекѣ и не нахожу въ нихъ ни одного, которое мнѣ казалось бы достойнымъ моей дочери или моего сына. Мнѣ больше хочется имѣть дочь; Жакъ говоритъ, что, если я этого хочу, то и онъ хочетъ; онъ слишкомъ какъ-то равнодушенъ въ этомъ отношеніи. Если я подарю ему сына, онъ прійметь это, какъ милость случая, и нимало не будетъ благодаренъ мнѣ. Помню восторги радости и гордости Бореля, когда Эжени родила мальчика. Онъ не зналъ, какъ доказать ей свою признательность; онъ съѣздилъ на почтовыхъ въ Парижъ, чтобъ купить, ей великолѣпный ларчикъ для драгоцѣнныхъ вещей. Правда, для стараго солдата — это ребячество; однако это было трогательно, какъ и всѣ поступки простые и непринужденные. Жакъ такой философъ, что не сдѣлаетъ подобной глупости; онъ смѣется, когда я спорю съ Розеттой, какъ лучше сшить дѣтскую шапочку, или скроить рубашку. Впрочемъ, онъ съ большимъ вниманіемъ занимался колыбелью; онъ заставилъ ее передѣлывать два-три раза, потому-что не находилъ ее достаточно-прохладною, покойною и надежною — на случай всякаго несчастія, могущаго постигнуть его наслѣдника. Конечно, онъ будетъ добрымъ отцомъ: онъ такъ кротокъ, такъ внимателенъ, такъ преданъ всѣмъ, кто любитъ его! Право, ему надо бы жену поразсудительнѣе меня. Бьюсь объ закладъ, что съ тобой, Клеманса, онъ былъ бы счастливѣйшій человѣкъ. Но дѣлать нечего, ему надо удовольствоваться бѣдной дурочкой Фернандой, потому-что я не намѣрена предоставлять его чьимъ-бы то ни было утѣшеніемъ, даже твоимъ… Вижу, какъ ты презрительно кусаешь губки и говоришь, какой у меня дурной тонъ; что же дѣлать? — Мнѣ такъ скучно!

Маменька пишетъ мнѣ письма за письмами; она дѣйствительно очень-добра ко мнѣ; ты и Жакъ несправедливо сердитесь на нее. Она имѣетъ недостатки и предразсудки, которые дѣлаютъ ее иногда немножко-непріятною для тѣхъ, кто близокъ къ ней; но у ней сердце доброе, и она меня истинно любитъ. Она болѣе чѣмъ слѣдуетъ безпокоится о моемъ положеніи, и пишетъ, что ей хочется быть при моихъ родахъ; сама-по-себѣ я желала бы этого, но боюсь Жака, который не можетъ ее терпѣть. Я несчастна во всемъ: отъ-чего эта аптипатія къ женщинѣ, которую онъ знаетъ такъ мало и которая всегда была добра къ нему? Мнѣ кажется, этого не должно бы быть; я не узнаю тутъ спокойной и холодной справедливости Жака. Видно, ужь каждый долженъ имѣть свой капризъ, даже и Жакъ, который такъ совершенъ и къ которому это такъ мало пристало!

XXXIII.
Жакъ къ Сильвіи.

Жена моя родила близнецовъ, сына и дочь; оба крѣпки и хорошо-сложены; надѣюсь, оба будутъ живы. Фернанда кормитъ ихъ грудью, чередуясь съ кормилицей, для того, говоритъ она, чтобъ дѣти не завидовали другъ-другу; она такъ занята ими, что, надѣюсь, мало будетъ имѣть времени огорчаться тѣмъ, что не будетъ къ нимъ относиться. Теперь вся ея заботливость обращена на нихъ и я принужденъ употреблять власть свою, чтобъ она не уморила ихъ излишней нѣжностью; чтобъ покормить ихъ грудью, она будитъ ихъ, когда они спятъ, и отнимаетъ отъ груди, когда они голодны; она играетъ съ ними, какъ ребенокъ съ гнѣздомъ птицъ… право, она такъ молода, что еще не годится въ матери! Я провожу дни подлѣ колыбелей; вижу, что я, мужчина, ужь необходимъ для этихъ только-что вылупившихся созданій. Кормилица, какъ и всѣ женщины ея класса, исполнена нелѣпыхъ предразсудковъ, которымъ Фернанда вѣритъ охотнѣе, чѣмъ простымъ совѣтамъ здраваго смысла; къ-счастію, она такъ добра, такъ кротка, что уступаетъ нѣжной просьбѣ.

Съ-тѣхъ-поръ, какъ у меня эти два бѣдные ребенка, грусть моя тише и пріятнѣе; склонясь надъ ними, цѣлые часы разсматриваю я ихъ спокойный сонъ и эти легкія очертанія лица, которыя, какъ мнѣ думается, обличаютъ существованіе въ нихъ мысли. Въ этихъ еще-неразвившихся душахъ, я увѣренъ, есть неопредѣленныя грезы о мірахъ неизвѣстныхъ; быть-можетъ, смутно припоминаютъ онѣ другую жизнь и странное путешествіе сквозь облака забвенія. Бѣдныя существа, осужденныя жить въ этомъ мірѣ, откуда пришли они? Лучше или хуже будетъ имъ въ жизни, которую они начинаютъ? Дай мнѣ Богъ облегчить для нихъ тяжесть этой жизни въ-теченіе какого-нибудь времени! Но я старъ, и молоды еще будутъ они, когда я умру…

У меня былъ споръ съ Фернандою за имена ихъ; я рѣшительно предоставилъ ей дать имъ имена, какія угодно, съ условіемъ, чтобъ она не давала имени ея матери, а она именно хотѣла назвать дочь Робертиной, и возраженіямъ моимъ противопоставляла обычай, обязанность. Я почти принужденъ былъ сказать ей, что ея обязанность повиноваться мнѣ… Противны мнѣ эти слова и эта мысль, но я возненавидѣлъ бы дочь, если бъ она носила имя подобной женщины. Фернанда много плакала, говоря, что я хочу поссорить ее съ матерью, и сдѣлалась больна отъ этой непріятности. По-истинѣ, я несчастенъ! Пріѣзжай, мой другъ, къ намъ, чтобъ противодѣйствовать постороннему, вредному для меня вліянію на Фернанду. Не знаю, можетъ ли быть принята тобою моя просьба; давно ты ничего не пишешь мнѣ объ Октавіи, и такъ-какъ ты, кажется, не хочешь говорить о немъ, то я не смѣю разспрашивать. Если онъ съ тобою, если ты счастлива, не жертвуй мнѣ ни однимъ изъ прекрасныхъ дней твоей жизни: эти дни такъ рѣдки! Если ты одна, то подумай.

XXXIV.
Сильвія къ Октавію.

Обстоятельства, о которыхъ не могу вамъ сообщить ничего, заставляютъ меня уѣхать отсюда — не могу вамъ сказать, на сколько времени. Еслибъ я увѣрена была, что ваша любовь въ состояніи перенести это испытаніе, то постаралась бы объясниться подробнѣе и обѣщаніями смягчить непріятность, какую можетъ причинить вамъ такое извѣстіе; но какъ ни легко это испытаніе, оно все-таки выше силъ вашихъ, и я не прійму на себя безполезнаго труда, надъ которымъ вы сами стали бы смѣяться чрезъ нѣсколько дней. Итакъ, вы теперь рѣшительно вольны искать развлеченій, какія вамъ понравятся; я ничего не могу сдѣлать для вашего счастія, а вы еще менѣе можете сдѣлать для моего. Мы дѣйствительно любимъ другъ друга, но безъ страсти. Не разъ воображала я себѣ, а вы воображали еще чаще меня, что эта любовь гораздо-сильнѣе, чѣмъ на самомъ дѣлѣ; но если взглянуть на вещи, какъ онѣ есть, то выходитъ, что я — не столько подруга ваша, не столько любовница, сколько другъ, сестра; различны всѣ наши наклонности, всѣ наши мнѣнія; нѣтъ характеровъ, столь противоположныхъ, какъ наши. Уединеніе, потребность любить и романическія обстоятельства привязали насъ другъ къ другу; честно побили мы другъ друга. Ваша безпокойная и подозрительная любовь безпрестанно заставляла меня краснѣть, а моя гордость часто оскорбляла и уничижала васъ. Простите мнѣ огорченія, которыя я причинила вамъ, точно такъ, какъ я прощаю вамъ огорченія, происходившія отъ васъ; впрочемъ, — намъ не въ чемъ взаимно упрекать себя. Нельзя пересоздать всю душу, а чтобъ изъ нашей любви образовалась связь прочная, именно надо было совершиться такому чуду въ васъ или во мнѣ. Мы никогда не обманывали другъ друга, не измѣняли другъ другу; пусть воспоминаніе объ этомъ утѣшитъ насъ въ горестяхъ, которыя мы испытали, и изгладитъ воспоминаніе о нашихъ ссорахъ. Уношу съ собою мысль, что у васъ характеръ слабый, но честный, душа не высокая, но чистая; у васъ довольно качествъ, чтобъ составить счастіе женщины не столь взъискательной и мечтательной, какъ я. Не уношу съ собой никакой досады на васъ. Если моя дружба имѣетъ для васъ какую-нибудь цѣну, будьте увѣрены, она всегда будетъ вамъ принадлежать; но остатокъ любви, который хранится еще въ моемъ сердцѣ, можетъ служить только къ взаимнымъ нашимъ страданіямъ. Постараюсь задушить его и, что бы ни случилось, вы можете располагать собой, какъ хотите; никогда слѣдъ моей любви не стѣснитъ путей вашей будущности!

XXXV.
Фернанда къ Клемансѣ.

Незнакомка пріѣхала. Сегодня утромъ, Розетта съ таинственнымъ видомъ вызвала Жака и, нѣсколько минутъ спустя, Жакъ воротился, ведя за руку высокую даму въ дорожномъ платьѣ; онъ подвелъ ее ко мнѣ и сказалъ: «вотъ моя пріятельница, Фернанда; если хочешь порадовать меня, подружись съ нею». Эта пріятельница такъ прекрасна собой, что я невольно сдѣлала шагъ назадъ и не рѣшилась обнять ее; но она обвила шею мою руками, говорила мнѣ: ты, и ласкала меня съ такой искренностью и дружбою, что слезы выступили у меня на глазахъ, и я начала плакать, сама не знаю отъ-чего, какъ часто со мной бываетъ. Тогда Жакъ, охвативъ меня одной рукой, ее другой, и поцаловавь гостью въ лобъ, меня въ губы, прижалъ насъ обѣихъ къ груди своей и сказалъ: «Будемъ жить вмѣстѣ, будемъ любить другъ друга; Фернанда, даю тебѣ добрую, истинную подругу, — а тебѣ, Сильвія, ввѣряю то, что мнѣ дороже всего на свѣтѣ. Пособи мнѣ сдѣлать ее счастливою, и когда я сдѣлаю какую-нибудь глупость, побрани меня: вѣдь она — ребенокъ, не умѣющій выражать своихъ желаній. Дѣти мои! любите другъ друга изъ любви къ старому Жаку, который васъ благословляетъ.» И онъ расплакался, какъ дитя. Цѣлый день провели мы вмѣстѣ: мы водили Сильвію по всѣмъ садамъ. Она обнаружила чрезвычайную нѣжность къ моимъ дѣтямъ и хочетъ, вмѣсто Розетты, дѣлать для нихъ все, что понадобится. Дѣйствительно, много прелестей въ Сильвіи; привлекательны пылкій и добрый нравъ ея, ея большіе черные глаза, дышащіе радушіемъ, прямое обращеніе. Она Итальянка, сколько могу судить по ея выговору и нарѣчію, на которомъ говоритъ она съ Жакомъ. Послѣдній пунктъ мнѣ отчасти-непріятенъ: они могутъ говорить другъ другу все, что хотятъ, и я едва понимаю изъ ихъ разговора нѣсколько словъ. Какъ бы то ни было, не могу я не любить Сильвіи, которая, кажется, такъ искренно любитъ меня. Она рано ушла въ свою комнату и Жакъ такъ горячо благодарилъ меня за ласковый пріемъ Сильвіи, что мнѣ было и больно и пріятно. Я очень-довольна. что могу этимъ случаемъ доказать Жаку, что слѣпо повинуюсь ему и могу жертвовать слабостями своего характера желанію сдѣлать его счастливымъ. Но знаешь ли, Клеманса, вѣдь все это очень-странно, и не много найдешь женъ, которыя, не страдая, могутъ смотрѣть на такую дружбу мужа съ другой женщиной, молодой и прекрасной? Когда я согласилась принять ее, я не знала, я не могла сообразить себѣ, что онъ станетъ ее обнимать, говорить ей «ты». Я знаю, что это ничего не доказываетъ. Онъ поклялся мнѣ, что никогда не имѣлъ и никогда не будетъ имѣть любви къ ней. Потому тѣсная дружба ихъ не можетъ безпокоить меня. Онъ смотритъ на нее и обращается съ ней, какъ съ дочерью. Но все-таки мнѣ странно слышать, что Жакъ говоритъ другой женщинѣ: «ты…» Ему должно бы пощадить мою щекотливость; на моемъ мѣстѣ, кто не имѣлъ бы ея? Скажи, что ты думаешь обо всемъ этомъ, и могу ли я, по твоему мнѣнію, положиться на Сильвію. Мнѣ бы этого очень хотѣлось, потому-что она мнѣ чрезвычайно нравится, и я не могу быть хладнокровна къ ея обращенію, такому естественному, такому радушному…

XXXVI.
Клеманса къ Фернандѣ.

Я думаю, мой другъ, что было бы нелѣпо, неблагородно и несправедливо подозрѣвать Жака, будто онъ привелъ въ твой домъ свою любовницу. А потому и не вижу, что можетъ безпокоить тебя, потому-что ты не можешь презирать своего мужа до такой степени, чтобъ имѣть къ нему подобное подозрѣніе. Что тебѣ за дѣло до красоты твоей гостьи? Отъ этого могла бы быть большая опасность тогда, когда бы твоему мужу было восьмнадцать лѣтъ; но, по моему мнѣнію, онъ въ такихъ лѣтахъ, что съумѣетъ устоять противъ подобныхъ обольщеній, и если бы онъ былъ неравнодушенъ къ ней, то не сталъ бы дожидаться брака съ тобою, чтобъ предаться этимъ обольщеніямъ. Увѣряю тебя, ты очень-глупа, скажу даже, очень-несправедлива, что приняла эту подругу не съ полною довѣренностію. Если эта довѣренность выше твоихъ силъ, то зачѣмъ требовала ты клятвы у мужа и какимъ образомъ чувствуешь ты благосклонность и дружбу къ ней, если считаешь ее до такой степени безчестною и наглою, что она рѣшилась занять твое мѣсто, даже въ твоемъ домѣ?

Мысль объ этой опасности никогда не приходила мнѣ въ голову; но какъ скоро ты передала мнѣ разговоръ объ этомъ съ Жакомъ, то я предвидѣла весьма-важныя неудобства отъ этой тройной дружбы. У тебя не достанетъ характера, чтобъ избѣжать ихъ, и ты сама увидишь это, можетъ-быть, довольно-скоро. Самымъ маловажнымъ изъ этихъ неудобствъ будутъ толки свѣта про этотъ романтическій союзъ. Не разъ имѣла я случай убѣдиться, что наружность вещей, выходящихъ изъ обыкновеннаго порядка, ничего не доказываетъ. И такъ, ты видишь, что я отъ всего сердца вѣрю честности вашей дружбы. Но свѣтъ, который не дѣлаетъ ни для кого исключеній, покроетъ васъ безчестіемъ и насмѣшками, если вы не поостережетесь. Вы говорите другъ другу «ты» — дѣло, кажется, самое невинное и натуральное, но этого будетъ достаточно для того, чтобъ очернить въ мнѣніи всѣхъ привязанность Жака къ этой мадамъ или мадмуазель Сильвіи. Не пощадятъ и тебя, бѣдная Фернанда! Лучше всего дать немедленно вашей гостьѣ какое-нибудь другое право на тѣсную вашу дружбу, а не одно то только, что она пріятельница и названная дочь Жака. Пусть онъ выдастъ ее за твою комнаньйонку, и пусть она не показываетъ предъ чужими, до какой степени фамильярна съ вами. Такъ-какъ твой мужъ никому не хочетъ открывать ея происхожденія, то онъ могъ бы сказать неважную ложь и шепнуть своимъ знакомымъ на ушко, что Сильвія его побочная сестра. Секретъ потихоньку перешелъ бы отъ одного къ другому и тотчасъ остановилъ бы дерзкіе толки. Совѣтую тебѣ сказать объ этомъ мужу, представить ему мои опасенія за свои и добиться до того, чтобъ онъ употребилъ тутъ благоразуміе, которое такъ ему свойственно. Можетъ-быть, Сильвія въ-самомъ-дѣлѣ сестра его, и именно это онъ хочетъ скрыть: но какъ у него нѣтъ столько довѣренности къ тебѣ, чтобъ открыть тебѣ по секрету?

XXXVII.
Фернанда къ Клемансѣ.

Совѣтъ твой не удался. Я отчасти высказала Жаку неудобства, какія ты представила мнѣ; онъ посмотрѣлъ на меня съ изумленіемъ и сказалъ: «Откуда набралась ты такого благоразумія? Давно ли свѣтъ до такой степени тревожитъ тебя?» Потомъ, принявъ грустный видъ, продолжалъ: «Правда, ты назначена жить въ свѣтѣ. Ошибся я, воображая, что ты похоронишь себя со мной въ этой пустынѣ. Ты чувствуешь уже желаніе кинуться въ общество, и тебя безпокоятъ непріятные толки, которые встрѣтишь, вступая въ него. Это очень-просто!» — Нѣтъ, не думай этого, Жакъ, отвѣчала я: — я могу быть счастлива только тамъ, гдѣ будешь ты и гдѣ тебѣ быть весело. Никогда не думаю я о свѣтѣ, и едва знаю, что такое свѣтъ. Но говорю для пользы Сильвіи и для твоей. Ваша репутація мнѣ дороже моей собственной. — Нѣсколько минутъ Жакъ ничего не отвѣчалъ и я замѣтила то легкое сокращеніе брови, которое у него означаетъ сосредоточенную досаду. Въ то же время, на устахъ его появилась ироническая улыбка, и я поняла, что ему казалось весьма-смѣшнымъ слышать отъ меня такія рѣчи. Впрочемъ, онъ преодолѣлъ желаніе посмѣяться надо мною и отвѣчалъ серьёзно и спокойно: «давно, милое дитя мое, разорвалъ я связи съ свѣтомъ. Отъ тебя зависитъ — жить ли мнѣ опять среди его удовольствіи и празднаго шума. Если онъ соблазняетъ тебя, пойдемъ. Но знай, что никогда не будетъ ни малѣйшаго сочувствія между имъ и мною и что такъ-какъ я уступаю только совѣтамъ моего сердца или моей совѣсти, то никогда не принесу ему ни малѣйшей жертвы, чтобъ получить его одобреніе или покровительство. Скажу болѣе: никогда моя гордость не допуститъ ни малѣйшей уступки. Пусть свѣтъ будетъ думать, что ему угодно; позади меня — тридцать лѣтъ, прожитыхъ съ честію; если этого недостаточно, чтобъ защитить меня отъ безчестныхъ подозрѣній, тѣмъ хуже для свѣта. Могу сказать, что почти-также думаетъ и Сильвія, и, сверхъ того, Сильвія никогда не будетъ имѣть сношеніи съ обществомъ. Слѣдовательно, ей никогда не прійдется бороться съ неудобствами, о которыхъ говоришь ты. Что касается до тебя, мое милое дитя, ты здѣсь въ глубинѣ пустыни, куда никто не прійдетъ подстерегать наши слова, мысли, или взгляды; здѣсь не тронетъ тебя людская злость. Когда ты захочешь удалиться изъ этой пустыни, будь увѣрена, Сильвія не поѣдетъ съ тобой въ Парижъ, и общество твоей матери не станетъ дѣлать тебѣ относительно ея затруднительныхъ вопросовъ.»

Мнѣ показалось, что Жакъ говорилъ правду, и что я сдѣлала глупость. Я попыталась поправить ее, но безъ успѣха. «Свѣтъ не безпокоитъ меня» отвѣчала я: «въ свѣтъ я не хочу идти; но что скажутъ, что подумаютъ люди о вашей тѣсной дружбѣ?» — Я не привыкъ, гордо сказалъ Жакъ: — обращать вниманіе на то, что говорятъ и думаютъ обо мнѣ наши поди. Я дѣйствую такъ, чтобъ не подавать имъ никогда соблазнительнаго примѣра, и думаю, никто такъ хорошо не знаетъ невинности нашего поведенія, какъ эти свидѣтели, которыми мы окружены и которые знаютъ малѣйшія подробности нашей жизни. Не знаю, найдутъ ли они сообразнымъ съ законами приличія пребываніе здѣсь Сильвіи и фамильярность ея съ нами, но вѣрно не найдутъ они ничего противнаго законамъ честности. — Жакъ замолчалъ и сталъ ходить по комнатѣ съ мрачнымъ видомъ. Нѣсколько разъ заговаривала я съ нимъ, но онъ не слыхалъ меня. Наконецъ, когда онъ хотѣлъ выйдти изъ комнаты, я кинулась къ нему. Я видѣла, что онъ недоволенъ мною, и догадывалась, что онъ задумалъ какую-нибудь мѣру въ родѣ тѣхъ, въ-слѣдствіе которыхъ въ прошломъ году исчезли проклятый романсъ и бѣдная Розетта. Я остановила его. «Послушай, Жакъ» сказала я трепеща отъ страха: «безъ сомнѣнія, я неправа и наговорила тысячу нелѣпостей. Ради Бога, не сказывай объ этомъ Сильвіи, не отнимай у меня ея дружбы; довольно того, что ты отнялъ у меня любовь свою.» Я упала на стулъ; чуть не сдѣлался со мною обморокъ. Жакъ обнялъ меня нѣжно и жарко, какъ бывало въ первые дни нашей любви. — Обѣщаю тебѣ совершенно забыть этотъ разговоръ, сказалъ онъ: — и не говоритъ о немъ Сильвіи. Вижу ясно, не ты, а кто-то другой говорилъ твоими устами. Ты добра, моя бѣдная Фернанда: старайся же слушать только совѣты твоего сердца.

Жакъ никакъ не можетъ выбить изъ головы своей мысли, что мать возбуждаетъ меня противъ него. Правда, она его не очень любитъ, но онъ ошибается, если думаетъ, что я пересказываю ей все, что происходитъ между нами. Только къ тебѣ могу я имѣть такую довѣренность. Да будетъ проклята отдаленность, которая часто дѣлаетъ твои совѣты болѣе-вредными мнѣ, чѣмъ полезными! Иногда я не объясню тебѣ, какъ слѣдуетъ моего положенія, отъ того ты и не можешь вѣрно судить о немъ; въ другой разъ неловко употреблю средства, которыя ты даешь мнѣ, чтобъ улучшить его. Потому, надо согласиться, что я или очень-вѣтрена или очень-глупа, если не умѣю добавить того, что ты не можешь предвидѣть. Я была очень-спокойна и счастлива, когда пришла мнѣ въ голову мысль сдѣлать это прекрасное открытіе, не-на-шутку смутившее и огорчившее Жака. Жизнь наша сдѣлалась гораздо-пріятнѣе. Дай Богъ, чтобъ по моей винѣ не сдѣлалась она опять несчастною.

Присутствіе Сильвіи принесло намъ, истинно, много добра. Нельзя быть лучше и любезнѣе ея. Это характеръ оригинальный, такой, какого я никогда не встрѣчала. Она дѣятельна, горда и рѣшительна. Ни отъ чего не приходить она въ замѣшательство, ничто не удивляетъ ее; въ мизинцѣ ея больше ума и знанія, чѣмъ во мнѣ во всей; разговоръ ея назидательнѣе для меня всѣхъ книгъ, какія я читала. Будучи говорливѣе и откровеннѣе Жака, она лучше его угадываетъ, чего я не могу понять, и предупреждаетъ мои вопросы. Хотя у ней характеръ веселый и немножко-насмѣшливый, но умъ ея, кажется, наполненъ очень-грустными идеями, и это удивляетъ меня. Судя по ея лѣтамъ и по тѣмъ качествамъ, какими одарила ее природа, должно быть, она была несчастна въ любви. Я считаю ее энтузіасткою. Судя по тому, какъ обнаруживаетъ она свою дружбу, видно, что сердце ея полно огня и преданности; можетъ-быть, будучи помоложе, она любила человѣка недостойнаго ея; она, кажется, сохранила какую-то досаду на любовь, потому-что говоритъ о ней, какъ о мечтѣ, безъ которой жизнь хотя становится прозаическою, за то бываетъ тиха и легка. Она часто спрашиваетъ, какъ я думаю, можно ли обойдтись безъ любви. Я утверждаю, что кто узнаетъ любовь, тотъ умретъ со скуки и тоски, если откажется отъ нея. Жакъ задумчиво слушаетъ насъ и на все, что мы говоримъ, отвѣчаетъ одной и той же сентенціей: «смотря по обстоятельствамъ»… Мы дѣлаемъ большія прогулки. Сильвія учитъ меня ботаникѣ и энтомологіи. Вечеромъ, мы поемъ тріо, и, право, выходитъ очень-хорошо. У Сильвіи чудесный контральто и такая превосходная метода, что она могла бы составить себѣ большое состояніе, сдѣлавшись пѣвицей. «При томъ презрѣніи, какое имѣешь ты къ самымъ закоренѣлымъ предразсудкамъ свѣта» сказала я ей вчера вечеромъ; «удивляюсь, какъ не соблазнила тебя такая вольная и блестящая судьба!» — Конечно, отвѣчала она, еслибъ у меня не было другихъ средствъ существованія, я, можетъ-быть, рѣшилась бы испытать эту участь. Но небольшаго наслѣдства, переданнаго мнѣ Жакомъ отъ моихъ родителей, всегда достаточно было для удовлетворенія моихъ потребностей. Я могла слѣдовать своимъ наклонностямъ, которыя влекли меня къ жизни безъизвѣстной и уединенной. Всего ужаснѣе для меня — зависимость; если я чувствую, что осуждена жить именно такъ и въ такомъ-то мѣстѣ, то это мѣсто и эта жизнь становятся мнѣ ненавистными, хотя бы онѣ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ сообразны были съ моими наклонностями. Если знаю, что могу завтра ѣхать, куда мнѣ вздумается, то могу двадцать лѣтъ прожить въ пустынѣ. — «Одна-одинёхонька?» спросила я. — Еслибъ я могла жить тамъ съ сердцемъ, которое понимало бы мое сердце, то жила бы счастливо; если же это невозможно, то лучше одиночество, и одна-одинёхонька я могу быть спокойна. — «Какъ?» сказала я ей: «не-уже-ли одиночество никогда не пугало тебя относительно будущности? Не-уже-ли ты никогда не желала выйдти замужъ, чтобъ имѣть подпору, друга на всю жизнь, чтобъ быть матерью? есть ли что-нибудь въ мірѣ пріятнѣе этого, Сильвія?» — Не боюсь ни будущаго, ни настоящаго, отвѣчала она: — у меня достанетъ силы состариться безъ отчаянія. Не чувствую нужды въ подпорѣ. У меня достаточно мужества для перенесенія всѣхъ горестей жизни. Другъ — это счастіе, которое изъ тысячи женщинъ дастся только одной — другъ есть у меня. Ты еще ребенокъ, Фернанда, если думаешь, что всякая женщина можетъ встрѣтить такого мужа, какъ твой; а что касается до материнскаго счастія, я понимаю его, я умѣла бы оцѣнить его, но до-сихъ-поръ еще не встрѣтила человѣка, котораго могла бы съ радостію пріобщить къ священной родительской роли. Не льщу себя надеждой встрѣтить его когда-нибудь. Если это случится со мною, воспользуюсь случаемъ; во я не такая романическая женщина, чтобъ стала надѣяться невѣроятнаго, и не такъ слаба, чтобъ страдать отъ желанія, котораго не могу осуществить. — «У тебя душа сильная» сказала я: «и я, — еслибъ потеряла мужа и дѣтей, я не надѣялась бы замѣнить кѣмъ-нибудь Жака, не желала бы пріобщить, какъ ты говоришь, другаго къ священной родительской роли; я бы умерла.» Можетъ-быть, ты и можешь это сдѣлать, сказала она. Что касается до меня, во мнѣ столько жизненной силы, что я могу освободиться отъ жизни развѣ только насильственнымъ образомъ. — Она говорила это въ большой залѣ, гдѣ мало-по-малу охватила насъ вечерняя мгла; время-отъ-времени, брала она грустный аккордъ на фортепьяно; въ это время, она сдѣлала такую странную, такую печальную модуляцію, что дрожь пробѣжала у меня по всѣмъ нервамъ. — «Боже мой!» вскричала я: «ты сегодня пугаешь меня; что это намъ вздумалось толковать объ этомъ?» Я пошла по залѣ, чтобъ дернуть за колокольчикъ и потребовать свѣчей, и вдругъ мнѣ представилось, будто кто-то всталъ съ софы въ одно время со мной. Я вскрикнула и полумертвая отъ страха кинулась къ Сильвіи. «О, какой ты ребенокъ, какая трусиха, а еще жена Жака!» сказала мнѣ Сильвія и въ тонѣ ея выражался отчасти упрекъ. Она встала, чтобъ пойдти и позвонить въ колокольчикъ. — Не покидай меня, вскричала я: — въ комнатѣ есть кто-то… вонъ тамъ, у софы. — «Чего же бояться? Кому тутъ быть, кромѣ Жака?» — Ты ли это, Жакъ? закричала я дрожащимъ голосомъ. Жакъ подошелъ къ намъ, и поцаловалъ насъ обѣихъ: «Ступай же, негодный, вели подать свѣчей» сказала я ему. Онъ вышелъ, не сказавъ ни слова, и воротился не раньше получаса. Мы уже сидѣли за работой; я шила, Сильвія переписывала ноты. — «Ну, храбрая же у тебя жена», сказала она веселымъ тономъ, который отзывался немножко-грубостью. Онъ притворился, будто ничего не понимаетъ, и говорилъ, что болѣе часа былъ въ паркѣ и не выходилъ изъ него ни на минуту.

Дѣти мои здоровы и полнѣютъ. Съ Жакомъ иногда выходятъ у меня за нихъ споры. Онъ занимается ими гораздо-больше, чѣмъ слѣдуетъ мужчинѣ, и говоритъ, что я въ этомъ дѣлѣ ничего не разумѣю. Тогда Сильвія является между нами, уноситъ колыбель и говоритъ: «это не ваше дѣло; дѣти — мои.»

XXXVIII.
Фернанда къ Клемансѣ.

Рѣшительно, моя милая, у насъ въ домѣ завелось привидѣніе; Жакъ и Сильвія смѣются надъ этимъ, а я вовсе неспокойна. Или это какой-нибудь дерзкій человѣкъ, который приходитъ подъ наши окна, чтобъ завести романъ, или это благовоспитанный воръ, который собирается такимъ-образомъ пробраться въ домъ къ намъ. Садовникъ въ два часа утра видѣлъ тѣнь, бродившую вокругъ пруда, и такъ перепугался, что захворалъ; бѣдняжка! одна я жалѣю его. Собаки страшно лаяли цѣлый вечеръ. Я просила Жака обратить на это вниманіе, но онъ не уважилъ моей просьбы: онъ пошелъ съ Сильвіей смотрѣть, какъ привезутъ сѣно на сосѣдній хуторъ, и они не взяли меня съ собою, потому-что въ это время подымается въ нашей долинѣ сырость, а я и безъ того простудилась. Я начинала сама смѣяться надъ своею боязнію и расположилась писать къ тебѣ, какъ вдругъ слышу подъ окномъ звукъ гобоя. Я была увѣрена, что это одинъ изъ тысячи талантовъ, которыми обладаетъ Жакъ и которые я открываю каждый день. Я высунулась въ окно, и когда онъ кончилъ, сказала: «ты играешь какъ ангелъ! вотъ залогъ мой, прекрасный менестрель!» Проворно сняла я съ руки золотой браслетъ и кинула его на песчаную террасу, освѣщенную луной. Какой-то мужчина выскочилъ изъ кустовъ, поднялъ браслетъ и убѣжалъ съ нимъ; въ ту же минуту я услышала позади себя голосъ Жака и — не знала, что и думать. Я разсказала, что случилось, но не посмѣла сказать про браслетъ. Я была такъ одурачена, что боялась насмѣшекъ Сильвіи и, можетъ-быть, упрековъ Жака; онъ подарилъ мнѣ этотъ браслетъ: его вензель вырѣзанъ тамъ вмѣстѣ съ моимъ, и я въ отчаяніи, что онъ въ рукахъ чужаго человѣка. Дай Богъ, чтобъ это былъ воръ! Можно ли поступить глупѣе? Кинуть вору такую дорогую вещь! Но подарокъ Жака пойдетъ къ плавильщику и не послужитъ трофеемъ какому-нибудь дерзкому негодяю. Я разсказала только, что слышала игру на гобоѣ, что кликнула, думая, что играетъ Жакъ, и что видѣла, какъ мужчина, по росту и по платью точно Жакъ, пустился бѣжать. Тутъ мы припомнили, какъ перепугалась я вечеромъ въ большой гостиной; Жакъ, какъ и прежде, утверждалъ, что не входилъ къ намъ и не подслушивалъ насъ. Я не смѣла прежде сказать про поцалуй, который получили мы. Сильвія и я; что касается до Сильвіи, она такъ разсѣянна. такъ мало удивляется или пугается чего бы то ни было, что бьюсь объ закладъ, она и не помнитъ этого поцалуя; по-крайней-мѣрѣ, она ничего не говорила ни Жаку, ни мнѣ, и я, право, не знаю, что и думать объ этомъ странномъ, непріятномъ приключеніи. Что касается до браслета, вѣрно то, что не Жакъ поднялъ его; относительно поцалуя, — я въ сомнѣніи, ибо Жакъ пресерьёзно увѣряетъ, что въ то время былъ въ паркѣ. Правда, онъ шутитъ иногда съ непоколебимымъ хладнокровіемъ и, можетъ-быть, внутренно забавляется моимъ стыдомъ и сомнѣніемъ.

Въ ожиданіи объясненія, что значатъ эти продѣлки нашего привидѣнія, хочу опять поговорить тебѣ о рожденіи Сильвіи. Ты думаешь, что она сестра Жака? И я то же думаю иногда; но эта мысль наводитъ на меня грусть. Зачѣмъ же Жакъ таить это отъ меня? Не-уже-ли считаетъ онъ меня неспособною хранить тайну? Если она его сестра, то я ревную болѣе, чѣмъ стала бы ревновать, еслибъ она не была его сестрою, — ибо, въ такомъ случаѣ, бьюсь объ-закладъ, онъ любитъ ее больше меня. Ты очень ошибаешься, Клеманса, если считаешь меня способной къ той грубой ревности, которая опасается со стороны мужа чувственной невѣрности; съ ревностью присматриваю, съ тоскою вопрошаю я его сердце, его благородное сердце, драгоцѣннѣйшее сокровище, которое вселенная должна бы у меня оспоривать и которымъ владѣть одна, можетъ-быть. я исдостойна. Сильвія гораздо-разсудительнѣе, гораздо-мужественнѣе, гораздо образованнѣе меня; ея лѣта, воспитаніе и характеръ приближаютъ ее къ Жаку и должны утвердить между ними полную довѣренность. Я — ребенокъ, ничего незнающій, ничего непонимающій. Есть у меня, кажется, понятливость къ искусствамъ и наукамъ, которыя показываетъ мнѣ Сильвія; но когда рѣчь зайдетъ о наукѣ сердца, я тутъ ровно-ничего не понимаю, и даже не могу себѣ представить, что есть такая наука; не понимаю ихъ началъ героизма и стоицизма. Можетъ-быть, все это создано для нихъ, — но что я стану дѣлать съ силой? Я привыкла къ мысли повиноваться по необходимости и когда вращала я въ умѣ своемъ безплодную мысль о будущемъ, всегда желала только одного счастья, — чтобъ меня охраняла, поддерживала, утѣшала привязанность другаго. Въ первые дни, мнѣ казалось, что бракъ съ Жакомъ есть самое полное осуществленіе этой мечты. Отъ-чего же онъ иногда, кажется, будто жалѣетъ, что не нашелъ во мнѣ равной себѣ? Отъ-чего его покровительство и доброта такъ часто заставляютъ меня страдать?

Четвертокъ

Не знаю, что и думать о томъ, что здѣсь дѣлается; я готова вѣрить, что Сильвія, съ ея фантастическимъ именемъ, съ ея страннымъ характеромъ и вдохновеннымъ взглядомъ, — волшебница, которая привлекаетъ къ намъ дьявола въ разныхъ видахъ. Вчера, намъ сказали, что кабанъ вышелъ изъ большаго лѣса и перебрался въ рощу близь нашей долины. Рѣшено было ѣхать на охоту. Эта охота пугала меня; не за себя боялась я, потому-что наши люди окружаютъ и стерегутъ меня, какъ принцессу, а за Жака, который смѣло идетъ на всѣ опасности. Осторожность, ловкость и хладнокровіе его не могутъ совершенно успокоить меня: потому я и старалась отвратить его отъ мысли идти на кабана; но Сильвія прыгала отъ радости при мысли объ этой охотѣ, гдѣ она могла дать волю своему энергическому и отчасти-жестокому характеру. Въ полчаса мы снарядились на охоту; лошади были готовы; псари, собаки, рога были уже впереди. Сильвія сѣла на горячую арабскую лошадь, на которой я боялась ѣздить, и когда я увидѣла, какъ она ловко управляетъ ею, хоть она менѣе моего знаетъ правила верховой ѣзды, мнѣ стало завидно и досадно. Она обгоняла меня, скакала по узкимъ и опаснымъ тропинкамъ, гдѣ превосходныя ноги ея лошади дѣлали чудеса. Подо мной была красивая и добрая англійская лошадь; но я такъ труслива и требую отъ лошади такой покорности и спокойствія, что не смѣла блеснуть подобно Сильвіи, и она рѣшительно затмѣвала меня въ глазахъ Жака. «Держу пари» сказала мнѣ она, когда въѣзжали мы въ рощу: «что теперь тебѣ хочется быть на моемъ мѣстѣ.» — Вѣрнѣе нельзя было угадать. — «Ну, такъ перемѣнимъ лошадей» сказала она: «пусть Жакъ увидитъ тебя на своемъ дорогомъ Шуаманѣ въ ту минуту, какъ менѣе всего ожидаетъ этого.» Мы были однѣ, только съ двумя служителями; Сильвія соскочила на-земь и держала Шуамана за узду, и изъ двухъ дураковъ, ѣхавшихъ съ нами, ни одинъ, не подумалъ слѣзть съ коня. Въ ту же минуту, кабанъ, выгнанный собаками, кинулся прямо на насъ и пробѣжалъ мимо, въ трехъ шагахъ отъ меня, никого не тронувъ; но арабская лошадь испугалась, встала на дыбы и чуть не сшибла съ ногъ Сильвіи, которая не хотѣла выпустить узды. Тогда мужчина, показавшійся мнѣ псаремъ, потому-что одѣтъ былъ почти такъ же, какъ псари, вышелъ не знаю откуда, и удержалъ лошадь, готовую вырваться. Мнѣ уже не хотѣлось пересаживаться на нее. Мужчина помогъ Сильвіи снова сѣсть на лошадь; но какъ-скоро Сильвія усѣлась въ сѣдло, онъ подалъ ей узду; она ударила его хлыстомъ по пальцамъ, проговоривъ: "А! а!«и въ ея голосѣ выражались изумленіе и насмѣшка. Незнакомецъ исчезъ въ кустахъ. Я съ жаднымъ любопытствомъ спросила Сильвію, что это значитъ. — „Ничего“ отвѣчала она: „неловкій псарь, желая услужить, оцарапалъ мнѣ руку.“ — И ты бьешь за это хлыстомъ? — „Отъ чего жь не бить?“ отвѣчала она. Затѣмъ Сильвія поскакала въ галопъ, и я принуждена была слѣдовать за нею, не совсѣмъ-довольная такимъ объясненіемъ, по-крайней-мѣрь удивленная обращеніемъ Сильвіи съ людьми моего мужа. Я спросила у слугъ имя этого человѣка; они отвѣчали, что видѣли его въ первый разъ.

Охота занимала насъ нѣсколько часовъ, и Сильвія, казалось, ничего, кромѣ охоты, не имѣла въ умѣ своемъ. Я замѣчала за ней; мнѣ думалось, что этотъ незнакомецъ, должно быть, несчастный любовникъ ея. То, что случилось на возвратномъ пуги, повергаетъ меня въ новыя сомнѣнія.

Мы ѣхали при свѣтѣ луны. Такихъ прекрасныхъ вечеровъ немного было въ этомъ году. Было довольно-прохладно; пейзажъ такъ хорошо освѣщался луною, воздухъ былъ такъ напитанъ благовоніями ароматическихъ растеній, растущихъ въ ручьяхъ, соловей распѣвалъ такъ пріятно, что я расположена была къ романическимъ мыслямъ. Жакъ предложилъ ѣхать по другой дорогѣ, гораздо-короче той, по которой мы ѣхали. — „Для лошадей она довольно-трудна“ сказалъ онъ мнѣ: „и до-сихъ-поръ, я не смѣлъ ѣздить съ тобой по ней, но такъ-какъ ты показала сегодня большую удаль, хотѣла ѣхать на Шуаманѣ, то, вѣроятно, не побоишься спуститься по крутой тропинкѣ.“ — Разумѣется, отвѣчала я: — особенно, если, по твоему мнѣнію, тутъ нѣтъ никакой опасности. — И въ живописномъ порядкѣ тронулись мы въ путь. Толпа егерей съ собаками и рогами шла впереди и несла огромнаго кабана; за тѣмъ ѣхали верховые, мы въ серединѣ. Мы огибали бокъ покрытаго мглою холма; время-отъ-времени сверкали искры, когда копыто лошади ударяло о камень. За нами медленно слѣдовалъ другой отрядъ псарей и собакъ, и охотничьи рога перекликались съ двухъ концовъ каравана. Когда мы достигли самаго крутаго мѣста тропинки, Жакъ велѣлъ одному охотнику взять мою лошадь за узду и тихонько свести ее; за тѣмъ онъ предложилъ Сильвіи подурачиться. — „Подурачиться?“ сказала я: „то-есть кинуться отсюда на равнину?“ — Да, отвѣчалъ Жакъ: — отвѣчаю тебѣ за ноги Шуамана, только ты не серди его. — „Ѣдемъ“ отвѣчала удалая голова, и не слушая моихъ упрековъ и криковъ, она понеслась, какъ молнія, по гладкому, по крутому скату. Холодный потъ выступилъ по всему моему тѣлу, и сердце забилось опять только тогда, какъ я увидѣла, что они благополучно спустились внизъ. Тогда я замѣтила, что верховые, ѣхавшіе впереди, далеко опередили мою лошадь, которую велъ подъ уздцы пѣшій охотникъ, а тѣ, что были позади, безъ-сомнѣнія, изумленные смѣлостью Жака и Сильвіи, остановились, чтобъ посмотрѣть на нихъ, — такъ-что я была одна на тропинкѣ съ человѣкомъ, державшимъ узду моей лошади, на довольно-значительномъ разстояніи отъ тѣхъ и отъ другихъ.

Мнѣ пришли на умъ всѣ исторіи о разбойникахъ и привидѣніяхъ, пробѣгавшія въ мозгу моемъ въ теченіи послѣднихъ пяти или шести дней, и человѣкъ, шедшій подлѣ меня, началъ внушать мнѣ страхъ. Внимательно вглядѣлась я въ него и не узнала въ немъ ни одного изъ людей моего мужа. Напротивъ, мнѣ показалось, что это тотъ самый таинственный человѣкъ, котораго Сильвія утромъ такъ ловко ударила хлыстомъ по рукѣ. Впрочемъ, мнѣ некогда было разсмотрѣть хорошенько его одежду и лицо, закрытое большою соломенною шляпой; я видѣла только черную бороду, которая говорила мнѣ, что это разбойникъ. Но такъ-какъ онъ былъ смиренъ и не говорилъ ни слова, то я мало-по-малу успокоилась. Я не знаю всѣхъ лѣсничихъ и поселянъ, любителей охоты, которые, заслышавъ въ долинѣ звукъ охотничьяго рога, съ позволенія Жака присоединяются къ намъ и которыхъ часто мой мужъ, на возвратномъ пути, приглашаетъ закусить съ нашими псарями. Почти всѣ они носятъ блузы и соломенныя шляпы. Какъ бы то ни было, я напала успокоиваться и думать, что Сильвія способна ударить псаря точно такъ же, какъ и негра. По этому я осмѣлилась заговорить съ моимъ проводникомъ и спросила его, нельзя ли мнѣ уже ѣхать одной. — „О, нѣтъ еще!“ отвѣчалъ онъ. Звукъ голоса, почти-умоляющее выраженіе отвѣта такъ мало свидѣтельствовали, что это псарь, что я снова начала бояться. Будь у меня мужество Сильвіи, думала я, ударила бы я хлыстомъ этого разбойника, и въ то время, какъ онъ сталъ бы съ изумленнымъ видомъ потирать руки, я поскакала бы въ галопъ и догнала бы прочихъ охотниковъ. Но, во-первыхъ, на это не достанетъ у меня духа, а во-вторыхъ, если это точно нашъ слуга, то я поступлю самымъ дерзкимъ и страннымъ образомъ. Среди такихъ размышленій, я увидѣла, однакожь, что мы приближаемся къ верховымъ, и въ ту минуту, какъ я хотѣла толкнуть лошадь ногой, чтобъ освободить ее изъ рукъ таинственнаго человѣка, онъ полу-обернулся ко мнѣ, и, поднявъ руку, раскрылъ рукавъ своей блузы. Въ рукавѣ блеснулъ мой браслетъ. У меня недостало силъ закричать, а незнакомецъ, выпустивъ изъ рукъ узду моей лошади, остановился на краю дороги и сказалъ мнѣ вполголоса странныя слова: „надѣюсь на васъ“. За тѣмъ онъ исчезъ въ чащѣ деревьевъ, и я, полумертвая отъ страха, поскакала въ галопъ.

