Дон-Кихот Ламанчский (Сервантес; Мурахина)/1904 (ДО)/Часть I

Дон-Кихот Ламанчский — Часть первая
авторъ Мигель де Сервантес, пер. Л. А. Мурахина

Оригинал: испанскій. — Перевод опубл.: 1899. Источникъ: Дон-Кихот Ламанчский : Роман в 2 частях / С рисунками Густава Дорэ. Под редакцией Н. В. Тулупова. — М.: Изд. Т-ва И. Д. Сытина, 1904.; az.lib.ru • В изд. 1904 г. переводчик не указан.

Сервантесъ.
Біографическій очеркъ.

Мигуэль де-Сервантесъ Сааведра родился 9 октября 1547 года. Какъ было съ Гомеромъ, такъ случилось и съ Сервантесомъ: честь считаться мѣстомъ рожденія знаменитаго испанскаго писателя оспаривали тоже нѣсколько городовъ^[1], и только сравнительно недавно найденная запись въ книгахъ церкви Алькалы де-Генаресъ объ его рожденіи и крещеніи рѣшила споръ въ пользу этого незначительнаго городка, находящагося недалеко отъ Мадрида.

Предки Мигуеля Сервантеса были переселенцами изъ Астуріи. Въ XIII вѣкѣ имя Сервантесовъ упоминается въ числѣ сподвижниковъ короля Фердинанда, изгнавшаго мавровъ изъ Севильи, а затѣмъ въ слѣдующемъ вѣкѣ и въ спискѣ покорителей Новаго Свѣта. Въ началѣ XV вѣка одинъ изъ Сервантесовъ былъ коррехидоромъ Оссуны. Его сынъ, Родриго Сервантесъ, женился въ 1540 году на доннѣ Леонорѣ Вартинасъ, которая подарила ему двухъ дочерей, Андреа и Луизу, и двухъ сыновей, Родриго и Мигуеля. Послѣдній и былъ тотъ, кому мы обязаны этою книгой.

О первыхъ годахъ жизни Сервантеса ничего неизвѣстно, кромѣ того, что онъ самъ говоритъ о себѣ въ первой части «Донъ-Кихота», а этого очень немного. Изъ его словъ мы узнаемъ только то, что онъ, будучи еще мальчикомъ, подбиралъ изъ любознательности обрывки печатной или писаной бумаги и читалъ ихъ. Предполагается, что первоначальное образованіе Сервантесъ получилъ въ своемъ родномъ городкѣ Алькалѣ, а для довершенія его былъ посланъ въ саламанскій университетъ, бывшій тогда самымъ знаменитымъ во всей Испаніи. Въ Саламанкѣ до сихъ поръ показываютъ мѣсто на улицѣ Мавровъ, гдѣ находился домъ, въ которомъ жилъ Сервантесъ во время своего студенчества.

Впослѣдствіи Сервантесъ очутился въ Мадридѣ, въ качествѣ ученика знаменитаго гуманиста Лопеца де-Гайоса. Этому Лопецу было поручено составитъ аллегоріи и девизы въ стихахъ для украшенія катафалка умершей королевы Елизаветы Валуа, и онъ избралъ себѣ помощниками нѣкоторыхъ изъ своихъ учениковъ, въ томъ числѣ и самаго любимаго изъ нихъ, Мигуэля Сервантеса, который написалъ надгробную эпитафію, сонетъ и элегію, заслужившіе большую похвалу. Ободренный этимъ первымъ успѣхомъ, Сервантесъ написалъ небольшую пасторальную поэму «Филена», а затѣмъ нѣсколько романсовъ и сонетовъ, къ сожалѣнію, не дошедшихъ до насъ, но вызывавшихъ восторгъ его современниковъ.

Таковъ былъ его дебютъ въ поэзіи. Не будь одного случая, онъ, быть-можетъ, посвятилъ бы всю жизнь культу музъ. Но въ мрачномъ дворцѣ Эскуріала совершилась въ это время таинственная драма: умеръ наслѣдникъ трона, инфантъ донъ Карлосъ, сынъ Филиппа II, а черезъ два мѣсяца умерла и королева Елизавета Валуа. Тогдашній папа, Пій V, избралъ кардинала Аквавива, сына герцога д’Астри, въ качествѣ чрезвычайнаго посла при испанскомъ дворѣ, для выраженія королю своего соболѣзнованія по случаю его тяжелой двойной утраты. Папа не зналъ, что Филиппъ строжайше запретилъ напоминать ему о сынѣ. Аквавива былъ принятъ чрезвычайно холодно и на другой же день получилъ назадъ свои вѣрительныя грамоты, съ приказаніемъ немедленно покинуть Испанію. Посолъ, однако, успѣлъ воспользоваться своимъ кратковременнымъ пребываніемъ въ Мадридѣ, чтобы познакомиться съ молодымъ авторомъ трогательной элегіи на смерть королевы Елизаветы, и онъ ему очень понравился. Понявъ недюжинныя способности Сервантеса, кардиналъ предложилъ ему поступить къ нему въ качествѣ секретаря. Соблазнъ былъ очень великъ для молодого человѣка, и онъ, недолго думая, принялъ предложеніе Аквавивы и послѣдовалъ за нимъ въ Италію. Проѣздомъ въ эту страну онъ познакомился съ Барцелоною, о которой затѣмъ до конца своей жизни отзывался съ величайшимъ энтузіазмомъ, и съ другими южными провинціями Франціи, Провансомъ и Лангедокомъ, прославленными имъ впослѣдствіи, по возвращеніи на родину, въ поэмѣ «Галатея».

Въ Римѣ Сервантесъ усердно посѣщалъ музеи, картинныя галлереи, рылся въ архивахъ и восхищался памятниками минувшей римской славы. На это онъ посвятилъ пятнадцать мѣсяцевъ, а потомъ, вполнѣ удовлетворивъ своему любопытству, пожелалъ жизни и движенія. Отказавшись отъ предложенія Аквавивы перейти въ духовное званіе, съ обѣщаніемъ помочь ему сдѣлаться со временемъ тоже кардиналомъ, Сервантесъ поступилъ въ ряды испанскаго войска. Первую свою кампанію онъ совершилъ двадцатидвухлѣтнимъ юношей подъ начальствомъ дона Діего д’Урбино.

Время было самое благопріятное для желающихъ заслужить себѣ лавры на подѣ битвы: разгоралась борьба между крестомъ и исламомъ. Папа, Венеція и Испанія составили «Священную лигу». Въ море выступилъ сильный флотъ подъ командою донъ-Жуана Австрійскаго, побѣдителя мавровъ въ Альпухарскихъ горахъ. Послѣ долгихъ безуспѣшныхъ поисковъ турки, наконецъ, были встрѣчены въ глубинѣ Лепантскаго залива. 7 октября 1571 года въ этомъ заливѣ произошла морская битва, въ которой христіане одержали одну изъ своихъ самыхъ блестящихъ побѣдъ надъ магометанами. Сервантесъ находился въ качествѣ солдата на галерѣ «Маркиза», которой было поручено атаковать непріятельскую галеру «Капитанша», что и было съ успѣхомъ выполнено, при чемъ захватили главное египетское знамя и убили болѣе пятисотъ человѣкъ невѣрныхъ. Сервантесъ при этомъ выказалъ удивительное мужество и отчаянную смѣлость. Раненый двумя выстрѣлами изъ пищали въ грудь, а третьимъ — въ лѣвую руку, онъ не покидалъ своего поста до той минуты, пока не увидѣлъ бѣгства непріятеля. Онъ очень гордился своимъ участіемъ въ этомъ сраженіи, которое называетъ величайшимъ изъ всѣхъ сраженій какъ прошедшихъ, такъ и будущихъ вѣковъ.

Состоявшаяся вскорѣ послѣ этого экспедиція противъ Туниса представила Сервантесу новый случай отличиться въ рядахъ той знаменитой испанской инфантеріи, которая, по выраженію одного современнаго Сервантесу историка, «заставляла трепетать землю подъ ногами солдатъ».

Едва живой, Сервантесъ очутился въ стѣнахъ мессинскаго госпиталя, въ которомъ пробылъ девять мѣсяцевъ. Выписавшись оттуда, онъ подалъ прошеніе объ отставкѣ, которая и была дана ему вмѣстѣ съ прекраснѣйшими аттестаціями объ его храбрости и замѣчательныхъ способностяхъ, выказанныхъ имъ на войнѣ. Вмѣстѣ съ нимъ находился въ послѣдней экспедиціи его братъ, Родриго, съ которымъ онъ и возвратился на родину послѣ семилѣтняго отсутствія. На дорогѣ судьба готовила имъ такое тяжелое испытаніе, какого они и не ожидали. Фрегатъ «Солнце», на который они сѣли въ неаполитанской гавани 26 сентября 1575 года, былъ встрѣченъ у Балеарскихъ острововъ мавританскою эскадрой, подъ командою свирѣпаго арнаута Дали-Маин. Завязалась битва. Послѣ отчаяннаго сопротивленія испанскій фрегатъ былъ взятъ и торжественно отведенъ на буксирѣ въ Алжиръ.

При дѣлежѣ добычи Сервантесъ достался въ плѣнъ Дали-Мами. Жестокій и алчный арнаутъ при обыскѣ нашелъ его аттестаты и предположилъ, что это очень важная особа, за которую можно получить большой выкупъ. Для того, чтобы вынудить у Сервантеса этотъ выкупъ, Дади-Мами надѣлъ на него оковы и сталъ обращаться съ нимъ какъ съ рабомъ.

Тутъ-то у Сервантеса и обнаружились все его терпѣніе и весь его стоицизмъ, благодаря которымъ онъ былъ такъ великъ. Мы не будемъ подробно описывать его пребыванія въ плѣну у варваровъ — онъ самъ описалъ эти подробности въ разсказѣ Рюиса Переца де-Віэдма въ этой книгѣ. Одна его попытка вырваться на свободу потерпѣла неудачу, благодаря измѣнѣ мавра, которому онъ довѣрился, другая — вслѣдствіе того, что въ рѣшительную минуту струсили сговорившіеся съ нимъ товарищи по несчастью; а нѣсколько послѣдующихъ плановъ освобожденія оказались очень неудачными въ самомъ началѣ приведенія ихъ въ исполненіе. Пять лѣтъ промучился онъ въ неволѣ, ежеминутно видя предъ собою смерть, подвергаясь страшнымъ лишеніямъ, а подчасъ даже истязаніямъ, но постоянно выходилъ побѣдителемъ изъ всѣхъ угрожавшихъ ему опасностей, благодаря своей находчивости и изумительному хладнокровію.

Только въ 1580 году дошла вѣсть объ его положеніи до Испаніи, и въ октябрѣ этого года онъ былъ выкупленъ за громадную сумму братьями де-ля-Мерси, которые готовы были на какую угодно жертву для спасенія Сервантеса. Этимъ благороднымъ людямъ Испанія обязана сохраненіемъ одного изъ величайшихъ своихъ сыновъ, и поэтому память ихъ вѣчно должна быть дорога какъ ей, такъ и всему человѣчеству.

На родинѣ Сервантесъ очутился безъ всякихъ средствъ, отца его уже не было въ живыхъ, а мать потратила все, что имѣла, чтобы помочь освобожденію сына. Это побудило его снова вступить въ военную службу, въ одинъ полкъ съ братомъ. На этотъ разъ ему пришлось участвовать въ кампаніи для покоренія Азорскихъ острововъ. Герцогъ Альба только что передъ тѣмъ подчинилъ своему королю Португалію и хотѣлъ теперь округлить новыя испанскія владѣнія присоединеніемъ къ нимъ означенныхъ острововъ.

Азорская кампанія не дала Сервантесу ничего, кромѣ новыхъ ранъ, и по окончаніи ея онъ вышелъ въ отставку уже навсегда. Попавъ какимъ-то путемъ въ маленькій городокъ Эскивіасъ, онъ женился тамъ на очень красивой, но бѣдной дѣвушкѣ, Каталинѣ Паласіосъ. Взявъ къ себѣ мать и сестеръ, онъ, тридцати семи лѣтъ отроду, зажилъ скромнымъ семьяниномъ.

Подъ вліяніемъ любви къ женѣ онъ написалъ поэму «Галатея», героинею которой была его жена. Къ сожалѣнію, это произведеніе не оправдало возложенныхъ на него надеждъ, и авторъ его, угнетаемый нуждою, перебрался въ Мадридъ, гдѣ ему кое-какъ удалось провести на сцену свое новое произведеніе, шестиактную комедію «Алжирскіе нравы». Въ этой комедіи онъ вывелъ, подъ своимъ собственнымъ именемъ Сааведра, солдата, которому вложилъ въ уста горячую рѣчь передъ королемъ о необходимости разрушить это разбойничье гнѣздо — Алжиръ. За этою пьесой послѣдовало нѣсколько другихъ. Изъ нихъ особеннымъ успѣхомъ пользовалась «Нумансіа», въ которой яркими красками изображались всѣ ужасы осаднаго положенія. Въ этой пьесѣ болѣе всего дѣйствовалъ на зрителей тотъ моментъ, когда ребенокъ, тщетно умолявшій мать о кускѣ хлѣба, умираетъ отъ истощенія. Кстати сказать, «Нумансіа» ставилась въ Саратовѣ на сценѣ даже въ первой половинѣ текущаго столѣтія, во время испанской войны за независимость, и много способствовала возбужденію патріотическихъ чувствъ. Въ одномъ мѣстѣ своихъ сочиненій Сервантесъ самъ говоритъ объ этой пьесѣ: «Я первый осмѣлился воплотить въ „Нумансіа“ сокровенныя мысли человѣчества, и зрители аплодировали мнѣ, между тѣмъ какъ остальныя мои конедіи едва не были освистаны».

Дѣйствительно, надежды Сервантеса на театръ тоже не оправдались. Въ немъ царилъ тогда знаменитый Лопецъ де-Вега, рядомъ съ которымъ трудно было удержаться.

Имѣя на рукахъ большое семейство, Сервантесъ долженъ былъ во что бы то ни стало искать себѣ, по возможности, прибыльныхъ занятій, хотя бы и не соотвѣтствовавшихъ его способностямъ и стремленіямъ. Онъ былъ знакомъ съ нѣкоторымъ Антоніо Гэвара, которому правительство поручило поставку продовольствія въ Севилью для знаменитой «армады», этого «непобѣдимаго» флота, которымъ хотѣли покорить Англію и который самъ былъ побѣжденъ бурею. Гэвара предложилъ Сервантесу скромную должность комиссара при себѣ по заготовленію припасовъ. Довольный тѣмъ, что нашлось хоть какое-нибудь занятіе, могущее служить подспорьемъ для существованія, Сервантесъ тотчасъ же со всѣмъ своимъ семействомъ переселился въ Севилью, гдѣ и началъ свою новую дѣятельность. Въ то время матери его, кажется, уже не было въ живыхъ. Не упоминается болѣе нигдѣ и о братѣ его, Родриго, который незадолго передъ тѣмъ перевелся во Фландрію: вѣроятно, онъ былъ убитъ въ какой-нибудь мелкой стычкѣ, слишкомъ незначительной, чтобы попасть въ лѣтописи исторіи.

Въ Севильѣ Сервантесъ пробылъ десять лѣтъ и довольно близко сошелся тамъ съ знаменитымъ живописцемъ Франциско Пахеко, учителемъ и тестемъ великаго Веласкеза, съ лирическимъ поэтомъ Фернандо де-Геррера, на смерть котораго онъ написалъ потомъ прекрасный сонетъ, съ Хуаномъ де-Хаурега, переводчикомъ Торквато Тассо и тоже живописцемъ, оставившимъ намъ портретъ Сервантеса, и многими другими выдающимися людьми.

Занятія въ Севильѣ оставляли Сервантесу столько свободнаго времени, что онъ успѣлъ написать тамъ почти всѣ свои повѣсти и тотъ знаменитый сонетъ на смерть короля Филиппа II (13 сентября 1598 года), въ которомъ онъ такъ тонко осмѣялъ фанфаронство андалузцевъ. Бросить службу и городъ Сервантесу пришлось по слѣдующему случаю. На десятомъ году службы у него оказался по счетамъ излишекъ казенныхъ денегъ на сумму 7,400 реаловъ (около 700 рублей), которые онъ и внесъ въ севильскую банкирскую контору Симона де-Лима для перевода ихъ въ Мадридъ. Но де-Лима скрылся съ этими деньгами. Правительство конфисковало оставленное имъ имущество, а при разборѣ этого дѣла заподозрѣло почему-то и Сервантеса. Назначенная для ревизіи его книгъ комиссія открыла у него недочетъ въ 2,400 реаловъ и посадила его за это въ тюрьму. Однако вскорѣ, когда онъ внесъ эти деньги, его выпустили на свободу, но вновь на службу не приняли.

Здѣсь въ біографіи Сервантеса большой пробѣлъ. Съ 1598 года, въ которомъ онъ покинулъ Севилью, и до 1603, когда онъ очутился въ Вальядолидѣ, о немъ нѣтъ никакихъ свѣдѣній. Думаютъ, что онъ провелъ эти пять лѣтъ въ какомъ-нибудь небольшомъ городкѣ Ламанча въ качествѣ комиссіонера по частнымъ дѣламъ. Это предположеніе оправдывается выказываемымъ имъ въ своихъ сочиненіяхъ подробнымъ знаніемъ мѣстностей, нравовъ и обычаевъ этой провинціи, что могло быть пріобрѣтено только долговременнымъ пребываніемъ въ ней. Изъ этого періода намъ извѣстно только то, что власти мѣстечка Аргамасильи посадили его за какія-то провинности въ тюрьму. Въ этой тюрьмѣ, отъ которой теперь сохранились только развалины, онъ пробылъ долго. Въ числѣ относящихся къ этому времени документовъ есть письмо, написанное имъ оттуда къ одному своему родственнику, Хуану де Сааведра, жившему въ Альказарѣ, которое начинается слѣдующими словами: «Безконечные дни и безсонныя ночи въ этой тюрьмѣ изводятъ меня». Тѣмъ не менѣе именно въ этомъ заключеніи онъ задумалъ планъ и даже написалъ первыя главы своего безсмертнаго произведенія «Донъ-Бихота». Какую нужно было имѣть привычку къ невзгодамъ и вмѣстѣ съ тѣмъ какую силу духа и мысли, чтобы сдѣлать мрачную тюрьму рабочимъ кабинетомъ — колыбелью такого произведенія!

Имѣются вѣрныя данныя о томъ, что въ 1603 году въ Вальядолидѣ, будучи уже пятидесяти пяти лѣтъ отроду, онъ явился просителемъ къ всемогущему герцогу де-Лерма, правившему Испаніей вмѣсто безпечнаго и лѣниваго Филиппа III. Лерма принялъ его очень холодно и отпустилъ ни съ чѣмъ. Съ лишнимъ разочарованіемъ въ душѣ, но все еще не падая духомъ подъ ударами судьбы, Сервантесъ возвратился въ свое бѣдное жилище и, перебиваясь со дня на день, сталъ продолжать своего «Донъ-Кихота».

Стѣсненныя обстоятельства вынудили его выпустить въ свѣтъ первую часть книги, не написавъ еще второй. Въ то время требовался обязательно меценатъ, который одобрилъ бы книгу и позволилъ бы посвятить ее себѣ. Сервантесъ вспомнилъ объ одномъ меценатѣ, донѣ Алонзѣ Лопецѣ де-Зунига-и-Соломайоръ, и отправился къ нему просить его покровительства. Какъ только этотъ вельможа узналъ, что книга трактуетъ о рыцарствѣ, то сначала было отказался дать для нея свое имя. Но Сервантесъ упросилъ его позволить ему прочесть первую главу «Донъ-Кихота». Донъ-Алонзо нехотя согласился на это, но съ первыхъ же строкъ такъ заинтересовался доблестнымъ рыцаремъ печальнаго образа, что пожелалъ самъ дочитать рукопись до конца, затѣмъ помогъ ея изданію, позволивъ посвятить ее себѣ. Такимъ образомъ первая часть «Донъ-Кихота» появилась въ печати въ 1605 году.

Успѣхъ книги превзошелъ всѣ ожиданія. Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ разошлось тридцать тысячъ экземпляровъ — примѣръ въ то время небывалый. Не въ одной только Испаніи, но въ Португаліи, Италіи, Франціи и Нидерландахъ «Донъ-Кихота» читали, какъ говорится, запоемъ; многіе нарочно учили испанскій языкъ, чтобы прочесть эту книгу въ оригиналѣ.

Входить въ разборъ этого замѣчательнаго произведенія мы не будемъ: трехвѣковая слава его говоритъ лучше всякой критики сама за себя; мы ограничимся только краткою замѣткой о томъ, что желалъ выразить Сервантесъ въ своемъ романѣ. Нѣкоторые біографы Сервантеса увѣряютъ, что будто единственною его цѣлью при созданіи «Донъ-Кихота» было излѣченіе его современниковъ отъ слишкомъ сильнаго увлеченія рыцарскими книгами. Дѣйствительно, онъ и самъ сознается въ своемъ предисловіи, что имѣлъ въ виду эту цѣль, но за нею скрывалась еще другая, болѣе существенная: изобразить, какъ въ зеркалѣ, всѣ недостатки своего времени и вмѣстѣ съ тѣмъ свою собственную бурную жизнь, полную столькихъ неудачъ, разочарованій и всяческихъ невзгодъ, въ лицѣ отчасти Рюиса Переца де-Віэдна, а главнымъ образомъ — въ лицѣ самого Донъ-Кихота, этого великаго идеалиста, вѣчно побиваемаго дѣйствительностью, съ которой онъ никакъ не могъ примириться, но не хотѣлъ и признать ее.

Вторая часть «Донъ-Кихота» появилась послѣ цѣлаго ряда мелкихъ повѣстей, написанныхъ Сервантесомъ еще во время его пребыванія въ Севильѣ и посвященныхъ неаполитанскому вице-королю, графу де-Лемосу. Разумѣется, и вторую часть раскупали нарасхватъ; но, несмотря на это, геніальный творецъ ея какъ былъ бѣднякомъ, такъ и остался имъ до конца своей жизни.

Возраставшая слава автора «Донъ-Кихота» возбудила зависть другихъ писателей; они даже составили противъ него союзъ съ цѣлью уронить его въ глазахъ публики. Говорятъ, что они старались вовлечь въ этотъ союзъ и Лопеца де-Вега, указывая ему на отрицательную критику его произведеній, вложенную Сервантесомъ въ уста священника въ первой части «Донъ-Кихота»; но великій драматургъ съ негодованіемъ отвергъ это сообщничество съ врагами Сервантеса и даже всюду отдавалъ ему дань уваженія и удивленія его таланту.

Вообще Сервантеса всю жизнь преслѣдовала несправедливость судьбы и людей; но зато послѣ его смерти звѣзда его славы ярко засіяла, и свѣтъ ея не меркнетъ до сихъ поръ, да едва ли когда и померкнетъ.

Сервантесъ умеръ 23 апрѣля 1616 года, шестидесяти девяти лѣтъ, отъ водянки, до послѣдней минуты сохранивъ бодрость духа, живость и ясность ума; умеръ, какъ жилъ, полнымъ вѣры въ лучшее будущее.

Хотя извѣстно, что онъ скончался въ Мадридѣ, гдѣ жилъ въ послѣднее время, но мы не имѣемъ никакихъ точныхъ указаній относительно мѣста его погребенія. Изъ этого одного видно, съ какою неблагодарностью относились къ нему его современники.

Здѣсь кстати будетъ привести слѣдующій разсказъ капеллана толедскаго архіепископа, лиценсіата Франциско Маркуэца де-Торреса, которому была поручена цензура второй части «Донъ-Кихота».

«25 февраля 1615 года, — разсказывалъ де-Торресъ, — я провожалъ монсеньора (архіепископа) къ французскому посланнику, который только что наканунѣ прибылъ. По окончаніи аудіенціи, ко мнѣ подошли нѣкоторые изъ членовъ посольства и стали разспрашивать меня, что новаго въ нашей литературѣ. Я сообщилъ о второй части „Донъ-Кихота“, какъ разъ находившейся у меня для просмотра и цензуры. Едва я успѣлъ произнести имя автора, какъ всѣ наперерывъ начали выражать восторгъ, вызванный въ нихъ и во всей Франціи первой частью названной книги и другими сочиненіями Сервантеса, и изъявили желаніе лично познакомиться съ авторомъ, „Если угодно, я могу познакомить васъ съ нимъ хоть сегодня же“, сказалъ я. Всѣ съ удовольствіемъ приняли мое предложеніе, и я въ тотъ же вечеръ повезъ ихъ къ Сервантесу. Дорогою они разспрашивали меня объ его годахъ, характерѣ и состояніи. Когда они узнали, что онъ очень бѣденъ, то одинъ изъ нихъ воскликнулъ: „Какъ! Испанія не обогатила такого человѣка, не отблагодарила его ни за пролитую имъ на войнѣ кровь и принесенную въ жертву на алтарь отечества руку, ни за сдѣланный имъ безцѣнный вкладъ въ ея литературу? Ей, по меньшей мѣрѣ, слѣдовало бы дать ему приличное содержаніе изъ общественной казны“. Но другой на это замѣтилъ: „Если онъ пишетъ только по нуждѣ, то и не слѣдуетъ давать ему въ руки готовыхъ средствъ, чтобы онъ не сталъ лѣниться и не пересталъ бы обогащать міръ своими чудными произведеніями“. Я не нашелся, что возразить на это».

Будучи у же на смертномъ одрѣ, Сервантесъ успѣлъ продиктовать предисловіе къ своему послѣднему роману «Персилесъ и Сигизмунда», дышащее прежнимъ юморомъ и сарказмомъ.

Таковъ былъ мощный духъ у этого замѣчательнаго человѣка, творческая мысль котораго не ослабѣла даже на порогѣ смерти.

Предисловіе автора.

Предлагая тебѣ, другъ читатель, эту книгу — плодъ моего духа, — долженъ ли я увѣрить тебя въ моемъ искреннемъ желаніи, чтобы она была лучшею, умнѣйшею и совершеннѣйшею изо всѣхъ книгъ? Увы! къ великому моему сожалѣнію, и я не былъ въ силахъ уклониться отъ того закона природы, по которому каждое существо можетъ дать жизнь только подобному себѣ. Что же можетъ произвести такой слабый и неразвитой умъ, какъ мой, кромѣ уродливаго, фантастическаго и дряблаго произведенія, напичканнаго и возможными мыслями, какихъ никогда никому не приходило въ голову? Одно только можетъ мнѣ послужить нѣкоторымъ оправданіемъ: это то, что я писалъ въ тюрьмѣ, а тюрьма — жилище, полное всякихъ неудобствъ, мрачное, безмолвное, какъ могила — настолько же неблагопріятна для работы умомъ, насколько этому способствуетъ мирное убѣжище посреди полей, подъ яснымъ небомъ, у журчащаго ручейка и полное душевное спокойствіе. При послѣднихъ условіяхъ даже самая убогая муза должна сдѣлаться плодотворнѣе.

Мнѣ извѣстно, насколько чадолюбіе ослѣпляетъ многихъ родителей, которые даже въ недостаткахъ своихъ дѣтей часто видятъ достоинства, и потому спѣшу добавить, что «Донъ-Кихотъ» — не родной, а только мой пріемный сынъ. Вотъ почему, вопреки обычаю всѣхъ родителей, я не буду со слезами на глазахъ смиренно умолять тебя, читатель, быть снисходительнѣе къ моему дѣтищу. Свободный въ своихъ мнѣніяхъ, полный господинъ своей воли, какъ король полный властелинъ въ своемъ государствѣ, ты можешь судить моего пріемыша, какъ тебѣ угодно. Итакъ, я предупредилъ тебя, дорогой читатель, и избавилъ отъ всякихъ церемоній со мною: твоя похвала такъ же мало вызоветъ мою признательность, какъ твое порицаніе — мою вражду.

Я хотѣлъ предложить тебѣ эту книгу безъ обычныхъ вступленій, въ видѣ предисловія и длиннаго ряда сонетовъ и похвальныхъ одъ; но это могло быть сочтено за крайнюю невѣжливость съ моей стороны, а потому я рѣшился написать только предисловіе, хотя откровенно сознаюсь, что оно для меня всего труднѣе, — я даже не знаю съ чего начать.

Да, ты и представить себѣ не можешь, милый читатель, какихъ мученій мнѣ стоило это предисловіе! Сколько разъ я брался за перо, бросалъ его и снова бралъ въ руки прежде, чѣмъ приступить къ начертанію этихъ строкъ.

Съ перомъ за ухомъ, въ полномъ изнеможеніи, я сидѣлъ передъ столомъ, на которомъ лежала бумага, и не зналъ, какъ приступить съ дѣлу, когда ко мнѣ пришелъ одинъ изъ моихъ немногихъ друзей, человѣкъ съ свѣтлымъ умомъ, всегда готовый дать хорошій совѣтъ. Увидѣвъ меня въ такой глубокой задумчивости, онъ захотѣлъ узнать причину. Я сказалъ ему, что собрался написать предисловіе къ моему «Донъ-Кихоту», но не знаю, какъ начать его, и съ отчаянія хочу даже бросить все дѣло и пустить книгу безъ предисловія.

— Но какъ рискнуть на такой шагъ? — продолжалъ я. — Что скажетъ тотъ строгій цензоръ, который называется публикою и котораго я столько времени оставлялъ въ пренебреженіи, если я явлюсь передъ нимъ съ произведеніемъ, неудачнымъ по сюжету и по стилю, бѣднымъ по знаніямъ, лишеннымъ всякихъ замѣтокъ на ноляхъ и подстрочныхъ комментаріевъ, и что всего хуже — безъ предисловія? Вѣдь всѣ наши литературныя произведенія такъ испещрены цитатами изъ Аристотеля, Платона и другихъ жрецовъ философіи, что восхищенный читатель постоянно превозноситъ эти сочиненія до небесъ за ихъ ученость. А что дѣлается съ читателемъ, когда авторы догадываются цитировать вдобавокъ еще священное писаніе? О, тогда ихъ ставятъ наравнѣ чуть ли не съ Ѳомою Кемпійскимъ и тому подобными столпами Церкви. И дѣйствительно, нѣкоторые писатели имѣютъ настолько вкуса и такта, что, напримѣръ, послѣ портрета какого-нибудь развратнаго гуляки даютъ краснорѣчивую проникнутую христіанскимъ духомъ проповѣдь, т.-е. соединяютъ пріятное съ назидательнымъ, и читателю остается только наслаждаться, поучаться и благодарить догадливаго автора… Въ моей же книгѣ ничего подобнаго нѣтъ, и я не могъ дать въ концѣ ея алфавитнаго списка знаменитостей, начиная съ Аристотеля и кончая Зоиломъ или Зевксисомъ, изъ которыхъ первый былъ великимъ философомъ-натуралистомъ, второй — желчнымъ критикомъ, а послѣдній — великимъ живописцемъ. Я не пользовался ихъ трудами, какъ бы слѣдовало, если бы желалъ прославиться чужимъ умомъ. Но это еще не все. Моей книгѣ недостаетъ также сонетовъ, написанныхъ принцами, герцогами, архіепископами, высокородными дамами, знаменитыми поэтами и преисполненныхъ восхваленіями этого произведенія, безъ чего, пожалуй, его и читать не станутъ. Вотъ я сижу теперь и думаю: «Не лучше ли будетъ похоронить моего новорожденнаго сенора „Донъ-Кихота“ въ ламанчскихъ архивахъ, нежели выпускать его въ свѣтъ безъ всѣхъ этихъ украшеній, которыхъ я, по своему скудоумію, не въ состояніи ему дать?»

Когда я окончилъ эту тираду, мой пріятель разсмѣялся и сказалъ:

— Вижу, что до сихъ поръ я очень заблуждался, считая тебя за человѣка, котораго ничто не можетъ смутить. Какъ! Ты, всегда находившій выходъ изъ самыхъ трудныхъ положеній, постоянно преодолѣвавшій такія препятствія, при одной мысли о которыхъ другой отступилъ бы съ трепетомъ назадъ, — ты растерялся отъ такихъ пустяковъ? Стыдись, дружище! Такая нерѣшительность свидѣтельствуетъ только о томъ, что на тебя напала лѣнь, и ты постыдно подчинился ей въ ту минуту, когда тебѣ осталось всего нѣсколько шаговъ для достиженія цѣли. Ты говоришь, что у тебя нѣтъ сонетовъ отъ высокопоставленныхъ лицъ, которыя хвалили бы твое произведеніе? Да кто же тебѣ мѣшаетъ написать ихъ самому и подписать именемъ… ну, хоть бы Хуана индійскаго или императора трапизондскаго, которые оба считаются великими людьми? Если педанты придерутся къ этому и станутъ доказывать, что это подлогъ — плюнь на нихъ. Помни только одно: чѣмъ больше у тебя будетъ вранья, тѣмъ пріятнѣе ты будешь большинству. Что же касается до замѣтокъ на поляхъ, то набросай кое-гдѣ какія-нибудь латинскія изреченія, заученныя наизусть еще въ дѣтствѣ; авось, они не всѣ еще улетучились у тебя изъ памяти. Въ крайнемъ случаѣ напиши ихъ изъ какой-нибудь латинской духовной книги, которая, навѣрное, найдется у тебя подъ рукою; это, пожалуй, будетъ еще лучше. Дѣлать ученые комментаріи тоже не трудно. Зашла, напримѣръ, у тебя рѣчь о великанѣ, — ты и напомни читателямъ о Голіаѳѣ и объясни, что-де Голіаѳъ былъ филистимлянинъ, убитый Давидомъ камнемъ изъ пращи, какъ, молъ, написано въ книгѣ «Царей», глава такая-то. Захочешь показать свою ученость въ области хоть, напримѣръ, географіи, — приплети къ чему-нибудь рѣку Тэхо и скажи, что эта рѣка названа такъ древнимъ испанскимъ королемъ (имя рекъ) потому, что она беретъ начало въ такомъ-то мѣстѣ и впадаетъ въ океанъ, омывъ по пути стѣны города Лиссабона; воды ея, дескать, считаются золотоносными и т. д. Нужно тебѣ указать на прототипы твоихъ героевъ и героинь, — выбирай изъ Плутарха, Корнелія Непота, Тацита, Овидія, Тита Ливія и прочихъ классиковъ: тамъ что ни страница — то портретъ личности, годной въ образцы и низкихъ злодѣевъ и великихъ людей. Хочешь женщину-демона, — возьми «Медею» Овидія; желаешь волшебницу, — припомни «Каллипсу» Гомера иди «Цирцею» Виргилія; нуженъ тебѣ великій полководецъ, — бери Александра Македонскаго или Юлія Цезаря… Вообще, если захочешь, то можешь чуть не къ каждой фразѣ своей книги прибавить по цѣлой страницѣ комментаріевъ; не лѣнись только собирать медъ въ ульяхъ.

Въ сущности же, все это мнѣ кажется совершенно излишнимъ, потому что твоя книга и такъ хороша. Вѣдь ты хотѣлъ дать въ ней только сатиру на страсть публики къ рыцарскимъ книгамъ, о которыхъ не имѣли ни малѣйшаго понятія ни Аристотель, ни Цицеронъ, ни Ѳома Кемпійскій. Эти фантастическія произведенія не имѣютъ ничего общаго съ истинами исторіи, геометріи и реторики, а потому тебѣ не зачѣмъ и примѣшивать все это къ твоей сатирѣ, направленной противъ нихъ же. Не хочешь же ты обращать людей на путь истинный, какъ это дѣлаютъ твои собратья по перу, соединяя въ одно и священное и низкое и такимъ образомъ совершая непростительный грѣхъ въ глазахъ каждаго истиннаго христіанина? Твоя задача — стараться ясно и толково выразить то, что ты хотѣлъ, и чѣмъ точнѣе твое подражаніе тому, что ты осмѣиваешь, тѣмъ совершеннѣе твоя книга. Итакъ, если ты хотѣлъ въ надлежащемъ свѣтѣ выставить глупые рыцарскіе романы, то къ чему тебѣ занимать сентенціи у философовъ, цитировать священное писаніе, приводить басни поэтовъ, дѣлать выписки изъ курса реторики и другихъ наукъ и тревожить тѣни великихъ людей? Заботься лишь о томъ, чтобы твоя фраза была строго логична и самый разсказъ былъ интересенъ, чтобы онъ могъ вызвать смѣхъ у самаго угрюмаго человѣка, открыть глаза слѣпому и заслужить похвалу зрячаго. Главнымъ образомъ старайся разрушить обаяніе, производимое на толпу рыцарскими романами, описывающими невозможные рыцарскіе подвиги. Если тебѣ это удастся, — ты исполнишь свою великую задачу.

Доводы моего друга показались мнѣ такими основательными, что я рѣшился привести ихъ вмѣсто предисловія и представить читателю моего «Донъ-Кихота» безъ всякихъ липшихъ орнаментовъ. Надѣюсь, что читатель благосклонно приметъ этого рыцаря печальнаго образа и его спутника, оруженосца Санчо Панцы, въ которомъ найдетъ многія черты, разсѣянныя въ толпѣ тщеславныхъ, суетныхъ и нелѣпыхъ героевъ рыцарскихъ книгъ.

*  *  *

Въ заключеніе не лишнимъ считаемъ дать описаніе наружности Сервантеса, сдѣланное имъ самимъ на шестьдесятъ-седьмомъ году своей жизни. Вотъ оно:

«Дорогой читатель!

„Представляю тебѣ человѣка средняго роста, нѣсколько сутуловатаго“ и довольно тяжелаго на ногу, съ орлинымъ профилемъ, каштановаго цвѣта волосами, гладкимъ и открытымъ лбомъ, живыми глазами, загнутымъ внизъ, но вполнѣ пропорціональнымъ носомъ, серебряною бородой (двадцать лѣтъ тому назадъ она была золотая), большими усами, маленькимъ ртомъ, въ которомъ сохранилось всего шесть зубовъ, да и то въ самомъ плачевномъ состояніи, и довольно еще свѣжимъ цвѣтомъ лица. Этотъ человѣкъ — авторъ „Донъ-Кихота“ и многихъ другихъ произведеній, странствующихъ по бѣлому свѣту, и, быть-можетъ, даже безъ имени своего творца, котораго, однако, люди зовутъ Мигуэлемъ де-Сервантесомъ Сааведра».

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА I,
въ которой говорится о качествахъ и привычкахъ славнаго Донъ-Кихота.

Въ небольшомъ мѣстечкѣ Ламанча — имени его называть мы не будемъ^[2] — не такъ давно жилъ одинъ изъ тѣхъ гидальго, которымъ невозможно представить себѣ безъ стараго копья и стараго круглаго щита, дряхлой лошади и такой же дряхлой легавой собаки. Тарелка оллы^[3], большею частью изъ баранины, къ обѣду; кусокъ мяса подъ прянымъ соусомъ — къ ужину; блюдо чечевицы — по пятницамъ, рубцы — по субботамъ и пара голубей — по праздникамъ, — вотъ списокъ блюдъ, которыми онъ питался и которыя поглощали три четверти его дохода; остальная четверть расходовалась на костюмы — полубархатный для праздниковъ и шерстяной для будней.

Въ домѣ этого гидальго, кронѣ его самого, жили еще трое: домоправительница, дама лѣтъ за сорокъ, племянница, дѣвица лѣтъ около двадцати, и старикъ-слуга, исполнявшій всевозможныя должности.

Самому гидальго было лѣтъ подъ пятьдесятъ. До невозможности сухощавый и жилистый, онъ, однако, пользовался завиднымъ здоровьемъ, постоянно поднимался съ постели чуть не до зари и страстно любилъ охоту, пока у него не явилась другая страсть.

Настоящаго его имени никто навѣрное не звалъ, судя по тому, что одни называли его дономъ Квизада, другіе — дономъ Квезада, а третьи — дономъ Квиксана. Это, впрочемъ, не особенно важно, такъ какъ во всемъ остальномъ наше повѣствованіе ни въ чемъ не будетъ отступать отъ строго провѣренныхъ фактовъ.

Въ тотъ моментъ, когда мы знакомимъ читателей съ нашимъ гидальго, онъ все свободное время — тянувшееся у него, собственно говоря, круглый годъ — посвящалъ на чтеніе книгъ, сюжетъ которыхъ былъ взятъ изъ жизни рыцарства. Онъ собиралъ эти книги гдѣ только могъ, и до такой степени увлекся ими, что забросилъ даже охоту и совершенно пересталъ заботиться о своемъ домѣ: кромѣ дома, у него было немного земли, но онъ ее почти всю распродалъ по частямъ, чтобы имѣть возможность пріобрѣтать рыцарскіе романы, которые, въ концѣ-концовъ, загромоздили почти всѣ его комнаты.

Особенно нравились ему сочиненія знаменитаго Фелиціана Сильвы^[4]. Донъ Квизада, Квезада, Квиксана тожъ, приходилъ въ восторгъ отъ трескучаго краснорѣчія его прозы, цвѣтистости слога и тяжелой игры словъ, въ родѣ слѣдующей:

Сужденія, которыми вы осуждаете мои разсужденія, до такой степени ослабляютъ мое сужденіе, что я не безъ разсужденія осуждаю вашу красоту.

Или:

Высокія небеса, божественно утверждающія вашу божественность при посредствѣ звѣздъ, содѣлываютъ васъ достойными достоинствъ, достойныхъ вашего величія.

Отъ подобныхъ безсмысленныхъ витіеватыхъ фразъ у нашего бѣднаго гидальго заходилъ, какъ говорится, умъ за разумъ. Цѣлыя ночи напролетъ ломалъ онъ голову, доискиваясь въ нихъ смысла, открыть который, однако, едва ли удалось бы даже самому Аристотелю, если бы онъ вздумалъ воскреснуть спеціально для этой цѣли.

Читая о подвигахъ дона Беліаниса, онъ восторгался массою нанесенныхъ и полученныхъ имъ ранъ. Судя по описанію, этотъ славный рыцарь весь былъ покрытъ рубцами и шрамами, и нашъ гидальго находилъ, что лучше этихъ доказательствъ благородной храбрости не можетъ и быть; онъ очень радовался, что все искусство хирурговъ не могло уничтожить ихъ.

Прицѣпившись къ тому, что Сильва въ концѣ своего повѣствованія о донѣ Беліанисѣ обѣщалъ дать продолженіе его фантастическихъ приключеній, но не сдержалъ этого обѣщанія, донъ Квизада чуть было самъ не взялся за перо, чтобы обрадовать міръ описаніемъ еще болѣе неслыханныхъ подвиговъ. Однако этому прекрасному намѣренію, которое онъ, навѣрное, выполнилъ бы съ блестящимъ успѣхомъ, мѣшала его страсть къ чтенію и неимѣніе, вслѣдствіе этого, времени.

Ничѣмъ болѣе не интересуясь, кромѣ того, что онъ вычитывалъ въ рыцарскихъ романахъ, нашъ гидальго ни о чемъ другомъ и говорить не могъ.

Бесѣдуя со священникомъ своего прихода, человѣкомъ умнымъ, удостоеннымъ ученой степени въ Зигуэнцѣ, онъ постоянно заводилъ съ нимъ споръ о томъ, которому изъ двухъ славнѣйшихъ рыцарей слѣдуетъ отдать пальму первенства: Пальмерину Англійскому или Амадису Галльскому?

Присутствовавшій иногда при этихъ спорахъ цирюльникъ Николасъ утверждалъ, что, по его мнѣнію, ни одинъ рыцарь не могъ сравняться съ рыцаремъ Фебомъ, къ которому ближе всѣхъ подходитъ только донъ Галафъ, братъ Амадиса Галльскаго, не уступавшій послѣднему въ мужествѣ и самоотверженіи, но еще, пожалуй, имѣвшій предъ нимъ то преимущество, что не былъ такимъ нытикомъ и плаксой, какъ тотъ.

Лишая себя необходимаго сна, почти не двигаясь съ мѣста и чуть ли не совсѣмъ переставъ ѣсть и пить, донъ Квизада дошелъ до того, что сначала превратился въ щепку, а потомъ помѣшался.

Пропитавшись, такъ сказать, насквозь чѣмъ сумбуромъ, которымъ наполнены были его любимыя книги, онъ бредилъ съ открытыми глазами о поединкахъ, битвахъ, волшебникахъ, любовныхъ объясненіяхъ и всевозможныхъ дикихъ приключеніяхъ, и считалъ все это дѣйствительностью, лучше которой и представить себѣ нельзя.

Съ самымъ серьезнымъ видомъ онъ увѣрялъ своихъ домашнихъ, что хотя Сидъ-Рюи-Діасъ и былъ не изъ послѣднихъ, но далеко не можетъ равняться съ рыцаремъ «Пылающаго Меча», однимъ ударомъ разсѣкшимъ двухъ чудовищныхъ и свирѣпыхъ великановъ.

Однако онъ готовъ былъ преклоняться еще болѣе предъ Бернардо дель-Карпіо, воспользовавшимся при убійствѣ очарованнаго Роланда въ Ронсевальсной долинѣ тою уловкой Геркулеса, съ помощью которой этотъ греческій полубогъ задушилъ въ своихъ рукахъ Антея, сына Земли.

Съ большою похвалой онъ отзывался и о великанѣ Морганѣ, выдѣлявшемся своимъ благородствомъ изъ сонма заносчивыхъ и свирѣпыхъ великановъ.

Но любимымъ его героемъ былъ, безспорно, Рено Монтобанскій. Читая, напримѣръ, о выѣздахъ этого доблестнаго рыцаря изъ его замка для грабежа проѣзжихъ купцовъ, или объ его путешествіи въ Варварію за идоломъ Магомета, вылитымъ изъ чистаго золота, нашъ гидальго положительно захлебывался слезами восторга.

Что же касается до измѣнника Ганелона, то донъ Квизада охотно отдалъ бы свою экономку, съ племянницей въ придачу, за возможность имѣть удовольствіе какъ слѣдуетъ отколотить его.

Окончательно рехнувшись, нашъ гидальго задумалъ предпріятіе, которое только и могло прійти въ голову человѣку съ безнадежно развинченною головой, то-есть сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ; онъ находилъ, что это самый благородный способъ послужить своей родинѣ и покрыть себя неувядаемою славой. Обязанности странствующаго рыцаря состояли въ томъ, чтобы рыскать по бѣлому свѣту, конечно, по возможности, верхомъ и въ полномъ вооруженіи, искать приключеній, защищать угнетенныхъ, карать угнетателей и лѣзть очертя голову навстрѣчу всякой опасности, вытекающей изъ такого образа жизни.

Остановившись на этомъ рѣшеніи, нашъ мечтатель уже видѣлъ себя достигшимъ своею рыцарскою доблестью высшей степени могущества, славы и обладателемъ престола какого-то невѣдомаго царства.

Весь охваченный страстнымъ желаніемъ какъ можно скорѣе осуществить свою мечту, онъ съ лихорадочною поспѣшностью занялся приготовленіями къ началу своей новой жизни.

Прежде всего онъ отыскалъ на чердакѣ и въ чуланахъ всѣ предметы вооруженія, много лѣтъ валявшіеся безъ употребленія и покрытые ржавчиною и плѣсенью. Тщательно все вычистивъ, онъ занялся нужными исправленіями того, что еще можно было съ грѣхомъ пополамъ исправить. Напримѣръ, отъ найденнаго имъ шлема осталась только верхняя часть, такъ что его нельзя было даже надѣть. Не долго думая, донъ Квизада придѣлалъ къ нему нижнюю часть изъ картона. Желая испытать прочность своей работы, онъ ударилъ по шлему мечомъ; картонъ, разумѣется, не могъ устоять, и шлемъ развалился. Такимъ образомъ пледы шестидневныхъ трудовъ гидальго сразу погибли.

Это, однако, нисколько не обезкуражило будущаго рыцаря: искусно склеивъ картонъ и соединивъ края разрѣза посредствомъ новаго куска картона, онъ подложилъ снизу легкія желѣзныя полоски, и шлемъ былъ снова готовъ. Новое вооруженіе показалось ему чудомъ искусства и даже изящества; но подвергать его вторичному испытанію онъ, однако, не рѣшился.

Покончивъ съ вопросомъ о вооруженіи, достойный гидальго отправился произвести смотръ своему коню. Хотя несчастное животное имѣло болѣе недостатковъ, нежели членовъ, и, казалось, перещеголяло худобою даже знаменитую лошадь Гонеля^[5], состоявшую буквально изъ одной кожи да костей, гидальго, тѣмъ не менѣе, нашелъ, что въ сравненіи съ его конемъ Буцефалъ Александра Македонскаго и конь Сида были жалкими ничтожествами.

Цѣлыхъ четыре дня промучился почтенный гидальго надъ придумываніемъ своему коню такого имени, которое сразу отличило бы его отъ другихъ лошадей. Да и, въ самомъ дѣлѣ, нельзя же было сподвижнику будущаго знаменитаго рыцаря, обладающему притомъ небывалыми достоинствами, называться какимъ-нибудь обыкновеннымъ именемъ!

Перебравъ множество всевозможныхъ именъ и подвергнувъ ихъ различнымъ измѣненіямъ, въ родѣ, напримѣръ, удлиненія, сокращенія и перестановки слоговъ справа налѣво и слѣва направо, онъ наконецъ остановился на Россинантѣ^[6], находя такое имя наиболѣе звучнымъ, красивымъ и выразительнымъ, такъ какъ, съ одной стороны, оно напоминало то, чѣмъ была его лошадь до сихъ поръ въ глазахъ обыкновенныхъ людей, а съ другой — очень тонко намекало, что она перестала быть этимъ съ того момента, какъ ея хозяинъ, простой, безвѣстный гидальго, выступилъ на поприще доблестнаго рыцаря.

Порѣшивъ съ этимъ важнымъ вопросомъ, нашъ герой продумалъ дней восемь надъ своимъ собственнымъ именемъ, которое, по его мнѣнію, тоже обязательно слѣдовало измѣнить. Послѣ зрѣлыхъ размышленій онъ пришелъ къ заключенію, что будетъ всего лучше, если онъ назоветъ себя донъ-Кихотомъ; такого имени никогда еще не было на свѣтѣ, и потому ни современникамъ ни потомкамъ храбраго рыцаря нельзя будетъ смѣшать его съ какимъ-нибудь другимъ. Вспомнивъ при этомъ, что доблестный Амадисъ прибавилъ къ своему имени названіе своей родины, чтобы такимъ образомъ почтить ее, Донъ-Кихоть нашелъ нужнымъ подражать его примѣру, и назвалъ себя Ламанчскимъ, какъ тотъ — Галльскимъ, и былъ увѣренъ, что отечество, которое онъ прославить своими подвигами, будетъ ему впослѣдствіи за это очень признательно.

Послѣ всего этого ему оставалось только избрать себѣ даму, которой онъ могъ бы отдать свое сердце и посвятить свое оружіе; рыцарь безъ дамы сердца — то же самое, что дерево безъ листьевъ и плодовъ, иди тѣло безъ души.

— Дѣйствительно, — разсуждалъ онъ вслухъ самъ съ собою, — если во искупленіе моихъ прегрѣшеній… или, лучше сказать, моя добрая звѣзда столкнетъ меня лицомъ къ лицу съ великаномъ, какъ это то и дѣло бываетъ съ странствующими рыцарями, и если я съ перваго же удара обезоружу его и возьму въ плѣнъ, — надо же мнѣ будетъ имѣть даму, къ которой я могъ бы послать его въ подарокъ… Представимъ себѣ такую картину: я побѣдилъ, скажемъ, великана Каракуліамбру и отправилъ его къ владычицѣ моего сердца. Прибывъ къ ней, онъ падаетъ предъ нею ницъ и смиренно говоритъ: «Я великанъ Каракуліамбра, владѣтель острова Малиндраніи, побѣжденный въ единоборствѣ вашимъ безстрашнымъ и славнымъ рыцаремъ Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, по приказанію котораго, преклоняя предъ вашею красотою колѣни, отдаюсь въ ваше распоряженіе».

О, какъ счастливъ былъ нашъ гидальго, рисуя себѣ подобныя картины будущаго!

Но, конечно, онъ еще болѣе блаженствовалъ, когда, послѣ долгихъ поисковъ, нашелъ, наконецъ, ту, которой суждено было покорить навѣки его сердце и поработить все его существо. Такою чародѣйкой явилась нисколько этого не подозрѣвавшая молодая, хорошенькая поселянка Альдонза Лоренцо. Продумавъ долгое время надъ пріисканіемъ ей имени, которое хотя нѣсколько напоминало бы ея прежнее и вмѣстѣ съ тѣмъ заставляло бы принять ее за принцессу или другую высокопоставленную даму, онъ наконецъ назвалъ ее Дульцинеей Тобозской. Прилагательное «Тобозская» означало, что она родомъ изъ Тобозо — небольшой деревеньки, находившейся близъ владѣнія самого гидальго.

Это имя казалось будущему славному герою такимъ же звучнымъ, изящнымъ и благороднымъ, какъ имена, данныя имъ своему коню и самому себѣ.

ГЛАВА II,
въ которой трактуется о первыхъ подвигахъ Донъ-Кихота.

Благополучно окончивъ всѣ приготовленія къ новому образу жизни, Донъ-Кихотъ сгоралъ отъ нетерпѣнія приступить скорѣе къ дѣлу. Онъ считалъ себя отвѣтственнымъ за все зло, тяготѣвшее надъ землею и съ каждымъ часомъ все болѣе и болѣе увеличивавшееся, какъ ему казалось, благодаря его бездѣятельности. Всѣ не оплаченные долги, не отомщенныя обиды, не наказанныя преступленія ложились свинцовою тяжестью на его душу, и онъ стремился какъ можно скорѣе сбросить эту тяжесть.

И вотъ, на зарѣ одного прекраснаго іюльскаго дня, обѣщавшаго быть очень жаркимъ, Донъ-Кихогь, никому не сказавшись и никѣмъ не замѣченный, одѣлся, осѣдлалъ своего Россинанта, вскочилъ въ сѣдло, съ опущеннымъ забраломъ, съ круглымъ щитомъ въ одной рукѣ, съ копьемъ — въ другой и съ болтающимся на боку мечомъ выѣхалъ черезъ задній дворъ своего дома, радуясь, что всѣ его домочадцы еще спятъ, и онъ такимъ образомъ избавленъ отъ необходимости вступать съ ними въ объясненія относительно цѣли своего отъѣзда.

Однако, не успѣвъ отъѣхать нѣсколько шаговъ отъ дома, онъ вдругъ съ ужасомъ вспомнилъ, что, въ сущности, онъ не имѣетъ права называть себя рыцаремъ и вступать въ борьбу съ настоящими рыцарями, такъ какъ еще не посвященъ въ это благородное званіе. Припомнилъ онъ и то, что если даже и будетъ посвященъ, такъ долженъ ограничиваться употребленіемъ одного «бѣлаго» оружія, то-есть безъ девиза на щитѣ, пока не отличится какимъ-нибудь особеннымъ подвигомъ.

Мысль эта до такой степени смутила его, что онъ чуть было не повернулъ назадъ; но, подумавъ еще немного, онъ рѣшилъ просить перваго встрѣчнаго рыцаря совершить надъ нимъ обрядъ посвященія, какъ это дѣлали многіе изъ его любимыхъ героевъ. Успокоившись на этой мысли, онъ смѣло продолжалъ путь, выбранный, собственно, не имъ самимъ, а его конемъ.

Что же касается до «бѣлаго» оружія, то онъ далъ себѣ слово, что оно недолго останется бѣлымъ, а при первой же битвѣ съ кѣмъ-нибудь заслужитъ себѣ такой девизъ, подобнаго которому еще не было въ мірѣ.

Ѣхалъ онъ туда, куда было угодно его Россинанту по той простой причинѣ, что находилъ это самымъ приличнымъ для искателя приключеній. Отдавшись такимъ образомъ всецѣло во власть своего коня, онъ разсуждалъ про себя:

"Когда историкъ грядущихъ вѣковъ примется описывать мои безпримѣрные подвиги, онъ, навѣрное, начнетъ такъ: «Едва свѣтозарный Фебъ началъ раскидывать вокругъ еще соннаго лица земли золотые локоны своихъ роскошныхъ волосъ, едва раннія птички, блистая тысячью цвѣтовъ, стали привѣтствовать своими мелодичными голосами появленіе блѣднорозовой Авроры, покинувшей ложе, чтобы освѣтить своею сверкающею улыбкой небо славной Кастиліи, — какъ знаменитый рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, отряхнувъ съ себя оковы сна, осѣдлалъ своего вѣрнаго Россинанта и пустился въ путь по древней и славной Монтіельской долинѣ».

Именно по этой долинѣ и несъ нашего героя въ описываемый моментъ его четвероногій другъ.

Окинувъ блистающимъ взоромъ раздвигавшійся передъ нимъ горизонтъ, Донъ-Кихотъ проговорилъ вслухъ:

— О, счастливый вѣкъ, которому суждено узрѣть мои славныя дѣла, достойныя быть отчеканенными на бронpѣ и мраморѣ и воспроизведенными кистью и перомъ, чтобы память о нихъ сохранилась навѣки на радость и поученіе самому отдаленному потомству!.. О, ты, славный историкъ, которому выпадетъ на долю безмѣрное счастье повѣдать міру о моихъ великихъ похожденіяхъ, молю тебя — не забудь моего вѣрнаго Россинанта, дорогого товарища въ моихъ трудныхъ странствованіяхъ!

Донъ-Кихотъ мечтательно склонилъ голову на грудь и на нѣсколько времени какъ бы замеръ въ этой позѣ.

Но затѣмъ онъ вдругъ снова встрепенулся и выпрямился. Вздохнувъ полною грудью и потрясая копьемъ, онъ восторженно крикнулъ на всю долину:

— О, Дульцинея, несравненная владычица моего сердца, порабощеннаго твоею красотой! Какимъ испытаніямъ подвергаешь ты бѣдное сердце своего рыцаря суровымъ отказомъ допустить его лицезрѣть твою божественную красоту! Неужели тебѣ не жаль своего вѣрнаго и покорнаго обожателя?

Въ такомъ духѣ онъ пробродилъ еще долго, повторяя цѣлыя страницы изъ произведеній его любимыхъ авторовъ и украшая ихъ собственными измышленіями. При этомъ онъ не замѣчалъ, что солнце уже поднялось высоко и угрожало растопить и ту небольшую частицу мозга, которая случайно могла еще сохраниться въ его длинномъ и узкомъ черепѣ.

Цѣлый день онъ просидѣлъ на спинѣ своего Росcинанта, не наткнувшись ни на одно приключеніе. Это крайне его огорчало, и было вполнѣ понятно, если принять во вниманіе его жажду скорѣе явить міру первый подвигъ его мужества.

Нѣкоторые лѣтописцы увѣряютъ, что первымъ подвигомъ Донъ-Кихота было дѣло въ Лаписскомъ ущельѣ; другіе же утверждаютъ, что онъ началъ рядъ своихъ безсмертныхъ дѣяній съ битвъ съ вѣтряными мельницами. Но по имѣющимся у меня подъ рукою источникамъ видно, что онъ, пространствовавъ съ утренней зари до вечерней и не наткнувшись ни на одно приключеніе, въ концѣ-концовъ такъ истомился отъ голода, жажды и усталости, что едва держался на сѣдлѣ. Его вѣрный Россинангь тоже еле двигалъ своими костлявыми ногами и на каждомъ шагу спотыкался.

Оглядываясь во всѣ стороны съ намѣреніемъ найти какое-нибудь убѣжище, гдѣ можно было бы отдохнутъ и подкрѣпить свои упавшія силы, нъ наконецъ увидалъ то сторонѣ харчевню, къ которой и поспѣшилъ направить своего Россинанта. Можно себѣ представить, какъ онъ сразу воспрянулъ духомъ при видѣ спасительнаго пріюта, точь въ точь, какъ полумертвый путешественникъ, долго блуждавшій по знойной и безплодной пустынѣ и издали завидѣвшій зеленый оазисъ съ группою роскошныхъ пальмъ и источникомъ свѣжей воды.

У воротъ харчевни возились въ это время двѣ особы женскаго пола, принадлежавшихъ къ обществу погонщиковъ муловъ, завернувшихъ сюда по пути то Севилью.

Такъ какъ нашъ герой виталъ въ сказочномъ мірѣ фантазій и грезъ, навѣянныхъ на него чтеніемъ глупыхъ книгъ, то жалкая харчевня тотчасъ же преобразилась то его глазахъ въ великолѣпный замокъ, съ златоверхими башнями на всѣхъ четырехъ углахъ, съ рвами и подъемными мостами, — словомъ, со всѣми принадлежностями тѣхъ рыцарскихъ жилищъ, о которыхъ онъ такъ много читалъ.

Остановившись то нѣкоторомъ разстояніи отъ воображаемаго замка, Донъ-Кихотъ ожидалъ, что между зубцами стѣнъ появится карликъ и возвѣстить трубнымъ звукомъ о прибытіи рыцаря. Но такъ какъ ничего подобнаго не было, а измученный Россинанть нетерпѣливо рвался въ конюшню, близость которой уже чуялъ, то нашъ гидальго невольно подъѣхалъ ближе и увидѣлъ упомянутыхъ женщинъ. Само собою разумѣется, что и онѣ показались ему благородными дамами, прогуливающимися у воротъ своего замка.

Въ это время проходившій мимо пастухъ затрубилъ въ рогъ, сзывая разбредшееся стадо, и этимъ далъ Донъ-Кихоту поводъ вообразить, что, то самомъ дѣлѣ, затрубили въ честь его приближенія къ замку.

Пришпоривъ и безъ того уже трусившаго во всю прыть своихъ тощихъ ногъ Россинанта, онъ довольно молодцовато подъѣхалъ къ женщинамъ, которыя бросились было бѣжать отъ него, испугавшись его воинственнаго вида.

Донъ-Кихотъ поднялъ забрало, насколько было возможно, такъ что его худое, потное и запыленное лицо немного открылось, и проговорилъ тихимъ и, по возможности, пріятнымъ голосомъ:

— Благородныя дамы, не убѣгайте и не опасайтесь съ моей стороны никакого оскорбленія. Законы рыцарства, въ рядахъ котораго я нахожусь, воспрещаютъ оскорблять кого бы то ни было, а тѣмъ болѣе такихъ благородныхъ дамъ, какъ вы.

«Благородныя» дамы слушали его, разиня ротъ, стараясь заглянуть ему подъ плохо державшееся забрало. Когда же онъ назвалъ ихъ благородными, онѣ такъ и прыснули со смѣха и схватились за бока.

— Къ чему этотъ смѣхъ? — продолжалъ Донъ-Кихотъ уже строго. — Красотѣ прежде всего присуща скромность, и смѣяться надъ тѣмъ, что вовсе не смѣшно, неприлично. Впрочемъ, будьте увѣрены, что я говорю такъ вовсе не съ намѣреніемъ оскорбить васъ или омрачить ваше радостное настроеніе; напротивъ, я готовъ всегда служить вамъ всѣмъ, чѣмъ только буду въ состояніи.

Эта рѣчь, въ соединеніи со странною наружностью говорившаго, довела веселость женщинъ до такихъ размѣровъ, что Донъ-Кихотъ совсѣмъ было растерялся.

Неизвѣстно, чѣмъ бы окончилась вся эта исторія, если бы не вышелъ хозяинъ харчевни, человѣкъ замѣчательно толстый, добродушный и миролюбивый.

При видѣ незнакомца, вооруженнаго старымъ хламомъ, толстякъ самъ чуть не разсмѣялся, но сумѣлъ обуздать себя и съ вѣжливымъ поклономъ проговорилъ:

— Господинъ рыцарь, если вашей милости угодно остановиться у меня, то найдете все нужное для путешественника, за исключеніемъ только постели, такъ какъ, къ сожалѣнію, у меня не осталось ни одной свободной.

Донъ-Кихотъ, принявшій сначала харчевника за управляющаго замкомъ и польщенный его вѣжливостью, отвѣтилъ такъ же вѣжливо:

— Господинъ кастелянъ, я довольствуюсь немногимъ:

«Оружіе — вотъ мои нарядъ,

И битвы — отдыхъ мой!»

— Понимаю! — воскликнулъ толстякъ. — Въ такомъ случаѣ, вамъ можно отвѣтить:

«Скала должна быть вашимъ ложемъ

И бодрствованіе — вашимъ сномъ».

Если это такъ, то вы можете смѣло спуститься на землю и войти въ мой домъ, въ которомъ найдете полную возможность провести не только одну ночь, но и цѣлый годъ.

Донъ-Кихотъ молча кивнулъ головою, и трактирщикъ поспѣшилъ поддержать стремя, чтобы помочь своему гостю спуститься съ лошади, потому что самому храброму рыцарю, просидѣвшему въ сѣдлѣ двѣнадцать часовъ, обремененному тяжестью доспѣховъ и вдобавокъ ничего не ѣвшему съ прошедшаго вечера, было очень нелегко это сдѣлать.

Ступивъ на землю, Донъ-Кихотъ прежде всего попросилъ хозяина харчевни позаботиться объ его лошади, замѣтивъ при этомъ, что изъ всѣхъ коней въ мірѣ Россинантъ, безспорно, самый лучшій. Харчевникъ, повидимому, хотя и не вполнѣ согласился съ этимъ мнѣніемъ, но, тѣмъ не менѣе, тотчасъ же отвелъ Россинанта въ конюшню.

Возвратившись къ пріѣзжему, хозяинъ увидалъ, что тотъ, очевидно, уже помирился съ осмѣявшими его женщинами, которыя наперерывъ старались помочь ему освободиться отъ доспѣховъ и оружія. Латы и кираса снялись довольно легко; но когда дѣло дошло до злополучнаго шлема, то оказалось, что зеленыя ленты, которыми онъ былъ подвязанъ, затянулись въ такой узелъ, что его можно было только разрѣзать, а не развязать. Разрѣзать же его Донъ-Кихотъ ни за что не хотѣлъ и объявилъ, что онъ лучше предпочтетъ проспать всю ночь въ шлемѣ, дѣлавшемъ, кстати сказать, изъ нашего рыцаря самую уморительную фигуру, которую только можно себѣ представить, нежели портить это украшеніе его головы.

Во время этой возни, продолжая все еще принимать ухаживавшихъ за нимъ женщинъ за благородныхъ дамъ и владѣтельницъ замка, нашъ герой процитировалъ слѣдующее четверостишіе изъ старинной испанской пѣсни:

«Какой изъ рыцарей былъ принятъ

Красавицами такъ, какъ я?

Гдѣ дамы такъ ему служили

И берегли его коня?»

Затѣмъ онъ продолжалъ обыкновенною рѣчью:

— Имя моего коня — Россинантъ, а самъ я — Донъ-Кихотъ Ламанчскій, вашъ покорнѣйшій слуга, прелестныя дамы. Я было поклялся никому не открывать своего имени, пока не совершу какого-нибудь великаго подвига, но желаніе пріурочить пѣсню о Ланселотѣ къ моему настоящему положенію заставило меня измѣнить этой клятвѣ. Надѣюсь, придетъ время, когда вы, граціозныя сенориты, услышите о славѣ моего имени, гремящей по всему міру; но какъ теперь, такъ и тогда я сочту за величайшее счастье служить вамъ своимъ оружіемъ и силою своихъ мышцъ.

Не привыкши слышать ничего подобнаго, женщины съ возрастающимъ удивленіемъ глядѣли на Донъ-Кихота и не знали, что отвѣчать ему. Наконецъ одна изъ нихъ догадалась спросить его, не хочетъ ли онъ закусить.

— Не откажусь, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. — За все, что бы ни подали мнѣ теперь ваши прелестныя руки, сенориты, я буду очень признателенъ.

Къ несчастью, дѣло было въ пятницу, и въ харчевнѣ не оказалось ничего, кромѣ остатковъ сушеной рыбы, называемой «пеструшкою».

Женщины просили его удовольствоваться этимъ скромнымъ блюдомъ, такъ изъ все, что имѣлось раньше, было истреблено другими путешественниками.

— Это ничего не значатъ, — любезно проговорилъ Донъ-Кихотъ. — Я и этимъ буду доволенъ, лишь бы утолить свой голодъ и поддержать свои силы, а ихъ, увѣряю васъ, нужно не мало для того, чтобы съ честью носятъ доспѣхи и совершатъ великіе подвига.

Желая доставитъ рыцарю удовольствіе поужинать на чистокъ воздухѣ, ему накрыли столъ передъ харчевней, подъ большимъ деревомъ, подали пару очень плохихъ, сухихъ какъ щепки рыбъ и кусокъ грубаго чернаго хлѣба.

Донъ-Кихотъ, однако, ѣлъ съ большимъ аппетитомъ, хотя самый процессъ ѣды доставлялъ ему громадный трудъ, по милости оставшагося у него на головѣ шлема, мѣшавшаго ему своимъ забраломъ и подбородникомъ открывать достаточно широко ротъ.

Видя, какъ ему неловко открывать ротъ, одна изъ женщинъ сжалилась надъ нимъ, стала рѣзать рыбу маленькими кусками и кормить его, какъ ребенка. Когда же онъ пожелалъ выпить стаканъ воды, то это оказалось положительно невозможнымъ, и бѣдному рыцарю такъ и не удалось бы утолить свою жажду, сдѣлавшуюся положительно нестерпимою послѣ отвратительной рыбы, если бы хозяинъ харчевни не догадался вложатъ ему въ ротъ длинную тростниковую трубку, а другой конецъ ея опустить въ кружку съ водою.

Всѣ эта неудобства Донъ-Кихотъ выносилъ съ стоическимъ терпѣніемъ, лишь бы только не разрѣзывать лентъ своего шлема.

Зашедшій въ это время въ харчевню пастухъ принялся что-то насвистывать, и это окончательно убѣдило нашего рыцаря, что онъ находится въ благородномъ замкѣ, гдѣ услаждаютъ его слухъ прекрасною музыкой, а его самого угощаютъ великолѣпнымъ ужиномъ; при чемъ отвратительная рыба показалась ему чудною форелью, дурной хлѣбъ — нѣжнымъ печеніемъ, а колодезная вода — старымъ виномъ самаго высокаго качества.

Раскрасивъ такимъ образомъ, съ помощью своей фантазіи, неприглядную дѣйствительность, онъ быль очень доволенъ результатомъ своего перваго выѣзда и радовался принятому имъ рѣшенію сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ. Его тревожило только то, что онъ не посвященъ еще въ рыцари, и потому, въ сущности, пока не имѣетъ права ни на какіе подвиги.

ГЛАВА III,
въ которой повѣствуется, какъ Донъ-Кихотъ былъ посвященъ въ рыцари.

Побуждаемый нетерпѣливымъ желаніемъ сдѣлаться какъ можно скорѣе настоящимъ рыцаремъ, Донъ-Кихотъ вдругъ выскочилъ изъ-за стола, позвалъ хозяина, увелъ его въ конюшню и, затворивъ поплотнѣе дверь, покрытую щелями и скважинами, упалъ предъ изумленнымъ толстякомъ на колѣни и сказалъ:

— Я не встану до тѣхъ поръ, пока вы, благородный рыцарь, не изъявите согласія на мою просьбу, исполненіе которой озаритъ славою не только васъ, но, быть-можетъ, и всю вселенную.

Смущенный страннымъ поведеніемъ и не менѣе странными словами Донъ-Кихота, харчевникъ тщетно убѣждалъ его не унижаться такъ предъ нимъ; но упрямый гидальго только тогда всталъ съ колѣнъ, когда получилъ обѣщаніе, что его просьба будетъ исполнена.

— Я этого и ожидалъ отъ вашего великодушія, — произнесъ затѣмъ Донъ-Кихотъ. — Просьба моя, которую вы такъ любезно обѣщали исполнить, состоитъ въ томъ, чтобы вы завтра, на разсвѣтѣ, посвятили меня въ рыцари. Но передъ тѣмъ, какъ удостоиться этого высокаго званія, котораго я домогаюсь всѣми силами своей души, позвольте мнѣ провести наступающую ночь въ часовнѣ вашего гостепріимнаго замка, «на стражѣ оружія», послѣ чего я, согласно уставамъ рыцарства, буду имѣть законное право искать приключеній по всему міру, защищая угнетенныхъ, карая виновныхъ и, вообще, исполняя все, къ чему обязываетъ принимаемое мною званіе странствующаго рыцаря.

Харчевникъ, какъ человѣкъ бывалый, уже съ самаго момента появленія Донъ-Кихота заподозрѣвшій его въ помѣшательствѣ, теперь окончательно убѣдился въ ненормальности умственныхъ способностей своего постояльца и, радуясь случаю вдоволь посмѣяться, съ серьезнымъ видомъ далъ свое согласіе на его затѣю.

Сказавъ, что принятое Донъ-Кихотомъ намѣреніе свидѣтельствуетъ объ его высокомъ умѣ и совершенно естественно со стороны такого высокоблагороднаго гидальго, какимъ онъ сразу показалъ себя своими изысканными манерами, харчевникъ добавилъ, что онъ и самъ въ молодости былъ странствующимъ рыцаремъ.

— Въ поискахъ приключеній, — говорилъ толстякъ, — я посѣтилъ предмѣстья Малаги и Севильи, рынки Сеговіи, оливковыя рощи Валенсіи, окрестности Гренады, берегъ Санъ-Лунара и трущобы Толедо^[7], испытывая во всѣхъ этихъ мѣстахъ легкость своихъ ногъ и силу рукъ своихъ. Вездѣ я оставилъ неизгладимые слѣды своего пребыванія, сбивая съ истиннаго пути неопытныхъ молодыхъ людей и грабя сиротъ, такъ, что сдѣлался извѣстностью чуть не во всѣхъ испанскихъ судахъ. Теперь же, укрывшись въ этомъ замкѣ, живя деньгами, нажитыми такими славными трудами, я радушно принимаю всѣхъ странствующихъ рыцарей изъ уваженія къ этому славному сословію. Конечно, они въ благодарность за мой радушный пріемъ никогда не забываютъ подѣлиться со мною своимъ кошелькомъ… Но я долженъ сознаться вамъ, благородный рыцарь, что у меня, къ сожалѣнію, нѣтъ часовни, въ которой вы могли бы провести ночь «на стражѣ оружія». Собираясь построить новую, я сломалъ прежнюю. Насколько мнѣ, однако, извѣстно, законы рыцарства разрѣшаютъ въ крайнемъ случаѣ проводить ночь «на стражѣ оружія» гдѣ придется. Поэтому я позволю себѣ предложить вамъ провести ночь «на стражѣ оружія» на моемъ дворѣ, а завтра утромъ я, съ помощью Божіей, исполню надъ вами обрядъ посвященія въ рыцари. Слѣдовательно, черезъ нѣсколько часовъ вы уже будете вполнѣ принадлежать къ этому славному сословію. Позвольте только предложить вамъ одинъ вопросъ: имѣются ли у васъ съ собою деньги?

— Ни одного мараведиса, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Да я и не читалъ нигдѣ, чтобы странствующіе рыцари имѣли при себѣ деньги.

— Напрасно! — проговорилъ харчевникъ, качая головою. — Если объ этомъ не упоминается ни въ одной книгѣ, то только потому, что вообще не принято писать о такихъ обыкновенныхъ вещахъ, какъ, напримѣръ, деньги и чистое бѣлье, — само собою понятно, что всякій порядочный рыцарь долженъ имѣть то и другое. Хотя я и не читалъ рыцарскихъ книгъ, но отлично знаю, что странствующіе рыцари всегда запасались туго набитыми кошельками и баночкою съ мазью для ранъ. Вѣдь въ своихъ безпрерывныхъ странствованіяхъ и битвахъ они не могли разсчитывать постоянно находить людей, могущихъ перевязать имъ рану, если только какой-нибудь покровительствующій имъ волшебникъ не брался въ случаѣ нужды прислать къ нимъ на облакѣ фею или карлика съ флакономъ живой воды, двухъ капель которой было достаточно для того, чтобы спасти умирающаго. Но такъ какъ волшебники не всѣмъ покровительствовали, то странствующіе рыцари стали поручать своимъ оруженосцамъ запасаться въ достаточномъ количествѣ деньгами, мазью и корпіей. А кто изъ нихъ не держалъ при себѣ оруженосца, тотъ самъ возилъ все это съ собою въ маленькой сумкѣ, привязанной къ сѣдлу такъ, чтобы она не бросалась въ глаза людямъ неблагонамѣреннымъ. Поэтому я совѣтую вамъ и, въ качествѣ вашего крестнаго отца по оружію, даже приказываю никогда не пускаться въ дорогу безъ этихъ вещей, въ особенности же безъ денегъ, и вы будете избавлены отъ множества лишнихъ непріятностей и неудобствъ.

Донъ-Кихотъ обѣщалъ слѣдовать во всемъ совѣтамъ «владѣтеля замка», какъ онъ сталъ уже величать харчевника, и затѣмъ пожелалъ скорѣе стать на дворѣ «на стражѣ оружія».

Хозяинъ провелъ его на задній дворъ своей харчевни и съ любопытствомъ сталъ ожидать, что будетъ.

Собравъ и положивъ въ корыто возлѣ колодца, гдѣ поили лошадей, свои доспѣхи, Донъ-Кихотъ взялъ въ одну руку щитъ, а въ другую копье и началъ съ гордымъ видомъ размѣреннымъ шагомъ ходитъ вокругъ колодца.

