Ганс Христиан Андерсен
правитьДочь болотного короля
правитьИсточник текста: Ганс Христиан Андерсен — Сказки Г. Хр. Андерсена
Издание: Т-ва И. Д. Сытина
Типо-лит. И. И. Пашкова, Москва, 1908 г.
Переводчик: А. А. Федоров-Давыдов
OCR, spell check и перевод в современную орфографию: Оскар Уайльд портрет
Аисты рассказывают своим, птенцам множество разных сказок про болота и густые тростники; обыкновенно сказки эти приноровлены к возрасту и способностям слушателей; самые маленькие из них совершенно довольны, когда им только скажут «скриббель, краббель, плурремурре»; они находят, что это восхитительно; но старшие жаждут чего-нибудь, имеющего более глубокий смысл, или по крайней мере каких-либо происшествий из жизни их собственной семьи.
Из двух самых длинных и старых сказок, сохранившихся у аистов, одна нам всем хорошо известна: это сказка о Моисее, которого мать пустила в корзине в камыши у берегов Нила, и который вскоре был найден там дочерью фараона, получил хорошее образование, стал великим человеком, и место погребения которого никому не известно. Это всё слишком знакомо!
Вторая сказка неизвестна никому, может быть, потому, что это почти местная сказка. Она переходила из уст в уста, от одной матери аистов к другой в течение тысячелетий, и каждая из них рассказывала ее всё лучше и лучше; мы же теперь расскажем ее еще того лучше.
Первая пара аистов, которая принесла ее и пустила в ход, избрала себе в виде летней резиденции бревенчатый дом викинга [морской герой]; лежащий у дикого болота в Вендсисселе, т. е. если мы пожелаем определить местоположение сообразно со всей глубиной наших познаний, близ больших болота в округе Хверрине, вверху у Скагена, на северной оконечности Ютландии. Эта пустынная местность и теперь еще представляет собою обширные болота, описание которых можно найти в официальном отчете о войне. Когда-то, говорится в нем, здесь было морское дно, постепенно поднявшееся; теперь болота простираются на многие мили во всех направлениях, окруженные влажными лугами и колеблющейся, вечно вздрагивающей торфяной почвой, покрытой кустами черники и маленькими искривленными деревьями. Туман почти всегда стелется над этой местностью, и семьдесят лет назад тут еще водились волки. Место это совершенно справедливо названо «Диким Болотом», и легко можно себе представить, как здесь бывает пусто и жутко, и сколько тины и мелких озер было здесь тысячу лет назад! Да, в общем, здесь в то время можно было видеть совершенно то же, что и теперь; тростник был так же высок, имел такие же длинные листья и голубовато-коричневые метелки наверху, которые сохранил и поныне; березки, встречающиеся кое-где, так же выделялись своими белыми стволами и тонкими свободно свешивающимися ветками; что же касается до живых существ, обитавших в этих местах, то мухи одевались совершенно так же, как и теперь; любимыми цветами аистов был черный с белым и красные чулки. Зато человек в те времена носил платья совершенно иного покроя, чем в настоящее время. Но всякого, кто ступал ногою на топкую болотную почву, будь то охотник или воин, господин или слуга, — постигала одинаковая участь: он проваливался в болото и отправлялся на дно к болотному королю, который царил внизу в большом болотном царстве. Его можно было бы назвать также королем трясины, но название «болотный король» нам больше нравится, да и аисты его называли этим именем.
Об образе правления болотного короля сохранились очень скудные сведения, да это, может быть, и к лучшему.
Вблизи страны болот, у самого большого морского рукава между Северным морем и Каттегаттом, который называется Лимфиордом, лежал бревенчатый дом викинга, с его каменными, непроницаемыми для воды погребами, с его башней и тремя этажами, лежащими один над другим уступами; на самом гребне крыши аист построил себе гнездо; и здесь мама-аист принялась высиживать нанесенные яйца, вполне уверенная, что её труд не пропадет даром.
Однажды вечером папа-аист очень долго не возвращался домой, и когда он, наконец, прилетел, то у него был необыкновенно взволнованный и озабоченный вид.
— Я тебе должен сообщить нечто ужасное! — сказал он маме-аисту.
— Нет, пожалуйста, не надо!.. — сказала она. — Ты знаешь, что я высиживаю яйца, и волнение может мне повредить и отозваться на будущем поколении!
— Но ты должна узнать об этом! — продолжал он. — Она прибыла сюда — дочь нашего египетского хозяина; она рискнула совершить далекое путешествие сюда на север, — и она погибла!
— Она? Потомок фей? Рассказывай же скорее! Ведь ты знаешь, что я не выношу, когда мне приходится долго ждать чего-нибудь, в то время как я вывожу птенцов!
— Видишь ли, мамаша, она всё-таки поверила тому, что сказал доктор, и о чем ты мне рассказывала; она поверила тому, что здешние болотные цветы могут излечиться больного отца. Она прилетела сюда на крыльях лебедя вместе с другими лебедиными принцессами, которые каждый год прилетают сюда на север, чтобы помолодеть; она прилетела сюда и погибла!
— Ты всегда ужасно мямлишь, когда что-нибудь рассказываешь! — воскликнула мама-аист, — яйца могут остыть! Я не выношу такого напряженного состояния.
— Я наблюдал за всем, — продолжал папа-аист, — и сегодня вечером, когда я бродил по тростнику в том месте, где болото может выдержать мою тяжесть, вдруг туда прилетели три лебедя. Когда я увидел, как они летели, что-то внутри меня сказало: внимание! это не обыкновенные лебеди, а лебединые оборотни… Да, мамаша, мы по инстинкту понимаем, ты и я, где ладно, а где неладно!
— Конечно, — сказала она, — но расскажи про принцессу; мне уже наскучило слышать про лебединые крылья!..
— Здесь, среди, болота, как тебе хорошо известно, есть и озеро, — заговорил папа-аист; — ты далее можешь видеть часть его, если немного приподымешься; там, у тростников и зеленой тины лежал большой ольховый пень; все три лебедя сели на него, замахали крыльями и осмотрелись; потом один из них сбросил с себя лебединые перья, и я сейчас же узнал нашу хозяйку — принцессу из Египта. Она сидела на пне без всякого одеяния, и только её длинные, черные волосы одевали ее; я отлично расслышал, как она попросила остальных двух лебедей хорошенько поберечь её лебединые перья, пока она нырнет в воду, чтобы сорвать целебный цветок, который она надеялась найти в этом месте. Но когда она нырнула в воду, другие два лебедя кивнули головками, подняли гусиное платье из перьев и взяли его к себе. — «Э-э, что-то они с ним сделают?» — подумал я про себя, и она, вероятно, беспокоилась о том же. И тревога её оправдалась: оба лебедя внезапно поднялись на воздух с её лебедиными перьями. — «Ныряй себе на здоровье, — закричали они, — и никогда уж тебе больше не видеть Египта… Сиди-ка здесь вечно в болоте!» — С этими словами они разорвали шкурку на тысячу кусков, так что перья полетели, точно снежные хлопья зимою. Затем они, обе эти вероломные принцессы, улетели отсюда!
— Но ведь это ужасно! — сказала мама-аист; — я не в состоянии больше слышать об этом!.. Ну, говори же мне скорее, что произошло дальше.
— Принцесса громко стонала и плакала, слезы её падали на ольховый пень и… пень этот вдруг зашевелился. Представь себе, ведь это был не настоящий ольховый пень, а сам болотный король, который живет и царствует в болотной тине. Я видел сам, как пень перевернулся, — и после этого он уже ни капельки не был похож на пень, а его длинные, покрытые тиной ветви поднялись вверх, точно руки. Конечно, бедная принцесса очень испугалось, вскочила и бросилась бежать. Она торопливо бежала по зеленой тине, но ведь она не может выдержать даже моей тяжести, не только её; и принцесса через несколько шагов вдруг погрузилась в болото, а ольховый пень нырнул за нею следом, — он-то ее и утащил вглубь за собой… Большие, черные пузыри поднялись на поверхность болота, а затем исчез всякий след. Теперь принцесса погребена в Диком Болоте, — не придется уж ей отнести ни одного цветка в Египет! Сердце бы твое разорвалось на части, мамаша, если бы ты это видела воочию!..
— Подобных вещей тебе совсем бы не следовало рассказывать мне в такое время. Яйца могут пострадать от этого! Принцесса сумеет как-нибудь выбраться! Кто-нибудь да поможет ей! Конечно, если бы это случилось со мною или с тобою, или с кем-нибудь из наших, всё было бы кончено.
— Но я всё же буду наблюдать каждый день, не произойдет ли чего-нибудь нового, — сказал папа-аист.
Так он и сделал.
Прошло немного времени, пока он, наконец, заметил зеленый стебель, выросший из глубины болота. Когда этот стебель достиг поверхности воды, на его вершине распустился лист, который стал развертываться всё шире и шире; возле самого листа появился бутон н, когда однажды утром папа-аист пролетал над стеблем, бутон под влиянием могущественных лучей солнца раскрылся; в чашечке цветка лежал прелестный ребенок, — маленькая девочка, имевшая вид, точно она сейчас только вышла из воды. Малютка была так похожа на египетскую принцессу, что аисту в первую минуту показалось, что это сама принцесса; но когда он немного подумал, он решил, что это, вероятно, дочь принцессы и болотного короля, поэтому то она и покоилась в чашечке водяной лилии.
— «Но невозможно же ей оставаться здесь, — подумал папа-аист, — а в моем гнезде нас и так уже слишком много! Но, стой-ка, мне, кажется, пришла счастливая мысль: у жены викинга нет детей, а как часто выражала она желание иметь ребенка! Ведь говорят же люди постоянно: „аист принес малютку“, — вот я, наконец, и оправдаю эти слова! Полечу-ка я с этим ребенком к жене викинга… То-то ему там все обрадуются!»…
И аист вынул девочку из чашечки лилии, полетел к бревенчатому дому, продолбил там клювом отверстие в затянутом пузырем окне, положил очаровательную малютку на грудь жены викинга и затем полетел обратно к маме-аисту и рассказал ей всё, что он видел и сделал; молодые аисты тоже прислушивались к рассказу: они уже достаточно подросли, чтобы понимать подобные вещи.