Больше всего меня мучитъ и огорчаетъ то, что роковая судьба утвердила между мной и этимъ человѣкомъ какую-то тайну. Теперь я вижу, какія непріятности могутъ выйдти отъ браслета и не смѣю сказать о томъ Жаку. Что, если онъ вздумаетъ отъискать незнакомца и вызоветъ его на дуэль? Что, если онъ станетъ обвинять меня въ неосторожности и вѣтрености? Я очень-несчастна; я думала, что бросаю браслетъ самому Жаку, а незнакомецъ, поднявшій его, воображаетъ, можетъ-быть, что я романическая голова, которую легко вскружить поцалуемъ, схваченнымъ въ темнотѣ, и аріей на гобоѣ. Мнѣ досадно теперь, зачѣмъ я не объяснила ему ошибки и не вытребовала у него браслета. Можетъ-быть, онъ отдалъ бы. Но я рѣшительно растерялась; такъ со мною бываетъ всегда, когда мнѣ нужно хладнокровіе. Я пыталась узнать, что думаетъ Сильвія объ этомъ человѣкѣ. Она говоритъ, что я глупа и что въ долинѣ нѣтъ другаго человѣка, кромѣ Жака. Мужчина, видѣнный садовникомъ, по его мнѣнію, приходилъ воровать фрукты; человѣкъ игравшій на гобоѣ — странствующій комедіантъ или путешествующій прикащикъ (commis-voyageur), который, вѣроятно, расположился на ночлегъ въ постояломъ домѣ въ деревнѣ и вздумалъ перепрыгнуть черезъ ровъ, чтобъ потомъ похвастаться въ какомъ-нибудь эстамине романическимъ приключеніемъ на дорогѣ. Что касается до человѣка, котораго Сильвія ударила хлыстомъ, она по-прежнему говоритъ, что это крестьянинъ, и я не смѣю сказать, что онъ получилъ отъ меня браслетъ, ибо мысль, что какой-нибудь прикащикъ или странствующій музыкантъ думаетъ, что это — залогъ моей благосклонности, причиняетъ мнѣ крайнее огорченіе.

Какъ бы то ни было, объясненіе Сильвіи кажется мнѣ довольно-вѣроятнымъ; еслибъ не боялась я бѣды, все открыла бы Жаку, и онъ, какъ слѣдуетъ, наказалъ бы дерзкаго незнакомца. Но этотъ незнакомецъ, можетъ-быть, храбрый и искусный дуэлистъ. Отъ мысли, что Жакъ впутается въ дѣло подобнаго рода, волосы у меня становятся дыбомъ. Буду молчать.

XXXIX.
Октавій къ г-ну …..

Долина Сен-Леонъ.

Ты не разъ говорилъ мнѣ, мой милый Эрберъ, что я сумасшедшій, и я начинаю этому вѣрить. Вѣрно то, что я очень-доволенъ, будучи сумасшедшимъ, ибо безъ этого я былъ бы несчастливъ.

Если ты хочешь знать, гдѣ я и чѣмъ занимаюсь, мнѣ трудно будетъ отвѣчать тебѣ. Я въ странѣ, въ которой никогда не бывалъ, которой не знаю, и въ которой не смѣю ходить иначе, какъ переодѣтый. Занятія мои состоятъ въ томъ, что я брожу вокругъ стараго замка, играю на гобоѣ при сіяніи луны и время-отъ-времени получаю ударъ хлыстомъ по рукѣ.

Вѣроятно, тебя мало изумилъ внезапный отъѣздъ мой: ты вѣдь зналъ, что Сильвія за мѣсяцъ до того уѣхала изъ Женевы. Ты вѣроятно подумалъ, что я поскакалъ догонять ее, — и не ошибся. Но ты, конечно, не полагалъ, что я погнался за нею безъ приглашенія и даже безъ позволенія ея. Сильвія покинула свое уединенное жилище на берегахъ Лемана съ тою странностью, которая обнаруживается во всѣхъ ея поступкахъ и въ-слѣдствіе одной изъ тѣхъ произвольныхъ идей, которыя приходятъ къ ней въ ту минуту, когда ее считаешь какъ-нельзя-болѣе спокойною и счастливою. Она — созданіе странное; не знаю, слишкомъ ли она страстна или слишкомъ-холодна для любви, но вѣрно то, что она такъ прекрасна, такъ высоко стоитъ надъ другими женщинами, что мимо чьихъ глазъ пройдетъ она, тотъ навѣрное сойдетъ съ ума. Я зналъ, что Жакъ женатъ и думалъ, что она поѣхала жить къ нему, ибо не разъ уже говорила она мнѣ объ этомъ намѣреніи, когда была въ дурномъ расположеніи духа или хотѣла разсердить меня. Но я не зналъ, гдѣ теперь Жакъ, въ Турени или въ Дофинё, ибо въ гордой запискѣ, которую Сильвія оставила мнѣ въ своемъ швейцарскомъ домикѣ, она не соблаговолила сказать, куда направила стопы свои; поэтому рѣшительно на-угадъ поѣхалъ я сюда. Я поселился въ хижинѣ стараго, корыстолюбиваго и угрюмаго лѣсничаго, котораго выбралъ своимъ хозяиномъ именно за его недобрый видъ; онъ за деньги готовъ, пожалуй, помочь мнѣ перерѣзать здѣсь всѣхъ мужчинъ и похитить всѣхъ женщинъ. Итакъ, если хочешь знать теперешнее мое положеніе, то вообрази себѣ лѣсъ, самую романическую долину въ свѣтѣ, и меня, по одеждѣ болѣе похожаго на браконьера, чѣмъ на честнаго человѣка; въ-самомъ-дѣлѣ, подъ покровительствомъ моего хозяина, я тайно стрѣляю дичь и каждый вечеръ готовлю вмѣстѣ съ нимъ ужинъ, добытый съ ружьемъ въ рукахъ, сплю на жесткой кровати, прочитываю нѣсколько главъ романа въ тѣни высокихъ дубовъ, по-временамъ, какъ графъ Альмавива, дѣлаю сантиментальныя и таинственныя прогулки вокругъ жилища жестокой красавицы, и пишу къ тебѣ, держа бумагу на колѣняхъ, при свѣтѣ факела. Смѣшнѣе всего то, что я дѣлаю это серьёзно, и грустенъ и влюбленъ, какъ дикій голубь. Сильвія составляетъ отчаяніе моей жизни, и я отдалъ бы одну руку, чтобъ судьба избавила меня отъ встрѣчи съ нею. Ты отчасти знаешь ее и можешь понять, сколько человѣкъ, въ которомъ такъ мало шарлатанства, какъ во мнѣ, долженъ страдать отъ ея романическихъ прихотей и гордаго презрѣнія ко всему, что выходитъ за предѣлы идеальнаго міра, въ которомъ она замыкается. Правда, я самъ отчасти виноватъ въ своемъ несчастіи. Я обманулъ ее, или лучше сказать обманулся самъ, увѣряя ее, что я бѣглецъ изъ этого міра и чувствую себя способнымъ возвратиться въ него. Да, дѣйствительно я такъ думалъ и въ первые дни былъ совершенно такимъ человѣкомъ, какого она должна была или могла любить. Но мало-по-малу безпечность и вѣтреность моего характера взяли верхъ. Разсудокъ снова заговорилъ во мнѣ и Сильвія явилась мнѣ такой, какова она дѣйствительно, энтузіасткой, все преувеличивающей, немножко-сумасбродной.

Но это открытіе не могло помѣшать мнѣ любить ее страстно. Восторженность, отъ которой провинціальныя дѣвушки становятся иногда такъ смѣшны, дѣлала Сильвію столь прекрасною, столь поразительною, столь вдохновенною, что въ этомъ-го, можетъ-быть, и заключается величайшая прелесть ея и неодолимое очарованіе. Не она получила отъ Бога этотъ даръ на свою бѣду и на бѣду любовниковъ, потому-что можетъ внушать удивленіе къ себѣ, и убѣждать въ своихъ идеяхъ не можетъ. Гордая до безумія, она хочетъ дѣйствовать, какъ-будто мы живемъ еще въ золотомъ вѣкѣ, и утверждаетъ, что всякій, кто осмѣливается подозрѣвать ее, низокъ и развратенъ. Я погибъ въ ея мнѣніи съ той минуты, какъ началъ смотрѣть съ безпокойствомъ на странность ея поведенія и ревновать къ ней по причинѣ вольности ея поступковъ, низвергнутый изъ этой небесной страны, гдѣ возсѣдалъ я рядомъ съ нею, я упалъ въ грязный міръ людей, куда эта прекрасная сильфида никогда не ступала своей ножкой, выточенной изъ слоновой кости. Съ этой минуты, любовь наша была рядомъ разрывовъ и примиреній. Помню, разъ я съ грустію разсказывалъ тебѣ одну изъ такихъ ссоръ и ты сказалъ: „на что же ты жалуешься?“ Ахъ, мой другъ! можетъ-быть, ты знаешь женщинъ, но не знаешь Сильвіи. Въ ея глазахъ, малѣйшій проступокъ имѣетъ страшную важность, и каждая новая ошибка, роетъ могилу, въ которой похороняется часть любви ея. Правда, она прощаетъ, но это прощеніе хуже ея гнѣва. Гнѣвъ пылокъ и полонъ чувства: прощеніе Сильвіи холодно и неумолимо, какъ смерть. Терзаемый подозрѣніями, мучимый неизвѣстностью, то опасаясь быть игрушкой самой отчаянной кокетки, то боясь оскорбить чистѣйшую женщину, я жилъ несчастно подлѣ нея, и не имѣлъ силы навсегда разстаться съ нею. Двадцать разъ прогоняла она меня отъ себя, и двадцать разъ, тщетно пытавшись жить безъ нея, приходилъ я просить у ней помилованія. Въ первые дни своего изгнанія, я радовался, что получилъ наконецъ свободу и покой. Но скоро скука раждала во мнѣ сожалѣніе о тревогахъ и благородныхъ страданіяхъ страсти. Я окидывалъ глаза кругомъ, искалъ новой любви; лѣность моего ума и дѣятельность моего характера равно удаляли меня отъ другихъ женщинъ. Характеръ заставлялъ меня предпочитать имъ охоту, рыбную ловлю, всѣ тѣ сельскія удовольствія, которыя Сильвія раздѣляла со мною. Умъ мой боялся снова пойдти въ ученье и покуситься на новое завоеваніе. Да, притомъ, какая женщина красотою, умомъ, чувствительностью и благородствомъ сердца можетъ сравниться съ Сильвіей? Да, когда теряю ее, отдаю ей справедливость, удивляюсь и досадую, какъ могъ я подозрѣвать столь великую женщину, гордое поведеніе которой доказываетъ мнѣ, до какой степени она неспособна ко лжи. Но когда снова сойдусь съ ней, опять страдаю отъ ея крутаго и непреклоннаго характера, отъ ея пылкаго нрава, отъ ея нетерпящаго мистицизма и странныхъ требованій. Она не хочетъ быть снисходительной ни къ одному моему несовершенству, не прощаетъ ни одного моего недостатка; изъ всего извлекаетъ она доводъ, чтобъ доказать, какъ душа ея выше моей, а для любви нѣтъ ничего пагубнѣе этого взаимнаго разбора двухъ сердецъ, желающихъ превзойдти другъ друга. Сердце мое скоро утомляется этою борьбою; мнѣ гораздо-лучше кажется любовь не столь трудная и не столь возвышенная. Сильвія обременяетъ меня своимъ презрѣніемъ и иногда съ такимъ жаромъ и краснорѣчіемъ доказываетъ мнѣ бѣдность моего сердца, что я убѣждаюсь, что вовсе не рожденъ для любви. Но если это правда, зачѣмъ же я созданъ, къ чему назначилъ меня Богъ въ этомъ мірѣ? Не вижу, къ чему влечетъ меня мое призваніе. Нѣтъ у меня ни одной сильной страсти: я не игрокъ, не развратникъ, не поэтъ; люблю искусства, довольно-свѣдущъ въ нихъ и могу находить въ нихъ отдыхъ и развлеченіе, но они не могутъ быть главнымъ моимъ занятіемъ. Свѣтъ скоро надоѣдаетъ мнѣ; чувствую потребность имѣть въ немъ какую-нибудь цѣль, но только одна цѣль кажется мнѣ достойною желанія — любить и быть любимымъ. Можетъ-быть, я былъ бы счастливѣе и умнѣе, если бъ у меня была какая-нибудь должность, какое-нибудь опредѣленное занятіе; но скромное состояніе мое, ничѣмъ-не разстроенное, даетъ мнѣ свободу предаваться праздной жизни, къ которой привыкъ я. Не могу принудить себя теперь къ какой-нибудь работѣ. Люблю деревенскую жизнь, но не безъ подруги, которая въ лонѣ этой матеріальной жизни, гдѣ скоро овладѣлъ бы мною ужасъ одиночества, заставляла бы меня вкушать удовольстія ума и сердца. Можетъ-быть, я способенъ къ брачной жизни; люблю дѣтей, тихъ, степененъ, и думаю, былъ бы отличнымъ гражданиномъ въ какомъ-нибудь второстепенномъ городѣ нашей мирной Гельвеціи. Я могу пріобрѣсть уваженіе, какъ земледѣлецъ и отецъ семейства; но мнѣ хочется, чтобъ жена моя была немножко-пообразованнѣе тѣхъ, которыя съ утра до вечера вяжутъ синіе чулки. Иначе, я самъ, пожалуй, огрубѣю, почитывая журналъ и покуривая трубку среди моихъ почтенныхъ согражданъ, среди кружекъ съ пивомъ, почти такъ же простыхъ и смирныхъ, какъ и мои сограждане.

Наконецъ, мнѣ надо съискать жену ниже Сильвіи, но выше всѣхъ знакомыхъ мнѣ женщинъ. Прежде же всего, надо вылечиться отъ любви къ Сильвіи, — а это такая болѣзнь, отъ которой едвали скоро освободится душа моя.

Не зная, что дѣлать, я пріѣхалъ сюда, чтобъ еще разъ попробовать счастья. Сначала я намѣренъ былъ, по обыкновенію, кинуться къ ногамъ ея, но потомъ мнѣ вздумалось пошпіонить за ней, развѣдать мнѣнія о ней тѣхъ, которые ее окружаютъ, узнать ее, видѣть такъ, чтобъ она и не подозрѣвала моего присутствія, и разъ-навсегда уничтожить подозрѣнія, которыя такъ часто мучили меня и будутъ еще, можетъ-быть, мучить — потому-что Сильвія обладаетъ необыкновеннымъ талантомъ возбуждать ихъ, питая глубокое презрѣніе къ самымъ нетруднымъ объясненіямъ, и моя бѣдная голова проворно создаетъ себѣ жестокія мученія. Я не получилъ еще свѣдѣній, какихъ искалъ, потому-что повелительница моя Сильвія живетъ здѣсь только три недѣли, и объ ней нѣтъ еще у мѣстныхъ жителей никакихъ слуховъ. Еслибъ она знала, что я задумалъ, никогда не простила бы меня; но она едва-ли узнаетъ, потому-что курсъ моихъ наблюденій почти кончился. Вчера она узнала меня, переодѣтаго, и обошлась со мной очень-дерзко. Итакъ, я долженъ буду явиться къ ней. Жакъ знаетъ меня и скоро можетъ открыть мое тайное жилище. Они, пожалуй, станутъ вмѣстѣ смѣяться на мой счетъ, если я не рѣшусь прійдти къ нимъ и посмѣяться вмѣстѣ съ ними надъ самимъ-собою.

Жакъ, конечно, прекрасный человѣкъ; но холодный характеръ и осторожность его въ обращеніи до-сихъ-поръ не позволяли мнѣ сблизиться съ нимъ; притомъ я страшно ревновалъ его къ Сильвіи. Теперь у меня есть доказательства, что я былъ неправъ и грубъ въ своихъ подозрѣніяхъ. Но я сердитъ на него за то, что онъ отчасти былъ виновникомъ гордости, съ какою Сильвія отказывала мнѣ въ объясненіи родства и отношеній между ними; сердитъ на него за то, что онъ служилъ Сильвіи типомъ всего, что есть великаго и прекраснаго въ мірѣ, единственною душою, достойною парить на одной линіи съ ея душой въ области эмпирея, — однимъ словомъ, предметомъ любви платонической и романическаго обожанія, къ которому я уже не ревную, но которое все еще сильно огорчаетъ меня. Тѣмъ не менѣе, я готовъ быть во всякомъ случаѣ другомъ и покорнѣйшимъ слугою Жака; но если бы прежде, чѣмъ пожать ему руку, удалось мнѣ хоть немножко досадить ему и отмстить Сильвіи, показавшись влюбленнымъ въ другую, то я былъ бы очень-доволенъ. Я пустился на новое дурачество: чтобъ объяснить его тебѣ, я долженъ сказать, что у Жака молоденькая розовенькая жена; она не такая красавица, какъ Сильвія, но ужь конечно гораздо-любезнѣе ея, — и, навѣрное, ея душа, романическая по-своему, не такъ горда и не такъ жестока. Въ этомъ ручается мнѣ браслетъ, кинутый мнѣ ею въ окно съ очень-невинными словами, въ то время, какъ я думалъ, что страстные звуки моего гобоя слушаетъ моя тигрица. Я не волокита и, разумѣется, не стану хвастаться такимъ успѣхомъ, потому-что не знаю еще, видѣла ли она меня въ лицо, и этотъ залогъ, можетъ-быть, выманенъ звукомъ гобоя, упоеніемъ весенняго вечера и мечтой, какія нерѣдко приходятъ въ головы пансіонеркамъ въ каникулы. Я — человѣкъ честный и до того неловкій герой романа, что не могу серьёзно употребить во зло этого маленькаго кокетства; но отъ-чего же мнѣ не продлить еще романа на нѣсколько дней? Я началъ поцалуемъ, который, можетъ-быть, оставилъ какое-нибудь ощущеніе въ сердцѣ бѣлокурой Фернанды, когда она узнала, что не мужъ, а кто-то другой обнялъ ее, въ темнотѣ, вмѣстѣ съ Сильвіей. Не правда ли, ты думаешь, что я сдѣлался съ горя негодяемъ, хоть по природѣ вовсе не негодяй? Правду сказать, въ тотъ вечеръ я былъ занятъ только Сильвіей; я вошелъ въ стеклянныя двери гостиной изъ сада, съ намѣреніемъ предстать предъ Сильвіей и открыто просить прощенія въ своихъ проступкахъ. Онѣ играли на фортепьяно; было темно; онѣ и не замѣтили, какъ я вошелъ. Сажусь на софу. Одна изъ нихъ подходитъ къ софѣ и садится подлъ меня. Я хотѣлъ заключить ее въ свои объятія, но услышалъ за фортепьяно голосъ Сильвіи. Я выслушалъ ихъ сантиментальный разговоръ, и въ эту минуту, когда онъ открыли меня, я поцаловалъ Сильвію и хотѣлъ говорить; по Фернанда, принявъ меня за мужа, и услышавъ поцалуй, данный мною Сильвіи, какъ ревнивый ребенокъ, подставила мнѣ свое личико. Скажи пожалуйста, отказался ли бы ты отъ такого предложенія. Не знаю какъ, въ темнотѣ, губы мои встрѣтились съ ея губками. Признаюсь, это приключеніе такъ смутило меня, что я убѣжалъ, не открывъ, что я — не Жакъ. Послѣ этого, я узналъ отъ моего хозяина, дяди Розетты, горничной этихъ дамъ, что Фернанда — въ паническомъ страхъ, что она трепещетъ, услышавъ шелестъ листьевъ въ саду, шорохъ мыши въ замкѣ. Для дерзкаго шалуна ничего нѣтъ удобнѣе, какъ подобные страхи и обмороки красавицы; къ счастію Фернанды, я не дерзокъ и не влюбленъ до такой степени.

Но эти приключенія забавляютъ, занимаютъ меня; мнѣ двадцать-четыре года; мнѣ это очень-позволительно. Прекрасная погода, лунная ночь, эта дикая и живописная долина, эти тѣнистыя и таинственныя рощи, этотъ почтенный замокъ, важно возсѣдающій на скатъ холма, эти охотники, быстро скачущіе по долинѣ и оглашающіе ее лаемъ собакъ и звукомъ роговъ, эти двѣ охотницы, прекраснѣе всѣхъ нимфъ Діаны, — одна брюнетка, высокая, гордая, отважная, другая — блондинка, робкая и сантиментальная, безъ шума, на чудесныхъ коняхъ скачущія по лѣсному мху, — все это похоже на сновидѣніе, и мнѣ не хотѣлось бы проснуться.

XL.
Фернанда къ Клемансѣ.

Исторія эта запутывается и не-шутя начинаетъ меня безпокоить. Весьма-дурно сдѣлала я, что утаила все это отъ Жака, и теперь, каждый день молчаніе увеличиваетъ мою вину, и я, дѣйствительно, боюсь его упрековъ и гнѣва. Гнѣвъ Жака! я не знаю еще, что это такое, и не думаю, чтобъ онъ когда-нибудь мнѣ его выказалъ; но можетъ ли мужъ спокойно выслушать, что его жена приняла отъ другаго объясненіе въ любви?

Да, Клеманса, вотъ до чего довела меня роковая ошибка съ браслетомъ. Вчера вечеромъ, я была въ своей комнатѣ съ дѣтьми и Розеттою; дочь казалась мнѣ больною, не могла заснуть; я сказала Розеттѣ, чтобъ она унесла свѣчу, которая, можетъ-быть, ее безпокоила. Нѣсколько времени я пробыла въ темнотѣ; малютка была у меня на колѣняхъ, и я старалась убаюкать ее пѣніемъ; но она кричала все сильнѣй и сильнѣй, и это начинало меня безпокоить, какъ вдругъ, на другомъ концѣ моей комнаты, послышался жалобный и тихій звукъ гобоя. Малютка моя тотчасъ умолкла и, какъ-бы восхищенная, начала слушать; что касается до меня, я удерживала дыханіе: отъ изумленія и страха я почти лишилась движенія. Незнакомецъ былъ въ моей комнатѣ, наединѣ со мною! Я не смѣла ни кликать на помощь, ни бѣжать. Розетта вошла, какъ-только гобой умолкъ, и удивилась, видя, что малютка притихла и успокоилась. „Поди, принеси свѣчу, скорѣе, скорѣе“ — сказала я ей: „я ужасно боюсь; зачѣмъ ты оставила меня одну?“ — Вамъ опять, отвѣчала она: — прійдется остаться одной, покуда я сбѣгаю внизъ за свѣчою. — „Ахъ, Боже мой! Зачѣмъ же нѣтъ ея у тебя? Нѣтъ! не ходи, не оставляй меня. Ты ничего не слыхала, Розетта? Нѣтъ ли кого-нибудь съ нами въ комнатѣ?“ — Я никого не вижу, кромѣ васъ, дѣтей и себя, и кромѣ флейты ничего не слыхала. „Кто же это игралъ на флейтѣ?“ — Не знаю; вѣроятно, баринъ; кто же другой умѣетъ у насъ играть? — „Ты здѣсь, Жакъ“? вскричала я: — „если это ты, не забавляйся, пожалуйста, моимъ испугомъ, я умру отъ страха“. Я очень-хорошо знала, что это не Жакъ, но говорила такъ для того, чтобъ принудить мучителя объясниться или бѣжать. Никго не отвѣчалъ. Розетта открыла занавѣсы, при свѣтѣ луны осмотрѣла всѣ закоулки комнаты, и никого не нашла. Вѣроятно, ей показались очень-сомнительными мои опасенія, и мнѣ самой стало стыдно ихъ; я велѣла ей сходить за огнемъ, и когда она вышла изъ комнаты, заперла за ней дверь. Но это было безполезно, потому-что незнакомецъ вошелъ въ окно. Не знаю, какъ онъ это сдѣлалъ, спустился ли съ верхней галлереи на ставень моего окна, или влѣзъ снизу по лѣстницѣ; дѣло въ томъ, что онъ прошелъ въ окно такъ же спокойно, какъ-будто въ дверь. Гнѣвъ придалъ мнѣ силы; я кинулась впередъ, стала передъ колыбелью моихъ дѣтей и начала звать на помощь; но онъ сталъ на колѣни среди комнаты и сказалъ мнѣ тихимъ голосомъ: „Не-уже-ли вы боитесь человѣка, который готовъ умереть за васъ, чтобъ доказать вамъ свою преданность?“ — Не знаю, кто вы, отвѣчала я дрожащимъ голосомъ: — но вѣрно одно, что вы поступаете очень-дерзко, входя такимъ образомъ въ мою комнату; уйдите, уйдите, и не показывайтесь мнѣ никогда на глаза; иначе я скажу мужу о вашемъ поступкѣ. — „Нѣтъ, вы не сдѣлаете этого“ сказалъ онъ, приближаясь ко мнѣ: — „вы сжалитесь надъ человѣкомъ, находящимся въ отчаяніи.“ Я увидѣла въ эту минуту браслетъ, и мнѣ вздумалось вытребовать его. Я потребовала его повелительнымъ голосомъ и поклялась, что, бросая его, думала, что бросаю мужу. „Я готовъ вамъ во всемъ повиноваться“, сказалъ онъ съ видомъ покорности: „возьмите его; но знайте, что вы отнимаете у меня единственное счастіе, единственную надежду моей жизни.“ Тутъ онъ снова сталъ на колѣни подлѣ меня и протянулъ ко мнѣ руку. Я не смѣла сама взять браслета; надо было для этого коснуться руки, или по-крайней-мѣрѣ платья его, и я считала это неприличнымъ. Онъ подумалъ, вѣроятно, что я въ нерѣшимости, и сказалъ: „такъ вы имѣете состраданіе ко мнѣ, вы согласны оставить его у меня, не такъ ли?“ Онъ схватилъ мою руку и нагло поцаловалъ ее нѣсколько разъ. Я начала кричать, и въ сосѣдней галлереѣ тотчасъ послышались шаги; но прежде, чѣмъ отворилась дверь, незнакомецъ, какъ кошка, исчезъ въ окно.

Жакъ и Сильвія начали стучать въ запертую дверь, которой я и не думала отворять, хоть и кричала, чтобъ они ради Бога входили скорѣй. Это роковое обстоятельство, что дверь была заперта въ то время, какъ незнакомецъ вошелъ въ мою комнату, воспрепятствовало мнѣ разсказать все, какъ было; я сказала только, что услышала игру на гобоѣ, послала Розетту за огнемъ, и она, вѣроятно, по ошибкѣ заперла дверь; что мнѣ почудился шумъ въ комнатѣ и я совершенно растерялась. Такъ-какъ Жакъ и Сильвія считаютъ меня пугливою до крайности, то меня больше и не разспрашивали. Розетта увѣряла, что, проходя по галлереѣ, слышала гобой; искали въ домѣ, въ саду — не нашли никого и рѣшили, смѣясь, послать за отрядомъ жандармовъ, чтобъ покараулить меня. Сильвія отъискала доломанъ и киверъ Жака, надѣла ихъ вмѣстѣ съ фальшивыми усами, вытянулась передо мной, съ саблею въ рукахъ, и куда ни шла я по комнатѣ, туда и она шла за мною, какъ-бы конвоируя меня. Она мила, какъ ангелъ, въ этомъ костюмѣ. Мы смѣялись до полуночи, и остальная часть ночи прошла очень-спокойно. Но душа моя сильно встревожена! Чувствую, что я впуталась въ какое-то глупое приключеніе, которое, можетъ-быть, будетъ имѣть роковыя слѣдствія. Дай Богъ, чтобъ они обрушились только на одну меня!

Четвертокъ.

Я получила слѣдующую записку, которую отдалъ Розеттѣ ея дядя: „Прекрасная я добрая Фернанда, не сердитесь на меня и не ошибайтесь на счетъ моего поведенія. Вы можете спасти меня отъ вѣчнаго несчастья и сдѣлать счастливѣйшимъ изъ друзей и любовниковъ; я люблю Сильвію и былъ нѣкогда ею любимъ. Не знаю, чрезъ какое неизгладимое преступленіе я потерялъ ея довѣренность и заслужилъ гнѣвъ. Я откажусь отъ нея только съ жизнію, и надѣюсь на васъ, только на одну васъ. Я знаю, у васъ такая любящая душа; — я васъ знаю больше, чѣмъ вы думаете. Браслетъ, который вы думали отдать вашему мужу и который я возвращу вамъ, если вы не уступите его святой дружбѣ брата, — есть въ моихъ глазахъ залогъ довѣренности и спасенія. Простите, что я испугалъ васъ, я надѣялся тайно говорить съ вами; вижу, что это невозможно, если вы сами не сдѣлаете мнѣ этой милости; и вы для меня ее сдѣлаете, не правда-ли, прекрасный ангелъ? Ваше назначенье на землѣ утѣшать несчастныхъ. Я васъ буду ожидать сегодня подъ большимъ вязомъ, у четырехъ дорогъ, при входѣ въ Вальбрёнъ. Если хотите, приходите въ сопровожденіи какого-нибудь надежнаго человѣка, только не вашего мужа. Онъ меня знаетъ, и, мнѣ кажется, я пользуюсь его уваженіемъ и дружбою; но въ настоящую минуту, онъ противъ меня, и если вы не постараетесь меня оправдать, я не надѣюсь снова пріобрѣсть его расположеніе. Если вы не прійдете, я положу браслетъ подъ камнемъ большаго вяза; вы прикажете тамъ его взять, но онъ будетъ запятнанъ кровью.“

"Октавій".

Что ты объ этомъ думаешь? Но къ-чему эти вопросы? Ты отвѣтишь мнѣ черезъ недѣлю, а сегодня вечеромъ я должна уже на что-нибудь рѣшиться. Назначить свиданіе молодому человѣку, — когда я знаю еще, что Жакъ къ нему нерасположенъ, — для того, чтобъ помирить его съ Сильвіею, большое, можетъ-быть, неблагоразуміе въ глазахъ свѣта. Но по совѣсти я не вижу въ этомъ ничего худаго. Впрочемъ, всѣ невыгоды падаютъ на одну меня; я могу разсердить Жака и подвергнуться его упрекамъ, но за то, если мнѣ удастся, окажу услугу Сильвіи и Октавію, и, можетъ-быть, упрочу счастіе ихъ на всю жизнь, потому-что безъ любви нѣтъ счастія. Напрасно Сильвія скрываетъ свое горе: я знаю теперь, почему всѣ мысли ея такъ печальны, почему будущее для нея мрачно. Если она мало любитъ этого человѣка, онъ долженъ быть выше людей обыкновенныхъ, онъ долженъ имѣть прекрасную душу, потому-что Сильвія такъ-разборчива въ своихъ чувствахъ, такъ-горда, что не можетъ привязаться къ существу, которое не было бы этого достойно. Вижу теперь, что она узнала своего любовника въ этомъ охотникѣ, котораго желаніе быть предупредительнымъ такъ строго наказала, и что въ ударѣ хлыстомъ, сопровождаемомъ совершеннымъ молчаніемъ, заключается болѣе злой насмѣшки, нежели истиннаго гнѣва. Бьюсь объ закладъ, что она сгараетъ желаньемъ видѣть его у ногъ своихъ, — иначе быть не можетъ; Октавій влюбленъ въ нее до безумія, потому-что употребляетъ всѣ средства отъискать ее. Онъ очень-хорошъ собою, по-крайней-мирѣ такъ мнѣ показалось, когда я увидала его въ своей комнатѣ, при лунномъ свѣтѣ. — Жакъ строгъ, неумолимъ; онъ почти какъ съ мужчиною обходится съ Сильвіею; онъ не угадываетъ слабостей женскаго сердца и не понимаетъ такъ, какъ я понимаю, сколько скуки и страданія въ ея самоотверженіи. Если я откажусь помогать имъ въ примиреніи, тогда, можетъ-быть, навсегда погибло счастье Сильвіи; можетъ-быть, она обречетъ себя на вѣчное уединеніе; — а этотъ молодой человѣкъ, что если онъ убьетъ себя? Мнѣ кажется, онъ способенъ на это, потому-что дѣйствительно влюбленъ въ Сильвію.

Что дѣлать? Не знаю, на что рѣшиться. Къ-счастію, у меня до вечера еще довольно времени, и я могу все обдумать…

XLI.
Октавій къ Герберу.

Дѣла мои, начинавшія запутываться, я поспѣшилъ привести въ такое положеніе, въ какомъ они быть должны. Фернанда приняла мои шутки за истину, — но время настало ее разувѣрить; иначе, я подвергался опасности или быть открытымъ ею и представленнымъ ея мужу, или просто видѣть себя принужденнымъ искать ея любви. Я не хотѣлъ ни того, ни другаго. Можетъ-быть, мнѣ легко было бы, при помощи робкаго и чувствительнаго характера этой женщины, обратить дѣло въ собственную пользу и въ короткое время сдѣлать много успѣховъ. Женщины, подобныя Сильвіи, могутъ быть покорены только любовью; напротивъ, или я жестоко ошибаюсь, или тѣ, которыя походятъ на Фернанду, позволяютъ овладѣть собою сами не зная для чего, — развѣ для того, чтобъ прійдти въ отчаяніе на другой день. Я не думаю, чтобъ Ловеласъ на моемъ мѣстѣ поступилъ бы такъ добродѣтельно, но не имѣю чести быть господиномъ Ловеласомъ, и потому дѣйствую по-своему, въ чемъ, впрочемъ, не вижу ничего дурнаго. Воспользоваться чувствами молодой женщины, не имѣя къ ней любви, предать ее стыду и гнѣву, обратившись тотчасъ въ ея глазахъ къ другой, было бы дѣломъ не только подлаго, по и глупаго человѣка. Разумѣется, обладая той и другой, я наконецъ былъ бы прогнанъ и презрѣнъ ими обѣими; а я не знаю, воспоминаніе о томъ, что одинъ часъ держалъ Фернанду въ своихъ объятіяхъ, стоитъ ли счастья быть въ-продолженіи года только возлѣ Сильвіи.

Итакъ, я вдругъ прекратилъ эту интригу, принявшую очень-глупый оборотъ; но будучи столько легкомысленъ, что не могъ рѣшиться уничтожить свой романъ въ одинъ день, я взялъ Фернанду въ повѣренныя и покровительницы; написалъ ей очень-сантиментальное письмо, въ которомъ, отчасти съ лестью, отчасти съ преувеличеніемъ и ложью, предлагалъ ей назначить свиданіе, для того, чтобъ мы могли поговорить о важномъ дѣлѣ моего примиренія съ Сильвіею. Я устроилъ планъ своихъ дѣйствій такъ, чтобъ имѣть возможность какъ-можно-долѣе длить таинственное, но невинное сношеніе съ моимъ прекраснымъ адвокатомъ. Итакъ, еще нѣсколько дней я буду наслаждаться и свѣтомъ луны, и призывными звуками моего гобоя, прогулками по зеленому мху, мельканіемъ бѣлаго платья сквозь деревья, записками изъ-подъ камня большаго вяза, — словомъ, всѣмъ тѣмъ, что есть лучшаго въ страсти, т. е. ея принадлежностями. Не правда ли, я дитя? Да еслибъ и такъ, я этого не стыжусь. Ужь давно мнѣ грустно и скучно…

XLII.
Фернанда къ Клемансѣ.

Наконецъ, я рѣшилась идти утѣшать несчастнаго любовника. Говори, что хочешь, но мнѣ кажется, что я хорошо сдѣлала, потому-что чувствую себя счастливою и растроганною. Я взяла съ собою Розетту, приказавъ ей сперва строго молчать (она уже все знала), и мы вмѣстѣ были у большаго вяза. Несчастливецъ съ восторгами радости и признательности пришелъ ко мнѣ. Октавій прекрасный молодой человѣкъ, и я теперь увѣрена, что онъ достоинъ Сильвіи. Онъ разсказалъ мнѣ всѣ свои страданія, описалъ характеръ Сильвіи, свой собственный, чтобъ дать понять, какъ часто они другъ на друга сердились, не имѣя на то никакой явной причины. Знаешь ли, что этотъ разсказъ сдѣлалъ на меня странное впечатлѣніе: мнѣ казалось, что я читаю исторію моего собственнаго сердца въ послѣдній годъ… Бѣдный Октавій! мнѣ больше жаль его, нежели сколько онъ думаетъ; я понимаю его несчастіе. Не знаю, должна ли я совѣтовать ему забыть навсегда эту любовь и искать души болѣе-похожей на его душу. Да, это то же страданіе, та же судьба, какъ и у меня! Голова юная, довѣрчивая, неопытная, подобная моей, въ борьбѣ съ характеромъ гордымъ, упорнымъ и спокойнымъ, подобнымъ характеру Жака… Теперь, когда онъ ближе познакомилъ меня съ Сильвіею, я вижу, что она сестра моего мужа; если же она только его воспитанница, то какъ вѣрно, какъ точно онъ передалъ ей свои способъ мыслить и любить!.. Зачѣмъ они не супруги? они были бы равны другъ другу.

Да, теперь я вижу, примиреніе это не легко, а можетъ-быть и совсѣмъ-невозможно. Мы ни на что не рѣшились съ Октавіемъ въ этомъ первомъ свиданіи; я не могла остаться болѣе часа, который весь былъ употребленъ на объясненія ихъ взаимныхъ отношеній. Онъ обѣщалъ мнѣ сказать завтра, что нужно дѣлать, — и такъ, я опять вечеромъ буду тамъ. Мнѣ очень-легко быть въ отсутствіи цѣлый часъ, не давая этого замѣтить въ замкѣ. Жакъ и Сильвія любятъ оставаться одни, чтобъ на свободѣ предаваться своему мрачному философствованію, и потому не заботятся о томъ, что я дѣлаю въ это время. Притомъ же, Богъ-знаетъ, любитъ ли меня столько Жакъ, чтобъ быть ревнивымъ!

Ахъ, какъ измѣнилось время, мой бѣдный другъ! Правда, мы счастливы теперь, если счастье состоитъ въ спокойствіи и отсутствіи упрековъ; по какая разница съ первымъ временемъ нашей любви? Тогда живая радость, постоянный восторгъ обитали въ насъ, и душа наша, исполненная страсти, была также тиха и ясна. Кто уничтожилъ этотъ покой? Кто похитилъ это счастье? Не думаю, чтобъ я одна была всему причиною. Конечно, отчасти и я виновна, но мнѣ кажется, что съ существомъ болѣе-несовершеннымъ и болѣе-сниходительнымъ, нежели Жакъ, эти первыя страданія неослабили-бы нашей связи, но болѣе скрѣпили бы ее. Отъ-чего Октавій, не смотря на всѣ жестокости и странности Сильвіи, съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе ее любитъ, по мѣрѣ усиленія мукъ, которыя онъ отъ нея терпитъ? Отъ-чего Жакъ не хочетъ со мною сдѣлаться дитятею, какъ Октавій невольникомъ и терпѣливою жертвою съ Сильвіею? Теперь Жакъ кажется довольнымъ, потому-что наши дѣти отвлекаютъ меня отъ него, а Сильвія его отъ меня; онъ не ревнуетъ меня къ дѣтямъ, а я ревную его къ сестрѣ; по-видимому, между нами существуетъ только дружба, и онъ не страдаетъ отъ этого, тогда-какъ я провожу ночи въ слезахъ, оплакивая нашу любовь. — Эта Сильвія съ своей желѣзной душой… ужели это женщина? Не долженъ ли Жакъ предпочесть ту, которая умретъ, потерявъ его, — женщинѣ всегда готовой ко всякимъ несчастіямъ, всегда увѣренной, что она утѣшится во всемъ? Да, въ этомъ мірѣ любятъ только себѣ подобнаго. Но отъ-чего же я все-таки люблю Жака? Вся его сила, все его величіе не дѣлаютъ любви его столь же прочною и столь великодушною, какъ моя любовь.

Сильвія такъ же мало занимается Октавіемъ, какъ-будто онъ совсѣмъ не существуетъ; однакожь она знаетъ, что онъ здѣсь и пріѣхалъ сюда для нея. Она спитъ, поетъ, читаетъ, говоритъ съ Жакомъ о звѣздахъ и лунѣ и не удостаиваетъ ни однимъ взглядомъ своего преданнаго любовника, который плачетъ у ногъ ея. Не смотря на то, Октавій достоинъ лучшей участи и болѣе-нѣжной любви. Онъ такъ мило-краснорѣчивъ, сердце его такъ чисто, — черты лица его такъ выразительны. Я едва его знаю и уже чувствую къ нему дружеское расположеніе: такъ умѣлъ онъ тронуть меня своей судьбою и безъискуственно раскрыть предо мной всю свою душу! Какъ бы мнѣ хотѣлось помирить его съ Сильвіей и оставитъ ихъ на долго съ нами! Какой бы прекрасный другъ онъ былъ для меня! какъ было бы намъ хорошо жить. Въ-четверомъ? Я употребила всѣ возможныя старанія, чтобъ осуществитъ эту прекрасную мечту; это будетъ доброе дѣло, и Богъ благословитъ, можетъ-быть, мою любовь за то, что я возобновила любовь Октавія и Сильвіи.

XLIII.
Октавій къ Фернандѣ.

Вы оставили меня въ этотъ вечеръ до-того утѣшеннымъ, до-того счастливымъ, мой прекрасный другъ, мой милый ангелъ-хранитель, что я, вступая въ свой домикъ, подъ папоротниковую крышу, чувствую нужду васъ благодарить и высказать вамъ всю надежду, всю признательность моего сердца. Да, вы успѣете; вы сами сказали, что непремѣнно этого хотите: вы станете на колѣни со мною, чтобъ умолять гордую Сильвію, и — побѣдите ея упорство. Да услышитъ васъ Богъ! Какъ хорошо я сдѣлалъ, обратившись къ вамъ и понадѣявшись на вашу доброту! Ваша наружность не обманула меня; вы точно это ангельское существо, краснорѣчиво выразившееся въ вашихъ большихъ глазахъ, въ вашей кроткой улыбкѣ и въ этой таліи, граціозно наклоненной, подобно нѣжному цвѣтку, и въ этихъ русыхъ волосахъ, позолоченныхъ лучомъ солнца. Когда я васъ увидѣлъ въ первый разъ, я былъ спрятанъ въ паркѣ, и вы прошли мимо меня съ книгою въ рукахъ. Увидѣвъ женщину, я думалъ, что вы были та, которую я искалъ.

Въ-самомъ-дѣлѣ, вы были тогда посланницею милосердаго Бога. — Я скрылся за листьями и оттуда смотрѣлъ на васъ, пока вы медленно шли мимо. Вы точно держали книгу, но время-отъ-времени поднимали къ горизонту меланхолическій, разсѣянный взоръ; вы также, казалось, не были счастливы, и если нужно, чтобъ я вамъ все сказалъ, Фернанда, — вы не такъ счастливы, какъ этого заслуживаете. Когда я вамъ разсказывалъ свои страданія, они, казалось, находили отголосокъ въ вашемъ сердцѣ; когда я говорилъ вамъ, что любовь бываетъ чаще первымъ изъ золъ, нежели первымъ изъ благъ, тогда вы произносили: о! да, голосомъ невыразимо-грустнымъ. — О, моя добрая Фернанда, если вамъ нуженъ другъ, братъ, если я могу быть такъ счастливъ, чтобъ оказать вамъ эту услугу, по-крайней-мѣрѣ, облегчить ваши мученія, плача, рыдая съ вами, то посвятите меня въ эти святыя слезы, и да поможетъ мнѣ Богъ возвратить вамъ то добро, которое вы мнѣ сдѣлали.