Харчевникъ, налюбовавшись досыта, пошелъ къ своимъ постояльцамъ и разсказалъ имъ о продѣлкѣ сумасшедшаго рыцаря. Погонщики муловъ, никогда не видавшіе подобныхъ диковинокъ, гурьбою высыпали на заднее крыльцо и съ любопытствомъ стали смотрѣть, какъ сумасшедшій гидальго шагаетъ вокругъ колодца; по временамъ онъ, впрочемъ, останавливался, опирался на копье и устремлялъ задумчивые взоры на корыто, въ которомъ лежали его доспѣхи.

Хотя уже наступила ночь, но луна свѣтила такъ ярко, что можно было безъ труда различать малѣйшія его движенія.

Но вотъ одинъ изъ погонщиковъ муловъ, ночевавшихъ въ харчевнѣ, захотѣлъ напоить своихъ животныхъ, для чего ему, разумѣется, необходимо было вынуть доспѣхи изъ корыта; но Донъ-Кихоть, завидѣвъ приближеніе къ колодцу погонщика и понявъ его намѣреніе, громко крикнулъ ему:

— Неблагоразумный рыцарь, желая приблизиться къ доспѣхамъ самаго безстрашнаго изъ всѣхъ смертныхъ, когда-либо опоясывавшихъ себя мечомъ, сначала подумай о томъ, что ты намѣренъ дѣлать, и да не коснется твоя рука лежащихъ предъ тобою доспѣховъ, если ты не хочешь поплатиться жизнью за свою дерзость!

Погонщикъ, не обращая вниманія на слова Донъ-Кихота, схватилъ его латы и кирасу за ремни и швырнулъ ихъ въ уголъ двора.

Поднявъ молніеносный взглядъ къ небу и поручая себя своей Дульцинеѣ, нашъ герой воскликнулъ:

— Дама моего сердца, бодрствуйте надо мною въ минуту этого перваго оскорбленія, испытываемаго порабощеннымъ вами рыцаремъ! Пусть ваша благосклонность поддержитъ меня въ этой моей первой борьбѣ!

Вслѣдъ за тѣмъ онъ, бросивъ щитъ и ухвативъ копье обѣими руками, нанесъ несчастному погонщику такой ударъ по головѣ, что тотъ безъ памяти свалился на землю; второй подобный ударъ, навѣрное, избавилъ бы бѣднаго парня отъ необходимости звать на помощь врача.

Наказавъ такимъ образомъ смѣльчака, Донъ-Кихотъ собралъ свои доспѣхи, положилъ ихъ на прежнее мѣсто и, какъ ни въ чемъ не бывало, сталъ опять шагать вокругъ колодца.

Немного спустя, другой погонщикъ, не гнавшій объ участи, постигшей его товарища, тоже захотѣлъ напоить своихъ муловъ и, въ свою очередь, дотронулся до доспѣховъ Донъ-Кихота.

Не говоря на этотъ разъ ни слова и не взывая болѣе къ Дульцинеѣ, храбрый рыцарь вновь поднялъ копье и нанесъ имъ своему другому воображаемому оскорбителю такой же сильный ударъ по головѣ, заставившій и его упасть. На крикъ раненаго, оставшагося еще въ памяти, сбѣжались всѣ его товарищи, удалившіеся уже было въ харчевню.

Увидя ихъ, Донъ-Кихотъ, потрясая копьемъ и схвативъ мечъ, прислоненный къ корыту, возлѣ доспѣховъ, крикнулъ, обращаясь опять къ своей воображаемой повелительницѣ:

— Цвѣтъ красоты, услышь меня въ эту минуту и обрати свои чудесные взоры на очарованнаго тобою рыцаря, которому угрожаетъ новая, еще болѣе страшная опасность!

Послѣ этого воззванія онъ почувствовалъ въ себѣ такую силу, что всѣ погонщики муловъ въ мірѣ, собранные вмѣстѣ, не могли бы заставить его отступить.

Товарищи раненаго, видя, въ какомъ положеніи послѣдній, принялись швырять въ Донъ-Кихота каменьями; но храбрый рыцарь, защищаясь щитомъ, безстрашно оставался у корыта, не отступая ни на шагъ.

Харчевникъ напрасно кричалъ, что было силъ, убѣждая погонщиковъ оставить въ покоѣ сумасшедшаго, который, пользуясь привилегіей помѣшанныхъ, останется правъ, если перебьетъ даже ихъ всѣхъ, — крики его оставались гласомъ вопіющаго въ пустынѣ, заглушаясь громкимъ голосомъ Донъ-Кихота, называвшаго враговъ подлою и низкою чернью, а самого «владѣтеля замка», допускающаго у себя такое обращеніе съ странствующими рыцарями, — клятвопреступникомъ.

— О, — громко вопилъ онъ, — будь я посвященъ въ рыцари, я доказалъ бы владѣтелю этого замка, что онъ измѣнникъ! А вы, жалкіе люди, — продолжалъ онъ, обращаясь къ погонщикамъ муловъ, — приблизьтесъ, нападите на меня всею толпой сразу, и вы увидите, какъ я сумѣю наказать вашу неслыханную дерзость!

Мужество его наконецъ восторжествовало: враги отступили, унося съ собою своихъ раненыхъ, а побѣдитель съ прежнимъ величавымъ, спокойствіемъ снова сталъ «на стражѣ оружія».

Между тѣмъ харчевникъ, убѣдившись, что выходки полоумнаго гидальго вовсе не такъ забавны, рѣшился скорѣе совершить надъ нимъ обрядъ посвященія въ рыцари, чтобъ избавиться отъ такого постояльца.

Онъ просилъ Донъ-Кихота извинить грубость неучей, явившихся въ замокъ невѣдомо откуда и такъ хорошо проученныхъ доблестнымъ гидальго, что они въ другой разъ не сунутся, куда не слѣдуетъ, при чемъ клялся, что самъ не имѣетъ съ ними ничего общаго. Затѣмъ, повторивъ, что у него нѣтъ часовни, увѣрилъ своего гостя, что при посвященіи въ рыцари можно обойтись и безъ нея, такъ какъ этотъ обрядъ, хорошо ему знакомый, какъ и вообще всѣ подробности рыцарскихъ обычаевъ и нравовъ, состоитъ лишь въ двухъ ударахъ мечомъ — однимъ по плечу, а другимъ по затылку посвящаемаго. Понятно, что дать эти удары можно во всякомъ мѣстѣ, даже посреди чистаго поля, какъ это неоднократно и дѣлалось.

— Что же касается до стоянія «на стражѣ оружія», — заключилъ онъ, — то вы находитесь на этой стражѣ уже болѣе четырехъ часовъ, между тѣмъ какъ по рыцарскому уставу совершенно достаточно и двухъ часовъ.

Донъ-Кихотъ безъ малѣйшаго сомнѣнія повѣрилъ словамъ «владѣльца замка», изъявилъ полную готовность слушаться его во всемъ и просилъ немедленно совершить обрядъ посвященія.

— Если я подвергнусь здѣсь новому нападенію, будучи уже посвященъ въ рыцари, — прибавилъ онъ, — то я не выпущу изъ этого замка живымъ никого, кромѣ, разумѣется, лицъ, порученныхъ моему покровительству благороднымъ крестнымъ отцомъ моимъ по оружію.

Харчевникъ поспѣшно отправился къ себѣ за книгой, въ которую записывалъ отпускавшіеся погонщикамъ муловъ ячмень и солому, и вскорѣ возвратился съ ней къ своему гостю въ сопровожденіи двухъ уже извѣстныхъ намъ женщинъ и мальчика, несшаго зажженную свѣчу.

Приказавъ Донъ-Кихоту стать на колѣни и сдѣлавъ видъ, будто читаетъ по книгѣ установленное правило, онъ взялъ у посвящаемаго мечъ, которымъ и ударилъ его сначала по плечу, а потомъ по затылку. Затѣмъ онъ предложилъ одной изъ женщинъ опоясать рыцаря мечомъ, что та и исполнила довольно ловко, хотя едва удерживалась отъ смѣха изъ боязни, какъ бы и ей не влетѣло отъ полоумнаго рыцаря. Сверхъ ожиданія, она даже нашлась сказать Донъ-Кихоту:

— Да содѣлаеть васъ Господь счастливымъ рыцаремъ и да укрѣпитъ Онъ ваше оружіе!

Новопосвященный рыцарь спросилъ ея имя, желая знать, какой благородной дамѣ онъ обязанъ оказанною ему честью.

«Благородная дама» отвѣтила, что ее зовутъ Толозой, и добавила, что отецъ ея лоскутникъ, торгующій въ Толедо, въ рядахъ Санчо-Кенайя, и что она всегда и вездѣ постарается быть ему полезною, чѣмъ только можетъ.

Донъ-Кихотъ умолялъ ее, во имя дружбы къ нему, прибавить къ своему имени титулъ «донны» и называться впредь не иначе, какъ донною Толозою, и она дала ему слово исполнить его просьбу.

Другая «дама» надѣла ему шпоры, тоже снятыя было имъ, и также должна была сказать свое имя.

Узнавъ, что ее зовутъ Нолинерой и что она дочь мельника изъ Антекверры, онъ взялъ и у нея обѣщаніе называться съ этихъ поръ донною Молинерою, разсыпался предъ обѣими «дамами» въ благодарностяхъ и предложилъ имъ свои услуги.

Поблагодаривъ затѣмъ не менѣе горячо и «владѣтеля замка», ставшаго его «крестнымъ отцомъ по оружію», Донъ-Кихотъ, сгорая отъ нетерпѣнія начать скорѣе свои подвиги, поспѣшилъ осѣдлать Россинанта.

Харчевникъ, разумѣется, не удерживалъ его и даже не потребовалъ ничего за постой, желая лишь скорѣе избавиться отъ него.

Простившись со всѣми въ такихъ изысканныхъ выраженіяхъ, которыхъ никакое перо не въ состояніи воспроизвести съ непогрѣшимой точностью, новопосвященный рыцарь отправился въ дальнѣйшій путь, полный самыхъ радужныхъ ожиданій и надеждъ.

ГЛАВА IV,
о томъ, что случилось съ нашимъ рыцаремъ послѣ того, какъ онъ покинулъ харчевню.

Начинало уже свѣтать, когда Донъ-Кихотъ покинулъ «замокъ», въ которомъ онъ удостоился посвященія въ рыцари. Этому посвященію онъ былъ такъ радъ, что чуть не подпрыгивалъ на сѣдлѣ. Припомнивъ, однако, совѣтъ «крестнаго отца по оружію» относительно того, чѣмъ слѣдовало запастись на дорогу, онъ рѣшился возвратиться домой, чтобы собрать денегъ, взять бѣлья, мази, корпіи и кое-чего еще для перевязки ранъ и, кромѣ того, обзавестись оруженосцемъ. Раздумавшись о томъ, кого бы ему пригласить на эту отвѣтственную должность, онъ вспомнилъ объ одномъ бѣдномъ крестьянинѣ, обремененномъ большимъ семействомъ и вполнѣ способномъ, по мнѣнію нашего рыцаря, быть его оруженосцемъ.

Россинантъ, почувствовавъ намѣреніе своего господина вернуться домой, пустился бѣжать такою рысью, на которую трудно было считать его способнымъ, принимая во вниманіе его почтенные годы и тощій видъ.

Проскакавъ нѣсколько времени, нашъ герой услыхалъ жалобные стоны, доносившіеся изъ чащи лѣса, расположеннаго въ правой сторонѣ отъ дороги.

Донъ-Кихотъ внимательно прислушался и удостовѣрился, что онъ не обманывается: кто-то, дѣйствительно, испускаетъ громкіе стоны въ лѣсу.

— Благодареніе Небу, ниспосылающему мнѣ такъ скоро возможность выполнить обязанности моего званія и пожать плоды моихъ благородныхъ намѣреній! — воскликнулъ онъ и, пришпоривъ безъ того быстро мчавшагося коня, поскакалъ къ лѣсу, по направленію, откуда неслись теперь уже раздирающіе душу крики.

Пробравшись кое-какъ черезъ чащу, онъ увидѣлъ лошадь, привязанную къ одному дереву, а въ двухъ шагахъ отъ нея обнаженнаго по поясъ мальчика, тоже привязаннаго къ дереву. Возлѣ мальчика стоялъ высокій, плотный крестьянинъ и билъ его по спинѣ толстымъ поясомъ, приговаривая:

— Въ другой разъ держи глаза и уши раскрытыми, а ротъ не разѣвай, тогда тебѣ такъ и не попадетъ!

— Ой, простите, ради Бога простите! — вопилъ бѣдный мальчикъ, корчась отъ боли. — Въ другой разъ я, право, буду лучше смотрѣть за вашимъ стадомъ.

При этомъ зрѣлищѣ Донъ-Кихотъ, воспламенный благороднымъ негодованіемъ, воскликнулъ:

— Недостойный рыцарь, прилично ли нападать на человѣка, лишеннаго возможности обороняться! Не угодно ли вамъ сѣсть на вашего коня, взять въ руки копье, которое я вижу прислоненнымъ къ дереву, и тогда я сумѣю доказать вамъ все неблагородство вашего поступка.

Крестьянинъ, увидѣвъ предъ собою нѣчто въ родѣ привидѣнія, вооруженнаго съ головы до ногъ и грозно приставившаго къ его груди острее своего копья, струсилъ и униженно проговорилъ:

— Государь мой! Этотъ мальчикъ приставленъ мною сторожить моихъ овецъ, но такъ скверно исполняетъ свою обязанность, что стадо мое съ каждымъ днемъ все убываетъ и убываетъ; а теперь, когда я наказываю его за недосмотръ, онъ кричитъ, что я придираюсь къ нему, чтобы не заплатить ему жалованья. Клянусь вамъ Богомъ и моею душой, что онъ безсовѣстно лжетъ. Я еще не увѣренъ, не пропадаютъ ли мои овцы прямо съ его вѣдома. Можетъ-быть, онъ продаетъ ихъ кому-нибудь на сторону.

— Самъ ты лжешь, негодяй! — прогремѣлъ Донъ-Кихотъ. — Лжешь, дерзкій мучитель, несмотря на мое присутствіе! Клянусь солнцемъ, освѣщающимъ насъ, что я готовъ пронзить тебѣ насквозь этимъ вотъ самымъ копьемъ, если ты сію же минуту не отвяжешь несчастнаго мальчика и не заплатишь ему все, что слѣдуетъ. Призываю въ свидѣтели Бога, что въ противномъ случаѣ уничтожу тебя, какъ негоднаго червяка!

Крестьянинъ, потупивъ голову, молча отвязалъ мальчика.

— Сколько долженъ тебѣ хозяинъ? — спросилъ послѣдняго Донъ-Кихотъ.

— За девять мѣсяцевъ, по семи реаловъ, — отвѣтилъ, всхлипывая, мальчикъ.

Нашъ герой сосчиталъ, что это составляетъ шестьдесятъ три реала, и потребовалъ еще разъ, чтобы крестьянинъ немедленно, при немъ же, выплатилъ эту сумму, угрожая ему въ противномъ случаѣ смертью.

Дрожавшій отъ страха крестьянинъ клялся всѣми святыми, что онъ вовсе не столько долженъ своему пастуху, такъ какъ изъ причитающагося ему жалованья слѣдуетъ вычесть за три пары башмаковъ да за два кровопусканія, сдѣланныя ему во время болѣзни.

— Пусть это останется ему къ вознагражденіе за побои, которымъ ты совершенно безпричинно подвергъ его, — рѣшилъ Донъ-Кихотъ. — За кожу изношенныхъ имъ башмаковъ ты изодралъ его собственную кожу; если ты пускалъ ему кровь, когда онъ нуждался въ этомъ, то теперь ты пустилъ ему ее совершенно напрасно, а потому и можешь, по чистой совѣсти, считать себя въ расчетѣ съ нимъ.

— На бѣду мою, — возразилъ крестьянинъ, — при мнѣ нѣтъ сейчасъ денегъ; но если Андреасъ пойдетъ со мною домой, такъ я расплачусь съ нимъ до послѣдняго реала.

— Боже меня сохрани итти съ нимъ! — закричалъ мальчикъ. — Если онъ останется со мною-опять одинъ на одинъ, то сдеретъ съ меня живого кожу, какъ это было сдѣлано со святымъ Варѳоломеемъ…

— Нѣтъ, нѣтъ, успокойся! — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Онъ тебѣ ничего болѣе не сдѣлаетъ дурного. Онъ дастъ мнѣ въ этомъ слово рыцаря, и я ручаюсь тебѣ, что ты получишь свое жалованье сполна.

— Помилуйте, сударь, — говорилъ мальчикъ, — какой же мой хозяинъ рыцарь! Онъ просто крестьянинъ Хуанъ Гальдудо, прозванный «богатымъ», а живетъ онъ тутъ, около Кинтанары…

— Ну что жъ? — произнесъ Донъ-Кихотъ. — Гальдуды могутъ быть такими же рыцарями, какъ и я. Облагораживаетъ не происхожденіе, а всякое доброе дѣло, и каждый изъ насъ, рыцарей, великъ только своими поступками.

— Это можетъ быть, — сказалъ Андреасъ. — Но неужели мой хозяинъ можетъ считаться благороднымъ и великимъ за то, что не платитъ мнѣ жалованья, которое я заработалъ у него въ потѣ своего лица?

— Андреасъ, за что ты такъ безбожно клевещешь на меня? — съ укоризной проговорилъ Гальдудо. — Клянусь тебѣ всѣми рыцарскими орденами въ мірѣ, что если ты сейчасъ пойдешь со мною, то я заплачу тебѣ все твое жалованье сполна и даже совершенно новенькими, блестящими реалами.

— Разрѣшаю тебѣ платитъ и старыми реалами, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Дѣло въ томъ, чтобы ты вообще заплатилъ. Если же ты этого не сдѣлаешь и измѣнишь своему слову, то я клянусь отыскать тебя, гдѣ бы ты ни былъ, хотя бы ты сумѣлъ спрятаться лучше ящерицы. Такъ какъ ты, очевидно, не знаешь, съ кѣмъ имѣешь дѣло въ моемъ лицѣ, то объявляю тебѣ, что я — Донъ-Кихотъ Ламанчскій, бичъ зла и защитникъ добра. Прощай! Помни твое слово, чтобы мнѣ не было необходимости сдержать свое!

Съ этими словами Донъ-Кихотъ пришпорилъ своего коня и удалился.

Крестьянинъ нѣсколько времени провожалъ его взглядомъ, а потомъ, удостовѣрившись, что второго такого же охотника вмѣшиваться не въ свое дѣло поблизости нѣтъ, снова обратился къ своему пастуху и съ замѣтною ироніей проговорилъ:

— Ну, пойдемъ, я расплачусь съ тобою, какъ приказалъ этотъ «защитникъ добра».

— Смотри же, хозяинъ, — смѣло сказалъ обрадованный мальчикъ, — если ты обманешь меня, то я отыщу этого благороднаго рыцаря, — которому да ниспошлетъ Господь долгіе и счастливые дни за его храбрость, и справедливость! — и пожалуюсь ему на тебя; тогда ужъ, не прогнѣвайся, онъ расправится съ тобою, какъ обѣщалъ!

— Да ладно, ладно! — бурчалъ Гальдудо. — Сказано, — не останусь у тебя въ долгу, и толковать не о чемъ больше! Я даже уплачу тебѣ кое-что впередъ, чтобы ты помнилъ.

Съ этими словами онъ схватилъ мальчика за руку, привязалъ къ прежнему дереву и снова началъ стегать поясомъ, приговаривая:

— Вотъ тебѣ!.. вотъ тебѣ!.. Ступай, жалуйся своему бичу зла! По-моему, если бы онъ, дѣйствительно, былъ бичомъ зла, то собственноручно спустилъ бы съ тебя шкуру, потому что зло-то сидитъ именно въ тебѣ, негодномъ мальчишкѣ, а ужъ никакъ не во мнѣ, на котораго онъ накинулся, хотя и называетъ себя вмѣстѣ съ тѣмъ и служителемъ добра!.. Ну, вотъ, будетъ пока съ тебя! — добавилъ онъ, опоясывая себя орудіемъ наказанія и отвязывая Андреаса отъ дерева. — Можешь теперь бѣжать, высуня языкъ, за своимъ защитникомъ.

Заливаясь слезами, мальчикъ повторялъ свою клятву — во что бы то ни стало отыскать рыцаря и просить его заставить хозяина заплатить ему жалованье и наказать за жестокость. Послѣ этого онъ, еле живой, поплелся съ мѣста расправы, провожаемый жирнымъ смѣхомъ крестьянина.

Между тѣмъ Донъ-Кихотъ, въ восторгѣ отъ блестящаго дебюта на поприщѣ рыцарскихъ подвиговъ, выѣхалъ изъ лѣса и продолжалъ прежній путь, говоря вслухъ:

— О несравненная Дульцинея Тобозская, красавица изъ красавицъ! Ты въ правѣ называться счастливѣйшею изъ смертныхъ, потому что имѣешь въ своей власти такого храбраго рыцаря, какъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который, только что успѣвъ посвятиться въ рыцари, уже пресѣкъ великое злодѣяніе, порожденное алчностью и жестокостью, и вырвалъ изъ рукъ неумолимаго палача орудіе, съ помощью котораго онъ раздиралъ тѣло своей несчастной жертвы!

Въ это время онъ подъѣхалъ къ перекрестку, соединявшему четыре дороги, и вспомнилъ, что странствующіе рыцари имѣли обыкновеніе останавливаться на такихъ мѣстахъ, чтобы обдумать, по какой дорогѣ лучше слѣдовать.

Желая во всемъ подражать примѣру своихъ прообразовъ, Донъ-Кихотъ также остановился въ раздуміи; но потомъ вдругъ опустилъ поводья и снова отдался на волю своего коня. Тотъ, видимо, обрадовавшись этому, весело зашевелилъ ушами и затрусилъ по той дорогѣ, которая вела къ его родной конюшнѣ.

Проѣхавъ еще мили двѣ, нашъ герой увидалъ вдали большой отрядъ всадниковъ. Это были, какъ вскорѣ выяснилось, толедскіе купцы, отправлявшіеся въ Мурсію закупать шелкъ. Они были очень хорошо одѣты, сидѣли на прекрасныхъ лошадяхъ и ѣхали подъ большими зонтиками. Ихъ сопровождало нѣсколько верховыхъ и пѣшихъ слугъ.

Какъ только Донъ-Кихотъ замѣтилъ этихъ, по его мнѣнію, странствующихъ рыцарей, у него явилась мысль устроить одинъ изъ тѣхъ поединковъ, о которыхъ онъ столько начитался въ своихъ книгахъ.

Гордо выпрямившись на стременахъ, онъ крѣпко сжалъ въ рукѣ копье, прикрылся щитомъ и выѣхалъ на самую середину дороги. Когда отрядъ приблизился настолько, что до его слуха могъ достичь голосъ Донъ-Кихота, онъ заносчиво крикнулъ:

— Пусть никто изъ вагъ не надѣется проѣхать по этому мѣсту, если не признаетъ, что нѣтъ на всемъ земномъ шарѣ красавицы, подобной несравненной Дульцинеѣ Тобозской.

Купцы въ недоумѣніи остановились и съ любопытствомъ поглядѣли на чудака, дѣлавшаго имъ такой странный вызовъ. Какъ люди опытные, они тотчасъ же поняли, съ кѣмъ имѣютъ дѣло, и одинъ изъ нихъ, человѣкъ очень насмѣшливый, отвѣтилъ:

— Благородный рыцарь, къ сожалѣнію, мы не имѣемъ счастія знать красавицы, о которой вы говорите. Покажите намъ ее. Если ея красота дѣйствительно такъ велика, какъ вы утверждаете, то мы охотно согласимся съ вами безъ малѣйшихъ возраженій.

— Если бы вы увидали ее, то съ вашей стороны не было бы ни малѣйшей заслуги въ признаніи ея несравненной красоты, — гордо возразилъ Донъ-Кихотъ. — Я хочу, чтобы вы, не видя ея, признали истину моихъ словъ. Въ противномъ не случаѣ я вызываю васъ, оскорбителей несравненной Дульцинеи Тобозской, помѣриться со мною оружіемъ; и вступите ли вы со мною въ бой поодиночкѣ, какъ этого требуютъ законы рыцарства, или же, по презрѣнному обычаю людей вашего сорта, наброситесь на меня всѣ сразу, — я встрѣчу васъ съ увѣренностью человѣка, сильнаго своею правотой.

— Благородный рыцарь, — заговорилъ вновь насмѣшникъ, — прошу васъ отъ имени всѣхъ находящихся здѣсь принцевъ, для успокоенія нашей совѣсти, воспрещающей намъ утверждать то, чего мы не знаемъ и что клонится къ униженію другихъ красавицъ Эстремадуры и окрестностей города Толедо, показать намъ хотъ самый миніатюрный портретъ вашей дамы. Какъ по небольшому обломку судятъ о цѣломъ, такъ и мы, взглянувъ на этотъ портретъ, будемъ въ состояніи произвести оцѣнку по совѣсти и, — если вы, дѣйствительно, окажетесь правы, — подтвердить то, что вы требуете. Исполнивъ эту нашу нижайшую просьбу, вы, во всякомъ случаѣ, ничѣмъ не рискуете, доблестный рыцарь. Своимъ восторженнымъ отзывомъ вы уже такъ расположили насъ въ пользу вашей красавицы, что если бы у нея и оказался одинъ глазъ кривымъ, а другой — источающимъ сѣру и киноварь, мы все равно готовы были бы восхищаться ею, сколько вамъ будетъ угодно.

— Несравненныя очи Дульцинеи Тобозской не источаютъ ничего подобнаго, низкіе люди! — внѣ себя отъ гнѣва воскликнулъ Донъ-Кихотъ. — Если они что и источаютъ, то лишь лучезарный свѣтъ, а сама она — благовоніе амбры и мускуса! Она не косая и не горбатая, а стройная, какъ веретено, вышедшее изъ мастерскихъ Гвадарамы, и глаза ея подобны звѣздамъ! Вы дорого заплатите мнѣ за эту гнусную клевету!

Съ этими словами онъ поднялъ копье и съ такою силою бросился на неосторожнаго купца, что тому, дѣйствительно, пришлось бы плохо, если бы Россинантъ не догадался вовремя споткнуться о лежавшій на дорогѣ камень и не сбросилъ съ себя сѣдока.

Отлетѣвшій въ сторону рыцарь тщетно пытался подняться на поги: щитъ, копье и прочіе атрибуты его рыцарскаго знанія не позволяли ему сдѣлать этого. Барахтаясь въ пыли, какъ жукъ, упавшій на спину, онъ, однако, безъ всякаго смущенія кричалъ хохотавшимъ купцамъ:

— Погодите, презрѣнные люди, не убѣгайте и не смѣйте насмѣхаться надо мною! Я упалъ не по своей винѣ, и смѣяться тутъ вовсе не надъ чѣмъ…

Одинъ изъ слугъ, сопровождавшихъ путешественниковъ, обладавшій, очевидно, нетерпѣливымъ характеромъ и вдобавокъ еще раздосадованный угрозами и хвастливостью Донъ-Кихота, подбѣжалъ къ нему, вырвалъ у него копье, сломалъ его и однимъ изъ его обломковъ съ такимъ ожесточеніемъ принялся колотить злополучнаго рыцаря, что чуть не перебилъ ему всѣ кости, несмотря на кирасу, прикрывавшую тощее тѣло отважнаго искателя приключеній.

Напрасно купцы приказывали ему оставить бѣднаго сумасброда въ покоѣ: разошедшійся слуга не слушалъ ихъ и продолжалъ свое дѣло, пока самъ не выбился изъ силъ и не превратилъ въ щепки оба обломка копья.

Только послѣ этого онъ оставилъ полуживого рыцаря и поспѣшилъ догнать своихъ хозяевъ, продолжавшихъ хохотать во все горло и обсуждавшихъ на всевозможные лады забавное приключеніе.

Донъ-Кихотъ сначала все угрожалъ своимъ врагамъ, призывая на ихъ головы мщеніе всѣхъ добрыхъ и злыхъ силъ, но подъ конецъ замолкъ.

Оставшись одинъ, онъ снова попытался было встать; но то, что ему не удалось сдѣлать здоровому и цѣлому, теперь для него, полуизувѣченнаго, оказалось и совсѣмъ невозможнымъ. Въ этомъ грустномъ положеніи его только и утѣшала мысль, что случившееся съ нимъ несчастье — не рѣдкость для странствующихъ рыцарей и что оно произошло исключительно по неосторожности Россинанта.

ГЛАВА V,
служащая продолженіемъ повѣствованія о неудачахъ нашего героя.

Убѣдившись, что самъ, безъ посторонней помощи, не въ состояніи подняться на ноги, Донъ-Кихотъ покорился своей горькой участи и, въ утѣшеніе, началъ припоминать эпизоды изъ рыцарскихъ исторій, хоть сколько-нибудь подходившіе въ его настоящему положенію.

Между прочимъ ему припоминалась повѣсть о маркизѣ Мантуанскомъ и его племянникѣ Бодуэнѣ, покинутомъ легкомысленною Карлоттой умирающимъ въ горахъ. Сказка эта въ свое время была извѣстна всему міру и плѣнила много слабыхъ умовъ.

Донъ-Кихотъ вообразилъ себя Бодуэномъ, началъ перекатываться съ боку на бокъ по пыльной дорогѣ и отчаяннымъ голосомъ завопилъ тѣ стихи, которые будто бы произносилъ Бодуэнъ послѣ побѣга коварной измѣнницы:

«Гдѣ ты, гдѣ ты, моя Повелительница?..

Почему не придешь ты страданій моихъ усладить?

Иль не знаешь о нихъ, иль успѣла меня позабыть?..»

Передохнувъ немного, онъ продолжалъ декламировать, и только что дошелъ было до воззванія:

«О, благородный маркизъ Мантуанскій,

Мой дядя и повелитель!..»

какъ впереди показался крестьянинъ изъ его селенія, возившій на мельницу хлѣбъ и теперь возвращавшійся назадъ. Увидавъ валявшагося на землѣ закованнаго въ желѣзо человѣка, крестьянинъ остановилъ лошадь и удивленно спросилъ:

— Кто вы? Что съ вами? Зачѣмъ вы такъ голосите?

Донъ-Кихотъ, все еще воображая себя Бодуэномъ и принимая крестьянина за маркиза Мантуанскаго, принялся разсказывать ему повѣсть своихъ несчастій и любовныхъ интригъ его жены съ императоромъ, точь-въ-точь какъ запомнилъ это изъ книги.

Крестьянинъ съ изумленіемъ выслушалъ всѣ эти бредни, потомъ сошелъ со своей повозки, снялъ съ Донъ-Кихота разбитое забрало, помочилъ платокъ въ протекавшемъ вблизи ручьѣ и обмылъ разсказчику лицо.

Тутъ только онъ узналъ знакомаго ему гидальго и еще болѣе удивился.

— Донъ Квизада! — воскликнулъ онъ, называя своего сосѣда тѣмъ именемъ, которое тотъ носилъ, когда находился еще въ полномъ разумѣ и велъ жизнь мирнаго гидальго, а не странствующаго рыцаря. — Скажите на милость, какъ очутились вы въ такомъ положеніи?

Но рыцарь, не отвѣчая на обращенный къ нему вопросъ, продолжалъ разсказывать свой романъ.

Видя невозможность добиться отъ него толка, крестьянинъ почти совсѣмъ раздѣлъ его, чтобы осмотрѣть раны, которыхъ, впрочемъ, у него не оказалось. Затѣмъ онъ поднялъ избитаго гидальго, осторожно положилъ его на своего осла, навьючилъ на Россинанта всѣ его доспѣхи и оружіе, не исключая сломаннаго и совсѣмъ истрепаннаго древка копья, привязалъ его коня къ своей повозкѣ, усѣлся въ нее самъ и покатилъ по направленію въ своей деревнѣ, въ полномъ недоумѣніи слушая бредни, которыми не переставалъ его угощать Донъ-Кихотъ. Послѣдствія отъ полученныхъ рыцаремъ побоевъ давали, однако, себя чувствовать и при каждомъ толчкѣ заставляли его испускать тяжелые вздохи.

— Вамъ больно, донъ Квизада? — съ участіемъ спрашивалъ добродушный крестьянинъ, то и дѣло нагибаясь къ своему сѣдоку.

Но Донъ-Кихотъ, увлекшись воспоминаніями о приключеніяхъ рыцарей и примѣняя ихъ къ себѣ, не слыхалъ этихъ, вопросовъ. Онъ теперь былъ уже не Бодуэномъ, а мавромъ Абендарраэцомъ, уводимымъ въ плѣнъ антекверскимъ алькадомъ Родриго Нарваэцомъ, и началъ слово въ слово повторять все, что Абендарраэцъ говорилъ Нарваэцу.

И чѣмъ больше онъ припоминалъ этого вздора, тѣмъ, конечно, сумасброднѣе были его рѣчи.

Понявъ въ концѣ-концовъ, что гидальго спятилъ съ ума, крестьянинъ сталъ погонять свою лошадь, желая скорѣе освободиться отъ скуки выслушивать чепуху, которую несъ его несчастный сѣдокъ.

А тотъ между тѣмъ взывалъ трагическимъ голосомъ:

— Донъ Родриго Нарваэцъ! Узнайте, что прекрасная Карифа, о которой я вамъ говорю, въ настоящее время называется Дульциней Тобозской, и что я во славу ея совершилъ, совершаю я совершу еще величайшіе рыцарскіе подвиги, подобныхъ которымъ никогда никто не видалъ раньше, не видитъ теперь, да и едва ли увидитъ ихъ и грядущее потомство.

— Я не донъ и не маркизъ, — проговорилъ наконецъ крестьянинъ. — Я просто-напросто Піедро Алонзо, вашъ сосѣдъ. Да и вы вовсе не тотъ, на кого себя выдаете, а всѣми уважаемый гидальго донъ Квизадо.

— Ты ошибаешься, жалкій человѣкъ! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ. — Въ моемъ лицѣ соединены всѣ бывшіе, настоящіе и будущіе герои, и я имѣю право говорить отъ имени ихъ всѣхъ. Если ты этого не понимаешь, то я очень жалѣю тебя…

Бесѣдуя такимъ образомъ, они доѣхали до мѣста назначенія. Чтобы не подвергать бѣднаго гидальго лишнимъ насмѣшкамъ, добродушный Піедро Алонзо обождалъ въ полѣ, пока не смерклось. Только тогда доставилъ онъ его задворками домой и сдалъ съ рукъ на руки племянницѣ и экономкѣ, которыя были страшно обезпокоены его исчезновеніемъ.

Экономка въ это время уже въ десятый разъ твердила друзьямъ ея хозяина — священнику и цырюльнику:

— Съ того дня, когда вы были у насъ въ послѣдній разъ, а этому прошла уже недѣля, хозяинъ нашъ спятилъ съ ума и дня два тому назадъ вдругъ пропалъ безъ вѣсти, захвативъ съ собою все вооруженіе, которымъ онъ что-то очень много занимался въ послѣднее время. Я увѣрена, что виною этому его проклятыя рыцарскія книги, которыя онъ читалъ напролетъ цѣлые дни и ночи. Это онѣ перевернули его мозгъ вверхъ дномъ; это такъ же вѣрно, какъ и то, что я родилась для того, чтобы умереть. Онъ не разъ намекалъ намъ на свое желаніе сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ и пуститься по свѣту искать приключеній… О, чтобы сатана унесъ эти книги, сбившія съ толку лучшаго человѣка во всемъ Ламанчѣ! Пропади онѣ пропадомъ!

Племянница гидальго, очевидно, вполнѣ раздѣляла мнѣніе экономки, потому что, въ свою очередь, говорила цырюльнику:

— Знаете ли что, сеноръ Николасъ? Бывало, дядя, начитавшись своихъ сказокъ, вдругъ вскочитъ какъ самъ не свой, схватитъ свой мечъ, начнетъ размахивать имъ и колоть въ стѣну, а потомъ кричитъ, что убилъ нѣсколькихъ великановъ, на голову выше самыхъ высокихъ городскихъ башенъ, и что истекаетъ кровью отъ ранъ, нанесенныхъ ему этими страшилищами; на самомъ же дѣлѣ съ него просто-напросто градомъ лилъ потъ отъ такихъ упражненій. Выпивая потомъ стаканъ воды, онъ увѣрялъ, что пьетъ драгоцѣнный напитокъ, принесенный ему его другомъ-волшебникомъ… О, я несчастная! — вдругъ воскликнула она отчаяннымъ голосомъ, всплеснувъ руками. — Я тогда никому не говорила обо всемъ этомъ, изъ страха, что дядю сочтутъ за сумасшедшаго, а теперь вижу, что погубила его своимъ молчаніемъ. Скажи я вовремя кому слѣдуетъ объ его чудачествахъ, его, навѣрное, спасли бы, отнявъ у него и предавъ огню всѣ его дурацкія книги. По-моему, эти книги ничуть не лучше тѣхъ еретическихъ сочиненій, которыя вездѣ сжигаются.

— Вы правы, дитя мое, — сказалъ священникъ, слушавшій ее съ величайшимъ вниманіемъ, — и мы завтра же совершимъ самый строгій судъ надъ этими книгами. Если онѣ погубили моего лучшаго друга, то могу поручиться, что больше имъ ужъ никого не удастся погубить.

Подъѣхавъ къ дому и замѣтивъ въ окно сидѣвшую у него въ домѣ компанію, Донъ-Кихотъ крикнулъ:

— Отоприте маркизу Мантуанскому и сенору Бодуэну, возвращающемуся тяжело раненымъ! Отоприте мавру Абендарраэцу, плѣненному храбрымъ алькадомъ антекверскимъ Родриго Парваэцомъ!

Всѣ побѣжали отворять дверь и принять въ свои объятія злополучнаго искателя приключеній. Но Донъ-Кихотъ, полулежа въ повозкѣ, важно отстранилъ ихъ рукою и холодно сказалъ:

— Тише, тише! Я раненъ по винѣ моего коня, и вы причиняете мнѣ боль вашими порывистыми движеніями. Несите меня осторожнѣе въ постель и позовите мудрую Урганду перевязать мои раны.

— Ну, вотъ такъ и есть! — взвизгнула экономка. — Я вѣрно угадала, въ чемъ дѣло… Пожалуйте, мой добрый господинъ, пожалуйте скорѣе въ вашъ домъ, гдѣ за вами будутъ ходить со всевозможнымъ усердіемъ преданные вамъ люди. Повѣрьте, что мы отлично сумѣемъ перевязать васъ… не хуже вашей… Урганды, существующей только въ вашихъ книгахъ… Ахъ, эти проклятыя книги! Не будь ихъ, вы никогда не дошли бы до такого ужаснаго состоянія!

Когда рыцаря уложили въ постель и начали искать ранъ, которыхъ никакъ не могли найти, онъ нашелъ нужнымъ немного измѣнить свои первоначальныя слова и сказалъ:

— Я собственно не раненъ, а только сильно помятъ по милости моего коня, споткнувшагося о камень въ то время, когда я сражался съ десятью самыми свирѣпыми и чудовищными великанами въ мірѣ.

— Вотъ оно что! Ужъ и великаны выступили на сцену! — замѣтилъ священникъ. — Да, дѣло плохо!.. Клянусь моимъ святымъ патрономъ, что я завтра же покончу съ ними, чтобы они не могли безпокоить нашего дорогого друга!

Донъ-Кихота закидали вопросами относительно его поѣздки, но онъ наотрѣзъ отказался въ этотъ день удовлетворить любопытство своихъ домашнихъ и друзей и просилъ накормить его, а потомъ дать ему уснуть, такъ какъ онъ страшно голоденъ и сильно утомленъ.

Священникъ ушелъ домой, но по пути завернулъ къ Піедро Алонзо, который подробно разсказалъ ему, какъ онъ нашелъ гидальго валяющимся на землѣ и какія долженъ былъ выслушивать отъ него диковинки.

Разсказъ крестьянина побудилъ священника какъ можно скорѣе заняться библіотекою дона Квизады. Помощникомъ въ этомъ дѣлѣ онъ выбралъ цырюльника, сенора Николаса, который былъ одинаково друженъ какъ съ нимъ, такъ и со свихнувшимся гидальго.

ГЛАВА VI.
О находкахъ, сдѣланныхъ священникомъ и цирюльникомъ въ библіотекѣ нашего героя.

Донъ-Кихотъ еще спалъ крѣпкимъ сномъ, когда священникъ и цырюльникъ, на слѣдующее утро, опять пришли къ нему въ домъ и попросили у его племянницы ключъ отъ комнаты, въ которой хранились книги, послужившія источникомъ всѣхъ бѣдъ ея дяди.

Молодая дѣвушка съ радостью исполнила ихъ просьбу, достала ключъ отъ библіотеки и отперла ее.

Экономка тоже вошла было туда вслѣдъ за посѣтителями, но, вдругъ ожесточенно плюнувъ, тотчасъ же убѣжала назадъ. Черезъ минуту она возвратилась съ чашей, наполненною водой, и сказала священнику:

— Вотъ, отецъ мой, окропите святою водой всю эту комнату. Авось, тогда нечистые волшебники, засѣвшіе въ книгахъ, не сдѣлаютъ намъ никакого вреда, когда мы примемся ихъ уничтожать.

Священникъ исполнилъ ея просьбу, а потомъ попросилъ цырюльника подавать ему одну за одной книги для просмотра, чтобы не сжечь вмѣстѣ съ вредными и полезныя книги.

Книгъ было болѣе сотни, большихъ и малыхъ, и всѣ въ хорошихъ переплетахъ.

— Пожалуйста не щадите ни одной изъ нихъ, — говорила племянница. — Онѣ всѣ никуда не годятся. По моему мнѣнію, ихъ слѣдуетъ безъ всякой разборки вышвырнуть за окно на дворъ и устроить изъ нихъ тамъ хорошій костеръ. Это будетъ самое лучшее.

Экономка была того же мнѣнія; но священникъ желалъ узнать хотъ названія книгъ, и потому настоялъ на ихъ пересмотрѣ.

Первая книга, поданная ему цирюльникомъ, оказалась «Амарсомъ Галльскимъ».

— А! — произнесъ священникъ. — Говорятъ, что это была первая изъ рыцарскихъ повѣстей, напечатанная въ Испаніи и послужившая образцомъ для всѣхъ остальныхъ. Ее обязательно надо сжечь, какъ первопричину всего зла.

— Оставьте ее, — вмѣшался цирюльникъ. — Я слышалъ отъ многихъ, что это лучшая изъ всѣхъ рыцарскихъ книгъ.

— Да, и я слышалъ тоже, — сказалъ священникъ. — Пожалуй, оставимъ ее… или, по крайней мѣрѣ, отложимъ въ сторону… Посмотримъ, что слѣдуетъ за нею.

Цирюльникъ подалъ ему «Исторію подвиговъ Эспландіана» и замѣтилъ:

— Это, такъ сказать, законный сынъ Амадиса Галльскаго.

— Ну, сынъ недостоинъ отца, — проговорилъ священникъ, бѣгло перелистовавъ книгу. — Можете выбросить ее за окно: пусть она послужить основаніемъ нашему костру.

Экономка съ величайшею радостью взяла книгу и швырнула ее съ такою силой, что чуть не перебросила черезъ заборъ на сосѣдній дворъ.

— А дальше что? — спросилъ священникъ.

— Дальше — «Амадисъ Греческій», — отвѣтилъ цырюльникъ. — Должно-быть, всѣ книги, стоящія на этой полкѣ, написаны объ Амадисахъ.

— Ну, въ такомъ случаѣ бросайте ихъ всѣ огуломъ на дворъ, — рѣшилъ священникъ. — Навѣрное, и въ нихъ тоже толкуется о королевѣ Нинтикинестрѣ и пастухѣ Данирелѣ. Эта такая дрянь, что только и годится для костра.

— Понятно, — согласился цырюльникъ.

— Давайте брошу, — усердствовала экономка, набирая цѣлую охапку книгъ и выкидывая ихъ въ окно.

— А это что за толстая книга? — освѣдомился священникъ, указывая на край второй полки снизу.

— Это «Донъ Оливантесъ Даурскій», — сказалъ сеноръ Николасъ.

— Ага! Авторъ этой дребедени написалъ, кромѣ того, «Садъ Флоры». Право, трудно рѣшить, въ которомъ изъ этихъ двухъ произведеній больше безсмыслицы… Пусть и «Донъ Оливантесъ» отправляется составлять компанію Амадисамъ.

— Вотъ «Флорисмаръ Гирканскій», — объявилъ цырюльникъ.

— Какъ, и «Флорисмаръ» тоже здѣсь? — воскликнулъ священникъ. — На костеръ его! Его не можетъ спасти ни его странное происхожденіе ни всѣ его удивительныя приключенія; слишкомъ ужъ много въ нихъ умопомрачительнаго,

— Вотъ «Рыцарь Платиръ», — продолжалъ цырюльникъ.

— Скучная и безсмысленная книга, тоже не стоящая пощады, — замѣтилъ священникъ. — Бросайте ее.

— Вотъ «Зеркало Рыцарства».

— А! Эта книга мнѣ тоже извѣстна. Въ ней говорится о Рено Монтабанскомъ и его добрыхъ друзьяхъ и товарищахъ, превосходившихъ своими разбойничьими подвигами даже самого Какуса, а также о двѣнадцати пэрахъ Франціи и о правдивомъ историкѣ Турпэнѣ. Вмѣсто того, чтобы сжечь это сочиненіе, я предлагаю приговорить его только въ изгнанію. Его можно уважить за то, что оно вдохновило Матео Бойярдо, которому не побрезговалъ подражать даже самъ славный Аріосто^[8]… Это, впрочемъ, не помѣшаетъ намъ быть безпощадными къ самому Аріосто, если мы встрѣтимъ его здѣсь, болтающимъ на чуждомъ ему испанскомъ языкѣ; если же онъ окажется говорящимъ на своемъ родномъ итальянскомъ, то отнесемся къ нему съ тѣмъ уваженіемъ, котораго заслуживаетъ чужеземецъ, гордо выказывающій свою національность.

— У меня есть Аріосто на итальянскомъ языкѣ, но я его не понимаю, — сказалъ цырюльникъ.

— Очень жаль, что капитанъ Херонимо Хименецъ де-Урреа, такъ отвратительно передавшій «Неистоваго Роланда», зналъ немного больше вашего. Не понимай онъ совсѣмъ по-итальянски, какъ вы, онъ не осрамилъ бы такъ себя… Впрочемъ, — продолжалъ священникъ, — въ сущности, всѣ переводы стиховъ плохи: никакой талантъ не въ силахъ сохранитъ въ переводѣ красоту подлинника… Возвратимся, однако, къ «Зеркалу Рыцарства». Отложимъ пока эту книгу въ сторону, а на досугѣ придумаемъ, что сдѣлать съ нею… Что, не видать ли тутъ «Бернарда дель-Карпіе» и «Ранцеваля»? Если окажутся, то имъ не миновать рукъ госпожи экономки.

Цырюльникъ во всемъ соглашался со священникомъ, котораго зналъ за честнѣйшаго человѣка и вдобавокъ очень ученаго и начитаннаго.

Двѣ слѣдующія книги были: «Пальмеринъ Оливскій» и «Пальмеринъ Англійскій».

— Перваго Пальмерина необходимо сжечь, — говорилъ священникъ, — а второго слѣдуетъ сохранить. Онъ достоинъ такого же драгоцѣннаго ларца, какъ тотъ, который Александръ Македонскій нашелъ въ сокровищницѣ персидскаго царя Дарія и въ которомъ онъ потомъ всю жизнь хранилъ Гомера. «Пальмеринъ Англійскій» — сочиненіе замѣчательное, во-первыхъ, по своему содержанію, а во-вторыхъ, потому, что оно приписывается перу одного изъ португальскихъ королей, отличившагося не только храбростью, но и разнообразными талантами. Описываемыя въ этой книгѣ приключенія въ Мирагвардскомъ замкѣ превосходно задуманы и мастерски исполнены. Слогъ удивительно легкій и живой, характеры выдержаны отлично, литературныя приличія тоже вполнѣ сохранены… Итакъ, присоедините «Пальмерина Англійскаго» къ «Амадису Галльскому», спасенному вашимъ заступничествомъ отъ гибели въ огнѣ, а остальныя книги выбрасывайте безъ всякихъ церемоній.

— Нѣтъ, это не годится, — возразилъ цирюльникъ. — Между ними могутъ попаться еще хорошія книги… Вотъ, напримѣръ, знаменитый «Донъ Беліанисъ».

— Авторъ этой книги, вѣроятно, сильно страдалъ желчью, когда писалъ вторую, третью и четвертую части, — сказалъ священникъ. — Если уничтожить ихъ, чтобы не осталось никакихъ слѣдовъ отъ изображеннаго въ нихъ «храма славы» и другихъ глупостей, то книга будетъ сносною. Отложите ее тоже въ сторону. Можете, пожалуй, взять ее себѣ, только съ тѣмъ, чтобы не давать никому ее читать… Ну, а всѣ остальныя, книги смѣло бросайте, госпожа экономка.

— Хорошо, отецъ мой, — отвѣтила, почтенная женщина, поспѣшно собирая книги. Но поднося ихъ къ окну, она уронила одну изъ нихъ къ ногамъ священника.

Послѣдній поднялъ книгу, посмотрѣлъ на заглавіе и воскликнулъ:

— Э, да это «Исторія славнаго Тиранта Бѣлаго». Въ ней встрѣчается донъ Кирія Элейсонъ Монтальбанскій, братъ его Ѳома Монтальбанскій и рыцарь Фонсека. Затѣмъ описывается сраженіе, доблестнаго Детріанта съ дожемъ, хитрости дѣвицы «Удовольствіе моей жизни», любовныя продѣлки вдовы «Спокойной» и королева, влюбленная въ своего оруженосца. Въ общемъ книга написана недурно: въ ней рыцари ѣдятъ, спятъ, умираютъ на своихъ постеляхъ, сдѣлавъ предварительно завѣщаніе, — словомъ, поступаютъ какъ обыкновенные смертные, чего вы не увидите ни въ одной другой рыцарской повѣсти. Но, несмотря на это, авторъ ея все-таки заслуживаетъ быть сосланнымъ до конца дней своихъ на галеры за множество чепухи, разбросанной въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ онъ становится на ходули… Если хотите, куманекъ, можете взятъ ее себѣ и прочесть на досугѣ. Тогда вы убѣдитесь, что я правъ въ оцѣнкѣ этого произведенія, а то, чего добраго, еще подумаете…

— Я никогда не думаю ничего такого, что противорѣчило бы вашимъ мыслямъ, — съ жаромъ перебилъ цырюльникъ. — А что намъ дѣлать со всѣми этими маленькими книгами? — спросилъ онъ, указывая на полку, биткомъ набитую небольшими книжками.

— Это, навѣрное, стихотворенія, — сказалъ священникъ, открывая одну изъ нихъ, которая оказалась поэмою подъ заглавіемъ «Діана Монтемайорская». — Такъ и есть!.. Ну, ихъ жечь не за что. Стихотворенія только доставляютъ удовольствіе, не засоряя такъ головы, какъ рыцарскія повѣсти.

— Отецъ мой, — вмѣшалась молодая дѣвушка, — прикажите лучше уничтожить и эти книжонки. Лишившись своихъ рыцарскихъ книгъ, дядя уцѣпится за эти пастушечьи идилліи и, чего добраго, захочетъ самъ сдѣлаться пастухомъ и начнетъ бродить по лѣсамъ и горамъ, наигрывая на свирѣли и распѣвая глупыя пѣсни, или же примется за стихоплетство и нагородитъ такой чуши, что намъ будетъ стыдно за него.

— Да, это, пожалуй, и правда, — задумчиво проговорилъ священникъ. — Не слѣдуетъ оставлять у нашего друга въ рукахъ ничего такого, что могло бы поддержать его безуміе, тогда онъ, можетъ-быть, еще и придетъ въ себя… Эту «Діану Монтемайорскую» я, впрочемъ, оставлю себѣ. Если вычеркнуть въ ней все, что тамъ говорится о мудромъ блаженствѣ и очарованной водѣ, то книга выйдетъ довольно сносная.

— Вотъ еще двѣ Діаны: «Сальмантинская» и просто «Діана»; послѣдняя написана Жиль Полемъ, — доложилъ цырюльникъ.

— «Діану Сальмантинскую» на костеръ, а «Діану» Жиль Поля сохранимъ съ тѣмъ уваженіемъ, съ какимъ сохранили бы мы произведеніе самого Аполлона… Однако намъ пора кончатъ, благо нашъ другъ еще спитъ, а то могутъ выйти непріятности.

— Вотъ десять книгъ подъ заглавіемъ «Счастіе любви» сардинскаго поэта Антоніо ди-Офраза.

— Это прелестное произведеніе, — сказалъ священникъ. — Съ тѣхъ поръ, какъ существуютъ Аполлонъ и музы, или, вѣрнѣе, съ тѣхъ поръ, какъ въ мірѣ существуютъ поэты, ничего не было написано болѣе остроумнаго и веселаго… Дайте сюда всѣ десять томиковъ. Я захвачу ихъ съ собою и не промѣняю даже на рясу изъ лучшаго флорентинскаго шелка.

— Вотъ «Иберійскій пастухъ», «Генаресскія нимфы» и «Лѣкарство отъ ревности».

— Берите ихъ, берите скорѣе, госпожа экономка! Эти книжонки не стоятъ даже того, чтобы я объяснилъ, за что ихъ слѣдуетъ сжечь.

— А что дѣлать вотъ съ этимъ «Пастухомъ изъ Филидіи»? — освѣдомился сеноръ Николасъ.

— Такъ какъ онъ, въ сущности, вовсе не пастухъ, а мудрый царедворецъ, то его слѣдуетъ сохранить себѣ на удовольствіе, а потомству на поученіе… А это что тамъ у васъ въ рукахъ?

— «Пѣсенникъ» Лопеца де-Мальдонадо.

— Знаю этого Лопеца лично. У него удивительно мелодичный голосъ, и когда онъ самъ читаетъ свои стихи, они кажутся музыкою. Эклоги его нѣсколько растянуты, но это не бѣда: что хорошо, того не можетъ быть много… Оставимъ и эту книгу. Посмотримъ ея сосѣдокъ по полкѣ. Что это?

— «Галатея» Мигуэля Сервантеса.

— Сервантесъ мой давнишній другъ. Это человѣкъ болѣе прославившійся своими бѣдствіями, чѣмъ стихами. У него нѣтъ недостатка въ воображеніи, но есть нехорошая привычка — никогда не доводить до конца начатаго. Подождемъ обѣщанной имъ второй части «Галатеи»; можетъ-быть, онъ на этотъ разъ и сдержитъ свое писательское слово, и эта вторая часть будетъ лучше первой, не обладающей особенными достоинствами^[9].

— Вотъ «Араукана» дона Алоиго де-Эрсилья, «Астуріада» Хуана Руфо, кордунскаго судьи, и «Монсерратъ» Христобаля Вируэпа, валенсійскаго поэта.

— Всѣ эти сочиненія написаны хорошими стихами и смѣло могутъ соперничать съ итальянскими произведеніями, — сказалъ священникъ. — Сохранимъ ихъ, какъ драгоцѣнные памятники нашей поэзіи.

— А вотъ еще «Слезы Анжелики».

— Я самъ сталъ бы проливать слезы, если бы послѣ узналъ, что нечаянно сжегъ эту книгу. Авторъ ея принадлежитъ къ славнѣйшимъ поэтамъ міра и, кромѣ этого сочиненія, обогатилъ испанскую литературу еще прекрасными переводами нѣкоторыхъ басенъ Овидія… Ну, любезный кумъ, остальное пустъ идетъ на костеръ непросмотрѣннымъ, а то мы и до вечера не кончимъ…

Рѣчь священника была прервана голосомъ Донъ-Кихота, кричавшаго на весь домъ:

— Ко мнѣ, ко мнѣ, безстрашные рыцари! Покажемте, что мы не желаемъ уступать первенство на этомъ турнирѣ придворнымъ франтамъ!

Наскоро выбросивъ въ окно оставшіяся книги, всѣ опрометью бросились въ спальню гидальго.

Донъ-Кихотъ стоялъ совершенно одѣтый посреди комнаты и, отчаянно тыча мечомъ въ стѣны, громко выкрикивалъ разную чепуху.

Съ большимъ трудомъ удалось успокоить его, раздѣть и снова уложить въ постель…

— Архіепископъ Турпэнъ, — обратился онъ къ священнику, — согласитесь, что странствующіе рыцари, подобные мнѣ, покрываютъ себя несмываемымъ позоромъ, когда уступаютъ побѣду на турнирѣ придворнымъ, послѣ того какъ три дня подъ рядъ сами побѣждали ихъ.

— Все въ волѣ Божіей, — утѣшалъ его священникъ: — то, что потеряно сегодня, можетъ быть возвращено завтра. Не унывайте, дорогой другъ, и берегите свои силы, которыхъ у васъ должно быть не много, если вы ранены.

— Я не раненъ, — возразилъ Донъ-Кихотъ, — а только страшно избитъ и утомленъ. И немудрено: вѣдь этотъ неистовый Роландъ билъ меня своею дубиной за то, что я одинъ возсталъ противъ его хвастовства… Но только бы мнѣ поправиться, тогда, не будь я Рено Монтабанскій, если не заставлю его дорого заплатить мнѣ за его побои! Ручаюсь вамъ, монсеньоръ, что этого негодяя не спасутъ даже всѣ его волшебства… Ну, а пока не настало еще время мести, дайте мнѣ ѣсть. Я знаю, что Роландъ никогда отъ меня не уйдетъ, и потому могу спокойно заняться возстановленіемъ своихъ силъ.

Экономка поспѣшила принести ему обычный завтракъ, послѣ котораго онъ опять уснулъ, не подозрѣвая, что дѣлается съ его любимыми книгами, поглотившими почти все его состояніе, не говоря уже о томъ, что онѣ затемнили его разсудокъ. Ихъ нашлось еще много во всѣхъ комнатахъ, на чердакѣ и въ чуланахъ. Къ радости женщинъ, всѣ книги были сожжены.

Посовѣтовавшись другъ съ другомъ, священникъ и цирюльникъ рѣшили такъ задѣлать дверь въ бывшую библіотеку, чтобы отъ нея не осталось и слѣда, а потомъ увѣритъ Донъ-Кихота, что злой волшебникъ унесъ всѣ его книги и самую, комнату, въ которой сохранялось большинство ихъ. Такимъ путемъ они надѣялись исцѣлить его отъ помѣшательства.

ГЛАВА VII.
Второй выѣздъ славнаго рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго.

Донъ-Кихотъ всталъ на третій день совершенно оправившимся отъ побоевъ и первымъ долгомъ отправился въ свою библіотеку. Не находя ея на прежнемъ мѣстѣ, онъ принялся всюду отыскивать ее, бѣгая взадъ и впередъ мимо того мѣста, гдѣ прежде былъ въ нее входъ, ощупывая руками стѣну и въ недоумѣніи бормоча себѣ что-то подъ носъ.

Наконецъ онъ позвалъ экономку и племянницу и спросилъ ихъ, куда дѣвалась его библіотека.

— О какой библіотекѣ говорите вы, сеноръ? — Если о той, которая была раньше, то развѣ вамъ неизвѣстно, что ее унесъ чортъ вмѣстѣ со всѣми вашими книгами? — отвѣтила экономка.

— Не чортъ, а волшебникъ, — поправила племянница. — Онъ прилетѣлъ сюда на драконѣ, вскорѣ послѣ вашего отъѣзда, и прямо вошелъ въ вашу библіотеку. Что онъ тамъ дѣлалъ, мы не видали; но спустя нѣсколько времени мы замѣтили, какъ онъ вылетѣлъ черезъ крышу, наполнивъ дымомъ весь домъ. Когда же мы полюбопытствовали узнать, что онъ здѣсь надѣлалъ, то не нашли ужъ ни библіотеки, ни книгъ. Улетая, онъ кричалъ намъ, что страшно золъ на васъ и потому нанесъ вамъ вредъ, который вы замѣтите, какъ только вернетесь. Онъ прибавилъ, что его зовутъ Мюньатономъ.

— Навѣрное, Фрестономъ, а не Мюньатономъ, — сказалъ ДонъКихотъ.

— Можетъ-быть, и Фрестономъ или Фритономъ, — согласилась племянница: — я хорошо помню только то, что его имя кончается на онъ.

— Да, это, конечно, не кто иной, какъ подлый Фрестонъ, который питаетъ ко мнѣ смертельную ненависть за то, что въ будущемъ мнѣ предстоитъ побѣдить одного рыцаря, которому онъ покровительствуетъ. Ему это извѣстно вслѣдствіе его волшебства, а мнѣ — вслѣдствіе моего желанія и моей настойчивости. Съ досады, что ему невозможно будетъ уберечь своего любимца отъ пораженія, онъ еще много надѣлаетъ мнѣ всевозможныхъ непріятностей, но я перенесу ихъ всѣ съ подобающими мнѣ достоинствомъ и мужествомъ.

— Разумѣется такъ, — сказала племянница. — Но, дорогой дядюшка, что вамъ за охота связываться со всѣми этими рыцарями? Не лучше ли сидѣть мирно въ своемъ домѣ, чѣмъ рыскать по свѣту и подвергаться всевозможнымъ опасностямъ? Вы напоминаете мнѣ людей, отправляющихся въ далекое путешествіе за шерстью и возвращающихся остриженными.

— Ну, милая моя, — возразилъ Донъ-Кихотъ, — на это я скажу тебѣ, что остричь меня не такъ легко: я вырву прежде всю бороду тому, кто вздумаетъ тронуть хоть одинъ волосокъ на моей головѣ. Прошу тебя не говорить мнѣ болѣе глупостей и не давать совѣтовъ; я и самъ отлично знаю, что мнѣ слѣдуетъ дѣлать и чего не слѣдуетъ.

Племянница замолчала и ушла.

Прошло около двухъ недѣль, въ теченіе которыхъ Донъ-Кихотъ велъ себя очень разумно и ничѣмъ не выдавалъ домашнимъ своего намѣренія пуститься въ новое странствованіе.

По вечерамъ онъ сходился со своими друзьями, священникомъ и цирюльникомъ, и велъ съ ними бесѣды на тему о томъ, что міръ ощущаетъ живѣйшую потребность, въ странствующихъ рыцаряхъ, доблестное сословіе которыхъ Донъ-Кихотъ намѣревался воскресить въ своемъ лицѣ. Священникъ изрѣдка возражалъ ему, да и то какъ можно осторожнѣе, чтобы не раздражать его, большую же часть во всемъ поддакивалъ ему.

Въ то же время Донъ-Кихотъ велъ тайные переговоры съ однимъ изъ крестьянъ своей деревни, человѣкомъ съ порядочнымъ достаткомъ, но крайне недалекимъ въ умственномъ отношеніи.

Нашъ герой увѣрялъ простака, что званіе оруженосца странствующаго рыцаря сопряжено съ громадными выгодами, и что бывали случаи, когда такіе оруженосцы, участвуя въ приключеніяхъ своихъ рыцарей, дѣлались владѣтелями крупныхъ помѣстій и даже цѣлыхъ острововъ. Такими заманчивыми перспективами онъ въ концѣ-концовъ такъ, вскружилъ голову довѣрчивому Санчо Панцѣ (такъ звали крестьянина), что тотъ рѣшился покинутъ свой домъ, землю и семью, чтобы принять участіе въ подвигахъ рыцаря.

Покончивъ съ важнымъ вопросомъ объ оруженосцѣ, Донъ-Кихотъ принялся за добываніе денегъ. Кое-что изъ своего имущества продавъ, конечно, съ большимъ убыткомъ, кое-что заложивъ, онъ набралъ сумму, казавшуюся ему вполнѣ достаточною для его цѣли.

Послѣ этого онъ досталъ у одного знакомаго гидальго хорошій щитъ, тоже круглый, но вдвое больше своего, починилъ поврежденный шлемъ и пріобрѣлъ себѣ новое копье. Покончивъ съ этимъ, онъ увѣдомилъ Санчо о днѣ своего отъѣзда, чтобы тотъ могъ вовремя запастись всѣмъ необходимымъ, между прочимъ, и сумкою съ перевязочными средствами: Санчо обѣщалъ не забыть ни одной мелочи, которая могла бы пригодиться въ дорогѣ, и вмѣстѣ съ тѣмъ просилъ позволенія взять съ собой осла, такъ какъ чувствуетъ себя плохимъ ходокомъ. Просьба оруженосца пользоваться для своего передвиженія осломъ немного озадачила Донъ-Кихота: ему ли разу не приходилось читать, чтобы рыцари имѣли съ собою оруженосцевъ, разъѣзжающихъ на ослахъ. Но, подумавъ немного, онъ разрѣшилъ Санчо сдѣлать исключеніе изъ правила, разсчитывая въ недалекомъ будущемъ пересадить его на коня; стоить, напримѣръ, только встрѣтиться съ какимъ-нибудь дерзкимъ рыцаремъ, побѣдить его въ славномъ поединкѣ — и конь готовъ.

Итакъ, въ одинъ ясный и теплый вечеръ Донъ-Кихотъ, никому не сказавшись, снова улизнулъ изъ дома. Невдалекѣ отъ селенія онъ, согласно уговора, встрѣтился со своимъ оруженосцемъ, который тоже удралъ украдкою отъ семьи, состоявшей изъ жены и нѣсколькихъ дѣтей.

Чтобы избѣжать преслѣдованія со стороны своихъ домашнихъ, они быстро и безостановочно ѣхали всю ночь вплоть до зари, и только тогда поѣхали потише, когда, по расчету Донъ-Кихота, уже нельзя было догнать ихъ.

Санчо важно и чинно сидѣлъ на своемъ ослѣ, нетерпѣливо ожидая обѣщаннаго ему острова. Къ его сѣдлу были привязаны сумка и большая высушенная тыква, служившая бутылкою.

Ѣхали по той же Монтіельской долинѣ, по которой рыцарь слѣдовалъ въ первый свой выѣздъ. Ранніе солнечные лучи еще не безпокоили всадниковъ, которые поэтому держались довольно бодро, несмотря на то, что цѣлую ночь провели въ сѣдлѣ.

Донъ-Кихотъ былъ погруженъ въ свои мечты, когда вдругъ Санчо, не любившій молчать, заговорилъ:

— Прошу вашу милость не забыть объ обѣщанномъ мнѣ островѣ. Будьте увѣрены, что сумѣю управлять имъ, какъ бы онъ ни былъ великъ.

— Другъ мой, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, думавшій въ эту минуту тоже объ островахъ, которые ему предстояло завоевать, — во всѣ времена странствующіе рыцари твердо держались обычая дарить завоеванные ими острова, провинціи и даже цѣлыя королевства своимъ вѣрнымъ оруженосцамъ. Я не только не намѣренъ отступить отъ это благороднаго обычая, но думаю даже сдѣлать больше. Прежніе рыцари награждали своихъ оруженосцевъ лишь тогда, когда тѣ выбивались изъ силъ и становились уже никуда негодными, вслѣдствіе своей долголѣтней утомительной службы. Вмѣстѣ съ землями рыцари давали имъ титулъ графа или маркиза, смотря по заслугамъ. Я же надѣюсь, не позже какой-нибудь недѣли, если только Господь поможетъ мнѣ пережить ее, завоевать такое царство, въ зависимости отъ котораго будетъ находиться нѣсколько меньшихъ царствъ, и я предназначаю тебѣ, Санчо, тронъ лучшаго изъ нихъ, съ соотвѣтствующимъ, конечно, титуломъ. Не думай, чтобы мои слова были преувеличены, нѣтъ, мой другъ, нѣтъ! Странствующимъ рыцарямъ ежедневно представляется возможность завоевать царства; а потому, мнѣ, быть-можетъ, удастся дать тебѣ еще больше, чѣмъ я обѣщалъ.

— Разъ я по вашей милости сдѣлаюсь королемъ, то, слѣдовательно, жена моя, Хуана Гутьэрецъ, будетъ королевой, а дѣти — инфантами? — спросилъ Санчо.

— Ну, конечно, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Гмъ!.. Странно что-то!.. Мнѣ думается, что если бы короны стали падать съ неба какъ дождь, и то ни одной не нашлось бы подходящей къ моей женѣ… Графиней она, пожалуй, еще могла бы быть, да и то съ грѣхомъ пополамъ, а въ королевы положительно не годится.

— Ну, мы потомъ увидимъ, на что она будетъ годиться. Ты только не унывай и не сомнѣвайся въ томъ, что тебя ожидаетъ великая будущность. Если ты изъ-за излишней скромности откажешься отъ королевства, то сдѣлаешься съ Божіей помощью, по меньшей мѣрѣ, правителемъ хорошей провинціи.

— Да я говорю не о себѣ, а о своей женѣ, которая больно ужъ простовата. Меня самого хоть сейчасъ можно въ короли — въ грязь лицомъ не ударю… Впрочемъ, быть правителемъ хорошей провинціи, помоему, будетъ, пожалуй, покойнѣе, и я охотно приму на себя эту должность, если ваша милость соблаговолитъ дать мнѣ ее.

ГЛАВА VIII.
О замѣчательной храбрости, выказанной Донъ-Кихотомъ въ его знаменитомъ сраженіи съ мельницами.

Въ эту минуту на горизонтѣ показались верхушки множества мельницъ. При видѣ ихъ Донъ-Кихоть воскликнулъ:

— Судьба благопріятствуетъ намъ!.. Видишь, Санчо, эту толпу великановъ? Клянусь честью, я уничтожу ихъ всѣхъ, и мы обогатимся, потому что они, навѣрное, имѣютъ много золота и серебра. Все, что мы завоюемъ въ честномъ бою, будетъ наше. Убивъ этихъ страшныхъ чудовищъ, мы даже совершимъ хорошее дѣло. Великаны — такое зло, отъ котораго нужно, по возможности, избавить міръ.

— О какихъ великанахъ вы говорите? — спросилъ Санчо, въ недоумѣніи вытаращивъ глаза.

— Ну, конечно, вонъ о тѣхъ, которые стоять впереди… Неужели ты не видишь ихъ? Смотри, какія у нихъ руки-то! У нѣкоторыхъ изъ нихъ, отъ плеча до кончиковъ пальцевъ навѣрное будетъ около двухъ миль, насколько можно судить отсюда.

— Помилуйте, сеноръ! — возразилъ оруженосецъ. — Какіе же это великаны? Это просто мельницы; а то, что вы принимаете за руки, — обыкновенныя мельничныя крылья, которыя движутъ жернова при помощи вѣтра.

— Санчо, — наставительно замѣтилъ рыцарь, — ты не опытенъ въ дѣлахъ рыцарскихъ приключеній, и потому видишь совсѣмъ не то, что есть на самомъ дѣлѣ. Я тебѣ говорю, что это великаны… Если ты боишься ихъ, то можешь отъѣхать въ сторону и ждать, пока я буду сражаться съ ними. Несмотря на ихъ громадную величину и многочисленность, я надѣюсь одинъ одолѣть ихъ всѣхъ.

Съ этими словами Донъ-Кихоть, пришпоривъ Россинанта и не слушая увѣреній оруженосца, что мнимые великаны не что иное, какъ вѣтряныя мельницы, поскакалъ впередъ. Чѣмъ ближе онъ подъѣзжалъ къ мельницамъ, тѣмъ яснѣе онѣ казались ему великанами.

— Не убѣгайте! — кричалъ онъ имъ, размахивая копьемъ. — Не убѣгайте, презрѣнныя твари! Вы видите, что я одинъ готовлюсь вступить съ вами въ бой… Не выказывайте же постыдной трусости!

Въ это мгновеніе дунулъ легкій вѣтерокъ, и крылья мельницъ пришли въ движеніе.

— Двигайте, двигайте своими безобразными ручищаии, сколько хотите! — продолжалъ разгоряченный рыцарь. — Я васъ не испугаюсь, хотя бы вы угрожали мнѣ еще большимъ числомъ рукъ, нежели сколько ихъ было у великана Бріарея!.. Одинъ мой взмахъ — и отъ всѣхъ вашихъ безобразныхъ рукъ ничего не останется!

Обратившись затѣмъ съ воззваніемъ къ своей дамѣ, прося ее воодушевлять своего рыцаря въ предстоящей битвѣ, онъ прикрылся щитомъ, укрѣпилъ въ рукѣ копье и устремился на ближайшую мельницу, въ крыло которой со всего размаха и вонзилъ свое копье. Какъ разъ въ это время вѣтеръ повернулъ мельничное крыло и притомъ такъ сильно, что оно переломило копье и вмѣстѣ съ тѣмъ повалило на землю самого рыцаря и его коня.

Увидѣвъ это, Санчо во всю прыть своего осла поскакалъ на помощь къ своему господину, который лежалъ какъ мертвый, совершенно ошеломленный сильнымъ ударомъ громаднаго мельничнаго крыла.

— Праведное Небо! — вскричалъ Санчо, поднимая на ноги коня и всадника. — Не говорилъ ли я вамъ, сеноръ, что это вѣтряныя мельницы, а вовсе не великаны? Право, нужно имѣть въ головѣ такія же мельницы, чтобы вообразить себѣ то, чего нѣтъ на самомъ дѣлѣ.

— Молчи! — строго сказалъ Донъ-Кихотъ, стараясь бодростью духа заглушить испытываемую имъ тѣлесную боль. — Ты ничего не понимаешь. Война — олицетвореніе превратности и болѣе всего остального въ мірѣ подвержена капризамъ судьбы… Знаешь ли что? Я увѣренъ, что случившаяся съ нами мистификація не что иное, какъ новая продѣлка этого проклятаго Фрестона, который похитилъ всѣ мои книги вмѣстѣ съ комнатой, въ которой онѣ находились. Онъ нарочно превратилъ сейчасъ всѣхъ этихъ великановъ въ мельницы, чтобы лишить меня славы и побѣды надъ ними. Ему было извѣстно, что я непремѣнно побѣдилъ бы ихъ, будь они человѣческія существа, хотя бы и громадныхъ размѣровъ… Но все равно, какія бы онъ ни строилъ мнѣ каверзы, а должна наступить минута, когда мой мечъ восторжествуетъ надъ всѣми его ухищреніями.

— Дай Богъ! — проговорилъ Санчо, помогая ему взобраться на Россинанта, у котораго одна нога оказалась сильно поврежденной.

Продолжая говорить о только что случившемся приключеніи, рыцарь и его оруженосецъ направились по дорогѣ къ Пуэрто-Лаписскому ущелью. На этой дорогѣ всегда происходило такое оживленное движеніе, что, по словамъ Донъ-Кихота, и шагу нельзя было сдѣлать, не наскочивъ на какое-нибудь приключеніе.

Сожалѣя о своемъ сломанномъ копьѣ, Донъ-Кихотъ сказалъ:

— Гдѣ-то я читалъ, что испанскій рыцарь Діего Пересъ де-Баргасъ, сломавъ въ бою копье, вооружился громаднымъ сукомъ, которымъ и умертвилъ въ тотъ же день столько мавровъ, что сталъ потомъ извѣстенъ въ народѣ подъ названіемъ «Маврогубца», каковое прозваніе его сыновья и присоединили потомъ къ своему имени. Я намѣренъ послѣдовать его примѣру и отломлю себѣ хорошій сукъ отъ перваго же дуба, который попадется намъ на глаза. Вооруженный этимъ сукомъ, я совершу такіе подвиги, что ты будешь считать себя безгранично счастливымъ при одной только возможности быть ихъ очевидцемъ. Я чувствую, что мнѣ суждено совершить безпримѣрныя дѣла, которыми увѣковѣчу свое имя, такъ что оно будетъ извѣстно даже самымъ отдаленнымъ нашимъ потомкамъ.

— Дай Богъ! дай Богъ! — повторилъ Санчо. — Мнѣ тоже кажется, что вы способны на это…. Но вы бы поправились въ сѣдлѣ, ваша милость, а то сидите какъ-то бокомъ… Вамъ, должно-быть, сильно досталось при паденіи?.

— Порядочно, мой другъ. Но я не жалуюсь… Странствующимъ рыцарямъ неприлично жаловаться, хотя бы они были такъ истерзаны, что даже внутренности вываливались бы у нихъ.

— Не смѣю ничего возражать противъ рыцарскихъ законовъ, но очень жалѣю, что они такъ строги, — проговорилъ Санчо. — По-моему, половина боли проходить, когда можно выкричаться и всласть постонать. Такъ вы и знайте, что я при первой же царапинѣ начну орать благимъ матомъ, если только рыцарскіе уставы не запрещаютъ кричать отъ боли и оруженосцамъ странствующихъ рыцарей.

Донъ-Кихотъ засмѣялся и сказалъ, что въ этомъ отношеніи насчетъ оруженосцевъ ничего не говорится въ рыцарскихъ уставахъ, поэтому Санчо можетъ кричать, стонать и визжать сколько ему вздумается.

— Ты, можетъ-быть, хочешь закусить? — добавилъ рыцарь, видя по положенію солнца, что теперь уже долженъ быть полдень. — На меня не обращай вниманія, я ѣсть не буду.

