Тропой колхоза „Нгер Нумгы“
правитьОкутанная снежным вихрем, мчится упряжка от стойбища к стойбищу.
Человек-молва вскакивает с нарт у чума, вползает в него и хрипит:
— Гибель нам! Всех погонят в колхозы! Гоните стада за Урал, в горы Пай-Хоя.
Выскочив из чума, человек, задыхаясь, мчится к следующему стойбищу…
А тем временем милиция тщетно пытается поймать человека-молву, брата Васьки Харьяга.
Начальник милиции сопровождает хлебный обоз в голодное стойбище и думает о неизвестной ему девушке — Тоне Ковылевой, написавшей гневное письмо председателю окрисполкома. Начальник милиции ежится от мороза. Ему хочется спать, но он знает, что этого делать нельзя. Пока еще олени могут бежать, он обязан не спать.
— Охэй! — кричит он, и голова его кружится от усталости.
Сквозь целлулоидное оконце палатки по-прежнему блестел далекий и мертвый звездный мир. Тоня привыкла к нему за эти печальные дни. И это небо за палаткой, угрюмое и неизменное, даже утешало ее своей обычностью.
К палатке кто-то нерешительно подошел.
— Войдите, — сказала Тоня и спрятала руки под одеяло.
Вошла маленькая курносая женщина с вязанкой дров. Она заботливо улыбнулась девушке и затопила «времянку». Целлулоидное оконце сразу запотело, и у Тони как-то веселее стало на душе.
— Болит? — спросила участливо женщина.
— У меня сегодня праздник, — почему-то ответила Тоня. — Новый год наступает, пусть приходят все ко мне в гости.
Женщина торопливо вышла. Тоня откинула одеяло и стала посреди палатки у клокочущей печки. Руки ее моментально покрылись гусиной кожей. Она открыла желтый фибровый чемодан, пахнущий сыростью и свежестью малоношеных вещей, и достала сиреневое платье. С нежностью расправив складки, она надела его. Натянула на ноги липты — меховые чулки — и пимы. Посмотрев на запорошенные чумы, она вытащила из-под кровати радиоприемник, последнюю сухую батарею, имевшуюся у нее, и включила накал.
Катодная лампа засветилась чудесно-золотым светом, репродуктор прокашлялся и захрипел. Тоня повернула лимб вариометра, и тихий свист ветра и больших пространств наполнил палатку. И было очень хорошо в это мгновение сидеть в теплой палатке, забыв о голоде, о человеческих страданиях, о том, что за тонкими стенками палатки стоит огромный и печальный мир ледяных пространств, страна холмов, озер и болотистых низин под этим мглистым небом и россыпью бледных арктических звезд.
Тоня поворачивает лимб, переводит приемник на короткую волну. Визг норвежской радиостанции, затухающая музыка парижской консерватории, военные марши с Запада. Москва. «Последние известия».
— …До Нового года осталось полчаса, — неожиданно врываются в сознание Тони слова диктора. — Поздравим всех живущих на великой русской земле с наступлением Нового года.
Тоня смотрит на ручные часики и с трепетом следит за минутной стрелкой.
Музыка затихает.
«Сполохи», — думает она и вспоминает под тихую и печальную музыку Костю, столик-кафедру на третьем этаже фабрики, талончики: «драп», «бостон», «шевиот».
«Костя, милый Костя».
Веселая музыка нисколько не развлекает ее. Топя садится на кровать, прячет лицо в подушки, и плечи ее тихо вздрагивают. В палатку входят старик и старуха из соседнего чума.
— Не плачь, девушка, — говорит слепая старуха, наклонив сосредоточенное лицо над Тоней, — мы тебя любим у тебя сегодня большой праздник, а ты плачешь!
— Не надо плакать, девка, — говорит старик, — я убил медведя, и все стойбище сыто, а твою долю я тебе принес.
И охотник показывает Тоне большой кусок заиндевевшего мяса. Тоня печально улыбается и внезапно, чувствуй приступ тошноты.
— Дайте… мне… поесть… — просит она, теряя сознание.