— Итак, как видишь, принцесса не умерла, она прислала свою дочку сюда наверх, а теперь и малютка пристроена.
— Да ведь я это предсказывала с самого начала! — воскликнула мама-аист. — Но подумай теперь немного и о собственной семье; приближается время путешествия; у меня уже начинают почесываться крылья! Кукушка и соловей уже улетели, и я слышала, как перепелки говорили, что и они собираются улететь, как только подует попутный ветер. Наши дети молодцами совершат перелет, если только я не ошибаюсь в их способностях…
А жена викинга была чрезвычайно рада, когда, проснувшись на следующее утро, увидела у себя на груди маленькую, прелестную девочку. Она целовала и ласкала ее, но ребенок отчаянно плакал, бил ручонками и ножками и, по-видимому, был далеко не рад своему новому положению; наконец, слезы так утомили его, что он уснул и, когда лежал он тихо, погруженный в глубокий сон, то был невыразимо прекрасен. Жена викинга была очень счастлива, чувствовала себе совершенно здоровой телесно и душевно, сердце её было переполнено радостью, и ей казалось, что её муж и его воины, которые были в отсутствии, должны были вернуться так же неожиданно, как появилась малютка.
Поэтому и она, и все в доме спешно принялись готовить всё к приезду хозяина. Длинные разноцветные ковры, которые она сама соткала при помощи своих служанок, украсив изображением богов Одина, Тора и Фрейи, были развешаны по стенам; рабы вычистили старые щиты, которые служили украшением для комнат. На лавки положили подушки, а очаг среди зала был наполнен дровами, чтобы во всякое время развести огонь. Сама, жена викинга деятельно помогала своим служанкам и к вечеру так утомилась, что как легла, так сразу и уснула крепко-крепко.
Когда она проснулась перед утренней зарей, она сильно испугалась, потому что ребенок исчез. Она вскочила с постели, зажгла еловую лучину и осмотрела комнату и постель; вдруг она заметила, что на том месте кровати, куда она протянула свои ноги, лежала не девочка, а огромная безобразная лягушка. Жене викинга едва не сделалось дурно, когда она заметила это превращение… Она схватила тяжелую палку, чтобы убить ею лягушку, но животное посмотрело на нее такими грустными глазами, что рука её не поднялась на нее… Еще раз осмотрела она всю комнату; лягушка испустила резкое, болезненное кваканье, жена викинга бросилась от кровати к окну и торопливо открыла его; в эту минуту показалось солнце и бросило свои лучи через окно на постель, на большую лягушку, и вдруг… широкая пасть её стала постепенно суживаться, сделалась круглой и розовой, члены вытянулись и выпрямились и приняли самые изящные формы, и… на постели снова лежала уже не безобразная лягушка, а её собственная прелестная маленькая девочка.
— Что это значит? — сказала удивленная мать, — не приснился ли мне дурной сон. Ведь здесь лежит моя собственная, прелестная малютка, мой портрет! — И она стала ее целовать и ласкать, но малютка била и толкала ее и кусалась, как дикая кошечка.
Викинг не вернулся ни в этот день, ни на следующий, хотя он, действительно, находился уже на пути к своей стране, но ветер дул ему навстречу: он был благоприятен лишь аистам, летевшим на юг. Попутный для одного ветер, противен другому.
Когда прошло несколько дней и ночей, жена викинга поняла, что такое было с её ребенком: на нем, по-видимому, лежали ужасные чары. Днем он был прекрасен, как светлый эльф, но имел злой, дикий характер; ночью же, наоборот, он обращался в безобразную лягушку, кроткую и печальную, с полными грусти глазами; здесь было два характера, которые как с внешней, так и с внутренней стороны менялись с переменами солнечного света. Но это происходило оттого, что днем девочка имела внешний вид своей настоящей матери, а характер отца; ночью же, наоборот, образ отца ясно выступал во внешности ребенка, но в то же время внутри его проявлялась душа и сердце матери. Кто мог уничтожить эти злые чары и освободить несчастное существо?
Жена викинга жила в страхе и заботе, благодаря этому несчастью, и всё же сердце её лежало к маленькому существу, о загадочности которого она боялась рассказать что-либо мужу при его возвращении; если бы он узнал обо всем, он бы, вероятно, по тогдашнему обычаю бросил бы ребенка на военную тропу, для того, чтобы его мог взять всякий, кто захочет. Добрая жена викинга не могла допустить этого. Она решила, что викинг никогда не увидит девочку иначе, как при дневном свете.
Однажды утром над крышей зашумели крылья аистов; более ста пар этих птиц отдохнули ночью от больших маневров и теперь высоко поднялись на воздух, чтобы лететь к югу.
— Все мужчины вперед! — раздалась команда, — женщины и дети тоже с нами!
— Как нам легко! — кричали хором молодые аисты; — у нас что-то играет во всех жилках, точно мы все набиты живыми лягушками. Ах, какое наслаждение лететь в далекие края!
— Держитесь хорошенько вблизи нас во время перелета! — кричали отцы и матери. Да не распускайте так языков и не болтайте напрасно, это утомляет легкие!
И аисты улетели.
В это же время над лугами раздались звуки военных рожков, викинг высадился на берег вместе со своими воинами; они возвращались домой с богатой добычей с берегов Галлии, где народ, как и в Британии, пел с ужасом: — «Освободи нас от диких норманнов!»
Оживление и шумное веселье ворвалось в крепость викинга у Дикого Болота. Большую бочку меда внесли в зал, залегли костер, зарезали лошадей; готовился роскошный пир.
Жрецы, приносившие животных в жертву богам, обрызгали рабов теплой кровью в виде посвящения; огонь трещал, дым поднялся вверх к потолку, сажа сыпалась хлопьями с балок, но все к этому уже давно привыкли. Приглашенные на пир гости были богато одарены; вражда и предательство были забыты. Викинги пили без конца и бросали друг другу кости в лицо, что было признаком хорошего расположения духа. Придворный бард, род музыканта, — который сопровождал викинга и его воинов на войну, и знал то о чем пел, — развлекал пирующих песней, в которой воспевались их подвиги и качества, особенно отличавшие каждого из них, и каждая строфа ей кончалась припевом:
Имущество и золото со временем уйдет,
И радость, и друзья твои умрут,
Умрешь ты сам когда-нибудь, конечно, —
Лишь имя славное живет на свете вечно!..
При этих словах присутствующие ударяли по щитам и барабанили ножами и костями по столу для большего эффекта.
Жена викинга тоже сидела на скамье в открытой зале; на ней были шелковые одежды, золотые браслеты и крупные янтарные бусы. Она была в самом парадном костюме, и певец упомянул и о ней в своей песне и говорил о золотом сокровище, которое она принесла своему мужу. Этот последний не мог нарадоваться на чудного ребенка, которого видел только днем во всей его красе, и дикий нрав которого ему очень понравился.
Из этой девочки, — говорил он, — впоследствии выйдет отличная воительница, которая сумеет сражаться с любым мужчиной. Она не сморгнет глазом, когда в виде шутки какая-нибудь опытная рука отстрижет ей брови острым мечом!..
Вся бочка меда была опорожнена, и в залу вкатили новую. Да, это были люди, которые умели наслаждаться всеми благами жизни! Правда, все знали старую поговорку: «Скотина знает, когда ей нужно уйти с пастбища, но неблагоразумный человек не знает меры своего желудка». Да! Всё это было хорошо известно всем, но человек часто знает одно, а делает совершенно другое. Знали также, что «даже самый желанный гость надоедает, когда сидит слишком долго», но всё же продолжали сидеть: ведь сало и мед очень вкусные вещи. В замке царило веселье, а, по ночам крепостные спали в теплой золе, макали пальцы в жирную сажу и облизывали их. Да, это были хорошие времена!
Еще раз в этом году викинг отправился в поход, хотя уже начали свирепствовать осенние бури; он поплыл с своими воинами к берегам Британии, — ведь это была простая прогулка по воде, по его словам, — а жена его осталась дома с маленькой девочкой. Можно сказать совершенно уверенно, что вскоре приемная мать полюбила безобразную лягушку с её кроткими глазами и глубокими вздохами едва ли не больше, чем маленькую красавицу, которая била ее руками и ногами и кусалась, как дикий зверек.
Густой влажный осенний туман, съедавший листву леса, уже лежал на лесах и лугах. «Бесперая птица», как называли снег, летала густыми стаями, зима приближалась, быстрыми шагами; воробьи завладели гнездом аистов и по-своему критиковали отсутствующих владельцев…
Но где же были теперь они, пара аистов, со всеми своими детьми?
Аисты теперь находились в Египте, где солнце ласкало своими лучами землю, как у нас в чудный, летний день. Тамаринды и акации цвели кругом во всей стране; полумесяц Магомета ярко сиял на куполах храмов, и на стройных минаретах сидели парами аисты, отдыхая от длинного путешествия. Большие стаи этих птиц разлетались по гнездам, которые лежали тесно одно возле другого на почтенных старых колоннах и полуразрушенных сводах древних храмов покинутых людьми и забытых городов. Финиковая пальма высоко поднимала свою пышную крону, точно хотела изобразить зонтик; серовато-белые пирамиды выделялись, точно теневые картины, в ясном воздухе отдаленной пустыни, где страус упражнялся в быстром беге, а лев рассматривал большими, умными глазами сфинкса, наполовину погребенного в песке. Воды Нила отступили, всё ложе реки кипело лягушками, а это зрелище приходилось совершенно по вкусу семьям аистов. Молодые думали, не простой ли это обман зрения, — так невероятно прекрасным казалось им всё.
— Да, тут всегда так бывает, и нам всегда так хорошо живется в нашей теплой стране!..
У молодых при этом даже делались судороги в желудке от аппетита.
— Нет ли тут еще чего-нибудь интересного? — спрашивали они. — Мы еще далеко полетим вглубь страны?
— Нет, там для нас больше ничего нет интересного! — ответила мама-аист. — Дальше, в глубине страны растут огромные леса, ветви которых густо переплелись с колючими вьющимися растениями, которые совершенно преграждают всякий доступ туда; там только один слон, с своими толстыми ногами, может протоптать себе путь; тамошние змеи слишком велики для нас, а ящерицы слишком проворны. Если же вы пойдете по направлению к пустыне, песок засыплет вам глаза, если погода будет тихая; если же разыграется гроза и буря, — вас и всех их засыплет песком. Здесь лучше всего! Здесь много лягушек и кузнечиков. Здесь мы с вами и останемся!