Обрадованный даннымъ ему позволеніемъ, Санчо устроился съ возможнымъ удобствомъ на своемъ ослѣ и, доставъ изъ котомки провизію, принялся уничтожать ее, запивая каждый проглоченный кусокъ кислымь виномъ съ такимъ наслажденіемъ, что онъ могъ бы порадовать этимъ любого содержателя виннаго погреба. Въ это время онъ находилъ, что положеніе оруженосца странствующаго рыцаря несравненно пріятнѣе того, въ которомъ онъ былъ раньше, не говоря уже о томъ, что предстояло ему впереди, когда Донъ-Кихотъ завоюетъ царство.

Вечеромъ наши искатели приключеній остановились въ небольшомъ лѣсу, гдѣ росло нѣсколько вѣковыхъ дубовъ. Отломивъ большой и крѣпкій сукъ, Донъ-Кихотъ придѣлалъ къ нему желѣзный наконечникъ отъ сломаннаго копья, и затѣмъ провелъ всю ночь безъ сна въ мечтахъ о своей Дульцинеѣ, подражая тѣмъ рыцарямъ, о которыхъ онъ читалъ и которые, слѣдуя законамъ ихъ братства, неустанно бодрствовали въ воспоминаніяхъ о своихъ дамахъ сердца.

Оруженосецъ же его, опять плотно закусившій, крѣпко спалъ до самой утренней зари; вѣроятно, проспалъ бы и гораздо дольше, несмотря на лучи восходящаго солнца, ударявшіе ему прямо въ лицо, и на оглушительный концертъ птицъ, привѣтствовавшихъ наступленіе дня, если бы его не разбудилъ Донъ-Кихотъ, что, кстати сказать, удалось сдѣлать ему не сразу.

Протеревъ глаза, Санчо прежде всего ухватился за тыквенную флягу, которая, къ его величайшему горю, была почти уже пуста. Отпивъ нѣсколько глотковъ, онъ съ тайнымъ страхомъ думалъ о томъ, когда-то ему придется вновь наполнить ее.

Донъ-Кихотъ опять отказался подкрѣпиться пищей и выпить хоть глотокъ воды изъ протекавшаго невдалекѣ ручья, предпочитая питаться своими великими мечтами.

Слѣдуя прежнею дорогой, всадники часовъ около трехъ пополудни увидѣли Пуэрго-Лаписскій проходъ, при чемъ Донъ-Кихотъ сказалъ:

— Санчо, вотъ мѣсто, гдѣ мы до самыхъ, такъ сказать, локтей погрузимся въ море приключеній. Слушай внимательно, что я тебѣ скажу, и не забывай потомъ ни одного слова. Въ случаѣ, если бы ты увидѣлъ меня въ величайшей опасности, берегись обнажить мечъ, если только ты не убѣдишься, что мы имѣемъ дѣло съ подлою чернью или, вообще, какою-нибудь дрянью, которую и ты смѣло можешь поражать. Но если я буду биться съ рыцарями, то ты, по нашему уставу, не имѣешь права вступать съ ними въ бой, хотя бы твоя помощь и требовалась мнѣ, пока самъ не удостоишься быть посвященнымъ въ рыцари.

— Это очень пріятно слышать, ваша милость, — отвѣтилъ Санчо, — тѣмъ болѣе, что я отъ природы человѣкъ очень миролюбивый и врагъ всякихъ ссоръ. Но если начнутъ рѣзать меня самого, то ужъ позвольте мнѣ, отложивъ въ сторону всѣ ваши рыцарскіе законы и уставы, распорядиться по-своему. Я вѣдь не баранъ, чтобы не защищать своей шкуры, когда начнутъ ее сдирать съ меня.

— Хорошо, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Но повторяю еще разъ: когда я буду сражаться съ рыцарями, ты удерживай порывы своего природнаго мужества.

— О, на этотъ счетъ будьте покойны, ваша милость! Приказаніе ваше въ этомъ отношеніи будетъ исполнено такъ же добросовѣстно, какъ завѣтъ праздновать воскресные дни.

Навстрѣчу бесѣдующимъ ѣхали на крупныхъ мулахъ, издали походившихъ на дромадеровъ^[10], два бенедиктинскихъ монаха, въ дорожныхъ очкахъ и подъ большими зонтиками. Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ нихъ слѣдовала карета, окруженная нѣсколькими всадниками и двумя пѣшими слугами. Въ этой каретѣ, какъ выяснилось впослѣдствіи, ѣхала одна дама изъ Бискайи въ Севилью, къ своему мужу, которому предстояло отправиться въ Индію для занятія тамъ какой-то важной должности.

Едва Донъ-Кихотъ успѣлъ разглядѣть монаховъ, въ сущности, не имѣвшихъ ничего общаго съ каретой, какъ крикнулъ своему оруженосцу:

— Другъ мой, или я страшно ошибаюсь, или намъ готовится приключеніе, славнѣе котораго трудно и придумать. Эти черныя тѣни, сидящія на дромадерахъ, навѣрное, злые волшебники, похитившіе какую-нибудь принцессу и увозящіе ее Богъ вѣсть куда въ той каретѣ, которая слѣдуетъ за ними… Санчо, я долженъ остановить ихъ!

— Смотрите, ваша милость, вы, кажется, затѣваете кое-что похуже вашего вчерашняго сраженія съ вѣтряными мельницами, — отвѣтилъ Санчо. — Вглядитесь хорошенько, и вы увирте, что эти черныя тѣни — простые монахи, а въ каретѣ, вѣрнѣе всего, ѣдутъ какіе-нибудь самые обыкновенные путешественники… Ради Бога, подумайте, что вы хотите дѣлать, и не впутайтесь въ какую-нибудь скверную исторію.

— Санчо, повторяю тебѣ, что ты ровно ничего не смыслишь въ дѣлѣ рыцарскихъ приключеній. Ты сейчасъ убѣдишься въ этомъ.

Съ этими словами Донъ-Кихотъ поскакалъ на средину дороги и, дождавшись, когда монахи подъѣхали настолько близко, что могли слышать его, громко закричалъ имъ:

— Гнусные выходцы изъ подземнаго міра! Мерзкое порожденье сатаны! Сію же минуту освободите плѣненныхъ вами принцессъ, которыхъ вы везете въ этой каретѣ, или готовьтесь принять отъ моей руки смерть, какъ достойное возмездіе за ваши злодѣянія!

Монахи придержали своихъ муловъ и, изумленные словами и видомъ оригинальнаго всадника, скромно отвѣчали:

— Вы ошибаетесь, благородный рыцарь, мы вовсе не выходцы изъ подземнаго міра и не порожденье сатаны, а простые бенедиктинскіе монахи, мирно ѣдущіе по своему дѣлу. Мы и понятія не имѣемъ о томъ, увозятъ кого въ той каретѣ, которая ѣдетъ за нами, или нѣтъ.

— Напрасно вы думаете провести меня! Я знаю вашу лживость, презрѣнные негодяи! — горячился нашъ рыцарь.

Недолго думая, онъ такъ яростно бросился съ поднятымъ копьемъ на одного изъ монаховъ, что тотъ непремѣнно былъ бы тяжело раненъ, а пожалуй даже и убитъ, если бы вовремя не догадался свалиться съ мула на землю. Другой монахъ пришпорилъ своего мула и сломя голову помчался въ сторону, оставивъ своего товарища на произволъ судьбы.

Санчо, въ свою очередь, слѣзъ со своего осла, подбѣжалъ къ барахтавшемуся на землѣ монаху и принялся обшаривать его карманы.

Въ это время подоспѣли пѣшіе слуги, слѣдовавшіе за каретой, и спросили Санчо, на какомъ основаніи онъ позволяетъ себѣ грабить монаха.

— Очень просто: я пользуюсь плодами побѣды, одержанной моимъ господиномъ, — смѣло отвѣтилъ оруженосецъ.

Находя, очевидно, этотъ отвѣтъ не заслуживающимъ уваженія и пользуясь тѣмъ, что Донъ-Кихотъ направился къ каретѣ, слуги схватили бѣднаго Санчо и довольно порядочно помяли ему его толстые бока.

Между тѣмъ обобранный монахъ, не теряя времени, взобрался опятъ на своего мула и, дрожа отъ страха, поскакалъ вслѣдъ за своимъ товарищемъ, который остановился въ почтительномъ разстояніи и равнодушно смотрѣлъ на эту сцену. Очутившись снова вмѣстѣ, бенедиктинцы поспѣшно продолжали путь, крестясь и со страхомъ оглядываясь назадъ, точно за ними и въ самомъ дѣлѣ гнался самъ князь тьмы, за исчадіе котораго ошибочно принялъ ихъ Донъ-Кихотъ.

Послѣдній же въ это время ораторствовалъ у дверецъ кареты бискайской дамы.

— Прекрасная принцесса! — говорилъ онъ. — Вы свободны и можете располагать собою по своему желанію. Моя безстрашная рука наказала дерзость вашихъ похитителей!.. Что бы вы знали, кому обязаны своимъ спасеніемъ, позволю себѣ назвать вамъ свое имя. Я странствующій рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, покорный рабъ несравненной Дульцинеи Тобозской. Въ благодарность за оказанную мною услугу я попрошу васъ отправиться со мною въ Тобозо посѣтить мою даму и сказать ей, что я сдѣлалъ для васъ.

Одинъ изъ провожатыхъ путешественницы, тоже бискаецъ, раздосадованный глупыми претензіями Донь-Кихота, приблизился къ нему/и сказалъ ему на ломанномъ кастильскомъ нарѣчіи:

— Убирайся къ чорту, рыцарь! Или, клянусь создавшимъ меня Богомъ, я убью тебя! Это такъ же вѣрно, какъ то, что я бискаецъ.

Донъ-Кихотъ понялъ его и поспѣшилъ отвѣтить:

— Безумецъ, если бы ты былъ рыцарь, я жестоко наказалъ бы тебя за твою дерзость!

— Я не рыцарь! — воскликнулъ бискаецъ, которому показалось, будто Донъ-Кихотъ называетъ его рыцаремъ. — Я вовсе не рыцарь!.. Но попробуй, однако, связаться со мною! Я тебѣ тогда покажу, что значить бискаецъ!

— Посмотримъ! — хладнокровно произнесъ Донъ-Кихотъ, обнажая мечъ, и, прикрывшись щитомъ, бросился на своего противника.

Бискаецъ хотѣлъ было спрыгнуть со своего неповоротливаго мула, на котораго трудно было положиться во время битвы, но не успѣлъ этого сдѣлать. Хорошо еще, что онъ вовремя успѣлъ обнажить мечъ и, находясь у дверець кареты, выхватилъ изъ нея подушку, замѣнившую ему щитъ.

Присутствовавшіе тщетно старались разнять противниковъ: бискаецъ вошелъ въ такой азартъ, что сталъ угрожать убить всякаго, кто будетъ останавливать его. Испуганная этою угрозой, путешественница приказала кучеру отъѣхать въ сторону, откуда и слѣдила за исходомъ поединка между ея спутникомъ и Донъ-Кихотомъ.

Бискаецъ ловко отразилъ ударъ рыцаря и, въ свою очередь, съ такою силой ударилъ его по плечу, что если бы мечъ не наткнулся на щитъ, то Донъ-Кихотъ былъ бы проколотъ насквозь.

— Владычица моего сердца! — воскликнулъ рыцарь, пошатнувшись отъ удара въ сѣдлѣ. — Цвѣтъ красоты, Дульцинея Тобозская, подержи своего вѣрнаго раба, который находится въ такой опасности единственно изъ желанія быть угоднымъ тебѣ!

Вслѣдъ за тѣмъ онъ, стиснувъ зубы, вторично бросился на своего врага, который, закрывшись подушкой, напрасно старался заставить своего упрямаго и непривычнаго къ такимъ упражненіямъ мула отступить назадъ…

На этомъ интересномъ мѣстѣ историкъ, лѣтописью котораго мы пользуемся, прерываетъ свое повѣствованіе, ничего не говоря о томъ, чѣмъ окончился этотъ грозный поединокъ. Историкъ оправдываетъ себя тѣмъ, что не могъ собрать объ этомъ вѣрныхъ свѣдѣній и, вообще, болѣе ничего не знаетъ о дальнѣйшихъ подвигахъ Донъ-Кихота. Однако тотъ, которому суждено было продолжать эту любопытную исторію, никакъ не могъ примириться съ мыслью, чтобы память о Донъ-Кихотѣ потонула въ Летѣ и чтобы лучшіе умы Ламанчи такъ мало заботились о своей славѣ, что даже не пожелали сохранить въ своихъ архивахъ рукописей, относящихся къ похожденіямъ ихъ славнаго рыцаря. Вслѣдствіе этого лицо, о которомъ мы говоримъ, стало дѣятельно разыскивать конецъ этой исторіи и, благодаря одному случаю, разыскало его.

ГЛАВА IX,
въ которой описывается продолженіе и конецъ славной битвы Донъ-Кихота съ бискайцемъ.

Мы оставили Донъ-Кихота и мужественнаго бискайца въ тотъ моментъ, когда первый собирался разрубить второго пополамъ какъ яблоко. На этомъ интересномъ мѣстѣ и остановилось повѣствованіе. Это очень огорчало меня, и удовольствіе, испытанное мною при чтеніи такой прекрасной книги, уступило мѣсто досадѣ, когда я подумалъ, какъ мало надежды отыскать продолженіе этого замѣчательнаго разсказа. Мнѣ, однако, казалось невозможнымъ, чтобы такой славный рыцарь, какъ Донъ-Кихотъ, не нашелъ бытописателя, который повѣдалъ бы міру объ его неслыханныхъ подвигахъ. Мнѣ не хотѣлось вѣрить, чтобъ онъ оказался лишеннымъ той чести, которой удостоились Платиръ и другіе странствующіе рыцари, имѣвшіе иногда по нѣскольку историковъ, оставившихъ намъ подробныя описанія не только подвиговъ и дѣяній этихъ рыцарей, но даже и самыхъ сокровенныхъ помысловъ ихъ, не стоящихъ ни малѣйшаго вниманія.

Повторяю, я никакъ не могъ помириться съ мыслью, что эта интересная исторія такъ и осталась неоконченною, и только развѣ одно всесокрушающее время, думалъ я, могло уничтожить или погребсти ее въ пыли какого-нибудь архива. Съ другой стороны, говорилъ себѣ я, если въ числѣ книгъ нашего героя нашлись такія современныя сочиненія, какъ «Лѣкарство отъ ревности», «Нимфы», «Генаресскій пастухъ» и т. п., то ясно, что его собственная исторія никакъ не можетъ принадлежать къ очень отдаленнымъ временамъ, и что если она даже не вся написана, то, во всякомъ случаѣ, должна еще жить въ памяти жителей его околотка.

Я томился желаніемъ узнать дальнѣйшія похожденія нашего безсмертнаго соотечественника Донъ-Кихота Ламанчскаго, этого храбраго рыцаря, который въ нашъ жалкій прозаическій вѣкъ рѣшился воскресить странствующее рыцарство, посвятивъ свою жизнь преслѣдованію зла, защитѣ добра и покровительству несчастныхъ.

Какъ въ этомъ, такъ и во многихъ другихъ отношеніяхъ Донъ-Кихотъ достоинъ вѣковѣчныхъ похвалъ. Впрочемъ, слѣдовало бы, по справедливости, сказать спасибо и мнѣ за тѣ неусыпныя старанія, которыя я прилагалъ къ отысканію и изданію въ свѣтъ конца этой исторіи. Конечно, если бы не счастливый случай, всѣ мои старанія не послужили бы ни къ чему, и міръ былъ бы лишенъ громаднаго удовольствія прочесть полную исторію Донъ-Кихота.

Проходя однажды по улицѣ Алькана въ Толедо, я увидѣлъ мальчика, продававшаго старыя рукописи торговцу шелковыми обрѣзками. Подталкиваемый ненасытною любознательностью, побуждавшей меня поднимать и прочитывать каждый клочокъ бумаги, попадавшійся мнѣ на улицѣ, я взялъ изъ рукъ мальчика одну тетрадь, оказавшуюся написанной по-арабски. Не зная этого языка, я оглянулся вокругъ себя, въ надеждѣ увидѣть гдѣ-нибудь мориска^[11], который могъ бы прочесть и перевести мнѣ эту рукопись. Конечно, въ знающихъ арабскій языкъ не могло быть недостатка въ городѣ, гдѣ такъ много арабовъ. Отыскавъ мориска, я сунулъ ему въ руку тетрадь и попросилъ его сказать мнѣ, о чемъ въ ней написано. Не успѣлъ онъ прочесть нѣсколькихъ строкъ, какъ принялся громко хохотать. На мой вопросъ, чему онъ смѣется, онъ отвѣтилъ:

— Меня разсмѣшила тутъ одна выноска на поляхъ.

И, продолжая хохотать, онъ перевелъ мнѣ слѣдующее:

Эта, такъ часто упоминаемая здѣсь, Дульцинея Тобозская славилась, какъ говорятъ, по всему Ламанчу своимъ необыкновеннымъ мастерствомъ солить поросятъ.

Услыхавъ имя Дульцинеи Тобозской, я онѣмѣлъ отъ удивленія. Мнѣ тотчасъ же представилось, что эта рукопись не что иное, какъ исторія Донъ-Кихота. Я попросилъ мориска прочесть мнѣ заглавіе тетради.

«Исторія Донъ-Кихота Ламанчскаго, написанная арабскимъ бытописателемъ Сидомъ Гаметомъ Бенъ-Энгели», прочелъ онъ.

Трудно описать восторгъ, охватившій меня при этомъ подтвержденіи моей догадки! Однако я сдержалъ себя, притворившись, что эти тетради, въ сущности, нисколько меня не интересуютъ и что если я и готовъ пріобрѣсти ихъ, то только изъ состраданія къ бѣдному мальчику, которому трудно было найти на нихъ покупателя. Такимъ образомъ мнѣ удалось пріобрѣсти всю исторію Донъ-Кихота за полреала. Если бы мальчикъ могъ видѣть, что происходило въ моей душѣ, то онъ, навѣрное, взялъ бы съ меня въ двадцать разъ болѣе, и я бы далъ, лишь бы не упустить этого сокровища, которое я столько времени напрасно искалъ.

Отведя мориска въ сторону, я спросилъ его, не можетъ ли онъ перевести мнѣ всѣ тетради на испанскій языкъ, ничего не убавляя я не прибавляя, и обѣщалъ дать ему за это, что онъ потребуетъ. Онъ оказался очень скромнымъ, удовольствовавшись только ящикомъ изюма и четырьмя мѣшками пшеницы, и обѣщалъ исполнить эту работу скоро и аккуратно.

Чтобы упростить дѣло и постоянно имѣть на глазахъ свое сокровище, я увелъ мориска къ себѣ въ домъ, гдѣ онъ ровно въ шесть недѣль и окончилъ весь переводъ, совершенно въ тонъ видѣ, въ какомъ онъ теперь появляется въ свѣтъ.

Въ первой тетради былъ довольно хорошій рисунокъ, изображавшій битву Донъ-Кихота съ бискайцемъ, или, вѣрнѣе, тотъ моментъ ея, въ который мы оставили ихъ въ предыдущей главѣ, когда одинъ готовился напасть, а другой — защищаться. У ногъ мула бискайца была надпись: донъ Санчо де-Аспетіа, а у ногъ Россинанта — Донъ-Кихотъ. Россинантъ былъ изображенъ очень вѣрно: длинный, тощій, костлявый, съ такими впавшими боками, на которыхъ свободно можно было пересчитать все ребра, и съ такой чахоточною мордой, что вполнѣ оправдывалъ свое названіе. Возлѣ него былъ нарисованъ Санчо, державшій за поводъ своего осла, подъ которымъ красовалась надпись: Санчо Занкасъ. Въ сущности, оруженосца Донъ-Кихота звали Санчо Панца, но нѣкоторые дали ему прозвище Занкасъ, вѣроятно, за его приземистую, толстую фигуру съ короткими кривыми ногами.

Можно было упомянуть еще о нѣкоторыхъ мелочахъ, но такъ какъ онѣ сами по себѣ незначительны и наша исторія нисколько не выиграла бы отъ нихъ въ правдивости, то мы ихъ и опускаемъ. Относительно правдивости этой исторіи можно сказать, что она должна быть внѣ сомнѣнія, хотя и написана арабомъ, то-есть представителемъ народа, не особенно гоняющагося за истиной. Но въ данномъ случаѣ арабскій историкъ изъ ненависти къ намъ скорѣе долженъ бы не договорить что-нибудь, служащее къ нашему прославленію, чѣмъ перелить черезъ край. И дѣйствительно, историкъ, о которомъ идетъ рѣчь, очень кратокъ во всѣхъ мѣстахъ, гдѣ ему, по моему мнѣнію, слѣдовало бы особенно распространиться о подвигахъ ламанчскаго героя. Эта уловка недостойна историка, обязаннаго быть безпристрастнымъ и правдивымъ, ни на минуту не жертвуя, истиной низкому страху, корысти, враждѣ или партійности. Исторія — зеркало истины, хранилище всѣхъ дѣйствій человѣка; она должна приподнимать предъ нами завѣсу прошлаго, полнаго великихъ примѣровъ для настоящаго и поученій для будущаго.

Итакъ, если въ предлагаемой мною повѣсти читателю покажется что-нибудь невѣрнымъ или недосказаннымъ, то отвѣтственность за это должна пасть на ея автора, арабскаго историка.

Оговорившись такимъ образомъ, приступимъ къ изложенію дальнѣйшей исторіи Донъ-Кихота такъ, какъ она написана арабскимъ бытописателемъ.

При взглядѣ на мужественныя и рѣшительныя позы двухъ бойцовъ, стоявшихъ съ занесенными другъ на друга мечами, можно было подумать, что это два смертельныхъ врага. Бискаецъ ударилъ первый и притомъ съ такою силой и озлобленіемъ, что если бы оружіе не повернулось въ его рукѣ, то этотъ ударъ положилъ бы конецъ битвѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и дальнѣйшимъ похожденіямъ нашего героя. Но судьба, хранившая его для новыхъ подвиговъ, повернула мечъ въ рукѣ бискайца такъ, что, задѣвъ за лѣвое плечо противника, онъ снесъ только часть его шлема и ранилъ ухо.

Какое перо можетъ описать бѣшенство Донъ-Кихота въ то мгновеніе, когда онъ почувствовалъ ударъ! Выпрямившись на стременахъ и стиснувъ обѣими руками мечъ, онъ нанесъ имъ такой страшный ударъ по головѣ бискайца, что у несчастнаго, несмотря на то, что онъ былъ закрыть подушкой, кровь брызнула сразу изъ носа, ушей и рта, и онъ непремѣнно упалъ бы на землю, если бы не успѣлъ ухватиться за шею своего мула. Вскорѣ, однако, руки его опустились, а ноги выскочили изъ стремянъ. Испуганный мулъ, не чувствуя болѣе узды, кинулся стремглавъ въ сторону и сбросилъ съ себя всадника, который грохнулся на каменистую поверхность земли.

Увидавъ это, Донъ-Кихоть поспѣшно соскочилъ со своего коня, приблизился къ бискайцу и, приставивши острее меча къ его горлу, потребовалъ подъ угрозой смерти, чтобы тотъ сдался ему. Бискаецъ не могъ проговорить ни слова, и озлобленный противникъ не пощадилъ бы его, если бы дама въ каретѣ, издали ожидавшая развязки этого поединка, полумертвая отъ страха, не поспѣшила въ рыцарю съ мольбою пощадить жизнь ея слуги.

— Хорошо, прекрасная дама, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, — я пощажу ему жизнь, но съ условіемъ, чтобы онъ далъ мнѣ слово отправиться въ Тобозо, представиться тамъ отъ моего имени несравненной Дульцинеѣ и отдать себя въ ея полное распоряженіе.

Ничего не понимая, не зная и даже не спрашивая, кто такая эта несравненная Дульцинея, дама безъ малѣйшаго колебанія согласилась на условія, предложенныя ей рыцаремъ.

— Пусть же онъ живетъ подъ охраною вашего слова, — сказалъ Донъ-Кихотъ, указывая мечомъ на бискайца. — Пусть будетъ обязанъ вамъ той милостью, которой онъ не заслужилъ отъ меня, такъ оскорбленнаго его надменностью!

ГЛАВА X.
Объ интересной бесѣдѣ Донъ-Кихота съ его оруженосцемъ Санчо Панцой.

Какъ ни былъ избитъ Санчо, ему все-таки удалось подняться на ноги, когда слуги оставили его въ покоѣ. Внимательно слѣдя за ходомъ описанной нами битвы, онъ горячо молилъ Бога даровать побѣду его господину, который, по его мнѣнію, могъ и при этомъ случаѣ завоевать царство или хоть островъ для своего оруженосца.

Когда битва была окончена и Донъ-Кихотъ готовился снова сѣсть на своего коня, Санчо поспѣшилъ подержать ему стремя и, упавши предъ нимъ на колѣни, сказалъ:

— Удостойте, ваша милость, пожаловать мнѣ островъ, завоеванный вами въ этой ужасной битвѣ. Какъ бы онъ ни былъ великъ, я чувствую себя въ силахъ управлять имъ не хуже настоящаго губернатора.

— Другъ мой, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, — настоящее приключеніе не изъ тѣхъ, которыми завоевываются острова. Это одна изъ очень обыкновенныхъ встрѣчъ, то и дѣло случающихся на большихъ дорогахъ; отъ нихъ нельзя ожидать другихъ выгодъ, кромѣ возможности сломать шею или лишиться уха. Но не унывай, мой вѣрный оруженосецъ! Мнѣ предстоитъ еще множество случаевъ подарить тебѣ не только островъ, но что-нибудь и получше.

Разсыпаясь въ благодарностяхъ, Санчо поцѣловалъ рыцарю край его латъ и помогъ ему сѣсть на коня. Взобравшись затѣмъ самъ на спину своего осла, онъ послѣдовалъ за Донъ-Кихотомъ, который направился къ ближайшему лѣсу, даже не простившись съ путешественницей. Несмотря на свою поврежденную ногу, Россинантъ бѣжалъ такъ проворно, что Санчо не могъ догнать его, какъ ни подгонялъ своего осла. Наконецъ онъ крикнулъ рыцарю, чтобы тотъ остановился. Донъ-Кихотъ придержалъ коня и такимъ образомъ далъ своему оруженосцу возможность снова присоединиться къ нему.

— Позвольте доложить вашей милости, — заговорилъ Санчо, — что, по моему мнѣнію, намъ слѣдовало бы скрыться куда-нибудь, потому что вашъ противникъ еле живъ, и я боюсь, какъ бы не дошло до «Святой Германдады»^[12], что это именно вы довели его до такого состоянія. За это не только васъ, но и меня могутъ привлечь къ отвѣтственности. А вы знаете, кто попадетъ въ руки «Святой Германдады», тотъ надолго, если не навсегда, можетъ проститься съ бѣлымъ свѣтомъ.

— Какія ты говоришь глупости, Санчо! — возразилъ Донъ-Кихотъ. — Виданное ли дѣло, чтобы странствующій рыцарь былъ когда-нибудь привлеченъ къ суду, сколько бы убійствъ онъ ни совершилъ?

— Ну, положимъ, убійства вы еще ни одного не совершили, но «Святая Германдада» преслѣдуетъ всѣхъ, затѣвающихъ драки на большихъ дорогахъ; а въ томъ, что вы дрались именно на большой дорогѣ, вы отпереться не можете; это-то меня и безпокоить.

— Напрасно! Будь увѣренъ, что въ случаѣ надобности я вырву тебя изъ рукъ не только «Святой Германдады», но даже у самихъ филистимлянъ, а это гораздо труднѣе… Теперь скажи мнѣ откровенно, какъ ты думаешь, есть ли на земномъ шарѣ еще такой безстрашный рыцарь, какъ я? Видѣлъ ли ты, слышалъ ли, читалъ ли наконецъ, чтобы кто другой выказалъ столько рѣшимости въ нападеніи, стойкости въ оборонѣ, искусства въ нанесеніи ударовъ и ловкости въ отраженіи натиска врага?

— Говоря откровенно, не видалъ и не слыхалъ, а читать и подавно не приходилось, на томъ простомъ основаніи, что я не умѣю читать, — отвѣтилъ Санчо. — И могу поклясться, что во всю свою жизнь я не служилъ еще такому храброму господину, какъ ваша милость. Дай только Богъ, чтобы ваша храбрость не привела васъ туда, гдѣ вамъ совсѣмъ не мѣсто… Но что же вы не займетесь своимъ ухомъ? Смотрите, кровь изъ него такъ и хлещетъ… Позвольте мнѣ перевязать его. Вѣдь у меня есть корпія, мазь и чистыя тряпки…

— Ничего бы намъ этого не нужно, — сказалъ рыцарь, — если бы я не забылъ приготовить пузырекъ того чуднаго фьерабрасовскаго^[13] бальзама, одной капли котораго совершенно достаточно для лѣченія какой угодно раны.

— Что это за чудесный бальзамъ? — спросилъ заинтересованный оруженосецъ.

— Неужели ты никогда не слыхалъ объ этомъ замѣчательномъ бальзамѣ, Санчо? Кто имѣетъ его у себя, тотъ смѣло можетъ смѣяться не только надъ самыми страшными ранами, но даже надъ самой смертью… У меня есть рецептъ этого чудодѣйственнаго бальзама. Я вотъ какъ-нибудь сдѣлаю его хоть немного и передамъ тебѣ, а ты, въ случаѣ увидишь меня хоть разрубленнымъ пополамъ, — это бываетъ со странствующими рыцарями, — не смущайся этимъ, поспѣши только скорѣе сложить вмѣстѣ обѣ половинки моего тѣла, пока кровь еще не остыла… да смотри, второпяхъ не перепутай, приставь голову лицомъ впередъ, а не назадъ, потомъ брызни на меня моего бальзама, и увидишь, что я встану цѣлымъ, здоровымъ и свѣжимъ, какъ ни въ чемъ не бывало.

— Ахъ, Господи! — вскричалъ восхищенный Санчо. — Если это правда, то я отказываюсь отъ всѣхъ царствъ и острововъ и попрошу васъ только дать мнѣ, въ вознагражденіе за мои услуги, рецептъ этого чудодѣйственнаго бальзама. Я увѣренъ, что за одну унцію его будутъ платить не менѣе двухъ-трехъ реаловъ, а этого болѣе чѣмъ достаточно для того, чтобы я могъ составить себѣ хорошее состояніе и припѣваючи прожить весь свой вѣкъ. Но, скажите, пожалуйста, не очень ли дорого обходится приготовленіе этого чудеснаго лѣкарства?

— На три реала можно сдѣлать цѣлыхъ три боченка.

— Великій Боже! Скажите скорѣе, какъ его приготовлять?.. У меня хватитъ средствъ, чтобы сдѣлать сразу нѣсколько бочекъ.

— Потерпи, мой другъ, — проговорилъ Донъ-Кихотъ: — я готовлю тебѣ лучшую награду и посвящу тебя во много другихъ тайнъ. А теперь перевяжи мнѣ пока ухо: оно, дѣйствительно, начинаетъ серьезно болѣть.

Санчо досталъ изъ сумки корпію и мазь. Донъ-Кихотъ снялъ свой шлемъ; но, видя, что онъ почти совершенно разбитъ, нашъ рыцарь съ горя чуть не лишился и той частицы разсудка, которая еще оставалась у него.

Поднявъ глаза къ небу и стиснувъ мечъ, онъ воскликнулъ:

— Какъ клялся великій рыцарь маркизъ Мантуанскій, когда собирался отомстить смерть своего племянника Бодуэна, такъ клянусь и я не вкушать хлѣба со скатерти и отказаться отъ многихъ другихъ потребностей, каковы бы онѣ ни были, до тѣхъ поръ, пока не обрушатся удары моего мщенія на голову человѣка, раздробившаго мой прекрасный шлемъ.

— Должно-быть, вы запамятовали, ваша милость, — напомнилъ Санчо, — что если побѣжденный вами человѣкъ выполнитъ данное ему повелѣніе и отправится къ вашей госпожѣ Дульцинеѣ съ поклономъ, то до новой обиды вы не въ правѣ требовать отъ него никакого удовлетворенія и отомстить ему пока не можете?

— Ты правъ, совершенно правъ, Санчо, — сказалъ рыцарь, — и я уничтожаю мой обѣтъ относительно мщенія, но оставляю его въ полной силѣ касательно той жизни, которую я стану вести, пока не до буду, силою или другимъ какимъ-либо способомъ, такой же точно шлемъ, какъ этотъ, разсѣченный вражескимъ мечомъ. Не думай, чтобы я говорилъ это на вѣтеръ, нѣтъ! У меня есть передъ глазами примѣръ, которому я и послѣдую. Судьба моего шлема напоминаетъ мнѣ шлемъ Мамбрэна, такъ дорого стоившій Сакрипанту.

— Къ чему вы даете всѣ эти клятвы, ваша милость? Онѣ вредны для здоровья и тяжелы для совѣсти. Подумайте, что мы станемъ дѣлать, если долго не встрѣтимъ человѣка со шлемомъ на головѣ? Неужели вы будете все время спать подъ открытымъ небомъ, ѣсть прямо на землѣ и, вообще, продѣлывать всѣ глупости, придуманныя этимъ полоумнымъ старикомъ, маркизомъ Мантуанскимъ? Вѣдь по этимъ дорогамъ больше ѣздятъ крестьяне да погонщики муловъ, которые не только не носятъ шлемовъ, но даже никогда и не видывали ихъ.

— Другъ мой, ты сильно ошибаешься! Повѣрь, не пройдетъ и двухъ часовъ, какъ мы увидимъ настоящихъ воиновъ больше, чѣмъ ихъ было подъ стѣнами Альбраки, гдѣ скрывалась прекрасная Анжелика.

— Дай Богъ, чтобы вышло такъ, какъ вы говорите, и скорѣе представился бы случай завоевать мнѣ островъ… Боюсь только, какъ бы я не умеръ отъ радости, когда получу его.

— Повторяю тебѣ еще разъ, Санчо: не безпокойся объ островѣ, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Если мнѣ не удастся скоро завоевать острова, то развѣ у насъ впереди нѣтъ королевствъ Данимарка и Собрацизы^[14], властителемъ которыхъ ты можешь сдѣлаться?.. А пока, знаешь ли что, Санчо, я начинаю чувствовать порядочный голодъ. Загляни-ка въ свою сумку, не найдешь ли тамъ еще чего-нибудь съѣстного, и если окажется, то давай, поѣдимъ. Потомъ отыщемъ какой-нибудь замокъ, гдѣ намъ можно будетъ переночевать и кстати приготовить бальзамъ, о которомъ мы только что говорили, тѣмъ болѣе, что мое ухо даетъ себя чувствовать.

— У меня есть немного лука, кусокъ сыра и нѣсколько ломтей простого хлѣба, — сказалъ оруженосецъ, заглянувъ въ свою сумку. — Но такой славный рыцарь, какъ ваша милость, навѣрное, не удовольствуется этою пищей.

— Плохо же ты меня знаешь, Санчо, если такъ разсуждаешь! Не забывай, что величіе странствующихъ рыцарей состоитъ, между прочимъ, и въ томъ, чтобы по цѣлымъ мѣсяцамъ не ѣсть, и когда они рѣшатся наконецъ принять немного пищи, то могутъ довольствоваться и той, которая попадетъ подъ руку. Ты это зналъ бы не хуже моего, если бы прочиталъ столько рыцарскихъ книгъ, какъ я. Ни въ одной изъ этихъ книгъ не сказано, чтобы странствующіе рыцари ѣли иначе, какъ при случаѣ: или на какомъ-нибудь блестящемъ празднествѣ, устроенномъ въ честь ихъ, или когда у нихъ являлись признаки крайняго голода; все же остальное время они питались своими подвигами да воздухомъ. Въ лѣсахъ и пустыняхъ они обходились еще менѣе питательною пищей, чѣмъ та, которую ты предлагаешь сейчасъ мнѣ. Вотъ почему и я вполнѣ готовъ удовольствоваться сыромъ, лукомъ и хлѣбомъ. Пожалуйста, не горюй, что у тебя нѣтъ ничего лучшаго, иначе это будетъ походить на то, что ты желаешь заставить меня нарушить освященные вѣками обычаи странствующихъ рыцарей.

— Простите, ваша милость! Я человѣкъ неграмотный, какъ уже имѣлъ честь докладывать вамъ, и потому не знаю ничего изъ обычаевъ странствующихъ рыцарей, кромѣ того, что слышалъ отъ васъ. Но, надѣюсь, вы не запретите мнѣ съ этихъ поръ запасаться для васъ, какъ для рыцаря, плодами и чѣмъ-нибудь болѣе питательнымъ для самого себя, не имѣющаго чести быть рыцаремъ.

— Санчо, я не говорилъ тебѣ, что странствующіе рыцари обязаны питаться исключительно одними плодами; я только сказалъ, что имъ часто приходилось питаться очень скудною пищей, даже травами, которыя они умѣли выбирать съ большимъ искусствомъ, что, впрочемъ, попробую сдѣлать и я, когда понадобится.

— Это очень пріятно слышать, ваша милость, — замѣтилъ Санчо. — Ваше умѣнье выбирать травы намъ, пожалуй, очень пригодится въ настоящихъ странствованіяхъ… Вотъ не угодно ли будетъ вашей милости остановиться здѣсь, подъ этимъ прекраснымъ дубомъ, чтобы закусить чѣмъ Богъ послалъ.

— Отлично, мой другъ, давай остановимся, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, спускаясь съ Россинанта.

Санчо тоже покинулъ спину своего осла, котораго вмѣстѣ съ Россинантомъ пустилъ пастись на травѣ, усѣлся у ногъ рыцаря, довольно удобно расположившагося подъ громаднымъ деревомъ, и стахъ доставать изъ сумки провизію.

Утоливъ свой голодъ и немного отдохнувъ, они снова взобрались на своихъ четвероногихъ спутниковъ и стали продолжать путъ, надѣясь найти еще засвѣтло какое-нибудь убѣжище на ночь. Но, кромѣ пастушечьихъ шалашей, не оказалось никакого жилища; возлѣ нихъ наши искатели приключеній и рѣшились расположиться на ночлегъ, такъ какъ уже наступила темнота.

Санчо чувствовалъ большое разочарованіе, видя, что его надежда попасть на ночь въ какую-нибудь деревню не сбылась. Зато Донъ-Кихотъ былъ очень доволенъ представившеюся необходимостью спать подъ покровомъ синяго неба, усыпаннаго лучезарными звѣздами. Онъ былъ увѣренъ, что этотъ случай еще разъ доказывалъ его призваніе бытъ странствующимъ рыцаремъ.

ГЛАВА XI,
о томъ, какъ Донъ-Кихотъ познакомился съ пастухами.

Донъ-Кяхоть и Санчо были приняты пастухами очень радушно. Привязавъ къ деревьямъ Россинанта и осла, оруженосецъ поспѣшилъ направиться къ маленькому костру, надъ которымъ висѣлъ котелъ, распространявшій аппетитный запахъ козлинаго мяса. Когда Санчо пожелалъ убѣдиться, достаточно ли сварилось это мясо, чтобы перейти изъ котла въ его желудокъ, одинъ изъ пастуховъ предупредилъ его и выложилъ мясо на большое деревянное блюдо; затѣмъ онъ предложилъ неожиданнымъ гостямъ раздѣлить съ ними ихъ неприхотливый ужинъ.

Всѣхъ пастуховъ было шестеро. Расположившись сами кружкомъ на разостланныхъ бараньихъ шкурахъ, они для рыцаря любезно придвинули деревянную колоду. Донъ-Кихотъ снисходительно принялъ предложенное ему мѣсто, а Санчо сталъ за нимъ, чтобы подавать ему пить изъ рогового кубка, которымъ всегда пользовался рыцарь. Но Донъ-Кихотъ обернулся къ нему и сказалъ:

— Другъ мой, чтобы ты убѣдился на дѣлѣ въ величавой простотѣ странствующихъ рыцарей и понялъ, съ какою любовью и уваженіемъ относятся они къ своимъ оруженосцамъ, я предлагаю тебѣ, въ присутствіи этихъ добрыхъ людей, сѣсть здѣсь же и составить такимъ образомъ со мною, твоимъ господиномъ и повелителемъ, одно цѣлое, дабы, вкушая съ одного блюда и изъ одного кубка, мы могли бы заставить говорить о странствующихъ рыцаряхъ, что ихъ уставъ, подобно любви, равняетъ всѣ состоянія.

— Очень благодаренъ вашей милости, — отвѣчалъ Санчо, — но осмѣлюсь доложить вамъ, что когда у меня имѣется въ рукахъ кусокъ съѣстного, я предпочитаю съѣсть его, стоя въ сторонѣ, чѣмъ сидя за столомъ, хоть возлѣ самого императора. Въ сторонѣ я съ большимъ удовольствіемъ уплету ломоть хлѣба съ головкой лука, нежели самую вкусную пулярку за параднымъ обѣдомъ, гдѣ приходится, ѣсть чинно, маленькими кусочками, пить незамѣтными глотками, утираясь салфеткой послѣ каждой проглоченной крошки и капли, не смѣя ни кашлянуть ни икнуть и, вообще, избѣгая многаго такого, что дѣлается на свободѣ. Поэтому простите, ваша милость, если честь, которую вы желаете оказать мнѣ, какъ своему оруженосцу, я позволю себѣ промѣнять на кое-что болѣе выгодное для меня. Повторяю, я очень благодаренъ вамъ, но разъ навсегда отказываюсь отъ всякаго такого почета, которымъ вамъ заблагоразсудилось бы наградить меня.

— Богъ возноситъ смиренныхъ, но ты все-таки дѣлай то, что я тебѣ говорю, — сказалъ Донъ-Кихотъ, хватая своего оруженосца за руку и насильно усаживая его рядомъ съ собою.

Пастухи, ровно ничего не понявшіе изъ всего этого разговора и съ удивленіемъ посматривавшіе на своихъ странныхъ гостей, молча впихивали себѣ въ ротъ громадные куски мяса.

Послѣ мяса они, въ видѣ десерта, принялись за сладкіе жолуди и за сыръ, твердостью своею напоминавшій булыжникъ. Все время безпрерывно у нихъ ходилъ по рукамъ большой рогъ, наполненный виномъ; рогъ то и дѣло опоражнивался, хотя былъ довольно вмѣстительный, и наблюдательный Санчо замѣтилъ, что черезъ этотъ рогъ въ желудки пастуховъ за ужиномъ перешло содержимое цѣлыхъ двухъ мѣховъ.

Съѣвъ небольшой кусочекъ мяса и запивъ его простою водой, Донъ-Кихотъ взялъ горсть жолудей, поглядѣлъ на нихъ и воскликнулъ:

— Счастливый, блаженный вѣкъ, которому наши предки не даромъ дали названіе золотого! Они назвали его такъ не потому, чтобы золото, такъ уважаемое въ наше время, доставалось тогда безъ труда, — нѣтъ! А потому, что въ то чудное время еще не было роковыхъ словъ твое и мое, — тогда все было общимъ. Чтобы доставить тѣлу необходимую поддержку, человѣку стоило только протянуть руку къ вѣтвямъ величественныхъ дубовъ, и онъ могъ срывать съ нихъ эти прекрасные плоды, принадлежавшіе всѣмъ вмѣстѣ и каждому порознь. Прозрачные ключи и быстрые рѣки въ изобиліи доставляли жаждущимъ чистый и освѣжительный напитокъ. Въ дуплахъ деревьевъ, въ разсѣлинахъ скалъ устраивали свои жилища трудолюбивыя пчелы и предлагали каждому прохожему восхитительное произведеніе своего труда и искусства. Огромныя пробковыя деревья сами скидывали съ себя широкую кору, служившую для покрышки незатѣйливыхъ хижинъ, въ которыхъ люди укрывались отъ суровости стихій. Тогда всюду царили миръ, дружба и любовь. Тяжелый плугъ земледѣльца еще не разрѣзалъ груди нашей матери-земли, плодородіе которой и безъ того удовлетворяло нуждамъ и даже прихотямъ ея дѣтей. Прекрасныя и простодушныя пастушки съ обнаженными головами, украшенными только роскошными косами, перебѣгали съ холма на холмъ, никого и ничего не опасаясь. На нихъ не было ни шелка ни пурпура; едва прикрытыя листьями и цвѣтами вьющихся растеній, онѣ въ этомъ простомъ безыскусственномъ нарядѣ были лучше и милѣе нашихъ гордыхъ дамъ, блестящихъ всею роскошью позднѣйшихъ изобрѣтеній. Порывы сердца тогда высказывались совершенно просто, безъ ложной стыдливости, хитрыхъ уловокъ и высокопарныхъ, изысканныхъ фразъ. Правда тогда еще не омрачалась клеветою и ложью. Всюду царило святое правосудіе, не загрязняясь корыстью и пристрастіемъ, подавляющими его нынѣ. Въ души судей тогда не проникала еще безумная жажда наслажденій. Молодыя дѣвушки тогда ходили повсюду свободно, не опасаясь грубыхъ оскорбленій, какъ теперь. Но вотъ, когда вкоренившійся вѣками развратъ дошелъ до чудовищности, появилось доблестное братство странствующихъ рыцарей, самоотверженно посвятившихъ себя на борьбу съ этимъ страшнымъ зломъ, поклявшихся до послѣдняго издыханія быть защитниками добра, заступниками угнетенныхъ и страждущихъ… Друзья мои, я самъ принадлежу къ этому благородному сословію. Вы такъ радушно приняли рыцаря и его оруженосца, за что я отъ души приношу вамъ свою глубокую благодарность, добрые люди!

Эту длинную рѣчь Донъ-Кихотъ сказалъ потому, что видъ жолудей напомнилъ ему о золотомъ вѣкѣ, задѣлъ его фантазію и побудилъ его порисоваться предъ простыми пастухами своимъ блестящимъ ораторскимъ талантомъ. Удивленные слушатели долго еще безмолвствовали послѣ того, какъ рыцарь уже сомкнулъ свои талантливыя уста. Санчо тоже хранилъ глубокое молчаніе, поглощая неимовѣрное количество жолудей и запивая ихъ виномъ, которое безцеремонно потягивалъ прямо изъ третьяго, довольно еще полнаго мѣха, висѣвшаго рядомъ на деревѣ.

Наконецъ одинъ изъ пастуховъ рѣшился прервать молчаніе и, обратившись къ Донъ-Кихоту, сказалъ:

— Господинъ странствующій рыцарь! Мы очень рады, что намъ выпала такая великая честь видѣть васъ у себя, и въ доказательство этого желаемъ доставить вамъ небольшое удовольствіе. Мы съ минуты на минуту ждемъ своего товарища, который недурно поетъ. Мы попросимъ его показать свое искусство и вамъ. Парень онъ молодой, грамотный, очень умный и вдобавокъ влюбленный, поэтому его пѣніе выходитъ еще лучше. Кромѣ того, онъ порядочно играетъ на гитарѣ.

Не успѣлъ онъ еще договорить, какъ вблизи послышались звуки струннаго инструмента, и изъ мрака деревьевъ выступилъ красивый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати двухъ. Пастухи спросили его, ужиналъ ли онъ, и на его утвердительный отвѣтъ попросили спѣть что-нибудь.

— Пусть, — сказалъ одинъ изъ нихъ, — нашъ благородный гость узнаетъ, что и между нами, въ этой глуши, есть пѣсенники и музыканты. Мы уже разсказали ему о твоихъ способностяхъ и теперь не хотѣли бы оказаться лгунами. Спой свой любимый романсъ, который твой дядя, причетникъ, переложилъ на такую прекрасную музыку. Я увѣренъ, что эта пѣсня очень понравится благородному рыцарю, который не погнушался нашимъ обществомъ.

— Съ удовольствіемъ! — отвѣтилъ новоприбывшій, котораго звали Антоніо.

Усѣвшись подъ деревомъ и настроивъ свою гитару, онъ мягкимъ, но довольно сильныхъ и очень пріятнымъ голосомъ пропѣлъ слѣдующій романсъ:

"Олалія, я все-таки вѣрю, что ты меня любишь! Хотя ты и не говоришь объ этомъ, но я постоянно лелѣю мечту, что ты моя.

"И чѣмъ болѣе суровой и неприступной ты хочешь казаться мнѣ, тѣмъ, повѣрь, глубже мои надежды и слаще мои мечты.

"Хотя твоя красота и твоя улыбка съ виду чисто ангельскія, а тѣло мягкое какъ пухъ, зато у тебя сердце — гранитная скала.

"Но сквозь твое молчаніе и даже сквозь презрѣнье сладкая надежда своимъ свѣтлымъ лучомъ всегда радуетъ мое сердце.

"Вотъ почему безъ всякой боязни я ловлю на твоемъ лицѣ и улыбку и гнѣвъ: они равно говорятъ мнѣ: «люблю!»

"И если правда, что любовью и нѣжностью можно смягчать сердца, то я надѣюсь, что и моя любовь смягчить тебя.

"Олалія, повѣрь, я люблю тебя безъ всякихъ злыхъ помышленій и клянусь, что въ моихъ намѣреніяхъ нѣтъ никакой низкой цѣли!

"Святая Церковь насъ соединитъ брачными узами, и я ихъ съ радостью надѣну, чтобы вѣчно быть возлѣ тебя.

«Если же ты мнѣ откажешь, то божусь тебѣ, что я навсегда останусь въ горахъ или сдѣлаюсь суровымъ капуциномъ».

Донъ-Кихотъ попросилъ спѣть еще что-нибудь, говоря, что онъ никогда не слыхивалъ такого прекраснаго голоса, но Санчо энергично возсталъ противъ этого, доказывая, что пора подумать объ отдыхѣ, и что нельзя же заставлять этихъ добрыхъ людей, которые цѣлый день были на ногахъ, пѣть всю ночь напролетъ.

— Ага! Понимаю, въ чемъ дѣло, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Я было упустилъ изъ виду, что твоей отягченной виномъ головѣ нужнѣе сонъ, чѣмъ музыка и пѣніе.

— Да, ваша милость, нечего Бога гнѣвить, — попили-таки мы, — запинающимся слегка языкомъ сознался Санчо. — Прошу извиненія…

— Ну, хорошо, хорошо, — перебилъ Донъ-Кихотъ. — Устраивайся, какъ хочешь. Людямъ же моего званія приличнѣе бодрствовать, чѣмъ спать. Перевяжи мнѣ только еще разъ ухо, которое у меня все еще болитъ, а потомъ и ложись.

Санчо собирался было снова достать баночку съ мазью и корпіей, но одинъ изъ пастуховъ просилъ его не безпокоиться, такъ какъ онъ знаетъ средство, дѣйствующее лучше всякихъ мазей. И дѣйствительно, этотъ добрый человѣкъ сорвалъ нѣсколько листьевъ розмарина, пожевалъ ихъ, потомъ перемѣшалъ съ солью и приложилъ къ изуродованному уху Донъ-Кихота: боль прекратилась почти мгновенно.

ГЛАВА XII,
о томъ, что разсказалъ новый пастухъ.

Между тѣмъ къ располагавшимся на ночлегъ присоединился еще одинъ пастухъ, по имени Педро, который ходилъ въ ближайшую деревню за провизіей.

— Братцы, — сказалъ онъ, — знаете ли вы, что случилось?

— Откуда же мы можемъ знать, когда мы находимся цѣлый день здѣсь? — отозвался одинъ изъ прежнихъ пастуховъ.

— Такъ слушайте же. Сегодня утромъ умеръ студентъ Хризостомъ. Говорятъ, будто его извела любовь въ этой колдуньѣ Марселлѣ, дочери Гильома Богатаго, которая бродитъ вокругъ нашихъ пастбищъ, одѣтая въ платье пастушки.

— Да неужели?! — воскликнулъ одинъ изъ слушателей.

— Увѣряю тебя, — отвѣтилъ Педро. — Всего удивительнѣе то, что въ своей духовной Хризостомъ завѣщалъ похоронитъ его среди чистаго поля, у той самой скалы, гдѣ находится источникъ, потому что онъ тамъ въ первый разъ увидалъ Марселлу. Кромѣ того, онъ просилъ еще о многомъ другомъ, чего наши старики не хотятъ исполнитъ, такъ какъ это выйдетъ ужъ совсѣмъ не по-христіански. Другъ же покойнаго, Амброзіо, настаиваетъ, чтобы все было сдѣлано въ точности, какъ сказано въ духовной Хризостома. Пошли споры, и вся наша деревня взбудоражилась, точно и Богъ вѣсть какая бѣда случилась. Идетъ слухъ, что Амброзіо и остальные друзья Хризостома возьмутъ верхъ. Завтра будутъ похороны, говорятъ, очень пышныя, и, навѣрное, на томъ самомъ мѣстѣ, которое бѣдный студентъ самъ выбралъ для себя. Я непремѣнно пойду смотрѣть, потому что это будетъ очень интересно.

— И мы пойдемъ! — крикнулъ Антоніо. — Надо только бросить жребій, кому остаться стеречь стадо.

— Не нужно жребія, я такъ останусь, — сказалъ старый пастухъ. — Я занозилъ себѣ давеча ногу, и она у меня такъ распухла, что все равно я не могу итти далеко.

— Ну, и спасибо тебѣ! — хоромъ проговорили остальные пастухи.

— Это ужъ вы лучше поблагодарите мою занозу, которая такъ кстати впилась въ мою ногу, — пошутилъ старикъ.

Донъ-Кихотъ пожелалъ узнать подробности о студентѣ Хризостомѣ, и Педро разсказалъ ему, что онъ былъ сыномъ богатаго гидальго, жившаго въ окрестныхъ горахъ, недавно кончилъ курсъ въ Саламанкѣ и возвратился домой очень ученымъ.

— Увѣряютъ, — продолжалъ Педро, — что будто покойникъ хорошо зналъ, что дѣлаютъ на небѣ не только звѣзды, но даже солнце и луна. Это видно изъ того, что онъ всегда вѣрно предсказывалъ всѣ помраченія…

— Ты, вѣроятно, хочешь сказать затменія, — поправилъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, это все равно… Точно такъ же онъ умѣлъ угадывать, какой годъ долженъ быть плодороднымъ и какой безплодороднымъ.

— Неплодороднымъ, — опять поправилъ его Донъ-Кихотъ.

— И это совершенно одно и то же, — возразилъ Педро. — Главное дѣло въ томъ, что всѣ друзья и родные Хризостома сдѣлались бы богачами, если бы слушались его совѣтовъ. Въ одномъ году онъ говорилъ, что нужно сѣять ячмень, а не пшеницу; а въ другомъ — совѣтовалъ сѣять горохъ, а не ячмень. Въ прошедшемъ году онъ предсказалъ, что будетъ много оливъ, а потомъ три года подъ рядъ ихъ совсѣмъ не уродится, и, дѣйствительно, въ прошломъ году некуда было дѣвать оливы, — столько ихъ народилось; а въ нынѣшнемъ ихъ совсѣмъ нѣтъ, да, навѣрное, не будетъ и еще два.

— Наука, по которой все это узнается, называется замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Можетъ-быть. Хризостомъ зналъ, какъ она прозывается; онъ, кромѣ того, зналъ и еще очень многое… И знаете ли, не успѣлъ онъ еще износить своего студенческаго плаща, который онъ привезъ съ собой изъ Саламанки, какъ вдругъ промѣнялъ его на нашъ пастушій кафтанъ, и въ такомъ нарядѣ, съ посохомъ въ рукѣ, сталъ ходить по окрестностямъ, вмѣстѣ со своимъ другомъ Амброзіо, тоже переряженнымъ пастухомъ. Онъ намъ и пѣсни разныя сочинялъ и рождественскія представленія писалъ для нашихъ подростковъ, и гораздо лучше старыхъ, разыгрывавшихся прежде на святкахъ… Много мы дивились надъ тѣмъ, что ему вздумалось изъ господина превратиться въ простого пастуха. Отецъ его умеръ и оставилъ ему большое наслѣдство деньгами, землями и стадами. Всѣмъ этимъ богатствомъ онъ могъ располагать какъ ему вздумается, и дѣлалъ много добра. Скоро мы узнали, что ему полюбилась Марселла, дочь богатаго крестьянина. Ради нея-то онъ и притворился пастухомъ, думая, что она настоящая пастушка, между тѣмъ какъ и она только была переряженная… И что за отчаянная дѣвушка эта самая Марселла! Проживи вы хоть столько лѣтъ, сколько прожила Сарна, жена Авраама, и то не услышите никогда о второй такой бѣдовой дѣвушкѣ…

— Сарра, а не Сарна, — въ третій разъ поправилъ нашъ рыцарь, не любившій искаженія словъ.

— Да развѣ не все равно — Сарна или Сарра? — нисколько не смущаясь, сказалъ Педро. — Если вы будете поправлять меня на каждомъ словѣ, то я не кончу и до утра.

— Но, другъ мой, между Сарной и Саррой громадная разница. Вѣдь разъ тебя зовутъ Педро, то, я думаю, ты не откликался бы, если бы кто вздумалъ звать тебя, напримѣръ, Патро…

— Эхъ, господинъ рыцарь, какой вы придирчивый, не въ обиду вамъ будь сказано!.. Такъ вотъ, надо вамъ сказать, что въ нашей деревнѣ жилъ крестьянинъ Гильомъ, человѣкъ очень богатый и скупой. Жена его умерла при первыхъ же родахъ, оставивъ ему дочку, эту самую Марселлу, о которой идетъ рѣчь. Удивительная женщина была покойница! Вся она казалась словно сотканною изъ лучей солнца и луны, — нѣжная такая, хрупкая, субтильная. И все-то она улыбалась, каждому, бывало, скажетъ ласковое слово и въ нуждѣ поможетъ, само собою, потихоньку отъ мужа. Я думаю, за ея доброту Господь такъ рано и взялъ ее къ Себѣ… Недолго прожилъ послѣ нея и Гильомъ, потому что страшно ее любилъ и все тосковалъ по ней. Марселла осталась сиротою и богатою наслѣдницею на рукахъ у своего опекуна, нашего священника. Чѣмъ старше она становилась, тѣмъ все болѣе стала напоминать свою мать; а когда ей минуло пятнадцать лѣтъ, то она сдѣлалась еще лучше матери. Кто постарше, любовался на нее какъ на чудо Господне; а молодежь — такъ та вся поголовно сходила по ней съ ума. Опекунъ пригласилъ къ ней нѣсколькихъ учительницъ, чтобы обучить ее какъ можно лучше, и ни на шагъ не выпускалъ изъ дому безъ провожатыхъ. Само собою разумѣется, что отъ жениховъ ей отбоя не было, даже изъ благородныхъ и важныхъ фамилій; да оно и правда: кому не лестно получить въ жены писаную красавицу, вдобавокъ еще богатую и ученую! Священникъ не прочь былъ пристроить ее, но только не хотѣлъ дѣлать этого противъ ея воли… Ее подумайте, ваша милость, что онъ потому только торопился выдать Марселлу замужъ, чтобы воспользоваться ея богатствомъ, — нѣтъ, этого никто о немъ не скажетъ… Такого хорошаго человѣка, какъ онъ, не скоро сыщешь. О многихъ говорятъ худо, но о нашемъ священникѣ я никогда ни отъ кого не слыхалъ ни одного дурного слова.

— Да, это много значить, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Такихъ людей, о которыхъ совсѣмъ не говорятъ дурного, очень мало… Продолжай, однако, любезный Педро. Ты такъ интересно разсказываешь, что я охотно слушаю тебя.

— Это оттого, что у меня языкъ привѣшенъ на мѣстѣ, — замѣтилъ Педро, ухмыльнувшись. — Марселлѣ же не нравился ни одинъ женихъ, какъ бы онъ ни былъ хорошъ, и сколько бы ни уговаривалъ ее опекунъ не отталкивать отъ себя счастья. Она все твердила, что молода и не умѣетъ еще распоряжаться хозяйствомъ. Какъ я уже говорилъ, священникъ, который былъ ея законнымъ опекуномъ, не понуждалъ ее. Онъ и всегда былъ противъ того, когда родители или воспитатели насильно заставляли молодыхъ людей жениться, а дѣвушекъ выходить замужъ. Марселлѣ и было это на руку, она радовалась, что ей даютъ полную волю. Въ одинъ прекрасный день она взяла переодѣлась пастушкой и пошла въ поле пасти стадо, вотъ тутъ, неподалеку отъ насъ. Съ этихъ поръ во всемъ нашемъ околоткѣ не было, кажется, ни одного холостого мужчины, какого бы онъ ни былъ званія и состоянія, который тоже не сдѣлался бы пастухомъ, чтобы воспользоваться случаемъ увиваться вокругъ Марселлы. Увидалъ ее какъ-то Хризостомъ и, не зная кто она такая, тоже вздумалъ разыгрывать пастуха. Вела она себя хорошо: со всѣми была одинаково привѣтлива и никому не оказывала предпочтенія, а тѣхъ, которые были ужъ слишкомъ нахальны, она спроважила такъ ловко, что они больше и не показывались къ ней, даже свою пастушескую одежду навсегда забрасывали въ дальній уголъ. Но всѣ, кто ее видѣлъ, продолжаютъ страдать по ней, послѣ нея на другихъ дѣвушекъ и глядѣть не хотятъ. А Марселла знай себѣ посмѣивается и ни на кого не обращаетъ вниманія. Если бы вы пробыли здѣсь нѣсколько дней, то убѣдились бы сами, сколько зла она надѣлала своею красотой и жестокостью. Изъ-за нея льются рѣки слезъ и крови; изъ-за нея никому нѣтъ покоя: одинъ сходитъ съ ума, другой топится, третій умираетъ съ разбитымъ сердцемъ; нѣкоторые мучаются надъ сочиненіемъ стиховъ, которые могли бы ей понравиться, или еще надъ чѣмъ-нибудь, чтобы доказать неумолимой красавицѣ свою любовь. Во всѣхъ окрестныхъ лѣсахъ не найдется почти ни одного дерева, на которомъ не было бы вырѣзано имени Марселлы съ коронкой наверху, въ знакъ того, что она пригнана царицей красоты. Остальныя дѣвушки готовы бы отъ зависти и ревности растерзать ее на мелкіе кусочки, но боятся мести ея поклонниковъ и отводятъ душу только тѣмъ, что называютъ ее колдуньей. Вышла бы она замужъ, всѣ сразу и успокоились бы; но, какъ слышно, она до сихъ поръ и не думаетъ объ этомъ. Неужели она никогда никого не полюбитъ? По моему мнѣнію, этого быть не можетъ: не каменная же она въ самомъ дѣлѣ! Любопытно знать, кого она изберетъ… Ну, живы будемъ — увидимъ, а умремъ, такъ намъ не до нея будетъ… Жаль только очень Хризостома: такой былъ славный человѣкъ и вдругъ погибъ изъ-за этой дѣвчонки!.. Не пожелаете ли и вы, господинъ рыцарь, взглянутъ на его похороны? Если разрѣшатъ зарыть его тамъ, гдѣ онъ просилъ, то это не далеко отсюда. Мы бы васъ проводили туда.

— Хорошо, я проѣду туда, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Благодарю тебя за удовольствіе, которое ты мнѣ доставилъ своимъ разсказомъ.

— Очень радъ, что доставилъ удовольствіе вашей милости, — проговорилъ разсказчикъ. — Есть люди, которые знаютъ еще больше про Марселлу. Завтра, навѣрное, встрѣтимъ ихъ на похоронахъ Хризостома. Я укажу вамъ кого-нибудь изъ пастуховъ съ ея пастбища, и вы разспросите его… Теперь не худо бы вашей милости лечь гдѣ-нибудь въ закрытомъ мѣстѣ, потому что раны не любятъ сырости… Ну, да, впрочемъ, съ нашимъ лѣкарствомъ вамъ бояться нечего: отъ него живо затянетъ рану.

Санчо, втихомолку посылавшій ко всѣмъ чертямъ болтливаго Педро, не дававшаго ему спать, чуть не силкомъ втащилъ Донъ-Кихота въ одинъ изъ шалашей, гдѣ ему устроили на полу мягкую постель изъ шкуръ. Возбужденный разсказомъ о Марселлѣ, рыцарь почти всю ночь промечталъ о своей Дульцинеѣ, между тѣмъ какъ его оруженосецъ спалъ какъ убитый, свернувшись въ клубокъ подъ навѣсомъ, гдѣ были привязаны Россинантъ и оселъ.

ГЛАВА XIII,
въ которой оканчивается повѣствованіе о Марселлѣ и разсказываются новыя событія.

Едва только начало разсвѣтать, какъ Педро разбудилъ Донъ-Кихота и спросилъ его, дѣйствительно ли намѣренъ онъ присутствовать при похоронахъ Хризостома и не желаетъ ли отправиться вмѣстѣ съ нимъ и его товарищами.

Рыцарь поспѣшилъ отвѣтить утвердительно, растолкалъ Санчо и приказалъ ему осѣдлать Россинанта и приготовить своего осла.

Закусивъ на скорую руку, вся компанія ринулась въ путь. Стеречь стадо остался только одинъ старикъ съ распухшею отъ занозы ногой.

Черезъ нѣсколько времени Донъ-Кихотъ, ѣхавшій впереди, увидалъ на перекресткѣ дороги съ полдюжины пастуховъ, одѣтыхъ въ плащи изъ черныхъ козлиныхъ шкуръ и имѣвшихъ на головѣ вѣнки, сплетенные изъ лавровыхъ и кипарисныхъ вѣтвей. За этими пастухами слѣдовали верхомъ два прекрасно одѣтыхъ господина, сопровождаемые тремя служителями.

Встрѣчныя партіи вѣжливо раскланялись между собой и, узнавъ, что у нихъ одна цѣль, продолжали дорогу вмѣстѣ.

— Сеноръ Вивальдо, — сказалъ одинъ изъ господъ другому, — намъ, кажется, нечего жалѣть, что эта церемонія позадержитъ насъ. Прислушайтесь, какія удивительныя вещи разсказываютъ пастухи о погибшемъ студентѣ и о жестокой красавицѣ, сведшей его въ преждевременную могилу.

— Я вовсе не думаю жалѣть о потерѣ времени и очень доволенъ, что случай неблагопріятствовалъ мнѣ отдать послѣдній долгъ бѣдной жертвѣ любви, — отвѣтилъ Вивальдо.

Донъ-Кихотъ спросилъ у этихъ сеноровъ, что они знаютъ о Хризостомѣ и Марселлѣ. Тѣ отвѣтили, что пока еще очень мало. Они встрѣтили печальное шествіе пастуховъ, освѣдомились о причинѣ его и услышали въ отвѣтъ интересную исторію о прекрасной Марселлѣ съ каменнымъ сердцемъ, о страданіяхъ ея многочисленныхъ поклонниковъ и о смерти одного изъ нихъ, бывшаго саламанскаго студента Хризостома, котораго сегодня хоронятъ. Заинтересовавшись этимъ, они и послѣдовали за шествіемъ, хотя путь ихъ и лежитъ совершенно въ другую сторону.

Въ свою очередь сеноръ Вивальдо спросилъ Донъ-Кихота, что заставляетъ его путешествовать вооруженнымъ съ головы до ногъ въ мирное время и въ странѣ, гдѣ ничего не слышно о разбояхъ и тому подобныхъ насиліяхъ.

— Мое званіе и данный мною обѣтъ вынуждаютъ меня бытъ всегда въ полномъ вооруженіи, — отвѣтилъ рыцарь. — Праздность, роскошь и изнѣженный образъ жизни — дѣло придворныхъ; а жизнь, полная труда, лишеній, опасностей, проводимая въ полномъ вооруженіи на конѣ, почти безъ отдыха — удѣлъ странствующихъ рыцарей, къ которымъ имѣю счастье принадлежать и я, хотя и въ качествѣ самаго недостойнаго изъ ихъ доблестной среды.

Это объясненіе навело сеноровъ на мысль, что они имѣютъ дѣло съ сумасшедшимъ. Желая окончательно убѣдиться въ этомъ, а кстати и познакомиться съ новымъ любопытнымъ родомъ помѣшательства, Вивальдо спросилъ:

— Позвольте узнать, что же собственно значитъ странствующій рыцарь?

— Сеноръ, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, — вы, вѣроятно, знакомы съ англійскими лѣтописями. Въ нихъ много говорится о нѣкоемъ Артурѣ — томъ самомъ Артурѣ, котораго мы, кастильцы, называемъ Артусомъ — и, между прочимъ, приводится старинное, распространенное во всей Англіи преданіе, что будто онъ вовсе не умеръ, а только былъ превращенъ однимъ волшебникомъ въ ворона, — вотъ почему ни одинъ англичанинъ и не убиваетъ этой птицы, — и что настанетъ день, когда Артуръ снова приметъ свой прежній видъ и возьметъ назадъ свой скипетръ и корону. Во времена этого славнаго короля былъ основанъ орденъ рыцарей «Круглаго Стола», и тогда же разыгралась знаменитая любовная исторія Ланселота и королевы Женіевры, повѣренной которой была дуэнья Кинтаньона, тоже получившая историческую извѣстность. Любовь эта воспѣта, между прочимъ, и въ народномъ романсѣ, начинающемся со слѣдующихъ словъ:

«Какого рыцаря красотки любили такъ, какъ Ланселота?»

Съ тѣхъ поръ рыцарство все болѣе и болѣе возвышалось и распространялось по всему міру. Изъ этого благороднаго сословія особенно прославились и обезсмертили свои имена слѣдующія лица: Амадисъ Галльскій, со своими потомками до пятаго поколѣнія, мужественный Феликсъ-Марсъ Иранскій, отважный Тирантъ Бѣлый и наконецъ непобѣдимый донъ Беліанисъ Греческій, прославившійся почти на нашихъ уже глазахъ. Вотъ, сеноры, эти-то славные герои и были всѣ странствующими рыцарями. Къ этому же славному сословію принадлежу и я, недостойный, давшій обѣтъ неукоснительно, не щадя силъ и живота, выполнять великія обязанности, завѣщанныя намъ славными рыцарями минувшихъ вѣковъ. Теперь, надѣюсь, вы поняли, что заставляетъ меня ѣздить вооруженнымъ. Я ищу случая употребить свое оружіе на защиту угнетаемыхъ и невинно погибающихъ. Во имя этого я готовъ итти навстрѣчу любой величайшей опасности.

Изъ длинной рѣчи Донъ-Кихота незнакомцы, дѣйствительно, поняли все, что имъ хотѣлось знать. Этотъ родъ помѣшательства былъ для нихъ новостью, и они съ любопытствомъ вглядывались въ своего оригинальнаго спутника.

Сеноръ Вивальдо былъ замѣчательный весельчакъ. Желая дать Донъ-Кихоту возможность высказаться поподробнѣе, чтобы потомъ потѣшиться надъ нимъ, онъ сказалъ ему съ самымъ серьезнымъ видомъ:

— Благородный странствующій рыцарь, вѣдь даже въ самомъ строгомъ монашескомъ орденѣ жизнь не такъ сурова, какъ та, которой вы посвятили себя.

— Да, но зато монашеская жизнь и менѣе полезна, — подхватилъ Донъ-Кихотъ. — У монаховъ только и дѣла, чтобы въ мирѣ и тишинѣ молить Бога о спасеніи своей души и о ниспосланія на землю всѣхъ благъ. А мы, рыцари, странствующіе и подъ жгучими лучами лѣтняго солнца и подъ ледянымъ небомъ зимы, ничѣмъ не защищенные отъ вліянія стихій, стремимся своимъ мужествомъ и остреемъ своего меча выполнять то, о чемъ монахи только молятся. Мы на землѣ — орудіе Божіей власти, исполнители Его верховныхъ велѣній. Такъ какъ ратные подвиги покупаются цѣною тягостныхъ лишеній, пота и крови, то они, конечно, превышаютъ труды иноковъ, огражденныхъ отъ всякихъ опасностей крѣпкими стѣнами ихъ обители и пользующихся лѣтомъ прохладою, а зимою — тепломъ своихъ церквей и келлій. Я не говорю и никогда не осмѣлюсь даже подумать; что званіе странствующаго рыцаря такъ же свято, какъ иноческій санъ, а указываю только на то, съ какими затрудненіями и лишеніями оно сопряжено. И все это — во имя человѣколюбія! Ни одинъ, даже самый суровый, монашескій уставъ не предписываетъ ничего подобнаго. О, если бы вы знали, сколько испытали бѣдствій рыцари минувшихъ временъ! Вся ихъ славная жизнь была непрерывною цѣпью всевозможныхъ опасныхъ приключеній. Если нѣкоторые изъ нихъ и достигли короны, то, право, очень дорогою цѣной! Притомъ мнѣ кажется, что безъ помощи покровительствовавшихъ имъ волшебниковъ всѣ ихъ труды пропали бы даромъ, а надежды разсѣялись бы какъ дымъ.

— Я то же думаю, — сказалъ Вивальдо. — Но когда я читалъ кое-что о странствующихъ рыцаряхъ, меня всегда поражало, почему въ минуту величайшей опасности ваши собратья обращались не къ Богу, какъ дѣлаютъ всѣ христіане, прощаясь на всякій случай съ жизнью, а къ своимъ дамамъ. Согласитесь, что это сильно отзывается язычествомъ.

— Сеноръ, намъ иначе и поступать невозможно. Освященный временемъ обычай требуетъ, чтобы рыцарь, пускающійся въ опасность въ присутствіи своей дамы, сначала съ мольбою взглянулъ на нее, молчаливо испрашивая ея сочувствія, а когда она отсутствуетъ — онъ обязанъ обратиться къ ней мысленно, но непремѣнно вслухъ, признавая этимъ ея власть надъ собою. Такъ и дѣлали всѣ рыцари, и я не вижу въ этомъ ничего богоотступническаго, тѣмъ болѣе, что въ душѣ мы никогда не забываемъ Творца и своихъ обязанностей къ Нему. Безъ вѣры въ Бога мы едва ли были бы такъ добросовѣстны въ исполненіи всего того, что на насъ налагаетъ рыцарскій уставъ.

— Когда же это рыцари находятъ время вспоминать о Богѣ во время своихъ схватокъ? — спрашивалъ любопытный Вивальдо. — Я читалъ, что сраженія у нихъ всегда происходятъ чрезвычайно быстро, при чемъ въ большинствѣ случаевъ одинъ остается на мѣстѣ, а другой часто бываетъ еле живъ. Вотъ почему, по моему мнѣнію, имъ бы лучше и слѣдовало поручить душу свою Богу, чѣмъ думать о своихъ дамахъ. И неужели у каждаго рыцаря обязательно должна быть дама сердца? Ее всѣ же они обязательно должны быть влюблены? Я думаю…

— И очень ошибаетесь, сеноръ, если вы такъ думаете! — съ пылкостью перебилъ Донъ-Кихотъ. — Странствующій рыцарь безъ дамы сердца, — нѣчто невозможное. Рыцарю такъ же свойственно быть влюбленнымъ, какъ небу — покрываться ночью звѣздами. Укажите мнѣ какую-нибудь рыцарскую исторію, въ которой былъ бы описанъ странствующій рыцарь безъ дамы сердца… Если же и попадались такіе, то это были, такъ сказать, незаконные сыновья рыцарства, попавшіе въ нашу крѣпость не прямо и открыто, черезъ главныя ворота, но тайкомъ — черезъ какую-нибудь лазейку.

— Однако помнится мнѣ, будто я читалъ, что донъ Галаоръ, братъ мужественнаго Амадиса Галльскаго, не имѣлъ дамы, покровительству которой могъ бы поручать себя въ минуту опасности, что, однако, не мѣшало ему слыть за славнаго, всѣми почитаемаго рыцаря.

— Исключенія, какъ извѣстно, только подтверждаютъ правила, — произнесъ Донъ-Кихотъ. — Къ тому же я знаю изъ достовѣрныхъ источниковъ, что этотъ рыцарь былъ влюбленъ втайнѣ, и если онъ говорилъ комплименты каждой встрѣчной красавицѣ, то это была только его природная слабость, побѣдить которой онъ никакъ не могъ; притомъ это не наносило никакого ущерба истинной владычицѣ его сердца, имени которой онъ ни предъ кѣмъ не произносилъ, потому что былъ очень скрытенъ. А разъ у него была дама, которой онъ посвятилъ свою любовь, то онъ, конечно, тоже обращался къ ней, когда вступалъ въ сраженіе, но только про себя, такъ что никто не могъ этого слышать.

— Если странствующему рыцарю вмѣняется въ обязанность быть влюбленнымъ, — продолжалъ сеноръ Вивальдо, — то вы, по всей вѣроятности, какъ строгій исполнитель всего предписаннаго уставомъ вашего ордена, тоже носите въ своемъ сердцѣ образъ какой-нибудь красавицы, и если вы не такъ скрытны, какъ донъ Галаоръ, то прошу васъ отъ себя и отъ имени своихъ товарищей открыть намъ имя и родину вашей дамы и описать ея наружность. Ей, конечно, можетъ быть только пріятно, когда весь міръ узнаетъ, что она видитъ у своихъ ногъ такого храбраго рыцаря, какъ вы.