Съ этого перваго дня, когда увидѣлъ васъ, я снова ощутилъ столько силы, что могу жить въ отчаяніи. Я хотѣлъ сдѣлать послѣднее усиліе, рѣшившись умереть, еслибъ оно не удалось. Вечеромъ вошелъ я въ залу и слышалъ вашъ разговоръ съ Сильвіею. Тамъ я узналъ всю вашу душу; она высказалась для меня въ немногихъ словахъ; вы говорили о несчастной любви, о смерти… Вамъ непонятною казалась одинокая будущность, на которую вашъ другъ смотрѣлъ безъ страха. Вотъ сестра моя, говорилъ я самъ себѣ, слушая васъ; она думаетъ, какъ я, она говоритъ „или быть любимой, или умереть“; сердце ея — мое убѣжище, его я умилостивлю, въ немъ, по-крайней-мѣрѣ, я найду состраданіе, и если она не можетъ мнѣ помочь, то будетъ вѣрно сожалѣть обо мнѣ; сожалѣніе ея, какъ манна, сойдетъ ко мнѣ съ неба, и я прійму ее колѣнопреклоненный; если меня выгонятъ отсюда, если я долженъ отказаться отъ Сильвіи, я унесу въ своемъ сердцѣ святое воспоминаніе о дружбѣ святой и призову его въ часъ страданія». Фернанда! Зачѣмъ Сильвія непохожа на васъ? Не можете ли вы смягчить ея неукротимую душу? Не можете ли вы передать ей вашу кротость, ваше милосердіе. Скажите ей какъ должно любить, научите какъ прощать, внушите ей, что забвеніе вины лучше, нежели отсутствіе преступленія, и если она хочетъ быть выше меня, должна сперва простить меня. Мщеніе дѣлаетъ ее болѣе-преступною предъ Богомъ, нежели всѣ мои ошибки. Совершенство, котораго она ищетъ и о которомъ мечтаетъ, существуетъ только въ небесахъ, а на землѣ достается въ удѣлъ однимъ милосердымъ…

Сегодня вечеромъ я буду около вашего дома. Луна восходитъ въ 10 часовъ; если вы сколько-нибудь успѣли, станьте къ окну и пропойте нѣсколько словъ по-итальянски; если вы будете пѣть по-французски, я пойму, что у васъ нѣтъ никакого пріятнаго для меня извѣстія. Но тогда тѣмъ болѣе мнѣ нужно будетъ видѣть васъ, Фернанда; приходите на свиданіе въ одиннадцать часовъ. Сжальтесь надъ вашимъ другомъ, вашимъ братомъ

Октавіемъ.

XLIV.
Фернанда къ Октавію.

Вчера вечеромъ я говорила вамъ, какъ мало было успѣха, сегодня еще менѣе надежды. Впрочемъ, не будемъ отчаяваться, мой бѣдный Октавій; будьте увѣрены, что я васъ не оставлю. Дурная погода отнимаетъ у меня надежду видѣть васъ вечеромъ, и потому я также рѣшаюсь писать; ввѣряю свое письмо Розеттѣ: она его положитъ подъ камень у большаго вяза.

Я попробовала говорить о васъ Сильвіи, и встрѣтила такія затрудненія, о которыхъ совсѣмъ не думала; крутой и скрытный характеръ ея противился всѣмъ испытаніямъ моей дружбы. Все напрасно; я не могла исторгнуть у ней даже признаніе: любила ли она когда-нибудь или нѣтъ. Видите ли, Октавій, со мной здѣсь поступаютъ, какъ съ четырехъ-лѣтнимъ ребенкомъ: мужъ мой и Сильвія воображаютъ, что я не въ состояніи понять ихъ мыслей и чувствъ. Удалившись въ міръ, по ихъ мнѣнію доступный, только для нихъ однихъ, они безжалостно заградили мнѣ входъ въ него, и я живу между двумя существами, которыя меня нѣжно любятъ, хотя и не умѣютъ выражать мнѣ своихъ чувствъ.

Вчера вечеромъ я вамъ призналась, что несчастлива, и, можетъ-быть, дурно сдѣлала, повѣривъ вамъ эту тайну; но виною тому ваши вопросы, ваши тихіе упреки. Я страшилась оскорбить вашу дружбу, отказавъ въ довѣріи, такъ великодушно мнѣ вами оказанномъ. Вчера вы мнѣ разсказали всѣ ваши страданія: я такъ была ими тронута, что, вѣроятно, и вполовину не дала вамъ понять свои собственныя. Но вы ихъ знаете, Октавій, потому-что они похожи на ваши, а кто вытерпѣлъ три года вашей жизни, тотъ прожилъ годъ моей жизни. Вы справедливо назвали меня сестрой, — въ нашемъ несчастіи мы братъ и сестра; наша участь въ одной чашѣ, въ чашѣ слезъ и желчи; мы оба оставлены, заброшены, непризнаны. Повѣрьте мнѣ, Жакъ братъ Сильвіи: у него тотъ же характеръ, та же гордость, то же неумолимое молчаніе. У меня, кромѣ тѣхъ недостатковъ, въ которыхъ вы себя обвиняете, много другихъ: мы часто другъ друга оскорбляемъ, терзаемъ безъ всякой явной причины; достаточно одного слова, одного вопроса, одного взгляда, чтобъ насъ опечалить на цѣлый день, — и все-таки Жакъ ангелъ, все-таки я вижу, что Сильвія, послѣ того, что я узнала о ней, далеко не обладаетъ его кротостью, его добротою и способностью забывать прошлое. Но если Жакъ превосходитъ Сильвію своимъ характеромъ, сердце у нихъ одно, и только различіе нашего пола и нашего положенія дѣлаетъ разницу въ ихъ обращеніи съ нами. Жакъ не можетъ со мной такъ дурно поступать, не можетъ меня выгнать, какъ Сильвія выгнала васъ, но въ душѣ своей онъ удаляется отъ меня каждый день болѣе и болѣе; и что онъ тихо, то Сильвія вамъ громко говоритъ: «мы не созданы другъ для друга»…

Страшное слово, неумолимый приговоръ! И чѣмъ мы заслужили это? Не понимаю, какъ можно не любить существа, которое васъ любитъ, уже по одному тому, что оно васъ любитъ? Не лучшая ли это причина, не лучшая ли это заслуга, которая заставляетъ все забыть, все простить? Не-уже-ли вся вина, всѣ проступки не изглаживаются, не уничтожаются однимъ словомъ: я люблю тебя? Жакъ мнѣ говорилъ часто это слово и съ какимъ восторгомъ, съ какимъ блаженствомъ я принимала его! Когда, бывало, въ-продолженіе цѣлыхъ дней я представляла себѣ, что онъ былъ виновенъ, жестокъ ко мнѣ, и если онъ приходилъ наконецъ съ этимъ кроткимъ, святымъ словомъ на устахъ, я все прощала, я болѣе не требовала никакихъ оправданій, и все прошедшее исчезало при немъ. Почему же это небесное слово, произносимое мною, не имѣетъ для Жака никакого значенія? Да, Октавій, они думаютъ, что они одни умѣютъ любить!

И если это правда, не будемъ отчаиваться, будемъ съ терпѣніемъ и грустью любить ихъ; можетъ-быть, видя нашу рѣшимость, они будутъ справедливѣе; можетъ-быть, наши страданія заставятъ ихъ быть великодушными; потомъ дадимъ другъ другу руку и вмѣстѣ пойдемъ по этому трудному, грустному пути. Если дружба моя служитъ вамъ помощію и утѣшеніемъ, будьте увѣрены, что ваша дружба мнѣ также пріятна. Почему я не могу вамъ подарить счастье? Но могу ли я? Трудно дарить то, чего самъ не имѣешь.

Надобно рѣшиться сказать Жаку, но не надѣюсь, чтобъ это извѣстіе было благосклонно принято имъ отъ меня. Уже два, или три дня онъ чрезвычайно-какъ разсѣянъ и холоденъ со мною. Сильвія осыпаетъ меня ласками и заботами; но какъ-скоро я хочу съ ней говорить о чемъ-нибудь другомъ, а не о ботаникѣ или партитурахъ, нахожу ловкія увертки и отговорки, чтобъ удалить мою заботливость. Она, какъ Жакъ, добра, благосклонна и преданна, но за то, какъ онъ, недовѣрчива и непостижима. Попробуйте, рѣшитесь написать или къ ней, или къ моему мужу; я отдамъ письмо, скажу, что васъ видѣла и буду такимъ-образомъ въ правѣ говорить за васъ и защищать васъ. Но если вы не разрѣшаете мнѣ сказать, что вы здѣсь, то какъ же вы хотите, чтобъ я что-нибудь могла сдѣлать у людей, которые показываютъ, что даже не знаютъ вашего имени? Если мы рѣшимся такъ дѣйствовать, какъ я совѣтую, то надобно будетъ немножко скрыть нашу взаимную дружбу отъ Жака и сказать, что вы меня встрѣтили въ паркѣ въ тотъ самый день, когда я буду говорить о васъ. Это будетъ первая ложь въ моей жизни, но, кажется, ложь необходимая. Если они замѣтятъ въ нашей борьбѣ съ ихъ гордостью, что мы согласились между собою и очень-хорошо понимаемъ другъ друга, — они будутъ осторожнѣе, начнутъ говорить о насъ вмѣстѣ, и если въ день мрачной философіи имъ вздумается провести параллель между нами, мы погибли. Тотъ изъ насъ, кто еще не совсѣмъ низвергнутъ, падетъ за другимъ въ пропасть… Прощайте, Октавій; я такъ же печальна, какъ сегодняшняя погода, и чувствую родъ какого-то непонятнаго страха; я боюсь, чтобъ вы меня не сдѣлали несчастною, и, вмѣсто того, чтобъ спасти себя, не погибли сами.

Простите, что у меня такъ мало надежды и утѣшенія, тогда какъ вы въ нихъ имѣете большую нужду; можетъ-быть, завтра будетъ лучшій день для насъ обоихъ.

Не забудьте принести мой браслетъ въ первый разъ, когда мы увидимся. Я стану молиться, чтобъ пересталъ дождь; вечеромъ поставлю фонарь на окно, если мнѣ нельзя будетъ выйдти.

XLV.
Отъ Клемансы къ Фернандѣ.

Фернанда! Фернанда! ты губишь себя слишкомъ рано; ты заставляешь меня страдать за тебя. Я очень-хорошо знала, что это когда-нибудь должно будетъ случиться. Съ твоимъ слабымъ характеромъ и отсутствіемъ симпатіи между тобою и твоимъ мужемъ, мнѣ это всегда казалось неизбѣжнымъ; но я надѣялась, что ты долѣе будешь противиться судьбѣ и выдержишь противъ нея борьбу смѣлую, благородную, — а ты такъ скоро покорилась. Бѣдная Фернанда! ты въ такихъ лѣтахъ, когда еще никакой выгоды извлечь не умѣютъ изъ своей дурной участи, а тѣмъ болѣе благоразумно вести дѣло, касающееся сердца. Ты окомпрометтируешь себя, допустишь мужа открыть интригу, будешь просить у него прощенія и получишь; потомъ опять обманешь и мало-по-малу сдѣлаешься его врагомъ или рабою. Фернанда, не-уже-ли ты не могла подождать двухъ, трехъ лѣтъ?

Я знаю, ты еще чиста, и прежде, нежели впадешь въ первую ошибку, много прольешь безполезныхъ слезъ, много прошепчешь потерянныхъ молитвъ ко всѣмъ ангеламъ-покровителямъ; но зло уже сдѣлано, и грѣхъ совершенъ въ твоемъ сердцѣ. Нѣтъ сомнѣнія — ты любишь, мой другъ… не мужа, а другаго.

Писавъ ко мнѣ, ты сама еще этого не знала; иначе ты многаго, можетъ-быть, не сказала бы мнѣ; во для меня это такъ ясно, какъ будущее и прошедшее моей бѣдной Фернанды. Этотъ Октавій молодъ; ты замѣтила, что у него прекрасное лицо; онъ входитъ чрезъ твои окошки, играетъ на гобоѣ и волшебнымъ образомъ усыпляетъ твоихъ дѣтей; онъ разъигрываетъ вокругъ тебя романъ, — и вотъ ты встревожена, смущена, растрогана, то-есть влюблена… Ты очень-хорошо могла съ самаго начала разсказать мужу наглые поступки господина-Октавія и вдругъ прекратить все, не заслуживъ ни малѣйшаго упрека со стороны господина-Жака. Но это значило бы слишкомъ-скоро уничтожить приключеніе, которое болѣе тебя занимало и прельщало, нежели пугало, потому-что ты всякій разъ, когда является домовой, готова лишиться чувствъ отъ страха, и однако, всегда устроиваешь такъ, чтобъ имѣть возможность вызвать его въ темнотѣ. Наконецъ, непріятель перемѣняетъ свой планъ, и, чтобъ пріучить къ себѣ, говоритъ о любви, которой, можетъ-быть, онъ никогда и не чувствовалъ къ Сильвіи, и которая, безъ всякаго сомнѣнія, служитъ предлогомъ, чтобъ имѣть къ тебѣ доступъ. Ты съ поспѣшностію принимаешь этотъ предлогъ и, ни мало не подозрѣвая его въ искренности, бѣжишь на свиданіе… И вотъ ты уже замѣшана въ любовную интригу, слѣдствія которой очень-обыкновенны — немного удовольствія, и много слезъ.

Правда, чувствуя новую любовь, ты стараешься оправдать себя въ своихъ собственныхъ глазахъ, припоминаешь всѣ проступки своего мужа и наконецъ пытаешься доказать себѣ, что много нужно было самоотверженія и преданности, чтобъ любить его до-сихъ-поръ. Но вся эта теорія любви и невѣрности основана на ложныхъ началахъ. Во-первыхъ, ты никогда истинно не любила Жака; во-вторыхъ, ничто въ его поведеніи не оправдываетъ того проступка, который ты готова совершить. Послѣ всѣхъ твоихъ писемъ, я вижу, что Жакъ — одинъ изъ прекраснѣйшихъ людей въ свѣтѣ, и что вся его вина состоитъ въ томъ, что онъ вдвое-старѣе тебя. — Для чего стараться приписывать ему болѣе-важныя ошибки? Для чего обвинять его характеръ и сердце? Фернанда! это несправедливо, неблагодарно… Довольно, что ты обманула мужа: зачѣмъ же хочешь оклеветать его? Признайся, ты молода, вѣтрена, въ твоихъ правилахъ очень-мало твердости, въ твоемъ характерѣ нѣтъ никакой энергіи; ты просто чувствуешь потребность любить и безотчетно предаешься ей… Это несчастіе, а не преступленіе; но, по-крайней-мѣрѣ, будь такъ благородна, отдай справедливость своему мужу и обвиняй его только въ томъ, что ему 35 лѣтъ, и что онъ женился на тебѣ.

Я увѣрена, ты уже успѣла повѣрить господину-Октавію тайну своихъ домашнихъ огорченій, потому-что онъ разсказалъ тебѣ всѣ страданія, которыя долженъ былъ терпѣть отъ Сильвіи, или отъ кого-нибудь другаго: разсказъ этотъ возбудилъ въ тебѣ много симпатіи, такъ-что ты въ одинъ часъ рѣшилась сдѣлать изъ него твоего друга и брата. Съ-тѣхъ-поръ, ты дѣйствуешь, какъ слѣдуетъ, — письма и свиданія идутъ своимъ чередомъ. И что это за письмо — первое письмо господина-Октавія? Какая страсть, какія мольбы, похвалы! что за нѣжныя выраженія… И все это для тебя, Фернанда! Ты также, я убѣждена, не заставила его дожидаться, и была первая на свиданьи. Теперь онъ долженъ былъ прямо сказать, что любитъ тебя, а не Сильвію, или, по-крайней-мѣрѣ, что ты заставила его, если онъ точно когда-нибудь любилъ, совершенно забыть ее. Это могло мѣшать тебѣ два дня сряду ходить къ большому вязу, но на третій ты не въ силахъ болѣе противиться, и вотъ, наконецъ, вы въ миломъ бреду платонической страсти. Положено уважать честь Жака до-тѣхъ-поръ, пока, въ одинъ прекрасный вечеръ, чувства не возьмутъ верхъ надъ волею. Въ-слѣдствіе нѣсколькихъ луидоровъ, вышедшихъ изъ кармана господина-Октавія, Розетта, вѣроятно, уже хромаетъ; она оцарапалась, вывихнула ногу, и это мѣшаетъ ей идти до входа въ долину? Вѣрно ли я отгадала, или ничего подобнаго еще не случалось… Впрочемъ, можетъ представиться случай, который измѣнитъ ходъ дѣла. Напримѣръ, Жакъ, удивленный твоею смѣлостью, и зная, что прежде, нѣсколько дней назадъ, ты не осмѣливалась пройдти черезъ темную комнату, а теперь проходишь черезъ паркъ и черезъ поле въ 9 часовъ вечера, — рѣшается за тобой слѣдовать и наблюдать. Когда онъ все узнаетъ — самое меньшее, что можетъ онъ сдѣлать, дѣйствуя какъ умный мужъ, — это обратиться къ тебѣ съ лаконическою рѣчью, немноговажною, и принять мѣры къ удаленію твоего любовника. Тогда отчаяніе зажжетъ страсть, и вы сдѣлаетесь болѣе-изобрѣтательны и искусны въ своихъ тайныхъ сношеніяхъ; но несчастіе Жака будетъ тѣмъ только вѣрнѣе и скорѣе. Если же господинъ-Октавій не столько любитъ тебя, чтобъ подвергать себя опасности быть убитымъ, спускаясь съ твоего окошка, то, конечно, ты утѣшишься и начнешь ненавидѣть Жака: обыкновенно вѣдь, что женщина въ дурномъ расположеніи духа во всемъ винитъ своего мужа. Въ этомъ случаѣ, ты не долго будешь искать новаго любовника, ибо сердце твое могущественно потребуетъ какой-нибудь новой привязанности, чтобъ избавиться отъ грусти и скуки, которыя начнутъ томить тебя. Такъ-какъ ты не столько терпѣлива, чтобъ наблюдать и стараться постигнуть характеръ людей, которымъ себя ввѣряешь, то очень-легко можешь сдѣлать опять дурной выборъ, — и тогда бѣда тебѣ: изъ одной ошибки ты повлечешься въ другую, изъ одного безразсудства въ другое. Лучшій цвѣтокъ невиипости, какой только бывалъ въ обществѣ, завянетъ, погибнетъ отъ своей слабой природы!

Что бы ни случилось съ моей милой Фернандой, я не оставлю ея. Чтобъ помочь и утѣшить тебя, я въ состояніи преодолѣть всѣ предразсудки, такъ твердо, хотя по-необходимости поддерживающіе зданіе нашего общества… Но моя дружба не много можетъ принести тебѣ пользы, и я съ ужасомъ вижу пропасть, въ которую ты падаешь, закрывъ глаза. Прости, если нѣсколько-жосткое письмо мое оскорбило тебя; я только тѣмъ утѣшаюсь, что, можетъ-быть, внушила тебѣ немного благоразумія и отсрочила на нѣсколько дней горестную участь, къ которой ты стремишься.

XLVI.
Жакъ къ Сильвіи.

Ферма Блосса.

Дѣла, приведшія меня сюда — одинъ предлогъ. Я былъ пораженъ неожиданнымъ несчатгіемъ; мнѣ даже невозможно было говорить съ тобою; я уѣхалъ, не давая замѣтить моего горя: я хотѣлъ нѣсколько миль бросить между собою и ею, чтобъ заставить себя дѣйствовать благоразумно. Когда сообщеніе другъ съ другомъ требуетъ извѣстнаго промежутка времени, тогда гнѣвъ и вспыльчивость не такъ легко берутъ верхъ надъ волею. — Вотъ о чемъ мнѣ нужно тебя увѣдомить.

Вечеромъ въ субботу, ты помнишь, я оставилъ тебя въ домѣ у Реми, чтобъ идти поговорить съ сен-жанскимъ лѣсничимъ; мы условились сойдтись на перекресткѣ у большаго вяза; ты должна была идти тише и дожидаться меня, если прійдешь прежде, но по какому-то странному случаю ошиблась дорожкой и пришла прямо къ замку, тогда-какъ я спѣшилъ сойдтись съ тобой въ назначенномъ мѣстѣ. Было очень-темно, и небольшой дождикъ смочилъ траву, отъ-чего шумъ шаговъ почти не былъ слышенъ. Я подошелъ къ перекрестку, не будучи замѣченъ тѣми, кто былъ тамъ; ихъ было двое: Фернанда и мужчина. Они поцаловались и простились, сказавъ: до завтра, проговорили другъ другу нѣсколько словъ тихимъ голосомъ, изъ которыхъ я могъ услышать: браслетъ. Незнакомецъ, перепрыгнувъ черезъ плетень, исчезъ; Фернанда кликнула нѣсколько разъ Розетту, которая пришла не такъ скоро, потому-что, вѣроятно, была довольно-далеко, и онѣ отправились вмѣстѣ, — я слѣдовалъ за ними въ нѣкоторомъ разстояніи. Входя въ гостиную, Фернанда была совершенно-спокойна, и когда я спросилъ, гдѣ она. была, она съ удивительною увѣренностью отвѣчала мнѣ, что не выходила изъ парка. Проводивъ ее до ея комнаты, я ждалъ, пока она сниметъ свои браслеты, и въ то время, какъ она пошла въ свою уборную, я осмотрѣлъ ихъ. Одинъ изъ нихъ былъ перемѣненъ, хотя совершенно былъ похожъ на другой и имѣлъ мой вензель, но на немъ не было маленькой замѣтки женевскаго ювелира, которому я ихъ заказывалъ и который на обоихъ поставилъ свой знакъ. Спокойно, не обнаруживая никакого волненія, я простился съ Фернандой; она обняла меня руками со всегдашнею своею нѣжностью и упрекала, по обыкновенію, что я мало люблю ее. Утромъ она пришла въ мою комнату и осыпала меня ласками; но я, чтобъ избавиться отъ нихъ, выдумалъ какой-то предлогъ и поспѣшно вышелъ. Тогда я почувствовалъ, что скрыть отвращеніе, которое мнѣ внушала эта женщина, было выше силъ моихъ. Я уѣхалъ въ тотъ же день.

Ужь нѣсколько дней я замѣчалъ что-то странное въ поведеніи Фернанды. Эта исторія съ воромъ и домовымъ, казалось мнѣ, объясняла до нѣкоторой степени ея смущеніе при всякомъ малѣйшемъ шумѣ. Я видѣлъ ея безпокойство, волненіе — и Богъ свидѣтель, если когда-нибудь допускалъ до себя хоть тѣнь подозрѣнія! Когда, привлеченные криками, мы нашли ее запертою въ ея комнатѣ, мнѣ даже не пришла мысль о человѣкѣ до такой степени отважномъ, чтобъ осмѣлиться соблазнить Фернанду, не опасаясь, что она тотчасъ извѣститъ меня о всѣхъ его покушеніяхъ. Потомъ я видѣлъ, что она бродила въ паркѣ, писала чаще обыкновеннаго, безпрестанно совѣщалась съ Розеттою, была такъ дѣятельна и весела, какъ я давно ея не видывалъ, и даже изъ малодушной и трусливой сдѣлалась до нѣкоторой степени отважною и смѣлою. Пусть небо обрушится на меня, если когда-нибудь мнѣ приходило на умъ наблюдать за ней, чтобъ найдти разгадку всѣмъ этимъ странностямъ. Она, которую я зналъ столь откровенною, столь цѣломудренною, столь непритворно-истинною! она, обвинявшая себя въ недостаткахъ, которыхъ не имѣла, въ проступкахъ, которыхъ не знала! несчастная! кѣмъ могла она такъ скоро быть развращена и обезчещена? — Нѣтъ, — или Фернанда должна носить въ своемъ сердцѣ какое-нибудь гнусное сѣмя измѣны и безстыдства, или мать ея, украсивъ дочь свою всѣми прелестями невинности и чистоты, влила въ ея душу нѣсколько капель яда, отравившихъ ея жилы, — или, наконецъ, этотъ человѣкъ, овладѣвшій въ нѣсколько дней Фернандой, долженъ имѣть въ своемъ дыханіи что-то адское, и невозможно женщинѣ коснуться губъ его, не бывъ униженною и посрамленною и не привыкнувъ въ ту же минуту къ злу и пороку… Я знаю, есть люди до такой степени развратные, что кажутся одаренными какимъ-то сверхъестественнымъ могуществомъ, и въ рукахъ этихъ демоновъ невинность какъ-будто чудомъ превращается въ развратъ. Но есть женщины, которыя родятся съ инстинктомъ безстыдства. Въ первые годы неопытности, это отсутствіе стыда скрывается подъ прелестью ихъ юной природы и похоже на довѣрчивое простодушіе дѣтства; но лишь-только сдѣланъ первый шагъ къ пороку, все становится въ нихъ и лживо и низко. Я все это видѣлъ, однако никогда не могъ бы подозрѣвать Фернанду! Но теперь надо знать, что мнѣ остается дѣлать. Что будетъ со мной — объ этомъ я не забочусь: презрѣніе — вотъ самая сильная опора, на которой можетъ отдохнуть душа огорченная; я уѣду и не увижу ея до-тѣхъ-поръ, пока дѣти мои будутъ въ такихъ лѣтахъ, когда вліяніе примѣра и уроковъ этой женщины будетъ для нихъ пагубно: тогда возьму ихъ и упрочу ей существованіе богатое я независимое… О, Боже! Боже! такъ ли я представлялъ себѣ нашу будущность? Но она, не блѣднѣя, солгала, она обняла меня безъ стыда и замѣшательства, она въ тотъ самый день, когда меня обманывала, упрекала, что я мало люблю ее! Кто могъ предвидѣть, чтобъ это сердце было такъ низко и подло, и что съ нимъ болѣе нечего дѣлать, какъ только забыть его!

Ожидаю отъ тебя одной услуги: не обнаруживай никакого чувства, никакого смущенія и внимательно нѣсколько дней слѣди за нею. Я думаю, она любитъ своихъ дѣтей; мнѣ кажется, она удвоила къ нимъ свои заботы и нѣжность съ-тѣхъ-поръ, какъ, жадная къ счастью, нашла его въ любви къ другому. Однако, хочу знать — не ошибаюсь ли я и не заставитъ ли ее эта новая любовь забыть и презрѣть святыя права природы. Увы! я готовъ думать теперь, что она способна на всѣ преступленія! Наблюдай за нею, слышишь ли? И если мои дѣти должны терпѣть отъ ея страсти — безжалостно осуди ее, и тогда я тотчасъ возьму ихъ и уѣду безъ всякаго объясненія…

Но нѣтъ! это было бы очень-жестоко. Она можетъ не заботиться о моихъ малюткахъ въ-продолженіи нѣкотораго времени, не переставая ихъ любить; но отнять у ней дѣтей изъ колыбели, дѣтей, которыхъ она еще кормитъ своею грудью… Бѣдная женщина! это было бы слишкомъ-строгое для нея наказаніе. Дурна и низка природа у ней, но, по-крайней-мѣрѣ, она имѣетъ къ нимъ любовь, какую питаютъ животныя къ своимъ дѣтёнышамъ; я ей оставлю ихъ, но ты останешься, ты не бросишь этихъ ангеловъ, ты будешь ходить за ними, не правда ли? Прощай. Ожидаю отвѣта съ моимъ посланнымъ. Скажи Фернандѣ, что мои дѣла еще удерживаютъ меня здѣсь, и что я прошу извѣстій о моемъ сынѣ, котораго оставилъ больнымъ. Бѣдныя дѣти…

XLVII.
Сильвія къ Жаку.

Ты ошибаешься; клянусь священной памятью нашего отца, ты ошибаешься! Фернанда невинна; человѣкъ, котораго ты видѣлъ, не ея любовникъ, а мой: это Октавій. Я его видѣла; я знаю, что онъ здѣсь и бродитъ вокругъ дома. Я думала, что онъ уѣхалъ; но если ты видѣлъ мужчину, разговаривавшаго съ Фернандой, это не кто другой, какъ онъ. Онъ обратился къ ней съ просьбою, чтобъ она примирила меня съ нимъ. Онъ, вѣроятно, поцаловалъ ея руку, и вотъ поцалуй, который ты слышалъ. Октавій не имѣетъ сильнаго характера, и у меня остается мало любви къ нему; но покрайней-мирѣ онъ честный человѣкъ и неспособенъ, я это знаю, соблазнить жену твою. Что касается до нея, возможно ли, чтобъ она позволяла себя такъ обезчестить и умѣла лгать съ такою увѣренностью и такимъ искусствомъ? Я еще ничего не знаю; все это мнѣ кажется немного-странно, и я не могу теперь дать тебѣ никакого объясненія. Не понимаю, какъ они сдѣлались друзьями, но отвѣчаю тебѣ, что они не любовники. Я очень-хорошо знаю не теперешнее ихъ поведеніе, но ихъ душу. И потому остановись произносить приговоръ; будь спокоенъ; жди; завтра, я надѣюсь, узнаешь все. Мнѣ непріятно, что я сегодня же не могу дать тебѣ болѣе удовлетворительнаго объясненія, но я не хочу допрашивать Фернанду, не хочу, чтобъ она замѣтила твои подозрѣнія. Смѣю сказать только одно, что она ихъ не заслуживаетъ. Прощай, Жакъ, старайся заснуть эту ночь. Что бы ни случилось, я сдѣлаю, что ты хочешь; моя жизнь принадлежитъ тебѣ.

XLIII.
Фернанда къ Октавію.

Ободритесь, мой другъ! Я, наконецъ, нашла удобный случай, говорила съ Сильвіею, и надѣюсь. Вы просили меня не быть поспѣшною въ моемъ намѣреніи, и потому я боялась, съ одной стороны, дѣйствовать очень-скоро, съ другой, потерять, и, можетъ-быть, потерять навсегда эту благопріятную минуту. Никогда Сильвія не была со мной такъ предупредительна, такъ добра, такъ откровенна; казалось, она хотѣла меня выслушать. Вчера вечеромъ, она пришла ко мнѣ въ комнату и спросила, отъ-чего я печальна. Я сказала ей причину: Жакъ писалъ къ ней изъ Блоссы и просилъ извѣстія о дѣтяхъ; ко мнѣ же ни одной строчки! Я не могу оскорбляться этимъ явнымъ предпочтеніемъ, но мнѣ грустно, что онъ оскорбляетъ меня. Все это я чистосердечно высказала ей. Сильвія съ восторгомъ обняла меня. «Не-уже-ли я виновница твоего горя» сказала она: «я, которая надѣялась содѣйствовать твоему счастію и если не увеличить, то, по-крайней-мѣрѣ, поддержать его? Думала ли ты, Фернанда, что я просто женщина въ глазахъ Жака?» — Нѣтъ, отвѣчала я: — я знаю, мнѣ кажется, ты сестра его; но тѣмъ болѣе я увѣрена въ своемъ несчастіи; онъ тебя любитъ болѣе, нежели меня. — «Нѣтъ, Фернанда, нѣтъ!» вскричала она. «Еслибъ это была правда, я стала бы менѣе уважать и любить Жака. Ты составляешь для него все драгоцѣнное на землѣ; ты женщина, которую онъ любитъ, ты мать дѣтей его. И больше всего въ мірѣ, ты любишь его, не правда ли?» — Больше всего, отвѣчала я. — «И никогда не была ты виновна передъ нимъ?» — Никогда, отвѣчала я съ увѣренностью: пусть будетъ Богъ моимъ свидѣтелемъ. — «Въ такомъ случаѣ» возразила Сильвія: «тебѣ нечего бояться; правда, Жакъ иногда строгъ и неумолимъ, но къ ошибкамъ незначительнымъ онъ снисходителенъ. Будь увѣрена, участь твоя прекрасна, и если ты ею не довольна, ты слишкомъ-неблагодарна, Фернанда. Чего бы я не дала, чтобъ помѣняться съ тобою? Ты можешь любить всѣми силами души своей, ты можешь боготворить предметъ твоей страсти, можешь предаться ему всѣмъ своимъ существомъ; это счастіе, котораго я никогда не испытывала!» — И ты говоришь правду, вскричала я, обвивъ одной рукой ея шею: — ты никогда не любила? — «Я любила одно существо, которымъ никогда не обладала и не буду обладать, потому-что оно не существуетъ. Всѣ люди, которыхъ я пробовала любить, походили издали только на это созданіе; но вблизи они опять становились тѣмъ, чѣмъ были, и какъ-скоро я узнавала ихъ, переставала любить.» — Боже! ты пробовала нѣсколько разъ любить? — «Да, нѣсколько разъ» отвѣчала она, смѣясь: "и почти всегда любовь моя кончалась наканунѣ того дня, въ который я намѣрена была сдѣлать признаніе; два раза только она была немного-продолжительнѣе, и даже, въ послѣдній разъ любовь моя вынесла нѣсколько трудныхъ испытаній, и потомъ, погаснувъ, иногда снова разгаралась, но не въ состояніи уже была привесть въ движеніе всю силу души моей, способную любить. — "Итакъ, не отъ безумія сердца, не отъ холодности ты обрекаешь себя одиночеству? — «Напротивъ, отъ избытка въ богатствѣ силъ и энергіи. Я чувствую пламенное желаніе любить, душа моя хочетъ обожать дивное, небесное созданіе, — и повсюду я нахожу существа обыкновенныя; того, кого бы я полюбила, я бы желала сдѣлать существомъ высшимъ, а между-тѣмъ окружена людьми, — обыкновенными людьми.»

Замѣтивъ, что Сильвія расположена къ откровенному разговору, я разспрашивала о послѣдней ея любви и о вашемъ характерѣ. Она сказала, что вы были первый изъ всѣхъ людей, которыхъ она знала, и послѣдній изъ любимыхъ ею, о которыхъ она мечтала. «Но» вдругъ спросила она меня: «не-уже-ли Жакъ никогда тебѣ не говорилъ объ этомъ?» — Никогда. — «Со времени вашего замужства онъ никогда не читалъ тебѣ моихъ писемъ?» — Не читалъ. — «Онъ очень-дурно сдѣлалъ» прибавила она: «но ты сама, что ты думаешь о его характерѣ и наружности? Ты никогда не видала его въ паркѣ? Не находишь ли ты, что онъ съ большимъ выраженіемъ играетъ на гобоѣ?» — А, коварная! вскричала я: — такъ ты знала, что онъ здѣсь? — «Что онъ тебѣ говорилъ? спросила она смѣясь. „Онъ тебѣ писалъ?“ Тогда, бросившись въ ея объятія, почти къ ногамъ ея, я говорила о васъ со всею преданностью, со всѣмъ жаромъ дружбы. Она слушала меня съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ удовольствія и участія; но я надѣюсь, Октавій, она васъ болѣе любитъ, нежели сколько говоритъ, нежели сколько думаетъ. Наконецъ, она прервала меня, спросила, когда я васъ видѣла въ первый разъ и какъ вы мнѣ открылись; это нѣсколько смѣшало-было меня; однакожь, я почти все разсказала ей и въ свою очередь спросила, почему знаетъ она наши сношенія? „Потому“ отвѣчала Сильвія: „что я видѣла письмо, адресованное къ тебѣ, въ рукахъ Розетты и узнала почеркъ адреса.“ — Не можешь ли ты мнѣ показать одно изъ этихъ писемъ?» прибавила она: "мнѣ бы очень любопытно было Видѣть, что онъ говоритъ обо мнѣ. Я побѣжала и огыіскала предпослѣднее^[1], гдѣ исключительно дѣло идетъ о ней. Она быстро прочла его и улыбаясь отдала мнѣ, прошлась съ нѣкоторымъ волненіемъ по комнатѣ, подобно тому, какъ это дѣлаетъ Жакъ, когда онъ не знаетъ на что рѣшиться; потомъ, взявъ свѣчку, сказала: «Прощай, Фернанда; прошу у тебя два или три дня, чтобъ отвѣчать на счетъ того, что я намѣрена дѣлать съ Октавіемъ; сегодня желаю ему такъ же хорошо спать, какъ я сплю.» Не смотря на то, что Сильвія старалась принять на себя насмѣшливый видъ, на лицѣ ея замѣтно было какое-то необыкновенное выраженіе. Она съ чувствомъ обняла меня, наговорила мнѣ множество нѣжностей, увѣряла, что ей только стоитъ выслушать вашего адвоката, чтобъ васъ простить… словомъ, мнѣ кажется, она была восхищена вашимъ поведеніемъ. Надѣйтесь, Октавій, надѣйтесь; теперь, когда она знаетъ всѣ наши хитрости, безполезно намъ видаться безъ ея вѣдома; подождемъ немного; если я увижу, что милосердіе ея усиливается, я приведу васъ сюда, и вы броситесь къ ногамъ ея. Но я думаю, она хочетъ сперва посовѣтоваться съ Жакомъ; въ такомъ случаѣ надо все предоставить ея волѣ, тѣмъ болѣе, что это неизбѣжно. Какъ я буду счастлива, какъ буду гордиться, если мнѣ удастся возвратить вамъ ваше счастіе!.. А для меня возможно ли оно? Холодное обращеніе Жака отнимаетъ у меня всякую надежду и почти всякую силу любить. Постараюсь жить дружбой; ваша радость наполнитъ мою душу и заступитъ мнѣ мѣсто того, чего я лишилась и чего у меня нѣтъ болѣе.

XLIX.
Сильвія къ Жаку.

Я говорила тебѣ, Жакъ, ты ошибся: Фернанда чиста, какъ кристаллъ; сердце этой женщины — сокровищница рѣдкой чистоты душевной и наивности. За что ты заставилъ ее такъ много страдать? Развѣ ты не знаешь, что въ извѣстныхъ случаяхъ надобно отвергать свидѣтельства самыхъ глазъ и ушей? Для меня есть еще обстоятельства непонятныя въ этомъ приключеніи; на-примѣръ, браслетъ. Я не могла о немъ спросить Фернанду, потому-что дала бы ей поводъ замѣтить твои подозрѣнія… Боже сохрани! Она никогда не должна и думать, что ты могъ, не выслушавъ, осудить ее. Но во всемъ прочемъ ея невинность для меня ясна, какъ солнце, и такъ же доказана, какъ существованіе міра. Увѣряю тебя, ты ошибся, думая слышать слово браслетъ; тебѣ показалось, что замѣтка ювелира была только на одномъ изъ нихъ; впрочемъ, если и есть какая-нибудь тайна между ими, то будь увѣренъ, она такъ же ребячески-невинна, какъ и все остальное. Возвратись: я все тебѣ разскажу, на все тебѣ дамъ объясненія самыя удовлетворительныя. Я знаю, что они писали другъ къ другу: я видѣла письма; знаю, что они говорили между собою. — Фернанда откровенно и чистосердечно все разсказала мнѣ. Повѣрь, они оба еще дѣти; Фернанда поступила бы неблагоразумно, еслибъ это былъ кто-нибудь другой; но Октавій весь простодушенъ и честенъ, какъ Швейцарецъ. Возвратись, мы обо всемъ переговоримъ. Не спрашивай меня, почему я не сказала тебѣ, что Октавій былъ здѣсь; я его видѣла и узнала въ переодѣтомъ охотникѣ, въ послѣдней нашей охотѣ за кабаномъ. Но для того, чтобъ ты понялъ его странный и нѣсколько-романическій поступокъ, мнѣ нужно было признаться въ небольшой лжи, которую я сдѣлала, сказавъ, что будто онъ отказался отъ меня, и что наши связи были уничтожены по взаимному согласію. Это правда, что я съ моей стороны все съ нимъ кончила — но не посовѣтовавшись и не зная до какой степени онъ будетъ страдать отъ моего рѣшенія. Ты же писалъ, что мое присутствіе тебѣ необходимо. Я еще любила Октавія, но безъ страсти, безъ энтузіазма. Ты знаешь, Жакъ, что я люблю тебя болѣе всего на свѣтѣ; жизнь моя принадлежитъ тебѣ; я всѣмъ тебѣ обязана, и нѣтъ у меня другой обязанности, другаго счастія въ мірѣ, какъ служить тебѣ. Итакъ, я немедля оставила Женеву, и, чтобъ избѣгнуть безполезныхъ и тягостныхъ объясненій, уѣхала не простившись съ Октавіемъ. Я знала, что эта новая разлука сдѣлаетъ ему много зла; знала, что любовь моя не можетъ принесть ему счастія, и что онъ страдалъ бы менѣе, отказавшись отъ нея, нежели продолжая эту борьбу между надеждой и отчаяніемъ, — борьбу терзающую его уже цѣлый годъ. Разрывъ нашъ, полагала я, будетъ тѣмъ легче, что Октавій не зналъ куда я ѣду, и время, которое онъ потерялъ бы на поиски, было выиграно имъ для своего утѣшенія. Я сказала тебѣ, что оставила его безъ сожалѣнія, иначе ты подумалъ бы, что я принесла жертву, и эта мысль испортила бы все счастіе, которое ты чувствовалъ, увидѣвъ меня. Нѣтъ, это не было большою жертвою, мой другъ: я точно уже не любила Октавія. Конечно, онъ дорогъ еще для меня, какъ другъ, какъ дитя-пріемышъ, и тайно въ сердцѣ своемъ оплакала я его горе, просила у Бога смягчить его страданія, отдавъ ихъ мнѣ. Но какъ вознаграждена я теперь за эти тайныя мученія, сдѣлавшись полезною и тебѣ и Фернандѣ!

Притомъ же, все поправлено: Октавій открылъ мое убѣжите, пришелъ пѣть и вздыхать подъ моимъ балкономъ, подобно любовнику Севильи или Гренады, разсказалъ все свое горе Фернандѣ, и заклиналъ ее быть посредницей. Могу ли отказать Фернандѣ? Возвратись: и, чтобъ все сдѣлалось приличнымъ образомъ, потрудись самъ представить насъ другъ другу и пригласи Октавія остаться нѣсколько времени съ нами. Я на себя беру обязанность заставить его уѣхать безъ криковъ и безъ упрековъ, ибо не думаю, чтобъ мнѣ пришло желаніе сопутствовать ему.

L.
Сильвія къ Октавію.

Вы безумецъ, и могли намъ сдѣлать много зла. Не видавъ васъ болѣе, я думала, что вы уѣхали; но нѣтъ, вы остались здѣсь, чтобъ играть спокойствіемъ и честью цѣлаго семейства. Не-уже-ли вамъ такъ чужды дѣла этого міра? Упрекая меня въ чрезмѣрномъ презрѣніи къ существенной сторонѣ жизни, что дѣлаете вы сами? Развѣ мы не знаете, что самое чистѣйшее, самое невинное изъ сношеній между мужчиною и женщиной можетъ быть дурно перетолковано даже людьми добрыми и честными? Не вы ли бранили меня и упрекали, когда я жизнію совершенно-независимою подвергала поведеніе свое сомнѣнію равнодушныхъ: какъ же вы сдѣлались теперь такъ безразсудны и до такой степени эгоистомъ, что не боитесь подвергнуть Фернанду подозрѣніямъ ея мужа? Къ-счастію, ничего подобнаго не случилось, и Жакъ ничего не замѣтилъ; но я открыла дѣтскость вашихъ поступковъ. Всякій другой на моемъ мѣстѣ сталъ бы судить по внѣшности; хорошо, что я знаю васъ за честнаго человѣка и знаю святость сердца Фернанды. Но что должны думать крестьяне и слуги, которыхъ вы берете въ повѣренные вашихъ свиданій? Человѣкъ, у котораго вы живете, и горничная, сопровождающая Фернанду къ четыремъ дорогамъ, думаете вы; будутъ считать ваши бесѣды невинными и съ точностью хранить вашу тайну? И къ-чему всѣ эти мистеріи? почему не пишете ко мнѣ прямо? Или, если вамъ непремѣнно нужно имѣть адвоката, отъ-чего вы не обратились къ Жаку, который дружески къ вамъ расположенъ и имѣетъ болѣе вліянія на мой умъ, нежели Фернанда. Я не понимаю этой мелочности: какъ не смѣть самому представиться? однако надобно поспѣшно окончить и поправить ваши безразсудные поступки. Одѣньтесь завтра, какъ слѣдуетъ, и приходите къ намъ обѣдать. Жакъ васъ пригласитъ провести нѣсколько времени въ замкѣ, — вы должны согласиться. Но слушайте, Октавій:

Въ сердцѣ моемъ нѣтъ болѣе любви для васъ; когда-то я думала, что васъ любила, и, можетъ-быть, это было такъ, но уже давно я чувствую одну дружбу къ вамъ; не оскорбляйтесь этимъ признаніемъ и будьте увѣрены, что все, что я вамъ говорила прежде, очень-естественно и совершенно-справедливо. Я никого другаго не люблю и вѣрно никогда не буду любить. Перестаньте приписывать прихоти или мимолетной грусти принятое мною рѣшеніе — не быть болѣе вашей любовницей. Объятія любви прекрасны, но только между двумя существами, взаимно проникнутыми этой страстію, а въ дружбѣ это было бы профанаціею святаго чувства. Можете ли вы наслаждаться чистымъ удовольствіемъ въ моихъ объятіяхъ, когда у меня остается одна только преданность къ вамъ? Итакъ, перестаньте объ этомъ думать и будемъ братьями. Я отнимаю у васъ только удовольствіе, сдѣлавшееся безплоднымъ. Не я, но вы сами уничтожили весь энтузіазмъ и всю страсть, которыя мнѣ внушили… Но не будемъ возвращаться къ безполезнымъ упрекамъ; не ваша вина, если я ошиблась. Могу вамъ сказать только, что дружба и уваженіе пережили въ моей душѣ любовь, и что рѣдко можетъ женщина сказать это человѣку, котораго она знаетъ такъ коротко, какъ я васъ знаю. Если вы пренебрегаете моею дружбою и отказываетесь отъ нея, вамъ безполезно здѣсь долго оставаться: довольно нѣсколькихъ дней, чтобъ загладить ваше безразсудство; но если, напротивъ, вы ее принимаете, мы почтемъ счастіемъ видѣть васъ какъ-можно-долѣе съ нами и нѣжность моего братскаго чувства постарается заставить васъ забыть мою нѣсколько-жосткую откровенность.

