Дон-Кихот Ламанчский (Сервантес; Мурахина)/1899 (ДО)/Часть II

Дон-Кихот Ламанчский — Часть II
авторъ Мигель де Сервантес, пер. Л. А. Мурахина

Оригинал: испанскій. — Перевод опубл.: 1899. Источникъ: Дон-Кихот Ламанчский : Роман в 2 частях / Пер. с исп, Л. А. Мурахиной, с рисунками Густава Дорэ. — М.: Тип. И. Д. Сытина, 1899.; az.lib.ru

Часть II.

Отъ автора къ читателю.

Представляю себѣ, съ какимъ нетерпѣніемъ, дорогой читатель, ты ухватился за это предисловіе, въ пріятномъ ожиданіи найти въ немъ язвительные упреки и оскорбительную ругань по адресу автора второго Донъ-Кихота, — того самаго Донъ-Кихота, который, какъ говорятъ, увидалъ свѣтъ въ Таррагонѣ {Дѣло идетъ о сочинителѣ, прятавшемся подъ именемъ лиценціата Алонзо Фернандена де-Авелланеда, книга котораго, «Донъ-Кихотъ», вышла въ Таррагонѣ.}. Къ сожалѣнію, я принужденъ обмануть твои ожиданія, такъ какъ все, что возбуждаетъ гнѣвъ въ самыхъ смиренныхъ сердцахъ, на меня не производитъ ни малѣйшаго дѣйствія. Если ты думалъ, что я, по крайней мѣрѣ, назову сочинителя второго Донъ-Кихота осломъ, дуракомъ или болваномъ, то и въ этомъ случаѣ ты жестоко ошибся: я рѣшительно не нахожу нужнымъ обращаться къ нему съ подобными эпитетами. Пувть самый грѣхъ его послужитъ ему наказаніемъ и не лишитъ его возможности благоденствовать.

Положимъ, мнѣ было очень больно узнать, что онъ насмѣшливо называетъ меня «старымъ» и «однорукимъ», какъ будто въ моей власти остановить время или заставить его изойти безслѣдно для меня! И точно я лишился руки въ какой-нибудь пьяной дракѣ, а не въ одномъ изъ самыхъ славныи сраженій прошедшихъ и будущихъ временъ {Въ сраженіи при Лепантѣ.}. Если мои раны и увѣчья не озарены особеннымъ блескомъ славы въ глазахъ тѣхъ, которые видятъ ихъ, зато эти раны пользуются уваженіемъ лицъ, знающихъ, гдѣ и какъ онѣ были получены мною. Во всякомъ случаѣ, лучше быть убитымъ или искалѣченнымъ въ битвѣ, нежели остаться живымъ и цѣлымъ въ постыдномъ бѣгствѣ. Я такъ проникнуть этою истиной, что горжусь своими ранами и безрукостью — этими знаками памяти о славномъ дѣлѣ, и былъ бы въ отчаяніи, если бы, не имѣвъ счастія участвовать въ немъ, остался цѣлъ и невредимъ. Рубцы ранъ, украшающіе лицо и грудь солдата, могутъ быть названы звѣздами, которыя указываютъ путь къ небу славы и возбуждаютъ желаніе благороднаго соревнованія на полѣ битвы. Гораздо сильнѣе огорчило меня со стороны лица, о которомъ идетъ рѣчь, то обстоятельство, что онъ называетъ меня завистливымъ и вдобавокъ еще разъясняетъ мнѣ, что такое зависть, какъ будто я этого и самъ не знаю. Впрочемъ, зависть бываетъ. двоякая, и я знаю только одну — зависть къ знанію и уму; Если господинъ лиценціатъ намекаетъ на то, что я будто бы завидую одному извѣстному священнику-писателю {Лопе де-Вега, сдѣлавшемуся впослѣдствіи, какъ извѣстно, священникомъ.}, то онъ и въ этомъ очень заблуждается: я только преклоняюсь передъ его неутомимою благородною дѣятельностью.