И они остались. Старшие сидели в гнезде на стройном минарете, отдохнули и затем деятельно занялись приведением в порядок своих перьев и чисткой носа о красные чулки; время от времени они вытягивали шею, кланялись с большим достоинством и поднимали голову с высоким лбом и тонкими, гладкими перьями, и карие глаза их смотрели умно и спокойно. Молодые представительницы женского пола бродили по сочному тростнику, бросали украдкой взгляды на остальную аистовую молодежь, знакомились и проглатывали через каждые несколько шагов лягушку или трепали маленькую змею из стороны в сторону, что, по их мнению, позволяло им принимать грациозную позу и к тому же было очень вкусно. Молодежь мужского пола заводила ссоры, била друг друга крыльями, долбила один другого носами; они даже кололи друг друга так сильно, что показывалась кровь, и то один, то другой, прославившийся каким-нибудь подвигом, находил себе невесту; молодые юноши и молодые девицы сходились парочками, а этого-то им и хотелось, для этого-то они и жили! Они усердно принимались стаскивать материалы для гнезда, причем снова начинались ссоры, — ведь в жарких странах у всех бывает крайне вспыльчивый и задорный характер.
Но всё же было очень весело, — особенно радовала вся эта суета старых: суета так идет к молодежи! Каждый день здесь сияло солнце, каждый день можно было найти обильную пищу, можно было думать лишь об одном удовольствии.
Но в богатом замке у египетского хозяина, как его называли наши аисты, не замечалось ни радости, ни веселья.
Богатый, могущественный владетель покоился на своей постели среди большого зала с пестро раскрашенными стенами, — казалось, будто он лежит в чашечке пестрого тюльпана; но он был неподвижен, все члены у него отнялись, и он лежал, вытянувшись, подобно мумии. Его семья и слуги стояли вокруг него; он не был мертв, но, собственно, его нельзя было назвать и живым. Спасительного болотного цветка с севера, который должна была отыскать и принести ему та, которая любила его больше всех, ему так и не принесли. Его молодой красавице-дочери, которая улетела далеко на север за моря и земли в образе лебедя, не суждено уж было больше вернуться к нему. «Она умерла», — сказали обе лебединые принцессы, вернувшись на родину, и они придумали целую историю, которую и рассказывали всем, спрашивавшим об участи их подруги.
— Мы все втроем, — говорили они, — летели высоко по воздуху, вдруг нас заметил охотник и пустил в нас стрелу; она попала в нашу молодую подругу-сестру, и она медленно опустилась в лесное озеро, пропев нам свою прощальную лебединую песню на берегу озера под плакучей березой опустили мы ее в прохладную землю. Но мы всё же отомстили за нее; мы привязали огонь под крылья ласточки, гнездящейся под соломенной кровлей охотника, — дом ярко запылал, охотник сгорел вместе с домом, и свет зарева разлился далеко по озеру до плакучей березы, где она теперь обратилась в прах. Никогда уж не вернется она в страну египетскую!
При этом рассказе обе плакали, а папа-аист, слышавший историю, трещал клювом так сильно, что треск раздавался по окрестностям.
— Ложь и обман! — кричал он. — Хотелось бы мне загнать свой клюв им в самую глубь сердца!
— Чтобы сломать его?.. — заметила мама-аист. — Красив бы ты был с отломанным клювом! Подумай, прежде всего, о себе, затем о нашей семье; всё остальное до тебя совершенно не касается; а я завтра всё же сяду на край открытого купола, когда соберутся ученые и мудрецы, чтобы обсудить положение больного, — может быть, они и доберутся до истины.
Ученые и мудрецы собрались и говорили много и о многом, чего аист совершенно не был в состоянии понять, — да из этого ничего и не вышло бы ни для больного, ни для дочери его, погребенной в тинистой болотной глубине. Но это не мешает нам охотно выслушивать людей, — ведь мало ли что приходится слушать на свете.
В таких случаях самое лучшее узнать, что произошло перед этим; мы ведь лучше всех ученых и мудрецов знаем эту историю, — мы знаем, но крайней мере, столько же, сколько знает и папа-аист.
Любовь порождает любовь! Высшая любовь порождает высшую жизнь! Только любовью его жизнь может быть спасена!
Так было сказано и, по уверениям ученых, это было сказано вполне верно.
— Это прекрасная мысль! — сейчас же согласился и папа-аист.
— Я ее не особенно хорошо понимаю, — возразила мама-аист, — и это не моя вина, а вина самой мысли; но как бы то ни было, мне есть о чем подумать и кроме этого!
Но ученые говорили о любви к тому или другому и о различии этой любви с той любовью, которую чувствуют влюбленные, и о любви между родителями и детьми, и о любви света к растениям; они разъясняли, как солнечный луч целует почву земную, и из неё вырастает росток, — всё это было выражено так высокопарно и мудро, что папе-аисту было невозможно уследить за смыслом, не говоря уже о том, чтобы передать ее. Он глубоко задумался над этим, наполовину закрыл глаза и весь следующий день простоял в глубоком раздумье на одной ноге, — очень ему уж трудно было переварить всю эту премудрость.
Но одно папа-аист, всё же, хорошо понял, что все от высших до низших заговорили от глубины сердца и заявили, что было большим несчастьем для тысяч людей, далее для всей страны, что этот человек лежит больной и не может выздороветь; радость и благословение пролились бы на всю страну, если бы он только вновь мог встать с болезненного одра. Но где цветет тот цветок, который мог принести ему исцеление? Они все разыскивали сведения о нем в ученых сочинениях, в блестящих звездах, в погоде и буре; о нем они расспрашивали на всех перекрестках, старались узнать о нем всеми путями, которые только могли изобрести, и, наконец, ученые и мудрецы, как уже сказано, разузнали, что: «любовь порождает жизнь, жизнь отца»; при этом они сами превзошли себя и сказали больше, чем сами понимали. Они затем повторили это и записали в виде рецепта: «любовь порождает любовь»; но как можно было изготовить по этому рецепту необходимое, — перед этим все остановились в тупик… Наконец, все сошлись на том, что помощь должна прийти через принцессу, через ту, которая всей душою была привязана к этому отцу, и, наконец, даже придумали, как можно было помочь делу. Да, теперь уже прошло больше года со днем с того дня, как принцесса ночью, когда слабый свет полумесяца готов был померкнуть, отправилась в пустыню к мраморному сфинксу, отбросила песок с цоколя и там прошла по длинному проходу, ведшему в одну из больших пирамид, где один из могучих королей старины, окруженный роскошью и великолепием, лежал в оболочке мумии. Там она должна была приложить головку к груди мертвеца, и тогда ей могла открыться тайна, где найти жизнь и спасение для её отца.
Поэтому-то она и полетела в перьях лебедя из Египта в языческую страну, вверх к Дикому Болоту. Всё это знали папа и мама аисты; а теперь и мы это знаем точнее, чем знали прежде. Мы знаем, что болотный король увлек ее вниз к себе, на дно болота, знаем также, что она навсегда умерла для своих милых, оставшихся на далекой родине. Один из самых мудрых между учеными сказал еще, как сказала и мама-аист: — «Поверьте, она уж сумеет как-нибудь выбраться»; на этом, наконец, все и успокоились и решили ждать естественного хода событий, потому что они не могли придумать ничего лучшего.
— Хотелось бы мне похитить лебединые перья у двух вероломных принцесс! — заявил папа-аист. — Тогда, но крайней мере, они уже не будут иметь возможности летать к Дикому Болоту и снова делать там какое-нибудь зло; обе лебединые шкурки я спрячу нам наверху, пока они не понадобятся кому-нибудь.
— Но где же ты их спрячешь? — спросила мама-аист.
— На севере, в нашем гнезде у Дикого Болота! — ответил он. — Я с младшими сыновьями во время перелета буду нести их поочередно, чтобы доставить туда, а если это окажется слишком трудным для нас, то по дороге ведь найдется достаточно мест, куда их можно спрятать до следующего путешествия. Собственно говоря, и одной лебединой шкурки было бы достаточно для принцессы; но две всё же лучше; в северных странах никакое дорожное платье никогда не бывает лишним.
— Никто тебя за это не поблагодарит, — сказала мама-аист, — но ты ведь глава семьи! Исключая время высиживания яиц, я ничем не имею права распоряжаться, помимо тебя!..
В замке викинга у Дикого Болота, куда аисты к весне снова направили свой полет, маленькой девочке дали имя Эльги; но подобное имя было слишком мягко для характера, который воплотился в такую прекрасную форму. С каждым месяцем этот характер становился всё резче и самостоятельнее; с течением лет, пока аисты совершали всё одни и те же путешествия, — осенью к Нилу, а весною — к болотному озеру, — дитя подросло и стало большой девочкой; не успели и оглянуться, как она уже стала очаровательной, шестнадцатилетней девушкой. Оболочка была поистине прекрасна, но ядро было грубо и черство; она была дика, как большинство людей в те суровые, мрачные времена.
Ей доставляло наслаждение разбрызгивать своими нежными, белыми ручками кровь принесенных в жертву богам лошадей; в своей ярости она перекусывала горло черного петуха, которого собирался заклать старший жрец, и она совершенно серьезно говорила своему приемному отцу: Если бы твой враг разрушил крышу твоего дома, когда ты спишь беззаботным сном, и если бы я это видела и слышала, я не разбудила бы тебя, если бы даже могла. Я не могла бы этого сделать, потому что у меня еще горят уши от пощечины, которую ты мне дал много лет назад! Ты!.. Я этого удара никогда не забуду!
Но викинг принял её слова за шутку, он, подобно всем остальным, был одурачен её красотой; он также не знал, что у Эльги менялись как наружность, так и характер. Без седла сидела она точно приросшая к спине лошади, скакавшей во всю прыть; она не спрыгивала со спины коня даже и тогда, когда он в бешеной ярости грызся с другими лошадьми.