LI.
Жакъ къ Сильвіи.

Завтра я буду съ тобою; сегодня я болѣнъ. Читая твое письмо, я вдругъ какъ-будто пораженъ былъ лихорадкой; до-тѣхъ-поръ я такъ былъ взволновалъ, что не замѣчалъ никакой боли; но какъ-скоро измѣнилось нравственное существо, физическая природа моя почувствовала страшный ударъ, полученный ею недавно и, казалось, готова была распасться. Въ-продолженіи нѣсколькихъ часовъ я думалъ, что умру и уже рѣшился послать за тобою, какъ вдругъ медикъ сосѣдней деревни очень-кстати пустилъ мнѣ кровь: это мгновенно облегчило и успокоило меня; завтра я буду совсѣмъ-здоровъ. Не безпокойся и не говори ничего Фернандѣ.

Я несправедливо обвинилъ ее; я былъ виновенъ передъ ней; не буду просить у ней прощенья, потому-что подобныя призванья только увеличиваютъ зло; но поправлю ошибку. Я чувствую, моя любовь нисколько не потеряла своей горячности, и страданія не ослабили любящей способности моего сердца. Не знаю, могу ли еще назвать любовью чувство Фернанды ко мнѣ; но сомнѣваюсь: она такъ много страдала отъ этой любви, а я не думалъ, чтобъ Фернанда, подобно мнѣ, могла страдать, не соскучившись и не разлюбивъ. Мнѣ кажется, я все тотъ же, какимъ былъ и тогда, какъ въ первый разъ сжималъ ее въ своихъ объятіяхъ; все тотъ же святой и благодѣтельный жаръ поддерживаетъ юность моего сердца; все также преданъ я, все также увѣренъ въ себѣ, также спокоенъ, также готовъ перенести вседневныя огорченія, порождаемыя сердечнымъ, задушевнымъ обращеніемъ. Не грущу о прошедшемъ, не скучаю въ настоящемъ, не отчаиваюсь въ будущемъ; да, я люблю ее, какъ прежде любилъ; только я менѣе-счастливъ.

Октавій мнѣ показался страннымъ во всемъ этомъ; но если таковъ его характеръ, съ моей стороны упрековъ нѣтъ. Ты справедливо думаешь, что надобно скорѣе и разомъ прекратить всю эту дѣтскую продѣлку и поправить, въ глазахъ нашихъ людей, дурное впечатлѣніе, которое она должна была произвести. Для нихъ не существуетъ никакого возможнаго объясненія, да еслибъ и было, такъ не стоитъ труда. Но скорое согласіе всѣхъ насъ, и Октавій, сидящій за нашимъ столомъ въ-продолженіи одной или нѣсколькихъ недѣль, побѣдоносно отвѣтятъ на всѣ злые комментаріи.

Ты извиняешься, что скрыла отъ меня свою жертву… ибо это была жертва, Сильвія! Я знаю твое сердце; знаю, сколько нѣжности и сочувствія скрываетъ твоя благородная гордость, твоя тихая твердость. Знаю, слезы Октавія заставили тебя горько плакать, и, огорчая его, ты напередъ истерзала, измучила свою душу. Ты говоришь, что во мнѣ — для тебя все драгоцѣнное на землѣ. Добрая Сильвія! ты еще не нашла того, что было бы для тебя драгоцѣннѣе! Найдешь ли когда-нибудь? и, если найдешь, будетъ ли это твоимъ счастіемъ или нѣтъ?

Что же касается до Октавія, Сильвія, прошу тебя: будь къ нему добра и снисходительна; не упрекай его; онъ не можетъ быть любимъ тобою, и потому достоинъ сожалѣнія! Какъ ни странно поступилъ онъ со мною, обратившись къ женѣ, а не ко мнѣ, я всегда окажу ему дружбу и уваженіе, которыхъ онъ заслуживаетъ. Итакъ, до завтра! Ты спасла меня, Сильвія; безъ тебя, я бы уѣхалъ; я оставилъ бы Фернанду и навсегда сдѣлался бы преступникомъ и несчастнымъ. Бѣдная Фернанда! Великодушная Сильвія! О, я буду еще счастливъ, я это чувствую! А мои дѣти, которыхъ я думалъ не видать пять или шесть лѣтъ! я васъ опять увижу и оболью слезами радости!

LII.
Фернанда къ Клемансѣ.

Въ этотъ разъ, мой другъ, я не могу ни огорчаться, ни сердиться на твое письмо: оно смѣшно, вотъ и все. Мнѣ кажется, я готова думать, что ты опасно больна и писала ко мнѣ въ припадкѣ горячки. Если это правда, мнѣ очень-грустно и потому желаю обмануться, тѣмъ болѣе, что не хочу потерять такой прекрасный случай, чтобъ посмѣяться надъ тобой. Такъ, видно, у вѣчно-неизмѣннаго ума и у почтеннаго, много-yважаемаго здраваго смысла также бываютъ свои дни сна и заблужденія!.. Милая Клеманса, право, твое положеніе начинаетъ меня сильно безпокоить; умоляю тебя, покажи свой пульсъ медику — ты больна.

Не смотря на всѣ твои прекрасныя предвѣщанія, на всѣ обязательные приговоры, ничего подобнаго не случилось. Я не влюблена въ Октавія, Октавій не влюбленъ въ меня Правда, мы искренно и много любимъ другъ друга; но любовь моя къ одному Жаку, любовь Октавія къ одной Сильвіи. Онъ хорошо ее знаетъ, и Сильвія подтвердила мнѣ слово-въ-слово все, что онъ говорилъ мнѣ о ихъ любви и ссорахъ. Я достигла наконецъ того, что она по-крайней-мѣрѣ возвратила ему свою дружбу, и сегодня утромъ Жакъ помогъ мнѣ примирить ихъ. Меня немного безпокоитъ Жакъ: онъ провелъ четыре дня на фермѣ въ Блоссѣ и во все это время не писалъ ко мнѣ, между-тѣмъ, какъ къ Сильвіи каждый день являлся отъ него посланный; наконецъ, сегодня утромъ они признались мнѣ, что Жакъ былъ опасно-болѣнъ и нѣсколько часовъ почти былъ при смерти. Онъ еще ужасно-блѣденъ и никогда не былъ такъ хорошъ, какъ теперь съ своимъ томнымъ, задумчивымъ видомъ. Лѣнивая медленность его движеній, нѣжность его взоровъ могли бы заставить меня безъ ума влюбиться въ него, еслибъ я уже не была влюблена. Но прости меня; все, что я написала, открыто противорѣчитъ предположеніямъ твоей проницательности и мудрости; счастіе, что Жакъ не приложилъ своей подписки къ этимъ величественнымъ приговорамъ! Никогда онъ не былъ такъ откровененъ, такъ нѣженъ со мною… Не сердись, милая Клеманса, мнѣ кажется первые дни нашей любви опять возвратились.

Чтобъ продолжать разсказъ, скажу тебѣ, что я назначила свиданіе Октавію, и вдругъ во время завтрака звуки гобоя раздались подъ окномъ. Надо было видѣть лица нашихъ слугъ! «Привидѣніе, привиденіе среди бѣлаго дня!» повторяли они съ испуганнымъ видомъ, — Ну, Фернанда, сказалъ мнѣ Жакъ, улыбаясь: — представь намъ это привидѣніе, которому ты покровительствуешь; и какъ въ ту самую минуту Октавій пересталъ играть, Сильвія и мой мужъ со смѣхомъ ему апплодировали. Я вышла изъ-за стола, надѣла на голову Октавія салфетку, чтобъ сдѣлать изъ него нѣчто похожее на привидѣніе, и такимъ-образомъ съ жалостнымъ видомъ подвела его къ Сильвіи; она, открывъ лицо, ударила его по одной щекѣ и поцаловала въ другую. Жакъ обнялъ Октавія и пригласилъ его остаться съ нами столько, сколько онъ захочетъ, обѣщая сдѣлать Сильвію болѣе-ласковою къ нему. Октавій былъ смущенъ и робокъ какъ дитя, старался казаться веселымъ, но смотрѣлъ на Сильвію съ выраженіемъ страха и радости. Я, исполненная надежды, и видя Жака опять попрежнему любезнымъ со мною, внѣ себя отъ радости готова была плакать отъ всякаго слова, произносимаго тѣмъ или другимъ изъ нихъ. Наконецъ, мы заставили Октавія завтракать, и онъ принялся ѣсть съ большимъ аппетитомъ, потому-что въ этотъ день еще ничего не ѣлъ. Я и Сильвія сидѣли около него; Жакъ курилъ у окна; мы молчали и говорили только глазами, по сколько радости, сколько довольства было заключено въ сердцѣ каждаго изъ насъ! Сильвія немножко шутила надъ его аппетитомъ, который, по ея словамъ, никакъ не могъ принадлежать герою романа. Въ отмщеніе за это, Октавій цаловалъ ея руки, пожималъ время-отъ-времени мою, и выходя изъ-за стола поцаловалъ у меня руку. Жакъ, приблизившись къ намъ, обнялъ его и сказалъ: «Октавій, благодарю васъ за дружбу къ ней; Фернанда — ангелъ, и вы это отгадали». Остальное время дня мы провели въ бѣготнѣ и въ занятіяхъ музыкою. Садимся ли за фортепьяно, или сидимъ въ саду, — колыбель моихъ малютокъ всегда со мною. Октавій осыпаетъ ласками и разными заботами моихъ близнецовъ; онъ очень любитъ дѣтей, и говоритъ, что мои дѣти прекрасны; «волшебнымъ» образомъ, какъ ты говоришь, онъ усыпляетъ ихъ игрой на своемъ гобоѣ, и Жакъ очень любитъ смотрѣть на это магическое двйетвіе. Наконецъ, мы прожили одинъ прекрасный, свѣтлый день, и я надѣюсь, что насъ ожидаетъ жизнь немного-отличная отъ той, которую ты приготовила мнѣ въ своемъ веселомъ воображеніи. Мнѣ, право, непріятно добрая Клеманса, что я должна тебѣ противорѣчить и показать, что знаніе твое на этотъ разъ никуда не годится, потому-что я, какъ видишь, еще не погибла. Благодарю за неотмѣнный приговоръ, произнесенный мнѣ тобою на гибель въ непродолжительномъ времени; предсказаніе твое мнѣ кажется очень-мило и выраженіе прекрасно; но я буду просить у тебя позволеніе отсрочить на нѣсколько дней мое паденіе въ пропасть. А ты, Клеманса, когда же выйдешь за-мужъ? Тебѣ не надоѣло одиночество? Не-уже-ли ты довольна своею жизнію въ монастырѣ въ двадцать-пять лѣтъ? Не правда ли, что можетъ быть лучше состоянія вдовы ни отъ кого независящей, никого нелюбящей? Завидую твоей участи! ты не «погубишь» себя; ты для того удалилась въ монастырь, чтобъ за рѣшеткой и за замками быть больше-увѣренной въ своемъ счастіи и своей добродѣтели; ты знаешь, что хранимыя такъ хорошо, онѣ не убѣгутъ отъ тебя. Позволь мнѣ любить моего мужа еще нѣсколько лѣтъ, прежде нежели попаду въ подобное состояніе, достойное всякаго уваженія. Прощай, моя милая; желаю тебѣ веселиться. Постараюсь пріучить себя къ твоей участи, постараюсь оторвать себя отъ всякихъ чувствъ и привязанностей человѣческихъ, чтобъ вступить въ безстрастіе нравственнаго ничтожества.

LIII.
Октавій къ Эрберу.

Не знаю, что дѣлается въ моей бѣдной головѣ. Я не сплю, весь дрожу, какъ въ лихорадкѣ, словомъ, похожъ на человѣка, который начинаетъ влюбляться… Да развѣ я не влюбленъ въ Сильвію? Впрочемъ, я самъ не знаю: живу съ двумя прелестными женщинами и, кажется, равно влюбленъ въ нихъ обѣихъ. Теперь я сталъ доволенъ и дѣятеленъ; меня все занимаетъ; мнѣ иногда приходитъ желаніе смѣяться подобно пятилѣтнему ребенку и прыгать, прыгать, прыгать, какъ прыгаетъ молоденькая собачка. Можетъ-быть, я нашелъ наконецъ образъ жизни, сродный съ моими желаніями. Ничего не дѣлать по обязанности, слегка заниматься рисованіемъ и музыкой, жить въ прекрасной, безмятежной странѣ среди друзей, милыхъ сердцу, ходить на охоту, на рыбную ловлю, видѣть повсюду около себя людей, счастливыхъ однимъ счастіемъ, людей съ одними желаніями и вкусами, — не правда ли, прекрасная и тихая жизнь?..

Признаюсь тебѣ, я начиналъ серьёзно влюбляться въ Фернанду, но, къ-счастію, Сильвія открыла нашъ романъ и кончила все пожатіемъ руки и немногими упреками. Она хорошо сдѣлала: этотъ романъ вскружилъ мнѣ голову; эти свиданія, лѣсъ, лѣтнія ночи, письма, милое довѣріе, Фернанда, опечаленная холодностью мужа, ея слезы на моей груди — все это было слишкомъ-упоительно для моего разгоряченнаго мозга. Я не думалъ болѣе о Сильвіи, какъ-будто ея не было, и старался избѣгать всякаго случая успѣть въ моемъ мнимомъ предпріятіи. Мнѣ невозможно слишкомъ-много раскаиваться во всѣхъ глупостяхъ, приходившихъ въ голову въ эти дни блаженства и безумія. Кто бы другой не поступилъ хуже на моемъ мѣстѣ? Невинный злодѣй, я нахожу свое счастіе въ мысли и надеждѣ сдѣлать преступленіе, а не въ самомъ преступленіи. Страшусь удовольствій, покупаемыхъ измѣной и вѣроломствомъ, и за которыя платятъ раскаяніемъ. Привлечь Фернанду на свиданіе, тихо цаловать ея руки, заставляя ее называть меня другомъ и братомъ — казалось мнѣ въ тысячу разъ пріятнѣе, нежели броситься въ объятія страсти и отчаянія… Я никогда ни кого не соблазнялъ и не думаю, чтобъ упреки и мученія женщины могли сдѣлать человѣка счастливымъ; поэтому чувствую какое-то особенное удовольствіе защищать и уважать стыдливость, которая ввѣряется и предается мнѣ. Одной мысли, что я въ состояніи возмутить наивную душу Фернанды и похитить это сокровище, было достаточно для моей гордости: я наслаждаюсь самымъ утонченнымъ тщеславіемъ, видя ее готовую совершенно предаться мнѣ и не желая употребить во зло ея довѣренность.

Наконецъ, я зашелъ слишкомъ-далеко, не зналъ что говорилъ, и если Фернанда не отгадала того, что происходило во мнѣ, — она чиста и невинна, какъ ангелъ. Все это, — ибо я вѣрю ея дѣвственной простотѣ, — увеличиваетъ мое почтеніе, мой энтузіазмъ къ ней, скажу ль мою любовь?.. Да, думай обо мнѣ что хочешь, я влюбленъ въ нее по-крайней-мѣрѣ столько, сколько и въ Сильвію. Что жь изъ этого? Я не буду любовникомъ Сильвіи, не буду стараться быть любовникомъ и Фернанды. Сильвія ясно, опредѣлительно и настойчиво объявила мнѣ, что съ-этихъ-поръ мы друзья, и больше ничего. Не знаю, окончательное ли рѣшеніе это было съ ея стороны, или только испытанье, которому она хочетъ меня подвергнуть; что касается до меня, я уже усталъ отъ ея причудъ и чувствую, что досада поможетъ мнѣ скоро утѣшиться. Сильвія ошибается, если думаетъ, что я позже въ состояніи принять отъ ней прощеніе; я отказываюсь отъ ея любви, и моя любовь погаснетъ прежде, нежели она позаботится опять зажечь ее.

Не смотря на эту странную любовь и на отношенія немногозагадочныя другъ къ другу, мнѣ кажется, невозможно вести жизнь болѣе-тихую и мирную. — Жакъ, Сильвія и Фернанда точно друзья избранные, съ умомъ свѣтлымъ, освобожденнымъ отъ всякихъ предразсудковъ и понятій мелочныхъ и низкихъ. Сильвія такъ-далеко зашла въ своей независимости, что не можетъ сдѣлать счастливымъ человѣка, въ нее влюбленнаго; но если смотрѣть на нее какъ на друга, — это высоко-оригинальное существо. — У Жака много ея мыслей и чувствъ, по онъ не такъ самостоятеленъ, и характеръ его кротче, любезнѣе. Я не зналъ Жака; я дурно объ немъ судилъ; его пріемъ, довѣрчивость ко мнѣ, прямодушіе, съ которымъ онъ принимаетъ мою мнимую дружбу къ его женѣ, имѣютъ въ моихъ глазахъ такъ-много благороднаго и великаго, что я презрѣлъ бы самъ себя въ тотъ самый день, когда мнѣ пришло бы на умъ найдти его смѣшнымъ. Измѣнить этому довѣрію — вотъ мысль, приводящая меня въ ужасъ, вотъ искушеніе, съ которымъ я не имѣю нужды бороться. Любовь Фернанды къ Жаку — одна изъ божественныхъ сторонъ души ея; это одно, чему я удивляюсь и предъ чѣмъ благоговѣю, достаточно, чтобъ обезопасить ее навсегда. Не знаю, какъ я сдѣлаю, чтобъ отказаться отъ счастья проводить дни свои возлѣ Фернанды; но вѣрно то, что я прощусь съ нею, не оставивъ ей никакого огорченія и не унося съ собой угрызеній совѣсти.

Мнѣ бы хотѣлось какъ-нибудь устроиться въ окрестностяхъ ихъ замка и видать ихъ каждый день, не живя съ ними и не завися отъ своенравія Сильвіи, которое завтра же можетъ меня удалить изъ этого дома, — и я ничего не буду смѣть сказать, потому-что я остаюсь здѣсь для нея и только съ еяпозволенія. — Недалеко отсюда есть маленькій, хорошенькій домикъ, бывшій нѣкогда домомъ священника; онъ построенъ въ пріятномъ, живописномъ мѣстѣ, въ полмили отъ замка, на горѣ. Еслибъ я могъ заставить перебраться отсюда стараго воина, который его занимаетъ, давъ ему двойную плату за наемъ, я бы почелъ себя отлично-помѣщеннымъ и счастливѣйшимъ изъ людей. Вышли мнѣ небольшую сумму денегъ, которую принесетъ тебѣ мой управитель, и всѣ ноты, какія найдешь въ моей комнатѣ. Если я расположусь въ этомъ домикѣ, хочу, чтобъ ты пріѣхалъ провести остатокъ лѣтняго времени со мной. — Ты немного влюбленъ въ Сильвію, хотя никогда этого не говорилъ. Пріѣзжай; мы оба будемъ жить охотой, рыбной ловлей, наслаждаться музыкой и созерцательной любовью.

LIV.
Фернанда къ Клемансѣ.

Нѣтъ, мой другъ, я не сержусь; можетъ-быть, когда я отвѣчала тебѣ, на меня нашла минута досады и ироніи: твое письмо, согласись, было очень-жестоко! Но клянусь тебѣ, нѣсколько строчекъ достаточно было, чтобъ вылить всю мою желчь и, кончивъ мой отвѣтъ, я уже болѣе не думала о нашей ссорѣ, какъ-будто ничего и не было между нами. Прости, если я много позволила себѣ въ письмѣ своемъ, и въ другой разъ щади меня, мой другъ. Право, я не заслужила такихъ жестокихъ уроковъ; конечно, я поступила необдуманно, но сердце мое было такъ далеко чувствъ, тобою мнѣ приписанныхъ, что въ этотъ разъ я не могла принять за полезную истину твой приговоръ. Мнѣ казалось, въ твоихъ словахъ было какое-то презрѣніе, которое я не могу выносить — и не должна. Ради Бога, прошу тебя, не будемъ болѣе говорить объ этомъ! Ты долго сердилась на меня, дождалась трехъ писемъ, и потомъ уже рѣшилась сказать мнѣ, что была сердита. Въ настойчивости своей писать къ тебѣ, я надѣюсь, ты увидишь дружбу, готовую перенести всѣ оскорбленія самолюбія; да иначе и быть не можетъ. Итакъ, забудь все прошлое и возвратись ко мнѣ радостно, какъ я къ тебѣ возвращаюсь.

Съ недавняго времени, ты стала ко мнѣ такъ равнодушна, такъ чужда всего, что касается до меня, что я не рѣшаюсь болѣе описывать тебѣ здѣшнія событія. Впрочемъ, я насильно заставлю тебя возобновить переписку: мнѣ было такъ пріятно разсказывать всю свою жизнь изъ недѣли въ недѣлю! Мои печали, когда я ихъ повѣряла тебѣ, казались вполовину легче; правда, теперь ихъ нѣтъ у меня. Никогда я не была такъ счастлива, такъ спокойна! Всѣ раны, которыя мы наносили съ Жакомъ другъ другу, зажили навсегда; ничто не заставляетъ насъ болѣе страдать; во всемъ мы согласны, во всемъ стараемся отгадать другъ друга. Я была виновата передъ нимъ, и не понимаю, какъ могла такъ часто обвинять его, его, у котораго одна мысль, одно желаніе — видѣть меня счастливою. Теперь все это мнѣ кажется сномъ, и я не могу себѣ объяснить, почему и тогда все не шло такъ, какъ идетъ теперь. Быть-можетъ, отъ-того, что мы были тогда совершенно-одни и ничѣмъ не заняты. Небольшое общество и немного развлеченія необходимы въ мои лѣта и даже въ лѣта Жака, потому-что онъ также болѣе-счастливъ съ-тѣхъ-поръ, какъ мы живемъ большимъ семействомъ. Я ужь тебѣ писала, что Октавій нашелъ въ пол-милѣ отсюда прекрасный домикъ, куда мы всѣ ходимъ къ нему завтракать одинъ или два раза въ недѣлю. Самъ онъ всякій день у насъ. Два мѣсяца въ-продолженіе лѣта гостилъ у Октавія одинъ изъ его друзей, г. Эрберъ, честный, откровенный и милый Швейцарецъ. Мы ѣздили на охоту, пѣли, катались въ лодкѣ, смѣялись, ѣли, — словомъ, веселились безъ устали, и послѣ всѣхъ веселій, послѣ всей усталости, только нѣсколько ночей крѣпкаго сна! Сильвія сдѣлалась душою нашихъ удовольствій. Не знаю, въ какихъ она отношеніяхъ съ Октавіемъ; онъ на нее не жалуется, и хотя они представляютъ себя только друзьями, но, мнѣ кажется, влюблены другъ въ друга больше, чѣмъ когда-нибудь. Съ каждымъ днемъ становится она милѣе и любезнѣе. Сильвія такъ сильна, такъ дѣятельна, что, какъ-будто въ вихрь, увлекаетъ насъ въ свою дѣятельность. Встаетъ она всегда первая, опредѣляетъ наши занятія и удовольствія на цѣлый день и сама распоряжается ими, беретъ въ нихъ такое участіе, что по-неволѣ заставляетъ насъ столько же веселиться. сколько сама веселится. Жакъ съ своимъ хладнокровіемъ — самое комическое и занимательное лицо изъ всѣхъ насъ; онъ дѣлаетъ разнаго рода проказы и шалости съ непоколебимою важностью; вообще, его манера веселиться очень-мила и нисколько нешумна, почему никогда и не можетъ прискучить. Октавій гораздо-буйнѣе: онъ такъ молодъ; прыгаетъ, бѣгаетъ, играетъ на нашихъ лугахъ, какъ вырвавшійся на волю жеребенокъ. Другъ его, Эрберъ, когда гостилъ у него, въ дождливые дни или въ большой жаръ, обязанъ былъ намъ читать, въ то время, какъ мы вышивали. И посреди этого счастія малютки мои подростаютъ, какъ маленькіе грибки. Всякій старается ихъ любитъ болѣе другаго, и ласкамъ нѣтъ конца; никогда я не видала дѣтей такъ избалованныхъ. Дочь моя предпочитаетъ всѣмъ Октавія: она ложится на землю на коверъ, по которому катается на солнцѣ, и въ-продолженіе нѣсколькихъ часовъ играетъ своими маленькими рученками его длинными русыми волосами. Сильвія любимица моего сына; она держитъ его на колѣняхъ и одной рукой играетъ на фортепьяно: тотъ слушаетъ съ большимъ вниманіемъ, какъ-будто понимаетъ языкъ нотъ; время-отъ-времени оборачивается онъ къ ней съ улыбкой удивленія и старается говорить, но произноситъ одни только невнятные звуки, которые, по словамъ Сильвіи, самые точные, самые логическіе отвѣты на языкъ фортепьяно. Надобно слышать всѣ толкованія и переводы, которые она дѣлаетъ малѣйшимъ его жестамъ, и видѣть вниманіе и важность, съ которыми Жакъ слушаетъ все это. Мы сами еще дѣти, и очень-счастливыя дѣти!

Съ-тѣхъ-поръ, какъ Эрберъ уѣхалъ и какъ холодъ начинаетъ становиться чувствительнѣе, мы сдѣлались болѣе домосѣдами; впрочемъ, иногда еще наслаждаемся прекрасными осенними днями. Beчера наши приняли пріятный, меланхолическій оборотъ; Сильвія фантазируетъ на фортепьяно, а мы въ это время задумчиво сидимъ вокругъ камина, гдѣ трещатъ сухія вѣтви. Сильвія никогда не приближается къ огню: она сангвиническаго темперамента и боится, чтобъ кровь не бросилась ей въ голову. Мой старый Жакъ куритъ и ходитъ по комнатѣ, иногда поцалуетъ сестру, или меня, потреплетъ по плечу Октавія и спроситъ, не грустно ли ему; Октавій подниметъ голову, и мы часто видимъ лицо его въ слезахъ. Это слѣдствіе странныхъ импровизацій Сильвіи, то грустныхъ, то веселыхъ… Потомъ Жакъ и Октавій разсказываютъ другъ другу поэтическіе сны, которые видѣлись имъ въ-продолженіе игры. Странно, какъ одни и тѣ же звуки различно дѣйствуютъ на ихъ нервы; иногда Жакъ сидитъ верхомъ на чудовищномъ звѣрѣ, тогда-какъ Октавій заснулъ на соломѣ темницы; въ другой разъ наоборотъ: Жакъ тоскуетъ въ какой-нибудь страшной пустынѣ, между-тѣмъ, какъ Октавій, вмѣстѣ съ сильфами, летаетъ вокругъ чашечки цвѣтовъ, при свѣтѣ луны. Ничего нѣтъ занимательнѣе, какъ слушать эти фантазіи, которыя приходятъ имъ въ голову. Сильвія рѣдко въ это вмѣшивается; это фея, вызывающая видѣнія: она безчувственно; спокойно смотритъ на нихъ, какъ на вещи, которыми привыкла управлять. Всего болѣе занимаетъ Сильвію дѣйстіе, которое производитъ музыка на охотничью собаку Октавія; она толкуетъ страшный вой, вырывающійся у этого животнаго при извѣстныхъ фразахъ гармоніи, и увѣряетъ, что нашла аккордъ, составленный изъ такихъ звуковъ, которые наиболѣе дѣйствуютъ на нервы этой собаки и что чувствованія животнаго при этомъ болѣе-живы и болѣе-поэтичны, нежели у господъ Жака и Октавія. Ты вѣрно не въ-силахъ себѣ представить, какъ могутъ насъ занимать и развлекать подобныя глупости. Когда нѣсколько человѣкъ, подобно намъ, любятъ другъ друга, тогда всѣ мысли, всѣ вкусы становятся общими; самая живая, самая полная, самая совершенная симпатія устава вливаете а между ними, такъ-что, кажется, одна душа оживляетъ нѣсколько тѣлъ.

Прощай, мой другъ, пиши ко мнѣ, и такъ-какъ ты прежде принимала участіе въ моихъ горестяхъ, прійми теперь участіе въ моей радости.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ И ПОСЛѢДНЯЯ.

I.
Октавій къ Фернандѣ.

Фернанда, я болѣе не въ силахъ выносить… я задыхаюсь; мнѣ нужно говорить съ вами и потомъ бѣжать, или умереть у вашихъ ногъ. Я васъ люблю, вы это знаете. Жакъ и Сильвія — два дивныя существа; но они безумцы, или вы тоже. Какъ могли они, какъ мы могли думать, что я, живя съ вами и съ Сильвіею, не влюблюсь наконецъ страстно и бѣшено въ одну изъ васъ? Сперва я увѣренъ былъ, что буду любить одну Сильвію и больше никого; но она не хотѣла этого, она отвергла мою любовь; ея упорство возмутило меня, и сердце мое привыкло наконецъ повиноваться ей; безъ ропота, безъ усилія покорилось оно дружбѣ, и точно, — это чувство сдѣлало меня счастливѣе, чѣмъ сама любовь. Тогда понялъ я, что всегда мнѣ должно было такъ любить Сильвію, и теперь всю жизнь я буду любить ее сильно, по спокойно, съ благоговѣніемъ. А васъ, Фернанда, васъ я люблю въ тысячу разъ болѣе ея, васъ я люблю восторженно, безнадежно, и долженъ бѣжать васъ! О, Боже, Боже! зачѣмъ я васъ узналъ!..

Всякій день вы спрашиваете меня: отъ-чего я такъ печаленъ, не болѣнъ ли я; развѣ вы не понимаете, что я не братъ вамъ, что я не могу имъ быть? развѣ вы не видите, что я пью ядъ всѣмъ своимъ существомъ, что дружба ваша убиваетъ меня? Что я вамъ сдѣлалъ? за что вы любите меня съ этой безжалостной нѣжностью, съ этой безпощадной кротостью? Выгоните, опозорьте меня, или говорите со мной, какъ съ постороннимъ, какъ съ незнакомцемъ. Я пишу къ вамъ съ надеждой раздражить васъ; что бы вы ни сдѣлали, какое бы несчастье со мной ни случилось, все будетъ лучше, по-крайней-мѣрѣ это будетъ перемѣна: убійственная тишина, въ которой мы живемъ, душитъ меня и дѣлаетъ изъ меня безумца. Я долго счастливъ былъ съ вами. Ваша дружба, которая раздражаетъ и мучитъ меня теперь, въ первые мѣсяцы нашего знакомства была небеснымъ бальзамомъ для ранъ моего растерзаннаго сердца. Неизвѣстность, какая-то надежда волновали меня тогда; непонятныя, необъяснимыя желанія, цѣлью которыхъ, казалось, была вѣчность съ вами, тревожили меня, наполняли душу восторгомъ. Все земное меня утомило; Сильвія въ послѣднее время сдѣлала изъ любви тяжкое, досадное бремя; все, что я вынесъ, когда потерялъ ее и снова нашелъ и наконецъ опять потерялъ, до того меня сокрушило, что я уже ни на что не надѣялся въ этомъ мірѣ и готовъ былъ жить однѣми мечтами. Фернанда, я долженъ вамъ все сказать; лишь-только я васъ увидѣлъ, я полюбилъ васъ, не мирной, не братской любовью, какъ я вамъ говорилъ, по любовью упоительной и романической. — Я предался этому сильному и чистому чувству; если бы я былъ отвергнутъ вами, быть-можетъ, тогда же обратилось бы оно въ сильную страсть; но вы приняли меня съ такимъ довѣріемъ, съ такою искренностью! И потомъ Жакъ съ благороднымъ прямодушіемъ пригласилъ меня раздѣлить счастіе видѣть васъ каждый день, и я привыкъ наконецъ смотрѣть на васъ, не смѣя имѣть другихъ желаній. Я думалъ, что такого счастья будетъ достаточно для меня, и что въ тотъ день, когда это чувство заставитъ меня невыносимо страдать, я всегда найду довольно въ себѣ силы, чтобъ васъ бѣжать; но теперь, признаюсь, я чувствую болѣе силы умереть.

Гдѣ то время, когда одно лобзаніе вашей руки дѣлало меня счастливымъ? когда одинъ вашъ взглядъ, оставался на всю ночь въ моей душѣ, въ глазахъ моихъ? Я исповѣдаюсь предъ вами, Фернанда; я во снѣ обладалъ вами — и этого было для меня достаточно. Любовь къ Сильвіи, еще не совсѣмъ угасшая, время отъ времени снова разгаралась во мнѣ, и сердце мое переносилось отъ Сильвіи къ вамъ, отъ васъ къ ней, смотря по обстоятельствамъ, которыя болѣе внутренно и задушевно меня приближали къ одной изъ васъ. — Сколько разъ я сжималъ въ своихъ объятіяхъ призракъ съ чертами лица Сильвіи и съ чертами вашего лица, и какъ часто длинные, черпые волосы ея, перемѣшанные съ золотистымъ шелкомъ кудрей, раскинувшись, покоились на моемъ сердцѣ, на плечахъ моихъ! Въ безпамятствѣ, въ бреду счастливыхъ этихъ ночей, я поперемѣнно звалъ васъ и умолялъ о любви, и мнѣ казалось, что вы обѣ сходили съ неба и цаловали меня въ чело; но нечувствительно черты Сильвіи въ призракѣ стали пропадать, исчезать, наконецъ исчезли и вы являлись предо мною… Иногда только, по привычкѣ, или отъ страха, или, можетъ-быть, отъ раскаянія, я вызывалъ образъ вашей подруги, но она болѣе уже не отвѣчала мнѣ; и вы безпрестанно проходили предъ моими глазами какъ откровеніе моей судьбы. Тогда я предался страсти, тогда я началъ страдать, и мученія мои приносилъ вамъ въ жертву. Я видѣлъ, вы благоразумно были влюблены въ Жака; я уважаю и боготворю этого человѣка: какъ же могло родиться у меня желаніе отнять у него все, что есть драгоцѣннаго на землѣ? Я бы лучше убилъ его. Долго эта мысль о добродѣтели и преданности поддерживала мою рѣшимость; я говорилъ себѣ: благоразумнѣе и легче было бы бѣжать васъ и о всемъ молчать на вѣки; но ужь поздно, — я не могъ этого сдѣлать; мнѣ все казалось сноснымъ, лишь-бы безпрестанно видѣть васъ. Я восемь мѣсяцевъ молчалъ; я геройски перенесъ эту страшную зиму, проведенную возлѣ васъ и почти съ вами однѣми, потому-что вы не можете не согласиться, что мы четверо составляемъ двухъ: Жакъ и Сильвія — вотъ одно существо; мы въ вами — другое; они во всемъ понимаютъ другъ друга, — мы тоже. Когда мы всѣ вмѣстѣ, мы точно два друга, которые повѣряютъ одинъ другому свои удовольствія, свои огорченія и разсказываютъ свои мысли и чувства. Я и вы — мы ничего не говоримъ; у насъ одна душа, и намъ не нужно выражать того, что мы оба чувствуемъ. Могущественная, дивная симпатія! я втайнѣ долго упивался ею; но наконецъ мнѣ нужно выразить ее; мнѣ нужно излить ее наружу. Не словами мы можемъ понимать другъ друга: зачѣмъ они? взоры и біенія нашего сердца умѣютъ отвѣчать на языкѣ понятномъ. Но этотъ огонь, который начинаетъ разгораться, становится съ каждымъ днемъ ужаснѣе; для него нужно крѣпкое пожатіе рукъ, для него нужны пламенныя объятія… потому-что ты, быть-можетъ, любишь меня?… Простите мнѣ, Фернанда, я безумецъ. Прощайте! Я завтра ѣду. — Не презирайте меня: я сдѣлалъ все, что могъ; больше у меня нѣтъ силъ.

II.
Фернанда къ Октавію.

Октавій, Октавій, что ты дѣлаешь? Ты заблуждаешься, ты безумствуешь!.. Ты мой братъ; ты клялся въ этомъ предъ Богомъ и передъ мною; ты не можешь нарушить клятвы, ты не можешь очернить себя до такой степени; нѣтъ, это невѣроятно; я тебя знаю, — ты такъ чистъ и благороденъ. Могу ли тебя любить иной любовью, кромѣ любви? Что за страшныя мысли мучатъ твою бѣдну голову? — Ты болѣнъ. О, мой милый Октавій! ты страждешь, я это вижу; призраки, вызванные въ бреду горячки, безпокоятъ твой сонъ; умъ, память, разсудокъ оставляютъ тебя. Ты думаешь, что ты влюбленъ въ меня; но, если бъ я отвѣчала этой любви, ты вѣрно бѣжалъ бы ея, какъ преступленія. Нѣтъ, другъ мой, такъ какъ ты думаешь, ты не любишь меня; ты чувствуешь только потребность любить, и потому ошибаешься. Ты любишь Сильвію, и если не ее, такъ вѣрно какое-нибудь другое существо, которое существуетъ для тебя въ другомъ мѣстъ и куда тебѣ надобно идти за нимъ. Да, ты правъ, уѣзжай, путешествуй; надобно разсѣять грусть. Увы! ты не могъ здѣсь жить, а я думала, что мы будемъ въ состояніи состарѣться вмѣстѣ, и такъ была счастлива этой мыслію! Но ты вылечишься и возвратишься къ намъ. Ты возвратишься, Октавій, съ подругой, достойной тебя, и общее счастіе наше будетъ болѣемирно, болѣе-свѣтло. Ты говоришь: я должна была отгадать твою любовь; нѣтъ, я прожила бы тысячу лѣтъ возлѣ тебя съ святымъ довѣріемъ на твое слово, и никогда не подумала бы, что ты можешь нарушить клятву, даже въ тайникѣ своего сердца. Я и теперь еще увѣрена, что ты обманываешься; я смотрю на твою печаль съ тѣмъ же изумленіемъ, съ тою же заботливостью, какъ бы смотрѣла на тебя, если бы ты былъ застигнутъ внезапнымъ недугомъ, припадкомъ сумасшествія или страшными конвульсіями. Если бъ это случилось на самомъ дѣлѣ, что бы я могла тогда чувствовать? Разумѣется, твоя боль заставила бы меня столько же страдать, сколько и тебя самого. Я не могла бы сердиться на свое чувство и считать его преступнымъ, виновнымъ. Я съ нѣжностью ухаживала бы за тобою, какъ за братомъ; я употребила бы всѣ средства, чтобъ успокоить тебя рѣчами кроткими и ласками и, знаю, это много сдѣлало бы тебѣ добра. Мой милый другъ, прійди въ себя и возвратись къ намъ, забывъ навсегда этотъ губительный припадокъ. Сожжемъ эти два письма и не будемъ никогда упоминать объ нихъ. Это былъ сонъ, и больше ничего. Никто не слыхалъ словъ, тобою произнесенныхъ въ бреду; они погребены въ моемъ сердцѣ и не нарушатъ ни нѣжности его, ни тишины. Дружба, подобная нашей, можетъ ли быть уничтожена минутой заблужденія и страданія? Поѣзжай, мой другъ; но возвратись безъ страха, безъ стыда тотчасъ, какъ будешь исцѣленъ. Эта молнія не оставитъ никакой мрачной черты на нашемъ прекрасномъ небѣ, и ты найдешь насъ все тѣми же, какими оставилъ.

III.
Октавій къ Фернандѣ.

Ты права, милая сестра моя, — я безумецъ; мозгъ мой разстроенъ, сердце болитъ; мнѣ нужно призвать на помощь все свое мужество и уѣхать. Фернанда, ты ангелъ; какое письмо ты мнѣ написала! Ахъ! ты никогда не узнаешь добра и зла, которое оно мнѣ сдѣлало; увѣрь себя, что это болѣзнь, и постарайся увѣрить меня, что я вылечусь и буду въ состояніи возвратиться; потому-что мысль оставить тебя навсегда — выше силъ моихъ. Напомни мнѣ мою клятву и святость нашихъ узъ, напомни милое, достойное уваженія имя Жака, скажи мнѣ все, что должно сказать, чтобъ дать мнѣ силу, въ которой я нуждаюсь. Ты мнѣ дашь ее, Фернанда: твоя кротость и состраданіе спасаютъ насъ обоихъ. Я не ожидалъ этой снисходительной нѣжности, съ которой ты меня отвергаешь и вмѣстѣ съ тѣмъ сожалѣешь; я думалъ, что ты сурово отвергнешь меня, и что я буду любить тебя и менѣе уважать. Тогда, горе тебѣ! я остался бы и, можетъ-быть, погубилъ бы тебя. Но что могу сдѣлать предъ добродѣтелью столь спокойною, столь сострадательною? Даже самый подлый изъ людей упалъ бы на колѣни передъ тобою, — а ты знаешь, что я честенъ… я буду мужественъ. Прощай, Фернанда; прощай, нѣжно любимая сестра моя; прощай, моя единственная и послѣдняя любовь; пусть будетъ со мной, что Богу угодно, — я или вылечусь, или умру. Но не въ томъ дѣло, а главное, что ты остаешься счастливою и чистою; я поѣду съ этой мыслью, и она поддержитъ меня.

Простите меня въ одномъ воровствѣ: браслетъ, который вы бросили мнѣ въ окошко, принявъ меня за Жака, никогда меня не оставлялъ. Тотъ, который у васъ, есть не что иное, какъ копія, сдѣланная мною въ Ліонѣ; я отдалъ ее вамъ, чтобъ не оскорбить васъ сопротивленіемъ. Я не могъ разстаться съ этимъ первымъ залогомъ чувства, сдѣлавшагося для меня столь необходимымъ и столь пагубнымъ; теперь, сознавая мое сердце виновнымъ, я не смѣю увезть этотъ браслетъ безъ вашего позволенія. Вы не отнимете его у меня, когда я ѣду — можетъ-быть, навсегда. Я приношу самую страшную жертву: не-уже-ли вы будете безжалостны? За мое самоотверженіе я заплачу, быть-можетъ, жизнію; а ваше великодушіе вамъ ничего не стоитъ, ибо никто не можетъ отгадать обмана. Я стеръ съ герба моего браслета вензель Жака, перевитый съ вашимъ, и замѣнилъ его своимъ. Если, въ эту страшную и торжественную минуту моей разлуки съ вами, вы отдадите мнѣ этотъ залогъ дружбы и прощенья, — онъ сдѣлается для меня драгоцѣннѣе, чѣмъ былъ когда-нибудь. — Сегодня вечеромъ я объявлю, что ѣду завтра; я найду предлогъ и дамъ обѣщанье возвратиться. Будьте спокойны, я не обнаружу себя. Но не-уже-ли я уѣду, не сказавъ тебѣ прощай, не покрывъ твоихъ рукъ слезами? Не избѣгай случая остаться со мной наединѣ, какъ ты дѣлала вчера, Фернанда; чего боишься ты? развѣ ты не увѣрена въ себѣ? Да еслибъ и нашла на меня минута слабости и отчаянія, развѣ ты не знаешь, что одного слова твоего достаточно, чтобъ видѣть меня у ногъ твоихъ тихимъ, покорнымъ?… Не убѣгай меня, не заставляй меня страдать въ этотъ послѣдній день, который я проведу съ тобою. Если слезы мои тебѣ непріятны, если мои жалобы утомляютъ тебя, — будь мужественна: вѣдь мнѣ нужно больше твердости, чтобъ тебя оставить. Подумай: роль твоя завтра будетъ кончена и завтра же для меня начнется страшная участь, участь вѣчная! Подумай только, что я на ступеняхъ эшафота, и что Богъ вознаградитъ тебя за милосердое слово, которое ты скажешь, посылая меня на мученичество!

