Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах.
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 1.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
С горестным удовольствием описываю вам последние минуты нашего почтенного друга, Давыда Юма, которого память навсегда останется для нас драгоценною. Он сам уверен был, что болезнь его неизлечима, но убежденный друзьями, решился испытать, не принесет ли ему какой-нибудь пользы путешествие, и в конце апреля выехал из Лондона. В Морпете встретился он с г. Гомом2 и со мною: мы оставили столицу нарочно для того, чтобы увидеть нашего друга, надеясь, что найдем его еще в Эдинбурге. Господин Гом возвратился с ним в Лондон; и во все пребывание больного в Англии не отлучался от него ни на минуту, заботясь о нем, как друг чувствительный и нежный. Я, к сожалению, не мог последовать его примеру, простился с Юмом и отправился в Шотландию к матушке, которая давно ожидала моего приезда. Движение и перемена воздуха, казалось, имели благодетельное влияние на болезнь нашего друга: он прибыл в Лондон гораздо в лучшем положении, нежели в каком оставил Эдинбург. Медики присоветовали ему ехать в Бат3, к водам, которые произвели сперва хорошее действие; он сам начал было думать о состоянии своего здоровья, но скоро прежние припадки возвратились с прежнею силою: с тех пор он совершенно перестал надеяться выздоровления, покорился судьбе своей с веселым сердцем; смерть не представляла ему ничего ужасного, и мысль о ее приближении не нарушала ни на минуту обыкновенной ясности его духа. Он возвратился в Эдинбург, гораздо более расслабленный, но с тем же невозмущаемым спокойствием, с каким его оставил; по-прежнему занимался поправкою сочинений своих для нового издания; читал книги, разговаривал с друзьями и часто по вечерам играл в любимую игру свою — вист. Он был так весел, так жив и приятен в разговоре, что, несмотря на жестокие припадки болезни, никто не мог вообразить его в опасности. «Я обрадую ваших друзей известием, что вам гораздо лучше, — сказал ему однажды доктор Дундас, — ваше здоровье видимо поправляется!» — «Любезный друг, — отвечал Юм, — на что обманывать себя и других? Скажите им лучше, что я умираю так поспешно, что мои неприятели (если только их имею) не могут не отдать мне в этом случае должной справедливости, и так беззаботно, что истинные друзья мои должны более радоваться, нежели плакать!» Полковник Эдмондстон, просидев у него целый вечер, написал к нему на другое утро письмо, в котором с прискорбием говорил о близкой и вечной их разлуке; он заключил его прекрасными стихами аббата Шолье, который, размышляя о смерти своей, более всего сожалеет о необходимости покинуть лучшего своего друга маркиза Лафара4. Философ наш был так великодушен и тверд, что друзья не опасались писать к нему как человеку умирающему; можно сказать, что мысль о смерти была для него привлекательна. Он получил при мне письмо полковника Эдмондстона, которое прочитал вслух.
— Признаюсь, — сказал я, — не могу еще отказаться совершенно от надежды: вы так спокойны и веселы, жизненные ваши силы так мало истощились, что я никак не воображаю вас близким к смерти.
— Надежда ваша, любезный друг, — отвечал мне Давыд Юм, — неосновательна. Болезнь, которой я подвержен, всегда смертельна в мои лета. Ввечеру я чувствую себя слабее, нежели поутру; утром чувствую себя хуже, нежели накануне. Самые жизненные силы мои ощутительно исчезают. Нет, мой друг, нам скоро и очень скоро надобно будет расстаться!
— По крайней мере, — отвечал я, — вы имеете самое сладкое утешение в минуту смерти, вы видите и друзей, и семейство свое совершенно счастливыми.