Совершенно одетая бросалась она часто с отвесного берега в бушующие волны залива и плыла навстречу к викингу, когда лодка его направлялась к пристани. Она отрезывала самые длинные локоны своих прекрасных волос и плела из них тетивы для своего лука.
— Что делаешь сам, — то хорошо сделано, — говорила она.
Жена викинга по вере и нравам того времени считалась женщиной с сильным характером и непреклонной волей; но по отношению к дочери это была лишь мягкая, робкая женщина; ведь она знала, что над несчастным ребенком тяготеют злые чары.
Иногда казалось, что как только мать выходила на крыльцо или показывалась на двор, Эльга с злым умыслом садилась на перила колодца, махала руками и ногами по воздуху и затем внезапно соскальзывала в узкий глубокий колодезь; так она, благодаря своей лягушечьей природе, ныряла вглубь и снова выныривала, затем карабкалась по срубу, точно кошка; когда она входила в зал, вода сбегала с неё такими обильными струями, что зеленые листья, устилавшие пол, коробились и расправлялись снова от влаги.
Но существовало всё же нечто, что сдерживало Эльгу, это нечто были вечерние сумерки; в такое время она сразу становилась тиха и задумчива, подчинялась другим и соглашалась выслушивать советы; тогда-то внутреннее чувство влекло ее к матери. И когда солнце опускалось, в ней происходило внешнее и внутреннее преобразование, она сидела неподвижно и печально, съежившись в образ лягушки; тело ее было теперь вдвое больше тела этого животного, поэтому вид её казался еще ужасней; она походила на безобразного карлика с головою лягушки и плавательными перепонками между пальцами. Глаза имели очень печальное выражение; голоса у неё не было; она издавала только глухое кваканье, похожее на рыдание спящего ребенка. Тогда жена викинга брала ее на колени, забывала её безобразную наружность, смотрела только в её печальные глаза и часто-часто повторяла: Мне почти хотелось бы, чтобы ты всегда оставалась моим немым младенцем — лягушкой; ты бываешь гораздо страшнее, когда принимаешь облик прекрасной девушки.
И жена викинга писала руны против чар и колдовства и бросала их через голову несчастной; но улучшения в её характере не замечалось никакого.
Едва можно поверить, что она была такая маленькая, что лежала в чашечке водяной лилии, — говорил папа-аист, — теперь она стала настоящим человеком и совершенным портретом своей египтянки-матери; да, эту мы, вероятно, уж никогда больше не увидим! Она всё-таки не сумела выбраться из беды, как предсказывала ты и мудрейший из ученых. Я из года в год летал во всех направлениях над большими болотами, но она никогда не подала ни малейшего признака, что она жива. Да, я тебе теперь расскажу, как я каждый год, прилетая сюда за несколько дней до тебя, чтобы починить гнездо и кое-что привести в порядок, одну целую ночь напролет носился взад и вперед над болотным озером, словно сова или летучая мышь, но всё было напрасно. Обе лебединые шкурки, которые я вместе с сыновьями притащил сюда из нильских стран, поэтому тоже остались без употребления; а нам ведь достаточно тяжело было доставить их сюда, мы их, дотащили только в три перелета, а теперь они лежат здесь, внизу, в гнезде, и если как-нибудь случится пожар, и бревенчатый дом сгорит, погибнут и они.
— Тогда погибнет и наше прекрасное гнездо, — заметила мама-аист, — но об этом, ты думаешь гораздо меньше, чем о своем хламе из перьев и о болотной принцессе. Уж лучше бы ты шел вниз, в тину и остался там с нею! Ты дурной отец для собственных, детей, я это уже не раз повторяла, когда высиживала первый выводок. Хоть бы только эта дикая девушка не поранила крыльев мне или моим детям своими стрелами! Ведь Эльга не знает, что делает. Мы здесь живем гораздо дольше, чем она, ей следовало бы помнить об этом; мы никогда не забывали нашего обязательства, мы платили ежегодно свои подати; одно перо, одно яйцо, одного детеныша, как это полагается. Ты думаешь, я, как в прежние дни, хожу здесь по двору и везде, как делаю это и теперь, еще в Египте, где люди на меня смотрят почти как на товарища, чтобы от времени до времени развлечься и всунуть голову в какой-нибудь горшок или котел? Нет! Я сижу здесь, наверху и злюсь на нее — на этого подростка! Я злюсь также и на тебя! Тебе следовало бы спокойно оставить ее в чашечке водяной лилии, тогда ее уже давно не было бы на свете!
— Ты гораздо лучше собственных слов, — сказал папа-аист, — я знаю тебя лучше, чем ты сама себя знаешь.
С этими словами он сделал скачок, два раза сильно взмахнул крыльями, вытянул ноги назад и полетел или, вернее, поплыл вперед, не шевеля крыльями. Он был уже довольно далеко, когда снова сделал сильный взмах. Солнце ярко сияло на белых перьях, голова и шея гордо выдавались вперед, в этом полете виднелись сила и размах.
— А он всё-таки прекраснее всех аистов в свете, — сказала мама-аист, — но ему я этого, конечно, не скажу!
Этой осенью викинг вернулся очень рано, нагруженный обильной добычей и ведя с собою многочисленных пленных. Между ними находился и молодой христианский священник, один из тех, которые презирали богов северных стран.
Очень часто в последнее время в залах и спальнях слышались толки о новой вере, которая всё больше и больше распространялась на юге и которая благодаря святому Аусгарию даже проникла в Хедеби [первоначальное датское название нынешнего города Шлезвига] у реки Шлей. Даже Эльга слышала о вере в белого Христа, Который из любви к людям отдал Свою жизнь ради их спасения; но у неё, как говорят, всё это вошло в одно ухо, а вылетело в другое. Казалось, будто она понимала слово любовь только тогда, когда в образе лягушки сидела в углу запертой комнаты; но жена викинга прислушивалась к сказаниям и вестям о Сыне истинного Бога и была необычайно потрясена этим.
Люди, вернувшиеся из морского похода, рассказывали о величественных храмах, сделанных из роскошного высеченного камня и воздвигнутых Тому, молитва Которого называлась любовью. Несколько тяжелых сосудов, искусно сделанных из массивного золота, были захвачены ими и привезены домой. Каждый из этих сосудов издавал своеобразный пряный запах: это были кадильницы, которыми христианские священники кадили перед алтарями, на которых не проливалось никакой крови, а вино и освященный хлеб обращались в плоть и кровь Того, Который пожертвовал Собою для еще не народившихся поколений.
Молодого проповедника Христова отвели в глубокий, выложенный камнем подвал бревенчатого дома и связали ему руки и ноги веревками, сделанными из лыка. Он был прекрасен, «как сам Бальдур», рассказывала жена викинга, и его несчастье ее тронуло; но Эльга уверяла, что следовало бы продернуть веревки сквозь сухожилья у его пяток и привязать его к хвостам диких быков.
— Я бы тогда спустила собак, и — ату-ату, — полетел бы он через болота и топи на противоположный луг! Вот была бы божественная картина! Еще лучше было бы преследовать его на бегу!
Но викинг не желал предавать его подобной смерти; он хотел повелеть своим жрецам принести его в жертву богам, осмеянным и непризнанным им, на кровавом камне, в густом лесу. В первый раз здесь должен был быть принесен в жертву человек.
Эльга выпросила, чтобы ей позволили обрызгать изображения богов и собравшийся народ кровью священника. Она наточила свой сверкающий нож, и когда одна из больших, злых собак, которые в большом количестве бегали по двору викинга, пробегала мимо неё, она ударила ее ножом в бок. — «Только чтобы попробовать, остер ли мой нож!» — сказала она, и жена викинга с грустью посмотрела на дикую, жестокую девушку; когда же настала ночь, и красота тела и духа у её дочери изменились в обратную сторону, она излила всё горе и печаль своей смущенной души перед Эльгой.
Безобразная лягушка уродливой формы стояла перед нею и устремила свои печальные глаза на нее, она прислушивалась к её словам и, казалось, поняла их человеческим разумом.
— Никогда даже до моего господина и супруга не дошло ни слова из моих уст о том, что я должна переносить, благодаря тебе, — сказала жена викинга. — Сердце мое полно горем о тебе, гораздо большим горем, чем я сама ожидала! Велика любовь матери; но любовь никогда не проникала в твою душу; сердце твое подобно мокрым, холодным болотным растениям.
Тогда жалкое существо всё задрожало; казалось, будто эти слова затронули невидимую нить между телом и душою; крупные слезы выступили у него на глазах.
— Настанут когда-нибудь тяжелые дни и для тебя, — продолжала жена викинга, — они будут ужасны и для меня! Было бы лучше, если б тебя выставили на военную тропу, и ночной холод погрузил бы тебя в вечный сон!
Жена викинга горько плакала; в горе и негодовании она удалилась за меха, которые свободно свешивались с балок потолка и делили комнату на две части.
Съежившаяся лягушка сидела одна в своем уголке; царила полная тишина; однако, через короткие промежутки полузаглушенный стон вырывался из груди Эльги; казалось, будто страдание, будто какая-то странная жизнь зарождается в глубине её сердца. Она сделала шаг вперед, прислушалась, сделала еще шаг и схватила неуклюжими лапами тяжелый засов, которым была задвинута дверь. Тихо и с огромным трудом отодвинула она засов, так же тихо отогнула она скобу, которая придерживала конец его, и схватила коптящую лампу, стоявшую в передней залы; казалось, будто твердая воля придавала ей силы; она вытащила железную задвижку из запертой двери подвала и прокралась вниз, к узнику. Он спал; она дотронулась до него своей холодной, влажной лапой, и когда он проснулся от этого прикосновения и увидел перед собою безобразное чудовище, он вздрогнул, точно увидел злого духа. Она вытащила свой нож, перерезала веревки, связывавшие ему руки и ноги, и сделала ему знак следовать за нею.
Он вспомнил священные имена, перекрестился, и когда стоявшая перед ним фигура осталась неподвижной, он произнес библейские слова:
— Благо тому, кто примет участие в несчастном; Господь спасет его в опасное время!.. Кто ты? Откуда у тебя эта внешняя оболочка животного? Откуда наполняющее тебя, несмотря на эту наружность, благодетельное участие к страдающему?