— Не знаю, — со вздохомъ возразилъ Донъ-Кихотъ, — дѣйствительно ли желаетъ моя повелительница, чтобы весь міръ узналъ о томъ, что я томлюсь въ ея цѣпяхъ, но, тѣмъ не менѣе, я готовъ исполнить вашу просьбу. Ее зовутъ Дульцинеей, родомъ она изъ деревни Тобозо, въ Ламанчѣ, что не мѣшаетъ ей быть по крайней мѣрѣ принцессой, такъ какъ она моя дама. Она соединяетъ въ себѣ все, чѣмъ фантазія поэтовъ надѣляетъ своихъ героинь. Волосы ея — нити чистаго золота, брови — точно произведеніе кисти величайшаго художника, щеки подобны двумъ нѣжнѣйшимъ розамъ, а губы-самымъ дорогимъ коралламъ, глаза — два солнца, зубы — чистыя жемчужины, шея, грудь и руки напоминаютъ алебастръ, мраморъ и слоновую кость, — однимъ словомъ, она по своей дивной красотѣ стоитъ внѣ всякихъ сравненій.

— А не позволите ли вы намъ узнать поближе родословную такой сказочной красавицы? — спросилъ Вивальдо.

— Отчего же, — вѣжливо сказалъ Донъ-Кихотъ. — Я очень радъ сообщить о повелительницѣ моего сердца все, что мнѣ извѣстно самому. Она не происходитъ отъ Курціевъ, Кайевъ или Сципіоновъ древняго, отъ Колонна или Орсини средневѣкового Рима, отъ Монкадъ или Реквесановъ Каталонскихъ; она не считаетъ между своими предками Палафокса, Луна или Урреаса Арагонскихъ, Цердаса, Маврикеса, Мандоса или Гусмана Кастильскихъ, Аланкастровъ или Менесовъ Португальскихъ, — нѣтъ: она родомъ просто изъ Тобозо Ламанчскаго. Родъ ея новый, но предназначенный, какъ я твердо убѣжденъ, дать въ грядущихъ вѣкахъ свое имя славнѣйшимъ фамиліямъ. Если кто захочетъ сдѣлать какія-либо возраженія противъ этого, то я долженъ буду напомнить ему слова, начертанныя Сербиномъ на оружіи Роланда:

«Никто да не дерзнетъ рукой къ нимъ прикоснуться,

Если не желаетъ съ Роландомъ здѣсь столкнуться»!

— О, я и не думаю возражать! — произнесъ Вивальдо. — Хотя мой родъ и происходитъ отъ кашопэновъ^[15] изъ Ларедо, но я все-таки не дерзну сравнивать его съ родомъ Дульцинеи Тобозской, о которомъ, откровенно говоря, я никогда не слыхалъ.

— Это меня очень удивляетъ, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ, качая съ сожалѣніемъ головой.

Пастухи, внимательно прислушиваясь къ этой бесѣдѣ, тоже вынесли убѣжденія, что Донъ-Кихотъ помѣшанъ. Одинъ только Санчо вѣрилъ, какъ оракулу, всему, что городилъ его господинъ, такъ какъ зналъ его съ самаго дѣтства за умнаго и правдиваго человѣка и всегда относился къ нему съ полнымъ уваженіемъ. Однако и у этого добродушнаго человѣка явилось нѣкоторое сомнѣніе, когда Донъ-Кихотъ началъ описывать неземную красоту Дульцинеи Тобозской, о существованіи которой тоже онъ никогда не слыхалъ, хотя довольно часто бывалъ въ Тобозо. Къ тому же онъ никакъ не могъ понять, какимъ образомъ можно быть въ одно и то же время крестьянкой и принцессой.

Вскорѣ путешественники увидѣли въ горномъ проходѣ человѣкъ двадцать другихъ пастуховъ, тоже одѣтыхъ въ черные плащи, съ вѣнками изъ лавровъ и кипарисовъ на головѣ. Шестеро изъ нихъ несли носилки, покрытыя зеленью и цвѣтами. Увидя ихъ, одинъ изъ пастуховъ, сопровождавшихъ нашихъ всадниковъ, воскликнулъ:

— Вотъ несутъ тѣло Хризостома, а сейчасъ будетъ и мѣсто, гдѣ онъ просилъ его похоронить!

Всѣ — и верховые и пѣшіе — прибавили шагу и присоединились къ похоронной процессіи какъ разъ въ то время, когда опустили на землю носилки и принялись желѣзными заступами копать могилу у подножія скалы, изъ которой билъ источникъ прозрачной и холодной воды.

Поздоровавшись съ людьми, находившимися возлѣ гроба, всадники съ любопытствомъ стали разсматривать покойника. На видъ ему было лѣтъ тридцать. Замѣчательная красота его не успѣла еще пострадать отъ наложенной на нее печати смерти. Возлѣ него, на носилкахъ, лежали его любимыя книги и рукописи.

Толпа хранила теперь глубокое молчаніе, пока одинъ изъ носильщиковъ не обратился къ стоявшему въ головахъ трупа молодому человѣку въ глубокомъ траурѣ и едва удерживавшемуся отъ рыданій и не сказалъ ему:

— Амброзіо, скажи намъ, какъ точный исполнитель воли покойнаго, дѣйствительно ли здѣсь то мѣсто, на которомъ онъ желалъ бытъ похороненнымъ?

— Да, это то самое мѣсто, — отвѣтилъ молодой человѣкъ, котораго назвали Амброзіо. — Несчастный другъ мой много разъ передавалъ мнѣ грустную повѣсть своей любви. Здѣсь онъ впервые увидалъ губительницу сердецъ — Марселлу; здѣсь онъ открылся ей въ своей пламенной и чистой любви; здѣсь она поразила его сердце своимъ холоднымъ отказомъ и обрекла его на смерть, и здѣсь же онъ пожелалъ бытъ преданнымъ землѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и вѣчному забвенію… Это тѣло, на которое вы смотрите съ такимъ сожалѣніемъ, — продолжалъ онъ, обернувшись къ всадникамъ, — это бѣдное, бездыханное тѣло, еще такъ недавно заключавшее въ себѣ благородную и богато одаренную душу, — все, что осталось отъ моего друга Хризостома, славившагося своими знаніями, правдивостью и добротою. Гордый безъ высокомѣрія, щедрый безъ тщеславія, вѣрный и безкорыстный другъ, остроумный, любезный и веселый собесѣдникъ безъ малѣйшей пошлости, — онъ былъ между нами первый по своимъ достоинствамъ и по своему несчастью. Онъ любилъ — и получалъ въ отвѣтъ на свою любовь насмѣшки; онъ боготворилъ — и былъ безжалостно отвергнутъ; онъ пытался пробудить чувство въ груди надменной дѣвушки, хотѣлъ одушевить холодный мраморъ, желалъ быть услышаннымъ въ пустынѣ!.. И вотъ, въ награду за свою безграничную любовь, онъ убитъ въ самый расцвѣтъ своей жизни рукою той самой дѣвушки, имя которой онъ хотѣлъ прославить на вѣчныя времена, чтобы память о немъ была безсмертна. Я могъ бы подтвердить мои слова вотъ этими рукописями, если бы покойный не завѣщалъ мнѣ сжечь ихъ.

— Это будетъ непростительно съ вашей стороны, — сказалъ Вивальдо. — Благоразуміе и справедливость противятся исполненію воли, не согласной со здравымъ разсудкомъ. Подумайте, что сказали бы объ Августѣ, если бы онъ выполнилъ предсмертную волю божественнаго пѣвца мантуанскаго! Сослужите послѣднюю службу вашему другу — предайте тѣло его землѣ, но спасите отъ гибели его чувства и мысли, изложенныя въ этихъ рукописяхъ. Не исполняйте слѣпо того, что внушено лишь глубокимъ отчаяніемъ. Спасая эти рукописи, вы сдѣлаете доброе дѣло: вы увѣковѣчите память о жестокости Марселлы и укажете другимъ людямъ ту бездну, въ которую стремятся многіе люди, находящіеся въ положеніи вашего покойнаго друга. Услыхавъ сегодня случайно, что собираются похоронить человѣка, погибшаго отъ любви, мы свернули съ дороги, чтобы взглянуть на его останки и узнать болѣе подробно повѣсть его страданій, одно уже упоминаніе о которыхъ насъ глубоко тронуло. Именемъ нашего общаго участія къ вашему покойному другу я умоляю васъ, сеноръ Амброзіо, отказаться отъ своего намѣренія сжечь эти рукописи и позволить мнѣ взять часть ихъ съ собою.

Не дождавшись отвѣта, Вивальдо протянулъ руку и взялъ нѣсколько отдѣльныхъ листковъ, исписанныхъ прекраснымъ твердымъ и яснымъ почеркомъ.

— Пусть остается у васъ то, чѣмъ вы уже завладѣли, — сказалъ Амброзіо. — А что касается остального, то ужъ позвольте мнѣ исполнить волю моего друга.

Вивальдо поднесъ одинъ изъ листковъ къ своимъ глазамъ, страдавшимъ сильной близорукостью, и прочелъ вслухъ заглавіе: «Пѣснь отчаянія».

— Это послѣднее произведеніе моего несчастнаго друга, — пояснилъ Амброзіо. — Прочтите его, если хотите, вслухъ, чтобы всѣ присутствующіе узнали, до чего можетъ довести человѣка безнадежная любовь. Вы успѣете прочесть, пока готовятъ могилу.

— Съ удовольствіемъ, — проговорилъ Вивальдо и, окруженный тѣсно скучившеюся вокругъ него толпой, онъ прочиталъ звучнымъ голосомъ слѣдующее стихотвореніе.

ГЛАВА XIV,
въ которой приводится посмертное произведеніе Хризостома и повѣствуется о неожиданномъ появленіи красавицы Марселлы.

ПѢСНЯ ХРИЗОСТОМА.

Жестокая! Неужели ты хочешь, чтобы мой языкъ оповѣстилъ міру о всѣхъ мученіяхъ, которымъ ты меня подвергаешь? Въ такомъ случаѣ мнѣ придется заимствовать у самихъ фурій ихъ злобу и бѣшенство.

"И я сдѣлаю это; горе, терзая мою душу, побуждаетъ меня къ этому. Я долженъ излить весь тотъ ядъ, который сжигаетъ мое сердце и причиняетъ мнѣ муку тысячи смертей.

"Выходите изъ своихъ лѣсовъ дикія чудовища; идите смѣшивать свои крики съ моими стенаніями! Медвѣди и тигры, дайте мнѣ свой устрашающій языкъ! Гордые львы, научите меня своему рыканью!

"Вѣтры, не откажите мнѣ въ шумѣ своихъ бурь, дайте мнѣ силу своего рева! Молнія, дай мнѣ свои огни! Ураганы, дайте мнѣ свое бѣшенство! Море, одолжи свой гнѣвъ! И ты, адъ, отдай мнѣ всѣ свои ужасы!

"А ты, мрачный тиранъ царства любви, имя которому — ревность, отдай мнѣ свое ядовитое жало; пусть оно своимъ смертоноснымъ остреемъ вонзается въ мою душу и усугубитъ мои страданія!

"Смерть, немедленная смерть — вотъ мой удѣлъ! Нѣтъ мнѣ другого исхода. Жившему въ несчастьѣ отъ несчастья же слѣдуетъ и умереть! Судьба, я сдаюсь и не молю тебя болѣе о пощадѣ: доверши же послѣднимъ ударомъ начатое тобою!

"Выходите изъ своихъ черныхъ безднъ: и ты, Танталъ, вѣчно мучимый неутомимою жаждой; и ты, злополучный Сизифъ, неслыханныя преступленія котораго наказываются пыткою, нарочно для тебя придуманною.

"И ты, Прометей, служащій вѣчною добычей жадному коршуну, никогда не могущему насытиться, сколько бы онъ ни клевалъ тебя; и ты, бѣдный Иксіонъ, прикованный цѣпями къ раскаленному колесу; и вы? черныя сестры, прядущія нить нашихъ дней!

«Приведите съ собою изъ ада неумолимаго Цербера! Весь адъ зову къ себѣ въ этотъ страшный день: пусть его пламя, его вой и скрежетъ зубовъ его грѣшниковъ сольются въ одинъ стонъ, и этотъ стонъ пусть будетъ погребальнымъ гимномъ несчастному мученику любви!»

Шопотъ одобренія пронесся по рядамъ слушателей, когда Вивальдо окончилъ чтеніе. Но самъ онъ находилъ, что выраженная въ этомъ стихотвореніи ревность не вяжется съ слухомъ о томъ, что Марселла никому изъ своихъ поклонниковъ не отдавала предпочтенія.

— Въ поясненіе этого я долженъ сказать вамъ, — проговорилъ Амброзіо, — что Хризостомъ въ послѣднее время своей жизни, когда писалъ это стихотвореніе, находился вдали отъ своей возлюбленной, въ надеждѣ, что разлука, быть-можетъ, заставитъ его забыть свою мучительницу; но, вмѣсто забвенія, въ его душу закралась ядовитая змѣя, называемая ревностью, жалящая одинаково больно, — имѣется на это основаніе или нѣтъ. Честь Марселлы нисколько не страдаетъ отъ этой неосновательной ревности. Всѣ знаютъ, что Марселла жестока, но даже самые злые ея враги не могутъ обвинить ее въ чемъ-нибудь другомъ, предосудительномъ для молодой дѣвушки.

Вивальдо хотѣлъ было прочесть еще одно стихотвореніе, но вдругъ взглядъ его остановился на чудномъ видѣніи, внезапно появившемся неизвѣстно откуда. Это была сама Марселла. Прекрасная какъ ангелъ, стояла она на вершинѣ той скалы, у подножья которой лежало тѣло ея злополучнаго поклонника. Всѣ, видѣвшіе ее въ первый разъ, глядѣли на нее въ нѣмомъ восхищеніи, пораженные ея, дѣйствительно, неземною красотой.

Одинъ Амброзіо бросалъ на нее взоры, полные ненависти.

— Чудовище жестокости, ядовитая змѣя! Зачѣмъ явилась ты сюда? — воскликнулъ онъ дрожащимъ отъ негодованія голосомъ. — Чего ты ищешь здѣсь? Неужели тебя привлекла жажда торжества надъ трупомъ погубленнаго тобою? Или ты задумала оскорблять его и мертваго, когда онъ уже не въ состояніи защищаться? Можетъ-быть, ты намѣрена осквернить его память какою нибудь гнусною клеветой?… Скажи же намъ, чего ты хочешь? Говори, не стѣсняясь: изъ уваженія къ памяти покойнаго, мы, друзья его, не сдѣлаемъ тебѣ ни малѣйшаго зла, какъ бы мы ни негодовали на тебя.

— Всѣ ваши предположенія невѣрны, — звенящимъ какъ серебро голосомъ отвѣтила Марселла. — Я пришла съ цѣлью оправдать себя и доказать несправедливость слуха, пущеннаго моими недоброжелателями, будто я виновна въ страданіяхъ и смерти Хризостома. Удостойте, благородные сеноры, и вы, друзья-пастухи, выслушать, что я имѣю сказать въ свое оправданіе. Всѣ говорятъ, будто Небо одарило меня такою красотой, что никто не можетъ взглянуть на меня безнаказанно, т.-е. не полюбивъ меня. Если это вѣрно, то неужели я, въ свою очередь, должна любить всѣхъ, влюбившихся въ меня? Я знаю, что мы любимъ все красивое; но справедливо ли заставлять это красивое насильно любить насъ за то лишь, что оно своимъ свойствомъ возбудило въ васъ любовь? Подумайте и о томъ, что человѣкъ, влюбленный въ красавицу, можетъ быть самъ уродомъ, способнымъ внушить къ себѣ одно отвращеніе. Но допустимъ даже, что красота обоихъ равна; такъ неужели одно это должно обязательно обусловить и равную любовь съ обѣихъ сторонъ. Красота, очаровывая взоры, не всегда очаровываетъ сердце… Если бы одна красота дѣйствовала на сердце, то мы видѣли бы вокругъ себя только безпорядочное броженіе ненасытныхъ желаній, безпрестанно мѣняющихъ предметы своей любви. Если же любовь не можетъ и не должна быть навязываема, то какъ же винить меня за то, что я не отвѣтила на взаимность Хризостома? Если Богъ создалъ меня красивой, то сдѣлалъ это помимо моей воли, — я Его объ этомъ не просила. И какъ змѣя нисколько не виновата въ томъ, что у нея въ жалѣ скрытъ смертельный ядъ, такъ и меня нельзя обвинять въ томъ, что я красивѣе другихъ. Красоту честной женщины можно сравнить съ пылающимъ огнемъ или неподвижно лежащимъ мечомъ: тотъ жжетъ, а этотъ ранить лишь тѣхъ, которые прикасаются къ нимъ. Душевныя достоинства — вотъ истинная наша красота, безъ которой мы не можемъ быть прекрасными. И неужели женщина обязана жертвовать собою мимолетной прихоти мужчины, обыкновенно даже улетучивающейся еще скорѣе самой вызвавшей ее красоты?.. Я родилась свободною и, дорожа свободою, хочу вести уединенную жизнь. Рощи, горы и зеркальныя воды окрестныхъ ручейковъ — вотъ единственные повѣренные моихъ тайнъ и властелины моей красоты. Прямо, открыто и честно отказала я всѣмъ претендентамъ на мною руку, и если этотъ отказъ не образумливаетъ ихъ, если они продолжаютъ утѣшать себя несбыточными надеждами, — то я спрашиваю, кого обвинять: мою ли жестокость, или ихъ упрямство? Вы говорите, что намѣренія Хризостома были чисты, и что я поэтому напрасно оттолкнула его. Можетъ-быть. Но не объявила ли я ему на этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ его теперь хоронятъ, въ ту минуту, когда онъ открылся мнѣ въ любви, что я намѣрена жить одинокой, не связывая ни съ кѣмъ своей судьбы и оставаясь вѣрной своему обѣту — отдать одной природѣ то, чѣмъ она одарила меня? Если и послѣ этого повязка не упала съ глазъ его, если онъ упорствовалъ плыть противъ теченія, итти наперекоръ судьбы, то удивительно ли, что онъ потонулъ въ морѣ собственнаго неблагоразумія? Если бы я его обманывала, я была бы безчестна; а если бы я отдала ему свою руку, я измѣнила бы своему святому обѣту. Онъ упорствовалъ, и это упорство довело его до отчаянія… Неужели и послѣ моего объясненія у васъ хватитъ духу обвинять меня въ его страданіяхъ и смерти? Обманула ли, прельщала ли, увлекала ли я его? Измѣнила ли я моей клятвѣ ради кого другого? Обѣщала ли я кому другому свое сердце? Нѣтъ, — говорите вы. Такъ за что же вы меня проклинаете? За что называете меня жестокой и невѣрной? Можетъ-быть Небо и предназначило мнѣ мужа, наперекоръ моему обѣту, но пока я его еще не вижу и не ищу… Пусть запомнятъ мои слова всѣ, пораженные моей красотой. И если теперь еще кто умретъ изъ-за меня, то пусть знаютъ, что онъ умеръ не отъ ревности и не отъ моего презрѣнія, потому что женщина, ни въ кого не влюбленная, не можетъ ни въ комъ возбудить ревности, и выводить кого нибудь изъ заблужденія вовсе еще не значитъ оскорблять его презрѣньемъ… Пусть тотъ, кто зоветъ меня змѣей, уходитъ отъ меня подальше; пусть не преслѣдуетъ меня тотъ, кто считаетъ меня жестокой, и оставитъ въ покоѣ тотъ, кто клеймитъ меня названіемъ вѣроломной! Пустъ знаютъ они, что это ядовитое, злое, коварное существо не только не ищетъ ихъ, а напротивъ — избѣгаетъ. Повторяю: если пламенная страсть сгубила Хризостома, то можно ли въ этомъ обвинять мое благоразуміе? Пусть же никто отнынѣ не приходитъ смущать моего уединенія и не будетъ настаивать, чтобы я сдѣлалась клятвопреступницей. Я обладаю состояніемъ, доставшимся мнѣ отъ моихъ родителей, и я не гоняюсь за чужимъ. Судьба дала мнѣ возможность быть свободной, — такъ неужели же я добровольно пойду въ рабство? Я никого не ненавижу и никого не люблю. Никто не можетъ сказать, что я обманула того-то, польстила тому-то, посмѣялась надъ тѣмъ-то и любила того то. Простая бесѣда съ пастушками моей деревни и забота о моихъ стадахъ, которой я все цѣло посвятила себя, составляютъ для меня всю прелесть жизни. Желанія мои не влекутъ меня дальше этихъ горъ, а если когда и возносятся надъ ними, то лишь затѣмъ, чтобы созерцать вѣчную красоту небесъ, куда долженъ стремиться духъ нашъ, какъ въ обитель, изъ которой онъ спустился на землю и въ которую опять долженъ возвратиться.

Съ послѣднимъ словомъ красавица, не дожидаясь отвѣта, скрылась въ зелени деревьевъ, покрывавшихъ склоны горы. Нѣсколько мгновеній всѣ стояли какъ очарованные; но потомъ двое, позабывъ все, что говорила прелестная пастушка, а помня только ея обольстительную красоту, собрались было послѣдовать за нею; но Донъ-Кихотъ, замѣтивъ это, рѣшился воспользоваться случаемъ, чтобы торжественно заявить себя рыцаремъ-защитникомъ женщины.

— Не совѣтую никому итти за Марселлой, если онъ не хочетъ имѣть дѣло со мною! — воскликнулъ рыцарь, хватаясь за рукоятку своего меча. — Она доказала, что нисколько неповинна въ смерти Хризостома, и ясно дала понять, что не желаетъ быть ничьей женой. Пусть же отнынѣ никто не преслѣдуетъ ее своею любовью; пусть пользуется она уваженіемъ всѣхъ благомыслящихъ людей, потому что въ цѣлой Испаніи она одна, быть-можетъ, ведетъ такую чистую жизнь.

Подъ вліяніемъ ли угрозы Донъ-Кихота, или вслѣдствіе просьбы Амброзіо — не задерживать болѣе похороннаго обряда, никто не тронулся съ мѣста, пока гробъ не опустили въ могилу и не сожгли среди печальной толпы всѣхъ рукописей и книгъ покойнаго. Могилу прикрыли обломкомъ скалы, въ ожиданіи мраморнаго памятника, заказаннаго Амброзіо, сочинившимъ для него слѣдующую эпитафію:

«Подъ этимъ камнемъ скрытъ любовникъ злополучный;

Красавицей бездушной онъ убитъ;

Но съ образомъ ея до гроба неразлучный,

Онъ пожелалъ, чтобъ прахъ его былъ скрытъ

На этомъ самомъ мѣстѣ, гдѣ узналъ впервые

Онъ ту, которую такъ пламенно любилъ,

Гдѣ вѣяли надъ нимъ любви сны золотые,

Гдѣ счастье онъ свое навѣки схоронилъ».

Усыпавъ могильный холмъ зеленью и цвѣтами, толпа разошлась, засвидѣтельствовавъ Амброзіо свое искреннее участіе въ постигшемъ его горѣ. Донъ-Кихотъ распростился съ нимъ, съ сеноромъ Вивальдо и его спутниками, которые, ради своего развлеченія, убѣдительно просили его сопутствовать имъ въ Севилью, увѣряя его, что нигдѣ во всемъ мірѣ нѣтъ мѣста, болѣе интереснаго для искателя приключеній, потому что тамъ чуть не на каждой улицѣ разыгрывается разныхъ драмъ болѣе, чѣмъ въ иной цѣлой странѣ. Донъ-Кихотъ поблагодарилъ сеноровъ за любезное предложеніе и за расположеніе къ нему, но объявилъ, что ему нельзя ѣхать въ Севилью, пока онъ не очиститъ окрестностей вблизи своей родины отъ разбойничьихъ шаекъ и всякаго рода злодѣевъ. Вивальдо и его спутники, видя непреклонность рыцаря, не стали болѣе настаивать. Пожелавъ ему всего лучшаго, они поѣхали своею дорогой, внутренно посмѣиваясь надъ полоумнымъ гидальго. Послѣдній же отправился отыскивать Марселлу, съ цѣлью предложить ей свои услуги на тотъ случай, если молодую дѣвушку будутъ очень безпокоить преслѣдованія ея поклонниковъ. Однако дѣло сложилось иначе, чѣмъ онъ предполагалъ, какъ мы увидимъ въ слѣдующей главѣ.

ГЛАВА XV.
О непріятной встрѣчѣ Донъ-Кихота съ янгуасскими погонщиками муловъ.

Историкъ Сидъ Гаметъ Бенъ-Энгелли говоритъ, что Донъ-Кихотъ, распрощавшись со всѣми лицами, присутствовавшими при похоронахъ Хризостома, тотчасъ же поскакалъ въ лѣсъ, въ которомъ скрылась Марселла. Проискавъ ее напрасно болѣе двухъ часовъ, онъ очутился со своимъ оруженосцемъ на роскошномъ лугу, покрытомъ роскошною свѣжею травой, въ которой протекалъ ручей, бравшій начало въ горахъ, недалеко отъ могилы Хризостома. Восхищенный красотою мѣста и утомленный полуденнымъ зноемъ, нашъ рыцарь рѣшился сдѣлать здѣсь привалъ.

Пустивъ лошадь и осла на траву, Донъ-Кихотъ и Санчо Панца принялись доѣдать остатки своей провизіи, вполнѣ увѣренные, что Россинантъ, отличавшійся удивительнымъ благоразуміемъ, не воспользуется во зло данною ему свободой, а за степеннаго, неповоротливаго осла и совсѣмъ опасаться было нечего. Но нужно было случиться такъ, что какъ разъ въ это время забрели на лугъ и погонщики муловъ изъ Янгуаса, имѣвшіе съ собою также и нѣсколько лошадей. Увидавъ товарищей, Россинантъ вдругъ пустился къ нимъ навстрѣчу съ рѣзвостью молодого жеребенка и началъ заигрывать съ ними. Очевидно, тѣмъ лошадямъ было вовсе не до игры, потому что онѣ приняли Россинанта крайне недружелюбно и, когда онъ не унялся даже при такомъ нелюбезномъ пріемѣ, они начали кусать его и лягать копытами. Одна изъ нихъ даже ухитрилась перегрызть подпруги у его сѣдла, такъ что оно свалилось на землю.

На помощь своимъ лошадямъ прибѣжали погонщики съ дубинами и такъ угостили Россинанта, что онъ упалъ на землю и вытянулъ вверхъ всѣ четыре копыта.

Когда Донъ-Кихотъ и Санчо, совершенно ошеломленные неожиданностью этого происшествія, наконецъ опомнились, то тотчасъ же подбѣжали на помощь къ Россинанту.

— Ну, Санчо, — проговорилъ Донъ-Кихотъ, — тутъ придется имѣть дѣло не съ рыцарями, а съ жалкою чернью, и потому ты можешь съ чистою совѣстью помочь мнѣ наказать этихъ негодяевъ за то, что они ни за что ни про что отколотили бѣднаго Россинанта. Надо же отомстить имъ за моего коня.

— Какая тутъ месть, когда насъ всего двое, или, вѣрнѣе, только полтора человѣка, потому что у меня нѣтъ оружія, а погонщиковъ будетъ по меньшей мѣрѣ десятка два! — возразилъ Санчо.

— Я одинъ стою цѣлой сотни этой дряни! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ, бросаясь съ обнаженнымъ мечомъ на погонщиковъ.

Санчо, увлеченный примѣромъ господина, тоже пустилъ въ ходъ свои здоровые кулаки.

Первымъ ударомъ рыцарь разсѣкъ плечо одному изъ противниковъ, который съ крикомъ боли отступилъ назадъ. Донъ-Кихотъ надѣялся, что и съ другими расправится такъ же, но ошибся въ расчеіѣ. Видя свое численное превосходство, погонщики сдвинулись плотною стѣной и нѣсколькими взмахами своихъ тяжелыхъ дубинъ лишили Донъ-Кихота съ его оруженосцемъ всякой возможности не только нападать на нихъ, но даже защищаться.

Донъ-Кихотъ упалъ возлѣ своего коня, Санчо свалился тоже почти рядомъ съ нимъ, и оба лежали неподвижно, какъ мертвые.

Думая, что они и въ самомъ дѣлѣ убили незнакомцевъ, погонщики поспѣшно собрали своихъ лошадей и муловъ и удалились.,

Первымъ подалъ признакъ жизни Санчо, пропищавъ слабымъ голосомъ:

— Ваша милость!.. А ваша милость!

— Что тебѣ, мой другъ? — жалобно простоналъ рыцарь.

— Вотъ бы хорошо имѣть теперь подъ рукой тотъ фер… фьерабрасовскій бальзамъ, о которомъ вы говорили! Я увѣренъ, что стоило бы только натереться имъ, чтобы сейчасъ же срослись наши переломанныя кости.

— Да, мой другъ, это вѣрно. Бальзамъ этотъ способенъ воскресить даже мертвыхъ, если употребить его надлежащимъ образомъ; но, къ несчастью, его нѣтъ у насъ… Впрочемъ, даю тебѣ слово странствующаго рыцаря, что мы будемъ имѣть его не далѣе, какъ чрезъ два дня…

— Чрезъ два дня! — воскликнулъ Санчо. — Но какъ же вы сдѣлаете его, когда еще неизвѣстно, будемъ ли мы съ вами въ состояніи чрезъ два дня двинуться съ этого мѣста?..

— Да, положимъ, я чувствую себя очень плохо, — сознался Донъ-Кихотъ. — Всего хуже мучитъ меня мысль, что это несчастіе произошло по моей винѣ. Мнѣ не слѣдовало бы обнажать меча противъ людей не рыцарскаго званія, и богъ войны справедливо наказалъ меня за нарушеніе нашего устава. Въ виду этого я нахожу нужнымъ предупредить тебя, что съ презрѣнною чернью я никогда болѣе не буду связываться; вмѣняю въ обязанность тебѣ вѣдаться съ нею, какъ знаешь. Бей ее, сколько у тебя хватитъ силъ. Это будетъ гораздо лучше. Если же случится такъ, что на помощь разнымъ этимъ погонщикамъ муловъ и тому подобной дряни явятся рыцари, то ихъ-то ужъ я сумѣю отразить своимъ славнымъ мечомъ. Ты вѣдь ужъ не разъ убѣждался собственными глазами, до чего простирается сила моей руки, направленная законнымъ образомъ. Даже одинъ изъ этихъ улепетнувшихъ негодяевъ былъ разрѣзанъ пополамъ моимъ мощнымъ ударомъ. Вотъ и ты старайся .

— Ахъ, ваша милость, — перебилъ Санчо, — я человѣкъ миролюбивый и, благодаря Бога, умѣю прощать наносимыя мнѣ оскорбленія, потому что у меня на шеѣ сидятъ жена и дѣти, которыхъ я долженъ кормить. Заявляю вамъ тоже впередъ, что я никогда не буду драться ни съ рыцаремъ ни со своимъ братомъ-крестьяниномъ и отнынѣ разъ навсегда прощаю всѣ обиды, какъ прошедшія и настоящія, такъ и будущія, лишь бы мнѣ не нужно было ни съ кѣмъ драться

— Если бы у меня не болѣла такъ грудь, я доказалъ бы тебѣ, что ты говоришь ужасный вздоръ, — прошепталъ Донъ-Кихотъ, поднимая съ усиліемъ голову. — Но пока я удовольствуюсь только тѣмъ, что спрошу тебя, глупаго человѣка, объ одномъ. Скажи мнѣ, что бы ты сталъ дѣлать, если бы судьба, до сихъ поръ, видимо, издѣвающаяся надъ нами, вдругъ улыбнулась намъ и на всѣхъ парусахъ нашихъ желаній примчала бы насъ съ тобою къ одному изъ тѣхъ острововъ, о которыхъ я говорилъ тебѣ? Неужели ты воображаешь, что былъ бы въ состояніи хорошо управлять этимъ островомъ, не будучи рыцаремъ и даже не желая быть имъ, не чувствуя ни потребности мстить за нанесенныя тебѣ оскорбленія ни силы защищать мое владѣніе? Имѣй въ виду, что жители всякой новопокоренной страны склонны къ волненіямъ и съ трудомъ привыкаютъ къ новому владычеству, ежеминутно порываясь свергнуть его и возвратить себѣ свободу. Неужели ты думаешь, что, господствуя надъ враждебнымъ населеніемъ, тебѣ не нужно будетъ ни мудрости, чтобы сумѣть держать себя съ достоинствомъ, ни рѣшительности для нападенія, ни мужества для самозащиты?

— Мудрость и мужество, дѣйствительно, очень пригодились бы мнѣ давеча въ схваткѣ съ погонщиками, — откровенно сказалъ Санчо. — Но въ эту минуту мнѣ, право, нужнѣе бы пластырь, чѣмъ разныя рыцарскія добродѣтели, о которыхъ я и слышать болѣе не могу, пока у меня не пройдетъ боль въ тѣлѣ… Вотъ что, ваша милость: давайте-ка, я попытаюсь подняться на ноги, а потомъ помогу и вамъ. Вдвоемъ мы поднимемъ и Россинанта, хотя онъ вовсе и не стоить того, чтобы о немъ заботились: не вздумай онъ на старости лѣтъ дурить, ничего бы и не было… И что это только съ нимъ случилось? Сколько времени ужъ я его знаю, а никогда не замѣчалъ, чтобы онъ баловался. Да вотъ, поди ты, влѣзь въ чужую шкуру и разгляди, что тамъ сидитъ! Ни за кого поручиться нельзя — ни за человѣка ни за животное… Впередъ тоже ничего нельзя знать. Послѣ вашей вчерашней славной побѣды надъ тѣмъ сердитымъ рыцаремъ, который не хотѣлъ подпустить васъ къ принцессѣ, сидѣвшей въ каретѣ, я былъ увѣренъ, что вы всегда будете побѣдителемъ, — анъ вонъ случилось какъ разъ наоборотъ: и васъ и меня вздули на славу.

— Ну, ты-то привыкъ къ подобнымъ случайностямъ, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ. — А каково мнѣ, котораго никто никогда не смѣлъ и пальцемъ тронуть! Если бы не горячее мое желаніе еще послужить человѣчеству, я бы лучше умеръ отъ негодованія и стыда… Но рыцарь долженъ умѣть стойко переносить всякія невзгоды.

— Это очень обидно, ваша милость… Не велика, значитъ, радость быть рыцаремъ, ежели только и жди колотушекъ. Развѣ только вотъ Господь Богъ поддержитъ, а то послѣ двухъ еще такихъ взбучекъ, какъ сегодняшняя, и ноги протянешь… Мнѣ, впрочемъ, и вчера еще порядкомъ досталось, такъ что я долженъ чувствовать себя вдвое хуже вашего.

— Ты забываешь, Санчо, что если странствующихъ рыцарей ежедневно могутъ ждать тысячи непріятностей, зато имъ каждую минуту представляется возможность сдѣлаться императорами или королями. Если бы мнѣ не было такъ трудно говорить, я разсказалъ бы тебѣ исторіи многихъ рыцарей, которые достигли трона своимъ мужествомъ. И что же? Эти самые рыцари никогда не были защищены отъ ударовъ судьбы, и нѣкоторые изъ нихъ испытали страшныя несчастья. Такъ, напримѣръ, великій Амадисъ Галльскій подъ конецъ своей жизни попалъ разъ во власть злѣйшаго врага своего, волшебника Архалая, который привязалъ его къ столбу во дворѣ своего замка и отсчиталъ ему собственноручно двѣсти ударовъ ремнемъ. Затѣмъ мы знаемъ, благодаря одному малоизвѣстному, но стоящему довѣрія автору, что рыцарь Фебъ, измѣннически захваченный въ капканъ, нарочно устроенный для него въ одномъ замкѣ, былъ связанъ по рукамъ и ногамъ и брошенъ въ подземелье, гдѣ его угостили извѣстнымъ промывательнымъ изъ снѣгу и песку, такъ что онъ чуть не умеръ. Не явись къ нему на выручку другъ-волшебникъ, разыскавшій его съ помощью своихъ тайныхъ знаній, бѣдный Фебъ такъ бы и погибъ… Видишь, мой другъ, что выносили эти люди? Неужели ты хочешь, чтобы мы съ тобою уступали имъ въ твердости духа и готовности къ страданіями? Наше настоящее положеніе вовсе ничего не значитъ въ сравненіи съ ихъ мученіями; къ тому же, какъ я вспомнилъ, позорно быть битымъ только палками, а не другимъ какимъ-нибудь орудіемъ. Въ параграфѣ о дракахъ, имѣющемся въ рыцарскомъ уставѣ, ясно сказано: «Если башмачникъ ударить кого-либо колодкой, то хотя эта колодка и сдѣлана изъ дерева, но, тѣмъ не менѣе, это не палка, и потому нельзя сказать, чтобы получившій удары этою колодкой былъ битъ». Поэтому намъ нечего безпокоиться, что мы обезчещены этими низкими негодяями-погонщиками: вѣдь они били насъ дубинами, а не палками, и то лишь потому, что при нихъ, кажется, не было ни шпаги ни кинжала.

— Да вѣдь бока-то болятъ отъ этого не меньше, — возразилъ Санчо. — А что касается того, чѣмъ насъ били, то, признаться, я не могъ разсмотрѣть, потому что не успѣлъ дать одному въ ухо, какъ человѣкъ десять накинулись на меня я задали мнѣ такую трепку, что у меня сразу пропали и зрѣніе и слухъ, и какъ я брякнулся вотъ на это самое мѣсто, такъ и лежу на немъ до сихъ поръ. Я вовсе не забочусь о томъ, обезчестили меня эти удары или нѣтъ, и нанесены ли они мнѣ палкой, или еще чѣмъ-нибудь. Я только чувствую, что мнѣ больно отъ нихъ и что, навѣрное, долго ихъ буду помнить.

— Утѣшай себя мыслью, мой другъ, что нѣтъ такой боли, нѣтъ такого страданія, тѣлеснаго или душевнаго, которыхъ не ослабило бы время и не исцѣлила бы смерть.

— Спасибо за это утѣшеніе, ваша милость! Я и самъ знаю, что смерть отъ всего избавляетъ; но въ томъ-то и штука, что я вовсе еще не намѣренъ умирать, мучиться Богъ вѣсть сколько времени тоже не особенно бы хотѣлось. Да и вамъ я не желаю ни смерти ни долгихъ страданій… Хорошо кабы мы получили только такія царапины, которыя можно залѣчить пластыремъ, а то вѣдь у насъ чуть ли не всѣ кости переломаны, намъ, чего добраго, не поможетъ даже цѣлая бочка мази.

— Санчо, перестань, пожалуйста, болтать глупости и будь немного похрабрѣе… Что-то, однако, дѣлается съ моимъ бѣднымъ Россинантомъ, который, кажется, пострадалъ не меньше насъ?

— Конечно, не меньше; да и подѣломъ ему, старому дураку, потому что изъ за него-то именно все и вышло. Впрочемъ, вѣдь и онъ нѣчто въ родѣ странствующаго рыцаря, а потому и долженъ чувствовать это. Удивляюсь только, какъ уцѣлѣлъ мой оселъ; по-настоящему, и ему слѣдовало бы участвовать въ нашемъ угощеніи.

— Опять ты говоришь чушь, мой другъ! Судьба хотя и осыпаетъ иногда людей бѣдствіями, но зато всегда оставляетъ имъ лазейку для выхода изъ самаго труднаго положенія. Лишивъ насъ помощи Россинанта, она оставила нетронутымъ твоего осла; онъ довезетъ меня до какого-нибудь замка, гдѣ не откажутъ мнѣ въ хорошемъ уходѣ… Что я поѣду на ослѣ, это ничего не значитъ. Помнится мнѣ, я гдѣ-то читалъ, что старецъ Силенъ, пріемный отецъ Бахуса, въѣзжалъ верхомъ на прекрасномъ ослѣ въ одинъ стовратный городъ.

— Хорошо бы, если бы ваша милость могли бы держаться на ослѣ хоть такъ же, какъ этотъ старикъ, — продолжалъ Санчо. — А то вѣдь вы сейчасъ больше походите, съ позволенія сказать, на куль муки, чѣмъ на человѣка, способнаго сидѣть верхомъ.

— Санчо, сила воли многое можетъ преодолѣть. Вмѣсто того, чтобы разливаться въ жалобахъ и безполезномъ нытьѣ, нужно дѣло дѣлать… Постарайся подняться на ноги, не тратя больше времени на пустыя слова, и посади меня какъ-нибудь на спину твоего осла. Пора отправиться въ путь, чтобы ночь не застала насъ въ этой пустынѣ.

— Мнѣ помнится, вы, говорили, что странствующіе рыцари любятъ ночевать въ пустыняхъ, надъ открытыхъ небомъ; вы, должно-быть, запамятовали это.

— Нѣтъ, я твердо помню все, что касается до законовъ, привычекъ, и обычаевъ нашего славнаго ордена, но во всемъ бываютъ исключенія. Рыцари ночевали въ пустынѣ или по обѣту, или въ хорошую погоду, чтобы при лунѣ и звѣздамъ; помечтать наединѣ о своемъ домѣ, или же по необходимости, когда негдѣ было ночевать. Были, положимъ, и такіе рыцари, которые по цѣлымъ годамъ проживали на какой-нибудь скалѣ, подвергаясь стужѣ и жарѣ, дождямъ и бурямъ, голодая по цѣлымъ недѣлямъ и подвергаясь всевозможнымъ опасностямъ, при чемъ никто объ этомъ не зналъ до тѣхъ поръ, пока кто-нибудь наталкивался на нихъ случайно или они сами, наконецъ, не удалялись оттуда. Такъ провелъ часть своей жизни Амадись Галльскій. Когда его прозвали Мрачнымъ Красавцемъ, онъ поселился на утесѣ, въ дикой, совершенно безлюдной мѣстности, и провелъ тамъ восемь мѣсяцевъ, чуть ли даже не восемь лѣтъ — хорошенько теперь не помню. Этимъ онъ хотѣлъ показать свою глубокую скорбь оскорбившей его изъ-за какихъ-то пустяковъ дамѣ сердца… Но поднимайся же наконецъ, малодушный лѣнтяй, иначе еще, пожалуй, исколотятъ и твоего осла, и тогда будете совсѣмъ скверно.

Испустивъ тридцать вздоховъ, проговоривъ шестьдесятъ разъ «ай» и «ой», проклявъ сто двадцать разъ виновниковъ ощущаемой имъ во всемъ тѣлѣ боли, Санчо кое-какъ поднялся на ноги, но не въ силахъ былъ разогнуться и остался въ видѣ дуги. Тѣмъ не менѣе ему удалось поймать и осѣдлать своего осла, преспокойно разгуливавшаго по всему обширному лугу и, очевидно, вовсе не расположеннаго покидать это прекрасное мѣсто.

Затѣмъ оруженосецъ поднялъ Россинанта, все еще валявшагося на землѣ, но только уже не на спинѣ, а на боку и по временамъ издававшаго жалобные стоны. Послѣ этого Санчо, охая, и кряхтя, взвалилъ своего господина на спину осла, привязалъ Россинанта сзади, взялъ осла за узду и повелъ въ ту сторону, гдѣ должна была пролегать большая дорога.

Черезъ часъ наши путешественники увидѣли корчму, которую Донъ-Кихотъ, разумѣется, не замедлилъ принять за замокъ, хотя Санчо божился и клялся, что это самая обыкновенная корчма въ мірѣ. Рыцарь стоялъ на своемъ, оруженосецъ не уступалъ, и между ними завязался жаркій споръ, прекратившійся только тогда, когда оба очутились предъ дверью гостепріимнаго зданія.

ГЛАВА XVI,
о томъ, что случилось съ нашимъ рыцаремъ въ корчмѣ, принятой имъ за замокъ.

Увидавъ лежащаго поперекъ осла человѣка, хозяинъ корчмы, выбѣжавшій навстрѣчу, полюбопытствовалъ узнать, что съ нимъ. Санчо поспѣшилъ отвѣтить, что его господинъ свалился съ горы и при этомъ сильно ушибся. Хозяйка была женщина сострадательная, сочувствовавшая чужому несчастью; она принялась вмѣстѣ съ дочерью, очень миловидною дѣвушкой, ухаживать за пострадавшимъ, какъ только его внесли въ корчму.

Служанка, рослая, здоровая астурійка съ широчайшими плечами, широкимъ лицомъ, такимъ же широкимъ носомъ и косыми глазами помогла устроить для пріѣзжаго рыцаря постель на чердакѣ; служившемъ сѣноваломъ. Нельзя сказать, чтобы эта постель отличалась изяществомъ или хоть просто удобствомъ; она состояла изъ двухъ старыхъ досокъ, положенныхъ на четыре неравныхъ деревянныхъ обрубка, тоненькаго тюфячка, набитаго точно булыжниками, и двухъ одѣялъ, коробившихся отъ пропитывавшей ихъ грязи. Рядомъ съ рыцаремъ долженъ былъ ночевать погонщикъ муловъ, устроившій себѣ болѣе покойное ложе, прямо на сѣнѣ, изъ попонъ и сѣделъ.

При свѣтѣ тусклаго ночника, который держала въ рукахъ очаровательная Мариторна, — такъ звали служанку — хозяйка съ дочерью принялись натирать Донъ-Кихота какою-то сильно пахучею мазью. Видъ многочисленныхъ синяковъ, покрывавшихъ тѣло рыцаря, побудилъ хозяйку высказать предположеніе, что это скорѣе побои, нанесенные палками, а не ушибы, причиненные паденіемъ съ горы.

— Вовсе не побои, — возразилъ Санчо, стоявшій тутъ же: — проклятая гора, съ которой скатился мой господинъ, поскользнувшись на одномъ мѣстѣ при подъемѣ на нее, покрыта острыми выступами, о которые онъ и стукался, когда летѣлъ внизъ. Поэтому и немудрено, что онъ весь въ синякахъ… Кстати, не дадите ли вы и мнѣ немножко этой мази? У меня что-то тоже очень мозжитъ спину.

— Развѣ и ты тоже упалъ? — спросила хозяйка.

— Нѣтъ, не то что упалъ, но… отъ жалости къ моему господину я почувствовалъ такое сотрясеніе, точно меня всего исколотили самыми толстыми палками.

— Это бываетъ, — подхватила молодая дѣвушка, дочь хозяйки. — Я иногда вижу во снѣ, будто падаю съ высокой башни… падаю, но никакъ не ногу совсѣмъ упасть, и когда проснусь, то чувствую себя такою разбитою, точно и въ самомъ дѣлѣ упала съ высокаго мѣста.

— Ну, вотъ то же самое и со мной, — сказалъ Санчо: — глядя на моего господина, я почувствовалъ то, что долженъ былъ чувствовать онъ, когда перекатывался съ выступа на выступъ.

— А какъ зовутъ твоего господина? — спросила Мариторна.

— Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ. Это одинъ изъ славнѣйшихъ странствующихъ рыцарей, когда-либо существовавшихъ на свѣтѣ, — съ гордостью отвѣтилъ Санчо,

— Странствующій рыцарь? — съ удивленіемъ повторила служанка. — Что же это значитъ?

— Э, какъ ты глупа, если даже и этого не знаешь, моя милая! Странствующій рыцарь — это… какъ бы тебѣ сказать?.. это такой человѣкъ, который каждый день можетъ ожидать или императорской короны, или… хорошей трепки. Сегодня онъ самый жалкій человѣкъ въ мірѣ, а завтра, глядишь, онъ повелитель надъ нѣсколькими королевствами, изъ которыхъ любое можетъ уступить своему оруженосцу. Поняла?

— И ты его оруженосецъ? — спросила хозяйка.

— Конечно! Развѣ вы этого не видите?

— Не привычны мы къ такимъ гостямъ, потому и не угадали сразу… Ну, и что же, значитъ, вы надѣетесь когда-нибудь сдѣлаться королемъ? — продолжала добродушная женщина, сразу сдѣлавшись болѣе почтительной и перейдя съ простого «ты» на вѣжливое «вы».

— Не когда-нибудь, а скоро, — проговорилъ оруженосецъ, принимая важную осанку. — Если у насъ еще до сихъ поръ нѣтъ никакихъ королевствъ, то это только потому, что намъ некогда было завоевывать ихъ. Вѣдь мы всего нѣсколько дней какъ странствуемъ за поисками приключеній, а вы должны знать, что легче потерять что-нибудь, чѣмъ найти. Но мы все-таки непремѣнно добьемся своего. Пусть вотъ только мой господинъ оправится отъ своихъ ушибовъ.

Донъ-Кихотъ, все время внимательно прислушивавшійся къ этой бесѣдѣ, приподнялся немного на своемъ жесткомъ ложѣ, взялъ за руку хозяйку и сказалъ ей:

— Прекрасная и благородная дама, повѣрьте, вы можете гордиться тѣмъ, что дали въ своемъ замкѣ пріютъ такому человѣку, какъ я. Ее хочу унижать себя самохвальствомъ, но мой оруженосецъ можетъ засвидѣтельствовать вамъ мои достоинства. Прошу васъ не сомнѣваться въ томъ, что я навѣки сохраню благодарное воспоминаніе о вашей добротѣ, вашемъ великодушномъ участіи ко мнѣ и вашихъ трогательныхъ заботахъ, которыми вы окружаете меня. И если бы Небу не угодно было заранѣе наложить на меня сладкія узы любви, сдѣлавшія меня вѣчнымъ рабомъ одной очаровательной тиранки, имя которой я съ благоговѣніемъ шепчу про себя въ настоящую минуту, то я, навѣрное, не могъ бы устоять противъ обаянія вашей прекрасной дочери.

Слова эти сильно смутили не только хозяйку и ея дочь, но даже и Мариторну, хотя онѣ всѣ три почти не поняли ихъ. Онѣ только догадывались, что пріѣзжій говоритъ любезности, къ которымъ онѣ не привыкли. Онѣ съ недоумѣніемъ переглядывались между собою и таращили глаза на рыцаря, казавшагося имъ какимъ-то необыкновеннымъ существомъ.

Окончивъ натираніе, хозяйка съ дочерью и служанкой удалились, пожелавъ рыцарю спокойной ночи.

Скоро глубокая тишина воцарилась на чердакѣ корчмы, освѣщенной плохонькимъ ночникомъ, распространявшимъ непріятный запахъ горѣлаго масла. Это безмолвіе способствовало мечтамъ Донъ-Кихота, постоянно бредившаго обо всемъ томъ, что онъ вычиталъ въ своихъ книгахъ, бывшихъ причиною всѣхъ его настоящихъ и будущихъ бѣдствій. Фантазіямъ рыцаря не было границъ.

Лежа съ открытыми глазами на полуразвалившемся чердакѣ, онъ воображалъ себя въ роскошномъ замкѣ, — что, впрочемъ, онъ дѣлалъ въ каждой лачугѣ, — а хозяйскую дочь — прекрасною сеноритой, очарованной имъ.

Въ полночь Мариторнѣ понадобилось сходить зачѣмъ-то на чердакъ, и она осторожно стала пробираться между спавшими тамъ людьми. Едва только она показалась около Донъ-Кихота, какъ послѣдній, принимая ее за очаровательную дочь владѣтеля замка, привсталъ на постели и, превозмогая свою боль, простеръ обѣ руки впередъ и заговорилъ нѣжнымъ голосомъ:

— Прелестная дама! Я душевно желалъ бы отблагодарить васъ за несказанное блаженство, которое вы доставляете мнѣ, позволивъ созерцать вашу дивную красоту; но судьба, всегда преслѣдующая великихъ людей, лишаетъ меня возможности тотчасъ же посадить васъ на коня и умчать въ мой неприступный замокъ. Впрочемъ, есть еще одно препятствіе, которое все-таки поставило бы между нами непреодолимую преграду, это — клятва, данная мною несравненной Дульцинеѣ Тобозской, единственной владычицѣ всѣхъ моихъ сокровеннѣйшихъ помысловъ. Но могу увѣрить васъ, если бы не это препятствіе, я охотно пошелъ бы навстрѣчу страшнѣйшимъ опасностямъ, лишь бы доказать вамъ, какъ мнѣ дорога ваша забота обо мнѣ.

Мариторна не гнала, что отвѣчать на это привѣтствіе, котораго она, кстати сказать, совершенно не понимала.

Между тѣмъ проснулся погонщикъ. Спросонья онъ принялъ рѣчь Донъ-Кихота за происки домового. Внѣ себя отъ страха онъ приблизился къ рыцарю и съ такою силой ударилъ его по ввалившимся скуламъ, что у того весь ротъ сразу наполнился кровью. Не довольствуясь этимъ, разсвирѣпѣвшій погонщикъ схватилъ его за грудь и началъ было своими здоровыми кулаками пересчитывать ему ребра; но при этомъ онъ поскользнулся и всею своею тяжестью придавилъ злосчастнаго рыцаря. Раздался трескъ продавленныхъ гнилыхъ досокъ, которыя съ грохотомъ упали, увлекая за собою и барахтавшихся на нихъ людей.

Шумъ этотъ разбудилъ корчмаря. Взявъ ночникъ, онъ сталъ подниматься на чердакъ, чтобы водворить тамъ порядокъ.

Когда Мариторна услыхала шаги хозяина, она, вся дрожа отъ страха, поспѣшила спрятаться, свернувшись клубкомъ за спиною Санчо.

— Что ты тутъ дѣлаешь, негодница? — крикнулъ корчмарь, взобравшись наверхъ. — Постой, вотъ я тебѣ покажу, какъ шумѣть по ночамъ!

Мариторна съ испугу вцѣпилась въ Санчо, который вообразилъ, что его хотятъ задушить и съ ожесточеніемъ принялся размахивать вокругъ, себя кулаками. Получивъ нѣсколько, довольно полновѣсныхъ ударовъ, Мариторна тоже разсердилась и, въ свою очередь, стала колотить оруженосца. Драка завязалась форменная и, что всего интереснѣе, — молчаливая.

По поговоркѣ «собака за кошкой, кошка за крысой», погонщикъ бросался на Санчо, Санчо на Мариторну, Мариторна на Санчо, хозяинъ на Мариторну, и всѣ четверо начали дѣйствовать съ усердіемъ, достойнымъ лучшей цѣли.

Произошла страшная кутерьма. А когда опрокинутый ночникъ потухъ, началась ужъ такая свалка, описать которую прямо невозможно. Достаточно сказать, что одинъ колотилъ всѣхъ и всѣ колотили одного, не разбирая уже болѣе, кто другъ, кто недругъ.

На бѣду въ эту ночь въ корчмѣ пришлось ночевать одному изъ блюстителей общественнаго порядка, члену «Святой Германдады», изъ города Толедо. Заслышавъ страшную возню на чердакѣ, онъ взялъ свой черный жезлъ и жестяную коробку со знаками своего достоинства и направился на мѣсто побоища. Взойдя на чердакъ, онъ громко крикнулъ:

— Что здѣсь за шумъ?.. Именемъ правосудія и «Святой Германдады» приказываю вамъ прекратить драку!

Желая въ темнотѣ разнять бойцовъ, онъ наткнулся на Донъ-Кихота, неподвижно лежавшаго на полу, посреди развалинъ своей постели. Схвативъ его за гордо, блюститель порядка потребовалъ, чтобы онъ всталъ и послѣдовалъ за нимъ, для установленія его личности и объясненій по поводу происходившаго буйства. Однако, чувствуя подъ рукою совершенно неподвижное тѣло и думая, что имѣетъ дѣло съ трупомъ, онъ крикнулъ на всю корчму:

— Запереть всѣ выходы въ этомъ домѣ, чтобы никто не могъ скрыться отсюда! Здѣсь случилось убійство, виновники котораго, очевидно, хотятъ избѣжать правосудія!

Дѣйствительно, какъ только дравшіеся услыхали возгласъ служителя Германдады, они тотчасъ же опомнились и, пользуясь темнотою, незамѣтно возвратились каждый на свое мѣсто: хозяинъ — въ свою комнату, Мариторна — въ кухню, а погонщикъ — на свою постель, тоже порядочно пострадавшую во время побоища. Только Донъ-Кихотъ и Санчо не ринулись съ мѣста — первый потому, что лежалъ безъ чувствъ, а второй — не могъ пошевельнуться отъ боли.

Блюститель порядка случайно нащупалъ рукою ночникъ, валявшійся возлѣ Донъ-Кихота, но зажечь ему не удалось; поэтому онъ спустился въ кухню, гдѣ надѣялся найти на очагѣ, подъ золою, горячій уголекъ, съ помощью котораго можно добыть огня.

ГЛАВА XVII,
въ которой продолжается разсказъ о невзгодахъ Донъ-Кихота и его оруженосца въ корчмѣ.

Немного спустя Донъ-Кихотъ очнулся и жалобнымъ голосомъ окликнулъ своего оруженосца:

— Санчо, ты спишь?

— Какое сплю! — сердито пробурчалъ Санчо. — Развѣ можно порядочному человѣку тутъ спать, когда сюда забрались всѣ черти изъ ада и принялись безобразничать!

— Развѣ и тебя поколотили, другъ мой? — спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Ахъ ты Господи! Да развѣ вы не видали всего, что здѣсь произошло?

— Прости меня, мой другъ, я былъ занятъ собственными мыслями и не разслышалъ хорошенько… Но ты не огорчайся, Санчо, и будь помужественнѣе. Я сейчасъ приготовлю знаменитый фьерабрасовскій бальзамъ, который вылѣчитъ насъ обоихъ въ одну минуту.

Въ это время на чердакъ снова вошелъ членъ «Святой Германдады», успѣвшій зажечь лампу. Первый увидалъ его оруженосецъ. Глядя на внушительную фигуру незнакомца, со свирѣпымъ лицомъ и обвязанною краснымъ платкомъ головою, Санчо шепнулъ своему господину, что это, должно-быть, одинъ изъ волшебниковъ, пожелавшій узнать, не осталось ли у нихъ еще непереломанныхъ реберъ и костей, которыя можно переломать

— Нѣтъ, волшебники не нуждаются въ свѣтѣ, — отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. — Это обыкновенный человѣкъ… Да притомъ нужно тебѣ знать, что волшебниковъ видѣть нельзя, потому что они всегда являются невидимками.

— Ну, если ихъ нельзя видѣть, зато отлично можно чувствовать, — замѣтилъ Санчо. — Вѣдь эти невидимки не оставили на мнѣ и живого мѣста.

— Что ты все жалуешься, Санчо? И я весь покрытъ ранами, а между тѣмъ терпѣливо и молча переношу свои страданія, — простоналъ рыцарь.

— Кто же это такъ отдѣлалъ тебя, любезнѣйшій? — спросилъ членъ «Святой Германдады», нагнувшись надъ Донъ-Кихотомъ. — Хорошо еще, что ты хоть живъ, а я давеча принялъ было тебя за мертваго.

— Вы напрасно обращаетесь ко мнѣ такъ невѣжливо, — съ чувствомъ собственнаго достоинства проговорилъ Донъ-Кихотъ. — Неужели вы не знаете, какъ нужно говорить съ рыцарями?

Блюститель порядка былъ человѣкъ грубый и заносчивый. Чувствуя себя, въ свою очередь, оскорбленнымъ жалкимъ бродягой, какимъ ему показался Донъ-Кихотъ, онъ съ бѣшенствомъ швырнулъ въ него тяжелою мѣдною лампой, которая тутъ же погасла, и, увѣренный, что разнесъ ему черепъ, поспѣшилъ убраться внизъ.

— Если это не волшебникъ, то во всякомъ случаѣ отвратительный мавръ! — замѣтилъ Санчо. — Всѣ мавры злы какъ черти… Вотъ они уже лампами начали швырять въ насъ, а потомъ, того и гляди, прямо на части будутъ насъ кромсать.

— Можетъ-быть, это и правда какой-нибудь околдованный мавръ, — согласился Донъ-Кихотъ. — Во всякомъ случаѣ здѣсь творится что-то сверхъестественное, и бороться съ этимъ нѣтъ никакой возможности. Намъ остается только одно: стараться смягчить послѣдствія близкаго соприкосновенія съ этими могущественными существами… Попробуй-ка встать, Санчо, и сходить къ владѣтелю этого замка. Попроси его дать намъ немного оливковаго масла, вина, соли и розмарина для приготовленія фьерабрасовскаго бальзама, безъ котораго мнѣ теперь не обойтись. Я истекаю кровью, льющеюся изъ ранъ, нанесенныхъ мнѣ этимъ злымъ существомъ.

Санчо съ громаднымъ усиліемъ поднялся съ охапки сѣна, на которой валялся, и потащился ощупью внизъ искать хозяина. Каждый свой шагъ онъ сопровождалъ проклятіями и ругательствами.

Спустившись кое-какъ съ крутой и полусгнившей лѣстницы, оруженосецъ столкнулся съ блюстителемъ порядка, который прислушивался къ тому, что происходило наверху, чтобы знать, дѣйствительно ли сгоряча онъ совершилъ убійство, или выходка его, кончилась благополучно.

— Сеноръ, — сказалъ Санчо, — кто бы вы ни были, прошу васъ оказать милость, дать мнѣ немного оливковаго масла, вина, соли и розмарина. Все это нужно для составленія мази, чтобы излѣчить одного изъ славнѣйшихъ странствующихъ рыцарей во всей вселенной, страшно израненнаго злымъ мавромъ, живущимъ въ этомъ очарованномъ замкѣ.

Какъ мы видимъ, Санчо, обладая хорошею памятью, умѣлъ иногда выражаться слогомъ своего господина и совершенно въ его духѣ.

Услышавъ это, членъ «Святой Германдады» счелъ Санчо за полоумнаго; но, тѣмъ не менѣе, начиная интересоваться странными ночлежниками, отворилъ дверь въ комнату хозяина и приказалъ ему исполнить просьбу оруженосца. Хозяинъ всталъ и отпустилъ Санчо все, что онъ требовалъ.

Когда оруженосецъ вернулся къ Донъ-Кихоту, тотъ, несмотря на свое хваленое терпѣніе и выносливость, громко жаловался, что у него отъ удара лампой вскочили на лбу двѣ громадныя шишки и кровь рѣкою льется изъ его ранъ. Послѣднихъ, впрочемъ, совсѣмъ не было, и то, что онъ принималъ за кровь, было просто ламповое масло, разлившееся по немъ.

Взявъ отъ Санчо принесенныя имъ снадобья, рыцарь кое-какъ всталъ и при помощи своего оруженосца спустился въ кухню. Тамъ онъ приказалъ развести огонь и, сложивъ все въ глиняный горшокъ, принялся съ разными заклинаніями варить свой знаменитый бальзамъ. Когда лѣкарство было готово, Донъ-Кихотъ попросилъ у хозяина, присутствовавшаго вмѣстѣ съ блюстителемъ порядка при варкѣ бальзама, какую-нибудь посудину. Корчмарь далъ ему маленькую жестяную леечку, служившую для наливанія масла въ лампы.

Выливъ бальзамъ въ лейку, когда тотъ немного остылъ, Донъ-Кихотъ, недолго думая, выпилъ чуть не полъ-лейки, надѣясь тотчасъ же получить исцѣленіе отъ всѣхъ своихъ немощей. Однако не успѣлъ онъ еще пожаловаться на то, что страшно обжогъ себѣ ротъ и горло, какъ у него открылась сильнѣйшая рвота, въ продолженіе которой казалось, что всѣ его внутренности готовы выйти вонъ. Когда кончилась выкачивающая дѣятельность его желудка, онъ попросилъ, чтобы его снесли опять наверхъ и уложили въ постель. Просьба его была исполнена. Черезъ нѣсколько времени онъ весь покрылся испариной.

— Санчо, — сказалъ онъ ухаживающему за нимъ оруженосцу, — накрой меня хорошенько и дай мнѣ уснуть. Я чувствую, что спокойный сонъ въ соединеніи съ дѣйствіемъ бальзама вполнѣ возстановитъ мои силы.

— Спите съ Богомъ, — проговорилъ оруженосецъ, укутывая своего господина жесткими одѣялами. — Когда вы встанете, и я примусь за лѣченье, съ вашего позволенія, конечно.

— Можешь, можешь, мой другъ. Ты увидишь, какое прекрасное средство фьерабраоовскій бальзамъ. А теперь оставь меня одного.

Санчо отправился внизъ поболтать съ хозяевами, а Донъ-Кихотъ въ ту же минуту заснулъ.

Нашъ рыцарь проспалъ часа три, и когда проснулся, то почувствовалъ себя такъ хорошо, что у него не осталось уже ни малѣйшаго сомнѣнія относительно его умѣнья приготовлять чудесный фьерабрасовскій бальзамъ. Это давало ему увѣренность считать себя неуязвимымъ и пускаться въ самыя отчаянныя приключенія, не опасаясь отъ нихъ никакихъ послѣдствій.

Санчо былъ тоже въ восторгѣ и угрожалъ выцарапать глаза каждому, кто позволить себѣ теперь усомниться хоть въ одномъ словѣ, сказанномъ его господиномъ. Вообще, и онъ, несмотря на свой простой, здравый смыслъ и на свою практичность, способенъ былъ подчасъ увлекаться не хуже самого Донъ-Кихота.

Увидавъ рыцаря почти совершенно здоровымъ и бодрымъ, Санчо сейчасъ же попросилъ позволенія выпить чудеснаго бальзама, что и было ему, конечно, охотно разрѣшено.

Но, по всей вѣроятности, желудокъ у оруженосца былъ слабѣе, чѣмъ у рыцаря, судя по тому, что бѣднякъ чуть не отдалъ Богу душу отъ страшныхъ коликъ и мучительной тошноты, хотя выпилъ чудодѣйственнаго снадобья гораздо меньше своего господина. Корчась на дворѣ, куда онъ благоразумно удалился, какъ только началась тошнота, отъ боли въ желудкѣ, оруженосецъ разражался градомъ проклятій противъ лѣкарства и злодѣя, изобрѣвшаго это адское, по его мнѣнію, снадобье.

— Вотъ что, Санчо, — съ глубокомысленнымъ видомъ сказалъ ему Донъ-Кихотъ: — ты, навѣрное, такъ страдаешь только потому, что ты не рыцарь. Теперь помнится мнѣ, я гдѣ-то читалъ, что этотъ бальзамъ дѣйствителенъ только для рыцарей.

— Охъ, Господи, отпусти душу на покаяніе! — стоналъ Санчо. — Что же вы, ваша милость… не вспомнили…. объ этомъ прежде, чѣмъ я… хватилъ этой… дьявольской… гадости?

Здѣсь снова началась рвота, продолжавшаяся съ небольшими перерывами около часа, нисколько, однако, не облегчившая бѣднаго оруженосца, который едва переводилъ духъ отъ напряженія. Всѣ окружающіе, за исключеніемъ одного Донъ-Кихота, были увѣрены, что Санчо не выдержитъ этого ужаснаго потрясенія всего организма и, навѣрное, умретъ.

Но рыцарь, основываясь на своемъ собственномъ исцѣленіи, былъ увѣренъ, что его оруженосецъ оправится черезъ нѣсколько времени и будетъ такъ же здоровъ, какъ онъ самъ. Не желая терять даромъ драгоцѣннаго времени, онъ собственноручно осѣдлалъ своего Россинанта, отлично отдохнувшаго за ночь, и осла, на спину котораго и попросилъ положить Санчо поперекъ, въ видѣ мѣшка. Выпросивъ потомъ у хозяина сломанную пику, валявшуюся безъ надобности на дворѣ, и, вооружившись ею, вмѣсто потеряннаго копья, онъ сѣлъ на своего коня и взялъ подъ уздцы осла.

Всѣ, бывшіе въ корчмѣ, глядѣли на него съ живѣйшимъ любопытствомъ, удивляясь его рѣшимости везти такимъ образомъ полумертваго человѣка. Затѣмъ онъ подозвалъ въ себѣ хозяина корчмы и важно сказалъ ему:

— Господинъ управитель замка! Чѣмъ я могу отблагодарить васъ за многочисленныя услуги, оказанныя мнѣ въ этомъ замкѣ? Вы должны знать, что долгъ странствующаго рыцаря состоитъ въ томъ, чтобы карать разбойниковъ и другихъ злодѣевъ. Переберите въ своей памяти всю свою прошедшую жизнь, и если вы вспомните какую-нибудь обиду, скажите мнѣ, кто нанесъ вамъ ее, и я клянусь рыцарскимъ орденомъ, къ которому имѣю честь и счастье принадлежать, что отомщу за васъ.

— Господинъ рыцарь! — въ тонъ ему отвѣтилъ корчмарь. — Благодаря Бога, мнѣ нѣтъ надобности воспользоваться вашей готовностью мстить за меня, потому что я и самъ сумѣю постоять за себя. Вы лучше заплатите мнѣ за постой и за все остальное, а также и за безпокойство, причиненное мнѣ вашимъ пребываніемъ въ моей корчмѣ. Безъ этого я васъ не выпущу отсюда.

— Какъ! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ. — Развѣ это не замокъ, а корчма?

— Да, это просто — гостиница для проѣзжихъ, хотя и лучшая во всемъ округѣ, могу васъ въ этомъ увѣрить.

— Странно, что я могъ такъ ошибиться, — произнесъ рыцарь. — Я вообразилъ, что нахожусь въ благородномъ замкѣ… Но что дѣлать! Ошибки свойственны человѣку, — сказалъ какой-то древній мудрецъ… Ну, я прошу васъ, господинъ корчмарь, считать меня пока своимъ должникомъ. Заплатить вамъ я не могу, не нарушивъ законовъ странствующихъ рыцарей: рыцари никогда, нигдѣ и никому не платили за постой. Освященный вѣками обычай повелѣваетъ всюду принимать странствующихъ рыцарей безвозмездно, въ воздаяніе за тягостные труды, которымъ они подвергаются въ своихъ странствованіяхъ. Въ поискахъ за приключеніями мы блуждаемъ по всей странѣ, не зная отдыха по цѣлымъ суткамъ, подвергаясь то зною, то холоду, часто оставаясь нѣсколько дней подъ рядъ безъ пищи, даже безъ капли воды, которой можно было бы смочить пересохшее горло, и, вообще, претерпѣвая всевозможныя лишенія и страданія.

— Все это глупости, господинъ рыцарь! — крикнулъ озлобленный корчмарь. — Вы надѣлали мнѣ столько хлопотъ и убытковъ, а теперь хотите зубы заговаривать… Слуга покорный! Я въ этомъ не нуждаюсь. Заплатите мнѣ что слѣдуетъ и убирайтесь къ чорту! Даромъ я никого не намѣренъ держать у себя, хотя бы онъ былъ..

— Негодяй вы и безсмысленный дуракъ! — перебилъ Донъ-Кихотъ, выпуская изъ рукъ поводъ осла и пришпоривая Россинанта, при чемъ сдѣлалъ угрожающее движеніе пикою.

Не успѣлъ еще никто опомниться, какъ храбрый рыцарь уже исчезъ за воротами, оставивъ своего больного оруженосца на произволъ судьбы.

Хозяинъ послалъ ему вдогонку нѣсколько ругательствъ и затѣмъ обратился къ Санчо, надѣясь хоть съ него, получить за постой. Но тоть также отказывался платить, основывая отказъ на томъ, что онъ оруженосецъ странствующаго рыцаря и потому долженъ пользоваться всѣми его преимуществами.

Напрасно корчмарь грозилъ ему небеснымъ и земнымъ правосудіемъ — Санчо твердо стоялъ на своемъ и клялся орденомъ рыцарей, что не заплатитъ ни одного мараведиса, хотя бы его убили за.это.

— Я не хочу, — говорилъ онъ, — подвергать свою память проклятіямъ будущихъ оруженосцевъ, лишая ихъ своимъ малодушіемъ одного изъ главныхъ преимуществъ нашего знанія.

Къ несчастью, злая судьба Санчо привела въ корчму трехъ суконныхъ фабрикантовъ изъ Сеговіи, двухъ кордовскихъ торговцевъ и трехъ севильскихъ разносчиковъ. Все это были люди молодые, здоровые и сильные. Узнавъ въ чѣмъ дѣло, они стащили несчастнаго оруженосца съ осла, положили его на одѣяло и принялись подбрасывать вверхъ, какъ продѣлываютъ студенты съ собаками во время карнавала.

Пронзительные крики Санчо достигли до ушей его господина. Тотъ сначала подумалъ, что это крики какого-нибудь путника, попавшаго въ руки разбойниковъ; но потомъ, узнавъ голосъ своего слуги, во весь опоръ поспѣшилъ назадъ, къ нему на выручку. Ворота корчмы оказались уже на задорѣ, и Донъ-Кихогъ принялся ѣздить вокругъ низкаго забора, отыскивая мѣсто, гдѣ бы можно было перелѣзть. Увидавъ продѣлку проѣзжихъ съ Санчо, летавшимъ по воздуху точно громадный мячикъ, рыцарь вышелъ изъ себя и сдѣлалъ нѣсколько попытокъ перебраться черезъ заборъ, но это ему не удалось, вслѣдствіе возобновившейся боли во всемъ тѣлѣ.

Убѣдившись въ невозможности попасть во дворъ корчмы, взбѣшенный рыцарь обругался и сталъ громко вызывать всѣхъ насмѣшниковъ на бой. Само собою разумѣется, тѣ не обращали на сердившагося Донъ-Кихота ни малѣйшаго вниманія и продолжали съ хохотомъ и веселыми шутками свою забаву, стараясь подбрасывать кричавшаго Санчо какъ можно выше.

Выбившись сами наконецъ изъ силъ, молодые шалуны рѣшились отпустить душу своей несчастной жертвы на покаяніе. Опустивъ его вмѣстѣ съ одѣяломъ на землю и видя, что онъ не въ состояніи даже пошевелиться, они подняли его и положили опять на осла, привязавъ къ сѣдлу, чтобъ онъ не свалился.

Сострадательная Мариторна, со слезами на глазахъ глядѣвшая на встряску Санчо, поспѣшила дать ему кружку свѣжей воды, только что выкаченной изъ колодца. Оруженосецъ съ благодарностію принялъ дрожащими руками кружку, и только что хотѣлъ поднести ее ко рту, какъ вдругъ услышалъ голосъ своего господина, кричавшаго ему:

— Санчо, не пей, ради Бога! Не пей, а то умрешь! Я лучше дамъ тебѣ еще пріемъ моего чудеснаго бальзама, отъ котораго ты, навѣрное, сразу поправишься.

Повернувъ голову въ сторону рыцаря и глядя на него исподлобья, Санчо отвѣтилъ:

— Вы забыли, ваша милость, что я не рыцарь, и что мнѣ вашъ бальзамъ вреденъ. Развѣ вы хотите, чтобы у меня вытянуло мои послѣднія внутренности? Оставьте меня въ покоѣ и берегите ваше отвратительное пойло для себя.

Выпивъ глотокъ воды, оруженосецъ попросилъ Мариторну подбавить къ ней немного вина для вкуса. Добрая женщина, которая, несмотря на свою безобразную наружность, была исполнена христіанскаго милосердія, побѣжала купить ему на свои собственныя деньги бутылку вина.

Утоливъ свою жажду и отъ души поблагодаривъ Мариторну, Санчо почувствовалъ себя настолько лучше, что могъ выпрямиться въ сѣдлѣ. Платить онъ попрежнему упорно отказывался, и хозяинъ наконецъ выпустилъ его со двора, убѣдившись, что только напрасно тратитъ слова и время.

Оруженосецъ былъ въ восторгѣ, что выдержалъ характеръ и ничего не заплатилъ хозяину, если не считать боковъ, которыми онъ то и дѣло расплачивался, даже тогда, когда не былъ ничего долженъ. Жаль ему только было своей сумки, забытой въ корчмѣ; но онъ скоро утѣшился мыслью, что она была почти пуста и что дорогою можетъ быть завоевана другая, болѣе лучшая и полная.

ГЛАВА XVIII.
О новой бесѣдѣ Донъ-Кихота съ Санчо и о другихъ интересныхъ событіяхъ.

Когда Санчо наконецъ присоединился къ ожидавшему ему съ нетерпѣніемъ рыцарю, послѣдній сказалъ ему:

— Знаешь, что, Санчо? Я теперь окончательно убѣдился, что этотъ замокъ… или, по-твоему, эта корчма, дѣйствительно, очарована, потому что злодѣи, игравшіе тобою какъ мячикомъ, никакъ не могутъ быть простыми людьми. Всѣ они, навѣрное, могущественные волшебники, потому что, когда я хотѣлъ поспѣшить къ тебѣ на помощь, то никакъ не могъ подняться съ сѣдла, точно меня къ нему пригвоздили. Ясное дѣло, что волшебники напустили на меня свои злыя чары, чтобъ я не могъ защитить тебя. Не будь этого, я наказалъ бы ихъ за дерзость такъ, что они долго бы помнили меня. Я вступилъ бы съ ними въ бой наперекоръ даже рыцарскому уставу, запрещающему намъ обнажать мечъ противъ лицъ, не принадлежащихъ къ нашему славному ордену, за исключеніемъ, впрочемъ, какихъ-нибудь чрезвычайныхъ случаевъ или когда дѣло касается самозащиты.

— Я и самъ защитилъ бы себя, хотя я и не рыцарь, — сказалъ Санчо. — Но что же мнѣ было дѣлать, когда я не могъ пошевельнуть ни рукой ни ногой? Но вы напрасно думаете, что эти негодяи, которые подбрасывали меня на воздухъ, — волшебники. Вы же сами говорили, что волшебниковъ нельзя видѣть. Это были настоящіе люди, съ такимъ же тѣломъ, какъ и мы съ вами. Я даже запомнилъ, какъ они называли другъ друга въ то время, когда забавлялись мною. Одного изъ нихъ зовутъ Педро Мартинецомъ, другого — Теноріо Фернандо, а третьяго — Хуаномъ Падомекомъ Лѣвшою. А что вы не могли подняться съ сѣдла, чтобы перелѣзть черезъ заборъ, какъ вы хотѣли, то это было вовсе не отъ чаръ, а просто потому, что васъ колотили сначала днемъ, а потомъ еще ночью. Гдѣ ужъ избитому до полусмерти человѣку лазить черезъ заборы!.. Право, ваша милость, я теперь вижу, что наши приключенія кончатся такою исторіей, которая навсегда лишитъ насъ возможности не только прыгать, но даже ползать. По моему простому разсужденію намъ бы, пока мы еще не совсѣмъ искалѣчены, вернуться домой, чѣмъ, шатаясь по бѣлому свѣту, каждый день попадать изъ огня да въ полымя. Кстати, теперь время жатвы, и мы могли бы дома принести большую пользу.