— Ваша правда, и это утешение так для меня чувствительно, — отвечал Юм, — что я, читая вчера Луциановы разговоры мертвых5, не нашел для себя приличным ни одного из тех извинений, которыми тени хотят избавить себя от переезда через Стикс на лодке Харона6; я не имею ни дома, который надобно было достроить; ни дочери, которой хотелось бы выйти замуж с хорошим приданым; ни заимодавца, с которого не худо было бы взять деньги. Право, не знаю, что сказать мне господину Харону, если, паче чаяния, вздумается попросить у него отсрочки. Важнейшее из всего того, что мне хотелось сделать в жизни, давно уже сделано. Положение родственников и друзей прекрасное. Могу ли не умереть с удовольствием? Например, я позволил бы себе сказать Харону: «Добрый старичок! Не будь поспешен; я поправляю свои сочинения для нового издания; осталось очень немного: нельзя ли подождать до тех пор, как все будет кончено? Мне очень хотелось бы знать, как примет публика мою поправку!» — «Пустое, — отвечал бы мне Харон, — таким извинениям не будет конца! Тебе вздумается опять что-нибудь поправить, а я скучай на берегу с пустою лодкою! Нет, господин рассказчик, садись и едем!» — «Потерпите, почтенный Харон, — сказал бы я ему опять, — вам, думаю, известно, что я писатель; дайте мне время найти некоторые истины, полезные людям, уничтожить некоторые предрассудки, словом, открыть человеческому роду глаза; прошу не более пяти лет отсрочки! Не более, как через пять лет буду иметь удовольствие видеть, что люди, благодаря моим сочинениям, сделались умнее! Войдите в мое положение, господин Харон, и будьте снисходительны!» — При этом слове мой Харон вышел бы из себя и топнул бы ногою. «Старый враль! — воскликнул бы он, замахнувшись на меня веслом. — Долго ли тебе мне докучать своими бреднями? Смотри, пожалуй, какая выдумка! Надеяться дожить до тех пор, как люди сделаются умнее, не то же ли значит, что надеяться быть бессмертным? Полно рассуждать, ленивец, полезай в лодку, мне скучно!»
Умирающий Юм никогда не старался показывать своего великодушия и своей твердости; он говорил о смерти в таком только случае, когда начинали об ней говорить другие, следственно, довольно часто, потому что друзья его беспрестанно приходили наведываться о его болезни. Забавный разговор, который описал я вам выше, был последний между мною и нашим общим другом. Скоро он ослабел чрезвычайно, и самые друзья сделались ему в тягость; несмотря на то, спокойствие духа его было так постоянно, его веселость, добродушие, снисходительность так неизменяемы, что он не показывал и виду неудовольствия, продолжал приятно разговаривать с друзьями, хотя после каждого разговора чувствовал большое расслабление в своем теле; казалось, что он хотел посвятить дружбе угасающие свои чувства, пользовался ими, сколько мог, и даже не хотел замечать, что они истощались. Однако он требовал сам, чтобы я оставил Эдинбург (где жил единственно для него) и возвратился к матушке в Киркальди7. Я согласился исполнить его требование, но с тем, чтобы он присылал за мною всякий раз, когда пожелает меня видеть. Мы расстались. Господин Блак, доктор его, обещал извещать меня, сколь можно часто, о состоянии больного.
Августа 23 получил я следующую записку от самого г. Юма: «Эдинбург, 23 августа, 1776. Будучи очень слаб, любезный Смит, я принужден просить моего племянника, чтобы он написал за меня это письмо. Я скорым шагом приближаюсь к могиле. В последнюю ночь была у меня лихорадка, я надеялся, что она прекратит мою скучную болезнь вместе с жизнью, но по несчастию, она миновалась. Не зову вас к себе; ваше присутствие здесь не может быть полезно. Доктор Блак будет извещать вас подробно о состоянии моей болезни. Простите, добрый, почтенный друг! Простите!»
Через три дня получаю от доктора Блака следующее: «Эдинбург, 26 августа, понедельник. В субботу, в четыре часа пополудни, скончался почтенный г-н Юм. Ночью, с четверга на пятницу, заметил я первые признаки близкой его смерти; болезнь усилилась чрезвычайно, и наконец расслабление сделалось так велико, что он не мог уже отделить головы от подушки. Несмотря на то, до последней минуты сохранил он и память, и чувство; до последней минуты был терпелив, спокоен, даже весел. Я не слыхал ни одного выражения скорби; он разговаривал со мною ласково; дружески смотрел на предстоявших. Скоро отнялся у него язык; он выражался взорами, исполненными любви и нежности; наконец скончался; душа его до самой кончины сохранила свою веселость; он помнил об вас, но запретил к вам писать, не желая, чтобы спокойствие последних минут его возмущаемо было печалью разлуки».