Лягушечья фигура кивнула ему и провела его за скрывающими обоих занавесами через уединенный проход к конюшне и указала ему на лошадь. Он вскочил на нее, но и она вскочила вслед за ним и села впереди него, держась за гриву коня. Пленник понял ее, и крупной рысью они поехали по дороге, которую он ни за что не нашел бы один, в широкую степь.
Он забыл её безобразный вид, он чувствовал, как милость и благость Божия действовала при посредстве этого чудовища; он произносил благочестивые молитвы и запел священную песню. Тогда она вся задрожала, — сила ли молитвы и пения произвела это действие, или был в этом виною холод утренней зари, которая уже приближалась. Она приподнялась высоко, желая остановить лошадь и спрыгнуть на землю; но христианский священник удерживал ее всеми силами; он пел благочестивую песню, точно она могла разрушить чары, которые заставили ее принять безобразную форму лягушки. Лошадь еще бешенее поскакала вперед, небо окрасилось в алый цвет, первый солнечный луч пронизал тучи, и при появлении источника света произошла и перемена в виде лягушки: — Эльга снова стала прекрасной Эльгой с злым, демоническим характером.
Священник держал в своих объятиях самую прелестную девушку в свете и страшно испугался; он соскочил с лошади и принудил ее остановиться. Ему казалось, что он снова стал свидетелем гибельного страшного колдовства, но и Эльга также спрыгнула с лошади и стояла возле него на земле. Короткое платье девочки доходило ей едва до колен; она вырвала нож из-за пояса и с быстротою молнии бросилась на пораженного священника.
— Лишь бы только мне достать тебя! — кричала она, лишь бы только мне достать тебя, и нож мой вонзится в твою грудь! Ты побледнел, как увядшая трава, безбородый раб!
Она наступала на него, и тогда между ними завязалась отчаянная борьба; но казалось, что борцу Иисуса Христа помогает незримая сила; он держал ее крепко, и старый дуб, у которого они стояли, помог ему, опутав ноги девушки своими наполовину выпучившимися из земли корнями, на которые она случайно наступила. Совсем вблизи журчал источник, и священник обрызгал лицо и грудь Эльги прозрачной водой, повелел злому духу отойти от неё и благословил ее по христианскому обычаю; но вода, освященная верой, не имеет силы там, где из сердца не истекает источник веры.
Но всё же вера и здесь выказала свою силу, потому что священник противопоставил больше, чем обычную человеческую силу боровшейся с ним силе зла. Священные слова взяли верх над нею, она опустила руки и, бледная, удивленная, смотрела на того, который казался ей могущественным волшебником, опытным в тайных науках. Он произносила странные руны, рисовал таинственные знаки в воздухе. Она не сморгнула бы глазом, если бы он замахнулся на нее блестящим топором или острым ножом; но теперь, когда он начертил ей знак креста на челе и на груди, она смирилась перед ним и сидела подобно прирученной птичке, опустив голову на грудь.
Тогда он кротким голосом заговорил с ней о подвиге любви, который она совершила по отношению к нему в эту ночь, когда она пришла к нему в образе безобразной лягушки, освободила его от его уз и вывела к свету и жизни; и она также связана, говорил он, она опутана более тесными путами, чем был он опутан в тюрьме, но я она, благодаря ему, будет возвращена к свету и жизни. Он сказал, что отвезет ее в Хедеби, к святому Аусгарию, и там, в христианском городе она будет освобождена от злых чар. Но он хотел везти ее не впереди себя на лошади, хотя бы она и согласилась добровольно сидеть там.
— Ты должна сидеть позади меня, а не впереди! Красота твоего чарующего образа имеет власть, исходящую от злого духа, — я боюсь ее, — хотя мне и обеспечена победа во имя Христа!
Он упал на колени и стал молиться горячо и благоговейно. Казалось, точно этой молитвой тихая лесная природа посвящалась в храме Господнем; птицы пели, точно они принадлежали к новому приходу, дикая кудрявая мята благоухала, точно хотела заменить своим ароматом амбру и ладан; громким голосом возвестил он слова священного писания:
— Да откроется Он тем, которые пребывают во мраке и в тени смерти и да направит Он наши стопы по пути мира.
Он говорил о внутреннем стремлении всей природы к Творцу, и пока говорил он это, лошадь, принесшая сюда их обоих, стояла тихо у кустов ежевики и пощипывала их; от сотрясения спелые, сочные ягоды падали Эльге на руки, точно предлагая сами себя ей в виде угощения.
Она покорно позволила посадить себя на лошадь и сидела на ней подобно лунатику, который спит и двигается во сне. Христианин связал две ветки лыком, так, чтобы они образовали крест, и держал его высоко над головою, пока они проезжали по лесу, который становился всё гуще по мере того, как они подвигались вперед, и наконец, обратился в непроходимую чащу.
Колючие терновые кусты преграждали здесь дорогу, и их нужно объезжать; источник обращался здесь не в ручеек, а в стоячее болото, вокруг которого надо было также обойти лошади. Свежий лесной воздух был полон силы и успокоения; не малая сила также крылась в кротких словах, произнесенных с верою и христианской любовью от искренней потребности вести бедную девушку к свету и жизни.
Ведь говорят же, что дождевая капля может пробить твердый камень, а морские волны округляют изломанные, угловатые скалы; роса милости Божьей, которая была ниспослана Эльге, пробили твердую кору, сравняла острые углы; правда, по ней этого нельзя было еще заметить, она и сама этого не сознавала, — но разве знает росток, заключенный еще в лоне земли и подверженный влиянию животворно росы и теплых солнечных лучей, что в нем скрывается способность расти и цвести?
Песня матери проникает вглубь души ребенка, бессознательно повторяющего отдельные слова её, и эти слова впоследствии соединяются в связные мысли и с течением времени выступают всё ярче, так действовало и здесь слово, имеющее животворную силу.
Они выехали из лесной чащи, переехали через степь, затем снова поехали густыми, почти непроходимыми лесами. Вечером они наткнулись на шайку разбойников.
— Где ты украл эту прелестную девушку? — воскликнули разбойники, схватили лошадь под уздцы и стащили на землю обоих всадников. У священника не было никакого оружия, кроме ножа, который он отнял у Эльги, и этим ножом он стал наносить удары направо и налево; один из разбойников замахнулся на него топором, но молодой священник прыгнул в сторону, иначе ему вряд ли удалось бы спастись от опасности, и острый топор глубоко вонзился в шею лошади; кровь забила фонтаном из раны, и лошадь упала. Тогда Эльга, точно внезапно проснувшись от своей долгой глубокой задумчивости, поспешно перепрыгнула через стонущее животное; священник стал перед нею, чтобы защитить и охранять ее, но один из разбойников тяжелым молотком нанес ему такой сильный удар в лоб, что разбил ему голову, обрызгав всё окружающее кровью и мозгом, — и он повалился на землю замертво.
Разбойники схватили красавицу Эльгу за белые руки и вокруг гибкого тела, но в эту минуту зашло солнце, последний луч погас на западе, и она приняла форму лягушки.
Беловато-зеленая пасть раздвинулась до половины лица, руки её стали тонкими и слизистыми, широкая кисть с плавательными перепонками между пальцами развернулась веерообразно, — и разбойники в страхе бросили ее: она стояла между ними в виде безобразного чудовища и, как свойственно лягушкам, подпрыгнула высоко, гораздо выше собственного роста, и исчезла в чаще. И тогда поняли разбойники, что это была злая хитрость Лока, что здесь замешано таинственное колдовство, и в ужасе поспешно покинули это место.
Полная луна уже поднималась на небе; вскоре лучи её заблистали и засверкали над землей, и из чащи, в жалком образе лягушки, выползла бедная Эльга; она остановилась перед телом христианского священника и перед своей убитой лошадью; она смотрела на них глазами, которые, казалось, плакали, и издала жалобное кваканье, словно дитя, разразившееся слезами. Она бросалась то к одному, то к другому, черпала воду рукой, ставшей больше и глубже от плавательной перепонки и обливала их водою, но они были мертвы и останутся мертвыми, — она это отлично понимала. Скоро придут дикие животные и разорвут их трупы; но нет, этого не должно быть! Она принялась рыть землю, так глубоко, как могла, — она хотела приготовить им могилу. Для этой работы у неё была только сухая ветвь и её две руки, между пальцами которых была натянута плавательная перепонка; перепонка порвалась, кровь потекла у неё по рукам. Наконец, она поняла, что работа ей не по силам, что ей не выполнить её; тогда она снова зачерпнула воды и обмыла лицо покойника, покрыла его свежими зелеными листьями, принесла больших веток и разостлала их под ним, засыпала отверстия между ветвями сухими листьями, затем притащила таких тяжелых каменьев, какие ей только удалось донести, положила их на труп и заткнула просветы между ними сухим мхом, — так, думала она, могильный холм будет крепок и прочен. За этой тяжелой работой прошла вся ночь, солнце вынырнуло из-за горизонта, и красавица Эльга стояла перед холмом во всей прелести своего дневного образа, но с окровавленными руками и в первый раз жизни со слезами, струящимися по девственным щекам.
Теперь во время её превращения словно два разных характера стали бороться у неё в груди; она дрожала всем телом, оглядывалась, точно проснувшись от страшного сна; затем она бросилась к стройному дереву, уцепилась за него, чтобы иметь хоть какую-нибудь опору, и быстро, в одно мгновение вскарабкалась, подобно кошке, до самой верхушки дерева и крепко уцепилась за ветви. Она сидела там, точно испуганная белочка; и оставалась весь день в уединенной лесной тишине, где всё было спокойно и мертво. Бабочки вились одна возле другой в веселой игре, вблизи находились несколько муравейников, из которых каждый был населен многими сотнями трудолюбивых маленьких созданий, которые двигались взад и вперед; в воздухе танцевало множество мошек, один рой возле другого, стаи жужжащих мух, божьих коровок, жуков и прочих маленьких крылатых животных; дождевой червяк выполз из влажной почвы; выползали из нор кроты, — в общем же было тихо, мертво… Везде мертво! Никто, кроме сорок, не заметил Эльги, эти птицы с криком летали вокруг верхушки дерева, на котором она сидела; они подскакивали к ней по ветвям с дерзким любопытством; но одного её взгляда было достаточно, чтобы снова спугнуть их. — Но птицы никак не могли понять, что это сидит на дереве, да и сама она не понимала, что она такое.