Я чувствую, что ты, читатель, хочешь сказать мнѣ, что я ужъ слишкомъ строго придерживаюсь границъ скромности. Можетъ-быть, ты съ своей точки зрѣнія и правъ, но я не люблю причинять людямъ лишнихъ непріятностей. Навѣрное, этому сенору не легко и безъ меня, разъ онъ не рѣшается открыто выступить въ свѣтъ, скрываетъ свое имя и отрекается отъ своей національности, точно онъ совершилъ какое-то тяжкое преступленіе. Если ты, читатель, случайно увидишь его, то скажи ему отъ моего имени, что я нисколько не считаю себя оскорбленнымъ имъ, и что я отлично понимаю, къ какимъ ухищреніямъ иногда прибѣгаетъ діаволъ, чтобы ввести людей въ искушеніе. Одно изъ его ухищреній состоитъ въ тонъ, что онъ вбиваетъ въ голову человѣка увѣренность, будто онъ, человѣкъ, способенъ написать и выпустить въ свѣтъ книгу, которая принесетъ и славу и деньги (послѣднія для подобныхъ людей, говорятъ, бываютъ дороже первой). Въ доказательство этой истины разскажи ему, пожалуйста, слѣдующую исторію.

Въ Севильѣ, однажды, жилъ сумасшедшій, у котораго безуміе выразилось въ такой странной и удивительной формѣ, что, кажется, никогда не бывало на свѣтѣ ничего подобнаго. Онъ сдѣлалъ себѣ изъ тростника трубку съ заостреннымъ концомъ; затѣмъ, встрѣчая гдѣ-нибудь собаку, втыкалъ ей эту трубку подъ хвостъ и дулъ въ нее до тѣхъ поръ, пока собака не дѣлалась отъ воздуха круглою, какъ шаръ. Приведя бѣдное животное въ такое состояніе, онъ колотилъ его по брюху и говорилъ зрителямъ, всегда во множествѣ собиравшимся на это интересное зрѣлище: «Вы, вѣроятно, думаете, что надуть такимъ образомъ собаку — дѣло простое?»

Если ужъ этотъ сумасшедшій считалъ свое дѣло не легкимъ, то возможно ли допустить, чтобы было легко написать книгу? Если же, мой добрый читатель, эта сказка не понравится господину лиценціату, то разскажи ему еще слѣдующую, тоже о сумасшедшемъ и о собакѣ.

Жилъ-былъ въ Кордовѣ другой помѣшанный, имѣвшій обыкновеніе носить на головѣ большой камень. Когда онъ видѣлъ какую-нибудь собаку не на-сторожѣ, то подкрадывался потихоньку къ ней и вдругъ сбрасывалъ на нее эту тяжесть, которую носялъ на головѣ. Собака съ громкимъ воемъ вскакивала и убѣгала безъ оглядки, куда глаза глядятъ. Однажды онъ устроилъ такую продѣлку съ собакой одного мелкаго торговца. Тотъ выбѣжалъ изъ своей лавки съ палкой въ рукахъ, сгребъ сумасшедшаго за шиворотъ и принялся колотить его, приговаривая: «Вотъ тебѣ, дураку, за мою гончую! Какъ ты смѣлъ тронуть ее? Развѣ ты не замѣтилъ, что это гончая, а не простая собака?» Натѣшившись надъ нимъ всласть, лавочникъ его отпустилъ. Урокъ подѣйствовалъ: сумасшедшій болѣе мѣсяца не показывался на улицѣ, а когда опять появился съ своимъ камнемъ, то сталъ видѣть въ каждой собакѣ «гончую» и почтительно обходилъ ее кругомъ. Такимъ образомъ онъ и пересталъ забавляться швыряніемъ тяжелыхъ камней въ ни въ чемъ неповинныхъ собакъ.