Так умер наш друг, достойный, незабвенный Давыд Юм. Многие не будут с ним согласны в философических мнениях. Одни будут опровергать их, другие оправдывать, но все вообще должны согласно мыслить о его характере, благородном и беспорочном. В самом деле, все качества его были приведены натурою в какое-то счастливое равновесие: с этой стороны не знаю подобного ему человека. Будучи беден и совершенно ограничен в своих нуждах, он никогда не пропускал случая благотворительствовать и был великодушным на деле. Умеренная жизнь его имела в основании не скупость, а благоразумную любовь к свободе. Несмотря на слабое сложение тела, он был характером тверд, решителен, во мнениях постоянен. Шутливость его в разговоре была не иное что, как непринужденное излияние добродушия и веселости, соединенных с тонкою скромностью; острые слова его не имели ни малейшей колкости, напротив, были приятны и забавляли тех самых людей, на счет которых были сказаны. Друзья пленялись его веселостью; они предпочитали всему приятную беседу Юма, и сия веселость характера, столь привлекательная в обществе, но часто неразлучная с ветреностью или слишком легкими качествами, соединена была в нем с трудолюбием, деятельностью, глубокомыслием, необыкновенною быстротою понятия и обширною ученостью: словом, Давыд Юм во все продолжение жизни своей и в самую решительную минуту кончины представляет нам образец мудреца добродетельного! Он столько приближился к идеалу совершенства, сколько возможно человеку, творению слабому, ограниченному, непостоянному.
Автограф неизвестен.
Впервые: ВЕ. 1808. Ч. 39. № 10. Май. С. 89—98 — в рубрике «Литература и смесь», с пометой в конце: (С английск.).
В прижизненных изданиях отсутствует. Печатается по тексту первой публикации. Датируется: начало 1808 г. (не позднее первой декады мая).
Источник перевода: Letter from Adam Smith, LL. D. to William Strahan, Esq. Kirkaldy, Fifeshire [Письмо Адама Смита к Виллиаму Страхану]. Nov. 9. 1776.
«Letter from Adam Smith, LL.D. to William Strahan, Esq.» (1776) было написано в качестве предисловия и опубликовано как приложение к посмертно вышедшей автобиографии Д. Юма «Моя жизнь» (The Life of David Hume, Esquire, Written by Himself. London, 1777). В Англии и Шотландии письмо вызвало огромную дискуссию, в которой, в частности, прозвучали резкие обвинения в адрес Д. Юма и А. Смита в атеизме. Адам Смит (1723—1790), выдающийся английский философ, моралист, основатель классической политической экономии, автор «Теории нравственных чувств» (1759) и «Богатства народов» (1776), друг Дэвида Юма (1711—1776), английского философа, историка, дипломата, моралиста. Труды Д. Юма, А. Смита, а также А. Фергюсона, Д. Стюарта, X. Блера и других деятелей науки и культуры, представлявших шотландскую ветвь английского Просвещения, широко представлены в библиотеке В. А. Жуковского (Описание, № 1357, 2117, 2658, 2136, 2770, 2771 и др.). Имя Д. Юма в программе ВЕ, составленной в 1807 г., стоит в числе первых авторов, отрывки из произведений которых планировалось перевести для ВЕ (РНБ. Оп. 1. № 79. Л. 6 об.). Многочисленные пометы Жуковского, сделанные в 1, 2 и 4-м томах сочинений Д. Юма при чтении в период 1807—1811 г. (об этом см.: Канунова Ф. 3. Исследование «О человеческом познании» Д. Юма в восприятии Жуковского // БЖ. Ч. 2. С. 17—58), свидетельствуют о штудировании его произведений в период самообразования и эстетического самоопределения. Переводы эссе «О слоге простом и слоге украшенном» (ВЕ. 1811. № 8. С. 292—306), «О трагедии» (ВЕ. 1811. № 8. С. 284—290) и «О красноречии» (ВЕ. 1811. № 9. С. 14—18)-- следующий этап освоения насладия английского философа. Имена Д. Юма и А. Смита неоднократно упоминаются в списках авторов, рекомендуемых для философского образования И. В. Киреевского: в письме к А. П. Елагиной в 1828 г. Жуковский советует «познакомиться с нравственными писателями и философами Англии», называя Д. Стюарта, А. Смита, Д. Юма и характеризуя их философию как «простую, мужественную, практическую, нравственную», «не сухую, материальную, а основанную на высоком», «ясную и удобную для применения в деятельной жизни» (Татевский сборник. СПб., 1899. С. 73).