Когда настал вечер, и солнце начало садиться, перемена в ней снова побудила ее к деятельности; она соскользнула с дерева, и когда погас последний луч солнца, она сидела на земле, съежившись в виде лягушки, с порванными плавательными перепонками между пальцев; но глаза её сияли теперь такой красотой, которою они раньше не обладали даже, когда она принимала форму красавицы-девушки: это были самые кроткие, самые добрые глаза в свете, выглядывавшие теперь из-за лягушечьей маски. В них отражалась душевная глубина, человеческое страждущее сердце; и прекрасные глаза были полны слез, из них текли чудные слезы сердечного обновления.
Возле насыпанного могильного холма еще лежал связанный из веток крест, — последняя работа того, который теперь покоился под этим холмом, холодный и мертвый. Эльга подняла этот крест; мысль сделать это пришла ей сама собою; она водрузила его между камнями над священником и убитой лошадью. Слезы брызнули у неё из глаз при одном воспоминании о них, и под влиянием этого настроения она врыла подобные же знаки в песок вокруг могилы, так что образовался род изящной решетки. Когда она обеими руками чертила знака, креста, плавательная перепонка спала с её руки, как порванная перчатка, и когда она затем окунула руки в источник, то с удивлением заметила, что они стали нежно-нежно белые; она снова сделала знак креста в воздухе между собою и покойником; тогда губы её задрожали, язык сам собою задвигался, и имя, которое она так часто слышала во время своей поездки через лес от священника, отчетливо вырвалось из её уст; это имя было: «Иисус Христос»!
Тогда лягушечья шкурка упала с неё, и она снова стала молодой красавицей; но головка её опустилась от сильного утомления, все члены нуждались в покое, и она тихо уснула.
Но сон её был непродолжителен. Около полуночи она проснулась; перед нею стояла убитая лошадь, сверкающая, полная жизни, и свет разливался у ней из глаз и из израненной шеи, а возле лошади стоял и убитый христианский священник, «прекраснее Вальдура», как сказала бы жена викинга, и стоял он, точно весь объятый пламенем.
Такая серьезность, такой проницательный взгляд исходил из больших, кротких глаз, что они проникали во все самые потаенные уголки сердца. Красавица Эльга задрожала под этим взглядом, и её память проснулась с такой силой, точно настал день страшного суда. Всё добро, которое ей сделали, всякое ласковое слово, которое ей говорили, ожило в её памяти; она поняла, что именно любовь поддержала ее здесь в дни испытания, в течение которого существо, состоящее из ума и праха, из души и тины, бродило и боролось; она поняла, что только следовала побуждениям разных душевных настроений и ничего не сделала для себя сама; всё было дано ей, всё произошло, точно благодаря постороннему влиянию; сознавая собственное глубокое несовершенство, она смиренно склонила голову перед Тем, Который умеет читать во всех закоулках нашего сердца и сейчас же, как молния с неба, осенило пламя откровения, — пламя Святого Духа.
«Дочь болота! — говорил христианский священник, — ты происходишь из тины, из зелени, — и из земли ты снова воскреснешь. Солнечный луч, осветивший твою душу, возвратится к своему источнику, к своему телу, — это не луч солнца, а луч духа Божия! Я пришел из страны мертвецов; и ты пройдешь по мрачным долинам в сияющую горнюю страну, где живет Милосердие и Совершенство. Я не отведу тебя в Хедеби, чтобы ты могла там получить христианское крещение; сначала ты должна рассечь переливающееся водяное зеркало над глубоким болотом, вытащить оттуда живые корни твоей жизни и твоей колыбели на свет Божий, укрепить духовные свои силы раньше, чем тебе будет дано посвящение!»
Он поднял ее на лошадь, протянул ей золотую кадильницу, подобную той, которую она недавно вид еда в замке викинга; сильный, сладковатый аромат струился из неё; открытая рана на лбу убитого сияла, точно золотое сияние; он взял крест с могилы, поднял его высоко над головой, и они помчались вперед, поднявшись на воздух над шелестящими ветвями лесами, над холмами, под которыми лежали воины на своих убитых боевых конях; и закованные в медь фигуры поднимались из могил, вырывались на волю и собирались на вершинах холмов; при лунном свете пестрые золотые обручи с золотым узлом сияли на их лбах, и плащи их развевались по ветру. Драконы, сидевшие на кладах, поднимали головы и смотрели им вслед. Кобольды и горные гномы выглядывали из-под холмов и кустов; они мерцали красными, голубыми и зелеными огоньками, как искры, отлетающие от горящей бумаги.
Всадники летели через степи и леса, через реки и топи, туда вверх, к Дикому Болоту; а очутившись над ним, они на лету стали делать широкие круги. Христианский священник высоко поднимал крест, который сиял, словно золотой, и из уст его лились благоговейные молитвы.
Красавица-Эльга подхватывала эти песни, и пела, как ребенок, вторящий молитвам своей матери. Она качала кадильницу, и из неё лился такой сильный, такой благотворный аромат, что тростник и камыш болота расцветали, охваченные его волнами; каждый росток быстро поднимался из глубины болота; всё, что только имело жизнь, поднялось из глубины. Целый луг водяных лилий развернулся, как вышитый цветной ковер, и на нем лежала спящая женщина, молодая и прекрасная; Эльге казалось, что она видит собственный образ в зеркале тихих вод; но она видела пред собою свою мать, жену болотного короля, принцессу с берегов Нила.
Убитый христианский священник повелел, чтобы спящую подняли на лошадь, но лошадь опустилась под этой тяжестью, словно её тело было лишь саваном, развевающимся по воздуху; но знак креста придал крепости призраку, и они теперь уже втроем поехали от болота на твердую землю.
Вдруг в замке викинга запел петух, и призраки рассеялись, улетев по ветру; но мать и дочь стояли друг против друга.
— Не я ли это сама выглядываю из глубокой воды? — спросила мать.
— Не сама ли я сияю в блестящем тростнике?! — воскликнула дочь, и они приблизились друг к другу, прижались друг к другу и нежно обнялись; сильнее билось сердце матери, и она поняла быстрые удары своего сердца.
— Мое дитя! Лучший цветок моего сердца! Мой глубоководный лотос!
Она снова обняла свое дитя и заплакала; её слезы были новым крещением жизни и любви для Эльги.
— Я прилетела сюда в образе лебедя и здесь же сбросила эту оболочку, — сказала мать, — я провалилась в обманчивое болото, на самое дно, которое охватило меня своею тиной. Но вскоре я почувствовала свежее течение; какая-то сила тянула меня дальше вглубь, всё глубже и глубже, я почувствовала тяжесть сна на своих веках; я заснула; сны охватили меня, и мне казалось, будто я лежу в египетской пирамиде, по предо мною всё еще стоял колеблющийся ольховый пень, который на поверхности болота напугал меня своим оживлением… Я рассматривала трещины и морщины этого пня; они сияли разными цветами и принимали фигуры иероглифов; это была оболочка мумии, которую я так рассматривала; наконец, она распалась на части, и из неё вышел тысячелетний король, — мумия черная, как смола, черная и блестящая, как лесная улитка или жирный черный болотный ил… Был ли это болотный король или мумия из пирамиды, я не знала. Он обвил меня своими длинными руками, и мне казалось, что я умираю. Я только тогда снова вернулась к жизни, когда грудь моя согрелась и на ней забилась крыльями маленькая птичка, которая весело чирикала и пела. Птичка слетела с моей груди и поднялась к темному тяжелому своду, но длинная зеленая нить всё еще связывала меня с нею. Я слышала и отлично понимала смысл её тоскливой песни: — «Свободы! Солнца! К отцу!» — Тогда я подумала о своем отце и о солнечном свете моей родины, о своей жизни, о своей любви; я развязала нить и пустила птичку лететь домой, на родину, к моему отцу. С того времени мне больше не снилось никаких снов, я спала глубоким сном, поистине долгим и глубоким, пока, наконец, теперь звуки и благоухания не пробудили меня, не освободили от тяжелого сна!
Зеленая нить от сердца матери к крыльям птички… Где летает она теперь, куда унес ее ветер? Только один аист видел это. Нить эта была зеленый стебель, узел, связывавший ее — сверкающий цветок, колыбель малютки, которая теперь развилась в духовной и телесной красе и снова лежала на груди матери.
И пока они нежно обнимали друг друга, папа-аист делал вокруг них всё более и более тесные крути, наконец, понесся быстрым полетом к своему гнезду, достал оттуда сохранявшиеся там в течение многих лет лебединые шкурки и набросил их на обеих женщин; перья прикрыли их, и они взмахнули крыльями и поднялись над землею в виде двух белых лебедей.
— Теперь мы можем поговорить друг с другом, — заметил папа-аист, — теперь мы друг друга поймем, хотя клюв одной птицы несколько отличается по форме от клюва другой! Это очень хорошо, что вы пришли сегодня ночью; завтра мы уже были бы далеко, мать, я и наши дети: мы летим на юг! Да, да, посмотри на меня хорошенько! Ведь я старый друг из нильской страны, и мать — также, только у неё эта дружба лежит более в сердце, чем в клюве. Она всегда говорила, что принцесса как-нибудь да сумеет выбраться. Я же с своими сыновьями принес сюда на север перья лебедей. Но как же я рад, и какое счастье, что я еще здесь! Как только займется заря, мы улетим отсюда, целая большая компания аистов! Мы полетим вперед; летите только за нами, и вы не потеряете дороги; я со своими сыновьями буду оберегать вас.
— И цветок лотоса, который я должна была принести с собою, — сказала египетская принцесса, — летит рядом со мною в образе лебедя! Цветок моего сердца я беру с собою. Да, загадка разрешена! На родину! На родину!
Но Эльга сказала, что она не может покинуть Дании, не повидав еще раз своей приемной матери, доброй жены викинга. Каждое милое воспоминание, каждое ласковое слово, каждая слеза, которую пролила её приемная мать, воскресли в её душе, и в данную минуту казалось, что она эту мать любит сильнее настоящей.