Выслушавъ этотъ разсказъ, господинъ авторъ второго «Донъ-Кихота», быть-можетъ, перестанетъ швырять въ публику камнями своего ума въ формѣ книгъ. Скажи ему кстати, что я на его угрозы отнять у меня своею книгой доходъ обращаю столько же вниманія, сколько на прошлогодній снѣгъ. Я знаю, что Богъ милостивѣе людей. Недаромъ Онъ даровалъ мнѣ разумъ и такихъ высокихъ покровителей, какъ великій графъ Демосъ и донъ Бернардо де-Сандоваль-и-Рохасъ, архіепископъ толедскій; великодушіе перваго и христіанскія добродѣтели послѣдняго всѣмъ извѣстны. Пока я нахожусь подъ покровительствомъ этихъ двухъ благородныхъ лицъ, пусть пишутъ противъ меня что хотятъ; я никого и ничего не боюсь. Но имѣй въ виду, дорогой читатель, что покровительство этихъ просвѣщенныхъ особъ пріобрѣтено мною не лестью или какими-нибудь восхваленіями, а единственно дарованнымъ мнѣ Богомъ разумомъ. Благодаря этому, я считаю себя болѣе богатымъ и счастливымъ, чѣмъ если бы фортуна вела меня другимъ, менѣе честнымъ путемъ на вершину человѣческаго благоденствія. Честь можетъ быть и у бѣдняка. Бѣдность можетъ на время затуманить благородство, но никогда не въ состояніи будетъ вполнѣ затемнить его. Какъ бы слабо ни свѣтила добродѣтель, хотя бы даже сквозь рубище, высокія и благородныя души все-таки видятъ ее, уважаютъ и поддерживаютъ.

Болѣе ничего не говори господину «лиценціату», и я тебѣ болѣе ничего не скажу. Добавлю только, что эта вторая часть «Донъ-Кихота», которую я преподношу тебѣ, выкроена по тому же образцу и изъ того же матеріала, какъ и первая. Въ этой книгѣ я доведу своего Донъ-Кихота до самаго конца его земного поприща. Я даже заставлю тебя присутствовать при его кончинѣ и покажу тебѣ его могилу, для того, чтобы не нужно было уже болѣе никому безпокоиться писать новые удостовѣрительные акты: даваемыхъ мною вполнѣ достаточно. Довольно и того, что одинъ честный человѣкъ описалъ всѣ тайныя безумства Донъ-Кихота; другимъ соваться нечего. Избытокъ даже хорошаго обезцѣниваетъ его, а рѣдкость и плохого придаетъ ему, съ извѣстной точки зрѣнія, цѣну.

Прощай, дорогой читатель! Наслаждайся второю частью моего «Донъ-Кихота», какъ ты наслаждался первою; но, наслаждаясь и смѣясь, пожалѣй моего героя и всѣхъ похожихъ на него.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

ГЛАВА I,
о томъ, какъ священникъ и цырюльникъ вели себя во время болѣзни Донъ-Кихота.

Сидъ Гаметъ Бенъ-Энгели разсказываетъ, во второй части своего повѣствованія, что священникъ и цырюльникъ болѣе мѣсяца не показывались къ Донъ-Кихоту, чтобы не пробуждать въ немъ воспоминаній объ его безумныхъ похожденіяхъ. Тѣмъ не менѣе, они продолжали видѣться съ его экономкой и племянницей, которыхъ уговаривали ходить какъ можно лучше за больнымъ и давать ему такую пищу и питье, которыя могли бы подѣйствовать укрѣпляющимъ образомъ на его мозгъ и сердце — органы, изъ которыхъ проистекала его болѣзнь, по мнѣнію его друзей. Экономка и племянница увѣряли, что ухаживаютъ за нимъ съ величайшею заботливостью и даютъ ему все, что слѣдуетъ въ его состояніи. Когда же онѣ черезъ нѣсколько времени объявили, что Донъ-Кихотъ, видимо, поправляется и начинаетъ разсуждать совершенно здраво, священникъ и цырюльникъ пришли въ восторгъ и поздравили другъ друга съ блестящею мыслью привезти своего пріятеля домой въ видѣ очарованнаго плѣнника, какъ уже было разсказано въ первой части этого правдиваго и точнаго повѣствованія.