Перевод письма Адама Смита — одно из ранних обращений Жуковского к шотландским моралистам, свидетельствующее о большом интересе к нравственно-философской концепции учения Смита о принципе симпатии, основанном на философии естественного права и равенства. «Letter from Adam Smith» носит программный характер: А. Смит в лице Д. Юма создает образ истинно добродетельного человека. В разделе «О характере человека и о том, как от него может зависеть счастье других людей» из книги «Теория нравственных чувств» А. Смит пишет: «Человек, который среди опасностей и мучений приближающейся смерти сохраняет невозмутимое спокойствие и не позволяет себе ни движения, ни слова, которое не вызвало бы сочувствия в беспристрастном постороннем наблюдателе, заслуживает самого высокого восхищения» (Смит А.Теория нравственных чувств. М., 1997. С. 234). В переводе, близком к оригиналу, Жуковский не меняет композиции (исключив лишь письмо доктора от 22 августа, в котором практически повторяется сообщение о состоянии болезни Юма), стремясь сохранить документальный характер и впечатление истинности пережитого и рассказанного. Вместе с тем Жуковский убирает все пробелы между абзацами (их 12), членящие письмо Смита, и тем самым компонует отдельные письма разных лиц в единый текст, повествующий о поведении Д. Юма перед лицом смерти. С перенесением акцента на личность и психологию Д. Юма связано устранение личных обращений в каждом письме («дорогой сэр», «мой дорогой друг»), отвлекающих внимание на участников переписки, а также перестановка номинаций в заглавии:
| А. Смит | BE |
| Letter from Adam Smith, LL.D. to William Strahan | Давыд Юм при конце жизни (Письмо Адама Смита к Виллиаму Страхану) |
Изменения, вносимые в перевод, целенаправленно углубляют морально-этический пафос письма А. Смита, придавая ему сентиментально-чувствительную окраску как в переживаниях героя (Д. Юма), так и повествователя (А. Смита). Жуковский вносит выражения, отсутствующие в оригинале: «память навсегда останется для нас драгоценною», «друг чувствительный и нежный», «казалось, что он хотел посвятить дружбе угасающие свои чувства, пользовался ими, сколько мог». Медицински точное и скупое описание последних минут Д. Юма в изложении доктора («Я посчитал неподобающим написать вам, чтобы вы приехали, особенно после того, как я услышал как он надиктовывал письмо к вам, прося вас не приезжать. Когда он стал очень слаб, ему стоило труда говорить и он умер в таком спокойствии сознания, и ничто не смогло нарушить его») Жуковский развернул в картину сильных эмоций: «Скоро отнялся у него язык; он выражался взорами, исполненными любви и нежности; наконец он скончался; душа его до самой кончины сохраняла свою веселость; он помнил об вас, но запретил к вам писать, не желая, чтобы спокойствие последних минут его возмущаемо было печалью разлуки». Взамен аргументации, построенной на разумно-практической основе (например, «вы можете быть удовлетворены тем, что оставляете всех ваших друзей и особенно семью вашего брата в огромном достатке»), Жуковский вводит ценности духовно-эмоционального содержания: «вы имеете самое сладкое утешение в минуту смерти, вы видите и друзей, и семейство свое совершенно счастливыми».