IV.
Октавій къ Фернандѣ.

О, мой ангелъ, о моя возлюбленная! мы спасены! Да защититъ тебя Богъ своими благословеніями, самое чистое, изъ Его твореній! Да, ты права: если кто хочетъ, тотъ можетъ быть твердъ, и небо не оставляетъ въ опасности тѣхъ, которые предаются ему со всею искренностью сердца. Что бъ было со мною вдали отъ тебя? Душа моя запятнала бы себя огорченіями, неистовствами, замыслами и, можетъ-быть, безумными предпріятіями, чтобъ найдти тебя опять и овладѣть тобою, тогда-какъ теперь ты поможешь мнѣ быть добродѣтельнымъ и спокойнымъ, подобно тебѣ. Безпрестанное созерцаніе ангельской ясности прольетъ то же спокойствіе, ту же тишину въ мое сердце и мои чувства. Я погибъ бы безъ помощи твоей руки; позволь же прижать мнѣ эту руку къ моимъ устамъ, и пусть она ведетъ меня, куда ей угодно. Я готовъ на всѣ пожертвованія; я буду молчать; излечусь отъ своего недуга. Но развѣ я не исцѣленъ? развѣ я не испыталъ своихъ силъ въ-продолженіи этихъ часовъ ночи, которые ты позволила мнѣ провести въ твоей комнатѣ? Въ безпамятствѣ; какъ сумасшедшій, я всталъ, чтобъ идти съ тобой проститься. И надобно же было случиться, чтобъ Жакъ уѣхалъ именно вчера вечеромъ посреди самаго жестокаго припадка моей горячки и моего заблужденія! — Это была воля судьбы! Еслибъ ты не согласилась меня видѣть, я выломалъ бы твою дверь, ибо я не зналъ, что я дѣлалъ; но ты ее отперла, и очень-хорошо поступила. Скажи, какое неистовство, какая сила могутъ противиться довѣрчивости существа столь цѣломудреннаго, какъ ты? Ты не спала, обожаемое дитя, ты даже не была раздѣта, и молилась за меня! Богъ услышалъ тебя! Въ эту минуту, ты такъ была прекрасна, такъ свѣтла въ твоемъ бѣломъ платьѣ, съ русыми волосами, распущенными по плечамъ, съ нѣжной улыбкой на устахъ, съ большими глазами еще влажными отъ слезъ, пролитыхъ за меня, что ты казалась мнѣ дѣвственницею елисейскихъ полей — и я во прахъ упалъ къ ногамъ твоимъ. Съ какою благосклонностью ты выслушала скорбь мою, съ какою невыразимою нѣжностью отерла слезы мои! и, о безумство, ты вся въ слезахъ обнимала меня! Но что ты за безтѣлесное созданье? и какое небесное могущество дано тебѣ свыше, чтобъ укрощать порывы отчаянія тѣми же ласками, которыя зажигаютъ ихъ? Твои губы были такъ свѣжи на моемъ раскаленномъ челѣ! Казалось, какой-то неизъяснимый бальзамъ проникъ въ мои жилы, и кровь моя сдѣлалась такъ же чиста и такъ же тиха, какъ кровь дѣтей твоихъ, спавшихъ возлѣ насъ! Какъ хороши твои дѣти и какъ я люблю ихъ! Уже теперь на лицѣ твоей дочери-малютки виденъ отблескъ твоей дѣвственной души. Еслибъ ты меня прогнала, я похитилъ бы ее: я не могъ бы оставить эту колыбель, гдѣ такъ часто ее усыплялъ… Сокрушается душа моя при мысли, что въ-продолженіи восьми мѣсяцовъ, окруженный отвсюду самой нѣжной любовью, самою нѣжною привязанностью, я теперь буду одинъ, буду оставленъ всѣми. Съ тобою, драгоцѣнное сокровище, сколько благъ я потерялъ бы: великую, возвышенную, прекрасную дружбу Сильвіи, дружбу Жака, за которую я готовъ заплатить моею кровію! Гдѣ я нашелъ бы подобныя сердца? кто могъ бы сдѣлать для меня жизнь сносною вдали отъ васъ? — Будь благословенна, Фернанда! ты не хотѣла моего отчаянія, и когда я спросилъ у тебя: можемъ ли мы жить безъ опасности одинъ возлѣ другаго, — самъ Богъ внушилъ тебѣ отвѣтъ. Это да… съ какою довѣрчивостью, съ какимъ энтузіазмомъ ты произнесла его! Оно поразило меня электрическимъ содроганіемъ; могъ ли я надѣяться на это слово ободренія и прошенія! Одной минуты, одного слова достаточно было, чтобъ сдѣлать изъ меня другаго человѣка. Теперь и я увѣренъ въ себѣ, потому-что ты во мнѣ увѣрена; было бы низостью съ моей стороны бѣжать, когда я могъ побѣдить себя; и притомъ, будто это такъ трудно? Я не понимаю, отъ-чего я былъ одержимъ этими бѣшеными волненіями; отъ-того, что опасность всегда страшнѣе намъ кажется вдали, нежели вблизи; отъ-того, что тогда, когда я признавалъ необходимость или бѣжать, или пасть и увлечь тебя съ собшо, я не зналъ тебя, — тебя, недостижимой ни для какого пятна человѣческаго. Я не могъ себѣ представить, чтобъ, признавшись тебѣ въ своихъ мученьяхъ, я, вмѣсто робости и гнѣва, нашелъ на твоемъ челѣ это безстрастное довѣріе, на твоихъ устахъ эту сострадательную улыбку. Я думалъ, что ты съ ужасомъ вырвешься изъ моихъ объятій и съ негодованіемъ отвернешься отъ меня, когда приближу я свои уста къ твоему лицу, чтобъ напечатлѣть на немъ, какъ бывало въ прежніе дни, братскій поцалуй. Но невинность твоя пренебрегаетъ всѣми опасностями обыкновенныхъ людей и спокойно преодолѣваетъ ихъ.

Я буду умѣть и возвыситься до тебя, и вмѣстѣ съ тобою ровнымъ полетомъ носиться надъ бурями земныхъ страстей высоко въ лазурномъ, безоблачномъ небѣ. Позволь тебя любить, позволь дать имя «любви» этому чудному, высокому чувству, овладѣвшему мной; дружба-- холодное слово, слово плебейское, недостойное пламеннаго чувства; по не создалъ бѣдный языкъ человѣческій имя для его названія. Развѣ не зовутъ любовью дружбу матерей къ ихъ дѣтямъ? А то, что вдохнула ты мнѣ, сродни всѣмъ этимъ чувствамъ; но оно еще болѣе ихъ, еще ихъ выше. Знай, Фернанда, надобно много любить тебя, чтобъ ощутить тишину, сошедшую на меня въ эти шесть часовъ. Странное дѣло! Когда я возвратился домой, очищенный твердою рѣшимостью, утишенный дѣвственнымъ лобзаньемъ твоимъ, я заснулъ глубокимъ, благодѣтельнымъ сномъ, какого не испытывалъ уже три мѣсяца, а проснулся еще спокойнѣе и радостнѣе. Сколько добра сдѣлали мнѣ слова твои! Пиши мнѣ, повтори мнѣ все, что ты сказала, чтобъ я на колѣняхъ могъ перечесть, когда облако меланхоліи пройдетъ по моему прекрасному небу, чтобъ я снова могъ найдти твои чистый свѣтъ, звѣзда моя! о, моя блестящая путеводительница! Мнѣ кажется, я вижу солнце въ первый разъ, — такъ молода и прелестна природа сегодня утромъ! Я сейчасъ услыхалъ первый ударъ колокола, который зоветъ тебя къ завтраку, и трепетомъ, какъ на голосъ друга, отвѣтствовалъ ему. Какая дивная жизнь! какъ мы счастливы! какъ близко живу я отъ тебя, Фернанда! Вѣтеръ съ запада приноситъ мнѣ шумъ и говоръ твоего дома и благоуханіе твоего сада. У меня еще довольно времени, чтобъ одѣться и идти сѣсть за однимъ столомъ съ тобою, прежде нежели Сильвія успѣетъ методически расположить свои книги и карандаши въ большой залѣ. Какъ! я опять все увижу, все, что думалъ оставить навсегда вчера вечеромъ! Опять буду болтать и смѣяться за этимъ завтракомъ, гдѣ позволено облокачиваться и вставать изъ-за стола сколько разъ хочешь? Опять буду пѣть съ тобою любимый нашъ дуэтъ? О, какой праздничный день! Еслибъ ты знала, какъ хороша была луна при закатѣ этимъ утромъ, когда я черезъ долину шелъ домой! Какъ чудно влажная трава была усѣяна блестящими алмазами, какимъ свѣжимъ, сладостнымъ ароматомъ дышали цвѣты-первенцы миндальныхъ деревьевъ! Но ты сама наслаждалась всѣмъ этимъ, ты стояла у окна, и я до-тѣхъ-поръ глядѣлъ на тебя, пока позволяло мнѣ пространство. Ты глазами слѣдила за мной, мой прекрасный другъ! ты молитвами сопровождала меня, ты просила Бога сохранить чистымъ твореніе гвопхъ чистыхъ усилій, эту новую душу, мнѣ данную тобою, эту посую добродѣтель, мнѣ тобой откровенную! Но будетъ, будетъ! складываю письмо и иду. Сейчасъ взглянулъ въ зрительную трубу, прикрѣпленную къ моему окошку и направленную на твое жилище; я видѣлъ Сильвію въ ея голубомъ платьѣ, въ саду. Ты спишь еще, мой ангелъ, или одѣваешь дѣтей своихъ. Я сейчасъ тебѣ помогу и заиграю на гобоѣ, чтобъ помѣшать твоей дочери кричать, когда ты будешь надѣвать ей чулки. А Жакъ нашъ? Онъ возвратится сегодня вечеромъ, не правда ли? Я обниму его, какъ-будто десять лѣтъ не видалъ! Тебя, тебя я не буду болѣе обнимать; но ты позволишь мнѣ цаловать твои ноги, полу твоего платья сколько я захочу.

V.
Фернанда къ Октавію.

Самое ужасное и невозможное въ вашемъ намѣреніи было — оставить насъ. Я очень-хорошо знала, что вы скорѣе въ состояніи будете задушить въ себѣ другую пагубную мысль, нежели покинуть меня. Я надѣялась на вашу дружбу, когда вамъ говорила: «Да, ты можешь это сдѣлать; останься, Октавій; откажись отъ преступныхъ мечтаній, сдѣлай благородное усиліе надъ самимъ-собою; открой глаза: смотри, какъ ты любимъ, какъ ты можешь быть счастливъ среди этихъ трехъ друзей, которые тебя любятъ одинъ болѣе другаго, и какъ ты будешь страдать въ уединеніи, мучимый раскаяніемъ, что сокрушилъ одно изъ этихъ прямыхъ, простыхъ сердецъ, убитый грустью, что опечалилъ двухъ другихъ своимъ отъѣздомъ. Вглядись въ свою душу, смотри, какъ она прекрасна, молода, могуча: не-уже-ли она не можетъ изъ двухъ жертвъ выбрать самую благородную, самую великодушную? Развѣ ты не увѣренъ, что она всегда будетъ управлять твоими страстями? Хочешь ли заставить меня думать, что чувства повелѣваютъ твоимъ сердцемъ? Не буду ли я всегда здѣсь, чтобъ ободрить твое мужество, если оно начнетъ ослабѣвать? Будешь ли глухъ къ моему голосу, когда я буду умолять тебя? И эти тихія слезы, которыя ты проливаешь теперь, изсякнутъ ли онѣ, когда мои польются?» О, милый Октавій! когда я тебѣ такъ говорила, я чувствовала себя вдохновенною; какое-то довѣріе, какая-то чудесная вѣра низошли въ мою душу; и точно, на чудо походили и рѣшимость моя и твой эптузіазмъ въ эту минуту. Ты не знаешь, какъ ты былъ прекрасенъ, когда, упавъ на колѣни и поднявъ руки къ небу, призывалъ его въ свидѣтели клятвъ своихъ; когда твое блѣдное лицо вдругъ оживилось, вдругъ покрылось румянцемъ, когда усталые, почти погасшіе глаза твои зажглись внезапнымъ пламенемъ! Небесный лучъ оставилъ отраженіе на челѣ твоемъ, и съ этого времени другое выраженіе, другая красота, которыхъ я прежде не знала, лежатъ на тебѣ. Твой голосъ также измѣнился: теперь въ немъ есть что-то, что сладостною музыкою проникаетъ въ душу мою, и когда ты читаешь вслухъ, я не слышу словъ, не понимаю ихъ смысла; одна гармонія твоего голоса потрясаетъ меня и рождаетъ во мнѣ желаніе плакать. Я сама стала совсѣмъ другою; у меня явились новыя способности; мнѣ сдѣлалось понятнымъ множество вещей, которыхъ я вчера не понимала; мое сердце сдѣлалось теплѣе и богаче; я люблю мужа, сестру. Сильвію, люблю дѣтей болѣе, нежели когда-нибудь, и къ тебѣ, Октавій, чувствую любовь, которой не буду искать названія… О! какъ ты великъ, чистъ и свѣтелъ, другъ мой! Какъ ты непохожъ на другихъ людей, и какъ немногіе изъ нихъ въ состояніи понять тебя! Что было бы со мной, еслибъ ты насъ оставилъ? Одна мысль потерять тебя еще заставляетъ меня болѣзненно содрогаться. Знаешь ли, другъ мой, какъ ты намъ необходимъ, и въ-особенности мнѣ? Ты прежде писалъ, что мы оба составляемъ одно существо, и это правда. Никогда два характера не были такъ сходны, никогда два сердца не понимали такъ другъ друга, какъ наши. Жакъ и Сильвія похожи между собою, но непохожи на насъ, и вотъ отъ-чего мы ихъ такъ любимъ, вотъ отъ-чего мы могли влюбиться въ нихъ; но мы не можемъ быть влюблены другъ въ друга. Для любви нужна пища, и эта пища, какъ мнѣ кажется, состоитъ въ различіи вкусовъ и мнѣній, въ этихъ мелкихъ страданіяхъ, въ этихъ прощеніяхъ, въ слезахъ, — однимъ словомъ, во всемъ, что можетъ раздражить чувствительность и пробудить ежедневныя заботы. Дружба, братская любовь, если хочешь, болѣе-счастливы и болѣе-чисты: это убѣжище отъ всѣхъ золъ жизни, это высочайшее утѣшеніе въ страданіяхъ, порождаемыхъ любовью. Прежде, нежели я тебя узнала, у меня былъ другъ, которому я повѣряла всѣ свои горести, и хотя онъ былъ очень-суровъ, очень-строгъ въ своихъ отвѣтахъ, но одна привычка описывать ему всѣ малѣйшія происшествія моей жизни облегчала меня уже отъ большой тяжести. Ты читалъ письма Клемансы и заклиналъ меня смѣнить эту повѣренную, отдавъ тебѣ ея должность. Не знаю, была ли она, какъ ты утверждаешь, ложнымъ и дурнымъ другомъ; по, безъ-сомнѣнія, она всегда ниже тебя, мой добрый Октавій. Какъ далеко не обладаетъ эта Клеманса твоею кротостью и твоею чувствительностью! Она меня пугала, а ты убѣждаешь; она грозила неизбѣжнымъ зломъ, а ты научаешь убѣгать его, ибо, конечно, у тебя столько же ума и разсудительности, сколько и у ней, и даже болѣе: ты знаешь, какъ нужно говорить со мной, чѣмъ можно убѣдить меня. Съ-тѣхъ-поръ, какъ ты здѣсь, какъ я привыкла всякую минуту открывать тебѣ сердце, я излечилась отъ многихъ маленькихъ нравственныхъ болѣзней и исправилась отъ безчисленныхъ недостатковъ, которые смущали и нарушали мое счастіе. Ты научилъ меня съ покорностію принимать страданіе вседневной жизни, сносить несовершенства любви, требовать только возможнаго отъ сердца человѣческаго, внушилъ мнѣ справедливость и научилъ, какъ, надобно любить Жака, чтобъ сдѣлать его счастливымъ. Мое и его счастіе — твое произведеніе, милый другъ мой! и я такъ привыкла прибѣгать къ тебѣ во всемъ, что счастіе мое было бы разрушено въ тотъ самый день, когда бы я тебя лишилась; быть-можетъ, я впала бы въ прежнія ошибки и потеряла бы навсегда плоды твоихъ совѣтовъ. Итакъ, останься и никогда не говори о разлукѣ. Наша жизнь будетъ еще прекраснѣе, нежели какою она была до-сихъ-поръ. Дѣти мои подростутъ на твоихъ глазахъ, и мы будемъ ихъ воспитывать. Мы столько же позаботимся объ ихъ умѣ, сколько теперь ухаживаемъ за ними. Послѣ нихъ и послѣ Жака, ты всегда будешь для меня самымъ дорогимъ человѣкомъ въ свѣтѣ, потому-что я люблю тебя еще болѣе, нежели Сильвію, хотя и смотрю на нее, какъ на сестру, и привязана къ ней, какъ къ сестрѣ. Но твой характеръ имѣетъ болѣе симпатіи съ моимъ, и я чувствую болѣе увлеченія и довѣренности къ тебѣ, особенно теперь, когда мнѣ кажется, что мы составляемъ одно существо.

Оставь мой браслетъ, но съ условіемъ: ты велишь на немъ вырѣзать вепзель Жака, не стирая своего собственнаго; пусть они оба будутъ перевиты съ моимъ, и да не разлучитъ меня твое сердце ни съ нимъ, ни съ тобою!

VI.
Жакъ къ Сильвіи.

Ферма Блосса.

Ты спрашивала меня вчера, зачѣмъ я такъ часто ѣзжу въ Блоссу, и упрекала за то, что я съ нѣкотораго времени ищу уединенія. Это правда; никогда я не чувствовалъ такъ живо потребности быть однимъ и предаться размышленію. Это пустынное мѣсто съ своими дикими видами мнѣ нравится и дѣлаетъ мнѣ много добра. Я чувствую, какая-то неумолимая рука, хотя и въ строгости своей еще похожая на руку отца, влечетъ меня въ глушь этихъ безмолвныхъ лѣсовъ, чтобъ тамъ научить меня преданности Провидѣнію. Я сажусь у корня вѣковыхъ дубовъ и тамъ припоминаю всю жизнь свою. Это меня успокоиваетъ.

Развѣ ты не знаешь, что со мной? Развѣ ты не замѣтила, что Октавій любитъ жену мою? Долго любовь эта была невинная и романическая, по она начинаетъ усиливаться, и если Фернанда еще не видитъ ея, то она не замедлитъ ее увидѣть. Мы были неблагоразумны, оставивъ ихъ жить вмѣстѣ; они такъ молоды! Но что бы могли мы сдѣлать? Ты не могла притворяться и требовать любви, которую отвергла. Твоя гордость отказывалась отъ всего, что могло бы имѣть видъ низкой ревности или оскорбленнаго тщеславія. Для меня еще было хуже; я сперва несправедливо обвинилъ этихъ бѣдныхъ молодыхъ безумцевъ; я чувствовалъ, что былъ много виноватъ предъ ними, и страхъ еще разъ обмануться принудилъ меня закрыть на все глаза. Признаюсь, не смотря на очевидность, я еще не рѣшаюсь вѣрить, чтобъ Октавій былъ въ нее влюбленъ. Онъ такъ сначала былъ увѣренъ въ себѣ, такъ былъ счастливъ съ нами послѣдній этотъ годъ! но, начиная съ зимы, дѣлался болѣе-и-болѣе тревожнымъ и разсѣяннымъ, а теперь совершенно-болѣнъ грустью. Октавій честный человѣкъ; онъ сталъ холоденъ и сухъ со мною. Онъ не можетъ скрыть тягость и смущеніе, которыя я ему причиняю; не смотря на то, онъ чистосердечно любитъ меня. Вчера вечеромъ, когда я садился на лошадь, онъ былъ со мною и говорилъ о поѣздкѣ, которую намѣренъ сдѣлать скоро въ Женеву. Я понялъ, что онъ хотѣлъ удалиться отъ Фернанды; я молча пожалъ ему руку, и онъ бросился въ мои объятія, произнеся: «а! мой добрый Жакъ!..» потомъ вдругъ остановился, и заговорилъ о моей лошади. Бѣдный Октавій! онъ несчастливъ, и мы тому виною: мы предали его опасностямъ молодости. Но гдѣ бы онъ ихъ не встрѣтилъ? и гдѣ бы съ ними боролся такъ доблестно?

Онъ уѣдетъ, я въ этомъ увѣренъ, и можетъ-быть въ этотъ часъ, когда я къ тебѣ пишу, онъ уже уѣхалъ. Что то необыкновенное было на его лицѣ, какъ-будто онъ принялъ тягостное, но твердое намѣреніе. Меня же самого заставило тотчасъ уѣхать на ферму страшное смущеніе, которое я замѣтилъ на лицѣ жены во время обѣда; до-тѣхъ-поръ, я былъ убѣжденъ, что она не имѣетъ ни малѣйшей мысли о любви Октавія; а теперь я не знаю что думать. Правда, она страдаетъ съ нѣкотораго времени; отнятіе отъ груди дѣтей утомляетъ ее, и изобиліе молока еще чаще ее безпокоитъ. Я не хотѣлъ внимательнѣе смотрѣть за нею; мнѣ было страшно. Что бы ни произошло между ими, но съ той минуты, когда Октавій рѣшился ѣхать, я не долженъ былъ дѣлать ему болѣе-грустнымъ, болѣе-тяжкимъ этотъ день, послѣдній, можетъ-быть, который онъ проведетъ возлѣ нея. Я увѣренъ теперь въ намѣреніи и благоразуміи Фернанды; она удалитъ Октавія, не оскорбивъ, но и не раздраживъ его страсти безполезными доказательствами силы. Я видѣлъ, что мнѣ нужно было предоставить ей свободу дѣйствовать, и что мое слѣпое довѣріе будетъ лучшимъ возможнымъ ручательствомъ въ ея добродѣтели.

Никакое безпокойство не тревожитъ меня; но я грустенъ, скученъ, глубоко недоволенъ собою. Былъ у меня искренно-любящій, преданный другъ, и вотъ нужно, чтобъ онъ ѣхалъ въ отчаяніи, потому-что я существую на свѣтѣ. Вы наслаждались прекрасною, задушевною жизнью, чистою и свѣтлою, какъ ваши сердца, — и вотъ она испорчена, разстроена, отравлена, потому-что я, Жакъ, мужъ Фернанды! Я такъ мало надѣюсь на себя, такъ мало надѣюсь на свое будущее, что охотиве согласился бы умереть и оставить васъ всѣхъ счастливыми, нежели сохранить свое счастіе цѣною счастія одного изъ васъ. Мое счастіе! какъ-будто оно будетъ возможно теперь, если Фернанда затаитъ въ своемъ сердцѣ вѣчное сожалѣніе? Да, она понесетъ это тяжкое бремя, и вотъ что сокрушало меня вчера. Она любитъ его, можетъ-быть… если это правда, она сама еще не знаетъ; но печаль и разлука научатъ ее. И зачѣмъ онъ уѣдетъ, если нужно, чтобъ она оплакивала его и ненавидѣла меня?

Нѣтъ, она не будетъ меня ненавидѣть: она такъ добра и такъ кротка! И я буду кротокъ и добръ съ нею. Но она будетъ несчастна, несчастна нашими неразрывными узами… Я много думалъ объ этомъ прежде нашего брака и опять думаю съ нѣкотораго времени… Увидимъ.

Не пиши мнѣ ничего, не извѣщай меня ни о чемъ, прежде нежели я спрошу тебя самъ. Боюсь, что ты въ первый разъ слишкомъ увѣрила меня на счетъ ихъ дружбы; они были тогда чисты, какъ и теперь, но могли легче разстаться, не терзая себя. Да проститъ насъ Богъ! мы ничего не дѣлали съ намѣреніемъ дурнымъ и виновнымъ. Завтра возвращусь въ замокъ; если Октавій не уѣхалъ, я подумаю, что долженъ и что могу сдѣлать.

VII.
Октавій къ Фернандѣ.

Странный мѣсяцъ провели мы вмѣстѣ, другъ мой. Съ того дня, когда вы велѣли мнѣ задушить любовь, я до того покрылъ ее пепломъ, что иногда, признаюсь, мнѣ казалось, что я успѣлъ ее совсѣмъ погасить. Конечно, я теперь болѣе-спокоенъ, нежели былъ зимой, но этотъ порывъ энтузіазма, заставившій меня все обѣщать и всѣмъ пожертвовать, можетъ ослабѣть, — и вы бы должны были немного-болѣе позаботиться о немъ, оживляя это время-отъ-времени. Ваше сердце, кажется, оставило меня и каждый день все сильнѣй и сильнѣй овладѣваетъ мною печаль. Боитесь ли вы найдти меня непослушнымъ вашимъ урокамъ? За что вы меня ихъ лишили? Можетъ-быть, моя меланхолія утомляетъ васъ; можетъ-быть, вы боитесь скуки, которую могутъ на васъ навести мои жалобы? И однако вамъ было бы легко утѣшить меня нѣсколькими словами довѣрчивости или состраданія! Не-уже-ли вы не знаете своей власти надо мной? Когда она ошибалась? Иногда вы бываете жестоки, сами не подозрѣвая того, и дѣлаете мнѣ страшное зло, необращая даже на это никакого вниманія. Не можете ли вы, напримѣръ, немного скрыть отъ меня любовь къ своему мужу? Во всемъ остальномъ ваша душа такъ великодушна, такъ деликатна! но въ этомъ вы употребляете какое-то тщеславіе, заставляющее меня страдать: оставьте эту пустую уловку женщинамъ, которыя сомнѣваются сами въ себѣ. Во время вашего милосердія, въ первые дни, вы были такъ умны; вы умѣли такъ хорошо наговорить мнѣ тысячу вещей, чтобъ меня утѣшить, или по-крайней-мѣрѣ облегчить скорбь мою! Когда вы говорили о своемъ мужѣ, не порицая его достоинства, которое никто лучше меня не оцѣнитъ, не отрицая чувства, которое я не хотѣлъ бы у него отнять, вы обладали тогда невыразимымъ искусствомъ убѣждать меня, что моя доля во всемъ этомъ хотя и отлична, но такъ же прекрасна, какъ и его. Теперь же искусство ваше доказывать мнѣ, какъ участь его прекрасна и какъ моя смѣшна — жестокое и безполезное искусство. Не можете ли вы скрыть отъ меня всю эту возню съ колыбелями и дѣтьми? Вы не понимаете меня? Я не знаю какъ объясниться, боюсь быть безчеловѣчно-грубымъ, потому-что я сегодня какъ-то странно золъ и язвителенъ. Наконецъ, вы велѣли вынести дѣтей изъ своей комнаты, не правда ли? Пусть будетъ такъ. Вы молоды, слѣдовательно, чувственны; вашъ мужъ настаивалъ, чтобъ отнять скорѣе отъ груди дѣтей. Что жь? тѣмъ лучше! вы очень-хорошо сдѣлали: вы этимъ утромъ были менѣе прекрасны, менѣе чистою казались мнѣ. Въ самыхъ жгучихъ порывахъ страсти, видъ вашей блѣдной груди, точившей снѣжное молоко на уста дочери, поражалъ меня невѣдомымъ почтеніемъ, и я отвращалъ взоры, боясь корыстнымъ желаніемъ осквернить одно изъ самыхъ святыхъ таинствъ природы. Теперь прячьте вашу грудь — вы стали опять женщиной, вы болѣе не мать; вы не имѣете права на то почтеніе, которое я имѣлъ къ вамъ вчера и которое дѣлало меня и мечтательнымъ. Я сталъ равнодушнѣе и смѣлѣе, и вотъ къ чему привели эти дурныя средства съ человѣкомъ такъ патріархально-чистосердечнымъ, какъ я…

VIII.
Жакъ къ Сильвіи.

Ферма Блосса.

Я долженъ путешествовать. Не знаю на сколько времени, — но мнѣ необходимо удалиться; я начинаю чувствовать антипатію, а это всего хуже. Фернанда любитъ Октавія: теперь это для меня ясно. Вчера, когда я настоялъ, чтобъ она велѣла вынести дѣтей, которыхъ крикъ мѣшаетъ ей спать и дѣлаетъ ее въ-самомъ-дѣлѣ больною, не знаю, замѣтила ли ты странный споръ, начавшійся у Октавія съ нею. — «Увѣрены ли вы, что дѣти не будутъ имѣть нужды въ васъ цѣлую ночь?» спросилъ онъ. — Надо же, чтобъ они привыкали къ этому, отвѣчала она; — ужь пора ихъ отнять отъ груди. — «Мнѣ кажется, они еще слишкомъ-молоды.» — Имъ скоро годъ. — «Но за ними будутъ дурно ходить; и притомъ кому мать можетъ передать заботу сидѣть ночью у колыбели своихъ дѣтей?» — Я безъ опасенія могу возложить это на Сильвію. — Странный, нетерпѣливый жестъ былъ отвѣтомъ на это, и онъ ушелъ, не простившись ни съ кѣмъ.

Я сперва не понималъ причины такого поведенія, но когда размыслилъ немного, мнѣ все стало очень-ясно. Я пристально посмотрѣлъ на Фернанду: она была блѣдна, и казалась болѣе печальною, нежели больною. Я положилъ узнать, на что я долженъ рѣшиться, и вошелъ въ полночь къ ней въ комнату.

Пусть небо будетъ мнѣ свидѣтелемъ, что, приказавъ вынести дѣтей, я не имѣлъ тѣхъ намѣреній, которыя предполагаетъ Октавій. — Она мрачна и молчалива, замѣтила ли ты это, Сильвія? Октавій грустенъ, а иногда приходитъ въ совершенное отчаяніе. Они борятся, они противятся искушенію, несчастные! но они любятъ другъ друга, страдаютъ… Напрасно я принималъ и отталкивалъ отъ себя поперемѣнно убѣжденіе въ этой взаимной любви — все болѣе и болѣе оно являлось мнѣ. Наконецъ, вчера я рѣшился принять его, какъ бы жестоко и ужасно оно ни было, и на минуту показаться ненавистнымъ, чтобъ болѣе никогда не подвергаться необходимости имъ сдѣлаться. — Я подошелъ къ ея постели; она притворилась спящею, надѣясь — бѣдная женщина! — избавиться отъ моихъ неумѣстныхъ ласкъ; я поцаловалъ ее въ лобъ; она открыла глаза и протянула мнѣ руку; мнѣ кажется, я замѣтилъ едва-слышную дрожь страха и отвращенія. Я, какъ и прежде, говорилъ о моей любви: она называла меня своимъ милымъ Жакомъ, другомъ, своимъ ангеломъ-покровителемъ; но имя любви было забыто, и когда я старался привлечь ея уста къ своимъ, лицо ея принимало сгранное выраженіе унынія и покорности. На челѣ написана была ангельская кротость, въ ясномъ взглядѣ свѣтилась чистая совѣсть; но ротъ былъ блѣденъ и холоденъ, руки томительно-слабы. — Мнѣ казалось, испытаніе было довольно-сильно; я не могъ въ ея мученіяхъ находить удовольствія. Я цаловалъ ея руки, я просилъ ее сказать откровенно, не груститъ ли она, не недостаетъ ли ей чего-нибудь для ея счастія? «Могу ли я быть несчастливою» отвѣчала она мнѣ: «когда ты занятъ только мною, чтобъ сдѣлать мнѣ жизнь пріятною, чтобъ удалить отъ меня малѣйшія ея непріятности? Какою женщиною нужно быть, чтобъ жаловаться на тебя!» — Когда ты захочешь перемѣнить жизнь, сказалъ я: — переселиться въ другую страну, окружить себя обществомъ болѣе-многочисленнымъ, ты знаешь, что тебѣ стоитъ только сказать одно слово, и я съ радостью исполню твое желанье; если скука дѣлаетъ тебя больною и задумчивою, почему не говоришь ты мнѣ этого? — «Нѣтъ, это не скука» отвѣчала она со вздохомъ. И я видѣлъ, что она покушалась открыть мнѣ свое сердце. Она бы безъ-сомнѣнія это сдѣлала, еслибъ тайна принадлежала ей-одной. Я помогъ, напротивъ, скрыть эту тайну и оставилъ ее; сказавъ: — Не забудь, что я твой отецъ, что я понесу тебя на рукахъ, и не позволю, чтобъ нога твоя коснулась терновника. Скажи мнѣ только, когда ты утомишься идти одна; и въ какихъ бы обстоятельствахъ мы ни были, Фернанда, никогда не бойся меня. — «Ты ангелъ! ангелъ!» проговорила она нѣсколько разъ, и, противъ воли, лицо ея благодарило меня за то. что я уходилъ. Возвратясь въ свою комнату, убитый, сокрушенный я упалъ на постель; въ послѣдній разъ я переступилъ порогъ спальни жены моей!..

Итакъ, все кончено, погибло невозвратно: она не любитъ меня! Увы! Развѣ я давно не зналъ этого, и, чтобъ увѣриться, нужно ли было мнѣ рѣшительное испытаніе? Развѣ не любитъ она Октавія уже нѣсколько мѣсяцевъ, сама того не зная? Эта тихая любовь ко мнѣ не есть ли просто дружба? Со мной она теперь счастлива; отъ него начинаетъ страдать, ибо любовь у нея — страданье. И вотъ она, бѣдная, дѣлается добычею всѣхъ ужасовъ, всѣхъ затрудненій жизни. Одинъ Богъ знаетъ, до какой степени угрызенія совѣсти терзаютъ ея сердце; но что долженъ я дѣлать? Удалю ли я ее отъ опасности и постараюсь заставить ее забыть Октавія? Если я брошу ее въ вихорь свѣта, искреннюю и впечатлительную, какою она теперь, Фернанда полюбитъ опять и сдѣлаетъ дурной выборъ, потому-что такъ высоко стоитъ она надъ этими куклами гостиныхъ, которыхъ называютъ свѣтскими женщинами, что не можетъ привыкнуть къ ихъ пустой жизни, къ ихъ пошлымъ удовольствіямъ. Свѣтъ можетъ изумить ее, оглушить на нѣкоторое время, даже разсѣять ея страсть; но скоро потребность любви, заключенная въ ней, почувствуется живѣе, и снова въ сердцѣ ея пробудится любовь къ Октавію, или къ другому, который не будетъ ея стоять и который погубитъ ее. И тогда она справедливо возненавидитъ меня за то, что, оторвавъ отъ чувства еще невиннаго, которое всегда, можетъ-быть, было бы невиннымъ, я бросилъ ее въ пропасть обмановъ и огорченій. Но если я оставлю ее здѣсь, когда-нибудь утромъ она найдетъ себя преступною въ собственныхъ глазахъ; она обольетъ себя слезами и обвинитъ меня, какъ предавшаго ее опасности съ подлымъ равнодушіемъ или съ глупымъ довѣріемъ. Она, можетъ-быть, возненавидитъ своего любовника, который заставилъ ее вынести эти волненія, эти угрызенія совѣсти, и будетъ презирать меня за то, что я не предостерегъ ее.

Я теперь въ такой же нерѣшимости, какъ человѣкъ, который никогда не предвидѣлъ того, что съ нимъ случилось. Впрочемъ, вотъ ужь два года, какъ я оборачиваю и обсуживаю со всѣхъ возможныхъ сторонъ это будущее, готовое совершиться. Но есть тысяча способовъ потерять любовь женщины, и единственный, котораго не предвидишь, именно тотъ, который осуществится. Безумно предписывать себѣ правила въ поведеніи, когда одинъ случай можетъ васъ научить, какъ лучше дѣйствовать. Можно ли создать кодексъ добродѣтели для людей, когда одинъ человѣкъ неможетъ его составить для себя-самого и когда обстоятельства принуждаютъ измѣнять его разъ десять въ жизни? Прошедшій годъ, когда я обвинялъ Фернанду въ нагломъ, безстыдномъ обманѣ, я готовъ былъ ѣхать, готовъ былъ безъ раскаянія, безъ состраданія оставить ее. Что же такъ странно измѣнило теперешніе мои поступки и намѣренія? Она любитъ Октавія, какъ и тогда я предполагалъ это; это тѣ же существа, тѣ же мѣста, то же общественное положеніе; но чувство уже не то! Тогда я думалъ, что она просто, грубо, чувственно любила человѣка, но теперь я вижу, — она трепеща, противъ воли любитъ душу, ее понимающую. Теперь она дрожитъ, блѣднѣетъ, плачетъ! Вотъ все внѣшнее различіе; но это различіе — все; различіе между женщиной безъ сердца и женщиной благородной, прямодушной, Я уже не могу теперь утѣшиться презрѣніемъ. Что сдѣлала она, чтобъ потерять мое уваженіе? — Ничего. Она болѣе меня не любитъ, а ей девятнадцать лѣтъ, а она прекрасна какъ ангелъ! Не моя и не ея ошибка, если я внушаю ей только одну дружбу; могу ли требовать болѣе пожертвованія, болѣе преданности и любви, нежели сколько можетъ она мнѣ показать, находясь въ безпрерывной борьбѣ сама съ собою? Могу ли требовать, чтобъ сердце ея высохло, чтобъ и жизнь ея кончилась съ нашей любовью?

Я былъ бы безумецъ, я былъ бы чудовище, еслибъ мысль о гнѣвѣ родилась во мнѣ, но я страшно-несчастливъ, ибо любовь моя живетъ еще. Она ничего не сдѣлала, чтобъ ее погасить; она заставила меня страдать, по не оскорбила, не унизила меня. Я старъ, и не могу, подобно ей, открыть свое сердце для новой любви. Минута страданія настала, нѣтъ надежды избѣжать или отсрочить ее. По-крайней-мѣрѣ, япротивъ страданія вооруженъ щитомъ, который никакая стрѣла не можетъ пробить; этотъ щитъ — молчаніе. Молчи и ты, сестра! Я облегчаю себя, когда пищу къ тебѣ; но чтобъ никогда эти рѣчи не вырывались изъ нашихъ устъ.

IX.
Фернанда къ Жаку.

Мой другъ, такъ-какъ ты возвратишься только завтра, то я сегодня хочу писать къ тебѣ и обратиться съ просьбой, которая мнѣ многаго стоитъ; но вчера вечеромъ ты говорилъ со мной съ такою добротою и любовью, что это меня ободряетъ. Если я почувствую какую-нибудь скуку здѣсь, сказалъ ты, то тебѣ особенно будетъ пріятно доставить мнѣ всѣ развлеченія, какія я только могу пожелать. Я тотчасъ не приняла этого, потому-что не знала, какъ тебѣ объяснить то, что чувствую, и теперь еще не знаю, что тебѣ скажу. Скука? возлѣ тебя, въ такомъ прекрасномъ мѣстѣ, съ моими дѣтьми и двумя друзьями, мнѣ невозможно знать скуку; ничего не недостаетъ для моего счастья, мой милый Жакъ! ты самый лучшій, самый совершеннѣйшій изъ друзей и супруговъ. Но какъ бы тебѣ сказать? Я грущу, потому-что страдаю, а страдаю сама не знаю отъ-чего. У меня мрачныя мысли, я не сплю, все меня волнуетъ и утомляетъ; быть-можетъ, я больна, быть-можетъ, нервы мои разстроены; я представляю себѣ, что скоро умру, что воздухъ, которымъ дышу, душитъ меня и отравляетъ. Наконецъ, я чувствую не желанье, по необходимость перемѣнить мѣсто. Это, можетъ-быть, прихоть, но прихоть больной, къ которой ты будешь имѣть состраданіе. Удали меня отсюда на нѣкоторое время, и я думаю, что скоро вылечусь и буду въ состояніи сюда возвратиться. Ты недавно мнѣ говорилъ, что г. Борель убѣждаетъ тебя купить имѣніе г. Рауля и читалъ мнѣ письмо, гдѣ Эжени присоединяется къ нему, чтобъ умолять тебя пріѣхать посмотрѣть это помѣстье и привезти меня съ собой на цѣлое лѣто къ ней. У меня есть какое-то неопредѣленное желаніе сдѣлать эту поѣздку и снова увидѣть этихъ добрыхъ друзей. Уговори нашу милую Сильвію сопровождать насъ; я не въ состояніи буду разстаться съ нею безъ огорченія, которое будетъ выше моихъ силъ. Отвѣчай мнѣ съ человѣкомъ, къ тебѣ посланнымъ. Избавь меня отъ затрудненія объяснять тебѣ эту прихоть, которую не могу превозмочь, хотя и понимаю ея смѣшную сторону. Обращайся со мной съ тою же благосклонностью и тою же кротостью, къ которымъ ты пріучилъ меня. Прощай, мой нѣжно-любимый Жакъ. Дѣти наши здоровы.

X.
Жакъ къ Фернандѣ.

Твои желанія, милая моя больная, — для меня приказъ; ѣдемъ, куда хочешь; прикажи, чтобъ все было готово къ отъѣзду на слѣдующей недѣлѣ, а если хочешь, то и завтра; въ жизни моей нѣтъ дѣла важнѣе твоего здоровья и благосостоянія. Пишу сейчасъ къ Борелю, что принимаю обязательное его предложеніе. Мнѣ именно нужно помѣстить гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ свои капиталы, и мнѣ пріятно будетъ отвезти ихъ въ Турень, гдѣ за доходами съ нихъ будетъ наблюдать другъ. Жестоко было бы, еслибъ мнѣ пришлось ѣхать безъ тебя. Не знаю, можно ли будетъ нашей Сильвіи ѣхать съ нами. Тутъ больше затрудненій и неудобствъ, нежели ты думаешь; я поговорю съ ней и если нѣтъ рѣшительной невозможности, она не покинетъ тебя. И такъ, милая, мы отправимся на долго, на столько времени, сколько тебѣ вздумается; но помни, что если тебѣ будетъ скучно и непріятно въ Серизи, хоть бы это было на другой день нашего пріѣзда, я буду готовъ везти тебя въ другое мѣсто, или отвезти домой. Не бойся показаться мнѣ причудливою; я знаю, что ты больна, и отдамъ свою жизнь, чтобъ облегчить болѣзнь твою. Прощай. Поцалуй за меня Сильвію и тысячу разъ поцалуй дѣтей.

XI.
Октавій къ Фернандѣ.

И такъ, вы уѣзжаете! Я васъ оскорбилъ, и вы предаете меня отчаянію, чтобъ не слыхать безполезныхъ жалобъ докучнаго обожателя. Вы правы, но въ моихъ глазахъ лишаетесь отчасти своего достоинства. Вы были гораздо-выше, когда говорили мнѣ, что не любите меня, что жалѣете обо мнѣ, и что будете терпѣть меня подлѣ себя, пока я буду имѣть нужду въ вашихъ утѣшеніяхъ и въ вашей подпорѣ. Теперь вы ничего не говорите. Въ бреду горячки говорю я вамъ о любви моей, а вы не отвѣчаете мнѣ — какъ видно, для того, чтобъ не приводить меня въ отчаяніе… Нѣтъ, у васъ не достаетъ больше терпѣнія слушать меня и вы уѣзжаете! Слишкомъ-скоро, Фернанда, утомила васъ высокая роль, которую вы вздумали принять на себя, но которой не имѣли силы исполнить. Я не успѣлъ вылечиться отъ любви; рана моя только раздражилась и ноетъ сильнѣе прежняго.

Поведеніе ваше очень-благоразумно. Никогда я не думалъ, чтобъ вы были такъ находчивы; вы устроили все въ мгновеніе ока и преодолѣли всѣ препятствія съ искусствомъ, съ хладнокровіемъ самаго опытнаго тактика. Для вашихъ лѣтъ это прекрасно! Сильвія была грубо-откровенна; уѣзжая, она оставляла мнѣ записки, въ которыхъ безъ церемоніи писала, что не любитъ меня. Въ васъ болѣе политики: вы умѣете пользоваться случаями и схватывать ихъ на-лету; вы устроиваете все такъ умно, такъ правдоподобно, что всякій готовъ побожиться, что васъ увлекаетъ отсюда мужъ, тогда-какъ его великодушное и честное сердце колеблется, удивляется и покоряется, не зная, что пришло вамъ на умъ. Сильвіи вовсе не хочется ѣхать къ людямъ, которыхъ она не знаетъ и которые, можетъ-быть, не такъ, какъ слѣдуетъ, обойдутся съ нею; вы ни на что не смотрите. При нихъ вы осыпаете меня лицемѣрными знаками сожалѣнія и привязанности, но такъ искусно избѣгаете случая остаться со мной наединѣ хоть на минуту, что если бы я не былъ взбѣшонъ, то былъ бы въ отчаяніи. Будьте спокойны; у меня столько же гордости, какъ и у другаго, когда раздражаютъ меня презрѣніемъ. Вы должны были бы обнаружить свое презрѣніе въ тотъ день, какъ я имѣлъ дерзость заговорить съ вами о любви: я тотчасъ уѣхалъ бы и вы давно освободились бы отъ меня. Зачѣмъ теперь такъ безпокоиться? Зачѣмъ покидать домъ, уѣзжать со всей семьей, когда вы однимъ словомъ можете услать меня назадъ въ Швейцарію? Не думаете ли вы, что я намѣренъ слѣдовать за вами и утомлять васъ своими преслѣдованіями? Вы избрали убѣжищемъ домъ Бореля, думая, что это единственное мѣсто на свѣтѣ, куда я не посмѣю слѣдовать за вами: э, Боже мой! забота совершенно-лишняя; оставайтесь и живите мирно; я уѣзжаю черезъ четверть часа. Прикажите развязать ваши чемоданы; скажите мужу, что перемѣнили свое намѣреніе; сегодня утромъ я видѣлъ васъ послѣдній разъ въ моей жизни. Прощайте, сударыня.