— О, бѣдный мой Санчо! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ. — Какъ ты простъ и мало свѣдущъ въ рыцарскихъ дѣлахъ!… Другъ мой, крѣпись духомъ и вѣрь мнѣ, что настанетъ день, когда ты собственными глазами увидишь, какое великое дѣло рыцарство и какъ щедро вознаграждаются лица, принадлежащія къ нему… Скажи мнѣ, что можетъ сравниться съ наслажденіемъ побѣдить въ честномъ бою своего противника?

— Этого я не могу вамъ сказать, ваша милость, потому что я только оруженосецъ, а не рыцарь. Но я знаю, что съ тѣхъ поръ, какъ вы сдѣлались странствующимъ рыцаремъ, а я — вашимъ оруженосцемъ, мы не выиграли еще ни одного путнаго сраженія, если не считать побѣды надъ бискайцемъ, который изуродовалъ ваше ухо и разрубилъ вашъ шлемъ, такъ что и эта побѣда не дешево обошлась вамъ. А въ остальныхъ сраженіяхъ только и было, что насъ колотили не на животъ, а на смерть. Меня же вдобавокъ еще подбрасывали чуть не къ самымъ облакамъ… Удивляюсь, какъ только достался живъ послѣ всего этого. Вообще, я нахожу, что въ нашемъ бродяжничествѣ, кромѣ непріятностей, ничего нѣтъ.

— Это только сначала, другъ мой, — утѣшалъ Донъ-Кихотъ. — Ничего подобнаго послѣ не будетъ, когда мы съ тобою… или, вѣрнѣе, когда я завоюю какое-нибудь царство. А что касается нашего приключенія въ этомъ заколдованномъ замкѣ, превращенномъ силою чаръ въ корчму, то тамъ участвовали неземныя существа, противъ которыхъ ничего не подѣлаешь. Погоди немного, Санчо: я надѣюсь вскорѣ же добыть мечъ, при помощи котораго можно будетъ сражаться даже противъ волшебниковъ, колдуновъ и тому подобныхъ лицъ. Быть-можетъ, счастливая звѣзда моя передастъ въ мои руки даже мечъ, принадлежавшій знаменитому Амадису Галльскому въ то время, когда онъ былъ извѣстенъ подъ прозваніемъ «Рыцаря Пылающаго Меча». Это славнѣйшій мечъ въ мірѣ, потому что не было такого сильнаго и заколдованнаго оружія, которое онъ не разбилъ бы вдребезги, какъ хрупкое стекло.

— А мнѣ-то развѣ легче будетъ отъ этого меча? — ворчалъ Санчо. — Онъ, навѣрное, какъ и вашъ бальзамъ, тоже созданъ только для рыцарей, имъ однимъ и полезенъ. Вы-то, можетъ-быть, я будете избавляться при помощи этого меча отъ своихъ враговъ, а мнѣ попрежнему придется подставлять спину и бока.

— Санчо, я говорю тебѣ, что не всегда такъ будетъ, какъ было до сихъ поръ. Не унывай только и надѣйся на меня!

Проговоривъ въ этомъ духѣ еще нѣсколько времени, наши искатели приключеній увидѣли вдали густой столбъ пыли, гонимый вѣтромъ прямо на нихъ. Лицо Донъ-Кихота просіяло. Обернувшись къ своему оруженосцу, онъ вскричалъ звенящимъ отъ радости голосомъ:

— Другъ мой! Наступила минута, когда весь міръ увидитъ, къ какимъ великимъ подвигамъ готовила меня судьба. То, что сейчасъ произойдетъ, навсегда обезсмертитъ мое имя, запишетъ его золотыми буквами на скрижаляхъ всемірной исторіи и послужитъ славнымъ примѣромъ рыцарямъ грядущихъ вѣковъ… Видишь ты этотъ столбъ густой пыли, Санчо? Такъ знай, что за нимъ скрывается безчисленная армія, составленная изъ народностей всего міра!

— Кажется, тутъ цѣлыхъ двѣ арміи, потому что и за нами виднѣется такой же столбъ пыли, — замѣтилъ Санчо.

Донъ-Кихотъ оглянулся и еще больше обрадовался, убѣдившись, что Санчо правъ. Онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что это, дѣйствительно, идутъ другъ на друга двѣ арміи, готовыя вступить въ сраженіе. Другого онъ ничего и не могъ вообразить, разъ всюду видѣлъ только то, о чемъ вычиталъ въ своихъ книгахъ, наполненныхъ описаніями всевозможныхъ фантастическихъ приключеній, сраженій, продѣлокъ волшебниковъ, великановъ, колдуновъ, духовъ и тому подобной небывальщины.

На самомъ же дѣлѣ шли навстрѣчу другъ другу два стада барановъ, окутанныхъ такими густыми облаками пыли, что разсмотрѣть ихъ можно было только вблизи.

— Если это идутъ драться другъ съ другомъ несмѣтныя полчища, то что же мы-то будемъ дѣлать тутъ, ваша милость? — спросилъ Санчо, повѣрившій словамъ рыцаря.

— Какъ что будемъ дѣлать?! — съ явнымъ раздраженіемъ повторилъ Донъ-Кихотъ. — Конечно, мы будемъ помогать слабымъ и угнетеннымъ, которыхъ, навѣрное, немало найдется здѣсь… Такъ какъ ты ничего не знаешь, то я объясню тебѣ, что лѣвою арміей командуетъ великій императоръ Алифанфаронъ, владѣтель острова Тапробана, а правою — его злѣйшій врагъ, король герамантскій Пентаполинъ, «Обнаженная Рука». Это прозваніе произошло отъ того, что во время сраженія Пентаполинъ всегда держитъ свою правую руку обнаженною до плеча.

— А изъ-за чего воюютъ эти властители? — спросилъ невольно заинтересованный Санчо.

— Изъ-за того, мой другъ, что Алифанфэронъ влюбился въ дочь Пентаполина, замѣчательную красавицу. Она христіанка, между тѣмъ какъ Алифанфаронъ язычникъ. Пентаполинъ не желаетъ выдавать за Алифанфарона свою дочь, пока тотъ не откажется отъ вѣры въ лжепророка и не сдѣлается добрымъ христіаниномъ.

— Клянусь моею бородой, Пентаполинъ правъ, и я отъ души готовъ помочь ему, чѣмъ только могу! — воскликнулъ оруженосецъ, сильно заинтересованный разсказомъ своего господина.

— Этимъ ты только исполнишь свой долгъ, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Кстати, въ подобныхъ случаяхъ можно принимать участіе въ бою и людямъ, не посвященнымъ въ рыцари.

— Это хорошо. Но куда я дѣну своего осла?.. Гдѣ бы мнѣ спрятать его такъ, чтобъ онъ остался цѣлъ, и я послѣ сраженія могъ бы отыскать его? Насколько я понимаю, ослы едва ли когда принимали участіе въ сраженіяхъ, и потому я не рѣшаюсь остаться на своемъ Долгоухѣ.

— Ты правъ, Санчо, и я очень радъ, что въ тебѣ такъ много здраваго смысла. Совѣтую тебѣ пустить своего осла на всѣ четыре стороны. Если онъ и пропадетъ, — бѣда не велика. Послѣ сраженія намъ останется на выборъ столько благородныхъ коней, что глаза разбѣгутся. Я тоже брошу тогда своего Россинанта… А теперь, пока еще не дошло до битвы, я назову тебѣ главнѣйшихъ рыцарей въ обѣихъ арміяхъ. Взъѣдемъ-ка вотъ на этотъ холмъ: оттуда намъ отлично все будетъ видно.

Подогнавъ одинъ своего коня, а другой — осла, наши путники взобрались на большой отлогій холмъ, съ котораго они ясно могли бы различить стада барановъ, если бы не пыль и если бы Донъ-Кихотъ не глядѣлъ на все сквозь очки своего больного воображенія, сбивая этимъ съ толка и Санчо.

— Вотъ видишь, Санчо, — заговорилъ рыцарь, указывая на облако пыли, двигавшееся съ лѣвой стороны, — этого рыцаря съ позолоченнымъ оружіемъ и щитомъ, украшеннымъ коронованнымъ львомъ, лежащимъ у ногъ молодой красавицы? Это — доблестный Лауркалько, владѣтель Серебрянаго Моста. Рядомъ съ нимъ воинъ съ оружіемъ, покрытымъ насѣчкою изъ чистаго золота и со щитомъ, на которомъ изображены три серебряныя короны на лазуревомъ полѣ, это — свирѣпый Миколамбо, великій герцогъ Кирохійскій. По правую сторону его ѣдетъ рыцарь громаднаго роста, это — неустрашимый и могущественный Брандабарбаранъ Болихійскій, повелитель трехъ Аравій. Какъ видишь, на немъ кираса изъ змѣиной шкуры и, вмѣсто щита, онъ держитъ въ рукѣ дверь, которая, какъ полагаютъ, принадлежитъ къ храму, разрушенному Самсономъ, когда онъ мстилъ филистимлянамъ… Теперь взгляни направо, и ты увидишь во главѣ другой арміи непобѣдимаго Тимонеля Каркасонскаго, принца Новой Бискайи. Оружіе его покрыто золотомъ, серебромъ и лазурью, а на щитѣ изображенъ золотой котъ на пурпуровомъ полѣ и горятъ брильянтовыя буквы: М. І. У., составляющія начальной слогъ имени его дамы, очаровательной дочери герцога Альфеника Альгарнскаго. Возлѣ него сидитъ на полудикомъ конѣ молодой рыцарь статнаго вида съ бѣлымъ какъ снѣгъ оружіемъ и щитомъ безъ герба, это — французъ Пьеръ Папэнъ, владѣтель нѣсколькихъ баронствъ въ Утрихѣ. А тотъ рыцарь въ свѣтлоголубыхъ доспѣхахъ, который такъ ловко управляетъ зеброю, замѣняющею ему копя, — могущественный герцогъ Нервійскій Эспартафиландо Лѣсной; на щитѣ его зеленое поле, усѣянное бѣлою спаржей, и девизъ: «Rastrea ml suerte»^[16].

Много еще перечислялъ Донъ-Кихотъ различныхъ героевъ, существовавшихъ только въ его воображеніи, и описывалъ ихъ съ такою точностью, какъ будто они и въ самомъ дѣлѣ были предъ нимъ.

— Вотъ эти войска, — продолжалъ онъ, передохнувъ немного, — которыя идутъ впереди, составлены, какъ я уже говорилъ тебя, изъ множества различныхъ національностей. Вотъ, напримѣръ, народы, вкушающіе сладкія воды знаменитой рѣки Ксанѳы. За ними слѣдуютъ горцы, вышедшіе изъ окрестностей Массиліи. Далѣе движутся представители племенъ, просѣивающихъ мелкій золотой песокъ Счастливой Аравіи. За ними — обитатели зеленыхъ береговъ прозрачнаго Ѳормодона и тѣ, которые всѣми средствами истощаютъ Пактоль съ его золотистыми песками. Потомъ идутъ лукавые нумидійцы, персіяне, не находящіе себѣ равныхъ въ стрѣльбѣ изъ лука, мидяне и парѳяне, ловко сражающіеся во время бѣгства, аравитяне со своими кочевыми шатрами, дикіе и жестокіе скиѳы, эѳіопы съ проколотыми губами и еще множество другихъ народовъ, которыхъ я отлично умѣю различать по наружности, но названія ихъ не помню. Въ той арміи ты можешь видѣть воиновъ народа, утоляющаго свою жажду въ кристальныхъ водахъ Бетиса, берега котораго покрыты оливковыми рощами, затѣмъ тѣхъ, которые купаются въ золотистыхъ волнахъ Таго; тѣхъ, которые пользуются плодотворящими водами Хениля; тѣхъ, которые заковываютъ себя въ желѣзо, будучи послѣдними отпрысками древнихъ готовъ; тѣхъ, которые беззаботно проводятъ всю жизнь на роскошныхъ лугахъ Хереса; богатыхъ маншеговъ, увѣнчивающихъ себя золотыми колосьями, пасущихъ свои безчисленныя стада на тучныхъ пастбищахъ, окаймленныхъ извилистою Гвадіаной, дрожащихъ подъ порывами вѣтра, проносящагося по пиренейскимъ долинамъ, или покрываемыхъ хлопьями снѣга, ложащагося серебрянымъ покровомъ на вершины Апеннинъ. Словомъ, Санчо, ты видишь здѣсь людей, собранныхъ со всѣхъ концовъ вселенной.

Разошедшійся Донъ-Кихотъ перечислялъ и описывалъ такія племена которыхъ или давно ужъ нѣтъ на свѣтѣ, или такія, которыя существовали только въ его книгахъ.

Санчо не успѣвалъ вставить ни слова въ лившуюся быстрымъ потокомъ рѣчь Донъ-Кихота и ограничивался тѣмъ, что водилъ глазами во всѣ стороны, стараясь увидѣть тѣхъ, на кого указывалъ ему его господинъ. Наконецъ, не видя ровно ничего, кромѣ тучъ пыли, онъ вскричалъ:

— Чортъ меня побери, ваша милость, если здѣсь есть что-нибудь похожее на тѣхъ рыцарей, великановъ и воиновъ, которыхъ вы такъ хорошо описываете!.. Нѣтъ ли ужъ и тутъ какого-нибудь волшебства, въ родѣ давешняго, когда вамъ представлялось одно, а мнѣ — другое?

— Что ты городишь, Санчо! — возразилъ Донъ-Кихотъ. — Развѣ ты не слышишь ржанія коней, трескотни барабановъ и звука трубъ?.. Развѣ не видишь…

— Я ничего не слышу, кромѣ блеянія барановъ и овецъ, и не вижу, кромѣ пыли, — перебилъ оруженосецъ.

Дѣйствительно, стада барановъ почти сошлись подъ холмомъ и производили ужаснѣйшій концертъ своимъ блеяніемъ.

— Санчо, ты, кажется, съ перепуга начинать все видѣть навыворотъ? — замѣтилъ рыцарь. — Это, впрочемъ, нисколько не удивительно: страхъ подавляетъ всѣ наши чувства и не позволяетъ намъ видѣть предметы такими, какіе они въ дѣйствительности… Если ты такъ трусишь, то отъѣзжай въ сторону и оставь меня одного. Я одинъ сумѣю склонить побѣду на ту сторону, къ которой примкну.

Съ этими словами онъ, пришпоривъ Россинанта и держа пику наперевѣсъ, быстро спустился съ холма.

— Погодите, ваша милость! Стойте! — кричалъ ему вслѣдъ Санчо. — Клянусь Богомъ, это стадо барановъ!.. Ради Создатели, возвратитесь назадъ!.. Развѣ вы не видите, что тутъ ничего нѣтъ, кромѣ барановъ, овецъ и пастуховъ?.. Что вы дѣлаете! Остановитесь же, ради Бога!

Но Донъ-Кихотъ продолжалъ летѣть впередъ и въ свою очередь кричалъ изо всѣхъ силъ:

— Мужайтесь благородные рыцари, стоящіе подъ знаменами великаго Пентаполина Обнаженной Руки! Мужайтесь! Слѣдуйте за мною, и вы увидите, какъ скоро и легко я отомщу врагу Пентаполина, Алифанфарону Тапробанскому!

И храбрый рыцарь мужественно врѣзался въ самую середину бараньяго стада. Размахивая во всѣ стороны своею пикой, онъ съ такимъ остервенѣніемъ началъ колоть несчастныхъ четвероногихъ, какъ будто это были его самые злѣйшіе враги.

Пастухи сначала честью просили его оставить въ покоѣ бѣдныхъ овецъ и барановъ, порученныхъ ихъ надзору; но видя, что слова не дѣйствуютъ, принялись швырять въ него камнями, валявшимся у нихъ подъ ногами.

Но Донъ-Кихотъ, не обращая никакого вниманія на осыпавшій его градъ камней, продолжалъ колоть и рубить направо и налѣво, спереди и сзади, шныряя то туда и сюда, при чемъ кричалъ во все горло:

— Выходи, надменный Алифанфаронъ! Развѣ ты не видишь, что тебя ищетъ рыцарь, мужественно пробивающійся сквозь ряды твоихъ несмѣтныхъ полчищъ? Онъ желаетъ помѣриться съ тобою силою и, съ Божьей помощью, поразить тебя, въ отмщеніе за доблестнаго Пентаполина Гарамантскаго!..

Въ это мгновеніе въ правый бокъ его ударилъ такой увѣсистый и такъ ловко направленный камень, что чуть не переломалъ ему всѣ ребра. Почувствовавъ этотъ ударъ, нашъ злополучный рыцарь счелъ себя уже мертвымъ или, по крайней мѣрѣ, тяжело раненымъ. Но онъ не растерялся. Вспомнивъ о своемъ чудодѣйственномъ бальзамѣ, онъ схватился за лейку, привязанную къ сѣдлу, и принялъ два хорошихъ глотка своей фантастической стряпни, кстати сказать, очень полезной, какъ наружное средство, но вовсе не для внутренняго употребленія.

Вторымъ камнемъ у него вышибло изъ рукъ лейку, которая сейчасъ же была растоптана стадомъ, и размозжило два пальца на лѣвой рукѣ. Онъ стойко перенесъ и это несчастіе, и только что хотѣлъ было прокладывать себѣ путь дальше, какъ вдругъ третьимъ ударомъ камня у него вышибло нѣсколько зубовъ и самого его сбросило на землю.

Вообразивъ, что онъ убитъ, пастухи поспѣшно взвалили къ себѣ на плечи раненыхъ барановъ и овецъ, собрали разсыпавшееся съ испуга во всѣ стороны стадо и убрались подальше отъ мѣста побоища.

Взиравшій съ вершины холма на сумасбродныя продѣлки Донъ-Кихота, оруженосецъ рвалъ въ отчаяніи на себѣ волосы, проклиная день и часъ, въ которые злая судьба связала его съ безумнымъ гидальго.

Когда пастухи со своимъ стадомъ удалились, Санчо спустился съ холма и подъѣхалъ къ своему господину, котораго нашелъ валявшимся среди пыли въ очень незавидномъ положеніи, хотя и въ полной памяти.

— Ну что, ваша милость, не моя правда? — спросилъ оруженосецъ, стоя надъ повергнутымъ во прахъ рыцаремъ. — Не правъ ли я былъ, когда упрашивалъ васъ вернуться назадъ и увѣрялъ, что вы имѣете дѣло съ баранами, а вовсе не съ арміями, составленными изъ рыцарей, великановъ и воиновъ со всѣхъ странъ свѣта, какъ это вамъ померещилось?

— Да, съ твоей точки зрѣнія ты былъ совершенно правъ, — слабымъ голосомъ отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. — Я понялъ теперь, на какія продѣлки способенъ этотъ злобный волшебникъ, задавшійся цѣлью преслѣдовать меня и отравлять мою жизнь… Ты долженъ знать, мой другъ, что для волшебниковъ нѣтъ ничего легче, какъ заставить насъ видѣть именно то, что имъ угодно. И вотъ неутомимый врагъ мой, предугадывая безсмертную славу, которую я долженъ былъ стяжать въ этой битвѣ, превратилъ легіоны воиновъ въ барановъ… Если ты не вѣришь мнѣ, то поѣзжай сейчасъ за этимъ мнимымъ стадомъ, и ты увидишь, что черезъ нѣсколько времени бараны опять примутъ видъ рыцарей и воиновъ и именно тѣхъ, которыхъ я тебѣ описалъ… Впрочемъ, погоди, сейчасъ я не могу обойтись безъ тебя… Прежде всего сосчитай, сколько у меня осталось въ цѣлости зубовъ; мнѣ кажется, что ни одного.

Санчо нагнулся надъ рыцаремъ и хотѣлъ заглянуть ему въ открытый ротъ, какъ вдругъ все, что находилось въ желудкѣ Донъ-Кихота, подь вліяніемъ бальзама, брызнуло оруженосцу прямо въ лицо. Такъ какъ цвѣтъ рыцарскаго снадобья былъ темнокрасный, то Санчо вообразилъ, что это кровь, и что, стало-быть, его господинъ умираетъ.

Отъ ужаса стошнило и Санчо, и какъ разъ тоже прямо на Донъ-Кихота, такъ что они оба представляли собою не особенно красивое зрѣлище.

Какъ только изверженіе у нихъ прекратилось, оруженосецъ хотѣлъ достать изъ сумки тряпку, чтобъ обтереть себя и своего господина, но вспомнилъ, что сумка осталась въ корчмѣ, и чуть не взвылъ съ отчаянія.

Не зная, что предпринять, онъ разразился цѣлымъ потокомъ проклятій и далъ себѣ честное слово, что непремѣнно сейчасъ же броситъ Донъ-Кихота и возвратится домой, отказавшись не только отъ надежды сдѣлаться когда-нибудь правителемъ острова, но даже отъ своего жалованья.

Между тѣмъ рыцарь съ громаднымъ усиліемъ всталъ и, придерживая лѣвою рукой свои челюсти, чтобы не потерять и послѣднихъ зубовъ, правой схватилъ за узду Россинанта, который, какъ вѣрный и преданный слуга, не отходилъ отъ него ни на шагъ. Послѣ этого онъ обратился къ Санчо, прислонившемуся съ видомъ полнѣйшаго унынія къ своему ослу.

— Санчо! — проговорилъ Донъ-Кихотъ, видя своего оруженосца такимъ убитымъ. — Чѣмъ возносится одинъ человѣкъ надъ другимъ? Если ты этого не знаешь, то я скажу тебѣ: тѣмъ, что совершаетъ болѣе подвиговъ. Потому имѣй въ виду, что пронесшіяся надъ нами бури доказываютъ, что небо для насъ скоро прояснится, и дѣла наши примутъ лучшій оборотъ. Вѣдь въ мірѣ всему положенъ предѣлъ и постоянно происходитъ смѣна дурного на хорошее, и наоборотъ: чѣмъ болѣе намъ приходится терпѣть отъ судьбы, тѣмъ болѣе мы можемъ надѣяться на перемѣну къ лучшему. Не скорби же такъ, мой другъ, о моихъ несчастіяхъ; вѣдь ты самъ отъ нихъ нисколько не страдаешь.

— Какъ не страдаю! — вскричалъ Санчо. — Развѣ вчера били и подбрасывали кверху какъ мячъ кого-нибудь другого, а не меня? И развѣ не у меня пропала сумка со всѣмъ, что въ ней было?

— Какъ, неужели твоя сумка пропала?

— Въ томъ-то и дѣло… По крайней мѣрѣ ея нѣтъ на томъ мѣстѣ, гдѣ она должна бы быть.

— Значитъ, намъ и ѣсть нечего будетъ сегодня, Санчо?

— Да, намъ теперь придется поголодать… Впрочемъ, вокругъ насъ много травы, а вы говорили, что всѣ странствующіе рыцари умѣютъ…

— Не всѣ травы годятся въ пищу, Санчо.

— Но вы хвастались, что отлично умѣете отличать съѣдобныя отъ несъѣдобныхъ…

— Эхъ, Санчо, мало ли что!.. По правдѣ сказать, я сейчасъ предпочелъ бы ломоть чернаго хлѣба съ парою сардинокъ всевозможнымъ травамъ, описаннымъ Діоскоридомъ, котораго такъ хорошо поддерживаетъ своими примѣчаніями знаменитый докторъ Лагуна…^[17] Однако вотъ что, добрый мой Санчо: взбирайся-ка опять на осла и слѣдуй за мною… Впрочемъ, намъ сначала нужно немного пообчиститься отъ послѣдствій сраженія. Удивляюсь, почему они отразились и на тебѣ? Вотъ для этого-то намъ и пригодится трава, которая растетъ на этихъ лугахъ въ такомъ изобиліи… Ну-ка, нарви побольше травы и помоги мнѣ привести себя въ болѣе приличный видъ, а потомъ оботрись и самъ хорошенько… Перестань, пожалуйста, ворчать, а дѣлай скорѣе, что тебѣ велятъ. Повѣрь мнѣ, Богъ, милосердіе Котораго безгранично, не покинетъ насъ, ратующихъ для славы Его святого имени. Не забывай, что Онъ посылаетъ все необходимое для существованія даже самой послѣдней твари, т.-е. червякамъ, мухамъ и всѣмъ другимъ насѣкомымъ, и позволяетъ солнцу одинаково свѣтить какъ добрымъ, такъ и злымъ.

— Ишь, какъ вы красно говорите! Проповѣдникомъ бы вамъ быть, а не рыцаремъ! — сказалъ Санчо, обтирая лицо и броню своего господина.

— Странствующіе рыцари должны умѣть дѣлать все лучше другихъ. Въ былое время между ними встрѣчались люди, которые въ приличныхъ случаяхъ проповѣдывали съ такимъ краснорѣчіемъ и съ такою убѣдительностью, точно они вышли изъ парижскаго университета. Вѣрь мнѣ, Санчо, — военная доблесть вовсе не мѣшаетъ развитію мудрости и краснорѣчія.

— Можетъ-быть… Я въ этомъ мало смыслю, ваша милость… Ну, вотъ теперь мы оба опять такіе чистенькіе, точно никогда не были выпачканы. Теперь мы можемъ отправиться въ путь. Дай только Богъ найти намъ такое мѣсто для ночлега, гдѣ не было бы ни мавровъ ни волшебниковъ и ни другой подобной имъ нечисти; а то я, право, распрощусь со всѣмъ рыцарствомъ и пошлю къ чорту даже надежды на островъ.

— Молись лучше Богу, чтобы Онъ покровительствовалъ намъ… Ну, теперь ѣдемъ. Выбирай путь по своему усмотрѣнію. Мнѣ кажется, что твоя звѣзда счастливѣе моей, поэтому я готовъ слѣдовать за тобою, куда хочешь… Но сначала ощупай мою верхнюю челюсть съ правой стороны и скажи, сколько такъ не хватаетъ зубовъ. Я чувствую въ этомъ мѣстѣ сильную боль и пустоту, а потому думаю, что не вышиблены ли уже всѣ зубы. Мнѣ мѣшаютъ, какъ ты видишь, желѣзныя перчатки, иначе я и самъ могъ бы провѣрить количество своихъ зубовъ.

Санчо сунулъ рыцарю въ ротъ два своихъ толстыхъ пальца и сказалъ:

— А сколько у вашей милости тутъ прежде насчитывалось зубовъ?

— Четыре совершенно здоровыхъ, кромѣ глазного.

— Вѣрно ли это?

— Говорю тебѣ: четыре, кромѣ глазного… А можетъ-быть ихъ было и пять. Вообще у меня ихъ было столько, сколько полагается отъ природы. Я никогда не выдергивалъ ни одного зуба, а сами собою они не выпадали.

— Ну, наверху съ этой стороны нѣтъ ни одного зуба, — проговорилъ Санчо, освидѣтельствовавъ ротъ своего господина, — а внизу осталось всего два съ половиною. Наверху же вообще гладко, хоть шаромъ покати — ни сучка ни задоринки.

— О, злая судьба моя! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ при этомъ грустномъ извѣстіи. — Лучше бы мнѣ лишиться одной руки, чѣмъ почти всѣхъ зубовъ. Вѣдь зубы для насъ драгоцѣннѣе алмазовъ, а ротъ, лишенный этого украшенія, походитъ на мельницу безъ жернововъ… Ну, что дѣлать! Обрекши себя на тяжелую жизнь странствующаго рыцаря, я долженъ безропотно переносить всѣ невзгоды, которыя судьбѣ угодно посылать мнѣ… Постараюсь забыть и эту бѣду и подать этимъ тебѣ, Санчо, новый блестящій примѣръ твердости моего духа… Поѣзжай же впередъ, мой другъ. Я готовъ слѣдовать за тобою…

Съ этими словами Донъ-Кихотъ сѣлъ на своего коня. Санчо взобрался на осла и свернулъ на тропинку, по которой разсчитывалъ добраться до удобнаго ночлега, такъ какъ эта мѣстность была ему немного знакома; но опасаясь заблудиться, онъ все таки старался не слишкомъ удаляться отъ большой дороги.

Донъ-Кихотъ не могъ ѣхать быстро, потому что едва держался въ сѣдлѣ; оруженосецъ его тоже сидѣлъ не особенно крѣпко, и они ѣхали почти шагомъ. Къ счастью, языки у нихъ не болѣли и позволяли имъ развлекаться бесѣдою.

ГЛАВА XIX,
о мудрыхъ рѣчахъ Донъ-Кихота, о мертвомъ тѣлѣ и о другихъ интересныхъ событіяхъ.

— Знаете, что, ваша милость? — началъ Санчо. — Мнѣ кажется, Господь посылаетъ вамъ всѣ эти несчастія въ наказаніе за то, что вы не сдержали своего обѣта: не кушать со скатерти, не разговаривать съ женщинами и вообще не дѣлать многаго другого, чего вы наобѣщали, пока не добудете шлема этого… какъ его?.. Маландрома, что и… Однимъ словомъ, того мавра, о которомъ вы мнѣ разсказывали.

— Да, ты, пожалуй, и правъ, другъ Санчо, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Клянусь Богомъ, я совсѣмъ забылъ объ этомъ!.. Должно-быть и на тебя пала часть наказанія за то, что ты не напомнилъ мнѣ о моей клятвѣ. Я употреблю теперь всѣ усилія, чтобы загладить свою вину. Это, впрочемъ, и не особенно трудно, такъ какъ рыцарскій уставъ представляетъ полную возможность искупить всякій грѣхъ, какъ бы онъ ни былъ великъ. Я научу и тебя, какъ очищать свою совѣсть.

— Чего мнѣ очищаться, когда я не давалъ никакихъ клятвъ.

— Ты-то не давалъ, зато слышалъ, какъ клялся я, а потому твоею святою обязанностью было останавливать меня отъ нарушенія моихъ обѣтовъ. Разъ ты этого не сдѣлалъ, то и на тебя ложится вина въ соучастничествѣ со мною въ клятвопреступленіи, т.-е. въ большомъ грѣхѣ.

— Ну, дѣлать нечего, буду стараться загладить свой грѣхъ, какъ вы мнѣ укажете. Только прошу васъ не подводить меня опять. Вы не будете исполнять своихъ клятвъ, а я долженъ буду отвѣчать за это, — слуга покорный! Почемъ я могу знать, въ чемъ вы клянетесь про себя и потомъ не исполняете своихъ клятвъ? Я въ вашей душѣ не сижу, а слѣдовательно и не могу провѣрять вашей совѣсти. Большое удовольствіе отвѣчать за другого, когда…

— Да перестань ты, ради Бога, ворчать, Санчо! У меня и безъ того голова кругомъ идетъ… Смотри, уже смеркается, а нигдѣ не видно никакого жилья. Этакъ намъ придется ночевать въ чистомъ полѣ и вдобавокъ съ пустымъ желудкомъ… Въ сумкѣ оставалась еще провизія?

— Нѣтъ, ваша милость; тамъ были только разныя перевязочныя средства и кое-какія мелочи. Я хотѣлъ было запастись ѣдой и виномъ въ той… въ томъ заколдованномъ замкѣ, въ которомъ мы ночевали, но забылъ изъ-за тѣхъ проклятыхъ привидѣній, которыя такъ славно отдѣлали насъ на чердакѣ…

— На чердакѣ? Опомнись, Санчо: роскошнѣйшую спальню, предназначенную для благородныхъ рыцарей, ты называешь чердакомъ. Это ни на что не похоже!

— Ну, въ той заколдованной спальнѣ, представлявшейся мнѣ старымъ, развалившимся чердакомъ, — все равно.

Толкуя о фантастическихъ замкахъ, волшебникахъ, заколдованныхъ принцессахъ и тому подобныхъ чудесахъ, наши путники, несмотря на спустившійся мракъ, продолжали ѣхать впередъ. Они умирали съ голода и просили Бога привести ихъ опять хотя въ какимъ-нибудь пастухамъ, которые могли бы накормить ихъ и дать имъ пріютъ на ночь.

Вдругъ они увидѣли двигающуюся имъ навстрѣчу процессію съ факелами, ярко свѣтившимися вдали. Процессія эта была такъ велика, что, казалось, и конца ей не было. Не будучи въ состояніи объяснить себѣ, что бы это значило, Санчо съ испуга совсѣмъ растерялся, да и Донъ-Кихотъ тоже пришелъ въ полное недоумѣніе, глядя на это странное шествіе.

Придержавъ своихъ животныхъ, рыцарь и его оруженосецъ безмолвно глядѣли на огненную линію, тихо приближавшуюся къ нимъ. Санчо трясся всѣмъ тѣломъ, и у его господина морозъ пробѣгалъ по кожѣ. Тѣмъ не менѣе къ чести рыцаря нужно сказать, что онъ первый овладѣлъ собою и сказалъ:

— Нѣтъ никакого сомнѣнія, что мы стоимъ лицомъ къ лицу съ новымъ приключеніемъ, въ которомъ я призванъ выказать всю свою силу и все свое мужество.

— Охъ, Господи! — воскликнулъ Санчо. — Да гдѣ же мнѣ взять реберъ для этого новаго приключенія? Очевидно, это опять какіе-то колдуны или привидѣнія, съ которыми невозможно справиться простымъ людямъ, въ родѣ меня, да и самимъ рыцарямъ…

— Будь покоенъ, мой другъ, — перебилъ Донъ-Кихотъ. — Какіе бы это ни были могущественные волшебники или духи, я не позволю имъ дотронуться до тебя даже пальцемъ. Если я не поспѣлъ тебѣ на помощь утромъ, когда тебя подбрасывали на воздухъ, то это только потому, что я быль прикованъ къ сѣдлу и не могъ перескочитъ черезъ заборъ; а теперь мы въ чистомъ полѣ, и я ни на шагъ не отстану отъ тебя.

— А если васъ опять околдуютъ такъ, что вамъ нельзя будетъ помочь мнѣ? Ждать хорошаго тутъ нечего… вонъ ихъ сколько ползетъ на насъ!

— Во всякомъ случаѣ прошу тебя не падать духомъ, Санчо… Будь помужественнѣе. Я ровно ничего не боюсь и надѣюсь выйти полнымъ побѣдителемъ изъ этого новаго приключенія.

— Ну, хорошо, посмотримъ, что будетъ, — сказалъ оруженосецъ, стараясь прибодриться. — Авось Господь заступится за насъ хотя на этотъ разъ, видя наше искреннее раскаяніе въ прошедшихъ грѣхахъ.

— Конечно, Санчо. Уповай на Его милосердіе, и ничего худого съ тобою не случится… Однако отодвинемся немного въ сторону, а то какъ бы не стали пугаться наши животныя.

Рыцарь и оруженосецъ отъѣхали на нѣсколько шаговъ отъ дороги и остановились, не спуская главъ съ шествія. Вскорѣ они могли различить толпу мужчинъ, покрытыхъ бѣлыми покрывалами.

При видѣ этого страннаго зрѣлища расхрабрившійся было Санчо снова до такой степени струсилъ, что зубы его застучали какъ въ лихорадочномъ ознобѣ. Ужасъ его усилился, когда онъ разглядѣлъ посреди толпы человѣкъ двадцать всадниковъ тоже въ бѣломъ и съ факелами въ рукахъ; лица у этихъ всадниковъ были точно каменныя. Далѣе слѣдовали траурныя носилки, сопровождаемыя шестью другими всадниками въ длинныхъ черныхъ мантіяхъ, спускавшихся до самыхъ копытъ ихъ муловъ.

Шествіе двигалось очень медленно. По временамъ среди толпы слышались жалобныя причитанія.

Принимая во вниманіе глухую полночь и совершенно пустынное мѣсто, не должно удивляться, что Санчо былъ увѣренъ, что это шествіе привидѣній. А что касается Донъ-Кихота, постоянно бредившаго о сверхъестественныхъ приключеніяхъ, то онъ былъ вполнѣ убѣжденъ въ этомъ, и чѣмъ сильнѣе трусилъ первый, тѣмъ болѣе возрастало мужество послѣдняго.

— Какъ я счастливъ, — говорилъ онъ, — что Небо даетъ мнѣ наконецъ столь желанную возможность прославить свое имя! Это, навѣрное, везутъ мертваго или раненаго на смерть рыцаря, отомстить за котораго его врагамъ предназначено мнѣ… Смотри, Санчо, какъ храбро я выполню возложенную на меня Провидѣніемъ задачу, и подивись мнѣ!

Поправившись въ сѣдлѣ, онъ крѣпко обхватилъ правою рукой пику и съ рѣшительнымъ видомъ выѣхалъ снова на середину дороги, успокаивая ласковыми словами своего Россинанта, начавшаго было вертѣть ушами.

Когда первый рядъ процессіи приблизился къ нему въ упоръ, Донъ-Кихотъ крикнулъ громовымъ голосомъ:

— Эй, кто бы вы ни были, остановитесь! Отвѣчайте мнѣ: кто вы, куда отправляетесь, и что лежитъ у васъ на носилкахъ? Судя по всему, вы или жертвы великаго злодѣянія, или сами злодѣи, совершившіе какое-нибудь страшное преступленіе… Отвѣчайте же! Я призванъ Небомъ отомстить за васъ или наказать васъ…

— Намъ некогда давать вамъ отчетъ, — отвѣтилъ одинъ изъ всадниковъ, — до гостиницы еще далеко, а мы спѣшимъ. Потрудитесь дать намъ дорогу.

Оскорбленный этимъ отвѣтомъ, Донъ-Кихотъ схватилъ ближайшаго изъ муловъ за узду и снова крикнулъ:

— Повторяю вамъ: остановитесь и будьте повѣжливѣе со мною… Отвѣчайте на мой вопросъ, если не хотите, чтобъ я вызвалъ васъ всѣхъ на битву со мною!

Испуганный мулъ всталъ на дыбы и сбросилъ съ себя всадника. По адресу Донъ-Кихота послышались ругательства. Это побудило взбѣшеннаго рыцаря броситься на другого всадника. Ударомъ пики онъ вышибъ его изъ сѣдла; та же участь постигла третьяго, четвертаго и такъ далѣе. Рыцарь гарцовалъ посреди толпы, побѣдоносно сбрасывая направо и налѣво всадниковъ и опрокидывая пѣшихъ. Можно было подумать, что у Россинанта вдругъ выросли крылья, — такъ быстро и легко онъ носился съ сидѣвшимъ на немъ богатыремъ, торжествовавшимъ побѣду надъ столькими противниками.

Думая, въ свою очередь, что имѣетъ дѣло съ злымъ духомъ или, по крайней мѣрѣ, съ какимъ-нибудь разбойникомъ-головорѣзомъ, толпа въ ужасѣ разбѣжалась во всѣ стороны, не покидая, однако, своихъ факеловъ. Со стороны можно было подумать, что это ряженые во время карнавала, вздумавшіе погулять ночью въ пустынномъ мѣстѣ и чѣмъ-нибудь напуганные. Длинныя мантія заставляли бѣгущихъ путаться въ складкахъ и спотыкаться.

Донъ-Кихоту не трудно было расправиться съ цѣлою толпой такихъ трусовъ. Нѣкоторые изъ бѣжавшихъ вообразили, что, дѣйствительно, видятъ въ его лицѣ самого чорта, вырвавшагося прямо изъ ада, чтобы отнять у нихъ покойника, лежавшаго на носилкахъ, такъ какъ это была похоронная процессія, на которую напалъ нашъ герой.

Санчо глядѣлъ выпуча глаза на всю эту сцену, удивляясь храбрости и ловкости своего господина и бормоча про себя: «А вѣдь мой рыцарь и правда, должно-быть, такой герой, какъ онъ говоритъ о себѣ!»

Всѣмъ вышибленнымъ Донъ-Кихотомъ изъ сѣдла вскорѣ удалось подняться, снова сѣсть на своихъ муловъ и скрыться. На землѣ остался только тотъ, котораго сбросилъ съ себя самъ мулъ, когда рыцарь подхватилъ его подъ уздцы. Замѣтивъ лежавшаго на землѣ человѣка съ факоломъ въ рукѣ, который еще горѣлъ, Донъ-Кихотъ крикнулъ ему, чтобъ онъ сдался, если не желаетъ быть убитымъ на мѣстѣ.

— Я ужъ и такъ сдался, — отвѣтилъ тотъ, — и, кажется, при паденіи я сломалъ ногу, и потому не могу подняться. Если вы, сеноръ, дворянинъ и христіанинъ, то вы не будете убивать беззащитнаго лиценціата первой степени. Вы этимъ совершили бы совершенно безполезное преступленіе.

— Если вы лицо духовное, то какой же чортъ принесъ васъ сюда? — спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Не чортъ, а злая судьба моя…

— Судьба ваша, дѣйствительно, будетъ незавидная, если вы тотчасъ же не отвѣтите на всѣ мои вопросы, — продолжалъ Донъ-Кихотъ.

— На все, на что хотите, я отвѣчу вамъ, — поспѣшно заявилъ лиценціатъ. — Прежде всего я долженъ сказать вамъ, что меня зовутъ Алонзо Лопецомъ. Я родомъ изъ Альковенды и ѣду изъ города Баеса въ компаніи съ одиннадцатью другими церковнослужителями въ Сеговію. Мы провожаемъ тѣло одного дворянина, умершаго въ Баесѣ, гдѣ онъ сначала и былъ погребенъ, но его родственники потребовали, чтобы тѣло его было вырыто и перенесено въ Сеговію, въ семейный склепъ. Тѣ, которые шли съ нами пѣшкомъ, все его родные и друзья.

— А кто убилъ его? — спросилъ рыцарь.

— Богъ наслалъ на него злокачественную лихорадку, — отвѣтилъ Алонзо Лопепъ.

— Это дѣло другое. Слѣдовательно, мнѣ некому мстить за его смерть и остается только покорно склонить голову передъ Высшею Волей… Знайте, что я странствующій рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, всецѣло посвятившій себя на служеніе добру, на возстановленіе истины и попраніе зла, которое я неусыпно отыскиваю, странствуя по свѣту.

— Судя по тому, что вы причина моего настоящаго положенія и предстоящей мнѣ, должно-быть, хромоты, я невольно прихожу къ заключенію, что вы иногда попираете вмѣстѣ со зломъ и добро, — со вздохомъ замѣтилъ лиценціатъ. — Очевидно, вы немного пересолили своимъ рвеніемъ служить только истинѣ… А что касается меня, то могу васъ увѣрить, что величайшее зло и ужаснѣйшая несправедливость для меня заключается именно въ моей настоящей встрѣчѣ съ вами.

— Увы, на свѣтѣ не все такъ дѣлается, какъ бы слѣдовало! — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Вольно же вамъ рыскать ночью по пустынямъ, разыгрывая изъ себя привидѣній съ факелами въ рукахъ! Я сначала принялъ было васъ за чертей, овладѣвшихъ чьею-нибудь грѣшною душой, и хотѣлъ, исполняя свой долгъ, вырвать ее у васъ. Потомъ я заподозрѣлъ въ васъ злоумышленниковъ, и опять-таки долгъ повелѣвалъ мнѣ остановить васъ и потребовать у васъ отчета, и въ случаѣ, если бы мои подозрѣнія оправдались, наказать васъ.

— Ну, значитъ, вышло такое дурное стеченіе обстоятельствъ, котораго никто не могъ предвидѣть… Прошу васъ объ одномъ, господинъ странствующій рыцарь, волею судебъ лишившій меня возможности совершить мою обязанность: помогите мнѣ выкарабкаться изъ-подъ моего мула; моя нога запуталась между стременемъ и сѣдломъ, и собственными силами я никакъ не могу высвободить ее.

— Что же вы молчали объ этомъ до сихъ поръ! — вскричалъ Донъ-Кихотъ. — Санчо! Санчо, иди скорѣе сюда!.. Санчо, гдѣ же ты?

Оруженосецъ хотя и слышалъ зовъ своего господина, но не спѣшилъ на него, будучи занятъ болѣе интереснымъ дѣломъ: онъ подбиралъ свертки и узлы съ провизіей, которые везли съ собой лиценціаты и растеряли во время бѣгства. Снявъ съ себя камзолъ и устроивъ изъ него мѣшокъ, онъ складывалъ въ него находку и только тогда подбѣжалъ къ Донъ-Кихоту, когда крѣпко пристроилъ этотъ импровизированный мѣшокъ на спинѣ своего осла.

Когда бѣдный лиценціатъ, нога котораго оказалась сильно вывихнутою, а не сломанною, какъ онъ думалъ, дружными усиліями рыцаря и его оруженосца былъ вытащенъ изъ-подъ мула и посаженъ на сѣдло, Донъ-Кихотъ попросилъ извиненія за невольное оскорбленіе священнослужителей и пожелалъ имъ всѣмъ счастливаго дальнѣйшаго пути. Санчо же отъ себя добавилъ:

— Отецъ мой, если ваши спутники спросятъ васъ, кто тотъ храбрый рыцарь, который обратилъ ихъ въ бѣгство, то скажите имъ, что это знаменитый Донъ-Кихотъ Ламанчскій, рыцарь «Печальнаго Образа».

Какъ только лиценціатъ отъѣхалъ такъ далеко, что свѣтъ его факела сталъ казаться маленькою огненною точкой, въ родѣ свѣтляка, Донъ-Кихотъ спросилъ своего оруженосца:

— Санчо, почему ты назвалъ меня рыцаремъ «Печальнаго Образа»?

— Потому, что я никогда еще не видалъ вашу милость такимъ жалкимъ, истерзаннымъ и измученнымъ, какъ сейчасъ, при свѣтѣ факеловъ. Это, конечно, оттого, что васъ такъ много колотили въ эти дни.

— Нѣтъ, Санчо, это совсѣмъ не оттого, — возразилъ Донъ Кихотъ. — У всѣхъ прежнихъ знаменитыхъ рыцарей были прозвища: рыцарь «Пылающаго Меча», рыцарь «Единорога», рыцарь «Дѣвъ», рыцарь «Феникса», рыцарь «Грифа», рыцарь «Смерти» и такъ далѣе. Не долженъ, конечно, и я остаться безъ прозвища, и потому духъ моего будущаго историка вложилъ тебѣ въ уста то прозвище, которымъ ты сейчасъ назвалъ меня. Отнынѣ я такъ и буду называть себя рыцаремъ «Печальнаго Образа» и при первомъ удобномъ случаѣ велю нарисовать на своемъ щитѣ соотвѣтствующую фигуру, по которой меня можно было бы узнать сразу, безъ всякихъ разспросовъ.

— Охота вамъ тратиться на это, ваша милость, когда вамъ достаточно только показать свою собственную фигуру, чтобы васъ сейчасъ же признали за рыцаря «Печальнаго Образа»! — воскликнулъ оруженосецъ. — Я говорю не шутя: отъ побоевъ, отъ голода и отъ потери зубовъ вы имѣете удивительно печальный видъ.

Донъ-Кихотъ невольно улыбнулся, но все таки выразилъ твердое намѣреніе сохранить такъ неожиданно данное ему оруженосцемъ прозвище и украсить свой щитъ печальною фигурой.

— Знаешь что, мой другъ? — сказалъ онъ, помолчавъ немного. — Вѣдь я подлежу отлученію отъ Церкви за то, что поднялъ руку на церковнослужителей… Впрочемъ, на самомъ-то дѣдѣ я поднялъ пику, а не руку, и не имѣлъ ни малѣйшаго намѣренія совершать такого преступленія. Я вѣрный сынъ католической Церкви и уважаю все, что имѣетъ къ ней какое-либо отношеніе. Я думалъ, что это злые духи или разбойники, противъ которыхъ я обязанъ выступать съ оружіемъ. Положимъ, съ рыцаремъ Сидомъ Рюи-Діазомъ былъ такой случай: однажды онъ опрокинулъ на глазахъ самого его святѣйшества папы сидѣніе одного посла, и за эту дерзость папа отлучилъ его отъ Церкви, хотя рыцарь поступилъ такъ, какъ ему повелѣвали честь и долъ… Однако что же мы не посмотрѣли, дѣйствительно ли на носилкахъ несли трупъ? Можетъ-быть тамъ было еще что-нибудь. Не догнать ли намъ носильщиковъ, Санчо, и не заставить ли ихъ показать то, что они несутъ?

— Нѣтъ, ваша милость, — возразилъ Санчо, — не совѣтую вамъ дѣлать этого. Людямъ, которыхъ вы такъ храбро разогнали, можетъ прійти въ голову желаніе отомстить вамъ, если они еще разъ увидятъ васъ, и тогда не только будутъ пересчитаны ваши ребра, но достанется и моимъ. Уберемся-ка лучше отсюда по добру, по здорову. Провизіи у насъ теперь вдоволь, такъ какъ я подобралъ все, что растеряли бѣглецы, и недалеко отсюда должны быть горы, въ которыхъ мы отлично можемъ укрыться и основательно закусить послѣ всѣхъ нашихъ подвиговъ. Вспомнимъ пословицу «Пусть мертвый отправляется въ могилу, а живой — на пажити» и поѣдемъ дальше.

Съ этими словами Санчо взялъ подъ уздцы своего тяжело нагруженнаго осла и двинулся впередъ; Донъ-Кихотъ молча послѣдовалъ за нимъ, сознавая его правоту.

Черезъ полчаса они очутились въ горахъ, гдѣ и расположились отдохнуть и утолить свой голодъ вкусными яствами, такъ кстати попавшимися имъ подъ руку. Къ сожалѣнію, у нихъ не было ни одного глотка, чѣмъ бы они могли утолить мучившую ихъ жажду.

Санчо сталъ придумывать, гдѣ бы имъ достать хоть воды.

ГЛАВА XX,
о самомъ страшномъ приключеніи, когда-либо случившемся съ нашимъ странствующимъ рыцаремъ и притомъ безъ всякаго для него ущерба.

— Здѣсь очень много свѣжей и сочной травы, — сказалъ Санчо. — Изъ этого видно, что поблизости должна быть рѣка. Пойдемте, ваша милость, поищемъ ее, а то у меня горятъ всѣ внутренности отъ этихъ прекрасныхъ соленій и копченій, которыхъ я поѣлъ на славу за здоровье господъ лиценціатовъ… Навѣрное, и ваша милость не прочь напиться, потому что и вы покушали съ аппетитомъ.

— Да, другъ мой, — отвѣчалъ рыцарь, — я положительно умираю отъ жажды, которая, какъ извѣстно, всегда мучительнѣе голода… Пойдемъ на поиски воды. А животныхъ тутъ, что ли, оставимъ?

— Нѣтъ, какъ можно! Безъ насъ можетъ явиться сюда кто-нибудь и украсть ихъ; тогда мы останемся какъ безъ ногъ. Ведите Россинанта, а я поведу своего Длинноуха съ провизіей.

Было очень темно, и потому нашимъ путникамъ приходилось брести чуть не ощупью. Пройдя шаговъ двѣсти, они услышали шумъ, какой обыкновенно бываетъ отъ водопада, и очень обрадовались ему.

Остановившись, чтобы послушать, съ какой стороны доносится этотъ шумъ, рыцарь и оруженосецъ были поражены какимъ-то страннымъ гуломъ, не имѣющимъ ничего общаго съ шумомъ паденія воды. Вслушавшись нѣсколько минутъ, они стали различать сильные глухіе удары, слѣдовавшіе другъ за другомъ въ опредѣленные промежутки времени и сопровождавшіеся какъ бы звономъ оружія и цѣпей. Трусливый отъ природы, Санчо совсѣмъ растерялся отъ ужаса, но Донъ-Кихотъ на этотъ разъ нисколько не смутился.

Случай привелъ нашихъ искателей приключеній остановиться какъ разъ подъ густолиственными каштанами; ночной вѣтеръ колебалъ вершины деревьевъ и производилъ таинственный шелестъ, способный расшевелитъ чье угодно разстроенное воображеніе.

Мѣсто, время, мракъ, шумъ паденія воды, странные звуки, лязгъ желѣза и шелестъ деревьевъ — все это вмѣстѣ взятое приводило въ невольный трепетъ.

Подумавъ немного, Донъ-Кихотъ вдругъ вскочилъ на коня, прикрылся щитомъ, крѣпко сжалъ въ рукѣ пику и вскричалъ задыхающимся отъ волненія голосомъ:

— Другъ Санчо, узнай, что я именно по волѣ Небесъ родился въ этотъ желѣзный вѣкъ, чтобы воскресить золотой! Для меня созданы величайшія опасности; мнѣ предназначены небывалые подвиги и безсмертныя дѣла. Повторяю тебѣ, я рожденъ для того, чтобы затмить славу рыцарей «Круглаго Стола», двѣнадцати пэровъ Франціи, девяти знаменитыхъ мужей доблести, Оливантовъ, Беліанисовъ, Платировъ, Фебовъ и всѣхъ странствующихъ рыцарей прошедшихъ и будущихъ временъ… Замѣть, мой преданный оруженосецъ, какой глубокій мракъ окружаетъ насъ, обрати вниманіе на эту мертвую тишину, прерываемую призрачнымъ шопотомъ листьевъ, ревомъ воды, точно низвергающейся съ лунныхъ горъ, и на эти страшные стуки, раздражающіе мой слухъ, — стуки, вмѣстѣ съ которыми слышится лязгъ цѣпей и звонъ оружія. Одного изъ этихъ необъяснимыхъ явленій было бы достаточно, чтобы заставитъ ужаснуться даже самого Марса, а не только обыкновеннаго смертнаго; но на меня все это вліяетъ только возбуждающимъ образомъ, укрѣпляя мое мужество и разжигая мою страсть къ борьбѣ. Сердце мое такъ и рвется изъ груди навстрѣчу опасностямъ, какимъ, быть-можетъ, не подвергался еще никогда ни одинъ рыцарь… Подтяни подпруги Россинанта, мой другъ, а остальное предоставь мнѣ. Жди меня здѣсь трое сутокъ. Если я въ теченіе этого времени не возвращусь, отправляйся къ себѣ домой; но не забудь по пути заѣхать въ Тобозо и передать несравненной Дульцинеѣ, что ея рыцарь погибъ славною смертью во время совершенія имъ одного изъ тѣхъ подвиговъ, которымъ онъ надѣялся обезсмертить свое имя и сдѣлаться достойнымъ ея.

Растроганный словами своего господина, Санчо заплакалъ и проговорилъ:

— Зачѣмъ вы, ваша милость, хотите итти на такую страшную опасность? Теперь темно, насъ никто не можетъ видѣть, такъ что мы могли бы преспокойно свернуть съ дороги, отойти отъ зла и сотворить благо. Разъ нѣтъ свидѣтелей, то никто не можетъ назвать насъ трусами. Я часто слышалъ, какъ нашъ священникъ, съ которымъ вы такъ дружны, говаривалъ: «Тотъ, кто напрашивается на опасность, самъ ищетъ своей погибели». Зачѣмъ вамъ испытывать Божіе долготерпѣніе и бросаться, очертя голову, въ такую опасность, изъ которой можетъ спасти васъ только чудо? Развѣ вамъ мало того, что вы побѣдили всѣхъ этихъ факельщиковъ, тащившихъ покойника? Чего еще нужно для вашей славы?.. Если вы не хотите пожалѣть себя, то сжальтесь хоть надо мною, своимъ вѣрнымъ слугою! Какъ только вы уѣдете отсюда безъ меня, я съ испуга готовъ буду отдать свою душу всякому, кто только пожелаетъ взять ее… Для васъ я покинулъ домъ, жену и дѣтей, въ надеждѣ, что я, благодаря вамъ, сдѣлаюсь важнымъ человѣкомъ. Но, видно, правду говоритъ пословица «Жадность разрываетъ мѣшокъ». Я хотѣлъ слишкомъ много наложить въ свой мѣшокъ, и онъ у меня разлѣзается. Я все зарился на островъ, который вы мнѣ столько разъ обѣщали, а теперь вотъ вы хотите, въ награду за ною службу, покинуть меня одного въ этой страшной пустынѣ… Ради Бога, сжальтесь надо мною, ваша милость! Если ужъ васъ такъ тянетъ въ это новое ужасное приключеніе, то обождите хоть до утра. Я былъ пастухомъ и потому привыкъ узнавать время по звѣздамъ, а когда ихъ нѣтъ, какъ, напримѣръ, сейчасъ, то узнаю его по воздуху. Чувствуете, какой вѣетъ вѣтерокъ? Это значитъ, что до зари осталось всего какихъ-нибудь три часа. Если бы небо не было затянуто тучами, вы увидали бы, что пасть Малой Медвѣдицы поднялась…

— Очень мнѣ нужно знать, надъ чѣмъ разѣваеть свою пасть твоя Медвѣдица! — съ досадой перебилъ Донъ-Кихотъ. — Замолчи, пожалуйста, и не мѣшай мнѣ дѣлать то, къ чему призываютъ меня мои обязанности. Я не хочу, чтобы моимъ будущимъ историкомъ было сказано обо мнѣ, что чьи-нибудь слезы или просьбы были въ состояніи отвлечь меня отъ исполненія моего рыцарскаго долга… Не бойся за меня: Богъ, подвигающій меня на это страшное дѣло, охранитъ и поддержитъ меня, а тебѣ, навѣрное, пошлетъ какое-нибудь утѣшеніе… Подтяни же подпруги у Россинанта и оставайся самъ здѣсь. Даю тебѣ слово, что возвращусь сюда, если буду живъ.

Видя непоколебимую рѣшимость своего господина, на котораго не дѣйствовали ни мольбы, ни увѣщанія, ни даже слезы, Санчо рѣшился пуститься на хитрость, чтобы удержать его хоть до разсвѣта Дѣлая видъ, что исполняетъ приказаніе Донъ-Кихота относительно подпругъ, онъ ловко связалъ Россинанту заднія ноги, воспользовавшись для этого недоуздкомъ своего осла; потомъ, отступивъ въ сторону, онъ слезливо сказалъ:

— Счастливаго пути вашей милости! Дай вамъ Господи вернуться здравымъ и невредимымъ, съ хорошимъ царствомъ для себя и большимъ островомъ для меня!

Донъ-Кихотъ, пришпоривъ коня, хотѣлъ отвѣтить, но онѣмѣлъ отъ удивленія, видя, что Россинантъ дѣлаетъ какіе-то странные прыжки, не двигаясь съ мѣста.

— Вотъ, ваша милость, — продолжалъ невиннымъ тономъ Санчо, — должно-быть Небо тронулось наконецъ моими слезами и не желаетъ, чтобы вы покидали меня. Посмотрите, Россинанть выбивается изъ силъ и не можетъ оторвать копытъ отъ земли. Грѣхъ вамъ такъ мучить бѣдное животное и упорствовать на томъ, чего не хочетъ допустить сама судьба.

Не обращая никакого вниманія на слова своего оруженосца, Донъ-Кихотъ продолжалъ пришпоривать Россинанта и всѣми силами понукать его; но какъ ни старался рыцарь работать шпорами, дергать поводами и кричатъ, дѣло не клеилось: конь хотя и подпрыгивалъ, но не двигался ни на шагу съ мѣста.

Убѣдившись наконецъ въ полной невозможности заставить Россинанта сдвинуться съ мѣста и не имѣя никакихъ подозрѣній, рыцарь рѣшился покориться судьбѣ и терпѣливо ожидать, когда его конь снова подучитъ способность двигаться.

— Дѣлать нечего! — съ глубокимъ вздохомъ проговорилъ онъ. — Россинанть, дѣйствительно, очарованъ; но я надѣюсь, что это очарованіе окончится съ восходомъ солнца, первыхъ лучей котораго буду ожидать съ понятнымъ нетерпѣніемъ. Хотя это и очень досадно, но…

— Ну, есть о чемъ досадовать! — перебилъ обрадованный оруженосецъ. — Чтобы сократить время, я буду разсказывать вашей милости такія чудесныя сказки, какихъ вы сроду не слыхивали, если только вы не захотите лучше сойти съ Россинанта и прилечь отдохнуть на травкѣ, какъ часто дѣлали настоящіе странствующіе рыцари… Право, не мѣшало бы вамъ хорошенько отдохнуть и набраться силъ, чтобы потомъ легче было побѣдить новыхъ враговъ.

— Ложиться отдыхать въ такую минуту?! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ тономъ глубокаго негодованія. — Неужели ты думаешь, что я изъ тѣхъ жалкихъ рыцарей, которые спятъ въ то время, когда имъ слѣдуетъ летѣть навстрѣчу величайшей опасности?.. Спи самъ, сколько хочешь, дѣлай, что тебѣ нравится, а я буду дѣлать только то, что мнѣ повелѣваетъ мой долгъ… Ты вѣдь на то и созданъ, чтобы пить, ѣсть да спать, а мое назначеніе совершенно другое.

— Ну, не гнѣвайтесь, ваша милость, — пробормоталъ Санчо: — я сказалъ это такъ… по простотѣ… Позвольте мнѣ только стать поближе къ вамъ, а то я еле живъ отъ этихъ проклятыхъ стуковъ, которые исходятъ какъ будто изъ самой преисподней?

— Становись куда хочешь, жалкій трусишка, — сквозь остатки своихъ зубовъ процѣдилъ Донъ-Кихотъ.

Санчо придвинулся вплотную въ Россинанту и обѣими руками вцѣпился въ сѣдло. Онъ весь дрожалъ отъ страха, и даже было слышно, какъ громко бьется его сердце.

— Ты хотѣлъ разсказывать мнѣ сказки: начинай же, — сказалъ рыцарь.

— Охъ, ваша милость, — простоналъ дрожавшій оруженосецъ, — по правдѣ сказать, не до сказокъ мнѣ сейчасъ!… Ну, да ужъ такъ и быть, попробую доставить вамъ удовольствіе… Боюсь только, что отъ страха у меня пропала память, а если она уцѣлѣла, то вы услышите самую прекраснѣйшую сказку въ свѣтѣ. Только, пожалуйста, не перебивайте меня, чтобы мнѣ не сбиться. Ну, извольте слушать. Какъ-то разъ случилось то, что должно было случиться… Нѣтъ, впрочемъ, не такъ, а вотъ какъ: да будетъ добро со всѣми добрыми, а зло со всѣми злыми… Такъ начинали свои сказки старики, и неспроста былъ у нихъ обычай такого начала, потому что это слова самого Катона, римскаго цензора… Ваша милость, конечно, слыхивали о немъ не хуже моего?.. Это поговорка сложена точно про вашу милость, чтобы вы не искали зла, а просили бы Бога помочь вамъ свернутъ поскорѣе съ этой дороги. Вѣдь никто насильно не заставляетъ васъ лѣзть на разныя опасности и ужасы…

— Говори свою сказку, — перебилъ его Донъ-Кихотъ, — а о дорогѣ предоставь заботиться мнѣ.

— Слушаю, ваша милость… Я это только такъ… кстати сказалъ… Ну, я начинаю. Жилъ былъ въ Эстремадурѣ козій пастухъ, котораго звали Лопецомъ Рюисомъ. Этотъ самый козій пастухъ Лопецъ Рюисъ возьми да и влюбись въ пастушку Торальву, дочь богатѣйшаго владѣльца стадъ; а этотъ богатѣйшій владѣлецъ стадъ…

— Санчо, если ты будешь повторятъ каждое слово по два раза, то не кончишь своей сказки до второго пришествія. Говори какъ слѣдуетъ или замолчи.

— Разсказываю такъ, какъ научился у стариковъ, и по другому не умѣю. Ваша милость напрасно изволите обижать меня…

— Ну хорошо, разсказывай, какъ умѣешь! Надоѣстъ мнѣ слушать — перестану.

— Не бойтесь, ваша милость, не надоѣстъ: больно ужъ хороша сказка, честное слово!.. Ну-съ, я уже докладывалъ вашей милости, что пастухъ Лопецъ Рюисъ былъ влюбленъ въ пастушку Торальву. Эта самая Торальва была дѣвица здоровая, краснощекая и съ порядочными усами, поэтому никому съ ней не было никакого сладу… Вѣдь извѣстно, что если дѣвка съ усами, такъ лучше къ ней и не подступайся.

— Почему же это, Санчо? — полюбопытствовалъ Донъ-Кихотъ.

— А потому, что тогда она имѣетъ непомѣрную храбрость, въ родѣ вотъ, напримѣръ, вашей милости… Ну, вотъ эта самая бой-дѣвка Торальва имѣла такіе славные усы, что я какъ будто вижу ихъ отсюда, настоящіе мужскіе…

— А ты развѣ зналъ эту дѣвушку? — снова перебилъ рыцарь.

— Нѣтъ, я самъ ея не зналъ, — отвѣчалъ Санчо. — Но тотъ, кто мнѣ разсказывалъ эту сказку, увѣрялъ меня, что если мнѣ придется когда-нибудь разсказывать другимъ про Торальву, то я могу присягнуть, какъ будто видѣлъ ее собственными глазами, что она была съ усами… Итакъ, вотъ влюбился пастухъ Лопецъ Рюизъ въ эту усатую бой-дѣвку Торальву; а чортъ, который никогда не дремлетъ и вездѣ высматриваетъ, гдѣ бы ему напакостить, устроилъ такъ, что любовь пастушка къ пастушкѣ обратилась въ ненависть, потому что Лопецу стало казаться, будто она любитъ другого, а не его… Возненавидѣвъ свою бывшую возлюбленную, Лопецъ Рюисъ видѣть ее больше не могъ и чтобы никогда не встрѣчаться съ ней, рѣшился уйти изъ своей родной стороны. Какъ только Торальва замѣтила эту перемѣну, то сама такъ втюрилась въ Рюиса, что только имъ и бредила…

— Это очень понятно, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ: — такова ужъ женская натура. Я знаю изъ книгъ, что женщина всегда ненавидитъ того, кто ее любитъ, и любитъ того, кто ненавидитъ ее.

— Мнѣ это давно извѣстно безъ книгъ, ваша милость, — сказалъ Санчо. — Ну, вотъ, задумавъ бѣжать, Рюисъ собралъ свое стадо и направился съ нимъ въ Эстрамадуру, откуда онъ хотѣлъ пробраться въ Португалію. Узнавъ объ этомъ, Торальва пустилась за нимъ слѣдомъ, на босу ногу, съ башмаками въ одной рукѣ, съ посохомъ въ другой и съ котомкой за плечами. Въ котомку она уложила зеркало, гребень и коробочку съ красками для расписыванія своего лица… Впрочемъ, чтобы она туда ни уложила — это для насъ ни важно; будемъ продолжать сказку. Шелъ-шелъ нашъ пастухъ, да и пришелъ къ рѣкѣ Гвадіанѣ, а рѣка эта въ ту пору страшно вздулась и почти вышла изъ береговъ. Какъ ни глядѣлъ Лопецъ Рюисъ, нѣтъ ли гдѣ лодки для переправы, — ничего не могъ выглядѣть. Такая взяла его тутъ досада, что хоть прямо головой въ воду!.. Онъ зналъ, что Торальва идетъ за нимъ, и боялся, какъ бы она не настигла его и не устроила ему какихъ непріятностей… Но вотъ онъ наконецъ высмотрѣлъ рыбака съ лодкой, но такой маленькой, что въ ней могъ помѣститься только одинъ человѣкъ, да развѣ еще козѣ нашлось бы мѣсто. Нечего, однако, было дѣлать. Окликнулъ пастухъ этого рыбака и попросилъ перевезти на другой берегъ сначала его, а потомъ и всѣхъ триста козъ. Перевезъ рыбакъ пастуха и вернулся за одной изъ козъ; перевезъ козу, вернулся за другой; перевезъ другую, вернулся за третьей; перевезъ третью, вернулся за четвертой… Смотрите, ваша милость, не сбейтесь въ счетѣ козъ, а то тутъ сейчасъ и сказки конецъ, — все, что было дальше, сразу вылетитъ у меня изъ головы, потому что на нее такой положенъ зарокъ… Теперь вамъ нужно знать, что другой-то берегъ былъ крутой, глинистый и скользкій, такъ что рыбаку было очень трудно высаживать туда козъ, и требовалось страхъ сколько времени на перевозку всего стада… Ну-съ, перевелъ онъ четвертую козу, вернулся за пятой; перевезъ пятую…

— Боже, какъ это скучно! — нетерпѣливо перебилъ Донъ-Кихотъ. — Неужели ты будешь пересчитывать всѣхъ этихъ дурацкихъ козъ съ начала до конца? Предположимъ, что онѣ ужъ всѣ перевезены. Продолжай свой разсказъ.

— А сколько ихъ было перевезено до сихъ поръ? — спросилъ Санчо.

— А чортъ ихъ знаетъ сколько! — воскликнулъ рыцарь.

— Ну, вотъ, говорилъ я вашей милости, чтобы вы твердо помнили счетъ, а вы все-таки забыли. Теперь пеняйте на себя: сказкѣ конецъ, потому что я болѣе не помню ни одного слова.

— Что за чертовщина! Почему же это необходимо пересчитать по одной всѣхъ перевезенныхъ козъ, чтобы досказать сказку до конца?

— Вѣдь я докладывалъ вашей милости, что какъ только вы ошибетесь въ счетѣ козъ, то у меня сейчасъ же отшибетъ память. Такъ оно и случилось. Теперь я, хоть лопни, ни словечка дальше не могу припомнить. Знаю только, что самое интересное во всей сказкѣ было впереди.

— Странное дѣло! Я сроду не слыхивалъ и не читывалъ ничего подобнаго… Да у тебя память, вѣроятно, пропала не отъ чего другого, а просто отъ трусости. Такъ бы ты и говорилъ, чѣмъ придумывать небылицы. Тебя, навѣрное, смущаетъ шумъ и стукотня, поэтому у тебя въ головѣ все и перепуталось.

— Есть тотъ грѣхъ, ваша милость. Но что касается моей сказки, то я еще разъ докладываю вашей милости, что она, дѣйствительно, должна окончиться, какъ только собьешься въ счетѣ козъ.

— Ну, и Богъ съ ней, если такъ. Она мнѣ, сказать по правдѣ, не особенно и понравилась… Однако надо попытать счастія: не тронется ли теперь Россинантъ.

При этихъ словахъ Донъ-Кихотъ снова вонзилъ свои шпоры въ тощіе бока коня, но тотъ только подпрыгнулъ на мѣстѣ и опять остановился какъ вкопанный.

Между тѣмъ приближался разсвѣтъ. Какъ только стало настолько свѣтло, что можно было различать окружающіе предметы, Санчо незамѣтно развязалъ ноги Россинанту. Почувствовавъ ноги свободными, конь, къ величайшей радости своего господина, могъ двигаться впередъ. Странные удары все еще продолжали раздаваться въ извѣстные промежутки, причина ихъ оставалась попрежнему неизвѣстною, несмотря на то, что стало свѣтло.

Не желая терять болѣе ни одной минуты, Донъ Кихотъ еще разъ простился со своимъ оруженосцемъ и повторилъ свое приказаніе — ожидать его на этомъ мѣстѣ трое сутокъ, а если не дождется въ этотъ срокъ, то помолиться Богу за душу своего господина, который долженъ будетъ считаться павшимъ жертвою своего высокаго рыцарскаго долга.

— Не забудь, — сказалъ, между прочимъ, Донъ-Кихотъ, — что я приказывалъ тебѣ передать несравненной Дульцинеѣ Тобозской. О своемъ жалованьѣ не безпокойся: передъ моимъ отъѣздомъ изъ дому я составилъ завѣщаніе, въ которомъ ты занимаешь первое мѣсто. Но если Господь сохранитъ меня на этотъ разъ, то ты можешь считать островъ въ своихъ рукахъ.

Тронутый до глубины души, Санчо снова расплакался и сталъ божиться, что онъ ни за что не пуститъ своего дорогого господина одного въ предстоящую ему новую страшную опасность, но послѣдуетъ за нимъ и будетъ защищать его своимъ тѣломъ.

Судя по этимъ слезамъ и этой благородной рѣшимости, авторъ заключаетъ, что Санчо былъ отъ природы очень мягкосердечнымъ человѣкомъ и хорошимъ христіаниномъ. Однако Донъ-Кихотъ и на этотъ разъ не внялъ слезнымъ мольбамъ своего оруженосца и одинъ помчался въ ту сторону, откуда доносились неумолкающіе удары и шумъ водопада.

Видя, что рыцарь не оборачивается, Санчо потихоньку пошелъ по его слѣдамъ, ведя своего осла подъ уздцы.

Донъ-Кихотъ предвидѣлъ этотъ маневръ Санчо, но притворялся, будто не замѣчаетъ, что его догадка оправдывается, и въ глубинѣ своей души былъ очень доволенъ, что его вѣрный оруженосецъ все-таки слѣдуетъ за нимъ.

Такъ прошло съ четверть часа.

— Ей, Санчо! — крикнулъ вдругъ рыцарь, не оборачиваясь. — Садясь на своего Длинноуха и догоняй меня! Что ужъ мнѣ мучить тебя, разъ ты въ самомъ дѣлѣ такъ ко мнѣ привязанъ, что не можешь пробыть безъ меня ни одной минуты!

— Дай Господи вашей милости за вашу доброту завоевать самое лучшее царство въ мірѣ! — отвѣтилъ на это Санчо, быстро садясь на осла и понукая его догонять Россинанта.

Оруженосецъ поравнялся со своимъ господиномъ только на обширномъ лугу, замыкавшемся съ одной стороны высокою скалой, съ которой съ шумомъ низвергался красивый водопадъ. У подошвы этой скалы были расположены какія-то безобразныя лачуги; въ нихъ-то раздавались стуки, такъ пугавшіе бѣднаго Санчо.

Успокоивъ начавшаго брыкаться Россинанта, Донъ-Кихотъ направился пряно къ этимъ лачугамъ, мысленно прося свою даму бодрствовать надъ нимъ въ эту роковую минуту и вознося краткую молитву къ Богу.

Санчо до невозможности вытягивалъ шею и напрягалъ слухъ, чтобы скорѣе узнать, отчего происходитъ таинственная стукотня со звономъ и лязгомъ.

Проѣхавъ такимъ образомъ шаговъ сто, рыцарь и его оруженосецъ наконецъ увидѣли то, что заставило ихъ цѣлую ночь воображать разные ужасы. Дѣло въ томъ, что всю эту кутерьму производили шесть сукноваленъ, въ которыхъ работали молотки.

Пораженный этимъ открытіемъ, Донъ-Кихотъ въ глубокомъ смущеніи опустилъ голову на грудь. Нечаянно взглянувъ въ это время на Санчо, онъ увидалъ, что тотъ дѣлаетъ самыя уморительныя гримасы, чтобы не прыснуть со смѣха, и самъ невольно улыбнулся. Это дало оруженосцу поводъ расхохотаться ужъ безъ стѣсненія, такъ что онъ едва не свалился съ сѣдла.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — закатывался Санчо, утирая катившіяся по лицу слезы и раскачиваясь взадъ и впередъ на сѣдлѣ. — Ха-ха-ха!.. «Узнай, Санчо, что я родился въ этотъ желѣзный вѣкъ, чтобы воскресить золотой!» — передразнилъ онъ своего господина, въ точности подражая его голосу и жестамъ. — Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!.. «Для меня созданы величайшія опасности, меня ожидаютъ великіе подвиги и безсмертныя дѣла…» Ха-ха-ха!

— Ты что же это, негодный трусъ, еще издѣваешься надо мною?! — внѣ себя отъ гнѣва вскричалъ Донъ-Кихотъ, ударивъ своего оруженосца древкомъ пики нѣсколько разъ по плечамъ съ такою силой, что попади эти удары по головѣ Санчо, пришлось бы измѣнить составленное въ его пользу завѣщаніе и назначить наслѣдникомъ ужъ не его, а кого-нибудь изъ его семьи.

Понявъ, что зашелъ слишкомъ далеко, оруженосецъ мгновенно сдѣлалъ умильное лицо и сказалъ униженнымъ и заискивающимъ тономъ:

— Успокойтесь, ваша милость, и простите меня, ради Бога! Развѣ вы не видите, что я шучу?

— Ты-то, можетъ-быть, и шутишь, но я вовсе не намѣренъ шутить! — прогремѣлъ Донъ-Кихотъ. — Скажи мнѣ, несчастный, неужели ты думаешь, что еслибы, вмѣсто этихъ глупѣйшихъ молотовъ, стучали всѣ черти ада, я трусливо отступилъ бы предъ ними, забывъ и честь свою и рыцарскую присягу?.. Нѣтъ, я этого никогда бы не сдѣлалъ! Я смѣло бросился бы въ бой со всею этою страшною силой, вышедшею изъ тьмы, и съ Божіей помощью побѣдилъ бы ее! Но я вовсе не обязанъ умѣть различать одни звуки отъ другихъ. Не мое дѣло знать, какъ стучатъ сукновальные молотки, — это скорѣе касается тебя, потому что ты рожденъ и вскормленъ среди простолюдиновъ… Знай, что если бы въ это мгновеніе всѣ эти шесть молотовъ превратились въ шестерыхъ великановъ, достигавшихъ бы головою хотя бы до облаковъ, я разгромилъ бы ихъ всѣхъ однимъ ударомъ своего славнаго меча… Посмотрѣлъ бы я тогда, какъ ты засмѣешься!