Узнавъ объ улучшеніи здоровья своего несчастнаго друга, священникъ и цырюльникъ рѣшили пойти и навѣстить его. хотя и сомнѣвались въ его полномъ выздоровленіи. Сговорившись ничѣмъ не напоминать своему пріятелю о странствующемъ рыцарствѣ, чтобы не задѣть его едва зажившихъ душевныхъ ранъ, они отправились."

Посѣтители нашли Донъ-Кихота лежащимъ на постели, въ камзолѣ изъ зеленой саржи и въ красномъ шерстяномъ колпакѣ, пріобрѣтенномъ имъ когда-то въ Толедо. Лицо у него было такое высохшее и желтое, что онъ отлично могъ бы сойти за египетскую мумію. Рыцарь принялъ своихъ друзей съ видимою радостью и на ихъ разспросы объ его здоровьѣ отвѣчалъ ясно и толково, хотя и въ самыхъ изысканныхъ выраженіяхъ. Бесѣда лилась непринужденно и свернула на тему о дѣйствіяхъ правительства. Одинъ порицалъ такое-то распоряженіе и указывалъ, какія слѣдовало бы сдѣлать въ немъ измѣненія; другой былъ недоволенъ новымъ закономъ и хвалилъ постановленія, сдѣланныя сто лѣтъ тому назадъ, и отмѣненныя, по его мнѣнію, безъ всякой основательной причины, — словомъ, каждый изъ трехъ собесѣдниковъ являлся законодателемъ, новымъ Ликургомъ или Солономъ, способнымъ такъ передѣлать государственный строй, что и узнать его было бы нельзя. Донъ-Кихотъ говорилъ такъ логично и съ такимъ знаніемъ дѣла, что друзья его убѣдились въ полномъ возстановленіи умственныхъ способностей гидальго.

Племянница и экономка, присутствовавшія въ спальнѣ Донъ-Кихота, плакали отъ радости, слыша, какъ «умно» онъ разсуждаетъ. Не вмѣшиваясь въ бесѣду, онѣ все время шептали про себя благодарственныя молитвы.

Желая окончательно убѣдиться въ здравомысліи Донъ-Кихота, священникъ измѣнилъ свое первоначальное рѣшеніе не упоминать о рыцарствѣ, и вздумалъ испытать Донъ-Кихота, затронувъ эту опасную тему. Съ этою цѣлью онъ сталъ сообщать ему послѣднія новости изъ столицы и, между прочимъ, передалъ слухъ, что по Босфору движется сильный турецкій флотъ, но еще никто не знаетъ, куда онѣ направляется и на чьихъ берегахъ слѣдуетъ ожидать разраженія страшной грозы. Онъ добавилъ, что въ виду этой опасности, король держитъ наготовѣ громадную армію и повелѣлъ привести въ оборонительное положеніе берега Неаполя, Сициліи и Мальты.

На это Донъ-Кихотъ отвѣтилъ:

— Король дѣйствуетъ очень мудро, принимая мѣры, чтобы непріятель не могъ захватить врасплохъ его государства. Если бы онъ соблаговолилъ принять мой совѣтъ, я предложилъ бы ему одно новое мѣропріятіе, которое было бы цѣлесообразнѣе всѣхъ остальныхъ.

«Ну, вотъ», — подумалъ священникъ, — «то говорилъ ужъ черезчуръ умно, а теперь, вѣроятно, опять понесетъ чушь!»

Цырюльникъ, думавшій почти то же самое, спросилъ Донъ-Кихота, въ чемъ именно состоитъ то мѣропріятіе, которое онъ желалъ бы посовѣтовать королю.

— Быть-можетъ, — добавилъ онъ, — оно принадлежитъ къ числу тѣхъ дерзкихъ указаній, которыми постоянно надоѣдаютъ правителямъ..