— Да, нам нужно лететь в замок викинга, — сказал папа-аист, — там нас ждут мама и молодые аисты!.. Ах, как они будут таращить глаза и трещать клювами! Да; мать собственно говорит немного, но она выражается коротко и ясно, и при этом в душе она добрее, чем на словах! Я сейчас протрещу сигнал, чтобы там знали, что мы к ним летим!
Папа-аист затрещал так, что любо было слушать, и полетел вместе с лебедями к замку викинга.
В замке все еще спали крепким сном; жена викинга легла очень поздно; она беспокоилась за Эльгу, которая исчезла три дня тому назад вместе с христианским священником; Эльга, наверно, помогла ему бежать, ведь в конюшне недоставало именно её лошади, — но какие силы побудили ее к этому? Жена викинга вспомнила о чудесах, которые рассказывали про белого Христа, и которые происходили благодаря Ему и тем, которые верили в Него и следовали за Ним.
Мелькавшие у неё в голове мысли воплотились в сновидения: ей казалось, будто она еще не спит, а сидит на своем ложе, а на дворе царит глубокий мрак.
Приближалась буря; она слышит, как море бушует и ревет на востоке и западе, словно воинственно сшибаются волны Северного моря и Каттегата. Огромная морская змея, которая охватывает всю землю в глубине моря, дрожала в судорожном трепете… Казалось, будто наступала ночь гибели богов — рагнарок, — как называли язычники день кончины мира, когда должно погибнуть всё, даже самые великие боги.
Раздались звуки воинственного рога, и по радуге на землю спустились боги, одетые в сталь, чтобы завязать последнюю борьбу. Впереди них летели крылатые валькирии, и шествие их замыкалось фигурами мертвых героев; весь воздух, окружавший их, был озарен северным сиянием, но мрак всё же одерживал победу. Это был ужасный час!
Вблизи испуганной жены викинга сидела на полу Эльга в виде безобразной лягушки; она дрожала и прижималась к приемной матери, которая взяла ее к себе на колени и нежно и с любовью прижимала к себе, несмотря не безобразие лягушечьего образа.
Воздух стонал от ударов мечей и палиц, от свиста стрел, точно над головами проносилась буря с градом. Настал час, когда небо и земля трескались, звезды падали, и всё должно было погибнуть в огненном море Суртура. Но она знала, что вслед за тем появятся новая земля и новое небо, что хлебные поля будут волноваться там, где теперь катились морские волны но пустынному дну, что будет властвовать бог, которого нельзя было назвать, — и к нему, к этому богу поднимался Бальдур, кроткий, любящий, освобожденный из царства мертвых. И Он пришел!..
Жена викинга взглянула на него и узнала его лицо, — это был плененный её мужем христианский священник. — «Белый Христос!» — воскликнула она громко и при этом нежно поцеловала чело безобразного ребенка-лягушки; тогда лягушечья оболочка спала, и Эльга появилась перед нею во всей своей красоте, ласковая и кроткая, какою ее еще никогда не видали, с сияющими глазами; она целовала руки приемной матери, благословляла ее за все заботы и любовь в дни её испытания и несчастья, за мысли, которые она нашептывала ей и пробуждала в её душе, за то, что она назвала имя, которое она повторяла: — «Белый Христос!»… А затем красавица Эльга поднялась в виде большого лебедя; её широкие крылья развернулись с громким шелестом, и чудилось, словно улетала целая стая перелетных птиц.
От этого шелеста жена викинга проснулась; на дворе в воздухе всё еще раздавались эти сильные удары крыльев, — она знала, что было приблизительно время отлета аистов, — должно быть, их-то полет она и слышит. Она еще раз хотела взглянуть на них и пожелать им на прощанье счастливой дороги. Она поднялась со своего ложа, вышла на крылечко и заметила на гребне крыши бокового флигеля и всюду, где только можно было примоститься, сидевших тесно один возле другого аистов, а вокруг замка, над высокими деревьями вились целые стаи их, делая широкие круги; совсем против неё на краю колодца, где так часто сидела Эльга, пугая свою приемную мать дикими выходками, сидели два лебедя, смотревшие на нее своими умными глазами. Она вспомнила свой сон, впечатление которого еще не изгладилось из её памяти, подумала об Эльге в образе лебедя, вспомнила христианского священника и внезапно почувствовала, что сердце её наполняется радостью.
Лебеди взмахнули крыльями, изогнули шеи, точно хотели послать ей привет, а жена викинга протянула им свои объятия, точно она всё это поняла, улыбнулась сквозь слезы и впала в глубокое раздумье.
И тогда все аисты с громким хлопаньем крыльев и треском, клювов поднялись, собираясь пуститься в далекое путешествие к югу.
— Мы не станем дожидаться лебедей, — сказала мама-аист, — если они хотят лететь с нами, пусть прилетают! Не можем же мы сидеть здесь, пока начнет свой перелет мелкая дичь! Есть что-то прекрасное в перелете целой семьей, не так, как летят зяблики и куропатки, у которых самцы летят сами по себе, а самки тоже сами по себе; откровенно говоря, это даже не совсем прилично! Что это за размахи крыльями делают там лебеди?
— Ну, каждый летает по-своему! — сказал папа-аист. — Лебеди летят вкось, журавли треугольником, а мелкая дичь змеевидной линией!
— Не говори про змей, когда мы летим так высоко!.. — сказала мама-аист. — Это может возбудить в молодых аистах аппетит, которого невозможно удовлетворить.
— Не те ли это высокие горы, о которых мне так много говорили? — спросила Эльга в своем лебедином оперении.
— Нет, это грозные тучи, несущиеся за нами, — ответила ей мать.
— А что это за белые облака, поднимающиеся так высоко? — спросила снова Эльга.
— Это горы, покрытые вечным снегом.
И они перелетели горы через Альпы по направлению к синему Средиземному морю.
— Африканский материк! Берега Египта! — радовалась в своем лебедином образе дочь Нила, заметив издали свою любимую родину в виде желтовато-белой волнистой полоски.
И все птицы также заметили полосу земли и ускорили свой полет.
— Я чую нильский ил и мокрых лягушек, — воскликнула мама-аист, — у меня щемит в желудке. — Да, теперь вы их попробуете, и вы увидите марабу, ибисов и журавлей; они все принадлежат к нашей семье; но, конечно, они далеко не так красивы, как мы. Они все очень важничают, особенно ибисы; но они только избалованы египтянами, которые обращают их в мумий и набивают их душистыми травами. Мне гораздо приятнее быть набитой живыми лягушками, да и вам тоже, наверно, и вам это удастся! Гораздо лучше иметь что-нибудь в желудке при жизни, чем служить украшением после смерти. Таково мое мнение, а мое мнение всегда самое правильное!
— Вот и аисты прилетели, — говорили в богатом доме у берегов Пила, где царственный господин лежал в открытом зале на мягкой постели, под шкурой леопарда, не живой, но и не мертвый, всё надеясь и ожидая цветка лотоса из глубокого болота, с дальнего севера. Родственники и слуги окружали его ложе.
Два прекрасных лебедя влетели в зал; они прилетели вместе с аистами. Они сбросили ослепительно белые перья, и у ложа очутились две восхитительные женские фигуры, похожие друг на друга, как две капли росы. Они склонились над бледным, старым, обессилевшим человеком, отбросили свои длинные волосы, и когда красавица Эльга склонилась над своим дедом, щеки его слегка зарумянились, глаза заблестели, и окоченевшие члены приобрели новые жизненные силы. Старик поднялся здоровый и помолодевший; дочь и внучка обняли его, как бы желая радостного доброго утра после долгого, тяжелого сна.
Радость царила во всем доме, равно как и в гнезде аистов; в последнем, конечно, больше всего радовались обильной и вкусной пище: многочисленным лягушкам, которые как бы выростами из земли целыми стаями. И в то время, как ученые поспешно в общих чертах набрасывали историю обеих принцесс и упоминали о целительном цветке, как о важном событии и благословении для королевского дома и для всей страны, пара аистов рассказывала эту историю своей семье по-своему, но, конечно, лишь после того, как все успели наесться досыта, что раньше у них было дело поважнее рассказывания и слушания сказок.
— Наконец-то ты делаешься чем-нибудь! — шептала мужу мама-аист. — Невозможно, чтобы прошло бесследно твое великое дело!..
— Но чем бы я мог сделаться? — сказал папа-аист. — Что же я сделал особенного? Ровно ничего!
— Ты сделал больше всех остальных! Без тебя и наших детей обе принцессы никогда не увидели бы больше Египта, и старик никогда не выздоровел бы. Ты сделаешься важной птицей!.. Тебе, наверно, преподнесут докторскую шляпу, а наши дети впоследствии так и будут появляться на свет с подобной шапкой на голове; тоже будет и с их детьми и так без конца. Ведь ты и теперь очень похож на египетского доктора, — в моих глазах, по крайней мере!
Ученые и мудрецы развили основную мысль, как они ее называли, которая проходила по всему происшествию: «Любовь порождает любовь!» Это изречение они толковали на все лады. Принцесса египетская была знойным солнечным лучом, этот луч проник на дно болота к болотному королю, и из их объятий произошел цветок.
— Я не умею совершенно точно повторить их слов, сказал папа-аист, слушавший с крыши и теперь пересказывавший слышанное им своей семье. — То, что они говорили, было так запутано и такт, мудро и перемудро, что им сейчас же дали чины и подарки; даже придворный повар получил большой знак отличия, — вероятно, за суп!
— А что же ты получил? — спросила мама-аист. — Не следовало бы им забывать самого главного действующего лица, — а ведь самое главное, во всяком случае, ты! Ученые во всей этой истории не сделали ничего, кроме болтовни языком; но, в конце концов, ты, наверно, свое получишь!..