XII.
Фернанда къ Октавію.

Вы совершенно ошибаетесь касательно причинъ моего отъѣзда и поведенія моего съ вами. Требую, чтобъ вы остались до завтра, если не хотите, чтобъ мужъ мой угадалъ тайну, могущую убить его счастіе и спокойствіе. Сегодня вечеромъ, въ девять часовъ, мы разстанемся, пожавъ другъ другу руки. Подите къ большому вязу; подъ камнемъ найдете послѣднюю мою записку, послѣднее мое прости.

XIII.
Фернанда къ Октавію.

Записка, положенная подъ камень, подъ вязомъ.

Я уѣзжаю, потому-что люблю васъ… Не могла я сказать вамъ это и противиться вашимъ восторгамъ; не могла я также уѣхать, не открывъ вамъ этой тайны. Я существо слабое, не могу еще владѣть своимъ сердцемъ; я люблю свои обязанности и искренно желаю исполнять ихъ. Для васъ презрѣла бы я и насмѣшки и хулы, которыми люди преслѣдуютъ проступки женщины, но не могу принести вамъ на жертву счастіе Жака, да и вы сами не пріймете этой жертвы. Зачѣмъ онъ такъ совершенъ? Зачѣмъ онъ какимъ-нибудь проступкомъ не далъ мнѣ права располагать моимъ спокойствіемъ, какъ бы я захотѣла? Но когда его поведеніе относительно меня и васъ такъ высоко, что можемъ мы сдѣлать? Покориться судьбѣ, бѣжать другъ отъ друга и умереть съ горя, только бы не употребить во зло его довѣренности.

Не знаю, когда начала я любить васъ. Можетъ-быть, съ того дня, какъ въ первый разъ васъ увидѣла. Можетъ-быть, печальную правду писала мнѣ Клеманса, что я погибла еще въ то время, какъ старалась помирить васъ съ Сильвіей. Теперь я не могу вѣрно опредѣлить, что въ-теченіе года произошло въ моей бѣдной головѣ; я сокрушена безпрерывной борьбою, безпрерывными ощущеніями. Пора мнѣ уѣхать; я не знаю болѣе, что я дѣлаю; я нахожусь въ такомъ же положеніи, въ какомъ были вы мѣсяцъ назадъ. Тогда я чувствовала еще въ себѣ силу; притомъ, эту силу придавалъ мнѣ страхъ потерять васъ. Чего не выдумала бы я, въ чемъ не убѣдила бы сама себя, въ чемъ не поклялась бы предъ Богомъ и людьми, чтобъ только не отказаться васъ видѣть! Эта мысль была слишкомъ-ужасна; я не могла сдружиться съ нею; но побѣда, которую мы надѣялись одержать надъ собою, была выше силъ человѣческихъ; едва достигли вы той точки энтузіазма и мужества, которой просила я васъ достигнуть, душа моя, какъ слишкомъ-натянутая струна, порвалась; я впала въ неизъяснимую-грусть и когда выходила изъ нея, чтобъ съ удивленіемъ посмотрѣть на вашу преданность и добродѣтель, я чувствовала, что надо бѣжать отъ васъ или погибнуть съ вами. Да сохранитъ насъ Богъ! Теперь жертва совершена; если я погибну, вспоминайте про меня, пожалѣйте обо мнѣ и простите мнѣ всѣ горести, какія я причинила вамъ.

Если вы хотите оказать мнѣ одну милость, пробудьте еще нѣсколько дней въ Сен-Леонѣ, и такъ-какъ Сильвія не рѣшилась сопутствовать мнѣ, то воспользуйтесь этою святою дружбою, которую Провидѣніе предлагаетъ вамъ, какъ утѣшеніе. Сильвія также печальна; не знаю, что сталось съ нею: можетъ-быть, она угадываетъ, что я несчастна. Она вполнѣ посвящаетъ себя моимъ дѣтямъ; она будетъ имъ матерью. Приходите взглянуть на нихъ, на моихъ бѣдныхъ малютокъ, которыхъ я также покидаю и разомъ бѣгу отъ всего, что мнѣ дорого въ свѣтѣ; видъ ихъ напомнитъ вамъ мои и ваши обязанности: вы будете не такъ страдать въ эти первые дни. Если, вмѣсто того, чтобъ погрузиться въ уединеніе, вы будете питать душу свою свидѣтельствомъ нашей честной дружбы и созерцаніемъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ все будетъ говорить вамъ о священныхъ семейныхъ обязанностяхъ, о долгѣ чести, вы будете вспоминать, что были счастливы въ нихъ добродѣтелью и будете радоваться, что ничѣмъ не запятнали чистоты этого воспоминанія.

XIV.
Сильвія къ Жаку.

Сен-Леонъ.

Вы очень-хорошо сдѣлали, что оставили со мною дѣтей; эта поѣздка сильно разстроила бы дочь твою, которая не такъ здорова. Надѣюсь, ея нездоровье не будетъ имѣть никакихъ послѣдствій; но оно могло бы сдѣлаться серьёзнымъ въ экипажѣ, вдали отъ тысячи мелкихъ попеченій, которыя необходимы. Не говори Фернандѣ объ этомъ нездоровьѣ, которое, безъ-сомнѣнія, пройдетъ, когда ты получишь это письмо. Малѣйшая болѣзнь твоихъ дѣтей сильно пугаетъ меня, особенно теперь, когда я одна; я все боюсь, не отъ моей ли вины произошла она; впрочемъ, я не покидаю ихъ ни на минуту и не засну ни на мигъ, пока наша малютка не выздоровѣетъ.

Радуюсь, что путешествіе ваше было благополучно, и что вы приняты самымъ ласковымъ образомъ; но огорчаетъ и пугаетъ меня страшная грусть, въ которую, какъ ты говоришь, погружена Фернанда. Бѣдная! Можетъ-быть, ты дурно сдѣлалъ, что такъ-скоро уступилъ ея желанію; надо было бы дать ей время одуматься. Мнѣ показалось, что при отъѣздѣ она была въ отчаяніи, и отказалась бы отъ этой поѣздки, еслибъ не боялась огорчить тебя. Ничего добраго не предвижу я отъ этой разлуки: Октавій точно сумасшедшій. Я успѣла удержать его здѣсь до-сихъ-поръ, но не надѣюсь успокоить его. Пыталась я довести его до объясненія; надѣялась, что открывъ мнѣ свое сердце и изливъ чувства свои предо мною, отъ успокоится или по-крайней-мѣрѣ убѣдится въ необходимости быть мужественнымъ; но сила не дана въ удѣлъ Октавію, и если бы я и успѣла получить отъ него какія-нибудь благородныя обѣщанія, то все-таки рѣшимость его была бы только дѣломъ скоропроходящаго энтузіазма. Я знаю его, и видя, что онъ такъ серьёзно влюбленъ въ Фернанду, мало надѣюсь теперь, что онъ поможетъ ей въ ея благородныхъ намѣреніяхъ. Онъ — въ страшномъ волненіи; страданіе его кажется столь сильнымъ и глубокимъ, что мнѣ жаль его, и я плачу о немъ въ глубинѣ души моей. О, Жакъ, будь снисходителенъ и милосердъ, они очень-жалки! Я никогда не бывала въ такомъ положеніи, и, право, не знаю, что сдѣлала бы на ихъ мѣстѣ. Независимое положеніе мое, отчужденіе отъ всѣхъ общественныхъ мнѣній, отъ всѣхъ семейныхъ обязанностей — вотъ причина, почему я предалась влеченію моего сердца, когда оно говорило. Если во мнѣ есть сила, то едва-ли для того она дана мнѣ, чтобъ бороться самой съ собою: я никогда еще не имѣла случая къ тому. Мысль пожертвовать дѣйствительною и глубокою страстью этому свѣту, который ненавижу, кажется мнѣ столь ужасною, что я считаю себя неспособною къ ней. Правда, у Фернанды однѣ только обязанности дѣйствительныя — относительно тебя, а поведеніе твое налагаетъ на всѣхъ, кто тебя любитъ, такія обязанности, что кто измѣнитъ тебѣ, тотъ не долженъ имѣть ни минуты счастія. Помоги же ей съ кротостію совершить это всесожженіе ея любви: я постараюсь, въ свою очередь, добиться чего-нибудь отъ добродѣтели Октавія; но онъ закрываетъ мнѣ доступъ къ своему сердцу, а я не могу напрашиваться на довѣренность страждущей души, хотя бы и имѣла надежду исцѣлить ее.

XV.
Октавій къ Эрберу.

Я въ жалкомъ положеніи, милый Эрберъ; пожалѣй обо мнѣ и не старайся утѣшить меня; я не въ состояніи слушать что бы то ни было.

Она все испортила, сказавъ мнѣ, что любитъ меня. До-тѣхъ-поръ, я полагалъ, что она презираетъ меня; досада придала бы мнѣ силы; но, разставаясь со мной, она сказала, что любитъ меня и надѣется, что я покорюсь судьбѣ и рѣшусь навсегда утратить ее. Нѣтъ, это невозможно! пусть что хотятъ говорятъ эти три странныя существа, среди которыхъ провелъ я годъ, кажущійся мнѣ сновидѣніемъ, странствованіемъ души въ мірѣ воображаемомъ! Что же такое эта горячка, которая воспламеняетъ мозгъ мой? Что же такое этотъ огонь, пожирающій грудь мою, это кипѣніе крови, которое гонитъ, влечетъ меня къ Фернандѣ? Не-уже-ли это ощущенія существа слабаго? Они считаютъ себя сильными, потому-что холодны. Притомъ же, кто знаетъ глубь ихъ мыслей, кто можетъ разгадать настоящія ихъ намѣренія? Этотъ Жакъ, цѣлый годъ предающій меня опасности, и, не смотря на проницательность свою во всѣхъ другихъ отношеніяхъ, незамѣчающій, что я схожу съ ума въ глазахъ его; эта Сильвія, удвоивающая привязанность ко мнѣ по мѣрѣ того, какъ я утѣшаюсь въ горести, причиненной мнѣ ея презрѣніемъ, и смѣюсь надъ этимъ презрѣніемъ, влюбляясь въ другую женщину, — что они такое: существа высокія или глупыя? Имѣемъ ли мы дѣло съ холодными резонёрами, которые смотрятъ на наше страданіе съ спокойствіемъ философскаго анализа и будутъ смотрѣть на наше пораженіе съ гордымъ равнодушіемъ эгоистической мудрости, — или съ героями милосердія, которые съ покорностію приносятъ на жертву свои привязанности и свою гордость? Теперь, когда я потерялъ магнитъ, приковывавшій меня къ нимъ, я ихъ болѣе не знаю; я не знаю, смѣются ли они надо мной, прощаютъ ли меня, или обманываютъ. Можетъ-быть, они меня презираютъ; можетъ-быть, они торжествуютъ, видя, какое вліяніе имѣютъ на Фернанду, съ какою легкостію разлучили они меня съ нею въ ту минуту, какъ она готова была сдѣлаться моею. О, если это правда, горе имъ! Двадцать разъ въ день рѣшаюсь я ѣхать въ Турень…

Но эта Сильвія останавливаетъ меня и приводитъ въ нерѣшимость. Будь проклята она! Она все еще имѣетъ на меня вліяніе, въ которомъ есть что-то неодолимое и роковое. Ты — человѣкъ, вѣрующій въ магнетизмъ, потрудись объяснить власть, которую она еще имѣетъ надо мной, тогда-какъ любовь моя къ ней уже погасла, тогда-какъ наши характеры такъ мало согласны и сходны между собою! Когда Фернанда была здѣсь, я былъ такъ счастливъ, такъ упоенъ среди всѣхъ своихъ страданій; Сильвія была моимъ другомъ, моей милой сестрой, какъ она была другомъ и милой сестрой Фернандѣ. Теперь она удивляетъ меня и внушаетъ недовѣрчивость. Не могу вѣрить, чтобъ она не была моимъ другомъ, и сожалѣніе, оказываемое ею, унижаетъ меня, какъ самое гордое свидѣтельство презрѣнія, какое только женщина можетъ оказать прежнему своему любовнику. О, еслибъ я могъ вполнѣ открыться ей, плакать на груди ея, высказать ей, какъ страдаю, и еслибъ я увѣренъ былъ, что она жалѣетъ обо мнѣ!

Но къ чему это повело бы? Она сестра Жака или, по-крайней-мѣрѣ, такая задушевная пріятельница его, что можетъ только порицать мою любовь и препятствовать ей. Еслибъ даже она была такъ великодушна, что желала бы видѣть меня счастливымъ съ другою женщиною, то ужь конечно не стала бы помогать мнѣ овладѣть Фернандою. — Да! если она презираетъ меня, она права; я человѣкъ безъ характера, безъ убѣжденія. Чувствую, что я ни золъ, ни пороченъ, ни подлъ; но я плыву всюду, куда несетъ меня волна, куда гонитъ вѣтеръ. Въ жизни моей бывали минуты безумной восторженности, потомъ странное уныніе, потомъ жестокія сомнѣнія и глубокое отвращеніе къ людямъ и предметамъ, наканунѣ казавшимся мнѣ высокими. Пламенно любилъ я Сильвію; я думалъ, что могу возвыситься до нея; она казалась мнѣ полускрытой въ небесахъ; потомъ я сталъ презирать ее, до того, что считалъ ее распутной женщиной; затѣмъ началъ питать къ ней уваженіе и хотѣлъ быть другомъ ея, бывъ отвергнуть, какъ любовникъ; теперь она пугаетъ меня, и я питаю къ ней какую-то ненависть… не смотря на то, не могу вырваться изъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ она обитаетъ. Мнѣ кажется, я услышу отъ нея слово, которое можетъ спасти меня.

Но отъ-чего не могу ни вѣрить ничему, ни отрицать ничего рѣшительно? Прекрасную ночь провелъ я съ Фернандой! у ногъ ея проливалъ я слезы, которыя, казалось, низошли съ неба; но не было ли это только комедіей, которую игралъ я одинъ, въ которой я былъ и вдохновеннымъ актёромъ и глупо-удивленнымъ зрителемъ? Кто знаетъ, кто можетъ сказать про себя что онъ такое? И къ чему нагрѣвать мозгъ до того, чтобъ онъ сгорѣлъ? Къ чему ведетъ эта восторженность, которая опадаетъ сама собой, какъ пламя? — Фернанда, бѣдное дитя, была чистосердечна въ своихъ рѣшеніяхъ; клянясь предъ Богомъ, что не будетъ любить меня, она уже тайно любила; она бѣжитъ отъ опасности высказать мнѣ это, и простодушно пишетъ мнѣ о томъ. Вотъ это-то и заставляетъ меня любить ее; эта-то очаровательная слабость ставитъ ея сердце въ-уровень съ моимъ. Въ ней, по-крайней-мѣрѣ, я никогда не сомнѣвался; чувствую то, что почувствовалъ съ перваго дня, именно, что мы созданы другъ для друга и что ея существо одинаковаго свойства съ моимъ. Да! я никогда не любилъ Сильвіи; я не могъ любить ее; между нами такъ мало сходства! Фернанда — вотъ кого сама природа создала для любви моей, — и я ли откажусь отъ нея!… Но что же будетъ? Если она несчастна, я увезу ее съ дочерью, которую обожаю, и мы поселимся въ какой-нибудь уединенной долинѣ моей родины. Вѣдь ты дашь мнѣ пріютъ? Эрберъ, не брани меня; я знаю, что дѣлаю глупость за глупостью, что самъ приготовляю себѣ несчастіе; знаю, что еслибъ у меня была должность, занятіе, я не былъ бы празденъ; что еслибъ, какъ ты, я былъ инженеромъ путей сообщенія, то не былъ бы влюбленъ, — но что жь мнѣ дѣлать? я неспособенъ ни къ какому ремеслу; не могу подчиниться никакому уставу, никакому принужденію. Любовь упояетъ меня, какъ вино, и еслибъ я могъ, подобно тебѣ, выпить двѣ бутылки рейнвейна и не опьянѣть, то могъ бы цѣлый годъ провести среди двухъ прелестныхъ женщинъ и не влюбиться ни въ одну изъ нихъ.

Не пиши ко мнѣ, потому-что я самъ не знаю, гдѣ буду. Двадцать разъ въ день укладываю свои вещи въ чемоданъ: то хочу ѣхать въ Женеву, забыть тамъ Фернанду, Жака и Сильвію и искать утѣшенія въ ружьѣ и собакахъ, то хочу ѣхать въ Туръ, укрыться въ какой-нибудь гостинницѣ и переписываться съ Фернандой; то смѣюсь надъ своими нелѣпыми мыслями, то плачу отъ досады, что такъ несчастенъ…

XVI.
Жакъ къ Сильвіи.

Извѣстіе о моей дочери крайне пугаетъ меня; въ первый разъ больна она и, разумѣется, ей еще много разъ въ жизни прійдется хворать; но не могу преодолѣть безпокойства, когда дѣло идетъ о моихъ дѣтяхъ, потому-что они близнецы, и жизнь ихъ ненадежнѣе жизни другихъ дѣтей. Малютка гораздо-слабѣе брата, и это оправдываетъ общее повѣрье, что одинъ изъ близнецовъ живетъ всегда на-счетъ другаго въ нѣдрахъ матери; если ей хуже, немедленно напиши мнѣ. Я пріѣду къ тебѣ — не затѣмъ, чтобъ помогать тебѣ въ твоихъ попеченіяхъ, но чтобъ освободить тебя отъ страшной отвѣтственности, на тебѣ лежащей. Я скрылъ и буду скрывать это извѣстіе отъ Фернанды, пока будетъ можно; здоровье ея очень разстроено; огорченіе и безпокойство усилятъ болѣзнь. Она окружена здѣсь всевозможными попеченіями, знаками дружбы, развлеченіями, — по ничто не помогаетъ. Постоянно-глубокая грусть ея приводитъ меня въ смущеніе; нервы ея въ раздраженномъ состояніи, совершенно-измѣняющемъ ея характеръ. Ты правду сказала, Сильвія: эта разлука не принесла никакой пользы. Мало душъ съ такой могучей организаціей, которыя бы, разъ преодолѣвъ себя, навсегда остались твердыми въ своемъ рѣшеніи; всѣ честныя совѣсти способны быть великодушными только на день; на другой день онѣ почти всегда впадаютъ въ изнеможеніе отъ усилія, какого потребовала отъ нихъ жертва. Я счелъ своимъ долгомъ согласиться на жертву Фернанды и даже помогать ей, и это не потому, что надѣялся отъ того какого-нибудь счастливаго результата для себя: если любовь погасла, ничто не воспламенитъ ея. Когда я уѣзжалъ изъ Ложине, конечно, на лицѣ моемъ не было замѣтно глупой радости мужа, котораго тщеславіе торжествуетъ; въ сердцѣ моемъ не было также безразсудной надежды любовника, который, убивая счастіе другаго, думаетъ возвратить свое собственное счастіе. Я зналъ, что Фернанда еще сильнѣй будетъ любить отсутствующаго Октавія, что я увожу ее только отъ опасности, отъ которой, можетъ-быть, достаточной охраной была бы ея стыдливость. Я зналъ, что стрѣла тѣмъ глубже будетъ входить въ ея сердце, чѣмъ болѣе она будетъ стараться извлечь ее. Всѣ люди забываютъ, что они чувствовали, и притворяются, будто вовсе не знаютъ, что такое любовь, когда отнимаютъ у нихъ то, чѣмъ владѣли они. Надо видѣть тогда, какими нелѣпыми доводами силятся они доказать, что женщина, покидающая ихъ, виновна относительно ихъ. Что касается до меня, я сталъ бы винить Фернанду только въ такомъ случаѣ, когда она начала бы принимать мои ласки съ яснымъ лицомъ, съ обманчивой улыбкой на устахъ. Но поведеніе ея благородно; грусть ея протестовала бы противъ моего тиранства, еслибъ у меня достало духа обнаружить его. Бѣдная! какъ ты говоришь, она дѣлаетъ, что можетъ. Въ иныя минуты, рыдая, кидается она мнѣ на шею, въ другія съ ужасомъ отталкиваетъ меня. Несчастная, чего ей бояться меня? Я скоро предложу ей возвратиться домой, если только здоровье ея не улучшится; я не хочу, чтобъ она была несчастна и ненавидѣла меня. Пусть падутъ на меня всѣ огорченія, всѣ оскорбленія, только не это! Подожду еще нѣсколько дней; раздраженіе ея нервовъ, можетъ-быть, утихнетъ. Я долженъ былъ согласиться привезти ее сюда, даже будучи убѣжденъ, что это не поведетъ ни къ чему; я долженъ былъ дать ей возможность совершить благородное усиліе, чтобъ въ жизни ея осталось воспоминаніе о днѣ, когда еще жива была ея добродѣтель; однимъ упрекомъ совѣсти будетъ меньше въ будущности, однимъ правомъ больше на мое уваженіе. Когда она утомится борьбой, я не подниму руки, чтобъ докончить ее, но предложу ей руку, чтобъ она оперлась на нее, отдохнула на ней. Увы! еслибъ она знала, какъ я люблю ее! Но я будумолчать; любовь моя была бы упрекомъ, а я уважаю ея страданіе. Какъ я безуменъ! Бываютъ минуты, когда я ласкаю себя надеждой, что она возвратится ко мнѣ, что совершится какое-нибудь чудо, и вознаградитъ меня за всѣ горести, испытанныя мною въ-теченіе грустной моей жизни!

XVII.
Сильвія къ Жаку.

Пріѣзжай; болѣзнь твоей дочери день-ото-дня усиливается; привози съ собою какого-нибудь медика, который былъ бы искуснѣе здѣшнихъ. Если Фернанда дѣйствительно такъ больна и печальна, какъ ты говоришь, скрывай отъ нея состояніе ея дочери. Но какъ потомъ откроемъ мы ей истину, если опасенія мои оправдаются? Дѣлай, какъ сочтешь лучшимъ. Оставишь ли ты ее одну у этихъ Борелей? будутъ ли они какъ слѣдуетъ пещись о ней? Правда, мать ея мнѣ пишетъ, что скоро пріѣдетъ въ Тильи, и будетъ у ней, если она сама того захочетъ; но судя по тому, что ты говорилъ мнѣ о ея матери, она дурная подруга для Фернанды. Ахъ, зачѣмъ мы разстались? Это привело насъ къ несчатію.

Октавій уѣхалъ въ Женеву; онъ принесъ съ своей стороны жертву; чего больше можно у него требовать? Тщетно старалась я облегчить его скорбь дружбою: я убѣдилась теперь вполнѣ, что душа его пуста, и что мелочность тщеславія и эгоизма заграждаютъ въ нее путь возвышеннымъ мыслямъ и благороднымъ чувствованіямъ. Повѣришь ли ты, онъ долго не зналъ, что думать: намѣрена ли я открыть его тайны, чтобъ потомъ употребить ихъ во зло, или я искренно желаю примирить его съ нимъ-самимъ? Повѣришь ли, онъ думалъ, что я съ нимъ кокетничаю для того, чтобъ снова привести его къ ногамъ своимъ? Онъ предполагаетъ во мнѣ такое низкое и глупое самолюбіе; онъ почитаетъ меня занятою этими мелкими разсчетами, когда сердце мое разбито страданіями Фернанды и его собственными, когда я готова отдать кровь свою, чтобъ вылечить ихъ, разлучивъ другъ съ другомъ или отославъ въ какой-нибудь недоступный, тебѣ невѣдомый міръ, гдѣ ихъ блаженство никогда не могло бы коснуться твоего существа. Бѣдный Октавій! Величайшее несчастіе его то, что онъ умомъ понимаетъ величіе, но имѣетъ сердце мелочное и характеръ слабый, которые препятствуютъ ему возвыситься до величія. Онъ думаетъ, что Фернанда равна ему, и ошибается: Фернанда несравненно выше его, и дай Богъ, чтобъ она могла это забыть, ибо въ противномъ случаѣ любовь Октавія сдѣлаетъ ее еще несчастнѣе. Наконецъ, онъ уѣхалъ, поклявшись мнѣ, что ѣдетъ въ Швейцарію. Будемъ ожидать развязки, и какова бы ни была она, посвятимъ себя для тѣхъ, которые чужды бодрости и рѣшимости.

XVIII.
Октавій къ Фернандѣ.

Мужъ вашъ въ Дофинё, а я въ Турѣ. Вы меня любите и я васъ люблю, — вотъ все, что я знаю. Я найду средство васъ видѣть и говорить съ вами — въ этомъ не сомнѣваюсь. Не старайтесь избѣгать меня: я за вами послѣдую на край свѣта. Не бойтесь, что я васъ окомпрометтирую: я буду благоразуменъ; но не доводите меня до отчаянія безполезнымъ и безумнымъ сопротивленіемъ; не уничтожайте тѣхъ средствъ, которыя я предпрійму, чтобъ никѣмъ-незамѣченнымъ достигнуть до васъ. Что вы боитесь меня? Какихъ опасностей страшитесь вы? Думаете ли вы, что я хочу счастія, которое будетъ стоить вамъ слезъ? Такъ ли мало вы уважаете меня, что думаете, я потребую отъ васъ жертвъ? Я хочу только видѣть васъ, вамъ сказать, что я васъ люблю и убѣдить васъ возвратиться въ Сен-Леонъ; тамъ мы будемъ жить по-прежнему; вы останетесь такъ же чисты, какъ теперь, а я буду такъ несчастливъ, какъ вы захотите. Я могу все обѣщать и на все согласиться, только бы меня не разлучали съ вами: это одно невозможно.

Я обошелъ уже замокъ и сады въ Серизи, подкупилъ уже садовника и пріучилъ собакъ. Сегодня ночью, я прошелъ подъ вашими окнами; было два часа утра, а въ вашей комнатѣ еще свѣтился огонь; завтра я напишу къ вамъ, какъ мы можемъ видѣться безъ малѣйшей опасности. Я знаю, что вы больны, и, — если надо повторить выраженіе тѣхъ, которые говорятъ о васъ, — тайная грусть убиваетъ васъ. И ты думаешь, что я покину тебя, когда твой мужъ оставляетъ тебя въ такомъ положеніи, отправляется сбирать сѣно и философствовать съ Сильвіею, не забывая однакожь считать свои деньги? Бѣдная Фернанда! Твой мужъ плохая копія съ г. Вольмара, по ужь зато Сильвія не можетъ сказать, что подражаетъ безкорыстію Клары: она не болѣе, какъ холодная и очень-краснорѣчивая кокетка. Перестань ставить выше всего эти два ледяныя существа; перестань приносить въ жертву имъ твое и мое счастіе; бросься въ объятія того, который тебя любитъ, прибѣгни къ единственному сердцу, которое тебя поняло. Требуй отъ меня какихъ хочешь жертвъ; но позволь мнѣ еще разъ плакать у ногъ твоихъ, сказать тебѣ, сколько я люблю тебя, и слышать это слово изъ устъ твоихъ.

XIX.
Октавій къ Эрберу.

Мѣсяцъ ясиву я въ Турѣ, терпѣливо считаю дни и выжидаю рѣдкія минуты, когда могу видѣть ее. Въ добавокъ, я потерялъ еще двѣ недѣли на то, чтобъ выпросить такую милость. Неосторожная! она не знаетъ, какъ ея сопротивленіе, нерѣшимость, слезы привязываютъ меня къ ней и усиливаютъ страсть мою. Ничто такъ не раздражаетъ моего желанія, ничто такъ не возбуждаетъ моей природной лѣни, какъ препятствіе и отказъ. Не легко мнѣ было побѣдить ея боязнь, увѣрить ее, что сношенія наши не будутъ открыты и не покроютъ ея стыдомъ; много мнѣ было съ нею хлопотъ. Ты говоришь, что у меня нѣтъ никакой должности, нѣтъ опредѣленнаго занятія; увѣряю тебя, никакая должность не требуетъ отъ насъ такой дѣятельности, не порабощаетъ насъ такъ, какъ желаніе пробраться къ женщинѣ, которую берегутъ свѣтъ и добродѣтель. Мнѣ надо было бороться съ госпожою де-Люксёйэль, — это Клеманса, о которой я уже говорилъ тебѣ; это самый педантическій, самый несносный философъ на свѣтѣ, женщина сухая, холодная, ревнивая къ счастію другаго. Я совершенно угадалъ ее изъ ея писемъ. Мнѣ случилось поразспросить также о ней одного моего пріятеля, находящагося въ Турѣ; онъ знаетъ ее очень-хорошо, потому-что она часто пріѣзжаетъ сюда. Теперь я увѣренъ, она именно то, что называется отличною женщиною, une personne distinguée, одно изъ тѣхъ существъ, которыя не могутъ ни любить, ни заставить полюбить себя, и которыя предаютъ проклятію все, что любитъ на землѣ, — одна изъ тѣхъ женщинъ-педагоговъ, которыя ясно видятъ несчастіе другихъ и предсказываютъ его съ злобною радостью, въ утѣшеніе себѣ, что онѣ чужды радости и горести живыхъ существъ; одна изъ тѣхъ мумій, у которыхъ вмѣсто сердца пергаментъ, исписанный сентенціями, и которыя, за недостаткомъ привязанности и доброты, съ гордостію выставляютъ на-показъ свою роковую разсудительность и свой безжалостный умъ. Узнавъ, что Фернанда находится въ Серизи и что она, по словамъ болтливыхъ сосѣдей, умираетъ отъ какой-то тайной болѣзни, Клеманса пріѣхала повидаться съ ней и насытиться ея горестію, какъ воронъ, дожидающійся послѣдняго вздоха воина, умирающаго на полѣ битвы. Не знаю даже, не она ли внушила госпожѣ Борель, ихъ общей монастырской подругѣ, нерасположеніе къ бѣдной Фернандѣ. Фернанда замѣчаетъ, что всѣ какъ-то холодны къ ней и не можетъ не жалѣть о Сен-Леонѣ. Она воротится туда, я уговорю ее, и тамъ преодолѣю всѣ препятствія. Признаюсь тебѣ, Эрберъ, я самый жалкій обольститель. Я не герой ни въ добродѣтели, ни въ порокѣ; потому-то, можетъ-быть, я всегда грустенъ, всегда безпокоенъ и три четверти моего времени несчастенъ. Я такъ люблю Фернанду, что не могу отъ нея отказаться. Я готовъ лучше совершить всякое преступленіе, перенести всякое несчастіе. Но любовь моя — любовь истинная, и я не хочу преслѣдовать и пугать Фернанду восторгами, которыхъ она еще не раздѣляетъ. Она раздѣлитъ ихъ. Какой оплотъ можетъ быть противопоставленъ любви двухъ существъ, которыя понимаютъ другъ друга? Понимаю восторженныя радости умственной любви молодыхъ, полныхъ жизни любовниковъ, которые медлятъ обнять другъ друга, чтобъ долѣе насладиться объятіями духовными. Теперь я скитаюсь съ Фернандой въ странахъ платонизма. Я увѣренъ, что когда захочу, то могу спуститься опять на землю и увлечь ее съ собою.

Я думаю, удивляетъ тебя жизнь, какую я веду здѣсь. Я и самъ дивлюсь, по впрочемъ мнѣ и прилична только такая полная покорность случаю или судьбѣ, такое подчиненіе моихъ дѣйствій страстямъ моимъ. Я настоящій юноша; знаю это, по-крайней-мѣрѣ, признаюсь въ томъ и, можетъ-быть, изъ числа всѣхъ извѣстныхъ мнѣ молодыхъ людей, одинъ я не играю чужой роли. Я иду туда, куда влечетъ меня моя природа, и не стыжусь того. Одни рядятся въ чужое платье, другіе румянятся; есть такіе, которые хотятъ превратиться въ величественныя статуи; другіе привязываютъ крылья бабочки къ тѣлу черепахи. Вообще, старики хотятъ казаться молодыми, а молодые стараются выказывать степенность и благоразуміе пожилыхъ людей. Что касается до меня, я дѣлаю все, что приходитъ мнѣ въ голову, и нимало не забочусь о зрителяхъ. Недавно я слышалъ, какъ два человѣка изображали другъ другу свой характеръ. Одинъ говорилъ про себя, что онъ желченъ, мстителенъ; другой, что онъ безпеченъ и безстрастенъ. Когда мы разставались, при выходѣ изъ дилижанса, характеръ того и другаго открылся въ настоящемъ свѣтѣ. Мнимо-желчный человѣкъ съ величайшимъ хладнокровіемъ выслушалъ слова человѣка безстрастнаго, который не могъ перенести малѣйшаго противорѣчія относительно какого-то политическаго вопроса. Потребность казаться не тѣмъ, что мы на самомъ дѣлѣ, такъ сильна у людей, что они гораздо-охотнѣе будутъ тщеславиться недостатками, которыхъ нѣтъ у нихъ, чѣмъ достоинствами, которыя имѣютъ дѣйствительно.

Я бѣгу за магнитомъ, который привлекаетъ меня, и не осматриваюсь ни направо, ни налѣво, чтобъ узнать, что говорятъ обо мнѣ. Иногда я смотрюсь въ зеркало и смѣюсь самъ надъ собою, но нимало не измѣняю своего поведенія: это было бы слишкомъ-трудно для меня. Съ такимъ характеромъ, безъ излишней скуки и безъ отчаянія, жду, что судьба сдѣлаетъ со мною; самымъ мирнымъ образомъ провожу время; мысль о любви моей согрѣваетъ мнѣ голову и поддерживаетъ мою надежду. Запершись въ прохладной и темной комнаткѣ въ гостинницѣ, въ жаркую пору, я занимаюсь рисованьемъ и чтеніемъ романовъ (ты знаешь, что у меня страсть къ романамъ). никто меня здѣсь не знаетъ, кромѣ двухъ-трехъ молодыхъ Парижанъ, которые не имѣютъ никакихъ связей съ Борелями. Притомъ, Борели не знаютъ ни имени, ни лица моего, и пребываніе мое здѣсь не можетъ возбудить ни въ комъ подозрѣній на счетъ Фернанды. Жакъ пишетъ, что пріѣдетъ за ней на слѣдующей недѣлѣ, — но ясно, какъ день, что онъ вовсе объ этомъ не думаетъ. Правда, отъ нея зависитъ потребовать почтовыхъ лошадей, сѣсть въ коляску съ Розеттой и уѣхать въ Дофине. Я стараюсь склонить ее къ этому; тогда тотчасъ отправился бы я въ свою пустынь, чрезъ нѣсколько дней воротился бы въ Сен-Леонъ и сказалъ Жаку и Сильвіи, что путешествовалъ по Швейцаріи. Или они ничего не подозрѣваютъ, или не хотятъ ничего видѣть. Послѣднее мнѣніе я предпочитаю первому; оно утишаетъ остальные упреки, которые приходятъ мнѣ на умъ, когда Фернанда, своими большими, увлаженными любовью глазами и высокими словами о самопожертвованіи, о добродѣтели, снова повергаетъ меня въ то неопредѣленное состояніе, когда колеблешься между желаніемъ и робостью. Я робѣю?… Да, робѣю. Я готовъ взобраться на стѣны Вавилона, презирая всѣхъ стражей красоты, евнуховъ, собакъ и егерей; но одно слово любимой женщины повергаетъ меня на колѣни. Къ-счастію, просьбы любовника сильнѣе всѣхъ угрозъ на свѣтѣ, даже внушеній совѣсти. Сегодня вечеромъ, я увижу Фернанду. Она ѣздитъ иногда съ госпожей Борель на балы, которые даютъ офицеры здѣшняго гарнизона. Я танцую съ ней, какъ-будто человѣкъ вовсе незнакомый и нахожу случай сказать ей нѣсколько словъ. У госпожи Борель здѣсь есть старый домъ, въ которомъ ставни и двери отворяются только разъ въ недѣлю. Легко, кажется, пробраться туда и повидаться тамъ съ Фернандой. Она не хочетъ, чтобъ я скитался въ паркѣ Серизи. Мнѣ нравится любовь испанская; но трусиха несогласна со мною.

XX.

Борель къ Жаку.

Старый товарищъ! Дочь твоя умираетъ: это очень-хорошо; но твоя жена губитъ себя, — это очень-дурно. Ты не можешь воспрепятствовать одному, но долженъ воспротивиться другому. И такъ, оставь дѣтей на чьихъ-нибудь вѣрныхъ рукахъ и пріѣзжай за Фернандой. Я самъ взялся бы отвезти ее къ тебѣ, если бъ ты далъ мнѣ право приказывать ей. Но ты, при отъѣздѣ, сказалъ мнѣ только: «другъ мой, поручаю тебѣ жену». Не знаю, что разумѣлъ ты подъ этими словами, — ты вѣдь философъ, и мысли твои очень-отличны отъ нашихъ. Я старый солдатъ и знаю только воинскій уставъ. Въ мое время, дѣла дѣлались да и теперь еще дѣлаются у меня слѣдующимъ образомъ: когда другъ, сослуживецъ поручаетъ мнѣ жену свою или любовницу, сестру или дочь, я полагаю, что мнѣ даны слѣдующія права, или, вѣрнѣе сказать, на мнѣ лежатъ слѣдующія обязанности: 1) Дать пощечину или отколотить палкой наглеца, который обратится къ ней съ очевиднымъ намѣреніемъ посягнуть на честь моего друга, и, если ему захочется, дать ему потомъ надлежащее удовлетвореніе. Можешь быть увѣренъ, этотъ пунктъ будетъ исполненъ въ точности, если хищникъ твоей чести попадется мнѣ подъ руку; но до-сихъ-поръ онъ неуловимъ, какъ огонь и вѣтеръ. 2) Я считаю себя обязаннымъ, когда жена моего друга упрямится или не слушаетъ добрыхъ совѣтовъ, которые сначала я стараюсь давать ей, увѣдомить друга, чтобъ онъ самъ образумилъ ее, ибо не имѣю права проучить ее, какъ проучилъ бы свою жену въ подобномъ случаѣ. Эту обязанность я и исполняю теперь, мой милый Жакъ, я, разумѣется, исполняю съ крайнимъ прискорбіемъ; по дѣлать нечего, такъ должно. Не малая отвѣтственность лежитъ на томъ, кто обязанъ сохранить неприкосновенною добродѣтель такой молодой и прекрасной женщины, какъ жена твоя. Я сдѣлалъ, что могъ, но не моя вина, что смѣются надо мной: женщина въ этомъ отношеніи хитрѣе мужчины. Молчать — значило бы терпѣть и поощрять зло и предоставить мой домъ для интриги, которой соучастниками могли бы показаться и я и жена моя. Передаю тебѣ дѣло, какъ есть; поступай, какъ знаешь.

Недѣли двѣ назадъ, въ два часа утра, я услышалъ, что кто-то ходитъ взадъ и впередъ подъ моимъ окномъ. Борзая собака моя, которая всегда спитъ у постели, съ лаемъ кинулась къ открытому окну, и къ величайшему моему удивленію, изъ всѣхъ собакъ въ домѣ только она и почуяла присутствіе чужаго человѣка. Всѣ прочія, хоть онѣ и хорошо знали свою обязанность, молчали, и я подумалъ, что это бродитъ кто-нибудь изъ домашнихъ. Нѣсколько разъ кликнулъ я: «кто тамъ?» никто не отвѣчалъ. Я взялъ трость со шпагой внутри и вышелъ, но не нашелъ никого, и Фернанда, сидѣвшая у окна, увѣряла меня, что ничего не видала и ничего не слыхала. Это показалось мнѣ страннымъ и неправдоподобнымъ, но я не обнаруживалъ своего сомнѣнія и слѣдующія ночи былъ на-сторожѣ. Двѣ ночи спустя, очень-явственно услыхалъ я тѣ же шаги; собака моя также лаяла, но я приказалъ ей молчать и тихонько сошелъ въ садъ. Я увидѣлъ, что въ одну сторону побѣжалъ мужчина, въ другую женщина: то была жена твоя. Я не показался ей въ эту минуту, но на другой день, за завтракомъ, постарался дать ей замѣтить, что кое-что видѣлъ; она не хотѣла понять меня. Не смотря на то, волокита болѣе не приходилъ. Сначала я имѣлъ намѣреніе формально объясниться съ твоей женой, но Эжени отговорила меня и взяла этотъ трудъ на себя, — и, чтобъ не огорчить Фернанды, сказала ей, что она одна открыла ея интригу. Со слезами и нервными припадками, Фернанда отвѣчала, что дѣйствительно внушила сильную страсть одному молодому сумасброду, къ которому питаетъ только дружбу, и что изъ состраданія согласилась выслушать его прежде, чѣмъ онъ удалится отъ нея навсегда. Повторяю тебѣ слова, въ какихъ пересказала мнѣ это дѣло жена моя, которая въ своемъ родѣ голова тоже романическая! Думай, что тебѣ угодно объ этой мнимой дружбѣ; что касается до меня, я не вѣрю тутъ ни одному слову; но такъ-какъ Фернанда клялась Эжени, что этотъ молодецъ уѣхалъ чуть-ли не въ Америку, и такъ-какъ съ-тѣхъ-поръ нѣсколько дней ничего не было замѣтно особеннаго, то я охотно отказался отъ непріятной обязанности, которую исполняю теперь.

Въ такомъ положеніи были дѣла, когда полковникъ королевской гвардіи пригласилъ насъ на свои балы. Не люблю этихъ вѣтрогоновъ новой арміи, которые носятъ красные каблуки вмѣсто ранъ иностранные ордена вмѣсто стараго нашего креста; но какъ бы то ни было, полковникъ — человѣкъ любезный. Нѣкоторые изъ этихъ господъ — старые служивые, которыхъ необходимость имѣть какую-нибудь должность заставила выворотить мундиръ; на вечерахъ у нихъ пьютъ хорошее вино и играютъ въ большую игру; ты знаешь, что я не святой человѣкъ, а жена моя любитъ танцовать, какъ сумасшедшая; поворчавъ немного, я согласился посадить ее въ коляску, взять въ руки возжи и отвезти въ Туръ вмѣстѣ съ Фернандой, которая сказала, что чувствуетъ себя гораздо-лучше, и съ Клемансой, дурой, которую я терпѣть не могу и которая, слава Богу, простилась съ нами, какъ-скоро мы пріѣхали въ городъ. Жена твоя къ балу похорошѣла, какъ ангелъ, и, право, видя ее, никто бы не сказалъ, что она была такъ больна, какъ говорили. Я ушелъ къ тѣмъ, которые не танцуютъ, и оставилъ своихъ дамъ съ тѣми, которые не отморозили своихъ ногъ въ Россіи. Я посовѣтовалъ только Эжени построже присматривать за Фернандой и увѣдомить меня тотчасъ, если она съ кѣмъ-нибудь будетъ танцевать нѣсколько разъ или разговаривать слишкомъ-часто. Я самъ приходилъ три-четыре раза въ танцовальную залу, чтобъ посмотрѣть, какъ идутъ дѣла. Все, по-видимому, шло очень-хорошо, и если только жена моя не дѣйствуетъ за-одно съ Фернандою, къ чему я не считаю ее способною, то должно быть кавалеръ очень-ловокъ и не такъ безуменъ, какъ изобразила его Фернанда. Должно быть также, она стакнулась съ нимъ, чтобъ я никакъ не могъ его узнать, — теперь, я не могу придумать, кто изъ танцевавшихъ съ ней на двухъ балахъ придумалъ съ нею тѣ мѣры, которыя она съумѣла такъ ловко исполнить. Продолжаю разсказъ.