— Простите меня, окаяннаго, ваша милость! — взмолился Санчо. — Я сознаю, что виноватъ предъ вами. Но сознайтесь сами, развѣ не смѣшно, что я въ эту ночь чуть не сошелъ съ ума отъ страха по милости этихъ молотовъ? Вы-то, конечно, никогда ничего не пугаетесь; но я, воля ваша, слабъ и боюсь всего, въ особенности ночью и въ глухомъ мѣстѣ… Ну, да слава Богу, что это приключеніе окончилось такъ счастливо! Хорошо бы, если бъ и все у насъ обходилось такъ благополучно.

— Ничего ты, Санчо, не понимаешь, — сказалъ уже примиренный рыцарь. — Будь ты немножко поумнѣе, то не сталъ бы смѣяться надъ тѣмъ, что въ сущности вовсе не смѣшно, и разсуждалъ бы болѣе здраво.

— Эхъ, ваша милость, неизвѣстно еще, кто изъ насъ двоихъ болѣе здраво… Впрочемъ, виноватъ! — я не хотѣлъ сказать… Поговоримъ лучше вотъ о чемъ. Если бы я не увернулся отъ вашей пики, то она хватила бы меня по головѣ, и я бы теперь валялся съ раскроеннымъ черепомъ. Вашей милости пришлось бы тогда искать себѣ другого оруженосца, моя бѣдная жена была бы горемычною вдовой, а мои дѣти — бѣдными сиротами… Ну, да ладно: гдѣ много гнѣва, тамъ много и милости. Господа всегда награждаютъ своихъ слугъ послѣ того, какъ вздуютъ ихъ; а странствующіе рыцари въ такихъ случаяхъ, навѣрное, дарятъ своимъ оруженосцамъ острова или хоть какія-нибудь имѣньица на твердой землѣ. Не такъ ли, ваша милость?

— Такъ-то такъ, другъ Санчо. Но сейчасъ, ты самъ знаешь, у меня нѣтъ ни острова ни имѣнія, которыми я могъ бы наградить тебя. Надѣюсь, что ты пока и такъ не будешь помнить зла. Вѣдь мало ли что бываетъ, когда человѣкъ выходитъ изъ терпѣнія и не помнитъ себя? Конечно, при первомъ же случаѣ я подарю тебѣ островъ, какъ уже не разъ обѣщалъ. А за то, что я сейчасъ сгоряча побилъ тебя, прибавлю тебѣ еще что-нибудь… можетъ-быть, дамъ тебѣ сразу какое нибудь королевство… Ну, а теперь, кстати, я долженъ предупредить тебя, чтобы ты не слишкомъ много болталъ со мною, потому что ни въ одной рыцарской книгѣ я не читалъ, — хотя и много прочиталъ ихъ, — чтобы какой-нибудь оруженосецъ такъ безцеремонно разговаривалъ со своимъ господиномъ, какъ ты со мной. Положимъ, мы тутъ оба виноваты: ты въ томъ, что непочтителенъ ко мнѣ, а я въ томъ, что не сумѣлъ внушить тебѣ настоящаго почтенія. Вспомни Гандаляна, оруженосца Амадиса Галльскаго — кстати сказать, этотъ оруженосецъ впослѣдствіи сдѣлался владѣтелемъ Твердаго Острова, — онъ никогда не говорилъ со своимъ господиномъ иначе, какъ съ обнаженною и почтительно склоненною годовой, по турецкому обычаю. А оруженосецъ дона Галаора, Газабаль, такъ умѣлъ сдерживать свой языкъ, что имя его упоминается только всего одинъ разъ во всей длинной и правдивой исторіи дона Галаора. Изъ этого ты можешь заключить, какъ скромно онъ держалъ себя и какая существуетъ громадная разница между рыцаремъ и оруженосцемъ. Поэтому я требую, чтобы ты отнынѣ былъ почтительнѣе ко мнѣ и не позволялъ себѣ въ моемъ присутствіи никакихъ вольностей и шутокъ, если не хочешь возбуждать моего гнѣва, отъ котораго тебѣ не поздоровится. Служи, какъ служилъ до сихъ поръ, вѣрою и правдою, и тогда ни награда отъ тебя не уйдетъ ни хорошее жалованье, которое я намѣренъ дать тебѣ.

— Это очень пріятно слышать, — сказалъ Санчо. — Но я желалъ бы знать, на тотъ случай, если вы не завоюете ничего, и, кромѣ жалованья, мнѣ не на что будетъ надѣяться, сколько полагается этого жалованья оруженосцамъ странствующихъ рыцарей и въ какіе сроки оно выплачивается: помѣсячно или поденно, какъ рабочимъ въ каменоломняхъ?

— Никогда оруженосцамъ прежнихъ временъ не давалось опредѣленнаго жалованья, — отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. — Они награждались по усмотрѣнію своихъ господъ. Если я назначилъ тебѣ въ моемъ завѣщаніи жалованье за все время, которое ты прослужишь у меня по день моей смерти, то сдѣлалъ это только потому, что, можетъ-быть, мнѣ не удастся добыть тебѣ чего-нибудь болѣе существеннаго, — потому что наше время вообще очень трудное для рыцарей, — а я не хочу отвѣчать на томъ свѣтѣ за то, что обидѣлъ тебя, заставивъ служить себѣ, подвергаться со мною опасностямъ и лишеніямъ и не давъ тебѣ ничего въ вознагражденіе… Да, Санчо, теперь очень трудно быть странствующимъ рыцаремъ, и я понимаю, что не легко быть и оруженосцемъ… Нѣтъ пути болѣе тернистаго и опаснаго, чѣмъ тотъ, по которому слѣдуютъ искатели приключеній…

— Еще бы! — подхватилъ Санчо. — Если одинъ стукъ могъ напугать такихъ безстрашныхъ людей, какъ мы… Виноватъ! Я хотѣлъ сказать — такого безстрашнаго рыцаря, какъ ваша милость, — то что ужъ говорить объ остальномъ!… А насчетъ моей болтливости и почтительности, то будьте покойны: отнынѣ я буду очень почтителенъ и зря даже не пикну, а если и промолвлю когда словечко, то только для того, чтобы сказать что-нибудь похвальное о вашей милости.

— Это будетъ для тебя самое лучшее средство, чтобы долго прожить на землѣ, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Имѣй въ виду, что послѣ Бога и родителей слѣдуетъ почитать своихъ господъ, замѣняющихъ ихъ мѣсто.

ГЛАВА XXI,
о завоеваніи Донъ-Кихотомъ знаменитаго шлема Мамбрэна и о другихъ подвигахъ непобѣдимаго рыцаря.

Пока наши искатели приключеній бесѣдовали такимъ образомъ, началъ накрапывать дождь, и Санчо выразилъ желаніе укрыться отъ него въ одной изъ сукноваленъ; но Донъ-Кихотъ воспротивился этому, говоря, что онъ чувствуетъ неодолимое отвращеніе къ тѣмъ жалкимъ лачугамъ, которыя ввели его въ такое заблужденіе.

Рыцарь хотѣлъ было уже ѣхать дальше, какъ вдругъ увидѣлъ всадника, голова котораго была покрыта какимъ-то предметомъ, сверкавшимъ какъ золото.

— Санчо, — сказалъ онъ, — знаешь ли ты, что нѣтъ такой пословицы, которая не была бы истиной, такъ какъ всѣ пословицы основаны на опытѣ, являющемся единственнымъ источникомъ истиннаго знанія. Это я сейчасъ могу доказать тебѣ на дѣлѣ. Есть пословица, гласящая «Когда закрывается одна дверь, — открывается другая». Въ самомъ, дѣлѣ только что судьба закрыла намъ двери одного приключенія, обманувъ насъ стукомъ сукноваленъ, какъ вслѣдъ за тѣмъ отворяетъ предъ нами другія, еще болѣе широкія. Если я не войду въ нихъ, то вина будетъ моя собственная и совершенно непростительная. Ночью, въ темнотѣ, еще можно было впасть въ заблужденіе, слыша звуки, какихъ сроду не приходилось слышать, но теперь никакой ошибки быть не можетъ… Знай же, мой другъ, что у того всадника, который ѣдетъ намъ навстрѣчу, находится тотъ самый мамбрэновскій шлемъ, по поводу котораго я далъ извѣстную тебѣ клятву.

— Смотрите, ваша милость, — отвѣтилъ Санчо, — не вдайтесь опять въ обманъ, чтобы не наткнуться на другіе молотки, которые могутъ совсѣмъ сбить насъ съ толку и надѣлать много непріятностей.

— Ахъ, какъ ты глупъ, мой милый! Что ты все толкуешь объ этихъ проклятыхъ молоткахъ! Какое отношеніе между ними и шлемомъ?

— Если бы мнѣ позволено было говорить попрежнему, то я расписалъ бы вамъ какъ по книжкѣ, почему я думаю, что вы опять ошибаетесь…

— Ошибаюсь? — съ негодованіемъ произнесъ Донъ-Кихотъ. — Какимъ же образомъ я могу ошибиться въ томъ, что вижу собственными глазами? И развѣ ты самъ, негодный упрямецъ, не видишь, что къ намъ навстрѣчу ѣдетъ на сѣромъ конѣ рыцарь въ золотомъ шлемѣ?

— Вижу человѣка на обыкновенномъ сѣромъ ослѣ и съ чѣмъ-то блестящимъ на головѣ…

— Ну, вотъ это-то блестящее и есть золотой шлемъ Мамбрэна! А то, что ты принимаешь за осла — чистокровный конь, подобнаго которому не скоро найдешь во всемъ свѣтѣ… Отъѣзжай-ка скорѣе въ сторону и оставь меня одного съ этимъ рыцаремъ. Ты увидишь, какъ я однимъ движеніемъ руки овладѣю этимъ драгоцѣннымъ шлемомъ, къ которому столько времени устремлены всѣ мои помыслы.

— Извольте, отъѣду, — пробормоталъ Санчо. — Боюсь только, какъ бы вы опять не вляпались въ исторію или не наскочили бы на новый сукновальный молотокъ.

— Санчо, говорилъ я тебѣ, чтобы ты никогда не напоминалъ мнѣ болѣе объ этихъ дурацкихъ молоткахъ!.. На-смѣхъ, что ли, ты мнѣ все толкуешь о нихъ? Если ты еще разъ пикнешь о молоткахъ, то, клянусь тебѣ памятью великаго Амадиса Галльскаго, я вытрясу изъ тебя всю твою душу и вдобавокъ вымотаю всѣ твои жилы!

Оруженосецъ весь съежился отъ страха, прикусилъ языкъ и поспѣшно свернулъ въ сторону.

Теперь слѣдуетъ сказать о томъ, кого Донъ-Кихотъ принималъ за рыцаря на сѣромъ чистокровномъ копѣ и съ золотымъ шлемомъ на головѣ.

По обѣимъ сторонамъ сукноваленъ находилось по деревнѣ. Въ той деревнѣ, которая была побольше, жилъ цырюльникъ, работавшій и въ той, которая была поменьше и не имѣла въ числѣ своихъ обитателей цырюльника. Въ настоящую минуту этотъ полезный человѣкъ ѣхалъ изъ своей деревни въ сосѣднюю, куда его пригласили одному пустить кровь, а другого обрить. Для первой надобности онъ захватилъ съ собою тазикъ изъ желтой мѣди, который и надѣлъ себѣ на голову, чтобы предохранить свою шляпу отъ накрапывавшаго дождя. Тазикъ былъ ярко вычищенъ, а потому блестѣлъ за нѣсколько сотъ шаговъ. Ѣхалъ цирюльникъ, дѣйствительно, на обыкновенномъ сѣромъ ослѣ, какъ говорилъ Санчо, а вовсе не на чистокровномъ конѣ, какъ казалось Донъ-Кихоту. Такъ все, что ни попадалось на глаза герою этой правдивой повѣсти, превращалось въ его воображеніи во что-нибудь необыкновенное.

Едва безпечно ѣхавшій цирюльникъ приблизился къ Донъ Кихоту, какъ тотъ приставилъ ему къ груди свою пику и крикнулъ во всю силу своихъ легкихъ:

— Обороняйся, несчастный, или отдай безъ боя то, что принадлежитъ мнѣ по праву.

Испуганный неожиданнымъ нападеніемъ какой-то очень странной и подозрительной на видъ личности, несчастный цирюльникъ соскочилъ съ осла и со всѣхъ ногъ пустился бѣжать, куда глаза глядятъ. Перескакивая черезъ какое-то препятствіе, онъ уронилъ свой тазикъ. Этого только и нужно было Донъ-Кихоту. Подъѣхавъ къ Санчо, рыцарь съ торжествующею улыбкой сказалъ ему:

— Видишь, какъ легко далась мнѣ эта побѣда? Рыцарь этотъ хотя и трусъ, но не дуракъ: увидѣвъ, что дѣло плохо, онъ послѣдовалъ примѣру бобра, откусывающаго собственными зубами то, изъ-за чего за нимъ гонятся охотники… Подними-ка шлемъ и подай мнѣ.

Санчо поднялъ тазъ и, взвѣсивъ его на рукѣ, проговорилъ:

— Тазикъ ничего, порядочный, стоить не менѣе піастра.

Донъ-Кихотъ хотѣлъ сейчасъ же надѣть себѣ на голову воображаемый шлемъ и долго осматривалъ его со всѣхъ сторонъ, отыскивая застежки. Но убѣдившись наконецъ, что застежекъ нѣтъ, онъ проворчалъ:

— Очевидно, тотъ, для кого первоначально былъ выкованъ этотъ шлемъ, обладалъ очень большою головой, потому что это только половина шлема.

Слыша, что его господинъ продолжаетъ упорно называть простой цырюльничій тазъ шлемомъ, Санчо снова расхохотался было, но тотчасъ же остановился, вспомнивъ недавнюю угрозу рыцаря.

— Ты чего опять заржалъ? — съ неудовольствіемъ спросилъ послѣдній.

— Да какъ же, ваша милость, не смѣяться-то?.. Посмотрите, какая громадная головища была у вашего Мамбрэна, если эта штука, такъ похожая на цырюльничій тазъ, представляетъ только половину шлема!

— А!.. Да, это, дѣйствительно, очень смѣшно, — согласился Донъ-Кихотъ, успокоившись. — Знаешь что, Санчо? Мнѣ кажется, что этотъ шлемъ побывалъ въ рукахъ какого-нибудь невѣжды, не сумѣвшаго понять, какое это безцѣнное сокровище. Онъ, навѣрное, только и разобралъ, что это чистое золото, и, отломавъ отъ шлема половину, продалъ ее. Поэтому шлемъ, дѣйствительно, сдѣлался немного похожъ на тазъ… Впрочемъ, для меня это имѣетъ мало значенія, потому что я знаю, какая сила заключается даже въ самомъ небольшомъ кусочкѣ знаменитаго шлема Мамбрэна. Въ первой же кузницѣ я отдамъ его передѣлать, такъ что онъ будетъ не хуже того шлема, который былъ выкованъ Вулканомъ для Марса. Пока же я могу носить его и въ настоящемъ видѣ для защиты головы отъ камней, которые могутъ быть брошены въ меня рукою какого-нибудь враждебнаго мнѣ великана.

— Хорошо, если не будутъ швырять ихъ такъ щедро, какъ въ той битвѣ между двумя великими арміями, когда вашей милости вышибли зубы, помяли пальцы и выбили изъ рукъ жестянку съ вашимъ чудеснымъ бальзамомъ, отъ котораго у меня чуть не выскочили всѣ внутренности, — замѣтилъ Санчо.

— Не тужи, Санчо. Бальзамъ опять можно сдѣлать, потому что я хорошо помню его рецептъ, — сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Помню его и я не хуже вашей милости, — заявилъ болтливый оруженосецъ. — Но лучше мнѣ провалиться на этомъ самомъ мѣстѣ, чѣмъ пить это проклятое снадобье. Я теперь и дотрогиваться до него не буду. Надѣюсь, что мнѣ никогда болѣе и не понадобится никакихъ лѣкарствъ, потому что я буду беречь себя, въ драку ни съ кѣмъ уже не полѣзу и никому не дамся въ обиду, будь это хоть распроволшебникъ. Какъ только замѣчу что-нибудь подозрительное, — сейчасъ же и наутекъ.

— Ахъ, Санчо, какой ты плохой христіанинъ, если не можешь забыть своихъ обидъ! Я вѣдь отлично понимаю, на что ты намекаешь: на происшествія въ заколдованномъ замкѣ, въ которыхъ, кстати сказать, я пострадалъ гораздо больше твоего, включая даже твое кувырканье по воздуху, когда тебя подбрасывали на одѣялѣ, что, въ сущности, было только смѣшно… Повѣрь, мой другъ, неприлично даже вспоминать о такихъ пустякахъ. Вѣдь головы тебѣ не оторвали, ногъ или рукъ не сломали, а только слегка помяли бока; но къ этому, я думаю, ты уже привыкъ съ дѣтства. По-моему, все, что тамъ продѣлывали надъ тобою, была не болѣе не менѣе какъ шутка. Будь это серьезно, я въ отместку за тебя разрушилъ бы весь замокъ, камня на камнѣ не оставилъ бы въ немъ и всѣхъ его обитателей предалъ бы мечу и огню. Вообще, я тамъ произвелъ бы такое опустошеніе изъ-за тебя, что затмилъ бы даже славу грековъ, разрушившихъ Трою въ отместку за Елену… Кстати сказать, — добавилъ рыцарь съ глубокимъ и тяжелымъ вздохомъ, — живи эта Елена теперь, въ одно время съ несравненною Дульцинеей Тобозской, или Дульцинея въ то время, когда жила Елена, то эта гречанка никогда не пріобрѣла бы своею красотой всемірной извѣстности.

— Не знаю я, ваша милость, о какой Троѣ и Еленѣ вы говорите… Можетъ-быть это были женщины хорошія, а можетъ и никуда негодныя; вѣдь часто бываетъ, что нашъ братъ и изъ-за разныхъ негодницъ дерется, не жалѣя ни чужихъ ни своихъ боковъ. Я знаю только то, что въ томъ очарованномъ замкѣ мнѣ задали такую трепку, которую я долго не забуду. Вамъ хорошо говорить: вѣдь рыцарямъ, по ихъ уставу, полагается быть битыми, чтобы получить больше славы; а мнѣ, простому оруженосцу, ровно ничего не прибудетъ, если я даже дамъ искалѣчить себя… Да что ужъ объ этомъ зря слова тратить: сказано, не дамся больше въ обиду, и кончено!.. Скажите мнѣ лучше насчетъ вотъ чего: что дѣлать съ этимъ прекраснымъ конемъ, который такъ похожъ на моего осла и стоитъ предъ нами словно истуканъ, не понимая, куда дѣвался его господинъ, такъ храбро побѣжденный вашей милостью? Не взять ли намъ его съ собою? Осликъ… то бишь — конь, недурной, и могъ бы намъ пригодиться…

— Я не имѣю обыкновенія обирать побѣжденныхъ, — перебилъ Донъ-Кихотъ. — Рыцарскій уставъ запрещаетъ отнимать коней у побѣжденныхъ и заставлять ихъ итти пѣшкомъ. Исключеніе можетъ быть сдѣлано лишь въ томъ случаѣ, когда побѣдитель въ битвѣ самъ лишился коня: въ вознагражденіе своей потери онъ имѣетъ право отобрать у своего противника лошадь, какъ законную добычу. Поэтому приказываю тебѣ оставить здѣсь этого коня, или осла, если такое невѣрное названіе тебѣ лучше нравится! Навѣрное, хозяинъ его вернется за нимъ, какъ только мы уѣдемъ отсюда.

— Мнѣ бы хотѣлось обмѣнять этого осла на своего… мой будетъ похуже. Неужели и обмѣнъ не допускается вашими правилами? Я бы, пожалуй, удовольствовался и одною сбруей…

— О сбруѣ ничего не могу тебѣ сказать, такъ какъ не помню, что говорится о ней въ уставѣ, — подхватилъ Донъ-Кихотъ. — Но думаю, не Богъ вѣсть какое преступленіе обмѣнять свою дурную сбрую на чужую хорошую, и потому разрѣшаю тебѣ сдѣлать этотъ обмѣнъ.

— Ну, спасибо хоть за это! — проговорилъ Санчо, проворно мѣняя сбруи ословъ. — Ужъ очень странны ваши рыцарскія правила! Чего не слѣдовало бы дѣлать, по-моему, то они разрѣшаютъ, а что нужно, — запрещаютъ.

Къ счастью, Донъ-Кихотъ въ это время былъ погруженъ въ свои размышленія и не слыхалъ послѣдняго разсужденія Санчо, иначе ему опять досталось бы.

Когда оселъ Санчо защеголялъ въ новой сбруѣ, которая была въ полной исправности, Донъ-Кихотъ сказалъ:

— Ты сіяешь отъ радости не хуже полнолунія, Санчо. Ужъ если такая бездѣлица можетъ привести тебя въ восторгъ, то что же будетъ съ тобою, когда я дамъ тебѣ во владѣніе цѣлый островъ? Боюсь, какъ бы ты тогда совсѣмъ не сошелъ съ ума отъ радости… Однако, пока что, заберемся-ка вонъ въ ту рощицу, которая такъ манитъ своею прохладой, и закусимъ тамъ, а потомъ отправимся въ путь.

Санчо, дѣйствительно, такъ и сіявшій отъ удовольствія, вызваннаго пріобрѣтеніемъ хорошей сбруи, очень охотно поѣхалъ за своимъ господиномъ въ рощу, гдѣ они и расположились подъ деревьями, въ густой и мягкой травѣ, на берегу журчащаго ручейка.

Насытившись и утоливъ жажду свѣжею водой, Донъ-Кихотъ въ самомъ прекрасномъ настроеніи усѣлся на Россинанта, которому предоставилъ итти, какъ и куда ему вздумается. Странствующіе рыцари всегда отдавались на произволъ судьбы и своихъ коней, а Донъ-Кихотъ, какъ извѣстно, старался въ точности подражать имъ.

Выѣхавъ на большую дорогу, наши искатели приключеній продолжали по ней свой неопредѣленный путь.

Когда Санчо невмоготу стало болѣе молчать, онъ сказалъ:

— Ваша милость, позвольте мнѣ высказать вамъ нѣсколько соображеній, которыя вертятся у меня въ головѣ.

— Ну, говори, — разрѣшилъ рыцарь. — Не будь только слишкомъ многословенъ. Хороши однѣ краткія рѣчи, въ особенности когда онѣ обращаются лицомъ низшимъ къ высшему.

— Слушаю, ваша милость: постараюсь сказать все въ двухъ-трехъ словахъ… Вотъ ужъ нѣсколько дней, какъ мнѣ все приходитъ на мысль, что въ этихъ окрестностяхъ намъ ничего путнаго не добиться. Какія бы вы здѣсь ни одерживали побѣды и какимъ бы мы съ вами страшнѣйшимъ опасностямъ ни подвергались, выгоды отъ этого никакой не будетъ, потому что здѣсь некому видѣть ваши подвиги и распространить ихъ славу. Храбрость ваша пропадаетъ зря, а это очень обидно. Не лучше ли намъ, ваша милость, отправиться на службу къ какому-нибудь императору или другому великому государю, у котораго велась бы война? Тамъ вы вполнѣ могли бы выказать свое мужество, свою великую силу и своей удивительный умъ. Васъ тамъ осыпали бы всякими наградами за вашу службу, да и мнѣ, навѣрное, кое-что перепало бы. Къ тому же, какъ вы сами мнѣ говорили, при дворахъ всегда бываетъ много историковъ, которые могли бы описать подвиги вашей милости и такимъ образомъ передать ихъ потомству… О себѣ я молчу, мои подвиги и дѣянія, конечно, будутъ мѣряться другою мѣркой, чѣмъ ваши, хотя я нахожу, что это немного несправедливо.

— Ты придумалъ недурно, мой другъ, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Но прежде, чѣмъ забираться въ императорскіе дворы, мнѣ непремѣнно нужно совершить нѣсколько громкихъ подвиговъ, чтобы пріобрѣсти имя и извѣстность… Да, Санчо, пойми, что сначала рыцарь долженъ стяжать своими дѣяніями такую славу, которая предшествовала бы ему по всему міру. Тогда онъ при вступленіи въ столицу императора, которому желаетъ предложить свои услуги, встрѣчается несмѣтною толпой ребятишекъ, громко кричащихъ: «Вотъ рыцарь Солнца!..» Это прозвище, конечно, я взялъ наудачу… А какъ пріятно слышать вокругъ себя громогласные крики: «Вотъ ѣдетъ рыцарь Змѣи, побѣдитель ужаснаго великана Брокамбруно! Вотъ тотъ, который спасъ отъ очарованія великаго мамелюка персидскаго, пробывшаго въ этомъ очарованіи цѣлыхъ девятьсотъ лѣтъ!» Много еще будетъ кричатъ толпа, обрадованная видомъ прославленнаго рыцаря. Услыхавъ эти крики, самъ король покажется на балконѣ своего дворца и едва успѣетъ онъ увидѣть рыцаря, котораго узнаетъ по цвѣту оружія и девизу на его щитѣ, какъ громко крикнетъ: «Повелѣваемъ всѣмъ рыцарямъ нашего двора встрѣтить славнаго рыцаря, который приближается къ намъ!» По повелѣнію государя, выйдутъ на дворъ всѣ рыцари, и самъ онъ спустится до половины лѣстницы своего дворца, дружески обниметъ знаменитаго гостя и напечатлѣетъ на его ланитахъ лобзаніе мира. Потомъ, взявъ за руку, поведетъ его въ покои королевы, гдѣ находится и дочь его, инфанта, восхитительнѣйшее такое созданіе, одаренное всѣми совершенствами природы. Инфанта бросить застѣнчивый взоръ на рыцаря, а рыцарь, — на инфанту; ихъ сердца въ тотъ же мигъ вспыхнутъ яркимъ пламенемъ любви, и будетъ у нихъ одна только забота — какъ бы скорѣе открыться другъ другу въ своемъ взаимномъ чувствѣ. Поведутъ затѣмъ рыцаря изъ комнатъ королевы въ роскошнѣйшій покой дворца; тамъ снимутъ съ него военные доспѣхи, чтобы замѣнить ихъ парчевою одеждой и пурпуровою вышитою золотомъ мантіей. Если онъ былъ хорошъ въ боевомъ нарядѣ, то окажется лучше въ драгоцѣнномъ придворномъ одѣяніи… Наступаетъ вечеръ. Рыцарь ужинаетъ за однимъ столомъ съ королемъ, королевой и инфантой, съ которой не сводитъ влюбленнаго взора, и которая, въ свою очередь, кидаетъ на него украдкою робкіе, но страстные взгляды. Кончается ужинъ, и въ залу вступаетъ отвратительный карликъ, за которымъ слѣдуетъ прекрасная дама, въ сопровожденіи двухъ великановъ. Эта дама предлагаетъ выполнить предпріятіе, задуманное еще какимъ-нибудь древнимъ мудрецомъ и до такой степени опасное и трудное, что тотъ, кто примется за него и доведетъ, до конца, будетъ признанъ первымъ рыцаремъ въ мірѣ. Король и предложитъ своимъ рыцарямъ взяться и выполнить это великое предпріятіе; но никто изъ нихъ не отваживается итти на такое рискованное дѣло. Тогда пріѣзжій рыцарь попросить позволенія попытать счастья въ этомъ страшномъ предпріятіи; ему это будетъ позволено, и онъ выйдетъ побѣдителемъ изъ борьбы со множествомъ великановъ и злыхъ волшебниковъ, добудетъ громадный кладъ, состоящій изъ несмѣтныхъ сокровищъ, кладъ этотъ пролежалъ въ землѣ нѣсколько тысячъ лѣтъ, охраняемый грачинымъ заклятіемъ. По пути рыцарь освободитъ нѣсколько очарованныхъ принцессъ. Слава рыцаря прогремитъ до самыхъ небесъ. Инфанта почувствуетъ себя счастливою, что не ошиблась въ предметѣ своей тайной любви, и еще болѣе полюбитъ рыцаря… Но это еще не все, мой другъ: самое лучшее впереди. У этого короля ведется жестокая война въ другимъ монархомъ, равнымъ ему по силѣ и могуществу. Пріѣзжій рыцарь, погостивъ у короля нѣсколько дней, предлагаетъ ему свои услуги для борьбы съ непріятелемъ. Королъ радостно соглашается, и рыцарь почтительно лобызаетъ его руку, благодаря за эту милость. Въ эту ночь онъ прощается съ инфантой у рѣшетчатаго окна галлереи, въ которой онъ уже имѣлъ съ нею нѣсколько тайныхъ свиданій при посредствѣ ея наперсницы. Рыцарь тяжело вздыхаетъ, инфанта падаетъ въ обморокъ; наперсница спѣшитъ привести ее снова въ чувство, опасаясь, какъ бы кто не засталъ ихъ. Но вотъ инфанта приходитъ опять въ себя и протягиваетъ сквозь рѣшетку свои бѣлыя руки, которыя рыцарь обливаетъ горячими слезами и осыпаетъ не менѣе горячими поцѣлуями. Затѣмъ влюбленные придумываютъ способъ пересылаться вѣстями о себѣ. Инфанта умоляетъ рыцаря скорѣе вернуться съ поля брани здравымъ, невредимымъ и покрытымъ лаврами. Онъ клянется ей цѣлою тысячью клятвъ, что скоро возвратится къ ней на крыльяхъ любви; но при этомъ его охватываетъ такая тоска, что онъ готовъ умереть на мѣстѣ. Колеблющимися шагами возвращается онъ въ отведенные ему покои и бросается на роскошное ложе; но горе о предстоящей разлукѣ, гложущее его сердце, не даетъ ему ни на минуту сомкнуть глазъ. Рано утромъ онъ идетъ проститься съ королемъ и королевой и просить, чтобы ему было позволено откланяться и инфантѣ; вдругъ узнаетъ, что инфанта внезапно заболѣла и не можетъ принять его. Понявъ, что эта болѣзнь причинена его отъѣздомъ, рыцарь такъ волнуется и терзается, что едва не выдаетъ своей сладкой тайны. Наперсница инфанты, находившаяся при прощаніи, читаетъ на лицѣ рыцаря, что происходитъ въ его душѣ, и потомъ передаетъ все своей госпожѣ. Инфанта слушаетъ ее со слезами и говоритъ, что величайшее ея несчастіе состоитъ въ неизвѣстности, — королевской ли крови этотъ непобѣдимый рыцарь, или нѣтъ. Наперсница утверждаетъ, что онъ непремѣнно долженъ быть не простой крови, судя по его благородному виду и по его геройскимъ дѣяніямъ. Горюющая принцесса нѣсколько утѣшается этой мыслью и старается поскорѣе преодолѣть, насколько возможно, свою душевную боль, чтобы она не вышла наружу. На третій день инфанта снова появляется на придворныхъ собраніяхъ. Рыцарь между тѣмъ сражается, поражаетъ враговъ отца инфанты, овладѣваетъ крѣпостями, беретъ города, одерживаетъ цѣлый рядъ блестящихъ побѣдъ и возвращается ко двору съ новою славой. Онъ снова видится съ принцессой въ той галлереѣ, гдѣ они видѣлись прежде, и она даетъ ему разрѣшеніе просить ея руки у короля. Но монархъ отказываетъ ему въ рукѣ своей дочери потому что не знаетъ, кто онъ по происхожденію, и предлагаетъ просить другой награды за его заслуги на войнѣ. Тогда рыцарь, не желая открывать, кто онъ, похищаетъ инфанту и вѣнчается съ ней въ ближайшей церкви. Впослѣдствіи оказывается, что и онъ сынъ могущественнаго короля, царство котораго такъ велико, что не помѣщается ни на одной географической картѣ; и тесть его благодаритъ Провидѣніе, даровавшее ему такого славнаго во всѣхъ отношеніяхъ зятя. Вскорѣ послѣ того отецъ молодой умираетъ и оставляетъ тронъ дочери, которая передаетъ его своему мужу, такъ что этотъ самъ дѣлается королемъ. Тогда-то вотъ этотъ король-рыцарь и награждаетъ своего оруженосца и всѣхъ лицъ, способствовавшихъ его счастію и величію. Оруженосца онъ женить на вѣрной наперсницѣ своей супруги; однако эта наперсница оказалась дочерью герцога, у котораго почти такія же обширныя владѣнія, какъ у короля.

— Вотъ это хорошо! — вскричалъ Санчо, внимательно слушавшій бредни своего господина. — Именно этого то мнѣ и нужно!.. Эхъ, душа моя, радуйся! Потерпимъ еще немного, да и въ герцоги попадемъ… Да, ваша милость, навѣрное, все такъ и исполнится, какъ вы говорите, если только вы будете называться рыцаремъ «Печальнаго Образа», потому что на такого рыцаря всѣ сбѣгутся глядѣть, какъ на невиданную диковинку!

— Ты можешь бытъ увѣренъ, сынъ мой, — сказалъ Донъ-Кихотъ, — что все именно такъ и будетъ. Я описалъ тебѣ путь, какимъ многіе изъ странствующихъ рыцарей достигали троновъ. Намъ съ тобою остается только разузнать, нѣтъ ли такого короля, который велъ бы большую войну и вдобавокъ имѣлъ бы красавицу-дочь… Впрочемъ, это еще успѣется, такъ какъ сначала намъ слѣдуетъ прославиться, чтобы насъ встрѣтили съ почетомъ… Одно меня нѣсколько смущаетъ: положимъ, мы найдемъ и короля, и войну, и красавицу-принцессу, и и покрою себя безпримѣрною славой; но какъ сдѣлать, чтобы я оказался отпрыскомъ королевской крови или, по крайней мѣрѣ, хоть дальнимъ родственникомъ какого-нибудь владѣтельнаго лица? Иначе какихъ бы великихъ дѣлъ я ни натворилъ, король не отдастъ за меня свою дочь… Такимъ образомъ я изъ-за пустяка рискую лишиться всего, чего могъ бы достичь своею храбростью. Положимъ, я настоящій дворянинъ древняго и славнаго рода, поэтому можно надѣяться, что мудрецъ, которому выпадетъ счастіе быть моимъ историкомъ, сумѣетъ доказать, что мой родъ происходить отъ королевскаго корня. Относительно дворянства я долженъ сказать тебѣ, другъ Санчо, что существуетъ два рода дворянъ. Одни дворяне происходятъ отъ королей и принцевъ, но вслѣдствіе постепеннаго захуданія они сдѣлались обыкновенными гидальго, и о нихъ можно сказать, что ихъ родъ сначала стоялъ на широкомъ основаніи, которое, постепенно суживаясь, превратилось наконецъ въ едва замѣтную точку, какъ пирамиды, съ тою только разницей, что пирамиды суживаются кверху, а родъ этихъ дворянъ — книзу. Другіе же дворяне, напротивъ, происходя отъ скромныхъ, безвѣстныхъ предковъ, мало-по-малу стяжали себѣ извѣстность, славу, богатство и даже самое высокое положеніе въ мірѣ. Слѣдовательно, между этими двумя разрядами дворянъ разница та, что принадлежащіе къ первому разряду все ниже и ниже спускаются съ горы, а принадлежащіе ко второму — все выше и выше поднимаются по той же самой горѣ. А такъ какъ я состою въ первомъ разрядѣ, то было бы немудрено, если бы, по тщательномъ изученіи моей родословной, я оказался потомкомъ королевскаго рода. Въ такомъ случаѣ ни одинъ монархъ не могъ бы отказать мнѣ въ рукѣ своей дочери… Можетъ, впрочемъ, случиться и то, что инфанта такъ влюбится въ меня, что если бы даже я былъ сыномъ простого крестьянина, — она вышла бы за меня. Конечно, тогда мнѣ пришлось бы похитить ее и скрывать гдѣ-нибудь до тѣхъ поръ, пока смерть или время не потушили бы гнѣва ея родителей…

— Само собою разумѣется, ваша милость, и это было бы самое лучшее, — замѣтилъ Санчо. — По-моему, и вообще-то не слѣдуетъ просить того, что можно взять хитростью иди силою, и что умнѣе итти напроломъ, нежели ныть и выть предъ препятствіемъ. Если отдадутъ вамъ принцессу добромъ — хорошо, а нѣтъ — такъ на всякій случай не мѣшаетъ быть готовымъ и на похищеніе и укрывательство ея до поры до времени… Скверно только то, что пока тянулась бы у васъ эта канитель, вашему оруженосцу пришлось бы класть зубы на полку въ ожиданіи великихъ и богатыхъ милостей. Впрочемъ, можетъ-быть, наперсница вашей супруги согласилась бы тоже бѣжать со мною, захвативъ съ собою все свое богатство; тогда, конечно, и мнѣ жилось бы очень недурно.

— Въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Значитъ, какъ остается теперь только положиться на Бога и позволить судьбѣ вести насъ туда, куда она сама захочетъ..

— Это будетъ самое благоразумное, Санчо, — подтвердилъ рыцарь. — Я убѣжденъ, что все пойдетъ именно такъ, какъ мы желаемъ, и скоро вознесемся на вершину земного могущества и славы.

— И я такъ думаю, — подхватилъ оруженосецъ. — Вѣдь и я не лыкомъ сшитъ, ваша милость. Я тоже происхожу отъ добрыхъ католиковъ и самъ хорошій христіанинъ, такъ что имѣю полное право надѣяться сдѣлаться хоть графомъ, если не выше.

— Когда я сдѣлаюсь королемъ, то въ моей власти будетъ даровать тебѣ все, чего ты заслужишь у меня. Иные покупаютъ себѣ дворянство за деньги, но я могу даже изъ нищаго сдѣлать хоть герцога, и всѣ обязаны будутъ подчиниться моей волѣ, какъ бы тамъ ни косились на тебя.

— Чего жъ имъ коситься-то на меня! — воскликнулъ Санчо. — Неужели вы думаете, что я не сумѣю держать себя по-знатному? Я одно время былъ помощникомъ старосты въ деревнѣ, и всѣ въ одинъ голосъ говорили, что мнѣ можно было бы быть хоть старшиной, — такъ важно я себя велъ. Изъ этого можете понять, что если я надѣну герцогскую мантію и обошьюсь золотомъ и жемчугомъ, какъ дѣлаютъ иностранные принцы, то за нѣсколько сотъ верстъ будутъ сбѣгаться любоваться на меня и вознесутъ вашего бывшаго оруженосца выше облаковъ.

— Да, ты выглядишь у меня молодцомъ, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Только не мѣшало бы тебѣ почаще бриться, хоть дня черезъ два, а то борода у тебя такая густая и всклоченная, что какъ кто взглянетъ на нее, такъ сейчасъ же пойметъ, кто ты.

— Если вы сдѣлаете меня важной персоной, то мнѣ ничего не будетъ стоитъ держать домашняго цырюльника на жалованьи. Я заставлю его вездѣ ходитъ за собой, чтобы онъ былъ всегда подъ рукой, какъ только понадобится. Кромѣ того, онъ будетъ у меня въ родѣ какъ бы оруженосца, — вѣдь всѣ важные господа таскаютъ за собою оруженосцевъ.

— Откуда ты это знаешь? — спросилъ Донъ-Кихотъ.

— А вотъ откуда. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я прожилъ около мѣсяца въ столицѣ и видѣлъ тамъ на гуляніи очень маленькаго человѣчка, котораго называли великимъ вельможей^[18]. За нимъ слѣдовалъ верхомъ другой человѣкъ, точно тѣнь его, все на одномъ и томъ же разстояніи. Когда маленькій человѣчекъ останавливался, — останавливался и его прихвостень; когда первый дѣлалъ шагъ впередъ, то и второй тотчасъ же слѣдовалъ за нимъ. Я спросилъ одного изъ прохожихъ, — который, по всей видимости, постоянно жилъ въ столицѣ и долженъ былъ знать всѣ тамошніе порядки, — почему эти двое верховыхъ никогда не ѣдутъ рядомъ, и добрый человѣкъ объяснилъ мнѣ, что тотъ, кто ѣдетъ впереди — именитый вельможа, а тотъ, который плетется сзади — его оруженосецъ, и что позади вельможъ всегда таскаются оруженосцы… Я запомнилъ это и думаю тоже завести себѣ такую тѣнь, когда буду вельможей.

— И отлично сдѣлаешь, — похвалилъ рыцарь. — Если будешь водить за собою цирюльника, то это будетъ хорошій примѣръ другимъ. Обычаи на свѣтѣ устанавливались не сразу, а мало-по-малу, одинъ за другимъ. Отчего бы тебѣ не быть первымъ вельможей, который водитъ за собою, вмѣсто оруженосца, цырюльника? За подражателями дѣло не станетъ, тѣмъ болѣе, что цырюльникъ выше оруженосца, и потому долженъ пользоваться большимъ довѣріемъ.

— Значить, рѣшено: безъ цырюльника я ни на шагъ, какъ только вы пожалуете меня хотя графомъ. Вся штука теперь въ томъ, какъ бы вашей милости поскорѣе сдѣлаться королемъ, — говорилъ Санчо, любуясь блестящею сбруей, въ которой щеголялъ его оселъ и которую онъ такъ дешево пріобрѣлъ.

— Будь покоенъ, сдѣлаюсь, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ такимъ самоувѣреннымъ тономъ, точно уже видѣлъ предъ собой свое будущее королевство.

ГЛАВА XXII,
о томъ, какъ Донъ-Кихотъ освободилъ нѣсколькихъ людей, которыхъ вели туда, куда имъ не хотѣлось итти.

Сидъ Гамедъ Бенъ-Энгели, авторъ этой правдивой и поучительной исторіи, говоритъ, что когда Донъ-Кихотъ и его оруженосецъ Санчо окончили вышеприведенную бесѣду, то рыцарь увидѣлъ человѣкъ двѣнадцать пѣшеходовъ, скованныхъ по рукамъ и вдобавокъ соединенныхъ, точно бусы въ четкахъ, одною желѣзною цѣпью, обернутою у каждаго вокругъ шеи. Партію эту сопровождали двое верховыхъ съ аркебузами и двое пѣшихъ — съ пиками и мечами.

— Вотъ ведутъ каторжниковъ на галеры, — замѣтилъ Санчо.

— Каторжниковъ? — съ изумленіемъ повторилъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, да, — отвѣтилъ Санчо. — Развѣ ваша милость никогда не слыхали, что преступниковъ ссылаютъ на галеры, гдѣ они обязаны работать на короля?

— Неужели король насильно ссылаетъ своихъ подданныхъ на галеры? — продолжалъ изумляться рыцарь.

— Не король ссылаетъ ихъ, — возразилъ оруженосецъ, — а судъ приговариваетъ преступниковъ работать королю на галерахъ.

— Приговорены они или нѣтъ, но довольно того, что они идутъ не по собственному желанію.

— Еще бы по собственному! Кону охота итти на каторгу!

— Въ такомъ случаѣ это дѣло касается меня, давшаго обѣтъ препятствовать всякому насилію и поддерживать угнетенныхъ! — вскричалъ Донъ-Кихотъ, порываясь впередъ.

— Ваша милость, — остановилъ его оруженосецъ, — что вы хотите дѣлать? Подумайте о томъ, что законы, судъ и король никого не насилуютъ, — они только наказываютъ людей за совершенныя ими преступленія.

Въ это время партія ссыльныхъ поравнялась съ Донъ-Кихотомъ, который вѣжливо спросилъ у одного изъ конвойныхъ:

— Соблаговолите, сеноръ, сказать, куда и за что вы ведете этихъ несчастныхъ людей скованными и на цѣпи?

— Это каторжники, осужденные судомъ служить королю на галерахъ, — отвѣтилъ конвойный. — Болѣе я ничего не могу сообщить вамъ, да вамъ не зачѣмъ и знать это.

— Вы очень обязали бы меня, — продолжалъ все также вѣжливо Донъ-Кихотъ, — если бы соблаговолили сообщить мнѣ, хотя вкратцѣ, въ чемъ состоитъ преступленіе каждаго изъ этихъ бѣдныхъ людей и кто они.

— У насъ имѣется списокъ всѣхъ этихъ негодяевъ, въ которомъ подробно обозначены ихъ званіе и преступленія, — вмѣшался въ разговоръ другой конвойный. — Но намъ некогда останавливаться, доставать этотъ списокъ и читать вамъ его. Если хотите, поѣзжайте съ нами и разспрашивайте ихъ сами. Можетъ-быть они вамъ кое-что и разскажутъ. Кажется, этотъ сортъ людей любить хвалиться своими подвигами и будетъ очень радъ найти внимательнаго слушателя.

Получивъ это разрѣшеніе, рыцарь подъѣхалъ къ первому попавшемуся на глаза арестанту и спросилъ его, за что онъ попалъ на цѣпь и подъ конвой.

— За то, что я былъ влюбленъ, — отвѣтилъ каторжникъ.

— Что!.. Только за это?! — воскликнулъ рыцарь. — Если посылаютъ на галеры только за любовь, то мнѣ первому давно бы уже пора быть тамъ.

— Моя любовь была совсѣмъ не такая, какъ воображаетъ ваша милость, — началъ объяснятъ каторжникъ. — Я, изволите ли видѣть, такъ горячо полюбилъ корзину съ бѣльемъ и такъ крѣпко прижималъ ее къ своей груди, что если бы не вмѣшалось правосудіе, то я и сейчасъ держалъ бы ее въ своихъ объятіяхъ. Поймали меня съ нею и нашли, что я не имѣю законнаго права владѣть ею. Судъ приговорилъ меня ко сту ударовъ плетью и къ ссылкѣ на три года на галеры. Утѣшаюсь тѣмъ, что эти три года скоро пройдутъ, и я потомъ опять буду въ состояніи дѣлать, что хочу. Оно, пожалуй, даже и интересно побывать на широкой нивѣ…

— Что это за «широкая нива»? — перебилъ Донъ-Кихотъ.

— А это значить — грести на галерахъ, идущихъ по морю, — отвѣтилъ каторжникъ.

Донъ-Кихотъ пожалъ плечами и обратился со своимъ вопросомъ къ слѣдующему каторжнику, который былъ до того грустенъ и убитъ, что даже не отвѣтилъ ему ни слова; за него сказалъ его товарищъ:

— Этотъ молодецъ нѣчто въ родѣ канарейки: его отправляютъ на галеры за то, что онъ слишкомъ много пѣлъ.

— Какъ! Развѣ музыкантовъ тоже отправляютъ на галеры? — воскликнулъ Донъ-Кихотъ.

— Отправляютъ, — отвѣтилъ первый каторжникъ. — Нѣтъ ничего опаснѣе, какъ распѣвать въ тискахъ.

— Однако пословица говоритъ, что пѣснью можно облегчитъ всякое горе, — замѣтилъ рыцарь.

— А у насъ, ваша милость, совсѣмъ наоборотъ, — сказалъ каторжникъ. — Какъ за поешь, такъ на всю жизнь бѣду и наживешь.

— Честное слово, ничего не понимаю! — произнесъ Донъ-Кихотъ, съ недоумѣніемъ глядя на каторжника.

— Я вамъ объясню, въ чемъ дѣло, — вмѣшался одинъ изъ конвойныхъ. — У этихъ мерзавцевъ «пѣть въ тискахъ» значитъ отвѣчать на допросы подъ пыткой. Этотъ «пѣвецъ» былъ на пыткѣ и сознался, что промышлялъ кражей скота. За это «пѣніе» его и присудили къ шестилѣтнимъ каторжнымъ работамъ на галерахъ и къ двумъ стамъ ударамъ плетью, которые онъ уже получилъ, отъ этого и выглядитъ такимъ невеселымъ. Впрочемъ, пригорюнился онъ и оттого, что товарищи насмѣхаются надъ нимъ за трусость. У нихъ считается героемъ тотъ, который ничего не скажетъ подъ пыткой; на такого и мы смотримъ съ уваженіемъ. Эти люди находятъ, что не зачѣмъ сознаваться, если нѣтъ свидѣтелей, какъ было въ этомъ случаѣ. Со справедливостью этого мнѣнія нельзя не согласиться.

— Разумѣется, — сказалъ Донъ-Кихотъ и обратился къ третьему арестанту съ тѣмъ же вопросомъ, какъ къ двумъ первымъ.

Тотъ бойко отвѣтилъ:

— Я отправляюсь на пятилѣтнюю галерную службу за неимѣніемъ десяти золотыхъ.

— Я охотно далъ бы тебѣ даже двадцать, чтобы только избавить тебя отъ этой службы, — сказалъ рыцарь.

— Жаль, что я не зналъ этого раньше! — воскликнулъ каторжникъ. — Будь у меня эти двадцать золотыхъ, я такъ хорошо смазалъ бы языкъ моего стряпчаго, что тотъ, навѣрное, обѣлилъ бы меня. Теперь же ваши деньги мнѣ такъ же мало могутъ принести пользы, какъ если бъ я былъ на необитаемомъ островѣ, гдѣ ни за какія сокровища нельзя ничего достать… Эхъ, чтобы намъ съ вами встрѣтиться мѣсяцемъ раньше, добрый господинъ! Я гулялъ бы теперь на свободѣ, чѣмъ тащиться на цѣпи, точно дикій звѣрь… Ну, да ладно! Можетъ статься, нагуляюсь еще и потомъ.

Четвертый каторжникъ, къ которому обратился Донъ-Кихотъ, быль человѣкъ почтеннаго вида, съ длинною сѣдою бородой. Онъ молча зарыдалъ, когда рыцарь предложилъ ему свой вопросъ, и за него отвѣтилъ другой:

— Этотъ почтенный бородачъ долженъ пробыть четыре года на галерахъ послѣ того, какъ его въ пышной одеждѣ провезли верхомъ по городскимъ улицамъ.

— Значитъ, его выставили къ позорному столбу и содрали съ него большую пеню? — спросилъ Санчо.

— Такъ точно, — отвѣтилъ каторжникъ. — Онъ былъ удостоенъ этой чести за то, что слишкомъ охотно оказывалъ услуги въ любовныхъ дѣлахъ, къ тому же вздумалъ было немножко поколдовать. А за это, какъ извѣстно, по головкѣ не гладятъ.

— О колдовствѣ я ничего не говорю, — сказалъ Донъ-Кихотъ, — но что касается его посредничества въ сердечныхъ дѣлахъ, то за это можно бы отправлять его на галеры развѣ только въ качествѣ начальника на нихъ. Быть посредникомъ между влюбленными вовсе не такъ легко, какъ вы думаете. Для этого нужно много ума и ловкости; кромѣ того, нужно умѣть хранить тайны. Я нахожу, что подобные дѣятели могутъ быть весьма полезны въ обществѣ, если только они люди вполнѣ порядочные. По моему мнѣнію, слѣдовало бы даже установить контроль надъ лицами, берущимися за такія деликатныя дѣла, и подвергать ихъ извѣстному испытанію, чтобы убѣдиться въ ихъ пригодности къ исполненію тѣхъ обязанностей, которыя они берутъ на себя. Число этихъ посредниковъ должно бы быть строго опредѣлено, и всѣхъ ихъ слѣдовало бы приводить къ присягѣ, чтобы они не могли измѣнить довѣряемымъ имъ тайнамъ. Этимъ путемъ можно бы устранить много зла, происходящаго единственно отъ того, что большинство такихъ маклеровъ берется совсѣмъ не за свое дѣло. У насъ промышляютъ сердечными дѣлами люди совершенно невѣжественные и темные: глупыя служанки, безтолковые лакеи и молодые пажи, которые въ важныхъ случаяхъ, когда нужно дѣйствовать какъ можно хладнокровнѣе и рѣшительнѣе, теряются до того, что не въ состояніи отличить правой руки отъ дѣвой и, какъ говорится, даютъ супу простыть на пути отъ тарелки ко рту. Къ сожалѣнію, здѣсь не время и не мѣсто распространяться объ этомъ интересномъ вопросѣ, который является животрепещущимъ для всего общества. Когда-нибудь въ другой разъ я изложу лицамъ, которымъ объ этомъ надлежитъ вѣдать, свое мнѣніе по этому поводу, а пока ограничусь только слѣдующимъ замѣчаніемъ: тяжелое впечатлѣніе, произведенное на меня видомъ этого почтеннаго старика, осужденнаго на галеры за исполненіе порученій людей, страдающихъ отъ любви, немного ослабилось, когда я узналъ, что онъ обвиненъ и въ колдовствѣ. Лично я убѣжденъ, что въ мірѣ нѣтъ ни заговоровъ ни другихъ какихъ-либо средствъ, способныхъ вліять на нашу волю, какъ это думаютъ люди легковѣрные. Намъ дана свободная воля, противъ которой ничего не могутъ сдѣлать никакія ухищренія колдуновъ. Всѣ напитки, мази, амулеты и разныя другія штуки, которыя навязываются намъ знахарями и знахарками за большія деньги, способны только отравить человѣка или свести его съ ума, но отнюдь не могутъ заставить его полюбить того, кого онъ не желаетъ любить. Все это чистѣйшій вздоръ, потому что воля наша, повторяю, свободна.

— Ваша правда, сеноръ, — сказалъ старикъ. — Я вовсе и не виновенъ въ колдовствѣ, потому что тоже не вѣрю въ него. Что же касается до помощи влюбленнымъ, то я, дѣйствительно, оказывалъ ее, не видя въ этомъ ничего дурного. Я желалъ только способствовать счастію людей и никогда не думалъ, чтобы за это можно было притянуть меня къ отвѣтственности. А между тѣмъ мое желаніе добра другимъ привело меня на галеры, съ которыхъ я, конечно, никогда не вернусь, такъ какъ я уже старъ и, кромѣ того, страшно страдаю каменною болѣзнью, которая въ послѣдніе дни стала мучить меня сильнѣе прежняго.

Тутъ старикъ опять расплакался такъ горько, что Санчо разжалобился и подалъ ему монету въ четыре реала, чтобы доказать ему свое участіе.

Донъ-Кихотъ сталъ разспрашивать слѣдующаго ссыльнаго, который былъ студентомъ и поражалъ всѣхъ товарищей и конвойныхъ своимъ краснорѣчіемъ и наглостью.

— Я, сеноръ, — сказалъ онъ, — совершаю эту прогулку въ наказаніе за то, что слишкомъ любилъ своихъ родственниковъ, особенно родственницъ, а этого по закону, говорятъ, не полагается. Откуда-то явились и свидѣтели и доказали это судьямъ. Протекціи у меня не было, денегъ тоже, ну, и присудили меня къ пребыванію на галерахъ въ теченіе шести лѣтъ. Хотѣлъ было я апеллировать, но разсудилъ, что лучше этого не дѣлать, чтобы не влетѣло еще больше. Шесть-то лѣтъ я и не увижу какъ пройдутъ, а потомъ вознагражу себя съ избыткомъ за вынужденную скромность въ неволѣ. Теперь позволю себѣ сказать вамъ еще вотъ что: если вамъ угодно подать что-нибудь на дорогу нашей компаніи, то можете быть увѣрены, что мы всѣ всегда будемъ молиться о вашемъ здоровьѣ, долголѣтіи и счастьѣ.

— Я думаю оказать вамъ болѣе существенную помощь, — произнесъ Донъ-Кихотъ и повернулся къ слѣдующему арестанту.

Тотъ, котораго онъ теперь сталъ разспрашивать, былъ человѣкъ лѣтъ тридцати, прекрасно сложенный и красивый, только немного косоглазый. Онъ былъ скованъ иначе, чѣмъ остальные ссыльные. Цѣпь обвивала его всего въ нѣсколько рядовъ и заканчивалась двумя широкими кольцами вокругъ шеи; отъ одного изъ этихъ колецъ спускались до поясницы два желѣзныхъ прута, къ которымъ шли цѣпи отъ ручныхъ кандаловъ. Благодаря этимъ приспособленіямъ, несчастный не могъ ни руку поднять ни голову опустить и вообще былъ страшно стѣсненъ во всѣхъ своихъ движеніяхъ. Донъ-Кихотъ полюбопытствовалъ узнать, за что это его такъ нарядили.

— А за то, — отвѣтилъ конвойный, — что онъ одинъ натворилъ разныхъ гадостей больше, чѣмъ всѣ его товарищи, вмѣстѣ взятые. Къ тому же онъ такой отчаянный, что мы опасаемся, какъ бы онъ ни ухитрился удрать даже при такихъ предосторожностяхъ. Вы, я думаю, и сами поймете это, если я скажу, что этотъ молодчикъ называется Xинесомъ Пассамонтскимъ; кромѣ того, онъ извѣстенъ еще и подъ прозвищемъ Хинесиля Парапильскаго…

— Ну, это не правда, господинъ комиссаръ, — перебилъ каторжникъ. — Мое имя — Хинесъ, а фамилія — Пассамонгь; прозвища же у меня никакого нѣтъ, и я не понимаю, откуда вы его взяли. Вообще вы любите привирать, какъ я замѣчаю, и…

— Молчи, негодяй! — крикнулъ конвойный. — Еще одно слово, и по твоимъ плечамъ прогуляется плеть.

— Стану я молчать, когда про меня врутъ Богъ знаетъ что!

— Развѣ тебя не прозвали Хинесилемъ Парапильскимъ?

— Прозвать-то, можетъ-быть, и прозвали, да только я не принимаю этого прозвища, потому что оно мнѣ не нравится, и я добьюсь, чтобы меня никогда больше не называли такъ… Господинъ рыцарь, — обратился онъ къ Донъ-Кихоту, — если вы желаете дать намъ что-нибудь, то давайте скорѣе и убирайтесь отсюда. Ваши разспросы только зря подымаютъ въ насъ желчь, въ особенности во мнѣ. Я дѣйствительно — Хинесъ Пассамонтъ и написалъ свою исторію собственною пятерней. Больше вамъ нечего и знать обо мнѣ.

— Да, это вѣрно, что онъ самъ написалъ свою исторію, — подтвердилъ конвойный. — Говорятъ даже, что онъ заложилъ ее въ тюрьмѣ за двѣсти реаловъ.

— Ну, что жъ изъ этого? — грубо подхватилъ каторжникъ. — Я самъ выкуплю ее потомъ хоть за двѣсти золотыхъ.

— А развѣ она такъ хорошо написана? — спросилъ рыцарь.

— Такъ хорошо, что эта повѣсть заткнетъ за поясъ жизнеописаніе Лазарилла Тормесскаго и всѣхъ подобныхъ ему героевъ, — отвѣтилъ арестантъ. — Въ ней столько правды и полезныхъ указаній, что ей, въ сущности, и цѣны нѣтъ, если хотите знать.

— А какъ озаглавлена ваша книга? — продолжалъ Заинтересованный Донъ-Кихотъ.

— «Жизнь Хинеса Пассамонта».

— А окончена она?

— Какъ же можетъ быть она окончена, когда я самъ еще не кончилъ жить? Она начинается днемъ моего рожденія и прерывается на этомъ новомъ присужденіи меня къ каторгѣ…

— Такъ вы уже не въ первый разъ идете туда?

— Нѣтъ, я ужъ имѣлъ удовольствіе пробыть тамъ четыре года и отлично знаю вкусъ какъ черствыхъ сухарей, такъ и воловьихъ жилъ^[19]. По правдѣ сказать, я возвращаюсь туда довольно охотно, потому что тамъ мнѣ можно будетъ не спѣша докончить свою книгу; на испанскихъ галерахъ свободнаго времени вполнѣ достаточно, чтобы въ десять лѣтъ написать все то, что мнѣ хотѣлось бы передать потомству.

— Вы человѣкъ не глупый, какъ я вижу, — сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Въ этомъ-то и бѣда моя: умные люди всегда преслѣдуются несчастіемъ.

— Если эти «умные» люди — негодяи, то вполнѣ понятно, если на нихъ сыплются разныя «несчастія», — съязвилъ конвойный.

— Острите, острите, господинъ комиссаръ, — подхватилъ каторжникъ. — Но вы напрасно языкъ чешете. Не вамъ судить насъ; ваше дѣло только вести насъ, куда вамъ приказано. Еще не извѣстно, какъ сложится ваша собственная жизнь. Бываютъ такія обстоятельства, когда самый честный человѣкъ можетъ попасть въ «негодяи»… Впрочемъ, что объ этомъ толковать, — надоѣло… Знай каждый себя, а другихъ разбирать ему нечего. Все равно, какъ ни копайся въ чужой душѣ, ничего въ ней не поймешь, потому что тамъ такая темь, что Боже упаси!..

Въ отвѣть на это комиссаръ замахнулся было бичомъ на Пассамонта, но Донъ-Кихотъ бросился впередъ, отвелъ ударъ и горячо проговорилъ:

— Прошу не трогать его! Довольно съ васъ и того, что онъ весь закованъ въ желѣзо; было бы совершенно безполезною жестокостью сковывать и его языкъ… Братья, — продолжалъ онъ, обратившись къ каторжникамъ, — изъ всего сказаннаго вами я вывожу заключеніе, что вы наказываетесь за простыя ошибки, что жизнь, которая васъ ожидаетъ, не можетъ быть вамъ по вкусу, и что вы идете на галеры противъ своей воли. Я вижу также, что недостатокъ мужества одного изъ васъ при допросѣ, неимѣніе денегъ у другого, простое увлеченіе третьяго, пристрастіе и поспѣшность судей относительно васъ всѣхъ — довели васъ до того грустнаго положенія, въ которомъ вы сейчасъ находитесь. Особенной вины я не нахожу ни въ комъ изъ васъ, и потому считаю себя обязаннымъ показать вамъ, для чего Небо послало меня въ міръ, внушило мнѣ благородное желаніе сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ и повелѣло дать обѣтъ поддерживать слабыхъ и угнетенныхъ въ ихъ борьбѣ съ сильными и несправедливыми. Но такъ какъ я сознаю, что никогда не слѣдуетъ прибѣгать къ насилію, не попытавшись сначала добиться цѣли мирнымъ путемъ, то и попрошу господъ конвойныхъ снять съ васъ оковы и отпустить съ Богомъ на всѣ четыре стороны, не дожидаясь, чтобы я вынудилъ ихъ на это. Найдется и безъ васъ кому служить королю на галерахъ и съ большими правами на это, чѣмъ ваши. Конечно, было бы гораздо лучше, если бы на галеры принимались люди, готовые служить тамъ по собственной охотѣ, какъ, напримѣръ, добровольно идутъ въ солдаты. Въ сущности, обращеніе въ рабовъ людей, созданныхъ Богомъ свободными, — возмутительнѣйшая несправедливость… Въ самомъ дѣлѣ, господа конвойные, отчего бы вамъ не отпустить этихъ несчастныхъ людей? Вѣр они лично вамъ не причинили никакого зла? Пусть они идутъ себѣ съ миромъ, куда хотятъ. Если они грѣшны, то пусть судитъ ихъ Верховный Судья. Онъ всегда, по Своему Собственному усмотрѣнію, награждаетъ добрыхъ и наказуетъ злыхъ. Намъ же, людямъ, не менѣе ихъ грѣшнымъ, не подобаетъ быть ни судьями ихъ ни палачами, особенно, когда мы сами не обижены ими… Прошу же васъ честью, господа, немедленно освободить этихъ несчастныхъ, заблудшихся людей. Если вы сдѣлаете это доброе дѣло, я сумѣю потомъ отблагодарить васъ достойнымъ образомъ; въ противномъ же случаѣ я силою своей руки, вооруженной копьемъ и мечомъ, заставлю васъ исполнить мое требованіе.

— Ну, господинъ рыцарь, не ожидали мы, что вы договоритесь до такой ерунды! — вскричалъ комиссаръ. — Да понимаете ли вы, что говорите? Развѣ мы имѣемъ право отпускать каторжниковъ, довѣренныхъ нашему надзору? Да и съ какой стати дѣлать намъ это?… Вотъ что, сеноръ, перестаньте, пожалуйста, городить вздоръ и поѣзжайте себѣ своею дорогой, не вмѣшиваясь больше не въ свое дѣло… Да поправьте у себя на головѣ тазъ, который того и гляди совсѣмъ съѣдетъ вамъ на носъ.

— А, ты еще издѣваешься надо мною! Да знаешь ли ты, что ты не стоишь даже моего мизинца! — внѣ себя отъ гнѣва крикнулъ Донъ-Кихотъ и бросился на комиссара съ такою стремительностью, что тотъ не успѣлъ даже приготовиться къ оборонѣ и въ одно мгновеніе ока оказался выбитымъ изъ сѣдла и распростертымъ на землѣ, притомъ и опасно раненымъ.

Это неожиданное нападеніе сначала ошеломило всю стражу; но вскорѣ она пришла въ себя, сплотилась вмѣстѣ и дружно атаковала рыцаря, замахиваясь на него своими аркебузами и пиками. Не сдобровать бы нашему герою, если бы каторжники не обрадовались удобному случаю освободиться и не стали всѣ на его сторону, совокупными усиліями сбросивъ съ себя кандалы. Произошла страшная кутерьма. Конвойные совсѣмъ растерялись, имѣя теперь противъ себя вмѣсто одного человѣка — четырнадцать, такъ какъ Санчо тоже вмѣшался въ дѣло и сталъ усердно помогать Хинесу Пассамонту снимать съ него цѣпи, кольца и путы. Какъ только съ этого смѣлаго человѣка упалъ послѣдній кусокъ желѣза, связывавшій его, онъ бросился на комиссара, вырвалъ у него аркебузъ и началъ прицѣливаться то въ одного конвойнаго, то въ другого, не дѣлая, однако, ни одного выстрѣла. Черезъ нѣсколько минутъ и остальное оружіе конвойныхъ очутилось въ рукахъ каторжниковъ, такъ что конвойнымъ оставалось только убраться. Они такъ и сдѣлали, прихвативъ съ собою раненаго товарища. Въ бѣгущихъ градомъ сыпались камни, попадавшіе имъ то въ спину, то въ голову, пока не положило предѣлъ этой бомбардировки разстояніе; но по равнинѣ долго еще разносился торжествующій хохотъ освобожденныхъ каторжниковъ.

Когда горячка окончилась, Санчо не на шутку струсилъ, опасаясь, какъ бы разбѣжавшіеся конвойные не донесли обо всемъ «Святой Германдадѣ», которая строго наказывала за такіе подвиги, какой только что совершилъ Донъ-Кихотъ.

— Ради Бога, — говорилъ оруженосецъ своему господину, — скроемтесь скорѣе въ горахъ, чтобы не попасться въ руки служителямъ «Святой Германдады», которая намъ не дастъ спуска, если узнаетъ, что мы натворили.

— Не учи меня, пожалуйста, — рѣзко оборвалъ его Донъ-Кихотъ: — я самъ знаю, что нужно дѣлать… Господа! — крикнулъ онъ каторжникамъ, ожидавшимъ, что будетъ дальше. — Порядочнымъ людямъ долгъ повелѣваетъ выказать чѣмъ-нибудь свою признательность за оказанную имъ услугу. Навѣрное, вамъ всѣмъ извѣстно, что и Господь Богъ не терпитъ неблагодарности. Вы всѣ должны видѣть и чувствовать сдѣланное мною вамъ добро. Въ благодарность за это я требую, чтобы вы, захвативъ съ собою обрывки цѣпей и обломки узъ, отъ которыхъ я васъ освободилъ, всею компаніей отправились прямо отсюда въ Тобозо. Тамъ вы представитесь моей дамѣ, несравненной Дульцинеѣ, передадите ей, что рыцарь «Печальнаго Образа» шлетъ ей свой привѣтъ, и разскажете во всѣхъ подробностяхъ то, что я сдѣлалъ для вашего освобожденія. Послѣ этого вы можете итти туда, куда васъ тянетъ собственное желаніе.

— Желаніе ваше, господинъ рыцарь, исполнить невозможно, — отвѣтилъ Хинесъ Пассаментъ отъ имени всѣхъ своихъ товарищей. — Если мы пойдемъ всѣ вмѣстѣ по большой дорогѣ да еще съ нашими знаками отличія, то не успѣетъ еще окончиться нынѣшній день, какъ насъ сцапаетъ «Святая Германдада», и тогда никому изъ нашей компаніи не сносить головы. Во избѣжаніе этого удовольствія, мы должны итти порознь и пробираться гдѣ-нибудь сторонкою, по самымъ глухимъ мѣстамъ. Все, чего вы, нашъ избавитель, можете потребовать отъ насъ, это — выпить за ваше здоровье въ какой-нибудь корчмѣ; особенно, если вы пожалуете намъ на это малую толику презрѣннаго металла. Это мы охотно сдѣлаемъ, и пусть оно замѣнитъ наше путешествіе въ Тобозо. А надѣвать снова цѣпи и кандалы, только что снятые нами, и подставлять свои спины подъ удары плетьми мы вовсе не желаемъ, да вы и не имѣете права требовать отъ насъ этого, если не хотите испортить все дѣло.

— А, такъ ты не желаешь исполнить моего законнаго требованія! Не хочешь быть благодарнымъ! — вскричалъ Донъ-Кихотъ. — Ну, такъ клянусь всѣмъ рыцарствомъ, я заставлю тебя одного итти туда, куда мнѣ угодно, и даже во всемъ твоемъ желѣзномъ уборѣ!

Понявъ наконецъ, что рыцарь, должно-быть, не въ своемъ умѣ, Пассамонтъ мигнулъ своимъ товарищамъ. Тѣ мгновенно набрали кучу камней и стали бросать ими въ Донъ-Кихота. Какъ нарочно, Россннантъ заупрямился и не желалъ двинуться съ мѣста, хотя и въ него летѣли камни. Санчо спрятался за своего господина и такимъ образомъ избѣжалъ новыхъ побоевъ. Одинъ изъ каторжниковъ, отличавшійся геркулесовскою силой, поднялъ громадный булыжникъ и такъ ловко направилъ его въ рыцаря, что тотъ свалился съ сѣдла и лишился чувствъ. Съ испуга слетѣлъ со своего осла и Санчо. Пользуясь удобнымъ случаемъ, каторжники сняли съ Донъ-Кихота все, что только можно было, за исключеніемъ доспѣховъ. Студентъ разошелся до того, что схватилъ упавшій съ головы рыцаря тазъ и стукнулъ имъ несчастнаго рыцаря нѣсколько разъ по головѣ; затѣмъ исковеркавъ «знаменитый шлемъ Мамбрэна» до полной негодности, бросилъ его. Обобравъ Донъ-Кихота, каторжники взяли у Санчо кафтанъ съ провизіей и потомъ со свистомъ и гикомъ скрылись въ ближайшій лѣсъ. На мѣстѣ побоища остались только Донъ-Кихотъ съ Россинантомъ да Санчо со своимъ осломъ. Рыцарь, уже очувствовавшійся, скорбѣлъ о томъ, что люди могутъ быть такъ неблагодарны; а Санчо мучился мыслью о «Святой Германдадѣ» и тужилъ о похищенной провизіи. Одни животныя стояли совершенно апатично.

ГЛАВА XXIII,
о томъ, что произошло съ Донъ-Кихотомъ въ Сіеррѣ-Моренѣ, и объ одномъ изъ самыхъ замѣчательныхъ приключеній этого доблестнаго рыцаря.

— Да, Санчо, — заговорилъ наконецъ Донъ-Кихотъ, перемѣняя лежачее положеніе на сидячее, — не даромъ говорятъ, что благодѣтельствовать негодяямъ — все равно, что подливать въ море воды!.. Жалѣю, что не послушался твоего совѣта — не вмѣшиваться въ дѣло правосудія. Но что случилось, того ужъ не воротишь, и потому нужно мириться съ тѣмъ, чего нельзя измѣнить. Постараемся только запомнить этотъ урокъ на будущее время.

— Ну, ужъ гдѣ вамъ запоминать уроки! — сказалъ съ досадою Санчо. — Это для васъ такъ же трудно, какъ для меня сдѣлаться магометаниномъ. Вы бы, по крайней мѣрѣ, послушались меня хоть теперь, если не желаете еще большей бѣды… Сюда, того и гляди, появятся служители «Святой Германдады», которая не приметъ во вниманіе вашего рыцарства и расправится съ вами какъ со всякимъ другимъ скандалистомъ. Мнѣ кажется, я уже слышу свистъ ея стрѣлъ!..^[20]

— Ты трусъ, и больше ничего! — перебилъ Донъ-Кихотъ. — Но я не хочу давать тебѣ повода обвинять меня въ упрямствѣ и потому сдѣлаю сейчасъ по-твоему — удалюсь отсюда до прибытія членовъ «Святой Германдады». Дай только слово, что ты никогда, ни на этомъ свѣтѣ ни въ будущей жизни, не позволишь себѣ говорить, что я устрашился какой-нибудь опасности. Вѣдь я дѣлаю это единственно изъ желанія успокоить тебя. При одной мысли, что ты можешь такъ безбожно наврать на меня, я готовъ остаться здѣсь и съ твердымъ духомъ встрѣтить не только все братство «Святой Германдады», но и всѣ двѣнадцать колѣнъ Израилевыхъ, семь братьевъ Маккавеевъ, Кастора и Поллукса и всѣхъ братьевъ и братствъ со всего міра!

— Удаляться отъ опасности — не значитъ избѣгать ея, ваша милость, — замѣтилъ Санчо. — Неблагоразумно добровольно итти на опасность, превышающую наши силы. Умный человѣкъ долженъ беречь себя, а не подставлять шею подъ ножъ — нате, молъ, кромсайте меня во все свое удовольствіе! Повѣрьте мнѣ, какъ я ни простъ на видъ, но отлично понимаю, гдѣ и какъ нужно поступать. Послушавшись моего добраго совѣта, вы не раскаетесь. Давайте, я помогу вамъ сѣсть на коня, если вы не можете сдѣлать этого сами, и поспѣшимъ скрыться, я чувствую, что сейчасъ намъ ноги нужнѣе рукъ и что никакая храбрость намъ не поможетъ, если насъ застанетъ здѣсь «Святая Германдада».

Донъ-Кихотъ молча поднялся, взобрался съ трудомъ на сѣдло и поѣхалъ за Санчо, который во весь духъ погналъ своего осла по направленію къ ущельямъ Сіерры-Морены, виднѣвшейся невдалекѣ. Оруженосецъ намѣревался проѣхать сквозь всю эту горную цѣпь до Ваэо или Альмодовара-дель-Кампо, гдѣ и укрыться на нѣсколько дней отъ преслѣдованія «Святой Германдады». Онъ тѣмъ охотнѣе забирался теперь въ горы, что съ нимъ еще была провизія, которую онъ какимъ-то чудомъ спасъ отъ рукъ каторжниковъ, ничѣмъ не брезговавшихъ. Положимъ, большая часть съѣстныхъ припасовъ осталась въ кафтанѣ, похищенномъ негодяями, но и того, что избѣжало ихъ рукъ, было достаточно дня на три по крайней мѣрѣ. Въ величайшему удовольствію Санчо, одинъ изъ конвойныхъ потерялъ во время бѣгства сумку, которою нашъ оруженосецъ и завладѣлъ. Въ ней тоже оказалось немного провизіи и нашлось мѣсто, для того, что уже было у Санчо.

Въ ночи рыцарь и его оруженосецъ забрались въ самую средину Сіерры-Морены^[21]. Въ одномъ изъ самыхъ глухихъ ущелій наши бѣглецы рѣшились остановиться и устроиться на болѣе или менѣе продолжительное пребываніе.

Въ этомъ ущельѣ росли вѣковыя пробковыя деревья, изъ сучьевъ и вѣтвей которыхъ Санчо проектировалъ устроить нѣчто въ родѣ хижины, что Донъ-Кихотъ, однако, нашелъ совершенно излишнимъ, въ виду теплой погоды.

Какъ нарочно случилось такъ, что въ это самое ущелье забрался и Хинесъ Пассамонть, самый отчаянный изъ всѣхъ каторжниковъ, освобожденныхъ непрошеннымъ великодушіемъ Донъ-Кихота. Этотъ негодяй болѣе всѣхъ своихъ товарищей имѣлъ основаніе бояться «Святой Германдады», а потому благоразумно и прятался какъ можно дальше отъ ея бдительнаго ока и карающей руки.

Притаившись за выступомъ скалы, гдѣ его не было видно, Хинесъ Пассамонть, сразу увидавшій и узнавшій рыцаря и его оруженосца, сталъ выжидать, когда они улягутся спать. Такъ какъ злодѣи всегда неблагодарны и нужда не признаетъ законовъ, то Хинесъ задумалъ украсть у оруженосца осла, чтобы облегчить себѣ такимъ образомъ дальнѣйшій намѣченный имъ путь. Россинантъ, по своей тщедушности и обтрепанности, казался ему негоднымъ для этой цѣли, почему онъ и не удостоилъ его своимъ вниманіемъ.

Какъ только Донъ-Кихотъ и Санчо дружно захрапѣли, Хинесъ осторожно вывелъ осла изъ ущелья, сѣлъ на него и ускакалъ во всю его рысь.

Взошло солнце, заликовала природа; но не на радость себѣ проснулся Санчо. Не находя нигдѣ своего милаго осла, онъ принялся такъ громко рыдать, что разбудилъ Донъ-Кихота.