При передаче воображаемого разговора Д. Юма с Хароном, ориентированного на Лукиана, Жуковский широко вводит в речь философа простонародно-разговорные выражения, дополнительные живописно-зримые детали, акцентируя присущий ему здоровый шотландский юмор и придавая фигуре Харона, которая по мощи сродни Юму, пластическую живость и наивно-грубоватую мудрость древнего грека:
| А. Смит | Жуковский |
| <…> я мог бы сказать ему: «Добрый Харон, я исправлю свои работы для нового издания. Дай мне немного времени, чтобы я мог увидеть, как публика примет изменения». Но Харон ответил бы: «Когда ты увидишь их реакцию, ты примешься делать другие изменения, И твоим оправданиям не будет конца, поэтому, дорогой друг, пожалуй в лодку». — Но тогда я еще могу сказать: «Потерпи немного, добрый Харон, я попытаюсь открыть публике глаза. Если проживу на несколько лет дольше, я смогу получить удовлетворение, увидев крушение некоторых распространенных систем суеверия». |
Например, я позволил бы себе сказать Харону: «Добрый старичок! Не будь поспешен; я поправляю свои сочинения для нового издания; осталось очень немного: нельзя ли подождать до тех пор, пока все будет кончено? Мне очень хотелось бы знать, как примет публика мою поправку!» «Пустое, — отвечал бы мне Харон, — таким изменениям не будет конца! Тебе вздумается опять что-нибудь поправить, а я скучай на берегу с пустою лодкою! Нет, господин рассказчик, садись и едем!» <…> «Войдите в мое положение, господин Харон, и будьте снисходительны! — При этом слове мой Харон вышел бы из себя и топнул бы ногою». |
| А. Смит | Жуковский |
| Но Харон тогда потеряет терпение и хороший тон: «Ты медлительный негодяй, этого не произойдет за долгие столетия. Ты воображаешь, что я подарю тебе такой долгий срок? Быстро садись в лодку, ленивый и медлительный негодяй». | -- «Старый враль! — воскликнул бы он, замахнувшись на меня веслом. — Долго ли тебе мне докучать своими бреднями? Смотри, пожалуй, какая выдумка! Надеяться дожить до тех пор, как люди сделаются умнее, не то же ли значит, что надеяться быть бессмертным? Полно рассуждать, ленивец, полезай в лодку, мне скучно!» |
1 Письмо Адама Смита к Виллиаму Страхану… — Страхан Уильям — известный шотландский книгоиздатель.
2В Морпете встретился он с г. Гомом… — Морпет — торговый город в Нортумберленде. Г. Гом — Хоум (Home, 1723—1808) Джон), известный шотландский поэт и драматург, автор ряда пьес, в числе которых трагедия «Дуглас» (1747), высоко оцененная Д. Юмом, другом Хоума.
3 Медики присоветовали ему ехать в Бат... — Бат — известный английский курортный город, знаменитый своими источниками.
4 …он заключил прекрасными стихами аббата Шолье, который <…> сожалеет о необходимости покинуть лучшего своего друга Маркиза Лафара. — Шолье Гильом Амфред (1639—1720) — французский поэт, аббат, автор «Ode sur la mort conforment aux princips du christianisme» (1695). Маркиз Лафар (1644—1712) — друг Шолье и издатель его трудов.
5 …читая вчера Луциановы разговоры мертвых… — Лукиан из Самосаты (ок. 120 — после 180), древнегреческий писатель — сатирик и мыслитель поздней античности, автор «Разговоров в царстве мертвых».
6 ...тени хотят избавить себя от переезда через Стикс на лодке Харона... — Стикс — в греческой мифологии одна из рек подземного царства, вода которой считалась ядовитой. Харон — в послегомеровских преданиях перевозчик, который на челноке переправляет через реки подземного царства, доставляемые туда Гермесом Психопомпом души умерших. Рассказ Д. Юма отсылает к диалогу Лукиана «Харон, или наблюдатель», в котором Харон жалуется Гермесу об уловках людей: «<…> люди негодуют на увод <…> вон тот человек, хлопотливо отстраивающий свой дом и покупающий рабочих <…>, другой радуется, что жена родила ему сына <…>, а те, что спорят о межевых камнях <…>» (Лукиан. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1935. Т. 1. С. 576—577).
7 …возвратился к матушке в Киркальди. — Киркальди — название города в Шотландии (недалеко от Эдинбурга), где родился и провел многие годы жизни А. Смит.