На другой день послѣ послѣдняго бала, когда мы воротились въ Серизи, она сказала намъ, что забыла кое-что купить, и что надняхъ съѣздитъ въ городъ верхомъ. Я отвѣчалъ, что въ тотъ день и въ тотъ часъ, который она выберетъ для этой поѣздки, я буду готовъ проводить ее въ городъ вмѣстѣ съ женой или безъ жены, если Эжени будетъ занята. Я предложилъ ей ѣхать на другой или на третій день. Она сказала, что это будетъ зависѣть отъ состоянія ея здоровья, и что она увѣдомитъ меня въ первое утро, какъ почувствуетъ себя здоровой. На другой день, около полудня, видя, что она не приходитъ въ залу, я испугался, не сдѣлалось ли ей хуже обыкновеннаго, и послалъ справиться объ ея здоровьѣ; но горничная отвѣчала намъ, что госпожа ея уѣхала въ шесть часовъ утра, верхомъ, въ сопровожденіи одного слуги. Это немножко удивило меня, и я пошелъ справляться въ конюшню. Я зналъ, что лошадь Эжени и другая лошадь, на которой обыкновенно ѣздитъ твоя жена, отправлены къ кузнецу, живущему въ двухъ миляхъ отсюда. И такъ, Фернанда принуждена была ѣхать на моей лошади, которая слишкомъ-горяча для такой трусихи, какъ жена твоя. Это обстоятельство повергло меня въ двойное безпокойство: я видѣлъ, что ее что-то особенное влекло въ Туръ; притомъ, боялся, чтобъ она не сломила себѣ шеи. Я сталъ дожидаться ея у рѣшетки парка и скоро прискакала она во весь галопъ, покрытая потомъ и пылью. Она очень смѣшалась, увидѣвъ меня; вѣроятно, она надѣялась воротиться и переодѣться, не бывъ замѣченной; но скоро собралась съ духомъ и сказала мнѣ съ самоувѣренностію: «не находите ли вы, что я встала очень-рано, и что я очень-смѣла?» — Да, отвѣчалъ я: — поздравляю васъ съ такою перемѣною послѣ отъѣзда Жака. — «Видите, какъ ловко владѣю я вашею лошадью», продолжала она, притворяясь, будто не понимаетъ моего намека. «Сегодня я чувствую себя очень-хорошо; я встала на разсвѣтѣ и видя, что погода такая прекрасная, не могла противиться прихоти сдѣлать эту поѣздку.» — Это очень-мило съ вашей стороны, возразилъ я: — но не-уже-ли Жакъ позволяетъ вамъ ѣздить однимъ? — «Жакъ позволяетъ мнѣ дѣлать все, что я хочу», отвѣчала она сухо и поскакала отъ меня въ галопъ, не сказавъ болѣе ни слова. Я поручилъ женѣ пожурить ее, но женщины поддерживаютъ другъ-друга, какъ разбойники; не знаю, что говорили онѣ между собой. Эжени просила меня не вмѣшиваться въ это дѣло и хотѣла доказать мнѣ, что я не имѣю права читать наставленіе женщинъ, которая ни сестра мнѣ, ни дочь; что мои эпиграммы грубы и оскорбляютъ Фернанду, что онѣ противны обязанностямъ гостепріимства и прочее. Что дѣлать? Она такъ урезонила меня, что я опять прикусилъ языкъ, и жена твоя такимъ же образомъ съѣздила опять въ Туръ, два дня спустя, то-есть, вчера. Да и что могъ я сказать ей, чтобъ не пустить ея въ городъ? Развѣ она не могла отвѣчать мнѣ, что просто-на-просто ѣдетъ покупать бѣлыя перчатки и башмаки? Эжени вѣрила этому, или притворялась, что вѣритъ… Но вотъ развязка.

Ты знаешь такъ же хорошо, какъ и я, что въ провинціальныхъ городахъ все замѣчается, все толкуется, все открывается. Красивое личико твоей жены произвело такое ощущеніе на балахъ, что офицеры турскаго гарнизона старались приволокнуться за нею, и такъ-какъ самыя неприступныя женщины бываютъ обыкновенно тѣ, которыя скрываютъ какую-нибудь интрижку, то всѣ они отражены были съ урономъ. Они видѣли ее въ то утро и слѣдовали за нею издали до нашего городскаго дома, видѣли, какъ она вошла туда и вышла, замѣтили, сколько пробыла тамъ времени, освѣдомились, узнали, что никого не было въ домѣ, и естественно, задали себѣ вопросъ, что она дѣлала два часа въ пустомъ домѣ. Пять-шесть человѣкъ изъ нихъ такъ дѣятельно занялись розъисками, что открыли задній ходъ, которымъ, спустя нѣсколько времени по отъѣздѣ Фернанды, вышелъ молодой человѣкъ, имени котораго не знаютъ, но который съ нѣкотораго времени живетъ въ гостиницѣ «Золотой-Шаръ». Вчера, когда бѣдная Фернанда снова пріѣхала на свиданіе, они подкараулили, что молодецъ именно этимъ ходомъ прошелъ въ домъ, закрыли ему путь отступленія, такъ-что онъ этого и не замѣтилъ, разставили караулъ вокругъ дома, и дали уѣхать Фернандѣ, не испугавъ ее. никакой враждебной демонстраціей; эти господа всѣ изъ хорошихъ фамиліи и люди воспитанные; они не скажутъ дамѣ ни слова въ подобномъ случаѣ. Въ наше время, мы не были бы такъ почтительны, но, къ-счастію твоей жены, другія времена, другіе нравы. Эти господа хотѣли побѣсить только счастливаго соперника, котораго она имъ предпочитала. Она сѣла на лошадь, взявъ ключъ отъ нижняго этажа, который выпросила у жены моей подъ предлогомъ отдохнуть немножко въ домѣ, пока будутъ сѣдлать лошадь для отъѣзда; она положила этотъ ключъ въ карманъ, а слуга, провожавшій ее, — не знаю, посвященъ ли онъ былъ въ тайну или нѣтъ, — равнымъ образомъ взялъ съ собой ключъ отъ двора. Фернанда проѣхала сквозь рядъ зрителей, которые притворились, будто курятъ трубки и толкуютъ о своихъ дѣлахъ; но они потомъ тотчасъ кинулись въ засаду къ окну сарая, чрезъ который любовникъ прошелъ въ домъ. Они съ величайшимъ удовольствіемъ смотрѣли на безполезныя усилія его выйдти; долго держали они его въ плѣну, и, говорятъ, хотѣли вступить съ нимъ въ переговоры, хотѣли заставить его отвѣчать на нѣкоторые вопросы и за эти отвѣты выпустить на волю. Онъ не отвѣчалъ ни на одинъ окликъ, ни на одну шутку и цѣлый день просидѣлъ спокойно, какъ-будто умеръ. Шалуны рѣшили взять его голодомъ и держать караулъ всю ночь; разставлены были посты вокругъ дома, и караульные смѣнялись каждый часъ. Но плѣнникъ, въ отчаяніи, сдѣлалъ такую вылазку, какой вовсе не ожидали: онъ убѣжалъ по крышамъ, и это бѣгство, говорятъ, было чудомъ смѣлости и счастія. Видѣли, какъ онъ, будто тѣнь, мелькнулъ на высотѣ, но не могли поймать его; сегодня утромъ онъ уѣхалъ изъ города, и неизвѣстно, по какой дорогѣ отправился. Твой старинный товарищъ Лоренъ — онъ теперь эскадроннымъ командиромъ въ егерскомъ гвардейскомъ полку — пріѣхалъ къ намъ обѣдать и разсказалъ мнѣ все это дѣло, — разумѣется, разсказалъ съ удовольствіемъ, потому-что онъ не очень тебя жалуетъ. Только-что онъ уѣхалъ, я отправился на верхъ къ твоей женѣ; она сказалась больной и цѣлый день не выходила изъ своей комнаты. Я такъ круто принялся за нее, что она взбѣсилась на меня, какъ чертенокъ. Вмѣсто того, чтобъ упрашивать меня молчать объ этомъ дѣлѣ, она вызывала меня увѣдомить тебя объ ея поведеніи, и объявила, что я не имѣю права говорить ей такимъ образомъ, что я дуракъ, и что отъ тебя-самого она не потерпѣла бы упрековъ, какіе я ей дѣлалъ. И такъ, дѣлай, какъ хочешь; я умываю руки.

Она выгнала меня изъ своей комнаты и хотѣла тотчасъ послать за почтовыми лошадьми и оставить домъ, гдѣ, какъ говорила она, ее обижаютъ и притѣсняютъ. Эжени постаралась успокоить ее, и сильный нервическій припадокъ, который въ этотъ разъ, думаю, былъ дѣйствительный, кончилъ ссору. Она теперь въ постели; Эжени ночуетъ съ ней; а я спѣшу писать къ тебѣ, потому-что боюсь, какъ бы вмѣстѣ съ здоровьемъ не возвратилось къ ней желаніе уѣхать отсюда; не могу же я отпустить ее одну съ этой горничной, которая, сказать мимоходомъ, кажется мнѣ препорядочной плутовкой. Я сдѣлаю все, что могу, чтобъ уговорить ее дождаться тебя; но, ради Бога! выпутай меня изъ этого затрудненія. Не дѣлай мнѣ упрековъ; ты видишь, что я дѣйствовалъ все къ лучшему, и я не могу отвѣчать за то, что будетъ впередъ; если она хочетъ уѣхать, сдѣлать какую-нибудь глупость, позволить увезти себя, что могу я сдѣлать, могу ли запереть ее подъ замокъ? Не скрою отъ тебя, что и я сглупилъ: въ досадѣ, что она не хочетъ слушать моихъ совѣтовъ, я проговорилъ, что лучше бы ей ѣхать домой и позаботиться объ умирающей дочери, чѣмъ тѣшиться сумасбродною любовью, которая дѣлаетъ ее посмѣшищемъ всей провинціи и всего полка… Я тотчасъ пожалѣлъ, что открылъ секретъ, который ты ввѣрилъ мнѣ, потому-что съ ней сдѣлались судороги, которыя доказали мнѣ, что это извѣстіе крайне огорчило ее и что она еще не забыла материнской любви. Оканчиваю письмо просьбою, чтобъ ты былъ къ ней снисходителенъ. Знаю твое хладнокровіе и надѣюсь на твое благоразуміе; но присоедини къ этому благоразумію и сожалѣніе къ бѣдной заблудшей. Она очень молода, можетъ остепениться и раскаяться. Много хорошихъ матерей семейства, которыя также въ свое время пошаливали; у ней сердце, кажется, доброе; по-крайней-мѣрѣ до замужства она была прекрасной дѣвушкой; я не узналъ ея, когда ты привезъ ее къ намъ съ капризами, конвульсіями, къ которымъ я никогда не считалъ ее способною. Не скрою отъ тебя, ты показался мнѣ слишкомъ-добрымъ мужемъ; видишь, что значитъ быть черезъ-чуръ влюбленнымъ въ жену! Другіе говорятъ, что ты самъ не безгрѣшенъ, и что живешь въ слишкомъ-нѣжной дружбѣ съ какой-то родственницей, которая пріѣхала къ тебѣ послѣ твоего брака, Богъ-знаетъ откуда. Не сердись за то, что я говорю; это разсказывалъ одинъ пріѣзжій купеческій приказчикъ, который сегодня утромъ въ кофейнѣ, услышавъ о приключеніи Фернанды, сказалъ, что ты отчасти заслужилъ такую участь; можетъ-быть, это и ложь. Какъ бы то ни было, пріѣзжай, хоть для того, чтобъ открыть убѣжище твоего соперника и раздѣлаться съ нимъ, какъ онъ заслуживаетъ. Я помогу тебѣ. — Запечатываю письмо; уже полночь. Жена твоя уснула, то-есть, ей лучше. Завтра я извинюсь передъ нею.

XXI.

Фернанда къ Октавію.

Тильи, близь Тура.

Я у матери; оскорбляемая Борелемъ, я искала убѣжища не на груди какой-нибудь покровительницы или подруги, а подъ кровомъ женщины, которая, по-крайней-мѣрѣ, имѣетъ право давать мнѣ уроки; я могу выслушать изъ устъ ея много такихъ словъ, которыя въ устахъ этого грубаго солдата возмущали меня. Завтра ѣду въ Сен-Леонъ; мать моя провожаетъ меня туда. Она знаетъ наше жалкое приключеніе; кто его не знаетъ? но она не такъ жестока ко мнѣ, какъ я ожидала. Она складываетъ всю вину на моего мужа, и, не смотря на всѣ мои убѣжденія, упорно думаетъ, что Сильвія его любовница, и что онъ покидаетъ меня для того, чтобъ жить съ ней. Не знаю, кто распространилъ въ здѣшнихъ мѣстахъ эту безчестную ложь; всѣ здѣсь охотно вѣрятъ ей, какъ и всему дурному… И такъ, мало того, что я сдѣлала Жака смѣшнымъ своимъ безразсуднымъ поведеніемъ, — я не могу еще воспрепятствовать, чтобъ клеветали на него! Его добродушіе, довѣренность ко мнѣ будутъ приписываемы гнуснымъ побужденіямъ! Я увѣрена, что Розетта измѣняетъ намъ и продаетъ наши секреты; я сейчасъ встрѣтила ее; она шла отъ моей матери, и очень смутилась, увидѣвъ меня. Черезъ минуту, пришла маменька и заговорила о моихъ семейныхъ дѣлахъ, о моей безразсудной любви, и я увидѣла, что ей пересказаны малѣйшія подробности нашей исторіи; но какъ пересказаны! Прошедъ черезъ уста этой служанки, онѣ, какъ вы можете вообразить, загрязнились, обезобразились: наши первыя свиданія у большаго вяза, когда я думала, что предаюсь такому чистому, такому неопасному чувству, представлены въ видѣ наглой интриги; пріемъ, сдѣланный вамъ тогда Жакомъ, представленъ безчестною снисходительностью, и моя дружба съ вами и дружба Жака съ Сильвіей осуждены безъ аппелляціи, какъ двойная любовная интрига. Что могу я отвѣчать на такія обвиненія? У меня нѣтъ силы бороться съ такою горестной судьбой: я позволяю оскорблять, унижать, грязнить себя. Я думаю объ умирающей дочери, которую чрезъ три дня найду уже, можетъ-быть, мертвою. Кажется, небо раздражено противъ меня; не-уже-ли я сдѣлала большое преступленіе, что полюбила васъ? Письмо ваше приноситъ мнѣ столько облегченія, сколько могу я чувствовать; но можете ли вы что-нибудь поправить? Я знаю, что мои горести мучатъ васъ такъ же, какъ и меня, знаю, что вы отдали бы жизнь свою, чтобъ предохранить меня отъ нихъ, — по уже поздно. Не буду упрекать васъ… я погибла… къ-чему жаловаться?

Не знаю, какъ дошло до меня ваше письмо; но, судя по тому средству, которое вы указываете мнѣ для пересылки къ вамъ отвѣта, вижу, что вы недалеко, что вы проникаете сюда въ домъ. Октавій! Октавій! На погибель мою созданы вы; погубили вы меня поведеніемъ, котораго такъ упорно держитесь! Къ чему приведутъ эти страстныя преслѣдованія, которыя подвергаютъ опасности вашу жизнь и губятъ честь мою? Зачѣмъ хотите вы оспоривать меня такимъ-образомъ у общества, которое смѣется надъ нашими усиліями и для котораго наша страсть служитъ предметомъ соблазна и насмѣшекъ? Подъ какимъ платьемъ, съ какими предосторожностями ни приближайтесь ко мнѣ, опять будете вы открыты. Домъ невеликъ, меня не спускаютъ съ глазъ, а Розетта знаетъ васъ; вы видите, какова преданность этихъ людей: за луидоръ они вамъ помогаютъ, за два продаютъ. Къ-чему вамъ видѣть меня? Вы не можете ничего для меня сдѣлать. Надобно все открыть мужу и получать отъ него прощеніе. Это будетъ нетрудно; я знаю Жака и не ожидаю ничего дурнаго съ его стороны; но онъ лишитъ меня навсегда своего уваженія, онъ будетъ имѣть ко мнѣ только состраданіе, и доброта его станетъ унижать меня, какъ безпрерывное оскорбленіе. Что касается до васъ, если вы все еще будете упорствовать въ намѣреніи видѣть меня, можетъ-быть, заплатите за это упорство жизнію: Жакъ пробудится когда-нибудь отъ сна, въ которой гордость его погружена довѣрчивостью. Не могу воспрепятствовать вамъ въ стремленіи къ вашей роковой судьбѣ; зло, которое вы мнѣ сдѣлали, можете вы только увеличить, погибнувъ жертвою своей любви. Что жь? пусть будетъ такъ. Все, что можетъ ускорить мою смерть, будетъ Божіимъ благодѣяніемъ: пусть небо отниметъ у меня дочь, пусть поразитъ васъ, — я немедленно послѣдую за вами.

XXII.

Октавій къ Фернандѣ.

Я погубилъ тебя; ты въ отчаяніи, — и думаешь, что я оставлю тебя? Ты думаешь, что могутъ испугать меня опасности, грозящія моей жизни, когда я виновникъ всѣхъ горестей твоей? Не-уже-ли ты меня почитаешь подлецомъ? Да, я былъ безумцемъ, котораго всѣ надежды, всѣ предпріятія разрушила роковая судьба. Но не время теперь жаловаться и унывать; подумай: зло сдѣлано; ничто меня не утѣшитъ, и сердце мое вѣчно будетъ источать кровь за вину мою. Но если прошедшее незагладимо, по-крайней-мѣрѣ будущее принадлежитъ намъ, и я не перенесу мысли, что оно должно быть для тебя неумолимымъ, вѣчнымъ наказаніемъ. Но, Фернанда, Богъ милостивъ и покровительствуетъ тѣмъ, которыхъ оставляютъ люди. Онъ сохранитъ тебя, — Онъ одинъ знаетъ, какимъ образомъ; по-крайней-мѣрѣ, возвратитъ тебѣ дочь твою. Борель, вѣроятно, преувеличилъ ея болѣзнь, чтобъ отмстить за справедливую гордость, съ какою отвергла ты его дерзкіе упреки: когда я уѣзжалъ изъ Сен-Леона, она была нездорова, но слегка, и по сложенію ея можно судить, что она способна вынести неизбѣжныя болѣзни дѣтства. Ты найдешь ее уже здоровою, или, по-крайней-мѣрѣ, она выздоровѣетъ, уснувъ на груди твоей. Вся бѣда, какъ для нея, такъ и для насъ, произошла отъ твоего отъѣзда. Мы составляли счастливую семью, вѣрили другъ другу и, казалось, одна и та же жизнь одушевляла насъ; ты вздумала прервать эту мирную жизнь, которую повелѣвало вести намъ само небо. Оно повергало тебя въ мои объятія; Жакъ не зналъ бы этого, или терпѣлъ бы; Сильвія не смѣла бы оскорбиться. Теперь заговорилъ свѣтъ; онъ запятналъ проклятіемъ любовь нашу: надо омыть ее кровью. Дай мнѣ волю, я предложу свою кровь Жаку — всю до послѣдней капли. Я былъ бы послѣднимъ негодяемъ, еслибъ поступилъ иначе. Если онъ ограничится тѣмъ, что рѣшится отнять у меня жизнь и возвратить тебѣ счастіе, я умру съ отрадою въ душѣ, очищенный отъ преступленія моего; но если онъ дурно обойдется съ тобой, если станетъ грозить тебѣ, унижать тебя — горе ему! Я кинулъ тебя въ пропасть, я же съумѣю и вытащить изъ нея. Не думаешь ли ты, что меня безпокоитъ свѣтъ? Я думалъ нѣкогда, что это суровый и справедливый властелинъ: теперь же я разорвалъ съ нимъ связи, разорвалъ съ того дня, какъ онъ запретилъ мнѣ любить тебя; теперь я презираю его; я заключу тебя въ свои объятія и унесу на край земли, унесу съ тобой дѣтей твоихъ, по-крайней-мѣрѣ, дочь твою, и мы будемъ жить въ глуши какой-нибудь пустыни, гдѣ не будутъ доходить до насъ безсмысленные клики общества. Я не могу, подобно Жаку, предложить тебѣ богатое состояніе; но все, чѣмъ я владѣю, будетъ принадлежать тебѣ; я одѣнусь въ мужицкое платье и буду работать, чтобъ у дочери твоей было шелковое платьице, и чтобъ тебѣ нечего было дѣлать, какъ только играть съ нею. Участь, какую я предложу тебѣ, не такъ будетъ блестяща, какъ теперешняя твоя участь, но ты увидишь болѣе любви, болѣе преданности, чѣмъ во всѣхъ дарахъ твоего мужа. Итакъ, ободрись и поспѣшай въ Сен-Леонъ. Еслибъ не опасался я усилить гнѣвъ Жака, то посадилъ бы тебя сегодня вечеромъ въ почтовую коляску и проводилъ бы тебя самъ къ мужу; но онъ, можетъ-быть, подумаетъ въ первую минуту, что я этимъ желалъ оскорбить его; я не хочу этого. Явлюсь къ нему и дамъ ему удовлетвореніе, какое онъ захочетъ; онъ справедливо сталъ бы презирать меня, еслибъ я бѣжалъ въ подобную минуту. Сегодня утромъ вошелъ я въ садикъ твоей матери и видѣлъ, что она о чемъ-то совѣтовалась съ Розеттой; прогони отъ себя эту дѣвушку какъ-можно-скорѣе. И тебя я видѣлъ; ты была такъ блѣдна, такъ уныла! Я почувствовалъ всѣ муки совѣсти и отчаянія. Я былъ одѣтъ мужикомъ и продалъ твоему слугѣ цвѣты, въ которыхъ ты нашла мою первую записку. Это письмо вручу тебѣ сегодня вечеромъ самъ, въ минуту твоего отъѣзда, и поѣду въ двухъ шагахъ отъ тебя. Будь мужественна, Фернанда; люблю тебя всѣми силами души моей; чѣмъ болѣе будемъ мы несчастны, тѣмъ болѣе буду любить тебя.

XXIII.

Октавій къ Эрберу.

Мнѣ надо многое разсказать тебѣ. 15 числа вечеромъ, я отправился назадъ въ Дофине съ Фернандою и г-жею де-Тёрсанъ; мать Фернанды никакъ не подозрѣвала, что одинъ изъ почтальйоновъ, правившихъ лошадьми, былъ не кто иной, какъ любовникъ, котораго она хотѣла разлучить съ своею дочерью. Эта г-жа де-Тёрсанъ, хотя и злая женщина, однакожь очень-благоразумна и осторожна. Она отпустила Розетту и отправила ее въ Парижъ съ довольно-значительною суммою денегъ и рекомендательнымъ письмомъ къ одной знакомой, которая пріищетъ ей выгодное мѣстечко. Я встрѣтилъ эту субретку въ гостинницѣ, въ сосѣдней деревнѣ, гдѣ она садилась въ дилижансъ; мнѣ хотѣлось ударить ее хлыстомъ, но я сообразилъ, что для пользы Фернанды долженъ сдѣлать совершенно-противное. Потому, я удвоилъ подарокъ г-жи де-Тёрсанъ и видѣлъ, какъ она отправилась въ Парижъ. Тамъ, по-крайней-мѣрѣ, злой языкъ ея заглушится шумомъ голосовъ, которые носятся надъ бездною, поглощающею все — и проступки и клеветы. Когда Фернанда уѣзжала, я съ удовольствіемъ видѣлъ, что г-жа Борель представила ей доказательство своей дружбы, которое должно пролить нѣкоторое утѣшеніе въ ея разбитое сердце. На первой станціи, я помѣнялся съ Фернандой взглядомъ, пожалъ ей руку, сунулъ ей въ руку записку, скинулъ съ себя костюмъ почтальйона и цѣлую ночь скакалъ на почтовой верховой лошади позади ея коляски; на каждой станціи я приближался къ ней и, при таинственномъ свѣтѣ фонаря, видѣлъ лучъ надежды и удовольствія въ глазахъ ея. Утромъ, въ то время, когда она завтракала въ какой-нибудь гостинницѣ, я нанималъ почтовый экипажъ и продолжалъ такимъ-образомъ путешествіе. Кстати, пришли мнѣ поскорѣй денегъ; если прійдется сдѣлать какую-нибудь новую экспедицію, я, право, не знаю, какъ извернуться.

Г-жа де-Тёрсанъ замѣтила мою физіономію на дорогѣ, но она никогда меня прежде не видывала, и я такъ похожъ былъ на проѣзжаго купца или приказчика, такъ равнодушнымъ казался и къ ней и къ ея дочери, что она не могла отгадать моего намѣренія. Я остановился на дорогѣ у въѣзда въ долину Сен-Леогъ; они поѣхали далѣе; я отослалъ свой экипажъ въ домъ священника, приказавъ почтальйону ѣхать тише, а самъ въ полчаса, ближайшею тропинкой, черезъ лѣсъ, добрался до замка, вошелъ въ него, никѣмъ-незамѣченный, и усѣлся въ гостиной за ширмами, гдѣ иногда кладутъ дѣтей. Тутъ стояла одна пустая колыбель; сердце мое сжалось; я отгадалъ, что малютка умерла, — и горько заплакалъ, представивъ себѣ ударъ, ожидавшій мою бѣдную Фернанду.

Съ четверть часа сидѣлъ я тутъ пораженный этимъ сцѣпленіемъ неодолимыхъ несчастій; вдругъ услышалъ шаги и голоса нѣсколькихъ человѣкъ: то пришли Жакъ, Фернанда и ея мать. — «Гдѣ дочь моя?» говорила Фернанда мужу: «покажи мнѣ дочь мою.» Звукъ ея голоса раздиралъ душу. Въ голосѣ Жака было что-то странно-жестокое, когда онъ отвѣчалъ ей вопросомъ: а гдѣ Октавій?… Я тотчасъ всталъ, вышелъ изъ-за ширмъ и сказалъ рѣшительнымъ тономъ: здѣсь! Нѣсколько секундъ онъ былъ неподвиженъ и глядѣлъ на г-жу де-Тёрсанъ, — можешь вообразить, какое изумленіе выражалось на лицѣ ея. «Хорошо!» Это было первое и послѣднее наше объясненіе.

Фернанду томило двойное безпокойство — узнать, жива ли дочь ея и какъ обойдется со мной Жакъ; блѣдная, трепещущая, она упала въ кресла и сказала задыхающимся голосомъ: «Жакъ, скажи мнѣ, дочь моя умерла? Ты получилъ письмо Бореля?» — Я не получалъ никакою письма, отвѣчалъ Жакъ, и пріѣздъ твой для меня неожиданное счастіе. — Онъ проговорилъ этотъ отвѣтъ съ такимъ спокойствіемъ, что Фернанда должна была повѣрить ему. Я бы и самъ дался въ обманъ, еслибъ не зналъ чрезъ Розетту, которой извѣстны были всѣ тайны Серизи, что Борель писалъ и все разсказалъ Жаку. Фернанда живо встала, и лучъ радости блеснулъ на лицѣ ея; но тотчасъ опять опустилась она въ кресла, сказавъ: — «И такъ дочь моя умерла!» — Вижу, сказалъ Жакъ, съ нѣжностью наклонясь къ ней: — что Борель проговорился, какія причины удерживали меня вдали отъ тебя. Печальное оправданіе приношу я тебѣ, моя бѣдная Фернанда; но ты пріимешь его, и мы поплачемъ вмѣстѣ. — Въ эту минуту вошла Сильвія, съ сыномъ Фернанды на рукахъ; она положила его на руки несчастной, покрывая ее поцалуями и слезами. Одинъ! сказала Фернанда, обнимая сына и упала въ обморокъ.

Г-жа де-Тёрсанъ взяла Жака за руку. — «Оставьте дочь мою» сказала она ему: «на попеченіи этихъ двухъ особъ, которыхъ съ удивленіемъ я вижу здѣсь, и позвольте мнѣ теперь же поговорить съ вами въ другой комнатѣ.» — Нѣтъ, отвѣчалъ Жакъ сухо и гордо: — позвольте мнѣ самому помочь женѣ моей; потомъ вы скажете все, что вамъ будетъ угодно, въ присутствіи этихъ двухъ особъ. — Фернанда, сказалъ онъ, обращаясь къ женѣ, начинавшей приходить въ чувство: будь мужественнѣй, вотъ все, чего я отъ тебя требую въ награду за неизмѣнную нѣжность, какую питаю къ тебѣ. Побереги себя для этого малютки; посмотри, какъ онъ улыбается, нашъ бѣдный единственный сынъ! Ты должна дорожить жизнію, ты еще окружена существами, которыя любятъ тебя; вотъ Сильвія: она ждетъ, чтобъ ты приняла ея ласки; вотъ я, у ногъ твоихъ, заклинаю тебя преодолѣть свою горесть, а вотъ — и Октавій… Послѣднее слово онъ произнесъ съ явнымъ усиліемъ. Фернанда бросилась къ нему на руки; на лицѣ его были двѣ крупныя слезы и во взглядѣ, брошенномъ на меня, странная смѣсь упрека и прощенія. Странный человѣкъ! Я готовъ былъ кинуться къ ногамъ его…..

Около часа провели мы въ слезахъ. Жакъ былъ такъ добръ и нѣженъ къ женѣ, что она успокоилась по-крайней-мѣрѣ на счетъ одного изъ двухъ несчастій, которыхъ страшилась: она подумала, что онъ еще ничего не знаетъ, и ободрилась до того, что подала мнѣ руку, мнѣ послѣднему, показавъ тысячу свидѣтельствъ нѣжности сыну, мужу, Сильвіи. — «Видишь» сказалъ я ей потихоньку, улучивъ минуту, когда я былъ одинъ подлѣ нея: «ты видишь, что не разомъ обрушиваются всѣ удары, и что я еще у ногъ твоихъ.» Я встрѣтилъ глаза г-жи де-Тёрсанъ, которая съ негодованіемъ смотрѣла на меня. Жакъ вошелъ опять съ Сильвіей; они уговорили Фернанду, чтобъ она немножко подкрѣпилась пищей, и мы проводили ее къ столу. Завтракъ былъ скученъ и молчаливъ; но попеченія наши, казалось, мало-по-малу возвращали Фернанду къ жизни. Никто не говорилъ съ госпожою де-Тёрсанъ, которая, казалось, была очень-равнодушна къ несчастію своей дочери, то-и-дѣло смотрѣла то на Сильвію, то на меня, и съ иронической вѣжливостью благодарила насъ за внимательность, какую мы изрѣдка ей оказывали. Жакъ, съ своей стороны, не оказывалъ ей никакой вѣжливости. Когда мы воротились въ гостиную, г-жа де-Тёрсанъ, обратясь къ Жаку, сказала ему дерзкимъ тономъ: «такъ вы не хотите объясниться со мной наединѣ?» — Не хочу, сударыня, отвѣчалъ Жакъ. — «Фернанда» сказала она: «ты слышишь, какъ въ твоемъ домѣ обращаются съ твоей матерью; я пріѣхала сюда, чтобъ защитить тебя, хотѣла, сколько возможно, помирить тебя съ мужемъ и употребить вѣжливость и разсудокъ, чтобъ убѣдить его отказаться отъ своихъ шалостей и простить твои. Но меня обижаютъ, тогда-какъ я еще не сказала ни слова въ твою пользу; теперь ты должна рѣшать, что мнѣ дѣлать.» — Прошу васъ, маменька, сказала смущенная и испуганная Фернанда: — отложить до другаго времени всякое объясненіе съ кѣмъ бы то ни было. — «Не-уже-ли ты думаешь, Фернанда» сказалъ Жакъ: «что намъ когда-нибудь понадобится посредникъ, для объясненія другъ съ другомъ? Не-уже-ли ты просила мать ѣхать съ тобой, чтобъ защитить тебя отъ меня?» — Нѣтъ, нѣтъ, никогда! вскричала Фернанда, скрывая свою голову на груди Жака: — не вѣрь этому! все это случилось противъ моего желанія; не слушай, не отвѣчай… Маменька, сжальтесь надо мною, молчите. — «Молчать — было бы низостью съ моей стороны» возразила г-жа де-Тёрсанъ: «еслибъ то, что я хотѣла сказать, могло послужить хоть къ чему-нибудь; но я вижу, что это будетъ напрасный трудъ. Если здѣсь всѣ довольны, то мнѣ остается только удалиться. Но замѣть, Фернанда, мы видимся въ послѣдній разъ; постыдная жизнь, отъ которой я надѣялась спасти тебя, и въ которую ты хочешь погрузиться еще глубже, запрещаетъ мнѣ имѣть впредь съ тобой сношенія. Въ глазахъ свѣта, это значило бы, что я одобряю соблазнительное твое поведеніе и подражаю постыдной снисходительности твоего мужа.» Фернанда, блѣднѣе смерти, упала на софу, проговоривъ: «Боже мой, пощади меня!» Жакъ былъ такъ же блѣденъ, какъ она; но гнѣвъ его выражался только въ томъ, что брови его слегка нахмурились; но разсказамъ Фернанды, я зналъ, что это значитъ; но г-жа де-Тёрсанъ не знала всей важности этой чуть-замѣтной примѣты. — «Сударыня!» сказалъ ей Жакъ слегка-измѣнившимся голосомъ: «никто въ свѣтѣ, кромѣ меня, не имѣетъ правъ надъ моей женою; вы отказались отъ своихъ правъ, выдавъ ее замужъ. Итакъ, именемъ моей власти, именемъ моей привязанности къ ней, я запрещаю вамъ обращаться къ ней съ упреками и оскорбленіями, которыя въ томъ состояніи, въ какомъ вы ее видите, могутъ быть для нея гибельны. Знаю: для того, чтобъ имѣть удовольствіе оскорбить меня, вы не подорожите жизнью своей дочери; но если вы сердиты на меня, говорите: я съумѣю отвѣчать вамъ; достаточно будетъ сказать, что я васъ знаю!» — Г-жа де-Тёрсанъ измѣнилась въ лицѣ, но гнѣвъ, видно, преодолѣлъ испугъ, который, казалось, возбудила въ ней эта угроза; она встала, взяла Фернанду за руку, и грубо, подтащивъ ее ко мнѣ, почти кинула ее ко мнѣ на колѣни и сказала: "Если ты сама этого хочешь, Фернанда, то оставайся въ тои постыдной жизни, въ которую повергъ тебя мужъ; я не могу поднять униженную душу. Что касается до васъ, сударыня, сказала она Сильвіи: — поздравляю васъ съ тою ролью, которую вы здѣсь играете, и удивляюсь ловкости, съ какою доставили вы любовника вашей соперницѣ, а сами заняли ея мѣсто у мужа. Теперь, я уѣзжаю; я исполнила свою обязанность; я предлагала дочери подпору, которую она должна бы вымаливать; она отвергаетъ ее: да проститъ ее Богъ, — потому-что я ее проклинаю! — Фернанда испустила вопль ужаса. Я невольно прижалъ ее къ груди своей, Сильвія съ холоднымъ презрѣніемъ сказала г-жѣ де-Тёрсанъ, что не понимаетъ ея словъ и не отвѣчаетъ на загадки. «Я объясню тебѣ эту загадку» сказалъ Жакъ: «госпожа эта небогата, и она знаетъ, что на случай вдовства или разлуки съ ея дочерью я обезпечилъ Фернандѣ значительное состояніе; теперь она старается поссорить насъ, чтобъ дочь, воротясь подъ ея опеку, предоставила въ ея распоряженіе пятьдесятъ тысячъ ливровъ ежегоднаго дохода: вотъ и вся загадка!» Г-жа де-Тёрсанъ посинѣла отъ злости, и такъ-какъ злость удивительно развязываетъ языкъ, то она осыпала Жака и Сильвію такимъ язвительными эпиграммами, что Жакъ вышелъ изъ терпѣнія и брови его совершенно нахмурились; тогда онъ раскрылъ бумажникъ, показалъ г-жѣ де-Тёрсанъ какія-то слова, написанныя на клочкѣ бумаги, какое-то изображеніе, разорванное пополамъ, и сказалъ грознымъ голосомъ: знаете ли вы это! Она сдѣлала быстрое движеніе, чтобъ вырвать бумагу, и съ замѣшательствомъ отвѣчала, что не знаетъ, что это значитъ; но Жакъ, оттолкнувъ ее, снялъ съ шеи Сильвіи снурокъ, который она никогда не снимаетъ; разодралъ мѣшечекъ изъ чернаго атласа, вынулъ оттуда другую половину изображенія, показалъ ее г-жѣ де-Тёрсапъ и тѣмъ же громовымъ голосымъ, какого я никогда не слыхалъ изъ устъ его, повторилъ: а это знаете! Несчастная женщина чуть не упала въ обморокъ отъ стыда, во скоро оправилась и съ отчаяніемъ вскричала: «что жь? это не мѣшаетъ ей быть вашей любовницей; вѣдь вы знаете, что она не сестра ваша.» — Она не сестра тебѣ, Жакъ? сказала Фернанда, которая, подобно намъ, не понимая этой странной и таинственной сцены, подошла къ матери, чтобъ помочь ей. — Нѣтъ, это его любовница, кричала г-жа де-Тёрсанъ, стараясь увлечь дочь свою. — Убѣжимъ изъ этого дома; это домъ разврата; уйдемъ, Фернанда; ты не можешь оставаться подъ тою же кровлею, подъ которой живетъ любовница твоего мужа! — Бѣдная Фернанда, пораженная столькими ощущеніями, такими нечаянностями, стояла въ нерѣшимости, а мать трясла ее и толкала къ двери. Жакъ освободилъ ее отъ этой пытки, и подведя къ Сильвіи, сказалъ: «Если она не сестра мнѣ, то по-крайней-мѣрѣ тебѣ сестра; обними ее, и забудь мать, которая сама себя погубила.»

Г-жа де-Тёрсанъ впала въ страшныя конвульсіи. Ее отнесли въ комнату дочери. Фернанда послѣдовала за нею. Сильвія отправилась туда же, но прежде, чѣмъ вышла изъ комнаты, она остановилась между Жакомъ и мною, взяла насъ обоихъ за руки и сказала: «Жакъ, ты зашелъ слишкомъ-далеко, ты не долженъ былъ говорить этого при Фернандѣ и при мнѣ. Мнѣ очень-непріятно было узнать, что это мать моя. Я надѣялась, что женщина, давшая мнѣ жизнь и потомъ бросившая меня на волю судьбы, умерла. Къ-счастію, Фернанда, кажется, не поняла этой сцены и легко будетъ увѣрить ее, что, назвавъ меня ея сестрой, ты просто указывалъ на дружбу мою къ ней». — Пусть она думаетъ, что хочетъ; никто здѣсь не станетъ объяснять ей этихъ жалкихъ тайнъ. Октавій не выскажетъ ихъ. — Тѣмъ болѣе, замѣтилъ я, что я ничего не знаю, и такъ же мало угадываю эти тайны, какъ и Фернанда. Мы разошлись и Сильвія провела остальную часть дня въ комнатѣ г-жи де-Тёрсанъ. Фернанда, сама будучи больна, принуждена была лечь въ постель, какъ скоро увидѣла, что мать ея немного успокоилась. Сильвія съ удивительною ревностью ухаживала поочередно то за той, то за другою. Надо сказать правду, великое и благородное созданіе эта Сильвія! Не знаю, что происходило между ею и г-жею де-Тёрсанъ, по когда на другой день утромъ г-жа де-Тёрсанъ отправилась, ни съ кѣмъ не простясь, одна только Сильвія проводила ее до экипажа. Я видѣлъ ихъ; они проходили по парку, онѣ не могли меня замѣтить. Г-жа де-Тёрсанъ казалась убитою и не имѣла болѣе силъ для гнѣва и злости. Прощаясь съ Сильвіей и собираясь сѣсть въ экипажъ, ожидавшій ее у рѣшетки, она подала ей руку, потомъ, послѣ минутной нерѣшимости, рыдая, кинулась въ ея объятія. Я слышалъ, что Сильвія предлагала ей проводить ее хоть до половины дороги до Тильи, чтобъ въ случаѣ нужды оказать ей необходимое пособіе. «Нѣтъ» сказала г-жа де-Тёрсанъ: «мнѣ тяжело смотрѣть на тебя; но если я позову тебя въ послѣдній часъ моей жизни, обѣщай пріѣхать закрыть мнѣ глаза.» — Клянусь, отвѣчала Сильвія: — и клянусь также, что Фернанда никогда не узнаетъ этой тайны. — «А тотъ молодой человѣкъ сохранитъ ее?» прибавила г-жа де-Тёрсанъ, говоря обо мнѣ. — Даю вамъ клятву и за него! — «Прощай» сказала г-жа де-Тёрсанъ: «прости меня; я очень несчастна!» — Я должна вамъ еще передать кое-что, замѣтила Сильвія: — эти три строчки, которыя показалъ вамъ вчера Жакъ, единственныя доказательства моего происхожденія; вы можете и должны ихъ уничтожить. Вотъ еще половинка образа, другую оставьте мнѣ; я дорожу ею, потому-что она напоминаетъ мнѣ Жака. «Доброе, доброе созданіе!» воскликнула г-жа де-Тёрсанъ, съ восторгомъ взявъ бумагу, поданную ей Сильвіей. Это было единственнымъ выраженіемъ ея признательности. Въ этомъ дурномъ сердцѣ, радость быть освобожденною отъ опасеній за честь свою, одержала верхъ надъ раскаяніемъ преступной совѣсти; г-жа де-Тёрсанъ быстро пошла къ каретѣ.

Сильвія долго неподвижно смотрѣла въ слѣдъ за нею; когда она исчезла за рѣшеткой, Сильвія скрестила руки на груди и едваслышное слово: «мать моя!» замерло на блѣдныхъ устахъ ея. «Объясни мнѣ эту тайну, Сильвія» сказалъ я, подходя къ ней и съ почтеніемъ цалуя ея руку: «какимъ-образомъ эта женщина мать твоя, тогда-какъ ты считала себя сестрой Жака?» Лицо ея приняло выраженіе необъяснимой задумчивости, и она отвѣчала мнѣ: «На свѣтѣ только эта женщина можетъ знать, кто былъ мой отецъ, и она этого не знаетъ! Она — мать моя!» Значитъ, она была любима отцомъ Жака? — «Да; но въ то же время у ней былъ другой любовникъ.» — Но что же было написано на тои бумагѣ? — «Четыре-пять словъ, писанныхъ рукой жакова отца; онъ свидѣтельствовалъ, что я дочь г-жи де-Тёрсанъ, но объявлялъ, что не увѣренъ, онъ ли отецъ мой, и что, по этому сомнѣнію, онъ и не рѣшился принять на себя моего воспитанія. Отправляя меня въ сиротскій домъ, онъ повѣсилъ мнѣ на шею образокъ, котораго половинка осталась у меня.» — Какъ странна судьба твоя, Сильвія! сказалъ я: — недаромъ Богъ одарилъ тебя такимъ великимъ сердцемъ. — «Горести ничего не значатъ», отвѣчала она, сдѣлавъ жестъ, какъ-будто желая удалить мысль о себѣ: «мучатъ меня ваши горести, горести Фернанды, особенно Жака». — А не-уже-ли мои горести не трогаютъ тебя? — «О тебѣ я жалѣю болѣе всѣхъ», сказала она: «потому-что ты всѣхъ слабѣе. Впрочемъ, одно обстоятельство миритъ меня съ тобой; это то, что ты сюда пріѣхалъ: тутъ видѣнъ мужчина!» Я хотѣлъ объясниться съ ней на-счетъ нашихъ общихъ дѣлъ; я чувствовалъ въ себѣ въ эту минуту темное расположеніе къ довѣренности и движеніе, какого, можетъ-быть, не найду въ другой разъ въ своемъ сердцѣ. Я видѣлъ ея благородный поступокъ, и готовъ былъ открыть ей всю свою душу, но она наказала меня за прежнюю недовѣрчивость, закрывъ мнѣ доступъ къ душѣ своей. «Это дѣла Жака» сказала она: — «и я не знаю, что онъ дуаетъ. Ты долженъ подождать, пока онъ на что-нибудь рѣшится; будь увѣренъ, что онъ знаетъ все; но теперь, его первая и единственная забота — успокоить и утѣшить Фернанду.»

Она оставила меня и одна пошла по другой аллеѣ парка. Я пошелъ справиться о здоровьѣ Фернанды; Жакъ былъ въ ея спальнѣ и читалъ; она спала. Что за странное положеніе мое, Эрберъ! Вести себя съ этими людьми такъ же, какъ прежде, тогда-какъ произошли между нами такія вещи, которыя должны бы были поставить намъ вѣчную преграду другъ отъ друга. Понимаешь ли, сколько надо мнѣ мужества, чтобъ постучаться въ дверь, которую отворяетъ Жакъ, и сколько я страдаю, когда онъ уходитъ, говоря мнѣ съ необыкновеннымъ своимъ спокойствіемъ: «постарайтесь убѣдить ее, чтобъ она жила». Что такое скрываетъ въ себѣ безстрастное великодушіе этого человѣка? Въ порывѣ ли высокой любви жертвуетъ онъ такимъ образомъ и своею ненавистью ко мнѣ и своими страданіями? Бываютъ минуты, когда я именно такъ думаю, и однакожь это такъ противорѣчитъ человѣческой природѣ, что не могу искренно вѣрить тому. Еслибъ онъ не представилъ такихъ доказательствъ своей храбрости и презрѣнія къ жизни, какихъ я, можетъ-быть, никогда не буду имѣть случая представить, то можно было бы подумать, что онъ боится драться со мной; но я видѣлъ его въ-теченіи цѣлаго года почти каждый день, я знаю чрезъ Сильвію всю его жизнь, и для меня такое объясненіе не имѣетъ никакого смысла. Я долженъ остановиться на томъ мнѣніи, что сердце его добро, но не пламенно, привязанности благородны, но не страстны. Онъ принялъ на себя, какъ и всѣ люди, роль, которую и разъигрываетъ съ рѣшительною твердостію; онъ взялъ себѣ за образецъ какого-нибудь героя древности, и такъ вошелъ въ свою роль, что самъ сдѣлался древнимъ героемъ, въ одно и то же время смѣшнымъ и удивительнымъ въ настоящемъ видѣ. Далеко ли пойдетъ это странное великодушіе? Дожидается ли онъ выздоровленія жены, чтобъ разорвать связь съ ней или потребовать у меня удовлетворенія? Онъ, кажется, и смущенъ и доволенъ отважностію моего поведенія, и иногда смотритъ на меня глазами, въ которыхъ блеститъ жажда крови. Таитъ ли онъ до поры до времени месть свою или силится задушить ее? Подожду. Три дня мы все въ одинакомъ положеніи. Фернанда серьёзно больна, и еще ни одной ночи не провели мы спокойно. Жакъ и Сильвія позволили мнѣ проводить съ ними ночи въ спальнѣ ея; что бы ни было въ глубинѣ ихъ души, благодарю ихъ за то отъ всего моего сердца. Надѣюсь, Фернанда скоро выздоровѣетъ; ея молодость, крѣпкое тѣлосложеніе и стараніе Жака и Сильвіи удалить отъ нея всякую мысль о новомъ огорченіи, вѣрно, сдѣлаютъ болѣе, чѣмъ пособія опытнаго врача, который приглашенъ былъ для дочери и остался для нея. Прощай, мой другъ. Сожги это письмо; въ немъ заключается тайна; я поклялся хранить ее и думаю, не нарушилъ клятвы, пересказавъ тайну другому я.