— О, сынъ моего сердца, рожденный въ собственномъ моемъ домѣ! — кричалъ онъ голосомъ, прерывавшимся отъ слезъ. — О, незамѣнимая забава дѣтей моихъ, услада жены, зависть сосѣдей, помощникъ въ трудахъ моихъ и кормилецъ половины моей особы! Да, ровно половины, потому что тѣми мараведисами, которые ты зарабатывалъ мнѣ въ день, я добывалъ половину продовольствія, необходимаго мнѣ, чтобы быть сытымъ сутки.

Понявъ причину горя своего оруженосца, Донъ-Кихотъ началъ утѣшать его; но Санчо успокоился только тогда, когда рыцарь обѣщалъ дать ему дарственную запись на полученіе трехъ ослятъ изъ пяти, стоявшихъ у него на конюшнѣ. Это помогло: оруженосецъ пересталъ вопить и стонать, отеръ слезы и поцѣловалъ рыцарю руку за его доброту.

Очутившись въ горахъ, гдѣ могъ разсчитывать на приключенія, которыхъ такъ усердно искалъ, Донъ-Кихотъ чувствовалъ себя на верху блаженства. Онъ припоминалъ разныя удивительныя приключенія, случавшіяся со странствующими рыцарями въ подобныхъ мѣстахъ, и эти воспоминанія заставляли его забыть дѣйствительность.

Санчо же съ горя помышлялъ только о томъ, какъ бы на досугѣ поплотнѣе закусить.

Сѣвъ на Россинапта, Донъ-Кихотъ выѣхалъ изъ этого ущелья и направился къ другому, противоположному. Таща въ рукахъ сумку, Санчо поплелся пѣшкомъ за своимъ господиномъ, пожевывая на ходу то сыръ съ хлѣбомъ, то копченое мясо, то рыбу, и вообще все, что попадало ему въ сумкѣ подъ руку. Онъ быль очень доволенъ царствовавшею въ горахъ тишиной и внутренно просилъ судьбу не нарушать этой тишины появленіемъ служителей «Святой Германдады».

Черезъ нѣсколько времени онъ увидѣлъ, что его господинъ остановился и тычетъ остреемъ своей пики въ землю. Прибавивъ шагу, оруженосецъ вскорѣ присоединился къ рыцарю, который старался поднять валявшіеся предъ нимъ на грудѣ мелкихъ камней подушку и небольшой чемоданъ. Предметы эти были связаны вмѣстѣ и сильно попорчены, но оказались настолько тяжелыми, что Санчо пришлось помочь Донъ-Кихоту поднять ихъ.

Хотя чемоданъ былъ запертъ на ключъ, но оруженосцу удалось разсмотрѣть сквозь трещины все, что въ немъ заключалось. Продѣлавъ большую дыру въ крышкѣ чемодана, Санчо вытащилъ оттуда четыре рубашки тонкаго голландскаго полотна, разное щегольское платье и, что лучше всего, — свертокъ съ червонцами. При видѣ золота оруженосецъ воскликнулъ:

— Вотъ что хорошо, того не назовешь дурнымъ! Побольше бы приключеній съ подобными находками!

Продолжая шарить въ чемоданѣ, онъ нашелъ еще небольшую записную книгу въ дорогомъ переплетѣ.

— Дай мнѣ эту книгу, — сказалъ Донъ Кихотъ. — Деньги же можешь оставить себѣ.

— Глубоко благодаренъ вашей милости, — умильно проговорилъ Санчо, снова цѣлуя руку рыцаря.

И онъ быстро сталъ перекладывать въ свою сумку все, что было въ чемоданѣ.

— Эти вещи, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ, — навѣрное принадлежали какому-нибудь путешественнику, заблудившемуся здѣсь и сдѣлавшемуся жертвой разбойниковъ. Его, должно-быть, убили здѣсь и похоронили.

— Ну, разбойники не оставили бы здѣсь чемодана съ вещами и деньгами, — возразилъ Санчо.

— Да, это вѣрно, — согласился Донъ-Кихотъ. — Въ такомъ случаѣ рѣшительно не понимаю, что такое тутъ могло случиться… Посмотрю, не найдется ли въ этой книжкѣ какихъ-либо указаній, которыя помогли бы мнѣ раскрыть эту тайну… А! Вотъ стихотвореніе, написанное карандашомъ… Слушай, Санчо, я прочту тебѣ его цслухъ.

И донъ-Кихотъ громкимъ голосомъ, будившимъ горное эхо, прочелъ сонетъ неизвѣстнаго поэта, обращенный къ какой-то красавицѣ по имени Филисъ.

— Ну, изъ этой пѣсенки трудновато что-нибудь узнать, — сказалъ Санчо. — Да и чудакъ, должно-быть, тотъ, кто написалъ ее, если вздумалъ съ филиномъ разговаривать, точно эта тварь имѣетъ человѣческое понятіе!

— Кто разговариваетъ съ филиномъ? Что ты городишь? — спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Какъ это? Вы же сейчасъ читали про филина, къ которому этотъ стихотворецъ обращается съ рѣчью.

— Ахъ, какой ты неучъ, Санчо! — проговорилъ Донъ-Кихотъ. — Тутъ говорится о нѣкоторой Филисъ, вѣроятно, дамѣ сердца этого поэта, а вовсе не о филинѣ… А стихи замѣчательные; не хуже моихъ.

— Какъ! Развѣ и вы изволите сочинять стихи? — изумился Санчо.

— Еще какіе! — похвалился рыцарь. — Въ моемъ стихотворномъ искусствѣ ты убѣдишься, когда я поручу тебѣ отвезти отъ меня несравненной Дульцинеѣ Тобозской письмо, сплошь написанное стихами… Узнай, другъ Санчо, что странствующіе рыцари минувшихъ временъ почти всѣ были поэтами или музыкантами, а то тѣми и другими вмѣстѣ. Безъ одного изъ небесныхъ даровъ — поэзіи или музыки — трудно даже и представить себѣ влюбленнаго искателя приключеній. Кстати сказать, стихи древнихъ рыцарей отличаются больше силою выраженія, чѣмъ изяществомъ, и…

— Поглядите-ка, ваша милость, нѣтъ ли еще чего-нибудь въ этой книжкѣ, — прервалъ Санчо. — Можетъ-быть, дальше будетъ сказано, кто хозяинъ этихъ вещей и что съ нимъ происходило.

Донъ-Кихотъ перевернулъ листъ.

— Тутъ что-то въ родѣ письма, — сказалъ онъ.

— А! О чемъ же оно, ваша милость?

— Судя по началу, — любовное посланіе.

— Прочтите его, пожалуйста, ваша милость! — взмолился Санчо. — Я страсть какъ люблю такія письма и кабы умѣлъ писать, самъ сочинялъ бы ихъ въ свободное время.

— Такъ ужъ и быть, доставлю тебѣ удовольствіе, — съ улыбкою проговорилъ Донъ-Кихотъ и прочиталъ вслухъ слѣдующее письмо:

«Твоя жестокость и увѣренность въ моемъ несчастій вынуждаютъ меня удалиться въ такое мѣсто, откуда до твоего слуха скорѣе дойдетъ вѣсть о моей смерти, чѣмъ мои мольбы о твоей снисходительности. Ты разлюбила меня для человѣка болѣе меня богатаго, но менѣе достойнаго. Если бы добродѣтель цѣнилась наравнѣ съ золотомъ, мнѣ не пришлось бы завидовать чужому счастію, оплакивая свое собственное несчастіе. Чувство, возбужденное въ моемъ сердцѣ твоею красотой, разрушается твоимъ легкомысліемъ. По красотѣ твоей я счелъ тебя за ангела, а но твоимъ поступкамъ узналъ въ тебѣ обыкновенную женщину. Живи же въ мирѣ, ты, навсегда уничтожившая покой моей души! Дай Богъ, чтобы тебѣ никогда не пришлось раскаяться въ своей жестокости относительно меня: я ужъ не буду въ состояніи отомстить за наше обоюдное несчастіе человѣку, съ которымъ ты навѣки связана закономъ».

— Это письмо тоже не содержитъ никакихъ указаній, которыми можно было бы воспользоваться для розысковъ его автора, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Изъ стихотворенія мы узнали хотъ то, что онъ влюбленъ въ женщину по имени Филисъ, а въ письмѣ не упоминается никакого имени… Посмотрю дальше.

Продолжая перелистывать книгу, рыцарь не находилъ въ ней ничего, кромѣ жалобъ, упрековъ и горькихъ сарказмовъ, перемѣшанныхъ съ восторженными нѣжностями; все это было обращено неизвѣстно кѣмъ и къ кому.

Между тѣмъ Санчо, въ свою очередь, подвергалъ чемоданъ и подушку еще болѣе основательному осмотру, въ надеждѣ найти тамъ, если не червонцевъ, то какихъ-либо другихъ цѣнныхъ вещей. Въ сверткѣ, который онъ уже переложилъ въ свою сумку, оказалась сотня золотыхъ, и это разожгло аппетитъ Санчо. Орако не найдя болѣе ничего цѣннаго, онъ рѣшилъ, что вполнѣ достаточно пока и того, что судьба послала на его долю. Сотнею червонцевъ онъ считалъ себя вполнѣ вознагражденнымъ за всѣ вынесенныя имъ на службѣ у Донъ-Кихота побои и другія непріятности. Ради такой суммы не грѣшно и потерпѣть немного. Если бы онъ могъ навѣрное разсчитывать на такія находки хоть разъ въ недѣлю, то позволилъ бы себя исколотить еще не такъ.

А что касается рыцаря, то ему очень хотѣлось узнать, кто могъ быть собственникомъ чемодана. Судя по вещамъ, деньгамъ и по содержанію книжки, это долженъ былъ быть какой- нибудь благородный человѣкъ, доведенный легкомысліемъ своей возлюбленной до отчаянія. Но такъ какъ въ этомъ пустынномъ мѣстѣ некого было разспросить, то Донъ-Кихотъ рѣшилъ продолжать путь. Россинантъ снова сталъ осторожно пробираться между колючимъ кустарникомъ и обломками скалъ, усѣивавшихъ конецъ ущелья.

Мечтая о томъ, что судьба не даромъ завела его въ горы, гдѣ онъ напалъ на слѣдъ очень интереснаго приключенія, могущаго даже имѣть продолженіе при его участіи, нашъ рыцарь вдругъ увидѣлъ человѣка, съ удивительною быстротой и ловкостью перескакивавшаго съ одного выступа скалы на другой. Незнакомецъ былъ прикрытъ одними лохмотьями желтаго бархатнаго плаща, сквозь которые виднѣлось голое тѣло; ноги у него были босы, волосы растрепаны, черная борода всклочена и голова обнажена.

Разсмотрѣвъ эту жалкую фигуру, Донъ-Кихотъ захотѣлъ догнать ее, когда она спустилась внизъ и побѣжала вдоль по ущелью; но Россинантъ не въ состояніи былъ такъ скоро одолѣвать встрѣчавшіяся препятствія, и потому Незнакомецъ успѣлъ скрыться.

Донъ-Кихотъ вообразилъ, что именно этотъ почти нагой человѣкъ и есть хозяинъ чемодана, и поклялся въ душѣ непремѣнно разыскать его, хотя бы для этого пришлось проблуждать цѣлый годъ по горамъ.

— Санчо, — сказалъ онъ, — ты видѣлъ человѣка, который сейчасъ пробѣжалъ мимо насъ?

— Видѣлъ какого-то ободраннаго бродягу, — отвѣтилъ оруженосецъ. — Должно-быть у него нечиста совѣсть, если онъ такъ улепетываетъ отъ людей.

— Ну, насчетъ совѣсти не намъ съ тобой судить, — продолжалъ рыцарь. — Я желаю поговорить съ этою грустною жертвой несправедливой или капризной судьбы и приказываю тебѣ искать этого человѣка на правой сторонѣ горъ, между тѣмъ какъ я буду обыскивать лѣвую сторону. Тотъ, кто раньше увидитъ бѣглеца, долженъ свистнуть. Если ты поймаешь его и задержишь, я буду тобой очень доволенъ.

— Ахъ, ваша милость! — вскричалъ Санчо. — Зачѣмъ вы хотите удалить меня отъ себя, когда хорошо знаете, что безъ васъ я готовъ умереть отъ страха! Какъ только я на шагъ отхожу отъ васъ, мнѣ тотчасъ же начинаютъ представляться разные ужасы. Христомъ Богомъ прошу васъ не отгонять меня отъ себя!

— Ну, хорошо, хорошо, — сказалъ рыцарь. — Очень радъ, что ты питаешь такое довѣріе къ моему мужеству. Разумѣется, я всегда буду оправдывать это трогательное довѣріе. Скорѣе тебѣ измѣнитъ твоя собственная душа, чѣмъ моя сильная рука, созданная на защиту слабыхъ… Слѣдуй же за мною, какъ слѣдовалъ и до сихъ поръ, но только держи глаза открытыми. Мы объѣдемъ вонь ту гору, которая загораживаетъ намъ съ одной стороны путь, и за нею, быть-можетъ, вновь увидимъ несчастнаго оборванца. Мнѣ думается, что это собственникъ найденнаго чемодана, и я очень желалъ бы поразспросить его кое о чемъ.

— Э, ваша милость, что вамъ за охота разыскивать и разспрашивать его? Пусть себѣ онъ бѣжитъ, куда хочетъ. Если мы его поймаемъ, и онъ дѣйствительно окажется хозяиномъ чемодана, то мнѣ, вѣдь, придется возвратить ему деньги, а этого, откровенно сказать, мнѣ вовсе не хотѣлось бы. Можетъ-быть мы со временемъ еще разъ встрѣтимся съ нимъ безъ всякихъ хлопотъ и тогда успѣемъ объяснить ему, гдѣ нашли его чемоданъ. Въ тому времени, Богъ дастъ, его деньги будутъ уже истрачены и взять съ меня будетъ нечего, по пословицѣ «На нѣтъ и суда нѣтъ».

— Фи, Санчо, какъ ты подло разсуждаешь! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ. — Разъ у насъ явилось хоть малѣйшее подозрѣніе, что тотъ человѣкъ, котораго мы видѣли, собственникъ найденныхъ нами вещей и денегъ, то совѣсть и честь повелѣваютъ намъ употребить всѣ силы, чтобы разыскить его и возвратить ему его собственность. Я увѣренъ, что это именно и есть тотъ злополучный поклонникъ невѣрной Филисъ, съ горя удалившійся отъ шумнаго свѣта въ эти глухія горы. Здѣсь на него, въ довершеніе его несчастій, очевидно, напали злодѣи, которые и довели его до такого ужаснаго состоянія, что я готовъ сдѣлать что угодно, чтобы только помочь ему… Прошу тебя, другъ мой, ни жадничать, а помочь мнѣ найти собственника чемодана. Я не успокоюсь до тѣхъ поръ, пока не найду его и не отдамъ ему вещи, деньги и книгу, принадлежащія по праву ему, а вовсе не тебѣ или мнѣ.

Съ этими словами рыцарь пришпорилъ коня; который, попавъ на ровную мѣстность, пошелъ, побойчѣе… Санчо, съ глубокимъ вздохомъ тоже прибавилъ шагу, неся на своей широкой спинѣ все-то, что долженъ былъ бы нести оселъ, отнятый у него такъ безсовѣстно Хинесомъ Пассаментомъ.

Объѣхавъ кругомъ горы, о которой говорилъ Донъ-Кихотъ, рыцарь и его оруженосецъ наткнулись на берегу: ручья да полуисклеванный птицами трупъ мула, возлѣ котораго валялась прекрасная сбруя вмѣстѣ съ дорогимъ сѣдломъ. очевидно, этотъ мулъ принадлежалъ тому же лицу, чей былъ и чемоданъ съ подушкою.

Пока наши путники разсматривали свою новую находку, они услыхали свистъ, какимъ обыкновенно пастухи сзываютъ стада, и вслѣдъ за тѣмъ показалась масса козъ, за которыми шелъ пастухъ среднихъ лѣтъ.

— Эй, добрый человѣкъ, подойди-ка сюда! — крикнулъ Донъ-Кихотъ пастуху.

— Какъ это вы попали сюда? Здѣсь, кромѣ козъ и волковъ да насъ, пастуховъ, ни одно живое существо не бываетъ, — сказалъ пастухъ, съ изумленіемъ глядя на незнакомыхъ ему людей, имѣющихъ такой странный видъ.

— А ты поди къ намъ, тогда узнаешь, какъ мы попали сюда, — отвѣчалъ Санчо.

— Этотъ мулъ, котораго вы такъ пристально разсматриваете, лежитъ здѣсь уже съ полгода, — заговорилъ пастухъ, подходя къ Донъ-Кихоту. — Можетъ-быть вы знаете, кто его хозяинъ?

— Нѣтъ, не знаемъ, — отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. — Недалеко отсюда мы нашли чемоданъ.и подушку, собственника которыхъ тоже не знаемъ…

— Я видѣлъ эти вещи, — подхватилъ пастухъ, — но не рѣшился даже дотрогиваться до нихъ, опасаясь нажить съ ними бѣды. Еще, чего добраго, обвинятъ въ кражѣ изъ-за которой дряни. Чортъ вѣдь всегда готовъ подставить намъ ногу.

— Вотъ и я такъ думаю, — сказалъ Санчо. — Увидавъ валяющійся въ ущельѣ чемоданъ съ привязанною къ нему подушкой, я не рѣшился даже подойти къ нему. Какъ онъ лежалъ, такъ и лежитъ. Не въ моемъ характерѣ трогать то, что мнѣ не принадлежитъ.

— Не знаешь ли ты, добрый человѣкъ, какъ попали тѣ вещи въ тотъ проходъ? — спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Какъ не знать — знаю, — съ нѣкоторымъ самодовольствомъ отвѣтилъ пастухъ. — Полгода тому назадъ пріѣхалъ въ наше селеніе, миляхъ въ трехъ отсюда, одинъ молодой господинъ пріятной наружности, статный, бравый такой, на этомъ вотъ самомъ мулѣ и съ тѣмъ чемоданомъ, который вы видѣли въ проходѣ. Онъ просилъ насъ показать ему самое дикое и пустынное мѣсто въ горахъ. Мы указали ему на это. Дѣйствительно, глуше этого мѣста здѣсь нѣтъ, — вотъ почему я и удивляюсь, какъ вы могли заѣхать сюда. Насколько намъ извѣстно, съ той стороны нѣтъ дороги, и оттуда никто не появлялся. Едва успѣли мы дать свѣдѣніе, какое ему было нужно, какъ онъ вихремъ умчался отъ насъ въ проходъ. Мы очень удивились тогда, что онъ такъ спѣшитъ, точно за нимъ гонится — не къ ночи будь сказано — цѣлый полкъ дьяволовъ. Долго никто не видалъ и не слыхалъ ничего о немъ, какъ вдругъ онъ разъ выскочилъ изъ ущелья и набросился на одного изъ нашихъ товарищей, который ѣхалъ мимо, выхватилъ у него мѣшокъ съ хлѣбомъ и сыромъ да и опять въ горы. Говорятъ, будто онъ мало того, что ограбилъ, но даже поколотилъ нашего товарища. Впрочемъ, этого не знаю, потому что я съ тѣмъ пастухомъ рѣдко вижусь; хоть мы и живемъ въ одномъ селеніи, но пасемъ стада въ разныхъ мѣстахъ, и потому почти никогда не встрѣчаемся. Услыхавъ объ этой исторіи, я да еще нѣсколько пастуховъ рѣшили, что молодой господинъ умираетъ отъ голода, и пошли его искать. Долго мы его отыскивали и наконецъ нашли почти въ томъ концѣ прохода, въ дуплѣ стараго пробковаго дерева. Увидавъ насъ, онъ тихо и скромно подошелъ къ намъ, весь въ лохмотьяхъ, исхудалый, загорѣлый, длинноволосый, обросшій бородою, которой у него прежде не было, и съ провалившимися глазами. Просто страшно было на него глядѣть, и если бы не его одежда, хотя и рваная, мы ни за что бы не узнали въ немъ того, кого видѣли такимъ молодцомъ, когда онъ только что явился въ эту сторону. Вѣжливо поклонившись, онъ просилъ насъ, какъ людей разумныхъ, не удивляться тому, что онъ ведетъ такую странную жизнь. Онъ, вишь, далъ обѣтъ Богу провести остатокъ своей жизни въ пустынѣ, гдѣ постомъ и молитвою загладитъ свои прегрѣшенія. Мы просили его сказать, кто онъ; но онъ не пожелалъ отвѣтить на этотъ вопросъ. Тогда мы сказали ему, чтобы онъ намъ указалъ, куда и когда носить ему пищу, что мы готовы дѣлать это отъ чистаго сердца, лишь бы онъ не пугалъ насъ разбойничьими ухватками. Онъ поблагодарилъ насъ, просилъ простить его, что онъ недавно поступилъ такъ скверно съ нашимъ товарищемъ, и обѣщалъ никогда болѣе ничего ни у кого не отнимать насильно и, вмѣсто насилія, просилъ насъ дать ему добровольно то, чѣмъ мы въ состояніи будемъ подѣлиться съ нимъ. Когда же мы спросили, всегда ли онъ находится въ этомъ дуплѣ, онъ сказалъ, что скитается по всѣмъ горамъ и ночуетъ тамъ, гдѣ его застанетъ ночь. При этомъ онъ такъ заплакалъ, что и мы сами чуть не разревѣлись, гляди на него. По всему было видно, что онъ хорошаго рода, образованный и не привыкъ ни въ какой нуждѣ, а тугъ зажилъ настоящимъ дикимъ звѣремъ. И какъ измѣнился-то онъ, Господи Боже ты мой! Кажись, сама родимая матушка, и та не признала бы его въ такомъ видѣ! Отъ красоты его и слѣда не осталось: постарѣлъ онъ въ нѣсколько мѣсяцевъ лѣтъ на десять. Ни лица, ни осанки, ни одежды — ничего въ немъ ужъ не было прежняго… Впрочемъ, я уже докладывалъ вамъ объ этомъ… Поплакали это мы всѣ съ нимъ… Потомъ онъ началъ было говорить намъ что-то, но вдругъ оборвалъ на полусловѣ, уперся глазами въ землю и сдѣлался точно каменный. Мы же всѣ смотримъ на него и вздыхаемъ отъ жалости. Стоялъ онъ, стоялъ, а потомъ какъ вскинетъ глазами, нахмурится да и начнетъ губы кусать и при этомъ весь подергивается, какъ въ злой лихорадкѣ; и послѣ того — опять глаза внизъ и стоитъ безъ всякаго движенія. Тутъ намъ и пришло въ голову, что неспроста все это такъ дѣлается съ нимъ, и что онъ, должно-быть, не въ своемъ разумѣ. Такъ оно и вышло. Хлопнулся, это, онъ было на землю, и ну съ пѣною у рта кататься по ней, а самъ весь въ корчахъ. Мы, это, отъ него назадъ, крестимся и молимся, чтобы Господь его отъ зла избавилъ. Видимо, человѣка бѣсъ обуялъ. Только что мы хотѣли убраться, пока хуже чего не случилось, вдругъ бѣсноватый-то какъ вскочитъ да какъ кинется на моего кума, который всѣхъ ближе къ нему стоялъ, и давай его душить! Душить, зубами скрипитъ и оретъ: «А, измѣнникъ донъ Фернандо! Наконецъ-то ты мнѣ попался, и отплачу же я теперь тебѣ за всѣ твои злодѣйства! Наконецъ-то судьба дала мнѣ возможность вырвать изъ твоей груди подлое сердце и бросить его въ грязь!..» Много онъ еще такого кричалъ и такъ вцѣпился въ бѣднаго кума, что тотъ уже весь посинѣлъ и голоса даже лишился. Насилу отняли мы его; еще бы немного — и конецъ бы ему. Бѣсноватый же убѣжалъ отъ насъ что есть духу; не успѣли мы опомниться, какъ его уже и слѣдъ простылъ. И странное дѣло, человѣкъ съ голода умираетъ, а можетъ такъ прытко бѣгать!.. Ну, да это, конечно, недобрая сила въ немъ сидитъ, — она его поддерживаетъ… А все-таки жалко намъ его было, потому, какъ ни на есть, а все крещеная въ немъ душа, судя по его облику и по его словамъ. Любопытно намъ было знать, кто такой этотъ донъ Фернандо, который такъ насолилъ ему и чѣмъ именно; но мы этого и до сихъ поръ еще не узнали. Видали мы пустынника и еще не разъ: то тихонькій такой да смирный придетъ къ намъ хлѣба просить, то опять силою отниметъ котомку съ ѣдою у встрѣчныхъ, — смотря, стало-быть, по тому, есть въ немъ бѣсъ или нѣтъ… А, пожалуй, даже вовсе и не бѣсъ въ него входитъ, а только у него дѣлается по временамъ умопомраченіе, — вотъ и все. Можетъ ли въ немъ быть бѣсъ, когда онъ то и дѣло Бога поминаетъ, какъ мы сами слышали собственными ушами? Одинъ только это пустой разговоръ о бѣсѣ. Когда онъ въ своемъ умѣ, то и всегда такой ласковый, постоянно такъ жалостливо благодаритъ за каждый кусокъ хлѣба и все плачетъ да проситъ, чтобы мы ему простили, если онъ когда чѣмъ насъ обидѣлъ… Страсть какъ намъ его бываетъ тогда жалко! Видимо, человѣкъ пропадаетъ зря, за чужую вину. Не дальше какъ вчера у насъ шелъ о немъ толкъ, и рѣшились мы — я, двое пастуховъ да двое нашихъ подпасковъ — отыскать его опять тутъ въ горахъ да отвести въ Альмодовару; до нея не болѣе восьми миль отсюда. Тамъ его, можетъ-быть, и вылѣчатъ знающіе люди, если только не поздно ужъ. Во всякомъ случаѣ, думается намъ, въ городѣ можно хотя разузнать, кто онъ такой и нѣтъ ли у него родныхъ, которые позаботились бы о немъ. По всей видимости, онъ господинъ городской или изъ окрестныхъ богатыхъ помѣстій… Вотъ все, господа, что я знаю о хозяинѣ тѣхъ вещей, которыя вы видѣли, и вотъ этого самаго мула.

— Кромѣ того, — сказалъ Донъ-Кихотъ, — мы видѣли полураздѣтаго человѣка, который пробѣжалъ мимо насъ по вершинамъ ущелья, и притомъ такъ быстро, что мы едва успѣли разглядѣть его. Я сначала даже подумалъ, не звѣрь ли это; но развѣвающійся на немъ дырявый плащъ далъ мнѣ понять, что это существо человѣческое.

— Ну, такъ это тотъ самый пустынникъ, о которомъ я вамъ разсказывалъ, — радостно подхватилъ пастухъ. — А не замѣтили вы, въ какую сторону онъ бѣжалъ?

— Кажется, въ эту же сторону, куда ѣхали и мы, потому что онъ насъ обогналъ. Если бы онъ не скрылся такъ скоро изъ вида, я догналъ бы его. Мнѣ хотѣлось разспросить его, что съ нимъ и почему онъ такъ бѣжитъ отъ людей… Я и сейчасъ намѣренъ попытаться разыскать его, тѣмъ болѣе, что и вы находите нужнымъ сдѣлать это. Я объѣду всѣ горы, загляну во всѣ ущелья, пещеры, осмотрю всѣ деревья и норы, и не я буду, если не найду его!

Въ эту минуту таинственный незнакомецъ вдругъ показался на вершинѣ небольшой отлогой скалы, недалеко отъ того мѣста, гдѣ стояли собесѣдники. Онъ тихо сталъ спускаться внизъ, бормоча что-то на ходу. Видъ его былъ ужасенъ. Висѣвшіе на немъ лохмотья бархатнаго плаща не утратили еще сильнаго запаха амбры, которую этотъ человѣкъ, очевидно, привыкъ употреблять, когда еще жилъ въ обществѣ, — по одному этому можно было догадаться, что онъ принадлежалъ къ высшему классу.

Приблизившись къ рыцарю, пустынникъ вѣжливо поклонился ему и привѣтствовалъ его, но какимъ-то страннымъ грубымъ и отрывистымъ голосомъ. Донъ-Кихотъ спрыгнулъ съ коня и, также вѣжливо отвѣчая на привѣтствіе, схватилъ незнакомца въ свои объятья и крѣпко прижалъ къ груди, точно давнишняго и дорогого друга. Незнакомецъ немного отстранился отъ рыцаря, положилъ ему обѣ руки на плечи и долго разсматривалъ его съ видимымъ изумленіемъ. Рыцарскіе доспѣхи Донъ-Кихота, очевидно, сильно удивили его.

Послѣ нѣсколькихъ минутъ серьезнаго и молчаливаго созерцанія фигуры нашего героя интересный незнакомецъ наконецъ заговорилъ. А такъ какъ то, что онъ сталъ говорить, и послѣдствія его бесѣды съ Донъ-Кихотомъ не лишены интереса, то мы и посвятимъ этому отдѣльную главу.

ГЛАВА XXIV,
въ которой продолжается описаніе приключенія въ Сіеррѣ-Моренѣ.

— Сеноръ, — началъ незнакомецъ, обратившись къ Донъ-Кихоту, — кто бы вы ни были, я вамъ очень признателенъ за участіе, которое вы выказываете мнѣ, и желалъ бы доказать свою благодарность чѣмъ-нибудь другимъ, кромѣ словъ. Къ сожалѣнію, обстоятельства вынуждаютъ меня ограничиваться одними желаніями.

— Мое участіе, — сказалъ рыцарь, — такъ велико, что я готовъ служить вамъ, чѣмъ только могу. Увидавъ васъ давеча мелькомъ и услыхавъ кое-что о васъ отъ этого вотъ добраго человѣка, который уже долженъ быть вамъ знакомъ, я рѣшилъ не покидать этихъ горъ, пока не отыщу васъ и не узнаю отъ васъ лично, не могу ли какъ-нибудь помочь облегчить ваше горе, о которомъ такъ краснорѣчиво свидѣтельствуетъ вашъ настоящій образъ жизни. Если же ваше несчастіе изъ тѣхъ, которыя непоправимы, то я желалъ бы хоть дать вамъ возможность выплакаться на моей груди, — на груди сочувствующаго человѣка, способнаго все понять и отнестись по-братски къ каждому страждущему. «Раздѣленное горе — половинное горе», — сказалъ какой-то мудрецъ. Если вы вѣрите моимъ добрымъ намѣреніямъ, то заклинаю васъ именемъ того, кто вамъ дороже всѣхъ на свѣтѣ, сказать мнѣ, кто вы и что побудило васъ вести жизнь дикаго звѣря въ пустынѣ. Клянусь орденомъ странствующихъ рыцарей, къ которому я имѣю честь принадлежать, что я ничего такъ горячо не желаю, какъ быть вамъ полезнымъ словомъ и дѣломъ и доказать, что еще существуютъ люди, думающіе не столько о себѣ, сколько о своихъ ближнихъ.

— Въ такомъ случаѣ, — проговорилъ своимъ глухимъ голосомъ незнакомецъ, — дайте мнѣ чего-нибудь поѣсть, потому что вотъ уже нѣсколько дней, какъ у меня не было крошки во рту. Какъ только утолится мучащій меня голодъ, я разскажу вамъ все, что вы хотите знать.

Санчо и пастухъ поспѣшили открыть свои сумки и достать оттуда все, что тамъ было, и предложили незнакомцу. Послѣдній съ жадностью принялся глотать цѣлые куски, почти не пережевывая ихъ.

Донъ-Кихотъ, Санчо и пастухъ, усѣвшись вокругъ него, молча ждали, когда онъ насытится. Козы пастуха и лошадь Донъ-Кихота между тѣмъ дружно паслись на лугу, возлѣ источника.

— Друзья мои, — заговорилъ наконецъ незнакомецъ, — если вы желаете, чтобы я подробно разсказалъ вамъ свое несчастіе, то обѣщайте не прерывать меня, потому что одно ваше слово, сказанное не вовремя, заставитъ меня прекратить свой разсказъ.

Это вступленіе напомнило Донъ-Кихоту сказку Санчо, которая такъ и осталась неоконченною, потому что слушатель перебилъ, разсказчика.

— Я прошу васъ объ этомъ, — продолжалъ незнакомецъ, — единственно изъ желанія какъ можно скорѣе объяснить вамъ причину моего скитанія въ горахъ. Вспоминать о своихъ прежнихъ страданіяхъ, — значитъ возобновлять ихъ; а это, согласитесь сами, очень мучительно. Чѣмъ меньше меня будутъ спрашивать, тѣмъ скорѣе я разскажу все, не упустивъ ничего существеннаго, и тѣмъ меньше времени буду я терзаться прошлымъ.

Донъ-Кихотъ отъ имени всей компаніи обѣщалъ полное вниманіе и безмолвіе, и обитатель горъ началъ свой разсказъ:

— Мое имя — Карденіо; а родина, — одинъ изъ крупныхъ и славныхъ городовъ Андалузіи. Я принадлежу къ благородному и очень богатому семейству. Но мое горе такъ велико, что никакія богатства не могутъ уничтожить его. Противъ злого рока безсильны всѣ сокровища земли. Въ одномъ городѣ со мною росла дѣвушка замѣчательной красоты; имя ея — Люсинда. Она была изъ такого же знатнаго и богатаго рода, какъ я. Всѣмъ бы она была хороша, если бы только не ея непостоянство. Я любилъ ее съ самаго дѣтства, да и сама она относилась ко мнѣ съ большею любовью, чѣмъ къ кому-нибудь другому, за исключеніемъ своихъ родителей. Наши родители видѣли нашу взаимную склонность и не препятствовали ей, видя въ насъ вполнѣ подходящую другъ къ другу пару. Съ лѣтами любовь наша все крѣпла, и когда мы вступили въ юношескій возрастъ, отецъ Люсинды нашелъ нужнымъ просить меня не такъ часто посѣщать его домъ, чтобы не давать повода къ разнымъ толкамъ. Это запрещеніе, ставившее преграду нашимъ свиданіямъ, только усилило нашу любовь, которая съ каждымъ днемъ разгоралась все болѣе и болѣе яркимъ пламенемъ. Лишившись возможности часто видѣться и говорить другъ съ другомъ, мы прибѣгли къ посредничеству перьевъ, которыя въ такихъ случаяхъ лучше языка умѣютъ извлекать изъ глубины души сокровенныя чувства и мысли. Вѣдь извѣстно, что въ присутствіи предмета любви нѣмѣютъ самыя смѣлыя уста и остается невысказаннымъ именно то, что такъ хотѣлось бы сказать. Обезпечивъ себѣ вѣрную доставку нашей переписки, мы иногда по нѣскольку разъ въ день обмѣнивались письмами, записками и даже стихами самаго нѣжнаго содержанія. Этимъ путемъ мы только разжигали свою страсть… О, сколько пѣсенъ, полныхъ жгучихъ желаній, тайныхъ тревогъ, свѣтлыхъ воспоминаній и страстныхъ порывовъ, вылилось тогда изъ моей души! Однако доведенный наконецъ до изступленія отъ неодолимаго желанія быть съ той, которая грезилась мнѣ и во снѣ и наяву, я рѣшился формально просить ея руки и былъ увѣренъ, что мнѣ не откажутъ въ ней. Я отправился къ ея отцу. Тотъ отвѣтилъ мнѣ на мою просьбу, что онъ очень цѣнитъ честь, которую я ему дѣлаю, желая вступить въ родственный союзъ съ его семействомъ, но добавилъ, что не можетъ дать своего согласія, пока не услышитъ отъ моего отца, что и онъ не имѣетъ ничего противъ моего желанія. «Дочь моя, — добавилъ онъ, — не изъ тѣхъ, которыя способны насильно втереться въ чужой домъ или согласиться на тайный бракъ. Пусть вашъ отецъ явится вашимъ сватомъ, тогда дѣло будетъ другое». — «О, я вполнѣ увѣренъ въ согласіи моего отца, — сказалъ я, — и сейчасъ же пойду просить его повторить мое предложеніе». Полный самыхъ радужныхъ надеждъ, я побѣжалъ къ отцу. Не успѣлъ я еще и рта разинуть, какъ онъ протянулъ мнѣ письмо, которое держалъ въ рукахъ, и проговорилъ: «Вотъ, смотри, Карденіо, какую честь оказываетъ тебѣ герцогъ Рикардо». Нужно вамъ сказать, что герцогъ Рикардо, — одинъ изъ знатнѣйшихъ испанскихъ грандовъ, — обладалъ нѣсколькими роскошными имѣніями въ Андалузіи. Прочитавъ письмо, я увидѣлъ, что моему отцу нельзя было не согласиться на предложеніе герцога, который просилъ немедленно прислать меня къ нему въ качествѣ компаньона къ его сыну, при чемъ обѣщалъ открыть мнѣ въ будущемъ доступъ ко двору. Милость была велика, но для меня она являлась страшнымъ ударомъ. Онѣмѣвъ отъ горя, я стоялъ предъ отцомъ, стараясь преодолѣть охватившую меня дрожь. Когда же отецъ сказалъ: «Черезъ два дня ты отправишься къ герцогу. Благодари Бога, что тебѣ дается возможность достигнуть того, чего многіе тщетно добиваются», — я едва было не лишился чувствъ, такъ что дальнѣйшія его слова, вѣроятно, заключавшія въ себѣ обычные родительскіе совѣты и наставленія, оставались для меня пустыми звуками. Съ отцомъ спорить нельзя: воля его, какою суровою она намъ ни казалась бы, священна для насъ. Я отправился къ герцогу, успѣвъ, однако, повидаться съ Люсиндой и ея отцомъ, котораго я умолялъ считать меня женихомъ своей дочери и не обѣщать ея руку никому, пока я не возвращусь отъ герцога. Тотъ, котораго я въ душѣ уже называлъ своимъ вторымъ отцомъ, охотно далъ мнѣ просимое слово; это немного утѣшило меня. Нечего и говорить, что прощаніе мое съ Люсиндой было самое трогательное: это вы можете себѣ представить и безъ словъ. Слезамъ, поцѣлуямъ и клятвамъ, казалось, не будетъ конца… Герцогъ оказалъ мнѣ такой пріемъ, что я сразу сдѣлался предметомъ зависти всѣхъ окружающихъ его, которые стали бояться, какъ бы я не затмилъ ихъ собою. Второй сынъ герцога, донъ Фернандо, къ которому я и былъ назначенъ компаньономъ, красивый, блестящій, ловкій и легко увлекающійся молодой человѣкъ, очень обрадовался мнѣ и съ перваго же дня подружился со мною, уговоривъ меня сойтись съ нимъ на «ты». Такъ какъ между друзьями нѣтъ тайнъ, то онъ тутъ же посвятилъ меня въ свою любовную тайну. Онъ былъ безъ памяти влюбленъ въ хорошенькую крестьянку, отецъ которой былъ вассаломъ его отца и обладалъ порядочнымъ состояніемъ. Охотниковъ жениться на ней было много, но она не спѣшила замужъ, тѣмъ болѣе, что и отецъ, не желая насиловать ея сердца, не торопилъ ее покидать его. Любовь Фернандо между тѣмъ росла съ каждымъ днемъ; наконецъ и онъ рѣшилъ стать въ ряды ищущихъ ея руки. Когда онъ сообщилъ мнѣ о своемъ безумномъ намѣреніи, я, въ качествѣ человѣка старшаго по лѣтамъ, — положимъ только на два года, но все-таки болѣе опытнаго, — принялся убѣждать его не дѣлать этой глупости; но, конечно, только даромъ потратилъ свое краснорѣчіе. Видя безуспѣшность моихъ стараній удержать его отъ этого шага, я пришелъ къ заключенію, что необходимо открыть все старому герцогу. Но пока я собирался сдѣлать это, подыскивая удобный къ тому случай, донъ Фернандо какъ будто перемѣнилъ свое намѣреніе и сказалъ мнѣ, что желалъ бы уѣхать со мною куда-нибудь на нѣсколько мѣсяцевъ, чтобы разсѣяться и забыть свою любовь. Иного средства онъ не находилъ. «Отецъ, — говорилъ онъ, — хочетъ послать кого-нибудь въ твой родной городъ для закупки лошадей. Хочешь, я упрошу его дать мнѣ это порученіе? Мы бы поѣхали вмѣстѣ, и ты могъ бы повидаться съ твоими родными и друзьями. Польза и удовольствіе были бы обоюдныя». Обрадовавшись случаю увидать Люсинду, я, разумѣется, съ жаромъ одобрилъ планъ дона Фернандо. Старый герцогъ разрѣшилъ намъ поѣздку въ мой родной городъ. Конечно, мы остановились въ домѣ моего отца, который былъ въ восторгѣ отъ нашего посѣщенія. Улучивъ удобную минутку, я побѣжалъ къ Люсиндѣ. Она встрѣтила меня съ такою радостью, которая вполнѣ доказывала ея любовь ко мнѣ. Ночью, когда мы остались одни съ дономъ Фернандо, я открылъ ему свою тайну и при этомъ такъ расхвалилъ Люсинду, что возбудилъ въ немъ живѣйшее желаніе познакомиться съ нею. Уступая его настойчивымъ просьбамъ, я привелъ его въ слѣдующій вечеръ подъ окно комнаты моей возлюбленной, у котораго всегда происходили наши тайныя свиданія. Красота Люсинды произвела на пылкаго дона Фернандо такое впечатлѣніе, что онъ — какъ потомъ самъ сознался — при видѣ ея сразу забылъ всѣхъ остальныхъ красавицъ, видѣнныхъ имъ. Я замѣтилъ только, что онъ съ той минуты сталъ необыкновенно молчаливъ, задумчивъ и равнодушенъ ко всему окружавшему его. Очевидно, въ его сердцѣ вспыхнула на этотъ разъ истинная любовь, что, впрочемъ, и не удивительно, такъ какъ моя невѣста была совершенствомъ во всѣхъ отношеніяхъ. Какъ нарочно, дону Фернандо попалось въ руки одно изъ писемъ Люсинды ко мнѣ, изъ котораго онъ понялъ, что она является счастливымъ сочетаніемъ красоты тѣлесной съ духовною, что очень рѣдко встрѣчается въ женщинахъ. Это дало ему поводъ говорить о моей невѣстѣ въ самыхъ восторженныхъ выраженіяхъ, что, съ одной стороны, очень льстило мнѣ, а съ другой — поселяло боязнь. Въ концѣ-концовъ дошло до того, что мой молодой другъ ни о чемъ болѣе не могъ говорить, какъ о Люсиндѣ. Меня начала обуревать ревность. Въ мою душу закрадывалось смутное предчувствіе того, что готовила мнѣ судьба. Подъ предлогомъ, что его въ высшей степени интересуетъ наша романтическая и поэтическая переписка, донъ Фернандо выпросилъ у меня всѣ письма Люсинды. Какъ-то разъ она прислала записку, въ которой просила меня достать ей рыцарскую повѣсть, подъ заглавіемъ «Амадисъ Галльскій».

Какъ только Карденіо произнесъ послѣднюю фразу, Донъ-Кихотъ, забывъ уговоръ, воскликнулъ:

— Если бы вы въ самомъ началѣ сказали, что ваша невѣста читала рыцарскія повѣсти, я сразу понялъ бы, чего она достойна. «Амадиса Галльскаго» только и можетъ читать женщина очень умная; но можно смѣло сказать, что эта книга и всѣ ей подобныя, описывающія рыцарскій бытъ, способны развить самыхъ глупыхъ и облагородить пошлыхъ людей. Вамъ слѣдовало бы дать своей невѣстѣ прочесть и «Донъ-Роджера Греческаго». Я увѣренъ, что ей очень понравились бы приключенія Дараиды и Гарая и характеръ скромнаго пастушка Даринеля, сочинявшаго и пѣвшаго подъ музыку такія прелестныя буколическія пѣсенки… Но время еще не ушло, и прелестная Люсинда еще успѣетъ насладиться этими прекрасными сочиненіями, благодаря счастливому случаю, столкнувшему васъ со мною. Я надѣюсь, что вы не откажетесь отправиться погостить ко мнѣ, въ мою усадьбу, гдѣ я могу дать вамъ прочесть болѣе трехсотъ книгъ, одну лучше другой, и все изъ быта странствующихъ рыцарей… Впрочемъ, что же я говорю! Я и забылъ, что вся моя роскошная, незамѣнимая библіотека пропала навѣки, благодаря злобѣ и зависти преслѣдующихъ меня волшебниковъ. Простите мнѣ, сеноръ, что я не сдержалъ своего слова и прервалъ вашъ разсказъ. Но что дѣлать: когда при мнѣ упоминаютъ о чемъ-нибудь, касающемся рыцарства, я такъ же не могу смолчать, какъ невозможно солнцу не испускать теплоты, когда съ него отдергивается ночной покровъ… Будьте добры продолжать свое повѣствованіе; оно интереснѣе всего, когда-либо слышаннаго иною изъ устъ людей.

Пока Донъ-Кихотъ говорилъ, Карденіо сидѣлъ съ низко опущенною на грудь головой, на него нашелъ какъ бы столбнякъ. Рыцарь повторилъ свою просьбу два раза подъ рядъ, но пустынникъ не шевелился и не отзывался.

Наконецъ онъ проговорилъ какъ бы про себя, медленно, тихо и глухо:

— Никогда я не повѣрю, чтобъ этотъ пресловутый Елизабадъ^[22] не былъ влюбленъ въ королеву Мадазиму. Утверждать противное можетъ только человѣкъ, ровно ничего не смыслящій и не видящій дальше своего носа.

— Да нѣтъ же, чортъ возьми! — вскричалъ Донъ-Кихотъ, весь вспыхнувъ отъ негодованія. — Это возмутительная клевета! Кто будетъ настаивать на подобномъ чудовищномъ предположеніи, того я назову безчестнымъ лгуномъ и вызову на поединокъ на какомъ угодно оружіи, въ какомъ угодно мѣстѣ и при какихъ угодно условіяхъ, хотя бы самыхъ невыгодныхъ для меня!

Карденіо взглянулъ на Донъ-Кихота помутившимися и блуждающими взорами. Съ нимъ начинался припадокъ безумія, и онъ точно такъ же не былъ въ состояніи продолжать свой разсказъ, какъ нашъ рыцарь, выведенный изъ себя. Все, что было нагорожено въ его любимыхъ книгахъ, ему казалось непреложною истиной, за которую онъ дѣйствительно готовъ былъ пожертвовать своею жизнью.

Взбѣшенный, въ свою очередь, вызывающимъ тономъ рыцаря, Карденіо, у котораго и безъ того мирное настроеніе начинало переходить въ воинственное, схватилъ большой камень, лежавшій у его ногъ, и съ такою силой ударилъ имъ рыцаря въ грудь, что тотъ опрокинулся на спину. Желая заступиться за своего господина, Санчо бросился со сжатыми кулаками на Карденіо, но тоже получилъ сильный отпоръ, отъ котораго отлетѣлъ далеко въ сторону. Не удовольствовавшись этимъ, сумасшедшій подбѣжалъ къ злополучному оруженосцу, сѣлъ на него верхомъ и принялся колотить кулаками. Пастуха, вздумавшаго было защитить Санчо, постигла такая же участь. Справившись одинъ съ троими, Карденіо захохоталъ и быстро удалился обратно въ горы.

Обозленный неожиданными колотушками, Санчо сталъ осыпать упреками пастуха, говоря, что тотъ обязанъ былъ предупредить о сумасшествіи этого горнаго бродяги, котораго онъ уже зналъ столько времени. Пастухъ оправдывался, напоминая, что онъ не скрывалъ, какіе съ Карденіо бываютъ припадки, и нисколько не виноватъ въ томъ, что произошло. Пошелъ споръ, мало-по малу перешедшій въ жестокую ссору, а потомъ и въ ожесточенную драку. Не будь Донъ-Кихота, пригрозившаго обоихъ ихъ заколоть пикою, если они тотчасъ же не усмирятся, озвѣрѣвшіе противники, навѣрное, истерзали бы другъ друга.

— Зачѣмъ вы вмѣшиваетесь, ваша милость? — ворчалъ Санчо, отирая съ лица потъ, лившій цѣлыми ручьями. — Вѣдь этотъ старый дуракъ не принадлежитъ къ сословію рыцарей, а такой же крестьянинъ, какъ и я, поэтому я имѣю полное право отомстить ему за нанесенное мнѣ оскорбленіе.

— Онъ, дѣйствительно, не рыцарь; но ты напрасно самъ вызвалъ его на оскорбленіе и обвинялъ его въ томъ, въ чемъ онъ не виновенъ ни душой ни тѣломъ. Повторяю, что если вы не помиритесь тутъ же на мѣстѣ, то оба будете имѣть дѣло со мной.

— Да я и не думалъ ссориться, господинъ рыцарь, — сказалъ пастухъ. — Я даже самъ подвергся побоямъ отъ нашего умопомраченнаго сосѣда, чтобы выручить вашего молодца; а онъ, вмѣсто благодарности, набросился на меня съ руганью и…

— Знаю, знаю, — перебилъ Донъ-Кихотъ. — Я слышалъ все отъ начала до конца. Санчо безусловно не правъ; но теперь и ты будешь не правъ, если первый не протянешь ему руку примиренія, какъ слѣдуетъ доброму христіанину, всегда готовому прощать обиды.

Пастухъ протянулъ Санчо руку, тотъ крѣпко пожалъ ее, и миръ, къ величайшему удовольствію Донъ-Кихота, былъ вновь возстановленъ.

— Ну, вотъ и отлично! — проговорилъ рыцарь. — Теперь я спокоенъ за васъ, и мнѣ остается только разыскать этого несчастнаго Карденіо, чтобы заставить его досказать конецъ своей исторіи. Полагаю, что припадокъ его уже прошелъ и повторится опять не скоро.

ГЛАВА XXV.
Что еще случилось съ Донъ-Кихотомъ въ Сіеррѣ-Моренѣ и какъ онъ совершалъ покаяніе изъ подражанія «Мрачному Красавцу».

Дружески простившись съ пастухомъ, Донъ-Кихотъ сѣлъ на Россинанта и приказалъ своему оруженосцу слѣдовать за собою. Санчо очень не хотѣлось итти, но онъ не смѣлъ ослушаться. Рыцарь поѣхалъ по тому направленію, въ которомъ скрылся Карденіо, и мало-по-малу углубился въ самую середину горъ. Санчо сгоралъ желаніемъ поболтать, но не рѣшался нарушить строгое приказаніе рыцаря, данное ему въ этомъ отношеніи, и терпѣливо ждалъ, когда тотъ заговоритъ первый. Наконецъ ему стало уже невтерпежъ долѣе держать языкъ на привязи, и онъ, откашлявшись, началъ:

— Вотъ что, ваша милость, отпустите вы меня съ Богомъ къ себѣ домой, къ женѣ и дѣтишкамъ. Съ ними я хоть могу наговориться досыта, когда мнѣ захочется, а съ вами мнѣ нѣтъ никакого удовольствія: тащись тутъ за вашей милостью по горамъ да по доламъ, мучься, утруждай себя, къ тому же не смѣй и рта разинуть, точно я, прости Господи, каторжный какой!.. Если бы хоть мой Длинноухъ былъ со мною, то я съ нимъ могъ бы отвести душу, а то и его нѣтъ… Вашъ Россинантъ въ родѣ вашей милости, тоже не больно разговорчивъ, и мнѣ приходится все молчать да молчать! Языкъ вѣдь на то и привѣшенъ, чтобы ему постоянно двигаться во рту, а не лежать неподвижно; по крайней мѣрѣ у меня онъ именно такъ устроенъ… Въ самомъ дѣлѣ, что это за жизнь?! Каждый день тебя колотятъ ни за что ни про что, а ты не смѣй и пикнуть, таи въ себѣ свою обиду, которая отъ этого дѣлается втрое тяжелѣе… Какъ хотите, ваша милость, но это мнѣ не подъ силу, и я прошу васъ отпустить меня.

— Тебѣ хочется, чтобы я снялъ свое запрещеніе и далъ полную волю твоему языку? — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Такъ бы ты прямо и заявилъ безъ всякихъ подходовъ… Хорошо, болтай себѣ, сколько хватитъ силъ у твоего языка; но только пока мы блуждаемъ здѣсь, въ горахъ, гдѣ никого нѣтъ, а въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ есть люди, ты обязанъ молчать все время, если я самъ не заговорю съ тобою.

— Хорошо, ваша милость, — обрадовался Санчо. — Лишь бы мнѣ сейчасъ наговориться всласть, а впередъ нечего заглядывать. Можетъ статься, насъ сегодня же и укокошатъ, тогда всѣмъ нашимъ странствованіямъ конецъ… Я, главное, желалъ васъ спросить: съ какой стати вступились вы за эту королеву Маркасину… или какъ тамъ ее зовутъ… и что вамъ до того, былъ этотъ Абадъ ея милымъ дружкомъ или нѣтъ? Если бы вы, съ позволенія сказать, не сунулись не въ свое дѣло, тотъ сумасшедшій бродяга досказалъ бы намъ свою исторію, не хватилъ бы васъ камнемъ въ грудь и меня не попотчевалъ бы плюхами и пинками, которые мнѣ вовсе не по вкусу, да и драки бы у насъ съ пастухомъ не вышло.

— Ахъ, Санчо! — отвѣтилъ рыцарь. — Если бы ты такъ же хорошо зналъ, какъ я, что за благородная и почтенная дама была королева Мадазима, то, я увѣренъ, ты теперь удивлялся бы только тому, какъ это я не вырвалъ дерзкаго языка, осмѣлившагося произнести такую гнусную клевету на нее! Подумай-ка самъ, статочное ли дѣло, чтобы королева, какая бы она ни была, могла унизиться до сближенія съ простымъ лѣкаремъ?.. Положимъ, Елизабадъ, о которомъ идетъ рѣчь, былъ человѣкъ не глупый, знающій и ловкій, состоявшій при королевѣ не только врачомъ, но и совѣтникомъ; тѣмъ не менѣе одна тѣнь мысли о томъ, что она могла быть съ нимъ въ близкихъ отношеніяхъ, достойна самаго строгаго осужденія и безпощаднаго наказанія… Я думаю, что Карденіо рѣшился высказать такую непростительную дерзость только потому, что съ нимъ начался припадокъ безумія.

— Вотъ то-то и есть, ваша милость! — подхватилъ Санчо. — Зачѣмъ же вамъ было обращать вниманіе на слова полоумнаго человѣка? Мало ли что сбрехнетъ сумасшедшій, когда у него въ мозгахъ начинается затменіе! Еще ваше счастье, что онъ хватилъ васъ только по брюху; а попади вамъ камень въ голову, васъ теперь, быть-можетъ, уже въ живыхъ-то не было бы… И все это изъ-за какой-то бабы, которая, навѣрное, давнымъ-давно ужъ съѣдена червями.

— Пойми ты, Санчо, что въ этомъ случаѣ самое безуміе не можетъ служить оправданіемъ Карденіо и что странствующій рыцарь обязанъ одинаково защищать, какъ отъ умныхъ, такъ и отъ безумныхъ, честь всякой женщины, тѣмъ болѣе такой высокопоставленной дамы, какъ королева Мадазима, къ которой я чувствую особенное уваженіе за ея рѣдкія качества. Не говоря ужъ объ ея чудной красотѣ, она отличалась блестящимъ умомъ, удивительною кротостью и терпѣніемъ; съ рѣдкимъ мужествомъ она переносила многочисленныя и тяжелыя бѣдствія, выпавшія на ея долю. Дѣйствительно, Елизабадъ много помогалъ ей въ трудныя минуты своими мудрыми совѣтами и твердою поддержкой: безъ него ей, навѣрное, не устоять бы противъ страшныхъ ударовъ судьбы. Изъ этого грубые невѣжды и подлые клеветники и вывели заключеніе, будто королева была въ близкихъ отношеніяхъ съ нимъ. Они лгутъ и лгутъ самымъ безсовѣстнымъ образомъ: это я готовъ тысячу разъ повторить каждому изъ нихъ прямо въ глаза.

— Ну, я этого ничего не знаю и спорить противъ этого не буду, — сказалъ Санчо. — Мнѣ рѣшительно все равно, какая была женщина ваша прекрасная королева: это дѣло ея совѣсти и до меня вовсе не касается. Вообще я знаю только себя, никогда ни во что не вмѣшиваюсь и въ чужія дѣла носа не сую. Нети каждый соръ у своего дома? а у чужого не пыли. Маленькимъ человѣкомъ я родился, такимъ пока и остался. Что бы тамъ ни дѣлала ваша королева — мнѣ отъ этого ни тепло ни холодно, и нечего изъ-за нея лѣзть на дыбы. А другіе пусть себѣ болтаютъ про нее, что хотятъ: поля ничѣмъ не запрешь, и на чужой ротокъ не накинешь платокъ.

— Эхъ, Санчо! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ, — ты вотъ и радъ теперь, что я не могу накинуть платокъ на твой ротокъ. Ну, къ чему ты наговорилъ столько словъ? къ чему ведутъ всѣ твои разсужденія?.. Пожалуйста, не выводи меня изъ терпѣнія своими глупостями. Говори лучше самъ съ собою, если не можешь сказать мнѣ ничего путнаго. Въ твоихъ нравоученіяхъ я вовсе не нуждаюсь. Прошу тебя запомнить разъ навсегда, что я постоянно дѣлалъ, дѣлаю и буду дѣлать только то, что согласно съ здравымъ разсудкомъ и съ законами рыцарства, которые я знаю лучше, чѣмъ знали всѣ остальные рыцари въ мірѣ.

— Ну, ужъ ваши законы! — пренебрежительно воскликнулъ оруженосецъ. — Нашли чѣмъ хвалиться! Не изъ-за этихъ ли законовъ мы рыскаемъ, высуня языкъ, по горамъ, отыскивая какого-то помѣшаннаго, который забился неизвѣстно въ какую щель? Если мы и вытащимъ его оттуда, то онъ, чего добраго, еще вздумаетъ начать продолженіе своей исторіи съ того, что размозжитъ вамъ голову, а мнѣ переломаетъ всѣ ребра. Это, должно-быть, будетъ вполнѣ по вашимъ законамъ…

— Перестань, Санчо, говорить вздоръ! Меня повлекло въ эти мрачныя ущелья не только желаніе поймать сумасшедшаго Карденіо, но, главное, совершить здѣсь подвигъ, который увѣковѣчилъ бы мое имя, прославилъ бы меня на весь міръ и затмилъ бы всѣ самые геройскіе подвиги моихъ великихъ предшественниковъ на поприщѣ странствующаго рыцарства.

— А этотъ подвигъ будетъ очень опасенъ? — съ безпокойствомъ спросилъ Санчо.

— Нѣтъ, самъ по себѣ онъ не опасенъ; но ручаться за то, что онъ окончится благополучно, я не могу: это будетъ зависѣть отъ обстоятельствъ и отъ воли судьбы… отчасти и отъ твоего умѣнія.

— Отъ моего умѣнія?!

— Да, такъ какъ ты будешь играть немаловажную роль въ задуманномъ мною великомъ подвигѣ. И помни, чѣмъ скорѣе ты возвратишься оттуда, куда я хочу послать тебя, тѣмъ легче окончатся мои страданія и начнется моя слава… Чтобы не томитъ тебя, я скажу, въ чемъ дѣло… Нужно тебѣ знать, что знаменитый Амадисъ Галльскій былъ однимъ изъ славнѣйшихъ странствующихъ рыцарей… Что я говорю! Онъ былъ славнѣйшимъ, единственнымъ, первымъ, безподобнымъ… королемъ всѣхъ рыцарей, когда-либо подвизавшихся на свѣтѣ! И тѣ, которые утверждаютъ, будто донъ Беліанисъ и многіе другіе ни въ чемъ ему не уступаютъ, сильно заблуждаются: ему не только не было равныхъ, но даже и достойныхъ быть его оруженосцами. Когда живописецъ хочетъ прославиться, онъ старается подражать лучшимъ оригиналамъ и беретъ моделью работы самыхъ знаменитыхъ мастеровъ; то же самое мы видимъ во всѣхъ родахъ искусства и занятій, служащихъ къ возвеличенію общества. Такъ, напримѣръ, тотъ, кто желаетъ пріобрѣсти репутацію человѣка осторожнаго и мудраго, долженъ братъ въ примѣръ Улисса, котораго Гомеръ ставитъ намъ образцомъ осторожности и мудрости. Въ лицѣ Энея Виргилій показалъ намъ, какъ выражается состраданіе сына къ отцу, и вмѣстѣ съ тѣмъ воплотилъ въ немъ образецъ мудрости великаго военачальника. Оба эти поэта, вѣроятно, изобразили намъ своихъ героевъ не такими, какими они были въ дѣйствительности, а какими имъ слѣдовало бы быть, чтобы служить примѣромъ, достойнымъ подражанія для будущихъ поколѣній. Изъ этого слѣдуетъ, что мы, странствующіе рыцари, должны подражать Амадису Галльскому, бывшему между рыцарями всѣхъ временъ тѣмъ же самымъ, чѣмъ служитъ солнце для звѣздъ, и тотъ, кто старательнѣе всѣхъ станетъ подражать ему, разумѣется, болѣе всѣхъ приблизится къ идеалу истиннаго рыцаря. Всего блистательнѣе великія качества Амадиса Галльскаго — мудрость, храбрость, твердость, терпѣніе и любовь — проявились въ томъ подвигѣ, который онъ совершилъ, когда, возбудивъ чѣмъ-то неудовольствіе своей Оріаны, удалился на скалу, назвавшись «Мрачнымъ Красавцемъ», какимъ онъ, дѣйствительно, и былъ. Такъ какъ мнѣ легче всего подражать ему именно въ этомъ, нежели въ пораженіи великановъ, обезглавливаніи вампировъ, побѣдахъ надъ великими арміями, разрушеніи непріятельскихъ флотовъ и въ противодѣйствіи злымъ волшебникамъ, — притомъ и это дикое мѣсто вполнѣ подходить къ моей цѣли, — то я и намѣренъ сдѣлать это сегодня же, чтобы не упустить удобнаго случая.

— Но что же именно вы хотите сдѣлать въ этой глуши? — спросилъ Санчо, почти ничего не понявшій изъ всей рацеи своего господина.

— Да вѣдь я же тебѣ все время толкую, что хочу подражать здѣсь Амадису Галльскому, безумному, отчаянному, тоскующему о потерянной благосклонности своей дамы! — съ нетерпѣніемъ отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Кстати я намѣренъ воспроизвести и то, что сдѣлалъ Неистовый Роландъ, когда онъ нашелъ на корѣ одного дуба несомнѣнное доказательство измѣны прекрасной Анжелики съ Медоромъ. Въ неописуемой ярости онъ вырывалъ деревья изъ земли, возмущалъ прозрачныя воды ручьевъ, убивалъ мирныхъ пастуховъ, поджигалъ и разрушалъ ихъ хижины, тащилъ за собою волокомъ свою лошадь и, вообще, дѣлалъ тысячи безумствъ, достойныхъ вѣчной памяти. Конечно, я не берусь подражать Роланду, Орланду или Ротоланду — онъ извѣстенъ подъ этими тремя именами — во всѣхъ его дивныхъ сумасбродствахъ; но повторю только тѣ, которыя кажутся мнѣ наиболѣе геніальными… Впрочемъ, быть-можетъ, я ограничусь однимъ подражаніемъ Амадису Галльскому, который однѣми своими слезами и скорбью достигъ такой славы, какой не достигалъ никто другой изъ его предшественниковъ иди послѣдователей.

— Ваша милость, — сказалъ Санчо, — насколько я понимаю своимъ глупымъ умишкомъ, всѣ эти нелѣпости продѣлывались рыцарями по какой-нибудь причинѣ, взбѣсившей ихъ, а вы-то во имя чего будете тутъ ломаться? Какая дама обидѣла васъ или какія вы имѣете доказательства, что ваша Дульцинея Тобозская измѣнила вамъ?

— Въ томъ-то и дѣло, что у меня нѣтъ личныхъ причинъ неистовствовать или погружаться въ бездну отчаянія. Что же было бы особеннаго въ томъ, если бы странствующій рыцарь стадъ сходить съ ума вслѣдствіе какой-нибудь причины? — Рѣшительно ничего. Вся сила въ томъ, чтобъ онъ сумасшествовалъ безъ всякой причины и далъ своему оруженосцу поводъ сказать его дамѣ: «Если онъ натворилъ такихъ чудесъ хладнокровно, то что же бы онъ могъ надѣлать сгоряча!..» Впрочемъ, развѣ продолжительная разлука съ моею дамой и повелительницей моего сердца не представляетъ для меня достаточной причины сумасшествовать и страдать? Развѣ ты не слышалъ, какъ мнимый пастухъ Амброзіо говорилъ въ своемъ чудномъ сонетѣ, что отсутствующій боится всѣхъ золъ со стороны своей возлюбленной? Не трудись, мой другъ, отвращать меня отъ моего прекраснаго и великаго намѣренія — это будетъ совершенно напрасно. Сумасшедшій теперь, я буду сумасшедшимъ до тѣхъ поръ, пока ты не возвратишься ко мнѣ съ отвѣтомъ на письмо, которое я попрошу тебя снести моей дамѣ Дульцинеѣ. Если отвѣтъ будетъ соотвѣтствовать моимъ желаніямъ и надеждамъ, то въ тотъ же мигъ, когда я его прочту, прекратится мое безуміе; если же Дульцинея измѣнила мнѣ, то я останусь навсегда безумнымъ, чтобы не чувствовать своихъ страданій. Слѣдовательно, какой бы отвѣтъ ты мнѣ ни принесъ, онъ все-таки будетъ въ мою пользу: благопріятный — возвратить мнѣ спокойствіе и разсудокъ, а неблагопріятный — окончательно сведетъ меня съ ума, и я не буду уже чувствовать и сознавать своего несчастія… Да, кстати, гдѣ у тебя шлемъ Мамбрэна? Я видѣлъ, какъ ты поднялъ его, когда неблагодарный каторжникъ, освобожденный мною отъ узъ и галеръ, собирался разломать его, но не могъ этого сдѣлать, благодаря удивительной крѣпости знаменитаго шлема.

— Клянусь своею бородой, рѣчи вашей милости совсѣмъ мнѣ непонятны, — проговорилъ Санчо. — Съ позволенія сказать, мнѣ кажется, что всѣ ваши розсказни о рыцарствѣ, о вашихъ будущихъ имперіяхъ, королевствахъ, островахъ и другихъ прелестяхъ, которыми странствующіе рыцари дѣлятся со своими оруженосцами, — одни только пустыя слова. Если бы кто видѣлъ, что обыкновенный мѣдный цырюльничій такъ вы принимаете за золотой шлемъ, то, навѣрное, подумалъ бы, что вы или шутите, или въ самомъ дѣлѣ рехнулись. Тазъ этотъ у меня въ сумкѣ, но онъ весь изломанъ и исковерканъ. Я хочу взять его съ собою домой, если только Господь приведетъ меня попасть когда-нибудь домой. Тамъ я отдамъ его исправить и буду потомъ употреблять для бритья своей бороды, которую вы находите такою неприличною.

— Санчо, и я, съ своей стороны, клянусь орденомъ рыцарей, что ты самый безтолковый оруженосецъ во всемъ мірѣ!.. Неужели ты, находясь столько времени у меня въ услуженіи, до сихъ поръ еще не понялъ, что вся жизнь странствующаго рыцаря кажется химерою, безуміемъ и рядомъ сказочныхъ приключеній? Неужели ты не видишь, что его со всѣхъ сторонъ окружаютъ сонмы невидимыхъ волшебниковъ, которые все переворачиваютъ вверхъ ногами, всему придаютъ неестественный видъ, морочатъ и отводятъ глаза — одни съ цѣлью оказать свое покровительство, другіе — для того, чтобы нанести ему вредъ? Вотъ почему та самая вещь, которая въ дѣйствительности есть шлемъ Мамбрэна, и кажется тебѣ тазомъ, а другому можетъ показаться еще чѣмъ-нибудь, не имѣющимъ ничего общаго ни со шлемомъ ни съ тазомъ. Въ этомъ я уже вижу заботливую предосторожность покровительствующаго волшебника: если бы этотъ драгоцѣннѣйшій на землѣ шлемъ не казался людямъ ничего не стоящимъ обиходнымъ предметомъ, всѣ стали бы преслѣдовать меня, чтобы отнять это сокровище; тогда у меня только и было бы дѣла, что отбиваться отъ желающихъ завладѣть имъ. Теперь же никто не обращаетъ на него вниманія, и, такимъ образомъ, я спокойно могу пользоваться имъ. Неужели ты думаешь, что каторжники не унесли бы его, если бы онъ представлялся имъ въ настоящемъ своемъ видѣ? По своей дикости и необузданности одинъ изъ нихъ только сломалъ его и бросилъ; но онъ этого не сдѣлалъ бы, если бы его зрѣніе не было обмануто моимъ невидимымъ благожелателемъ. Береги же, мой другъ, этотъ шлемъ, пока онъ мнѣ не понадобится. Въ настоящую минуту онъ мнѣ не нуженъ. Если я найду болѣе удобнымъ подражать Роланду, нежели Амадису, то сниму съ себя всѣ военные доспѣхи, сложу оружіе и раздѣнусь донага, въ знакъ моего глубочайшаго отчаянія.

Во время этой бесѣды наши герои достигли до высокой и крутой скалы съ острымъ верхомъ. Изъ скалы кристальною струей выбивался журчащій ручей и разливался по зеленой долинѣ, окружавшей мрачный утесъ; кое-гдѣ стояли вѣковыя деревья, на которыхъ гнѣздились птицы. Пріятный ароматъ какихъ-то нѣжныхъ цвѣтовъ наполнялъ воздухъ. Этотъ прелестный уголокъ такъ понравился рыцарю «Печальнаго Образа», что онъ рѣшился остаться здѣсь и, остановивъ коня, воскликнулъ:

— Жестокая! Вотъ мѣсто, которое я избираю для своего пребыванія, чтобы вдали отъ свѣта оплакивать свою горькую участь! Пусть мои слезы переполнятъ этотъ ручей! Пусть вздохи, вырывающіеся изъ моей наболѣвшей груди, проносятся бурей по вершинамъ этихъ деревьевъ! Пусть блекнутъ цвѣты отъ жара отвергнутой страсти, сжигающей мое сердце!.. О, вы, незримые геніи этихъ пустынь, услышьте вопль злосчастнаго любовника, скорбящаго отъ долгой разлуки съ предметомъ своей любви и отъ ревности! Услышьте жалобы пришлеца, истерзаннаго суровостью неблагодарной, но одаренной Небомъ всѣми совершенствами умопомрачающей красоты!.. О, Дульцинея Тобозская, солнце дней моихъ, луна ночей моихъ, полярная звѣзда моей судьбы! Сжалься надъ моими страданіями, вызванными твоимъ отсутствіемъ, и удостой наградить словомъ сочувствія мою страстную любовь и непоколебимую вѣрность!.. А вы, величавыя деревья, будущіе товарищи моего уединенія, пусть скажетъ мнѣ шелестъ вашихъ листьевъ, что вы охотно принимаете меня въ свое общество!.. И ты, мой дорогой оруженосецъ, вѣрный спутникъ въ моихъ опасныхъ странствованіяхъ, наблюдай внимательно, что я буду здѣсь дѣлать, чтобы ты могъ потомъ подробно повѣдать объ этомъ той, которая причиною всѣхъ моихъ неслыханныхъ мученій!

Съ послѣднимъ словомъ Донъ-Кихотъ соскочилъ съ коня, поспѣшно разсѣдлалъ его и, ласково трепля по шеѣ, сказалъ ему:

— Конь мой, неразлучный мой товарищъ во всѣхъ моихъ подвигахъ! Получай свободу изъ рукъ того, кто самъ лишился ея. Ты, подобно своему господину, такъ же славенъ своими дѣлами, какъ несчастенъ судьбою! Иди, куда влечетъ тебя твое собственное желаніе. На твоемъ благородномъ челѣ написано, что ни одинъ конь не превзошелъ тебя въ легкости и быстротѣ: ни Гиппогрифъ Астольфа ни даже знаменитый Фронтэнъ, такъ дорого стоявшій Брадаманту, и потому ты достоинъ свободы.

— Да будетъ тысячу разъ проклятъ тотъ, кто увелъ у меня моего осла! — вскричалъ умиленный Санчо. — Мой добрый господинъ, навѣрное, не поскупился бы и для него на ласки и похвалы. Но отпускать его я все-таки не сталъ бы, потому что я ни въ кого не влюбленъ и не хочу возбуждать ничьей жалости своими страданьями въ пустынѣ… Ваша милость, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Донъ-Кихоту, — если вы серьезно рѣшились сходить съ ума и хотите послать меня итти съ какимъ-то порученіемъ, то вы напрасно отпускаете Россинанта на волю. Онъ замѣнилъ бы мнѣ моего пропавшаго осла, и это сократило бы время моего отсутствія. Если же вы заставите меня итти пѣшкомъ, то я, навѣрное, долго не вернусь назадъ, потому что хожу очень плохо.

— Ну, въ такомъ случаѣ, бери Россинанта, — отвѣтилъ рыцарь. — Пусть онъ послужитъ и тебѣ, какъ служилъ до сихъ поръ мнѣ. Имѣй въ виду, что я отправляю тебя только черезъ три дня, потому что въ эти дни я буду дѣлать здѣсь то, что должно способствовать смягченію сердца неприступной Дульцинеи.

— А что такое вы будете дѣлать, ваша милость? — полюбопытствовалъ оруженосецъ.

— Сначала раздеру свою одежду и разбросаю свои доспѣхи и оружіе, потомъ сброшусь нѣсколько разъ внизъ головою съ этого утеса и… вообще, натворю такихъ чудесъ, какихъ ты никогда еще не видывалъ.

— А!.. Ну, съ Богомъ, ваша милость! Дурачьтесь себѣ, сколько вамъ угодно, разъ ужъ это такъ полагается у странствующихъ рыцарей… Только кувыркайтесь тутъ поосторожнѣе, а то, не ровенъ часъ, вы можете такъ треснуться, что тутъ же и конецъ всѣмъ вашимъ удивительнымъ продѣлкамъ… Но моему мнѣнію, вамъ бы лучше всего кувыркаться въ водѣ или на травѣ, — это гораздо безопаснѣе. Вѣдь, все равно, вы будете продѣлывать это только для вида. А если нужно, то я скажу вашей Дульцинеѣ Тобозской, что вы кувыркались со всѣхъ здѣшнихъ скалъ и еле живы отъ этихъ упражненій.

— Благодарю тебя за твое состраданіе и доброе намѣреніе, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Но ты: не думай, чтобъ я желалъ все это дѣлать тутъ только для вида. Нѣтъ, это будетъ сдѣлано мною совершенно серьезно и безъ малѣйшаго обмана. Законы рыцарства запрещаютъ намъ, подъ угрозою исключенія изъ ордена рыцарей, лгать и обманывать, хотя бы даже для спасенія своей жизни. Поэтому, мои прыганья со скалы должны быть не поддѣльныя, а дѣйствительныя, и никакихъ послабленій я допустить себѣ не могу. Оставь мнѣ на всякій случай мази и корпіи для перевязки моихъ будущихъ ранъ… Какъ жаль, что мы лишились нашего драгоцѣннаго бальзама, одной капли котораго было бы достаточно, чтобы воскресить хоть мертваго.

— Я уже докладывалъ вашей милости, что корпія съ мазью остались въ моей сумкѣ, которую я забылъ въ томъ проклятомъ заколдованномъ замкѣ, гдѣ меня такъ славно угостили, что я помню это до сихъ поръ. Что же касается до вашего зелья, то, по-моему, оно способно скорѣе сдѣлать какъ разъ наоборотъ, т.-е. живого превратить въ мертваго. У меня всю внутренность переворачиваетъ, какъ только я услышу о немъ… Да, вотъ что, ваша милость: нельзя ли считать уже прошедшими тѣ три дня, въ которые вы будете продѣлывать свои чудачества? Я вамъ повѣрю на-слово, что у васъ все будетъ честно, безъ обмана, и готовъ наговорить вашей Дульцинеѣ такихъ турусъ на колесахъ, что она только ротъ разинетъ отъ удивленія… Пишите ваше письмо и отправляйте меня, чтобъ я могъ скорѣе вернуться и вытащить васъ изъ этого чистилища.;

— Чистилища! — воскликнулъ рыцарь. — Ты называешь это мѣсто чистилищемъ? Ошибаешься, мой другъ! Это адъ… даже хуже ада, если только можетъ быть на свѣтѣ что-нибудь хуже его.

— Ну, нѣтъ, ваша милость! Кто ужъ разъ попалъ въ адъ, тому нѣтъ выхода изъ него.

— Что ты хочешь этимъ сказать, Санчо?

— А то, что изъ ада никого не вытащишь; а отсюда я обязательно вытащу вашу милость, иначе пусть отсохнутъ у меня пятки, которыми я буду подгонять Россинанта! Посылайте же скорѣе меня къ вашей дамѣ. Я ей подробно разскажу о всѣхъ вашихъ сумасбродствахъ, какъ о сдѣланныхъ уже вами, такъ и о тѣхъ, которыя вамъ еще предстоитъ Сдѣлать. Повѣрьте, что будь она хоть каменная, а я заставлю ее сжалиться надъ вами. Потомъ прилечу въ вашей милости съ такимъ медовымъ отвѣтомъ отъ вашей дамы, что вы и сами не пожелаете больше оставаться въ этомъ мѣстѣ, которое, все-таки, болѣе похоже на чистилище, чѣмъ на адъ, потому что отсюда, повторяю, можно выйти, а изъ ада ужъ не уйдешь… Попасть туда легко, а назадъ — аминь!.. Я думаю, вамъ это извѣстно не хуже моего.