Когда она открывает глаза, незнакомый человек кладет ей на лоб жесткую руку.
— Ничего, Тоня Ковылева. Ты молодая. Теперь веселее будет жить…
Начальник милиции тепло улыбается и сам готовит девушке кофе, распечатывая финским ножом консервную банку.
Вместе с теплыми ветрами, прилетевшими от лесов, появились на тундровых сопках первые ворюи — проталины. Снега пожелтели и поползли к оврагам и болотистым низинам. Из озер потянулись по ветру дымчатые утренние туманы, а, когда из моря выплывало солнце, на проталинах поднимали задорливое щебетанье пунухи.
Миша Якимов любил северную весну.
Как только наступала весна, он приезжал в Красный город, который когда-то сам строил. Сидя в окрисполкоме, он спешил закончить со всеми делами, связанными с тунсоветом.
Но странно: чем он упорнее работал, тем больше росло дел.
По Печоре уже плыла ледяная шуга, позванивающая, как тонкое стекло. Приходил и уходил последний пароход, и только тогда Миша Якимов вспоминал, что отпуск его прошел. Провожая иностранный лесовоз, Миша с грустью думал о далеких теплых морях.
— Ты понимаешь, Маруся, — говорил он секретарю окрисполкома, — какие острова есть в Тихом океане?.. Фиджи, Борнео, Суматра, Ява, Целебес, Тасмания, Каролинские. Понимаешь: Тасмания. От одного слова закачаешься.
— А ну тебя, — говорила Маруся, близоруко всматриваясь в его отчет. — Подумаешь — капитан Кук! Ты бы лучше в отпуск куда-нибудь съездил, а то сидишь… Острова…
— Ни черта ты не понимаешь, — сердился Миша Якимов. — Наймусь на пароход матросом — и в заграничное плаванье. Вот в следующий отпуск обязательно зафрахтуют.
Миша Якимов искренне считал, что стать матросом дальнего плавания так же легко, как, например, проехать из Табью-Яга до Вашуткинских озер — не больше тысячи километров!
Но шел год за годом, а Миша Якимов по-прежнему оставался в округе. То оказывалось, что заболел председатель тунсовета, то экспедиция Академии наук нашла в горах Пай-Хоя и на Вайгаче каменный уголь, флюорит, цинковую и свинцовую руду, а выбраться из тундры не могла. Кулачье вело враждебную работу, и ненцы не давали для экспедиции тягловой силы. То в стойбище у реки Неруты шаман разгромил Красный чум и избил учителя… Нужно было побывать везде, принять меры, расследовать, помочь, ободрить не привыкших к Заполярью культурных работников своего Совета. Летел месяц за месяцем, и только на пятый год пребывания в тундре Миша Якимов окончательно решил: на южный берег Крыма он поедет обязательно. А пока оленья упряжка легко несла Мишу к стойбищу Васьки Харьяга. Там сейчас работал суд. Необходимо было проследить за выполнением приговора. Со дна глубокой долины Миша увидел тоненькие дымки, поднимавшиеся к небу.
…Васька Харьяг держал последнее слово…
Он стоял перед судом, а судьи сидели по другую сторону костра и смотрели в свои бумаги.
— Я люблю Советскую власть, — говорил Васька Харьяг, но пастухи заметили, как медленно и свирепо сжимаются его кулаки. — Я темный человек. Нас, ненцев, угнетал царь…
— Садитесь, — сказал судья, — если у вас все.
— Суд удаляется на совещание, — сказал по-ненецки секретарь суда.
«Куда же они удаляются?» — улыбнулся Миша Якимов, но секретарь суда был находчивый человек. Он попросил на полчаса всех выйти из чума. …Васька Харьяг вскоре узнал о своей судьбе. Полторы тысячи его оленей получили пять пастухов.
Васька Харьяг спокойно выслушал приговор, но, когда батраки крепкими тынзеями стали делить стадо на пять равных частей, он заплакал от бессилия. Два милиционера стояли по бокам его, чтобы потом отвести в тюрьму…
Вечером в парме Явтысого собрались бывшие батраки Васьки Харьяга — Делюк Вань, Халиманко, Выль Паша.