— Мое предложеніе, господинъ брадобрей, — съ сердцемъ возразилъ Донъ-Кихотъ, — не изъ дерзкихъ, а изъ тѣхъ, которыя заслуживаютъ вѣчной признательности!

— Я сказалъ такъ только, въ видѣ шутки, — поспѣшилъ заявить цырюльникъ. — Но согласитесь, что государямъ иногда представляются такіе проекты, которые или совсѣмъ невозможны къ выполненію или же до такой степени не идутъ къ дѣлу, что вмѣсто пользы могутъ принести только вредъ.

— Бываетъ, — согласился Донъ-Кихотъ. — Но мой проектъ и выполнимъ и вполнѣ идетъ къ дѣлу. Это самый удобный, разумный и цѣлесообразный проектъ, какой только можетъ быть придуманъ для обороны христіанъ отъ невѣрныхъ.

— Почему же вы, сеноръ Донъ-Кихотъ, не желаете подѣлиться съ нами этимъ проектомъ? — спросилъ священникъ.

— Потому что не хочу, чтобы завтра же узнали о немъ всѣ члены совѣта въ Кастиліи и, выдавъ его за свой, воспользовались славой, честью и выгодою, т.-е. плодомъ моихъ умственныхъ трудовъ, — отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, я, со своей стороны, — воскликнулъ цырюльникъ, — могу поклясться, что ни одному смертному не скажу того, что услышу отъ васъ!

— И я поручусь за то, что онъ сдержитъ свою клятву, иначе приведу его къ церковному покаянію и заставлю уплатить большую пеню, — подхватилъ священникъ.

— Хорошо, — промолвилъ Донъ-Кихотъ. — А кто мнѣ поручится за васъ, что вы сами не проболтаетесь?

— За меня вамъ порукою мой санъ, — съ достоинствомъ отвѣтилъ священникъ.

— Вы правы, — согласился Донъ-Кихотъ. — Ну, такъ вотъ въ чемъ состоитъ моя мысль. Пусть король публичнымъ вызовомъ предложитъ всѣмъ странствующимъ рыцарямъ, разсѣяннымъ по Испаніи, собраться въ назначенное время ко двору. Если явится хотя только полдюжины, то и между ними можетъ оказаться одинъ, который способенъ силою своей руки сломить могущество турокъ… Выслушайте меня внимательнѣе, друзья мои, и вы убѣдитесь, что я говорю это не зря. Развѣ вамъ самимъ не приходилось слышать или читать, что бывали случаи, когда какому-нибудь одному странствующему рыцарю удавалось перебить армію въ двѣсти тысячъ человѣкъ, точно у нихъ у всѣхъ была одна голова или они были сдѣланы изъ тѣста? Безчисленное множество книгъ наполнено описаніями подобныхъ чудесныхъ подвиговъ… Да будь живъ сейчасъ знаменитый донъ Беліанисъ или кто-нибудь другой изъ славныхъ рыцарей прошедшихъ временъ, то никакія полчища невѣрныхъ не были бы намъ страшны… Впрочемъ, авось Господь оглянется на Свой народъ и пошлетъ ему на выручку защитника, который не уступалъ бы въ мужествѣ и отвагѣ прежнимъ незабвеннымъ героямъ…. Болѣе я ничего не скажу.

— О, Пресвятая Дѣва! — вскричала племянница. — Убей меня Богъ, если дядя не желаетъ опять сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ!

— Я ни на минуту и не переставалъ быть имъ, — произнесъ Донъ-Кихотъ. — Я родился для того, чтобы быть странствующимъ рыцаремъ, имъ я и умру… И, повѣрьте мнѣ, не даромъ я сказалъ, что Господь оглянется на…

— Позвольте мнѣ, ваша милость, — перебилъ цырюльникъ, — разсказать вамъ кстати маленькую исторійку, которую я недавно слышалъ отъ одного проѣзжаго изъ Севильи. Она какъ разъ подходитъ къ тому, о чемъ вы говорите, и я никакъ не могу удержаться, чтобы не передать вамъ ея₂