XXIV.

Жакъ къ Борелю.

Благодарю тебя, старый товарищъ, за письмо и за превосходныя дружескія намѣренія. Знаю, ты охотно сталъ бы драться, чтобъ защитить отъ оскорбленія жену мою и даже чтобъ оказать мнѣ малѣйшую услугу. Надѣюсь, ты увѣренъ въ такой же преданности съ моей стороны и если прійдется тебѣ обратиться зачѣмъ-нибудь къ дружбѣ, то ты не обратишься ни къ кому, кромѣ меня. Поблагодари также добрую твою Эжени за попеченія ея о Фернандѣ и попроси ее, если она будетъ писать къ ней, не упоминать, что я получилъ отъ тебя письмо, въ которомъ ты увѣдомилъ меня обо всемъ, что было. Прощай, мой добрый другъ; я твой, на жизнь и на смерть.

XXV.

Жакъ къ Октавію.

Хочу избавить насъ отъ непріятнаго и затруднительнаго объясненія на словахъ; скорѣе и хладнокровнѣе объяснимся мы на бумагѣ. Я долженъ предложить вамъ нѣсколько вопросовъ, и надѣюсь, вы не будете оспоривать у меня права спросить васъ о нѣкоторыхъ вещахъ, которыя интересуютъ меня по-крайней-мѣрѣ столько же, сколько и васъ.

1) Не думаете ли вы, что я не знаю, что было между вами и особой, которую нѣтъ надобности называть по имени?

2) Съ какимъ намѣреніемъ воротились вы сюда, на-дняхъ, въ одно время съ этой особой и явились ко мнѣ съ такою смѣлостью?

3) Питаете ли вы къ этой особѣ истинную привязанность? Взяли ль бы вы ее на свое попеченіе и обязались ли бы посвятить ей всю свою жизнь, еслибъ мужъ покинулъ ее?

Отвѣчайте на эти три вопроса, и если уважаете спокойствіе и жизнь этой особы, храните отъ нея въ тайнѣ содержаніе этого письма: нарушивъ тайну, вы сдѣлаете невозможными спасеніе и будущее счастіе ея.

XXVI.

Октавій къ Жаку.

Я буду отвѣчать на ваши вопросы съ откровенностью и довѣрчивостью человѣка, увѣреннаго въ самомъ-себѣ:

Первое. Оставляя Турень, я зналъ, что вамъ извѣстно, что произошло между ею и мною.

Второе. Я явился сюда, чтобъ предложить вамъ жизнь мою; этою жертвой хочу я загладить нанесенную вамъ обиду. Если вы будете великодушны къ ней, — грудь моя открыта, руки безоружны, — прошу васъ, пронзите эту грудь пулей или шпагой; но если вы думаете мстить ей, мы поспоримъ за жизнь, и я постараюсь убить васъ.

Третье. Привязанность моя къ ней такъ глубока и истинна, что если смерть или ненависть заставитъ васъ ее покинуть, я клянусь посвятить ей всю жизнь мою и загладить, сколько возможно, зло, которое ей сдѣлалъ.

Прощайте, Жакъ. Я несчастливъ, но не могу разсказать вамъ страданій, которыхъ вы причиною; если вы хотите отмстить мнѣ, должны желать найдти меня на ногахъ. Съ моей стороны было бы низко умолять васъ, и безразсудно было бы пренебрегать вашимъ мужествомъ; но я долженъ ждать васъ, — и жду. Рѣшайтесь.

XXVII.

Октавій къ Эрберу.

Жакъ уѣхалъ; куда и на долго ли? возвратится ли онъ когда-нибудь? Все это для меня еще тайна; у этого человѣка страсть быть неразгаданнымъ. Двадцать ударовъ шпаги для меня легче этого презрительнаго молчанія. И въ чемъ же могу я обвинять его? Поведеніе его въ-отношеніи къ своей женѣ до-сихъ-поръ благородно; но сожалѣніе ко мнѣ унижаетъ меня; онъ медлитъ мщеніемъ, и это истощаетъ мое терпѣніе. Нельзя назвать жизнью этой сомнительности настоящаго, неизвѣстности будущаго.

Я послалъ тебѣ копію съ записки, написанной имъ ко мнѣ изъ Сен-Леона и съ отвѣта, посланнаго мною изъ дома священника.

XXVIII и XXIX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XXX.

Сильвія къ Жаку.

Боже мой! Зачѣмъ ты въ Турѣ? Это ужасаетъ меня. Ужь не задумалъ ли ты отмстить клеветы, которыя на насъ распространяютъ? Я подумала бы это, еслибъ знала тебя меньше. А между-тѣмъ, сколько ни знаю, какъ ты ненавидишь дуэли, все боюсь, не попался ли ты въ исторію этого рода; не въ первый разъ счелъ бы ты себя принужденнымъ отступить отъ своихъ правилъ и пуститься на дѣло, несродное съ твоимъ характеромъ. Въ настоящемъ случаѣ, я, впрочемъ, не вижу необходимости ставить жизнь противъ жизни другаго. Развѣ это исправило бы зло, нанесенное Фернандѣ? Другой отвѣчалъ бы, что долженъ отмстить за свое личное оскорбленіе; но ты развѣ способенъ изъ личной мести свершить дѣло, на которое смотришь, какъ на преступленіе? Ты разсказывалъ мнѣ о своей первой дуели, именно съ этимъ Лорреномъ: ты и тогда соглашался съ подобнымъ образомъ мыслей, но дѣло было неизбѣжно — вы каждый день были вмѣстѣ на глазахъ цѣлаго общества, и оба были военные. Для кого изъ васъ было важно, днемъ ли раньше или позже уничтожитъ васъ ядро или шпага? что значила для васъ жизнь въ то время? Теперь, когда положеніе твое совсѣмъ-другое, возможно ли, чтобъ ты сдѣлалъ эту поѣздку съ цѣлью смыть клевету, которая до тебя не досягаетъ, и отмстить за обиды, которыя смѣютъ наносить тебѣ только издали? Напрасно стараешься ты доказать мнѣ, что жизнь твоя отнынѣ никому не нужна; ты ошибаешься. О! не падай такъ духомъ! Это разсчетъ лѣности, желающей сложить руки, увѣрить себя, что дѣло кончено. Зачѣмъ осуждаешь ты своего сына съ такимъ отчаяніемъ? Не говорилъ ли тебѣ докторъ, что природа совершаетъ чудеса мимо всѣхъ разсчетовъ науки, и что, при постоянномъ присмотръ и строгомъ образѣ жизни, сынъ твой можетъ укрѣпиться? Я въ точности наблюдаю за діэтой, и вотъ ужь нѣсколько дней нашъ милый малютка дѣйствительно-здоровъ. Если я умру, кто будетъ за нимъ смотрѣть? Фернанда не знаетъ его болѣзни, и, кромѣ того, ея заботливость почти-всегда не въ-попадъ. Что же обязываетъ меня къ жизни, если ты такъ легко отъ нея отказываешься? Или ты думаешь, что жизнь, которую ты оставляешь мнѣ, прекрасна?

А Фернанда — развѣ она не имѣетъ уже въ тебѣ нужды? Что можемъ мы знать объ Октавіи, когда онъ самъ ничего о себѣ не знаетъ, и хвалится тѣмъ, что не можетъ противиться ни одной изъ своихъ прихотей? Онъ говоритъ, что увѣренъ въ вѣчной любви къ Фернандѣ; можетъ-быть, это правда, можетъ-быть и нѣтъ. Онъ велъ себя хорошо съ-тѣхъ-поръ, какъ окомпрометтировалъ ее; но такому ли человѣку быть твоимъ наслѣдникомъ и наполнить сердце, въ которомъ ты царствовалъ? Можетъ ли она любить его долго? Не прійдется ли когда-нибудь освободить ее отъ него?

Ты хочешь, чтобъ я говорила тебѣ о нихъ всю истину, и я чувствую, что должна это дѣлать. Въ эту минуту, они счастливы, они любятъ другъ друга страстно; они слѣпы, глухи, безчувственны; съ Фернандой бываютъ минуты пробужденія и отчаянія; на Октавія находитъ иногда страхъ и тревога неизвѣстности; но они не могутъ противиться увлекающему ихъ потоку. Октавій старается успокоить свою совѣсть, унижая твои достоинства; онъ не смѣетъ сомнѣваться въ нихъ, но старается изъяснять ихъ изъ побужденій, которыя уменьшаютъ ихъ цѣну. Чтобъ избавиться отъ удивленія къ тебѣ, и утѣшиться въ томъ, что онъ не такъ великъ, какъ ты, онъ старается подрыть пьедесталъ, на которомъ ты достоинъ возвышаться. Ты отгадалъ: онъ отрицаетъ въ тебѣ страсти, чтобъ отрицать жертву. Фернанда защищаетъ тебя сильнѣе, нежели ты думаешь, и благоговѣніе ея къ тебѣ противостоитъ всѣмъ покушеніямъ; она говоритъ, что ты любишь ее до слѣпоты, и что въ этомъ ты великъ; она плачетъ при этомъ такъ горько, что я принуждена утѣшать и возвышать ее въ собственныхъ ея глазахъ. Бѣдная сестра! Бываютъ минуты, когда я на нее сердита за сдѣланное тебѣ зло; когда вижу лицо ея яснымъ и руку въ рукѣ Октавія, я бѣгу, прячусь въ чащѣ лѣса, или иду плакать у колыбели твоего сына, чтобъ дать волю своему негодованію, не заставляя ихъ страдать. Но когда я вижу, что ее терзаютъ угрызенія совѣсти, мнѣ жаль ея, и я страдаю вмѣстѣ съ нею. Я согласна съ тобою, что приключеніе ея не такъ важно, какъ угодно будетъ считать его щекотливости многихъ женщинъ; вижу, что это не лишило ея дружбы г-жи Борель, женщины, какъ кажется, великодушной и чувствительной. Жизнь ея могла бы еще быть прекрасною, еслибъ Октавій хотѣлъ этого; я увѣрена, что она обратилась бы опять къ тебѣ, еслибъ имѣла причины на него жаловаться, или еслибъ онъ вдохнулъ въ нее смѣлость, которой, напротивъ того, старается лишить ее. Можетъ ли она краснѣть, получивъ прощеніе отъ души столь благородной, какъ твоя? И развѣ для тебя было бы страданіемъ простить ее? О! какъ ты еще ее любишь, и что это за любовь! Среди этого океана страданій, ты только заботишься о томъ, какъ бы не допустить ея и до сотой доли твоихъ мученій.

Странно: г-жа де-Тёрсанъ прислала мнѣ нѣсколько сотъ франковъ; ты можешь себѣ вообразить, что я отказалась отъ нихъ не по незначительности подарка, — я знаю, что она небогата, и что этотъ подарокъ щедръ въ сравненіи съ ея средствами. Но я удивляюсь, что она вздумала такимъ образомъ заглаживать вину свою, съ младенчества кинувъ меня на произволъ судьбы. Это похоже на насмѣшку. Впрочемъ, я благодарила ее и сказала, что отказываюсь, потому-что не имѣю въ нихъ нужды. Можетъ-быть, мнѣ слѣдовало бы быть признательною къ ея намѣренію; но я не могу, — я никогда не прощу ей, что она родила меня.

XXXI.
Жакъ къ Сильвіи.

Что сказать тебѣ? Этотъ Лорренъ былъ злой человѣкъ, и я убилъ его. Онъ стрѣлялъ по мнѣ первый, — я вызвалъ его, — и онъ промахнулся; я зналъ, что мнѣ стоитъ только захотѣть убить его, и я захотѣлъ. Сдѣлалъ ли я преступленіе? Конечно. Но что нужды? Въ эту минуту, я не понимаю, что такое угрызеніе совѣсти. Есть много другаго, что кипитъ во мнѣ и выводитъ меня изъ себя! Богъ проститъ мнѣ. Это не я дѣйствую: Жакъ умеръ; существо, послѣдовавшее ему — несчастный… Я могъ бы быть добрымъ, еслибъ судьба моя гармонировала съ моими чувствами; но все рушилось, все бѣжитъ меня; физическій человѣкъ беретъ верхъ, а у этого человѣка, какъ и у всѣхъ прочихъ, инстинктъ, тигра. Я чувствовалъ, какъ сжигаетъ меня жажда крови; это убійство нѣсколько облегчило меня. Умирая, несчастный сказалъ мнѣ: «Жакъ, мнѣ было предназначено умереть отъ твоей руки; безъ этого ты не изувѣчилъ бы меня за каррикатуру, и не убилъ бы теперь за то, что ты…» И онъ умеръ, произнося эту грубость, которая какъ-будто утѣшала его. Долго стоялъ я недвижный и смотрѣлъ на выраженіе ироніи, замершее на лицѣ трупа; неподвижные глаза его, казалось, говорили мнѣ, что онъ меня не боится, и улыбка какъ-будто отрицала мое мщеніе. Мнѣ хотѣлось бы убить его въ другой разъ… Надо убить другаго, все равно кого бы то ни было; это меня облегчаетъ и полезно Фернандѣ: ничто не возстановляетъ женщину такъ, какъ месть за нанесенныя ей оскорбленія. Здѣсь говорятъ, что я дуракъ. Пусть говорятъ! Не скажутъ по-крайней-мѣрѣ, что я переношу невѣрность жены потому, что не умѣю драться. Скажутъ, что я отъ страсти къ ней сошелъ съ ума? Что же! по-крайней-мѣрѣ заключатъ, что женщина достойна любви, если владычествуетъ такъ сильно надъ мужемъ, котораго уже не любитъ. Другія женщипы позавидуютъ трону, на который я возведу ее въ моемъ безуміи, и Октавій позавидуетъ на минуту моей роли; только я имѣю право драться за нее, и онъ принужденъ предоставить мнѣ исправленіе зла, причиненнаго имъ.

Прощай. Не безпокойся обо мнѣ; я буду жить. Чувствую, что таково предназначеніе мое, и что въ эту минуту тѣло мое недоступно ранамъ. Есть невидимая рука: она охраняетъ меня и предоставляетъ себѣ поразить меня. Нѣтъ, жизнь моя не въ людской власти; внутреннее убѣжденіе говоритъ мнѣ это; я пожертвовалъ ею, и для меня совершенно все равно, потеряю ли я ее, или сохраню. Ангелъ-хранитель Фернанды со мною; онъ разсказываетъ мнѣ о ней во время сна; онъ распростираетъ надо мною крылья, когда я бьюсь за нее; когда я не буду болѣе нуженъ никому, — онъ оставитъ меня. Я сдѣлалъ въ Парижѣ духовное завѣщаніе: въ случаѣ смерти моего сына оставляю двѣ трети своего имѣнія женѣ, а остальное тебѣ. Но не бойся ничего; часъ мой еще не насталъ.

XXXII.
Борель къ капитану Жану.

Серизи.

Любезный товарищъ, ты долженъ сейчасъ же явиться въ Туръ и замѣнить меня при Жакѣ, который стрѣляется сегодня же вечеромъ. Я не могу ни быть у него секундантомъ, ни даже поѣхать передать тебѣ мою должность: у меня опять припадокъ подагры, и такой жестокій, что мнѣ невозможно проѣхать и одного лье въ каретѣ. Жакъ только-что присылалъ за мною; отправляйся сейчасъ, извини меня передъ нимъ и предложи свои услуги; въ этихъ дѣлахъ не откладываютъ. Постараюсь въ двухъ словахъ разсказать тебѣ дѣло. Едва успѣвъ отдохнуть отъ вчерашняго убіенія Лоррена, которому да проститъ Богъ! Жакъ отправился въ кофейню, какъ ни въ чемъ не бывалъ. Съ видомъ ледянаго равнодушія, который, какъ тебѣ извѣстно, онъ принимаетъ, когда сердитъ, онъ закурилъ трубку и пилъ кофе въ присутствіи болѣе сотни старыхъ и молодыхъ рубакъ, которые смотрѣли на него, какъ ты можешь себѣ представить, не безъ любопытства. Молодые офицеры, съигравшіе съ любовникомъ жены его извѣстную тебѣ штуку, разсудили, что присутствіе и видъ его оскорбляетъ ихъ, или по-краиней-мѣрѣ вызываетъ на что-нибудь. Они громко заговорили объ обманутыхъ мужьяхъ вообще, и за столомъ возлѣ него повторяли слово, которое никакъ не могло быть пріятно для слуха. Онъ оставался равнодушенъ, и они начали говорить объ его женѣ яснѣе и кончили такимъ яснымъ описаніемъ ея, что Жакъ всталъ и сказалъ: «вы лжете», голосомъ, какимъ онъ сказалъ бы: «я къ вашимъ услугамъ». Двое изъ этихъ господъ, говорившіе послѣдніе, встали и спросили, къ кому относятся слова его. «Къ обоимъ» отвѣчалъ Жакъ: «и кому первому угодно будетъ объясниться со мною, пусть скажетъ.» — Я, Филиппъ Мункъ, отвѣчалъ одинъ изъ нихъ: — завтра, въ которомъ часу вамъ угодно. — «Нѣтъ» возразилъ Жакъ: «не угодно ли сегодня ввечеру? васъ двое, и я долженъ успѣть объясниться завтра и съ ними прежде, чѣмъ помѣшаетъ мнѣ полиція.» — Правда, сказалъ Мункъ: — такъ сегодня въ шесть часовъ, на сабляхъ. «Извольте, на сабляхъ» отвѣчалъ Жакъ. — Ты видишь, что этого дѣла уладить нельзя. Черезъ два часа послѣ этого, я получилъ отъ него записку, въ которой онъ проситъ меня опять быть свидѣтелемъ; но именно вчера, во время дѣла съ Лорреномъ, схватилъ я подагру, и былъ, можетъ-быть, тронутъ, видя смерть этого бѣдняги. Потеря невелика, но это уже давно у насъ затѣвалось, и мы уже не въ тѣхъ мѣстахъ, когда товарищъ падалъ, бывало, какъ орѣхъ съ дерева. Жакъ — удивительный человѣкъ, и это доказываетъ, что человѣкъ измѣняется только снаружи: дерево обновляетъ только кору: Жакъ теперь тотъ же, какимъ мы его знали двадцать лѣтъ назадъ. Теперь уже не скажутъ: посмотрите, что дѣлается изъ этихъ старыхъ солдатъ, какъ командуютъ ими ихъ жены! Вотъ человѣкъ, который дрался за каррикатуру и который молча допускаетъ себя обезчестить! Да! я самъ говорилъ это, и положеніе его занимало меня до такой степени, что третьяго-дня, за часъ до того, какъ я узналъ, что онъ здѣсь, я видѣлъ его во снѣ и проснулся, какъ говоритъ жена моя, крича: «Жакъ! Жакъ! До чего ты дошелъ!» Но человѣкъ съ сердцемъ не потеряется. Будемъ надѣяться, что начавъ съ этого, онъ кончитъ убіеніемъ любовника жены своей; дай ему почувствовать, что онъ долженъ это сдѣлать, что безъ этого все, что онъ теперь ни дѣлаетъ, ни къ чему не служитъ. Спѣши! Префектъ славный малой, который смотритъ на дуэли сквозь пальцы; однакоже три дѣла въ три дня — это больше, чѣмъ можетъ стерпѣть начальство, и легко можетъ случиться, что Жака арестуютъ послѣ второй дуэли. Ему надо поторопиться. Напиши мнѣ съ нарочнымъ сегодня же вечеромъ, чѣмъ кончится дѣло съ Мункомъ. Я готовъ взбѣситься, что меня тамъ не будетъ; мнѣ легче потерять руку, чѣмъ узнать, что Жакъ не явился на вызовъ.

XXXIII.
Капитанъ Жанъ къ Борелю.

Туръ.

Жакъ раздѣлался съ своими противниками, не получивъ ни царапины; онъ счастливъ въ игрѣ, какъ всѣ, которые ею пренебрегаютъ. Г. Мункъ получилъ ударъ поперегъ лица; носъ его разсѣченъ надвое, и это вѣрно мучитъ его. Это не возвратитъ чести никому изъ мужей, но можетъ утѣшить многихъ и предохранить другихъ. Теперь однимъ красивымъ молодцомъ меньше. Красавица будетъ плакать и начнетъ искать ему преемника; другой молодой человѣкъ не позаботился требовать удовлетворенія у Жака. Это цыпленокъ лѣтъ девятнадцати, одинъ онъ у родителей, матушкинъ сынокъ, и т. д. Секунданты выказали сильное желанія уладить это дѣло; мы согласились сказать, что очень жалѣемъ о намѣреніи своемъ изобличить ложь, если правда, что не имѣли намѣренія насъ разсердить. Увѣряли, что вовсе не было этой цѣли. Это можетъ повредить мальчику; но я понимаю, что игра была слишкомъ-неровна между имъ и Жакомъ. Намъ было очень-трудно уговорить Жака; желчь въ немъ дьявольски разъигралась, и онъ утишился только послѣ зрѣлаго разсужденія. Знаешь ли, что нашему молодцу не дурно? Вотъ что называется не уступать, и правъ ли онъ, нѣтъ ли, что рубитъ вправо, а не влѣво, — душа радуется, видя, какъ старый солдатъ проучиваетъ молодую армію. Впрочемъ, онъ не въ духѣ; для тѣхъ, которые его знаютъ, ясно, что онъ жаждетъ крови еще многихъ. Не знаю, что онъ намѣренъ дѣлать; когда онъ благодарилъ меня за то, что я былъ у него свидѣтелемъ, я сказалъ ему: «Я желалъ бы быть свидѣтелемъ и въ четвертой разъ, и охотно готовъ отправиться для этого съ тобою въ дорогу. Теперь ты свободенъ: не пріймешься ли за кого слѣдуетъ?» Онъ отвѣчалъ мнѣ: Если тебя спросятъ объ этомъ, скажи, что ты ничего не знаешь. — «Развѣ ты сердитъ и на старыхъ служакъ?» спросилъ я. — Въ отвѣтъ на это, онъ обнялъ меня, и просилъ увѣрить тебя въ его дружбѣ. Теперь онъ, вѣроятно, уѣхалъ, потому-что префектъ приказалъ сказать ему стороною, что будетъ принужденъ арестовать его, если онъ не удалится какъ-можно-скорѣе. Я оставилъ его за укладываніемъ чемодана и возвратился въ свой насѣстъ, гдѣ жду тебя къ завтраку, какъ-скоро подагра позволитъ тебѣ явиться; а между-тѣмъ прійду выкурить трубку и побесѣдовать обо всемъ этомъ съ тобою. Многое можно сказать за и противъ Жака; онъ чудакъ, но славно отстрѣливается.

XXXIV.

Жакъ къ Сильвіи.

Аоста.

Ты, конечно, получила уже письмо, посланное мною изъ Клермона; въ немъ извѣщалъ я тебя, что окончилъ три дуэли, не получивъ ни царапины, и что тѣло мое такъ же здорово, какъ больна душа: это худшее, что только можетъ сообщить о себѣ человѣкъ. Тѣло, упорно живущее и сильно питающее страданія души, печальный подарокъ неба. Но я тебѣ не сказалъ, что былъ въ двухъ шагахъ и не видѣлъ тебя. Въ двадцатый разъ ѣхалъ я по ліонской дорогѣ и въ первый разъ проѣхалъ мимо моей милой долины, не посѣтивъ ея. Было шесть часовъ утра, когда я достигъ вершины Сен-Жана, и кучеръ, знавшій меня, поворотилъ уже было къ съѣзду, — но я приказалъ продолжать путь къ югу. Свѣсившись въ окно, я долго смотрѣлъ на этотъ прекрасный уголокъ, который, можетъ-быть, не увижу больше, на всѣ эти дорожки, по которымъ такъ часто ходили мы вмѣстѣ; но долго не рѣшался я взглянуть на свой домъ; наконецъ, когда почти онъ уже скрылся за Маріонскимъ-Лѣсомъ, я велѣлъ остановиться, и вышелъ на возвышенность за дорогой, чтобъ взглянуть на него свободно и упиться своею грустію. Восходящее солнце играло на твоихъ окнахъ; не-уже-ли ты уже не спала? Ставни Фернанды были заперты… Этотъ домъ, эти сады, эта долина пробуждали во мнѣ какую-то ненависть; я убилъ одного и изуродовалъ другаго единственно для того, чтобъ удовлетворить своему оскорбленному тщеславію, и принужденъ былъ спокойно смотрѣть на кровлю, осѣняющую мое отчаяніе и стыдъ мой!

У меня были странные разговоры съ Борелемъ; нѣсколько другихъ старыхъ армейскихъ пріятелей ловко старались завлечь меня и заставить говорить; я отвѣчалъ имъ уклончиво и даже грубо: я ужасаюсь ихъ дружбы, какъ и всего прочаго. Однакожь, я не могъ не говорить съ Борелемъ, потому-что за глупыми системами его все-таки скрывается какой-то здравый естественный смыслъ, понимающій иногда дѣло, и въ брани, на которую онъ для меня такъ щедръ, видна истинная преданность. Онъ былъ такъ дурно расположенъ къ Фернандѣ, что я больше всего почувствовалъ необходимость оправдать ее. Мы провели вмѣстѣ два дня въ Турѣ. Онъ безпрестанно дѣлалъ мнѣ выговоры; я слушалъ однимъ ухомъ и искалъ случая подраться съ Лорреномъ. У насъ было много безполезныхъ разсужденій: онъ хотѣлъ доказать мнѣ, что я не могу уже любить жены своей, а я старался дать уразумѣть ему, что мнѣ невозможно не любить ея и теперь. Онъ окончилъ свои проповѣди вопросомъ: къ чему служитъ мое поведеніе и не думаю ли я быть образцомъ и типомъ для великодушныхъ мужей? Я отвѣчалъ на это, смѣясь, что не имѣю претензіи даже и на подражаніе любовникамъ. Тяжелая заботливость его не избавила меня, впрочемъ, ни отъ одного изъ тѣхъ щелчковъ, которые достаются на долю убитой души въ-слѣдствіе несчастія. Изъ всѣхъ людей, которыхъ я зналъ, не было ни одного, ни друга, ни недруга, ни равнодушнаго, который не далъ бы мнѣ толчка, чтобъ свалить въ могилу.

Мнѣ стоило много труда успокоить взволнованную кровь свою; я бросился бы къ жерлу пушки, съ увѣренностью, что замѣню ей ядро, на смерть другимъ. Этотъ родъ вѣрованія въ предопредѣленіе сдѣлалъ бы изъ меня героя или тигра, смотря по разницѣ одного волоска въ тяжести обстоятельствъ, въ которыхъ я находился. Я готовъ былъ убить мальчика девятнадцати лѣтъ за одно слово, и потомъ простилъ его, получивъ таинственную записку отъ женщины, умолявшей пощадить жизнь его и отказаться отъ мщенія. Это было посланіе высокое по чувству и выраженію. Сначала я подумалъ, что его писала мать, и я готовъ былъ съ теплымъ чувствомъ исполнить ея просьбу, но прочитывая во второй разъ, замѣтилъ, что оно прислано отъ любовницы. Она умоляла меня не отнимать у нея счастіе… Счастіе! Это слово привело меня въ ярость! Увы, моя бѣдная Сильвія! Я потерялся; я хотѣлъ убить всѣхъ, кто несчастенъ меньше меня; я упорствовалъ въ томъ, чтобъ заставить драться этого юношу; мнѣ казалось, что я повинуюсь вліянію какой-то безпощадной десницы и исполняю ужасное сновидѣніе. Капитанъ Жанъ, одинъ изъ моихъ секундантовъ, говорилъ мнѣ долго, и я не могъ ничего понять. Наконецъ, ему удалось заставить меня услышать одно слово: А! такъ ты хочешь рѣзать сегодня! Это слово рѣзать пало на распаленную грудь мою, какъ капля холодной воды; я какъ-будто пробудился отъ сна, — я дѣлалъ все, чего онъ хотѣлъ, не слушая даже, въ какихъ выраженіяхъ улаживали дѣло, касающееся моей чести. Но къ чему уже было производить эффектъ храбростью. Сначала, мнѣ казалось, что я хотѣлъ освободиться отъ упрека въ низкомъ малодушіи, и что этому чувству оскорбленной гордости принесъ бы все въ жертву; но это былъ только предлогъ, подъ которымъ увлекало меня мое отчаяніе: у меня былъ просто припадокъ ярости; когда онъ прошелъ, я снова впалъ въ апатію, какъ падаетъ бѣшеный безумецъ въ изнеможеніи послѣ кризиса на свою соломенную постель и глупо смотритъ вокругъ себя. Ко мнѣ подвели противника, чтобъ мы, какъ водится, пожали другъ другу руки; но въ-продолженіи каждой минуты въ головѣ моей протекали такіе вѣка, что я повиновался машинально и съ удивленіемъ. Я не помнилъ, чтобъ когда-нибудь видѣлъ его; я былъ уже за сто лѣтъ отъ того, что за минуту произошло во мнѣ; я вступилъ въ ничтожество души — отнынѣ единственное убѣжище мое въ этой жизни.

И такъ, я успокоился — да проститъ мнѣ Богъ, за какую цѣну! Это зависѣло не отъ меня: существо мое было измѣнено безъ вѣдома моей воли. О! этотъ гнѣвъ былъ ужасенъ! Но мнѣ было отъ него легче, какъ эпилептику отъ конвульсій и стоновъ. Я теперь тяжелѣе горы, холоднѣе ледника; я смотрю на жизнь свою съ ужасающимъ хладнокровіемъ…

Другой, конечно, не выдержалъ бы судьбы моей; только я въ цѣломъ мірѣ имѣю довольно силы докончить такую жизнь, не умерши отъ истощенія или не наложивъ на себя рукъ въ туманѣ безумія. И, однакожь, я все это пережилъ, и вотъ я снова здѣсь! Все, что было во мнѣ молодаго, великодушнаго, чувствительнаго, ничего этого уже нѣтъ. Но тѣло мое живо, и печальный разсудокъ мой спокойно созерцаетъ развалины всѣхъ своихъ мечтаніи. Будь проклята эта правильная и прочная организація, которую не могутъ сломать событія! Горькій даръ!

Сегодня утромъ я проходилъ мимо загороднаго дома, который выстроенъ у подошвы горъ ради красоты окрестной природы и брошенъ по причинѣ суровости климата. Я остановился, чтобъ войдти въ ограду; меня привлекли къ себѣ печаль и разрушеніе, царствовавшія въ этомъ мѣстѣ. Я пробылъ здѣсь два часа, погруженный въ мысли о своемъ горѣ и одиночествѣ. И ты также, старый Жакъ, ты былъ чистымъ и крѣпкимъ мраморомъ, и вышелъ изъ рукъ Творца гордъ и незапятнанъ, какъ новая статуя выходитъ изъ мастерской художника и возвышается на пьедесталѣ въ гордой позѣ; и вотъ ты сталъ теперь одною изъ этихъ истертыхъ, изъѣденныхъ временемъ аллегорій, которыя торчатъ еще по запустѣлымъ садамъ; ты прекрасно украшаешь собою пустыню; чего же скучаешь ты, какъ-будто въ одиночествѣ? Время тянется для тебя слишкомъ-долго, зима для тебя сурова; тебѣ пора пасть въ прахъ и не возвышать уже къ небу чела, нѣкогда прекраснаго, а теперь обезображеннаго вѣтромъ, обросшаго на сыромъ воздухѣ чернымъ мхомъ, какъ траурнымъ флёромъ. Столько бурь уничтожили блескъ твой, что прохожій уже не различитъ подъ печальнымъ покровомъ, изъ чего ты сдѣланъ — изъ мрамора или изъ глины. Оставайся, оставайся въ своемъ ничтожествѣ и не считай болѣе дней: ты просуществуешь еще, можетъ-быть, долго, жалкій камень! Ты хвалился своею недоступностью: теперь ты завидуешь изсохшей вѣткѣ, погибающей отъ дуновенія бури. Но морозъ проникаетъ и въ мраморъ: холодъ истребитъ тебя, — уповай на него.

XXXV.

Октавій къ Эрберу.

Не смотря на гнѣвъ однихъ, на раскаяніе другихъ, на неизвѣстность, которая волнуетъ духъ мой посреди всего этого, не могу не быть счастливъ, любезный Эрберъ; сердце мое полно любви, и участь моя опредѣлена. Я прикованъ къ Фернандѣ любовью неизмѣнною, не сомнѣвайся въ этомъ: я не непостояненъ. Меня можно оттолкнуть. Если женщина, которую я люблю, упорно меня отталкиваетъ, она можетъ кончить тѣмъ, что опротивѣетъ мнѣ; во другая женщина не отвлечетъ меня, пока она сама ко мнѣ привязана. Не смотря на страшную разницу въ нашихъ характерахъ, я долго любилъ Сильвію и долго еще боролся съ ея презрѣніемъ, когда она уже не любила меня. Фернанда женщина совсѣмъ другаго рода. Она именно рождена для меня; самые недостатки ея какъ-будто придуманы, чтобъ скрѣпить союзъ нашъ и сдѣлать взаимность необходимого. Не знаю, преступенъ ли я въ такой степени, какъ старается увѣрить меня Сильвія, но я не могу не чувствовать, что люблю и блаженствую. Любовь — эгоистъ; слѣпая и веселая, возсѣдаетъ она на развалинахъ міра и млѣетъ отъ удовольствія на костяхъ, какъ за цвѣтахъ. Я принесъ въ жертву печаль другаго, какъ приносилъ собственную свою жизнь. Фернанда довѣрилась мнѣ, я поклялся любить ее, жить и умереть для нея; я знаю только это, — все остальное мнѣ чуждо. Онъ начинаетъ поэтизировать горесть свою; онъ вполовину исцѣленъ. Онъ дрался храбро, и хорошо сдѣлалъ. Я поступилъ бы также на его мѣстѣ, и предупредилъ бы его, еслибъ имѣлъ на это право. Онъ просилъ скрыть эти происшествія отъ жены его: онъ можетъ быть спокоенъ, я беру это на себя. Мнѣ вовсе не хочется, чтобъ она опять заболѣла, и я берегу ее, какъ свою собственность отнынѣ и вовѣки. Вчера на почтѣ нашелъ я къ ней письмо отъ Клеменсы. Зная очень-хорошо почеркъ, я безъ церемоній открылъ посланіе и нашелъ въ немъ всѣ милыя предостереженія, которыхъ ожидалъ; въ добавокъ еще прибавочную новость, ложь gratis, что Жакъ (какъ и носятся слухи) опасно раненъ въ грудь. Я разорвалъ письмо и принялъ мѣры, чтобъ все, адресованное на имя Фернанды, шло черезъ мои руки. Письма Жака будутъ свято уважаемы; но другія — прошу извинить! Мнѣ дорого стоитъ видѣть ее счастливою!

XXXVI.

Жакъ къ Сильвіи.

Аоста.

Надо прожить мою жизнь, чтобъ понять, какъ ужасно стало для меня одиночество. Я страстно любилъ уединеніе; но тогда совсѣмъ другое дѣло: тогда я былъ молодъ; у меня было будущее или настоящее; не разъ приходилъ я въ горы съ сердцемъ, исполненнымъ страстей; ихъ дикія ущелья населилъ я своими чувствами и мечтами; я наслаждался тамъ моимъ счастьемъ или скрывалъ мое горе, — я жилъ тамъ, наконецъ. Я бросилъ страсть, чтобъ снова найдти ее, или, лучше сказать, приносилъ ее сюда въ тайныхъ нѣдрахъ души своей, чтобъ предлагать ей вопросы и упиваться ею. Я проливалъ тамъ горячія слезы надежды; тамъ прижималъ я къ сердцу своему обожаемыя тѣни, видѣнія огненныя. Правда, я туда же приходилъ проклинать и ненавидѣть, что любилъ въ былое время; но я любилъ что-нибудь другое, или ожидалъ другой любви. Грудь моя была богата, и на мѣсто павшаго золотаго идола я могъ воздвигнуть идолъ изъ брильянтовъ. Теперь я прихожу туда съ пустымъ и растерзаннымъ сердцемъ и по роду моихъ страданій вижу, что мнѣ не исцѣлиться. И ужаснѣе всего не столько отсутствіе надежды, какъ отсутствіе желаній. Печаль моя мертва, какъ льдистыя вершины, которыя никогда не таютъ отъ солнца. Я знаю, что я уже не живу, да и жить мнѣ нѣтъ охоты. Эти скалы и мрачныя ущелья для меня ужасны, — я бѣгу отъ нихъ, какъ безумный, который топится, чтобъ спастись отъ пожара. Мнѣ страшно, когда посмотрю въ даль: одинъ видъ горизонта заставляетъ меня вздрагивать; я вижу тамъ парящими всѣ мои воспоминанія и несчастій, — мнѣ чудится, что они преслѣдуютъ меня на быстрыхъ крыльяхъ. Куда укроюсь я отъ нихъ?

Вездѣ будетъ то же. Я доѣхалъ сюда съ намѣреніемъ путешествовать, или по-крайней-мѣрѣ побывать всюду въ этой романтической странѣ. Во мнѣ былъ какой-то остатокъ дѣятельности, какая-то заботливость не быть еще мертвымъ совершенно. Потомъ я упалъ на эту скалу св. Бернарда, и ничуть не думаю покинуть хижину, гдѣ остановился на одинъ часъ. Вотъ почти уже мѣсяцъ, какъ я здѣсь, и съ каждымъ днемъ становлюсь равнодушнѣе, лѣнивѣе, бездѣйственнѣе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Еслибъ Богъ совершилъ для меня чудо; еслибъ Онъ сохранилъ мнѣ моего сына, — я жилъ бы не для радости, но по чувству долга и занялся бы исполненіемъ его. Но это несчастное дитя влачитъ жалкое существованіе и только задерживаетъ мою печальную жизнь…

XXXVII.
Сильвія къ Жаку.

Жакъ! Пріѣзжай, ты нуженъ Фернандѣ; она опять больна, потому-что ее посѣтило сильное горе; ничто не можетъ утѣшить ее! Она зоветъ тебя въ тоскѣ, говоритъ, что всѣ несчастія обрушились потому, что ты ее оставилъ; что ты былъ ея ангеломъ-хранителемъ и на него покинулъ ее. Долгое отсутствіе твое ужасаетъ ее; она говоритъ, что ты долженъ знать все, если такъ тебѣ опротивѣли твой домъ и семейство. Она боится, не ненавидишь ли ты ея, и скорбь, проистекающая изъ этой мысли, противится всѣмъ нашимъ утѣшеніямъ. Она хочетъ умереть, ибо тому, кого ты любилъ и разлюбилъ, говоритъ она, нѣтъ на землѣ ни минуты покоя и надежды. Соберись съ духомъ, Жакъ, и пріѣзжай страдать здѣсь! Ты еще нуженъ: пусть эта мысль придастъ тебѣ силы! Тебя окружатъ существа, которымъ ты необходимъ. И къ тому же, жизнь твоя еще не кончена. Развѣ, кромѣ любви, нѣтъ уже ничего? Дружба, которую сохранила къ тебѣ Фернанда, сильнѣе любви, которую чувствуетъ она къ Октавію. Всѣ его заботы, вся преданность, которыя дѣйствительно оказались постояннѣе, чѣмъ я думала, — уничтожаются въ ея глазахъ, когда дѣло идетъ о тебѣ. И можетъ ли быть иначе? Можетъ ли она чтить кого-нибудь такъ, какъ чтила тебя? Пріѣзжай жить съ нами. Развѣ ты считаешь меня за ничто въ твоей жизни? Не любила ли я тебя? Оскорбила ли я тебя хоть разъ? Развѣ не извѣстно тебѣ, что ты моя первая и единственная привязанность? Побѣди отвращеніе, которое ты имѣешь къ Октавію, — это дѣло одного дня . . . . . . . . . . . . . . . будь другомъ и отцомъ, утѣшителемъ и подпорою семейства. Или ты не выше пустой и грубой ревности?

ХХXVIII.
Жакъ къ Сильвіи.

Женева.

Пріѣду; но хочу, чтобъ ты извѣстила ее о моемъ пріѣздѣ за нѣсколько дней; я не хочу никого застать въ-расплохъ. Для меня было бы ужасно прочесть на лицѣ Фернанды выраженіе замѣшательства или испуга. Скажи ей — пусть она себя принудитъ, если нужно; чтобъ я ничего не замѣтилъ; увѣрь ее, что я ничего не подозрѣваю; уговори ее, чтобъ она тщательно поддерживала во мнѣ эту довѣрчивость. Ты поступаешь жестоко, Сильвія; я былъ почти уже похороненъ, и ты снова вызываешь меня въ міръ живыхъ прострадать еще нѣсколько дней и увѣриться въ необходимости покинуть его навсегда. Быть такъ! Фернанда страдаетъ; она имѣетъ во мнѣ нужду, говоришь ты? Сомнѣваюсь, но чувствую, что не умеръ бы спокойно, еслибъ пренебрегъ возможность облегчить хоть одно изъ ея страданій.

Я пріѣду черезъ два дня послѣ этого письма. И такъ, я снова увижу этотъ печальный домъ!.. Понимаю, что случилось: сынъ мой умеръ.

XXXIX.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

XL.
Фернанда къ Октавію.

Жакъ ѣдетъ скоро; но онъ хочетъ прежде повидаться съ тобою. Ты правъ, Октавій, это прекрасный человѣкъ: невозможно быть великодушнѣе, нѣжнѣе, деликатнѣе, разсудительнѣе. Я вижу, что ему все извѣстно. Я была готова признаться ему во всемъ: такъ терзало меня то, что я принимала въ немъ за избытокъ довѣрчивости и уваженія; но съ первыхъ словъ онъ далъ мнѣ понять, что не хочетъ знать объ этомъ ничего больше, и онъ осыпалъ меня знаками дружбы столь истинной, снисхожденія столь безпредѣльнаго, что я проникнута чувствомъ благодарности. Твое мнѣніе о нашемъ взаимномъ положеніи и его намѣреніяхъ вѣрно, любезный Октавій: онъ серьёзно разсуждалъ о различіи нашихъ возрастовъ и конечно побѣдилъ въ себѣ остатокъ любви ко мнѣ; онъ говорилъ со мною совершенно въ смыслѣ твоего письма. Онъ сказалъ, что извѣстныя выходкизаставляютъ его жить вдали отъ насъ, «И что же ты думаешь объ этой любви?» спросила я его: «думаешь ли ты, что это клевета?» Я дрожала и готова была обнять его колѣни. Онъ притворился, что не замѣчаетъ этого и отвѣчалъ: «Я совершенно увѣренъ, что это клевета». Но я видѣла, что онъ знаетъ, въ чемъ дѣло, и спокойствіе его освободило мое сердце отъ ужасной тяжести. Жакъ добръ и чувствителенъ; но онъ разсуждаетъ, онъ уже не молодъ. Онъ подалъ мнѣ надежду, что каждый годъ будетъ пріѣзжать къ намъ на нѣсколько недѣль, и что черезъ нѣсколько лѣтъ не оставитъ насъ вовсе.

XLI. XLII. XLIII. и XLIV (*).

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(*) Семь главъ, выпущенныхъ изъ третьей части этого романа, не могли быть напечатаны по причинамъ, независящимъ отъ редакціи. Ред.

"Отечественныя Записки", №№ 8—9, 1844

---

1. Читатель не долженъ забывать, что многія письма исключены изъ этого собранія. Издатель счелъ за нужное напечатать только тѣ изъ нихъ, которыя содержатъ въ себѣ факты, мысли и чувства, необходимыя для послѣдовательности и ясности біографій; всѣ же прочія, служащія подтвержденіемь этихъ фактовъ, или развивающія ихъ съ плодовитостію, свойственною семеіінымъ отношеніямъ, были разборчиво изъяты изъ этого сборника. Прим. автора.