Поздней ночью, когда кроткий, умиротворяющий сон охватил осчастливленный, наконец, дом, кто-то один бодрствовал, и этот кто-то был не папа-аист, хотя он стоял на одной ноге и спал на часах, — то была Эльга. Она склонилась через решетку балкона и смотрела в ясную даль; она рассматривала большие, сверкающие звезды, которые были крупнее и издавали более яркий блеск, чем виденные ею на севере, хотя это и были те же самые звезды. Она думала о жене викинга в дикой, болотистой стране, о кротких глазах своей приемной матери, о слезах, которые она пролила над бедным ребенком-лягушкой, который теперь жил в блеске и великолепии звездного света у вод Нила, в чарующем весеннем воздухе. Она думала о любви, которая жила в сердце этой женщины-язычницы, о любви, которая изливалась на несчастное существо, бывшее диким зверем в своем человеческом образе и способное возбудить лишь отвращение. Она смотрела на светящиеся звезды и думала о блеске, исходившем от чела убитого, когда она летела с ним через леса и болота; в её воспоминании пробуждались звуки, слова, которые она слышала, когда ехала на коне-призраке, который нес ее по воздуху, дрожащую и удивленную; слова, исходящие из самого великого первоисточника высшей любви, которая охватывает все поколения земные.
Да, что только ни было дано ей, всё приобретено, достигнуто! Красавица Эльга размышляла и днем, и ночью об огромном счастье, выпавшем на её долю, и терялась при виде всей его глубины, подобно ребенку, который поспешно отворачивается от дарящего к тому, что подарено ему, к своим чудным подаркам.
Она погружалась во всё более и более охватывавшее ее душевное блаженство, которое могло настать, которое настанет! Не была ли она перенесена чудом к высшим радостям, к высшему счастью! И однажды она так затерялась в этих мыслях, что перестала думать о давшем ей всё это. Чрезмерность юношеской заносчивости развертывала свои крылья в отважном полете. Глаза её при этом сверкали ясно и смело; но внезапно сильный шум внизу, на дворе вырвал ее из смелого полета мыслей. Там она заметила двух страусов, очень быстро бегавших по тесному кругу; никогда раньше не видала она подобных животных, — больших птиц, толстых и неуклюжих! Крылья у них имели такой вид, точно их подрезали; она стала расспрашивать, что случилось с этими животными, и услышала впервые предание, которое рассказывается египтянами о птице-страусе.
Некогда поколение страусов было прекрасно и величественно, крылья их были велики и сильны. И однажды вечером большие лесные птицы сказали страусу. — «Брат, если угодно будет Богу, полетим завтра к реке напиться свежей воды!..»
И страус ответил. — «Я полечу!» — На рассвете улетели они оттуда и сначала направили полет свой кверху, высоко, высоко к солнцу, к очам Господним, всё выше и выше, и страус летел впереди всех остальных птиц; страус гордо взлетал к светилу; он полагался лишь на свои силы и не думал о Творце своем; он не говорил: «Если Богу будет угодно», тогда карающий ангел сдернул завесу с пламенного моря солнца, и в одно мгновение крылья надменной птицы обгорели, и она горестно опустилась на землю. Страус и его потомки уж больше никогда не были в состоянии подняться с земли; он в ужасе мечется и бегает по узкому пространству. Это предание должно служить предостережением для нас, людей, чтобы мы при наших делах и намерениях, при каждом предприятии говорили и думали: «Если Богу будет угодно!»
И Эльга задумчиво и робко опустила голову, посмотрела на бегающего по кругу страуса, на его страх и простодушную радость при виде собственной огромной тени на белой, освещенной солнцем стене. И серьезная мысль пустила глубокие корни в её душу. Жизнь, очень богатая настоящим и будущим счастьем, была дана ей, была приобретена ею, — что же могло еще произойти? Что могло еще случиться? — Самое лучшее, если Богу будет угодно!
Ранней весной, когда аисты снова полетели на север, красавица Эльга сняла свой золотой браслет, нацарапала на нем свое имя, сделала знак папе-аисту, надела ему золотой обруч на шею и попросила его отнести этот подарок жене викинга; пусть она узнает, что приемная дочь её жива, счастлива и думает о ней.
«Это очень тяжело нести, — подумал папа-аист, когда браслет был надет ему на шею, — но золото и честь не бросаются на большую дорогу! Аисты приносят счастье, и там, на севере, это должны будут признать!»
— Ты кладешь золото, а я кладу яйца! — сказала мама-аист. — По ты положишь его только раз, я же кладу их каждый год! Но ни один из нас не дождется благодарности! Это очень обидно!
— Зато получаешь душевное удовлетворение, мамаша!
— Ну, этого ты себе на шею не повесишь! — возразила мама-аист, — это не даст ни попутного ветра, ши хорошего обеда!
Маленький соловей, певший в кустах тамариндов, скоро также полетит на север; красавица Эльга часто слышала его песню там, на далеком севере, у Дикого Болота, теперь она хотела дать ему одно поручение. С тех пор, как она совершила свой далекий перелет в перьях лебедя, она понимала язык птиц, она часто разговаривала на нем с аистом и соловьем, и соловей, наверно, поймет ее. Она попросила соловья полететь в буковый лес на Ютландском полуострове, где наброшен могильный холм из камней и веток, она попросила его побудить всех маленьких птичек свить себе гнезда у этой могилы и постоянно поет свои песни над нею. И соловей улетел туда… и время тоже улетало!
Орел сидел как-то осенью на пирамиде и увидал, что приближается величественный караван с богато нагруженными верблюдами, с богато одетыми вооруженными людьми на храпящих арабских конях, сверкающих белой, как серебро, шерстью, с красными, раздувающимися ноздрями, с длинными густыми гривами, которые свешивались на тонкие, точно точеные ноги. Богатые гости, принц королевского дома из Аравии, прекрасный, как должен быть каждый принц, приехал в гордый дом, на крыше которого аистовое гнездо стояло пустым; те, которые жили в этом гнезде, были теперь на дальнем севере, но они вскоре должны были прилететь обратно. — И они вернулись как раз в день, исполненный радости и веселия. Здесь праздновалась свадьба, и невестой была красавица Эльга, сверкающая в шелках и драгоценных каменьях; женихом её был молодой принц из Аравии. Жених и невеста сидели у верхнего конца стола между матерью и дедом.
Но она не любовалась женихом, с загорелыми мужественными щеками, вокруг которых вилась черная бородка; она не глядела в его огненные темные глаза, которые были словно прикованы к её лицу, — она смотрела на мерцавшую звезду, которая блистала на синеве неба.
В воздухе раздались сильные взмахи крыльев: аисты возвращались домой, и старая пара аистов, хотя сильно уставшая от далекого пути и нуждавшаяся в отдыхе, сейчас же слетела вниз на перила веранды, — они уже знали, какое торжество здесь праздновалось. У самых границ страны они узнали, что Эльга заставила нарисовать их на стене, — ведь и они принадлежали к её истории.
— Это очень мило и внимательно, — сказал папа-аист.
— Но этого очень мало! — заявила мама-аист, — меньше уж невозможно было сделать!
Заметив их, Эльга поднялась с места и вышла на веранду, чтобы погладить их по спине. Старая пара закивала головами и наклонила шеи, а младшие дети почувствовали себя очень польщенными подобным приемом.
Эльга смотрела вверх, к сияющим звездам, которые блестели всё ярче, и между ними и ею двигалась какая-то тень, чище самого воздуха; тень эта подлетела совсем близко к ней: это был убитый ради неё христианский священник; и он также пришел на её свадебный пир, пришел из царства небесного.
— Блеск и великолепие страны Бога превосходят всё, что известно на земле, — сказал он.
И красавица Эльга стала молиться так крепко, так задушевно, как она еще никогда ни о чем не молилась, чтобы ей позволили хоть только на одну единственную минуту заглянуть туда, чтобы ей позволили бросить хоть один только взгляд в царство небесное, к Отцу вселенной.
Монах отнес ее туда в блеске и великолепии, в волнующемся море звуков и мыслей; и не только вокруг неё, но и в ней самой всё светилось и звучало, и слова не могли выразить того блаженства, которое она чувствовала.
— Теперь мы должны вернуться, тебя хватятся! — сказал он.
— Только еще один взгляд! — молила она, — одну единственную, короткую минуту!
— Мы должны вернуться на землю, гости все разойдутся!
— Только один еще взгляд, последний!..
И Эльга снова стояла на веранде, но свадебные огни на дворе исчезли, все свечи в зале, где был пир, погасли, аисты улетели, нигде не было видно ни одного гостя, не было видно и жениха, всё точно разнесло ветром в одну короткую минуту.
Тогда ее охватил страх; она прошла через большой, пустой зал в соседнюю комнату; там спали чуждые воины; она отворила боковую дверь, которая вела в её собственную комнату, и, думая зайти в нее, она внезапно очутилась в саду, — раньше здесь всё имело совершенно другой вид. Небо зарумянилось, настала утренняя заря.
Только три минуты на небе, а прошла целая земная ночь!
Тогда она заметила аистов и, заговорила на их языке, и папа-аист повернул к ней голову, прислушался и подошел к ней.
— Ты говоришь на нашем языке! — сказал он. — Чего ты хочешь? Почему ты пришла сюда, чужая женщина?
— Ведь это я, — я, Эльга! Разве ты меня не узнаешь? Три минуты назад мы с тобою разговаривали там, на веранде.
— Ты ошибаешься! — сказал аист. — Ты всё это видела во сне.
Нет, нет, — уверяла она и стала напоминать ему замок викинга и большое море, и путешествие сюда.
Тогда папа-аист заморгал глазами.
— Да, но ведь это очень старая история, которую я слышал из времен моего прадеда! Конечно, здесь, в Египте была подобная принцесса из Датской страны, но она исчезла в вечер своего свадебного дня, много столетий назад и больше не вернулась! Ты сама можешь прочесть об этом на памятнике в саду, там высечены лебеди и аисты, а наверху стоишь и ты сама, сделанная из белого мрамора!
Всё это оказалось правдой. Эльга поняла всё и упала на колени.
Солнце взошло во всем своем лучезарном блеске, и, как раньше при его лучах исчезала лягушечья шкурка и появлялся чудный образ, так и теперь, при световом крещении образ красоты, яснее и чище воздуха, луч света поднялся вверх, к Небесному Отцу.
Тело обратилось в прах; увядший цветок лотоса лежал там, где только что стояла Хельга.
— Ну, это был новый конец всей истории! — сказал папа-аист. — Этого я совершенно не ожидал! Но мне это очень нравится!
— Что скажут на это наши дети? — продолжала мама-аист.
— Да, это, конечно, самое главное! — сказал папа-аист.