— Само собою разумѣется, мой другъ… Мнѣ бы теперь только хотѣлось знать, на чемъ я буду писать своей несравненной Дульцинеѣ?

— Это ужъ ваше дѣло. Не забудьте, пожалуйста, кстати написать и записку своей управительницѣ, чтобы она выдала мнѣ трехъ ослятъ, которыхъ ваша милость изволили обѣщать, — вкрадчиво сказалъ Санчо.

— Не забуду, не забуду, будь покоенъ, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Я скорѣе могу забыть то, что мнѣ обѣщано, чѣмъ то, что самъ обѣщалъ. За неимѣніемъ бумаги, мнѣ придется писать на древесныхъ листьяхъ или… Впрочемъ, у меня вѣдь есть записная книжка Карденіо. Я напишу въ ней черновикъ, а ты попросишь переписать на отдѣльный листъ бумаги въ первой попавшейся деревнѣ какого-нибудь грамотнаго человѣка: учителя или церковнаго ключаря. Не поручай только этого важнаго дѣла приказному, а то онъ такъ напишетъ, что никто ничего и не разберетъ.

— А кто же подпишется за вашу милость?

— Великій Амадисъ Галльскій никогда не подписывалъ своихъ писемъ, значитъ и мнѣ не нужно этого дѣлать, — отвѣчалъ рыцарь.

— Ну, о письмѣ я ничего не буду говорить, — сказалъ Санчо. — Но записка насчетъ ослятъ непремѣнно должна быть подписана, иначе скажутъ, что она подложная, и мнѣ не видать ослятъ, какъ своихъ ушей. Согласитесь сами, какъ же могутъ повѣрить безъ вашей подписи?

— Не безпокойся, записка будетъ написана въ книжкѣ и подписана мною. Домоправительница моя грамотѣ не знаетъ, но племянница прекрасно умѣетъ читать и писать, и какъ только взглянетъ на мою подпись, сейчасъ же и выдастъ тебѣ ослятъ. Что же касается моего любовнаго письма, то ты попроси подписать подъ нимъ: «до гроба рыцарь Печальнаго Образа». Ничего не значитъ, если подпись будетъ сдѣлана не моею рукой. Насколько мнѣ извѣстно, прекрасная Дульцинея тоже не училась грамотѣ и никогда не видала моего почерка. Вѣдь наша любовь всегда была платоническою, ограничиваясь обмѣномъ однихъ страстныхъ взглядовъ, и то издалека. Я могу со спокойною совѣстью покляться, что во всѣ двѣнадцать лѣтъ моей безумной любви къ ней я видѣлъ ее всего четыре раза. Мнѣ даже кажется, что она не замѣчала, какъ я любуюсь ею, и никогда сама не смотрѣла на меня. Отецъ ея, Лоренцо Корчуэлло, и мать, Альдонса Ногалецъ, такъ строго воспитываютъ ее, что она не смѣетъ даже поднять глазъ на постороннихъ мужчинъ. Эта скромность въ соединеніи съ стыдливостью и составляетъ одно изъ ея безцѣннѣйшихъ украшеній, такъ прельщающихъ меня.

— Да развѣ ваша Дульцинея — дочь Лоренцо Корчуэлло и Альдонсы Ногалецъ? — съ изумленіемъ спросилъ Санчо.

— Да, это ихъ дочь, достойная быть королевою! — съ паѳосомъ отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— О, въ такомъ случаѣ я ее знаю и могу доложитъ вамъ, что въ силѣ и удали она не уступитъ ни одному деревенскому парню. Мнѣ думается, что она заткнетъ за поясъ даже любого странствующаго рыцаря. Ростомъ она чуть не съ нашу колокольню, грудь — что твоя гора, плечи — пошире моихъ, а голосъ такой, что изъ конца въ конецъ деревни слышенъ… Да это еще что: залѣзла она разъ на крышу отцовскаго дома, да и давай скликать рабочихъ, которые были въ полѣ, чуть не за цѣлую милю, и они услышали ее такъ же хорошо, какъ если бы она стояла рядомъ съ ними. Что мнѣ особенно въ ней нравится, такъ это ея покладливость. Спеси въ ней нѣтъ ни на волосъ: она со всѣми одинаково балагуритъ и возится, никѣмъ не брезгуетъ. Изъ-за нея, дѣйствительно, можно не только чудить, но даже и повѣситься, — она вполнѣ этого стоить, потому что можетъ свести съ ума кого угодно… Альдонса Лоренцо! Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось скорѣе опять повидаться съ нею! Она, навѣрное, сильно измѣнилась; вѣдь ей приходится работать каждый день въ полѣ, подъ солнцемъ и вѣтромъ: отъ этого самый нѣжный цвѣтъ лица всегда портится… Однако, ваша милость, я теперь долженъ сознаться вамъ кое въ чемъ, — продолжалъ Санчо, перемѣнивъ тонъ. — До сихъ поръ я сильно ошибался: я думалъ, что ваша Дульцинея — какая-нибудь принцесса или вообще знатная дама, достойная того, чтобы вы посылали къ ней на поклонъ всѣхъ, кого встрѣчали, и всегда поминали о ней съ такимъ уваженіемъ. Но разъ я узналъ, что эта Дульцинея Тобозская — не кто иная, какъ хорошо извѣстная мнѣ Альдонса Лоренцо, то мнѣ думается: на кой чортъ ей всѣ эти колѣнопреклоненные бискайцы, освобожденные вами каторжники и другіе люди? Что ей съ ними дѣлать? Чего добраго, они еще могли попасть къ ней въ то время, когда она провѣивала рожь или чесала ленъ. Вѣдь тогда они могли бы обругать ее, или она — ихъ, да кстати осмѣять и вашу милость за то, что вы послали ихъ ломаться предъ нею. Она къ этому вовсе не привыкла и ровно ничего не поняла бы.

— Санчо, сколько разъ я уже говорилъ тебѣ, что ты несносный пустомеля и напрасно пускаешься въ разсужденія со своимъ тяжелымъ, неповоротливымъ умомъ! — съ досадой сказалъ рыцарь. — Чтобы доказать тебѣ, что я болѣе мудръ, чѣмъ ты глупъ, я разскажу тебѣ небольшую исторію. Одна молодая, богатая, красивая и пылкая вдова влюбилась въ дюжаго, здороваго, но очень не далекаго умомъ парня. Узнавъ объ этомъ, старшій братъ сказалъ ей: «Какъ это ты могла влюбиться въ такое ничтожество, когда, кромѣ него, вокругъ тебя столько ученыхъ докторовъ и философовъ, которые всѣ добиваются твоей благосклонности?» На это сестра отвѣчала ему: «Мнѣ нужна не ученость, а любовь, къ которой неучъ болѣе способенъ, чѣмъ какой-нибудь изможденный корпѣніемъ надъ книгами Аристотель». И я смотрю на Дульцинею Тобозскую, какъ на принцессу, въ томъ смыслѣ, что она въ моихъ глазахъ болѣе всѣхъ остальныхъ женщинъ способна любить. Къ тому же ты напрасно думаешь, что всѣ эти Амариліи, Филисъ, Сильвы, Діаны, Галатеи, Алисы и другія красавицы, которыя описываются въ книгахъ и въ театральныхъ пьесахъ, когда-либо дѣйствительно существовали и были предметами любви воспѣвавшихъ и воспѣвающихъ ихъ поэтовъ. Это совершенно ошибочное мнѣніе, мой другъ: онѣ жили и живутъ только въ воображеніи писателей, которые выдумываютъ ихъ, чтобы казаться влюбленными или по крайней мѣрѣ способными влюбляться и испытывать любовную страсть. Такъ и для меня. Мнѣ совершенно достаточно только вообразить себѣ, что Альдонса Лоренцо прекрасна, благородна и умна. До ея происхожденія мнѣ нѣтъ никакого дѣла, разъ я, при помощи своей фантазіи, самъ могу произвести ее во что угодно. Желаю я считать ее принцессой, — и считаю; никто мнѣ этого запретить не можетъ, а болѣе я ничего и не требую… Знай, Санчо, — если ты этого не зналъ раньше, — что красота и скромность въ женщинѣ для меня дороже всего, а этими двумя достоинствами Дульцинея Тобозская обладаетъ въ самой высокой степени. Никто не можетъ сравниться съ нею въ красотѣ, и мало кто пользуется такою доброю славой, какъ она. Словомъ, я вижу ее мысленно такою, что никакія Елены, Лукреціи и другія героини прошедшихъ временъ — греческія, римскія или арабскія — не могутъ сравниться съ нею. Пусть каждый судитъ объ этомъ, какъ ему угодно. Если невѣжды осмѣютъ меня, то люди мудрые вознаградятъ меня за это своими похвалами. Прими все сказанное мною къ свѣдѣнію, Санчо, и намотай себѣ на усъ.

— Слушаю, ваша милость, намотаю и не только на усъ, а хоть на всю бороду. Я и такъ знаю, что вы мудрецъ, а я лишь глупый оселъ… Ишь, какъ мнѣ все навертывается на языкъ слово «оселъ»! Никакъ я не могу забыть о своемъ Длинноухѣ… Ну, ваша милость, пишите теперь поскорѣе письма и отпустите меня съ ними, а то время-то вѣдь идетъ и идетъ.

Донъ-Кихотъ отошелъ въ сторону, сѣлъ, досталъ записную книжку Карденіо и началъ быстро писать. Черезъ нѣсколько времени онъ подозвалъ въ себѣ оруженосца и сказалъ ему:

— Я прочту тебѣ письмо, а ты постарайся заучить его слово въ слово, чтобы потомъ могъ повторить его писцу, въ случаѣ, если оно дорогою затеряется; это легко можетъ быть, такъ какъ судьба, очевидно, взялась преслѣдовать меня до конца.

— Да вы бы, ваша милость, написали его два или три раза въ книжкѣ, — предложилъ Санчо. — Если одно изъ нихъ пропадетъ — другія останутся. Выучить же мнѣ его наизусть невозможно: память у меня такъ коротка, что я иногда забываю даже свое собственное имя. А вы все-таки потрудитесь прочесть его вслухъ: оно, навѣрное, очень интересно, а я люблю слушать такія письма.

— Слушай же внимательно, мой другъ, — проговорилъ Донъ-Кихотъ и сталъ читать слѣдующее:

«Высокоименитая и могущественная дама!

Уязвленный до крови острою иглой разлуки, раненый въ самую затаенную область моего сердца, я желаю вамъ, сладчайшая Дульцинея Тобозская, здоровья, котораго лишенъ самъ. Если ваша красота оттолкнетъ меня, если ваши прелести будутъ сокрыты отъ меня, если, наконецъ, ваша суровость не прекратится, — мнѣ, хоть уже и привыкшему къ страданіямъ, будетъ невозможно вынести столько мученій, потому что тогда сила зла, обрушившагося на меня, будетъ сильнѣе моихъ силъ. Мой вѣрный оруженосецъ Санчо Панца подробно разскажетъ вамъ, моему прекрасному и жестокому идеалу, все, что я терплю отъ вашей непреклонности. Если вы, сжалившись наконецъ надо мною, протянете мнѣ свою прелестную ручку, — я буду спасенъ для блага многихъ; если же нѣтъ, — я прекращу теченіе своей жизни, чтобы покончить со своими страданіями и удовлетворитъ вашу жестокость. Жду отъ васъ рѣшенія своей судьбы.

Вашъ до гроба
Рыцарь Печальнаго Образа».

— Клянусь моею бородой, что это чудеснѣйшее письмо, какое мнѣ когда-либо приходилось слышать! — вскричалъ Санчо. — Чортъ возьми! Какъ это ваша милость такъ хорошо умѣете сочинять! А какъ идетъ къ этому письму ваша подпись: «Рыцарь Печальнаго Образа»!.. Право, я готовъ думать, что и въ васъ сидитъ какой-нибудь чародѣй, потому что вы такъ учены, что предъ вами, кажись, даже самый умный профессоръ ровно ничего не значитъ.

— Въ моемъ званіи нельзя не быть ученымъ, мой другъ, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Такъ!.. Теперь напишите записку объ ослятахъ. Да подпишите ее пояснѣе, ваша милость, чтобы сразу могли узнать вашъ почеркъ.

— Хорошо, хорошо, — сковалъ рыцарь и, быстро набросавъ еще нѣсколько строкъ въ книжкѣ, прочиталъ вслухъ:

«Племянница, выдай предьявителю этой записки, моему оруженосцу, Санчо Панцѣ, трехъ ослятъ изъ пяти, находящихся въ моей конюшнѣ подъ твоимъ присмотромъ. Плата за нихъ получена мною сполна отъ Санчо Панцы. Дано въ ущельяхъ Сіерры-Морены 26 августа текущаго года».

— Отлично! — вскричалъ Санчо. — Вашей милости остается только подписаться, и дѣло будетъ въ шляпѣ.

— Никакой подписи не нужно, — возразилъ Донъ-Кихотъ. — Записка эта и такъ дѣйствительна не только на полученіе трехъ ослятъ, а даже цѣлыхъ трехсотъ.

— О? Ну, въ такомъ случаѣ пусть такъ и остается. Сейчасъ осѣдлаю Россинанта, а вы между тѣмъ приготовьтесь благословить меня въ путь. Поѣду сію же минуту, пока еще свѣтло. Пожалуйста, не удерживайте меня и не заставляйте смотрѣть на всѣ свои чудачества, которыя вы собираетесь натворить здѣсь. Будьте покойны, я и безъ того, сумѣю удивить госпожу Дульцинею розсказнями о вашихъ подвигахъ въ честь ея.

— Нѣтъ, Санчо, такъ нельзя, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Обязательно нужно, чтобы ты видѣлъ меня безумствующимъ въ самомъ растерзанномъ видѣ. Я продѣлаю дюжину или двѣ различныхъ сумасбродствъ, и тогда ты можешь съ чистою совѣстью побожиться, что я дѣлалъ и всѣ тѣ, которыя ты вздумаешь еще присочинить. Я увѣренъ, что тебѣ не наврать и половины того, что я тутъ въ твоемъ отсутствіи надѣлаю въ честь несравненной Дульцинеи.

— Если вы поторопитесь, я подожду, пожалуй, — согласился Санчо. — Прошу васъ только не показывать мнѣ вашей шкуры, если не хотите, чтобы я расплакался отъ жалости, хотя у меня болятъ глаза и отъ вчерашнихъ еще слезъ, пролитыхъ по моемъ миломъ осликѣ. Если вашей милости непремѣнно угодно, чтобы я видѣлъ ваши безумствованія, то выкиньте сразу нѣсколько штукъ, какія вамъ на умъ взбредутъ, недолго думая и не раздѣваясь… Только, право, напрасно вы меня задерживаете: самимъ вамъ прійдется дольше ждать отвѣта отъ вашей дамы и страдать. А отвѣтъ обязательно будетъ такой, какой желаетъ ваша милость, потому что въ случаѣ, если госпожа Дульцинея не захочетъ по доброй волѣ написать вамъ, что она души въ васъ не чаетъ и не дождется свиданія съ вами, то я отдую ее и заставлю насильно исполнить ваше желаніе… Въ самомъ дѣлѣ, можно ли допустить, чтобы такой славный странствующій рыцарь, какъ ваша милость, сходилъ съ ума по какой-нибудь… Ну, да кто она такая — это я скажу ей лично, если она заартачится!.. Мало того, я даже не постѣсняюсь плюнуть ей прямо въ самую образину, если она васъ не успокоитъ. Со мною вѣдь шутки плохи. Она мало меня знаетъ, если вообразитъ, что я изъ тѣхъ, которые сморкаются лѣвою ногой. Я ей покажу, какъ со мною дѣло имѣть! Я…

— Санчо, ты, кажется, сходишь съ ума не менѣе моего? — перебилъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, нѣтъ, ваша милость, — возразилъ Санчо: — разсудка-то у меня еще немного осталось, но мнѣ очень досадно… Впрочемъ, не въ томъ дѣло. Скажите мнѣ лучше, чѣмъ вы будете питаться, пока меня нѣтъ. Неужели побѣжите выпрашивать ѣды у пастуховъ или отнимать у нихъ насильно, какъ дѣлаетъ тотъ сумасшедшій, когда на него находитъ?

— Это не твоя забота. Если бы у меня даже и было всего вдоволь, я все равно сталъ бы питаться одними плодами и растеніями, которыхъ здѣсь, кажется, достаточно. Понастоящему мнѣ слѣдовало бы даже вовсе ничего не ѣсть и, вообще, подвергать себя самымъ суровымъ лишеніямъ.

— Ну, какъ хотите!.. А какъ найду я сюда, въ эту глушь, дорогу обратно? Вы объ этомъ не подумали?

— Запомни хорошенько путь, по которому ты выѣдешь отсюда, тогда и назадъ легко найдешь дорогу. Впрочемъ, я по временамъ буду взбираться на вершину этой скалы, чтобы ты могъ увидѣть меня издалека или я тебя, когда ты будешь возвращаться. Кромѣ того, наломай себѣ побольше дрока, который растетъ здѣсь въ такомъ изобиліи, и обозначай имъ свою дорогу въ горахъ; это будетъ самое лучшее. Тезей выпутывался изъ критскаго лабиринта по ниточкѣ, а ты отыщешь дорогу къ своему господину по вѣткамъ, — одно другого стоитъ.

— Вотъ этотъ совѣтъ очень хорошъ, и я его исполню, — сказалъ Санчо, принимаясь ломать дрокъ.

Набравъ толстый пукъ вѣтвей, оруженосецъ осѣдлалъ Россинанта и подошелъ къ Донъ-Кихоту попросить напутственнаго благословенія, по полученіи котораго, утирая кулаками глаза, онъ сѣлъ на коня.

— Смотри, Санчо, береги моего Россинанта, какъ самого себя! — сказалъ ему Донъ-Кихотъ. — Никому другому, кромѣ тебя, я ни за что не довѣрилъ бы его.

— Будьте покойны, ваша милость, у меня Россинантъ будетъ въ цѣлости и сохранности.

Съ этими словами Санчо пустился въ путь.

Однако черезъ нѣсколько шаговъ онъ обернулся назадъ и крикнулъ рыцарю, дѣлавшему какіе-то замысловатые прыжки:

— А вѣдь вы были правы, когда говорили, что мнѣ нужно увидать собственными глазами хоть нѣсколько вашихъ безумныхъ штукъ, чтобы я могъ съ чистою совѣстью побожиться, что я видѣлъ ихъ всѣ… Положимъ, я ужъ и раньше имѣлъ удовольствіе видѣть кое-что неумное со стороны вашей милости, но все это было не то!

— Ага! — съ торжествомъ воскликнулъ Донъ-Кихотъ. — Сознался таки, что я былъ правъ!.. Да ужъ повѣрь мнѣ, что я напрасно никогда ничего не скажу… Погоди же, Санчо, ты не успѣешь и прочесть «Отче нашъ», какъ я продѣлаю одну замѣчательную штуку…

И быстро раздѣвшись до рубашки, нашъ рыцарь ухитрился дать себѣ пятками два хорошихъ пинка по тому мѣсту, на которомъ обыкновенно сидятъ, потомъ сдѣлалъ два прыжка кверху, нѣсколько разъ прокатился колесомъ и простоялъ минуты двѣ на головѣ, ногами вверхъ.

Вполнѣ убѣдившись собственными глазами, что его господинъ окончательно одурѣлъ, Санчо поспѣшилъ уѣхать.

ГЛАВА XXVI,
о дальнѣйшихъ сумасбродствахъ нашего доблестнаго рыцаря въ Сіеррѣ-Моренѣ и о томъ, какъ Санчо исполнилъ его порученіе.

Описавъ отъѣздъ Санчо Панцы, арабскій историкъ продолжаетъ слѣдующимъ образомъ.

Видя, что Санчо ускакалъ, не дождавшись конца его новыхъ подвиговъ, Донъ-Кихотъ — какъ былъ, въ одной рубашкѣ — на четверенькахъ взобрался на вершину утеса, усѣлся тамъ, свѣсивъ ноги внизъ, и принялся всесторонне обсуждать важный вопросъ: кому слѣдуетъ подражать — Роланду въ его неистовствахъ или Амадису въ его меланхоліи? Рѣшить это было для него очень трудно, потому что оба способа выраженія любовнаго отчаянія казались ему одинаково сильными. Чтобы взвѣсить всѣ «за» и «противъ», онъ принялся разбирать по косточкамъ характеръ и поступки упомянутыхъ рыцарей.

«Что жъ въ этомъ особеннаго, — разсуждалъ онъ самъ съ собою, — что Роландъ заслужилъ славу храбраго рыцаря? Вѣдь всѣмъ извѣстно, что онъ былъ заколдованъ и его можно было убить, только воткнувъ черную булавку въ его правую пятку, въ предупрежденіе чего онъ постоянно носилъ желѣзную пластинку на обуви и имѣлъ въ сумкѣ цѣлый запасъ этихъ пластинокъ. Но въ концѣ-концовъ ему все-таки пришлось разстаться съ жизнью, когда онъ попался въ руки Бернарду де-Карпіо, который и задушилъ его въ ущельѣ Ронсеваля… Впрочемъ, меня сейчасъ интересуетъ не причина его смерти, а только способъ его безумствованія, вызваннаго убѣжденіемъ въ измѣнѣ Анжелики. Помнится, эту измѣну открылъ ему одинъ пастухъ, видѣвшій, какъ прекрасная дама его сердца приходила на свиданіе къ красавцу-мавру Медору. Не велика, въ сущности, заслуга, сойти съ ума послѣ такого открытія! И съ какой стати мнѣ подражать его безумію, когда у меня нѣтъ такого же повода къ этому? Я могу поклясться чѣмъ угодно, что Дульцинея Тобозская никогда, даже на картинѣ, не видывала никакого мавра, и что она такъ же невинна, какъ въ минуту своего рожденія. Слѣдовательно, я только оскорблю ее, если начну неистовствовать, какъ Роландъ, когда она никакой измѣны не совершила; мои поступки будутъ какъ бы указывать на то, что я подозрѣваю ее въ такой низости; а это, конечно, должно показаться ей очень обиднымъ. Къ тому же Амадисъ безъ всякихъ неистовствъ и особенныхъ сумасбродствъ прославился своимъ любовнымъ горемъ больше кого-либо другого. Изъ исторіи видно, что когда его дама Оріана разсердилась на него и не велѣла ему показываться на глаза, онъ удалился съ однимъ, пустынникомъ на скалу и, разливаясь тамъ въ слезахъ, потрясалъ горное эхо вздохами до тѣхъ поръ, пока наконецъ Небо не сжалилось надъ нимъ и не послало ему утѣшеніе въ ту самую минуту, когда его отчаяніе достигло высшаго предѣла. Если это правда, — въ чемъ, впрочемъ, я не смѣю и сомнѣваться, — то къ чему же мнѣ, въ самомъ дѣлѣ, бѣгать здѣсь раздѣтымъ, вырывать съ корнемъ эти бѣдныя деревья, которыя мнѣ никакого зла не дѣлали, и мутить воду, когда мнѣ самому же потомъ придется пить ее? Буду лучше подражать Амадису Галльскому, единственному рыцарю, достойному подражанія Донъ-Кихота Ламанчскаго, о которомъ, быть-можетъ, скажутъ, какъ уже говорили о какомъ-то другомъ, что если онъ и не совершилъ великихъ подвиговъ, зато по крайней мѣрѣ погибъ изъ-за того, что всегда предпринималъ ихъ! Да, и мое настоящее положеніе болѣе подходитъ къ положенію Амадиса, нежели Роланда: если моя дама и не прогнала меня, я все-таки разлученъ съ нею и потому долженъ чувствовать страшную скорбь… Скорѣй же къ дѣлу!.. Воскреснете въ моей памяти славныя дѣянія Амадиса, дайте мнѣ припомнить, съ чего я долженъ начать, чтобы мое подражаніе вышло вполнѣ точнымъ!.. Кажется, великій Амадисъ посвящалъ большую часть времени молитвѣ; буду дѣлать такъ и я, разъ хочу быть вторымъ Амадисомъ».

Вздохнувъ изъ глубины души, Донъ-Кихотъ сползъ съ утеса, одѣлся и, набравъ круглыхъ плодовъ пробковаго дерева, устроилъ себя изъ нихъ чудовищныя четки, навязавъ ихъ на длинный стебель какого-то растенія. За неимѣніемъ подъ рукою пустынника, который могъ бы исповѣдывать и утѣшать его, онъ царапалъ острымъ камнемъ на корѣ деревьевъ и писалъ палкой на пескѣ стихи, обращенные къ Дульцинеѣ и свидѣтельствующіе о любви рыцаря къ ней и объ его тоскѣ въ разлукѣ съ нею.

Вотъ одно изъ этихъ чудныхъ поэтическихъ произведеній, случайно сохранившееся для потомства:

"Прекрасныя деревья, возносящія своя вершины до небесъ и принимающія подъ свою сѣнь странниковъ, и вы, прелестные цвѣты, травы и растенія, услаждающіе взоры мои своимъ разнообразіемъ! Если мое присутствіе не очень вамъ противно, — слушайте непрестанные вопли души моей!

"Слушайте внимательно, съ полнымъ участіемъ, что меня жучитъ, что терзаетъ мое сердце хуже всѣхъ пытокъ и всѣхъ египетскихъ казней. Въ благодарность за это я полью васъ своими слезами… Здѣсь Донъ-Кихотъ будетъ рыдать и безутѣшно скорбѣть въ разлукѣ съ Дульцинеей Тобозской!

"Вотъ мѣсто, избранное вѣрнымъ влюбленнымъ, самымъ несчастнымъ изъ всѣхъ влюбленныхъ. Скрытый отъ взоровъ своей красавицы, онъ предается здѣсь безутѣшной скорби, раздирающей душу, самъ не зная — зачѣмъ и почему онъ такъ безумствуетъ, когда она вовсе и не отгоняла его прочь.

"Его охватила горячая, какъ огонь, любовь, жгущая хуже самаго сильнаго адскаго пламени! Она не даетъ ему покоя ни днемъ ни ночью. Чтобы потушить пожаръ сердечнаго пламени, Донъ-Кихотъ примется здѣсь проливать слезы и безумно рыдать въ разлукѣ съ Дульцинеей Тобозской!

"Добиваясь безсмертной славы, онъ пришелъ сюда, чтобы совершатъ среди этихъ пустынныхъ утесовъ смѣлые подвиги любви и безпримѣрнаго терпѣнія. Онъ отрекся отъ всѣхъ радостей и предается глубокой скорби, слѣдуя примѣру славнаго и неподражаемо великаго Амадиса Галльскаго.

«Деревья, травы и цвѣты, товарищи моего уединенья, — не соскучьтесь, слушая мои стенанія, мою скорбь и вопли насильно страждущаго влюбленнаго! Въ благодарность за это я полью васъ своими слезами… Здѣсь Донъ-Кихотъ будетъ рыдать и безутѣшно скорбѣть въ разлукѣ съ Дульцинеей Тобозской!»

Эти стихи особенно понравились всѣмъ, имѣвшимъ удовольствіе прочесть ихъ впослѣдствіи, какъ выраженіе трогательной любви Донъ-Кихота къ несуществующей Дульцинеѣ Тобозской.

Прошло три дня. Все это время Донъ-Кихотъ питался одними жолудями да корнями нѣкоторыхъ растеній, употребляемыхъ въ пищу пастухами. Рыцарь то молился, то бродилъ между скалъ, заклиная горное эхо, водяныхъ нимфъ, лѣсныхъ фавновъ и прочую языческую тварь откликнуться ему и утѣшить его въ испытываемыхъ имъ безпримѣрныхъ напускныхъ страданіяхъ. Когда его ужъ очень разбирала охота болѣе осязательно выразить вызванное въ немъ его воображаемое любовью безуміе, онъ принимался ползать вверхъ и внизъ по крутой, почти отвѣсной скалѣ, при чемъ для разнообразія иногда скатывался съ нея кувыркомъ. Нѣсколько разъ онъ бросался въ ручей, желая увѣрить себя, что онъ готовъ утопиться отъ отчаянія, но достигалъ этимъ только того, что онъ весь промокалъ, а потомъ все время дрожалъ, пока высыхало его платье. Въ концѣ-концовъ онъ довелъ себя своими страданіями до того, что вернись Санчо хоть днемъ позже, отъ его господина ничего не осталось бы, кромѣ скелета.

Посмотримъ теперь, какъ исполнилъ оруженосецъ порученіе своего господина.

Выбравшись изъ Сіерры-Морены на большую дорогу, Санчо прямо направился въ Тобозо, и на другой день былъ уже около той самой корчмы, гдѣ его заставили играть роль мячика, послѣ того, какъ онъ ночью былъ весь избитъ. Онъ чувствовалъ сильный голодъ, и ему очень хотѣлось заѣхать въ корчму, но страхъ, какъ бы опять съ нимъ не продѣлали разныхъ «дьявольскихъ штукъ», удерживалъ его. Придержавъ коня, онъ нѣсколько времени простоялъ въ нерѣшительности, не зная, что ему дѣлать.

Трусость перевѣсила было голодъ, и оруженосецъ хотѣлъ отправиться дальше, какъ вдругъ изъ корчмы вышли двое людей. Увидавъ всадника, одинъ изъ нихъ сказалъ другому:

— Э, да это никакъ Санчо Панца, который отправился съ нашимъ другомъ въ качествѣ оруженосца!..

— Онъ самый и есть, да еще на конѣ нашего гидальго, — отвѣчалъ другой.

Это были уже знакомые намъ священникъ и цирюльникъ, осудившіе на сожженіе библіотеку Донъ-Кихота.

— Здравствуй, другъ Санчо, — сказалъ священникъ. — Что подѣлываетъ твой господинъ?

Санчо, не желая выдавать тайны Донъ-Кихота, отвѣтилъ неопредѣленно:

— Мой господинъ находится въ одномъ мѣстѣ, гдѣ онъ занятъ очень важнымъ дѣломъ. А гдѣ это мѣсто и какое дѣло, — я не могу сказать, потому что не имѣю на это разрѣшенія.

— Ну, это ничего не значитъ, что ты не имѣешь разрѣшенія, — сказалъ цирюльникъ. — Твой господинъ просто не предвидѣлъ, что тебѣ встрѣтятся его друзья и захотятъ узнать о немъ; а если бы предвидѣлъ, то, навѣрное, не сталъ бы запрещать тебѣ говорить, гдѣ онъ и что дѣлаетъ… Ты обязательно долженъ сказать намъ это, если не хочешь, чтобы мы подумали, что ты убилъ и ограбилъ его, судя по тому, что ты разъѣзжаешь на его лошади… Говори сейчасъ хе, въ какомъ мѣстѣ и положеніи ты его оставилъ, а то тебѣ не сдобровать.

— Напрасно вы мнѣ угрожаете, — хладнокровно проговорилъ Санчо. — Я не убійца, и не разбойникъ, а добрый христіанинъ. Но, чтобы не канителиться съ вами зря, сдѣлаю по-вашему — разскажу все, какъ есть.

И онъ подробно сообщилъ о всѣхъ похожденіяхъ Донъ-Кихота и своихъ собственныхъ. Мы знаемъ, что разъ языкъ его начиналъ работать, ему трудно было остановиться. Изумленные слушатели узнали не только то, что было въ дѣйствительности, но даже и то, что существовало пока лишь въ пылкой фантазіи Донъ-Кихота и было принято его оруженосцемъ на вѣру. Санчо закончилъ свое повѣствованіе заявленіемъ, что онъ теперь ѣдетъ съ письмомъ своего господина въ Дульцинеѣ Тобозской, дочери Лоренцо Корчуелло, по которой Донъ-Кихотъ сходить съ ума.

Хотя странное помѣшательство гидальго не было тайной для его друзей, они тѣмъ не менѣе остолбенѣли отъ удивленія, слушая разсказъ Санчо. Желая узнать, что бы такое рыцарь могъ написать мнимой Дульцинеѣ Тобозской, они попросили Санчо показать имъ письмо. На это послѣдній отвѣтилъ:

— Письмо написано въ записной книжкѣ, и мой господинъ поручилъ мнѣ отдать его переписать на отдѣльный листъ бумаги какому-нибудь деревенскому учителю или церковному ключарю.

— Вотъ и отлично, — замѣтилъ священникъ. — Дай мнѣ книжку, я и перепишу письмо.

Санчо сунулъ руку за пазуху, чтобы достать оттуда книжку, но тамъ ея не оказалось, по той простой причинѣ, что Донъ-Кихотъ въ минуту отъѣзда оруженосца забылъ передать ему ее, а тотъ, въ свою очередь, забылъ спросить ее. Не находя книжки, Санчо поблѣднѣлъ какъ смерть, и на лбу его выступили капли холоднаго пота. Нѣсколько разъ онъ принимался выворачивать всѣ свои карманы и ощупывать себя со всѣхъ сторонъ, но все было напрасно, — пропажа не находилась. Съ отчаянья онъ вырвалъ у себя чуть не полбороды и до крови исколотилъ себя кулаками по лицу.

Не зная, въ чемъ дѣло, священникъ и цирюльникъ съ изумленіемъ спрашивали его, за что онъ такъ истязуетъ себя.

— Какъ за что? — воскликнулъ Санчо. — Я потерялъ цѣлыхъ трехъ ослятъ, а вы удивляетесь, что я бью себя за это!

— Какихъ ослятъ? И какъ могъ ты ихъ потерять? — спросилъ цырюльникъ. — Развѣ они сидѣли у тебя за пазухой?

— Не они тамъ сидѣли, а книжка, гдѣ, кромѣ письма къ госпожѣ Дульцинеѣ, была еще записка отъ моего господина, въ которой онъ приказывалъ своей племянницѣ выдать мнѣ трехъ ослятъ изъ пяти, стоящихъ у него на конюшнѣ.

Кстати онъ разсказалъ о пропажѣ его собственнаго осла и хотѣлъ продолжать свое самоистязаніе; но священникъ не допустилъ до этого и утѣшилъ увѣреніемъ, что онъ самъ отправится въ горы къ Донъ-Кихоту и заставитъ его написать вторую записку о выдачѣ ослятъ прямо на листѣ бумаги, съ соблюденіемъ всѣхъ формальностей, безъ чего никакое письменное обязательство не имѣетъ законной силы.

— За это я буду вамъ глубоко благодаренъ, господинъ лиценціатъ, — сказалъ успокоенный оруженосецъ. — А что касается письма къ Дульцинеѣ, то мой господинъ прочиталъ мнѣ его вслухъ, такъ что я запомнилъ каждое слово и могу повторить его тому, кто возьмется написать мнѣ его.

— Ну, и прекрасно, — проговорилъ цырюльникъ. — Повтори намъ его, мы послушаемъ, а потомъ и напишемъ.

Санчо подумалъ, поглядѣлъ вверхъ, почесалъ въ затылкѣ, поерзалъ на сѣдлѣ, отгрызъ себѣ чуть ли не цѣлый ноготь и наконецъ вскричалъ:

— Провалиться мнѣ на этомъ самомъ мѣстѣ, если чортъ не шутитъ надо мною! Сейчасъ я отлично помнилъ все письмо, а теперь, ей Богу, у меня въ головѣ хоть шаромъ покати, — все позабылъ до единаго словечка!.. Впрочемъ… постойте… начало я припоминаю: «Высокая, вмѣстительная дама…»

— Вмѣстительная?.. — нараспѣвъ протянулъ цырюльникъ. — Этого быть не можетъ!

— Какъ не можетъ быть, когда я говорю, что именно этими словами и начиналось письмо моего господина! — обиженно возразилъ Санчо. — Ну, а потомъ говорилось… Ахъ, дай Богъ памяти, что потомъ-то было?.. Да, вотъ что: «Пораженный, безсонный, изъязвленный, цѣлуетъ вашей милости ручки, неблагодарная и нечувствительная красота…» Потомъ что-то было сказано о томъ, что мой господинъ посылаетъ ей здоровья, которое отнялъ у самого себя… Дальше не помню ничего, кромѣ одной подписи: «Вашъ до гроба рыцарь Печальнаго Образа».

Слушатели смѣялись до упада, восхищаясь его «превосходною» памятью, и просили Санчо повторить письмо еще нѣсколько разъ, говоря, что имъ самимъ нужно заучить его наизусть, безъ чего они не будутъ въ состояніи воспроизвести его на бумагѣ. И Санчо повторялъ, разумѣется, каждый разъ иначе, при чемъ привиралъ всевозможныя небылицы, такъ что привелъ священника и цирюльника въ полный восторгъ.

Въ концѣ-концовъ болтливый оруженосецъ разсказалъ и о томъ, что какъ только онъ привезетъ своему господину благопріятный отвѣть на письмо къ Дульцинеѣ, тотъ пустится въ новыя странствованія, и тогда ужъ непремѣнно сдѣлается императоромъ или по меньшей мѣрѣ королемъ.

— Къ тому времени, — продолжалъ фантазировать Санчо, — я, навѣрное, успѣю овдовѣть, и мой добрый господинъ женить меня на подругѣ своей жены, на знатной богачкѣ, у которой много имѣній и все на твердой землѣ, — это не то, что какіе-нибудь дрянные острова, плавающіе въ морѣ.

— Да развѣ у твоего господина есть уже и жена? — спросилъ цырюльникъ.

— Пока нѣтъ, — отвѣтилъ Санчо. — Но онъ непремѣнно женится на дочери того императора или короля, котораго побѣдить на войнѣ.

Много еще въ такомъ духѣ болталъ Санчо. Слушатели только удивлялись, какъ заразительно безуміе. Не желая разочаровывать бѣднягу въ его радужныхъ надеждахъ, священникъ сказалъ ему:

— Молись хорошенько Богу о здоровьѣ твоего господина, Санчо. Онъ, по своей храбрости, навѣрное, достигнетъ очень высокаго положенія; тогда и тебѣ будетъ хорошо. Можетъ быть онъ сдѣлается даже архіепископомъ…

— Архіепископомъ? — протянулъ Санчо. — Гмъ! Это, кажись, не такъ хорошо, какъ быть императоромъ… А что даютъ странствующіе архіепископы своимъ вѣрнымъ оруженосцамъ?

— Даютъ мѣсто ризничаго иди дѣлаютъ ихъ священниками въ какомъ-нибудь богатомъ приходѣ, гдѣ доходовъ вдесятеро больше, чѣмъ жалованья, — отвѣтилъ священникъ.

— Да вѣдь для того, чтобы сдѣлаться священникомъ, нужно быть не женатымъ, — замѣтилъ Санчо. — Притомъ необходимо знать церковную службу. А я, какъ нарочно, женатъ… дернула меня нелегкая навязать себѣ на шею бабу!.. Да и церковной службы выучить не могу, потому что не знаю грамотѣ… Господи! Что же будетъ тогда со мною, если мой господинъ и правда сдѣлается не императоромъ, какъ это въ обычаѣ у странствующихъ рыцарей, а архіепископомъ?

— Не горюй, другъ Санчо, — утѣшалъ цирюльникъ. — Мы поговоримъ объ этомъ съ твоимъ господиномъ и посовѣтуемъ ему непремѣнно итти въ императоры или въ короли, а ужъ никакъ не въ архіепископы. Да онъ по своей воинственности и не годится въ духовное званіе.

— Ну, если не годится, такъ и слава Богу! — обрадовался Санчо. — По крайней мѣрѣ тогда мнѣ можно будетъ жениться на принцессѣ и ни въ чемъ не стѣснять себя.

— Совершенно вѣрно, — сказалъ священникъ. — Только сначала нужно вытащить твоего господина изъ горъ, въ которыхъ онъ, какъ ты говоришь, предается какимъ-то совершенно безполезнымъ самоистязаніямъ… Однако мы съ тобою такъ заболтались, что мнѣ опять ѣсть захотѣлось, хотя передъ тѣмъ мы здѣсь отлично позавтракали… Ты, должно-быть, тоже голоденъ. Сойди съ своего коня и пойдемъ съ нами въ корчму.

— Нѣтъ, покорно васъ благодарю! — съ водимымъ испугомъ проговорилъ Санчо, косясь на домъ, въ которомъ онъ вынесъ столько непріятностей. — Идите лучше одни и прикажите вынести мнѣ порцію чего-нибудь горяченькаго да овсеца Россинанту.

— Почему же ты самъ не хочешь войти туда? — спросилъ священникъ, указывая на корчму.

— Я потомъ разскажу вамъ, что со мною разъ здѣсь случилось.

— А! Ты, значить, уже бывалъ здѣсь?.. Ну хорошо, пусть будетъ по-твоему.

Съ этими словами священникъ взялъ подъ руку цырюльника и возвратился съ нимъ въ корчму. Немного погодя работникъ принесъ Санчо миску съ супомъ, а потомъ и мѣшокъ съ овсомъ, который и навязалъ Россинанту на морду.

Сидя за столомъ въ корчмѣ, священникъ вмѣстѣ со своимъ пріятелемъ цырюльникомъ начали обсуждать средство къ излѣченію сумасшедшаго гидальго, въ которомъ они принимали большое участіе.

— Я думаю вотъ что, — сказалъ наконецъ священникъ — прямымъ путемъ съ нимъ ничего не подѣлаешь, поэтому нужно дѣйствовать хитростью, но такимъ образомъ, чтобы это было въ его духѣ. Для этого вы нарядитесь странствующею принцессой, а я буду разыгрывать роль вашего оруженосца. Разыскавъ нашего рыцаря, вы должны притвориться обиженною, оскорбленною и страдающею женщиной. Вы скажете ему, что слава объ его подвигахъ, какъ защитника оскорбленныхъ, дошла и до васъ, поэтому, прибѣгая къ его покровительству, вы просите его слѣдовать за вами, чтобы наказать вашихъ враговъ. Отказать вамъ въ исполненіи этой просьбы онъ, какъ странствующій рыцарь, карающій всякую несправедливость, конечно, не захочетъ. Понятно, вы будете подъ густымъ покрываломъ и скажете ему, что только тогда покажете свое лицо, когда онъ отомститъ за вашу поруганную честь, или… Вообще, мы потомъ придумаемъ что нибудь. Когда намъ такимъ образомъ удастся заманить его въ себѣ, мы серьезно займемся его лѣченіемъ. Надѣюсь, что съ Божьей помощью намъ удастся вылѣчить его, если онъ еще не окончательно потерялъ разсудокъ.

Цырюльникъ одобрилъ этотъ планъ, и они принялись подробно обсуждать его.

ГЛАВА XVII,
о томъ, какъ священникъ и цырюльникъ достигли своей цѣли, и о другихъ интересныхъ событіяхъ.

Не имѣя въ своемъ распоряженіи много свободнаго времени, друзья Донъ-Кихота, священникъ и цырюльникъ, рѣшили немедленно же приняться за выполненіе своего плана. Цырюльникъ выпросилъ у хозяйки корчмы юбку и головной уборъ, за которые онъ, не имѣя съ собою денегъ, оставилъ ей въ закладъ свой новый камзолъ. Священникъ устроилъ себѣ длинную бороду изъ рыжаго коровьяго хвоста, висѣвшаго, вѣроятно, въ видѣ украшенія на стѣнѣ въ корчмѣ.

Хозяйкѣ хотѣлось узнать, на что имъ понадобились эти вещи, и священникъ въ короткихъ словахъ разсказалъ ей о сумасшествіи ихъ пріятеля гидальго, вообразившаго себя рыцаремъ и скитающагося но окрестностямъ подъ именемъ Донъ-Кихота Ламанчскаго, и сообщилъ о планѣ, который они задумали для его излѣченія. Хозяйка и ея мужъ тотчасъ же догадались, что этотъ сумасшедшій не кто иной, какъ ихъ недавній странный гость, слугу котораго проѣзжіе купцы подбрасывали на одѣялѣ. Они, въ свою очередь, разсказали все, что натворилъ у нихъ Донъ-Кихотъ и что вообще произошло во время его пребыванія въ корчмѣ.

Послѣ этого, одобривъ ихъ планъ, хозяйка нарядила цырюльника въ суконную юбку съ широчайшею бархатною обшивкой и въ красный бархатный лифъ, вышитый блестящей канителью. Эти вещи были сильно поношены, но тѣмъ не менѣе продолжали быть предметами гордости ихъ владѣлицы. На голову ему она надѣла бѣлый тюлевый чепчикъ съ широкими красными шелковыми лентами. Вмѣсто покрывала она привязала вокругъ чепчика и спустила на лицо ряженаго кусокъ тонкой черной тафты. Надѣвъ поверхъ всего этого широкополую и длинную мантію священника, цырюльникъ помогъ ему подвязать длинную бороду. Послѣ этого они оба вышли на дворъ и сѣли на своихъ муловъ.

Простившись со всѣми, не исключая и кривой Мариторны, обѣщавшей молиться объ успѣшномъ окончаніи ихъ добраго дѣла, друзья Донъ-Кихота двинулись въ путь подъ предводительствомъ Санчо, котораго посвятили въ свое предпріятіе.

Санчо, нахохотавшись всласть надъ маскарадомъ, затѣяннымъ его спутниками, сталь разсказывать, какъ они съ Донъ-Кихотомъ встрѣтили въ горахъ сумасшедшаго Карденіо, но умолчалъ о находкѣ чемодана и того, что въ немъ заключалось: онъ все-таки не настолько былъ простъ, чтобы вредить своимъ собственнымъ интересамъ.

Пропутешествовавъ около сутокъ, наши путники достигли того мѣста, гдѣ дальнѣйшій путь былъ обозначенъ вѣтками дрока, разбросанными оруженосцемъ Донъ-Кихота.

— Ну, теперь до мѣста пребыванія господина не далеко, — сказахъ Санчо. — Не мѣшало бы вамъ, господинъ цирюльникъ, забыть теперь, что вы, благодаря Бога, не баба, а мужчина… Спаси Господи, рыцарь вздумаетъ пойти мнѣ навстрѣчу и услышитъ, какъ васъ называютъ по имени, данномъ вамъ при крещеніи! Тогда вся ваша затѣя и пропала.

— Санчо правъ, — проговорилъ священникъ. — Не забудьте, куманекъ, что вы съ этой минуты принцесса, и ты, Санчо, смотри, не проговорись своему господину о томъ, кто мы. Когда твой господинъ спросить тебя, передалъ ли ты Дульцинеѣ письмо, то скажи, что передахъ, но получилъ отъ нея отвѣтъ на словахъ, потому что его прекрасная дама не умѣетъ писать. Отвѣтъ же долженъ состоять въ томъ, что она де зоветъ рыцаря къ себѣ немедленно, по очень важному дѣлу, и что она страшно разгнѣвается на него, если онъ не исполнитъ ея требованія. А мы съ кумомъ тѣмъ временемъ постараемся настроить его такъ, чтобы онъ послѣ свиданія съ Дульцинеей отправился завоевывать себѣ имперію. Насчетъ же архіепископства ты не бойся: ради тебя мы ни за что не допустимъ его до этой мысли.

— Будьте покойны, я не проболтаюсь, гдѣ не надо, — отвѣтилъ Санчо. — Дай вамъ Господи на много лѣтъ здоровья за то, что вы обѣщаетесь не давать ему возможности сдѣлаться архіепископомъ, въ случаѣ если ему это взбредетъ въ голову. Разъ я въ священники не гожусь, то и ему совсѣмъ не къ чему лѣзть въ архіепископы… Не угодно ли, я поѣду впередъ и передамъ моему господину отвѣтъ госпожи Дульцинеи? Можетъ-быть онъ захочетъ тотчасъ же ѣхать къ ней. Тогда я приведу его сюда, и дѣло обойдется безъ лишнихъ хлопотъ для васъ. Что вамъ зря-то болтаться по горамъ.

Спутники Санчо очень обрадовались его предложенію, тѣмъ болѣе, что солнце страшно пекло, а они какъ разъ находились въ лощинкѣ, гдѣ было такъ прохладно, что они не прочь были бы отдохнуть въ ней.

Оруженосецъ нашего рыцаря отправился впередъ, а священникъ съ цырюльникомъ спѣшились, пустили своихъ муловъ пастись на зеленой травѣ, а сами улеглись подъ тѣнистыми деревьями.

Черезъ нѣсколько времени слухъ ихъ былъ пораженъ чистымъ и звучнымъ голосомъ, пѣвшимъ что-то не далеко отъ нихъ. Они никакъ не ожидали встрѣтить въ пустынѣ такого прекраснаго пѣвца и потому переглядывались въ изумленіи, не вѣря своимъ ушамъ.

Слушатели были въ восторгѣ и притаили дыханіе, чтобы не проронить ни одного звука чуднаго голоса.

Пѣсня закончилась глубокимъ вздохомъ; затѣмъ послышались глухія рыданія, прерываемыя раздирающими душу стонами.

Наши друзья полюбопытствовали узнать, кто бы это могъ такъ сладко пѣть и такъ горько плакать, и встали, чтобы взглянуть на него.

Имъ не долго пришлось искать: за поворотомъ лощины, на вершинѣ скалы, сидѣлъ человѣкъ, въ которомъ они при первомъ взглядѣ узнали Карденіо, по описанію Санчо.

Карденіо, — это, дѣйствительно, былъ онъ — не выказалъ ни испуга ни удивленія, увидавъ незнакомыхъ лицъ. Мелькомъ взглянувъ на нихъ, онъ опустилъ голову на грудь и замеръ въ этой позѣ.

Священникъ приблизился къ нему и ласково сталъ убѣждать его покинуть эту суровую пустыню и возвратиться въ среду людей, которые могли бы утѣшить его въ минуты тоски и вознаградить теплымъ участіемъ за прошлыя страданья.

Къ счастію, Карденіо былъ въ полномъ разсудкѣ и выслушалъ слова священника безъ всякаго раздраженія.

— Сеноръ, — сказалъ онъ, когда священникъ замолчалъ, — я вижу, что, Небо, въ безграничномъ своемъ милосердіи одинаково пекущееся какъ о добрыхъ, такъ и о злыхъ, посылаетъ мнѣ въ васъ неожиданное утѣшеніе. Вы яркими красками рисуете мнѣ грустную картину той жизни, на которую я обрекъ себя, и стараетесь уговорить меня вернуться въ общество. Но вы не знаете, что именно заставило меня удалиться сюда, и потому невѣрно судите обо мнѣ… Я вижу по вашимъ взглядамъ, что вы считаете меня сумасшедшимъ, и нисколько не удивляюсь этому, — другимъ я вамъ и не могу казаться… Хотите выслушать грустную повѣсть моихъ страданій? Когда я передамъ вамъ ее, вы поймете, что мнѣ только здѣсь и мѣсто… Говорятъ, я иногда бываю въ такомъ состояніи, что порываюсь убить всякаго, кто попадетъ мнѣ на глаза; я не сознаю этихъ минутъ, но не отрицаю ихъ возможности, — слишкомъ ужъ сильно мое горе, чтобы не подѣйствовать разрушающимъ образомъ на мое тѣло и не омрачатъ по временамъ моего духа. Но сейчасъ ничего подобнаго со мной бытъ не можетъ, и я прошу васъ выслушать меня, если только, конечно, у васъ есть время и желаніе.

— Разскажите, — предложилъ священникъ. — У насъ достаточно времени, и мы очень будемъ рады выслушать васъ, чтобы узнать, не ошибаетесь ли вы, думая, что мѣсто для васъ лишь здѣсь. Здѣсь человѣкъ можетъ только одичать, а никакъ не найти исцѣленія своихъ душевныхъ ранъ.

Карденіо разсказалъ все уже извѣстное читателямъ и даже то, что осталось не досказаннымъ имъ Донъ-Кихоту изъ-за королевы Мадезимы и ея врача Елизабада, о которыхъ такъ некстати упомянулъ и притомъ въ такихъ непочтительныхъ выраженіяхъ, что рыцарь нашелъ нужнымъ вступиться за ихъ честь.

Дойдя до того мѣста, когда Люсинда брала у него читать Амадиса Галльскаго, онъ продолжалъ:

— Въ возвращенной мнѣ ею книгѣ оказалось письмо, попавшее затѣмъ въ руки дона Фернандо, какъ и вся остальная наша переписка. Я могу вамъ дословно повторить это письмо потому, что заучилъ его наизусть. Вотъ оно: «Люсинда къ Карденіо. Съ каждымъ днемъ я открываю въ васъ все новыя и новыя достоинства, заставляющія меня все болѣе и болѣе любить васъ. Если вы хотите, чтобы я доказала вамъ это, не оскорбляя своей чести, то обратитесь еще разъ къ моему отцу, который настолько цѣнитъ васъ и любитъ меня, что не будетъ противиться моимъ желаніямъ, разъ въ нихъ нѣтъ ничего преступнаго. Сдѣлавъ это, вы внушите мнѣ полную увѣренность, что дѣйствительно любите меня такъ, какъ говорите». Познакомившись съ содержаніемъ этого письма, — продолжалъ Карденіо, — донъ Фернандо весь поблѣднѣлъ, но я не придавалъ этому никакого значенія и продолжалъ откровенничать. Я сообщилъ ему, что отецъ Люсинды требовалъ, чтобы мое предложеніе было сдѣлано чрезъ моего отца, котораго я не смѣлъ просить объ этомъ, опасаясь его отказа, — не потому, чтобы онъ не понималъ всѣхъ прекрасныхъ свойствъ Люсинды и не находилъ ее достойною войти въ нашъ домъ, а потому, что онъ могъ найти это преждевременнымъ, такъ какъ еще не было извѣстно, что намѣренъ сдѣлать со мною герцогъ Рикардо. Притворяясь сочувствующимъ мнѣ, донъ Фернандо сказалъ, что онъ самъ переговоритъ съ моимъ отцомъ и убѣдить его не медлить сватовствомъ, чтобы не доводить меня и мою возлюбленную до отчаянія… О, вѣроломный, жестокосердый, коварный измѣнникъ!.. Какъ могъ онъ такъ ужасно злоупотребить моимъ довѣріемъ и такъ измѣнить дружбѣ?.. За что онъ сгубилъ меня, уничтоживъ всѣ мои надежды и радости, разрушивъ навсегда мое счастье?.. Развѣ я сдѣлалъ ему какое-нибудь зло?.. Развѣ я когда-нибудь сказалъ или посовѣтовалъ ему что-нибудь вредное?.. Но къ чему эти поздніе упреки? Ими все равно ничего не воротишь и не исправишь!.. Мнѣ давно уже пора понять, что все, что дѣлается съ человѣкомъ, уже заранѣе было предназначено ему судьбою… Положимъ, отъ этого сознанія не легче, и удары судьбы всегда будутъ намъ больны… Дѣйствуй донъ Фернандо открыто, сбрось онъ маску дружбы, я могъ бы бороться съ нимъ, и еще неизвѣстно, чья бы тогда взяла; но онъ дѣйствовалъ украдкой, какъ воръ, выпытывая мою тайну для того, чтобы воспользоваться ею для своихъ собственныхъ цѣлей. Этой-то низости я и не могу простить ему… Но оставимъ эти лишнія разсужденія, которыя только подливаютъ масло въ огонь. Продолжаю мой разсказъ. Присутствіе мое мѣшало дону Фернандо привести въ исполненіе свои безчестные замыслы, поэтому онъ задумалъ послать меня къ своему старшему брату за деньгами для покупки шести лошадей, уже выбранныхъ имъ. Но, Боже, могъ ли я предвидѣть его измѣну! Могъ ли я даже подумать о чемъ-нибудь подобномъ! Нѣтъ, у меня не было ни малѣйшаго подозрѣнія, и я уѣхалъ совершенно спокойный. Передъ тѣмъ я повидался съ Люсиндой, сказалъ ей, что обѣщалъ сдѣлать для насъ донъ Фернандо, и утѣшалъ ее увѣреніемъ въ скоромъ исполненіи нашихъ желаній. Она сначала вся просіяла сладостною надеждой, но вдругъ снова затуманилась, и на ея прекрасныхъ глазахъ засверкали слезы. Она усиливалась сказать мнѣ что-то, но не могла: ей стиснуло горло. Я приписывалъ эти признаки волненія внезапно охватившей ее тоскѣ вслѣдствіе новой, хотя и непродолжительной, разлуки со мною. Только впослѣдствіи я понялъ, что это было предчувствіе ожидающихъ насъ страданій. Я и самъ сталъ точно не свой, когда, бросивъ послѣдній прощальный взглядъ, покинулъ ее. Братъ дона Фернандо принялъ меня очень любезно, но, къ величайшему моему отчаянію, задержалъ меня на цѣлую недѣлю и почему-то даже не допустилъ повидаться со старымъ герцогомъ, придумывая для этого множество предлоговъ. Потомъ выяснилось, что братья были въ заговорѣ противъ меня, то-есть старшій брать, посвященный въ тайну младшаго, взялся способствовать ему отбить у меня невѣсту. Поэтому онъ и задержалъ меня и не допускалъ до своего отца, чтобы какъ-нибудь нечаянно не вышло все наружу. На седьмой день моего пребыванія у брата моего друга ко мнѣ пріѣхалъ нарочный съ письмомъ отъ Люсинды. Дрожащими руками вертѣлъ въ рукахъ я это письмо, чувствуя, что въ немъ должно заключаться что-нибудь ужасное для меня: изъ-за пустяковъ моя невѣста не стала бы посылать ко мнѣ такъ далеко нарочнаго. Я спросилъ посланнаго, кто передалъ ему письмо и сколько времени онъ былъ въ дорогѣ. Онъ разсказалъ слѣдующее: «Проходилъ я вчера по городу, такъ около полудня, какъ вдругъ меня окликнула какая-то прекрасная молодая сенорита, стоявшая у окна и горько плакавшая, и сказала мнѣ: „Другъ мой, если ты христіанинъ, то, ради Бога, отвези, не мѣшкая ни одной минуты, это письмо по адресу, который на немъ написанъ. Въ вознагражденіе за твой трудъ прими вотъ это“. Тутъ она бросила мнѣ въ окно шелковый платокъ, въ которомъ было сто реаловъ и золотое кольцо. Когда я показалъ ей знаками, что готовъ исполнить ея порученіе, она кивнула головой, закрыла окно и отошла отъ него. По адресу я узналъ, что письмо назначается вамъ, а объ васъ я давно уже слышалъ, какъ объ одномъ изъ благороднѣйшихъ господъ нашего города. Это заставило меня поспѣшить доставкою вамъ письма. Побѣжавъ домой, я осѣдлалъ своего мула и поскакалъ сюда. Я пробылъ въ пути шестнадцать часовъ; это, кажется, немного, потому что отъ нашего города сюда не менѣе пятидесяти миль». Каждое слово посланнаго рѣзало меня какъ острымъ ножомъ. Едва владѣя собою отъ волненія, я распечаталъ письмо; содержаніе его превзошло самыя мрачныя мои предположенія. Вотъ это содержаніе, оно огненными буквами врѣзалось въ мою память: «Карденіо! Донъ Фернандо, дѣйствительно, сдержалъ данное вамъ слово: онъ упросилъ вашего отца переговорить съ моимъ, но только не въ вашу пользу, а въ свою собственную. Да, онъ убѣдилъ вашего отца, быть за него самого сватомъ предъ моимъ отцомъ. Мой отецъ, ослѣпленный титуломъ, богатствомъ и положеніемъ жениха, съ радостью далъ ему согласіе на полученіе моей руки. Черезъ два дня будетъ моя свадьба, а слѣдовательно — и мое несчастье. Спѣшатъ все окончить до вашего возвращенія. Присутствовать на ней будутъ только свидѣтели да мой отецъ. Если хотите спасти меня — спѣшите сюда. Вы знаете, какъ я васъ люблю, поэтому можете представить себѣ, что я должна чувствовать въ эту минуту. Молю Бога, чтобы эти строки дошли до васъ прежде, чѣмъ успѣютъ связать меня навѣки съ человѣкомъ, къ которому я чувствую одинъ непреодолимый ужасъ». Недолго думая, тотчасъ же по прочтеніи этого рокового писька, я помчался на своемъ чистокровномъ бѣгунѣ выручать свою дорогую невѣсту изъ ловушки, въ которую она попала. Я понялъ теперь весь гнусный замыселъ дона Фернандо, и моему бѣшенству не было границъ. Прибывъ поздно вечеромъ въ свой городъ, я направился прямо подъ окно Люсинды, подъ которымъ всегда происходили наши свиданія; оно выходило въ старый, запущенный садъ, никогда никѣмъ не посѣщаемый. Люсинда сидѣла у этого окна, вся въ бѣломъ и подъ длиннымъ покрываломъ, не препятствовавшимъ мнѣ, однако, видѣть ея прелестное, но теперь разстроенное горемъ лицо. Увидавъ меня, она открыла окно и шепнула: «Карденіо, ты видишь, я уже одѣта къ вѣнцу. Въ большой залѣ нашего дома все приготовлено для вѣнчальнаго обряда, передъ которымъ я трепещу; ждутъ только священника… Не падай духомъ, мой возлюбленный! Старайся незамѣтно пробраться въ домъ и присутствовать при томъ, что тамъ должно произойти. Если меня будутъ принуждать къ вѣнчанію, не обращая вниманія на мой отказъ, то я прибѣгну къ помощи кинжала, который спрятанъ у меня въ платьѣ, и тогда ты увидишь всю силу моей любви къ тебѣ». «Хорошо, — отвѣтилъ я, — иду въ залу, и надѣюсь, что сумѣю оградить тебя своею шпагою отъ насилія и отъ необходимости воспользоваться кинжаломъ». Въ эту минуту за нею пришли. Зная всѣ ходы и выходы въ домѣ, я прокрался въ галлерею, куда выходили окна зала, въ которомъ долженъ былъ совершиться вѣнчальный обрядъ. Вскочивъ въ одно изъ оконъ, я остановился въ его нишѣ, закрытой занавѣсками; я ихъ немного раздвинулъ, чтобы все видѣть. Описать, что происходило въ моей душѣ, — невозможно. Я каждую минуту готовъ былъ броситься на блаженно улыбавшагося жениха и истерзать его въ куски, но благоразуміе заставляло меня сдерживаться и ждать, что будетъ. Вошла невѣста, шурша безконечнымъ шлейфомъ бѣлаго атласнаго платья и сверкая множествомъ драгоцѣнныхъ камней, заигравшихъ въ лучахъ восковыхъ свѣчей, которыя горѣли въ спускавшемся съ потолка канделябрѣ… О, какъ дивно хороша была въ этомъ нарядѣ моя Люсинда!.. О, память, бичъ моего покоя! Къ чему ежеминутно воскрешаешь ты предо мною эти божественныя черты, которыя я такъ желалъ бы навѣки забыть! Мнѣ слѣдовало бы помнить только объ ея вѣроломствѣ, котораго я въ то время никакъ не могъ ожидать отъ нея… Но я забѣгаю впередъ. Буду продолжать, какъ мнѣ это ни тяжело. Наступила роковая минута. Я весь превратился въ слухъ и зрѣніе, приготовляясь явиться на помощь къ Люсиндѣ, какъ только услышу объ ея несогласіи быть женою того, который стоялъ возлѣ нея съ видомъ побѣдителя, и если ее будутъ принуждать къ этому насильно… Вотъ священникъ взялъ брачущихся за руки и спросилъ Люсинду, желаетъ ли она имѣть дона Фернандо своимъ мужемъ. Съ трепетомъ ожидалъ я отвѣта невѣсты, который долженъ былъ рѣшить участь трехъ лицъ. О, зачѣмъ я не бросился впередъ въ эту минуту?! Зачѣмъ я не крикнулъ: "Люсинда, помни, что ты обѣщала мнѣ и что я обѣщалъ тебѣ! Ты не имѣешь права измѣнять своему слову: это будетъ преступленіемъ, равносильнымъ убійству! А ты, лукавый другъ Фернандо, дерзающій попирать всѣ божескіе и человѣческіе законы, чтобы завладѣть тѣмъ, что принадлежитъ другому, неужели ты думаешь, что можешь безнаказанно нарушить покой всей моей жизни? Неужели ты воображаешь, что я способенъ молча смотрѣть, какъ ты будешь пользоваться счастьемъ, хитростью и обманомъ отнятымъ у меня?.. Да, теперь я хорошо знаю, что мнѣ слѣдовало сдѣлать и сказать тогда!.. Будь проклята моя нерѣшительность, моя слабость, препятствовавшія мнѣ открыто заявить свои права!.. Но могъ ли я думать… могъ ли я питать хотя малѣйшее подозрѣніе въ вѣрности Люсинды? Я былъ увѣренъ, что она скажетъ нѣтъ на вопросъ священника, и потому медлилъ своимъ вмѣшательствомъ, которое считалъ умѣстнымъ лишь въ случаѣ, когда послѣ ея несогласія ее захотятъ вѣнчать насильно… Медлила и она своимъ роковымъ отвѣтомъ. Мнѣ казалось, что она ищетъ въ складкахъ своего роскошнаго платья кинжалъ… Я пристально слѣдилъ за каждымъ ея движеніемъ, за малѣйшимъ измѣненіемъ ея прекраснаго блѣднаго лица, готовый остановить ея руку въ тотъ самый мигъ, когда эта рука направится съ кинжаломъ къ сердцу. Я находился только въ двухъ шагахъ отъ той, которую считалъ своею невѣстой и которая теперь стояла предъ алтаремъ съ другимъ… Но вотъ какъ громовой ударъ поразило меня слово да, громко и отчетливо произнесенное Люсиндой… Произошелъ обмѣнъ колецъ, я началось вѣнчаніе, по окончаніи котораго донъ Фернандо поцѣловалъ свою супругу… Въ тотъ же мигъ Люсинда вскрикнула и лишилась чувствъ… Неожиданный отвѣтъ ея такъ ошеломилъ меня, что я нѣсколько времени не былъ въ состояніи ни шевельнуться ни крикнуть, и глядѣлъ на все происходившее какъ на наважденіе злого духа, захотѣвшаго пошутить надо мною… Я никакъ не могъ повѣрить, чтобы все это была дѣйствительность, когда я имѣлъ полное право ожидать совершенно другого… Мать новобрачной подхватила ее на руки и поспѣшила расшнуровать. Вдругъ изъ-за корсажа новобрачной выпало запечатанное письмо. Донъ Фернандо съ алчностью дикаго звѣря бросился поднимать это письмо, прочиталъ его и съ видомъ человѣка, узнавшаго крайне тяжелую новость, опустился въ ближайшее кресло, предоставивъ другимъ хлопотать около его безчувственной супруги… Когда ко мнѣ вернулась способность двигаться, я удалился такъ же незамѣтно, какъ появился въ залѣ, обдумывая планъ мести не только вѣроломному другу, но и не менѣе вѣроломной невѣстѣ… Впослѣдствіи я одумался: я понялъ, что случилось только то, что должно было случиться, благодаря моей излишней довѣрчивости, и вмѣсто того, чтобы наказать обманувшихъ меня, я наказалъ самого себя за неумѣніе беречь свое счастіе… Однако въ тотъ роковой вечеръ я былъ еще далекъ отъ желанія принять на себя вину во всемъ происшедшемъ. Отыскавъ своего коня, оставленнаго мною на луговинѣ, примыкавшей къ саду того дома, въ которомъ я получилъ такой ударъ, я сѣлъ на него и погналъ его, куда глаза глядятъ. Черезъ нѣсколько времени я очутился за городскою чертой, въ чистомъ полѣ, и разразился тамъ цѣлымъ потокомъ проклятій противъ дона Фернандо; это какъ будто немного облегчило меня. Потомъ я сталъ осыпать горькими упреками измѣнницу, точно она могла слышать ихъ! Тысячу разъ назвалъ я ее неблагодарною и клятвопреступною; обвинялъ въ томъ, что она играла моимъ сердцемъ, завлекала меня, чтобы посмѣяться надо мною, и отдала предпочтеніе другому, котораго едва знала… Однако какъ ни былъ я возстановленъ противъ моей бывшей невѣсты, любовь моя къ ней оставалась тою же, какъ была, и нашептывала мнѣ оправданія ея поступка. Какъ дѣвушка кроткая, какъ почтительная и покорная дочь, Люсинда не могла рѣшиться возстать противъ воли своего отца, желавшаго ея союза съ блестящимъ кавалеромъ, сыномъ могущественнаго вельможи.

Но зачѣмъ же, возражалъ я самому себѣ, зачѣмъ въ такомъ случаѣ она сказала мнѣ, что готова покончить со своей жизнью, когда у нея потребуютъ предъ алтаремъ рѣшительнаго отвѣта, и сама просила меня присутствовать въ залѣ, гдѣ долженъ былъ совершиться обрядъ, чтобы я могъ собственными глазами убѣдиться въ ея любви и вѣрности ко мнѣ? Не доказываетъ ли это, что она хотѣла только посмѣяться надо мною, увѣренная, что я, по своему малодушію, не рѣшусь разоблачить ея преступную игру со мною? Просто-напросто она нашла, что донъ, Фернандо блестящѣе меня во всѣхъ отношеніяхъ, и добровольно пошла за него, благо онъ сдѣлалъ ей предложеніе; а ея посольство ко мнѣ и все остальное было одною комедіей, — рѣшилъ я, и снова огласилъ воздухъ проклятіями, упреками, тяжкими стонами и громкими воплями… Блуждая всю ночь по окрестностямъ города, я загналъ своего коня, который палъ къ утру подо мною. Въ душѣ моей бушевала такая злоба, что я даже не пожалѣлъ своего вѣрнаго товарища. Снявъ съ него чемоданъ, въ которомъ находились кой-какія вещи и деньги, я пѣшкомъ дошелъ до первой деревни, купилъ тамъ себѣ мула; потомъ, не давая себѣ отдыха, я отправился дальше, по направленію къ этимъ горамъ; мнѣ нужно было уединеніе, чтобы выкричать и выплакать свое горе… Добравшись сюда, я проблуждалъ тутъ трое сутокъ, пока не встрѣтилъ окрестныхъ пастуховъ, которыхъ и просилъ указать мнѣ самое глухое ущелье. Они указали мнѣ мѣсто, куда, по ихъ словамъ, кромѣ дикихъ козъ и волковъ, охотящихся за ними, не заходитъ ни одно живое существо. Я туда и удалился, какъ въ пріютъ моей скорби… Пока я пробирался черезъ одну долину, по которой протекаетъ ручей, палъ и мой измученный мулъ, а я самъ, полуживой отъ голода и усталости, доплелся до какого-то ущелья. Дальше ужъ не знаю, что со мною было. Когда я опомнился, то увидѣлъ себя окруженнымъ пастухами. Эти добрые люди дали мнѣ ѣсть, обѣщались и потомъ снабжать меня пищей, если только я не буду пугать ихъ своими странностями. Со мною по временамъ, дѣйствительно, дѣлается что-то странное; это я самъ сознаю теперь. Бываютъ минуты, когда мнѣ хотѣлось бы уничтожить весь міръ.

Въ эти минуты я бросаюсь на что попало, рву на себѣ одежду и волосы, плачу и кричу, проклинаю и угрожаю, все время повторяя имя Люсинды. Впрочемъ, это имя я, навѣрное, буду твердить и въ минуту смерти. Послѣ этихъ припадковъ я всегда чувствую себя совершенно разбитымъ и нѣсколько времени провожу въ полной неподвижности. Въ одномъ мѣстѣ есть старое пробковое дерево, въ дуплѣ котораго я иногда провожу цѣлые дни; но бываетъ и такъ, что я иногда брожу по всему лабиринту этихъ горъ и дохожу почти даже до выхода изъ нихъ, какъ, напримѣръ, сегодня. Не зайди я сюда, такъ далеко отъ своего обычнаго мѣстопребыванія, вамъ едва ли удалось бы встрѣтить меня. Не желая ничего скрывать отъ васъ о себѣ, я долженъ добавить, что пастухи сдерживаютъ свое слово: приносятъ мнѣ пищу и оставляютъ ее около того дерева, о которомъ я только что говорилъ вамъ, даже и тогда, когда меня нѣтъ поблизости. Иногда я вижусь съ ними, и они увѣряютъ меня, будто я нападаю на нихъ, подвергаю ихъ побоямъ, отнимаю у нихъ съѣстные припасы и потомъ быстро скрываюсь куда-то. Я не имѣю основанія не вѣрить имъ и самъ смутно сознаю, что бываю способнымъ поступать такъ, какъ они разсказываютъ, поэтому мнѣ всегда бываетъ очень совѣстно предъ ними, и я со слезами даю имъ обѣщаніе никогда болѣе не дѣлать этого. Случается и такъ, что птицы растаскиваютъ пищу, принесенную пастухами; тогда я, побуждаемый голодомъ, самъ иду къ нимъ въ ихъ селеніе и прошу дать мнѣ хлѣба, и они съ радостью даютъ все, что у нихъ есть. Мнѣ очень досадно, что я никакъ не могу до сихъ поръ преодолѣть потребности тѣла; но надѣюсь, что со временемъ мнѣ удастся если не совсѣмъ уничтожить ихъ, — это, вѣроятно, невозможно при жизни, — то, по крайней мѣрѣ, довести ихъ до того, что въ математикѣ называется минимумомъ. Вотъ, почтенные слушатели, жизнь, которую я веду, моля у Неба или смерти, или потери памяти, чтобы не смущало меня болѣе воспоминаніе о прекрасной, но невѣрной невѣстѣ и о томъ коварномъ другѣ, который отнялъ у меня вмѣстѣ съ нею все мое счастіе. Только бы мнѣ забыть ихъ, и духъ мой успокоился бы. Да сжалится надо мною Господь и да проститъ Онъ мнѣ, что я довелъ себя до звѣринаго состоянія, не будучи въ силахъ жить болѣе въ обществѣ людей, принесшихъ мнѣ столько зла… Скажите мнѣ теперь, видали ли вы когда-нибудь человѣка, страданія котораго превзошли бы мои? Вы, конечно, отвѣтите отрицательно и согласитесь, что для меня не можетъ быть никакого утѣшенія. Я не могу жить безъ Люсинды, какъ жилъ раньше, когда былъ увѣренъ въ ея любви и надѣялся, что рано или поздно она будетъ моею женой, и потому, если вы искренно желаете мнѣ добра, то помолитесь за меня, чтобы я скорѣе умеръ или лишился памяти о прошедшемъ; въ послѣднемъ случаѣ я, быть-можетъ, буду въ состояніи вновь вернуться въ міръ, изъ котораго изгнанъ вѣроломствомъ близкихъ мнѣ людей.

Карденіо замолчалъ. Священникъ хотѣлъ было что-то сказать, но ему помѣшали чьи-то жалобныя восклицанія, послышавшіяся вблизи.

ГЛАВА XXVIІІ,
о пріятномъ приключеніи, случившемся съ священникомъ и цырюльникомъ въ Сіеррѣ-Моренѣ.

Счастливъ тотъ вѣкъ, въ которомъ явился на свѣтъ доблестный Донъ-Кихотъ Ламанчскій! Благодаря возникшему въ душѣ этого великаго человѣка желанію возстановитъ угасшій орденъ странствующихъ рыцарей, мы имѣемъ возможность насладиться въ наше время, такъ бѣдное развлеченіями, чтеніемъ правдивой исторіи не только о его собственной жизни и подвигахъ, но и о жизни многихъ изъ тѣхъ лицъ, съ которыми сталкивала его судьба, безъ чего мы бы и не знали о нихъ.

Но будемъ продолжать разсказъ.

Восклицанія, заставившія священника замолчатъ, приближались, и чей-то голосъ разливался въ горькихъ жалобахъ. Вскорѣ можно было разслышатъ, какъ онъ говорилъ:

— Неужели нѣтъ такого угла на землѣ, гдѣ можно было бы на свободѣ сбросить съ себя непосильное бремя жизни? Неужели я и здѣсь, среди этихъ величавыхъ твердынь, воздвигнутыхъ мощною рукой природы, не найду покоя, въ которомъ такъ нуждается моя истерзанная душа? Неужели я и тутъ не избѣгну людей, одинъ видъ которыхъ растравляетъ мои сердечныя раны, нанесенныя мнѣ ихъ вѣроломствомъ и обманомъ? О, Небо, сжалься надо мною и помоги мнѣ укрыться навсегда отъ міра, переполненнаго однимъ зломъ!

Любопытствуя узнать, что за новаго страдальца привела въ горы судьба, священникъ, цирюльникъ и даже Карденіо встали и пошли по тому направленію, откуда раздавался голосъ. Пройдя не болѣе двадцати шаговъ, они увидѣли у подошвы высокой скалы, подъ тѣнью ясени, широко раскинувшей свои вѣтви, молодого человѣка, одѣтаго по-крестьянски. Онъ стоялъ къ нимъ спиною и мылъ себѣ ноги въ ручьѣ. Собесѣдники подкрались къ нему такъ осторожно, что онъ не слыхалъ ихъ, и потому они свободно могли любоваться снѣжною бѣлизной и изящною формой его ногъ и рукъ, которыя онъ мылъ въ водѣ. Пораженные противоположностью такихъ нѣжныхъ членовъ тѣла съ грубою одеждой незнакомца, наблюдатели спрятались за уступомъ скалы, чтобы лучше разсмотрѣть его, не будучи сами замѣчены имъ.

Окончивъ свое дѣло, молодой человѣкъ обернулся и показалъ лицо такой дивной красоты, что Карден