Из трех чумов был сделан один большой чум, но и он не вместил всех, приехавших на такую важную соборку.
Собрание открыл Миша Якимов.
Он сказал:
— Пусть каждый вспомнит, как он жил у хозяина, и подумает, как он хочет жить дальше.
И впервые женщина, жена Терентия Вылко, нарушила завет веков. Она подошла к костру, и голос ее задрожал:
— Я хочу…
— Говори, Степанида, говори, — сказали мужики, — теперь все право имеют говорить.
По лицу женщины побежали слезы:
— Мне обидно, — сказала она, — мы все радуемся нашим богатствам, а об русской учителке позабыли. А ведь она…
Мужчины смущенно переглянулись и наперебой стали выскакивать из чума. Вскоре они осторожно внесли в него койку с Тоней Ковылевой.
Она, точно в полузабытьи, подняла тяжелую голову. Тело ее свернула цинга.
— Спасибо, товарищи, — тихо сказала она, попыталась улыбнуться, но застонала и откинулась на подушку.
— Я сейчас… договорю, — выдохнула она и потеряла сознание.
Миша Якимов подбежал к ней, и горькая жалость обожгла его. Вот не успел он здесь вовремя прийти на помощь. И без него бы приговор был приведен в исполнение, а он…
— Предлагаю, товарищи, послать самого лучшего ясовея на юшарскую радиостанцию. В Красном городе есть самолеты. Можно спасти ее… — Я все сделаю для нее, — поднялся Терентий Вылко.
Секретарь тунсовета написал телеграмму, и Терентий выскочил из чума.
И, не дожидаясь разрешения, всю жизнь молчавшие пастухи начали говорить. Казалось, к ним вернулся дар речи. Они говорили и плакали. Они вспоминали детей, умерших от голода, испанки, туберкулеза, побои хозяев, тундровые весны и зимы, нужду, невеселый огонь своих чадящих костров, и всем им стало ясно — Явтысый прав.
— Мы хотим быть в колхозе! — кричали они, перебивая друг друга.
— Пиши, — радовался Явтысый, тыча корявым пальцем в блокнот Миши Якимова, — сто оленей.
— Двести двадцать, запиши-ко, — Феодосии Лаптандер.
— Триста — Семен Ноготысый.
— Тридцать пять — Иван Пырерко.
— Триста двадцать — Егор Вануйто.
Семнадцать хозяйств. Три с половиной тысячи оленей.
— Теперь нам нужно выбрать правление колхоза, — сказал деловито Миша Якимов. Он знал, что излишний восторг с его стороны может испортить все дело.
— Пусть будет председателем Явтысый.
— Саво!
— Сац саво!
Над Тоней Ковылевой наклонилась Степанида Вылко. Она бережно положила свисшую косу ее на грудь и прошептала взволнованно: — Слышишь, девушка? Явтысый председателем выбран.
Глаза девушки были закрыты, а лицо мертвенно-сине. Но, как в глухом тумане, доносились до ее сознания слова Миши Якимова:
— В члены правления предлагаю выбрать Степаниду Вылко и Тоню Ковылеву.
Руки, как чайки, взмыли над собранием.
— Единогласно? Очень хорошо, — отметил в своем блокноте Миша Якимов.
— Еще нужно двух членов правления в ревизионную комиссию.
И было сделано все, что предлагал Миша Якимов, а Тоня Ковылева по-прежнему боролась с болезнью. Наконец она подняла голову и громким, неожиданно радостным голосом произнесла:
— Назовите наш колхоз «Нгер Нумгы» — «Полярная звезда».
И теперь уже надолго потеряла сознание.
В ту же ночь все олени были соединены в одно большое колхозное стадо.
— Куда же гнать их? — спросили пастухи у Явтысого.
— К морю, — сказал Явтысый, — теперь, парень, от моря до лесов одна тропа. Тропа нашего колхоза «Нгер Нумгы».