Донъ-Кихотъ въ знакъ согласія молча кивнулъ головою, и цырюльникъ разсказалъ слѣдующее:

— Въ домѣ для умалишенныхъ, въ Севильѣ, былъ заключенъ одинъ человѣкъ, который спятилъ съ ума. Онъ изучилъ право въ оссунскомъ университетѣ, и многіе увѣряли, что онъ сошелъ бы съ ума даже и въ томъ случаѣ, если бы даже прошелъ саламанкскій университетъ. Послѣ нѣсколькихъ лѣтъ заключенія въ сумасшедшемъ домѣ этотъ лиценціатъ вообразилъ, что совершенно вылѣчился отъ своего безумія. Недолго думая, онъ взялъ да и написалъ архіепископу письмо, въ которомъ умолялъ сжалиться надъ нимъ и приказать выпустить его на свободу, такъ какъ къ нему вполнѣ возвратился разсудокъ. При этомъ онъ добавилъ, что родные хотятъ насильно продержать его въ домѣ для умалишенныхъ до самой его смерти, чтобы окончательно воспользоваться его состояніемъ, которое уже вполовину расхищено ими. По прочтеніи этого письма, архіепископъ поручилъ одному изъ своихъ капелановъ справиться у директора дома для умалишенныхъ, правду ли написалъ лиценціатъ относительно своихъ родныхъ и дѣйствительно ли онъ теперь въ здравомъ умѣ? Вмѣстѣ съ тѣмъ, архіепископъ уполномочилъ капелана требовать его именемъ выпуска лиценціата на свободу, въ случаѣ, если директоръ подтвердитъ все написанное заключеннымъ. Директоръ отвѣтилъ на разспросы капелана, что лиценціатъ, какъ былъ сумасшедшимъ, такъ и остался имъ, хотя у него и бываютъ минуты просвѣтлѣнія, когда онъ кажется въ полномъ умѣ, послѣ чего онъ начинаетъ опять городить такую чепуху и выкидывать такія штуки, что и описать невозможно. Видя; что капеланъ смотритъ на него съ недовѣріемъ, директоръ предложилъ ему лично осмотрѣть этого лиценціата и поговорить съ нимъ, чтобы удостовѣриться въ томъ, что онъ не въ своемъ умѣ. Капеланъ согласился, но съ тѣмъ, чтобы его оставили совершенно одного съ больнымъ. Директоръ ввелъ его въ камеру къ сумасшедшему и удалился. Капелямъ пробесѣдовалъ съ заключеннымъ цѣлый часъ и во все это время тотъ не проронилъ ни одного слова, которое указывало бы на ненормальность его разсудка. Напротивъ, онъ говорилъ такъ связно, здраво и даже краснорѣчиво, что капеланъ вполнѣ убѣдился въ томъ, что онъ вполнѣ здоровъ умомъ. Между прочимъ, лиценціатъ сказалъ ему, что директоръ получаетъ отъ его родныхъ подарки и поэтому говоритъ, что онъ не въ своемъ умѣ, хотя у него бываютъ ясные промежутки. «Самый большой врагъ мой — мое богатство: изъ-за него мои наслѣдники держатъ меня тутъ взаперти, какъ опаснаго звѣря», — прибавилъ лиценціатъ. Капеланъ повѣрилъ ему и рѣшилъ взять его съ собою къ архіепископу, чтобы тотъ самъ могъ потолковать съ нимъ и разобрать дѣло. Онъ возвратился къ директору и попросилъ его выдать одежду лиценціату и отпустить послѣдняго съ нимъ. Директоръ согласился, но предупредилъ капелана быть поосторожнѣе съ человѣкомъ, который, по его мнѣнію, все-таки былъ сумасшедшимъ. Когда лиценціата переодѣли въ его собственное платье, совершенно новое и приличное, онъ попросилъ позволенія проститься съ своими товарищами по заключенію. Капеланъ разрѣшилъ ему это и даже вызвался самъ проводить его по камерамъ, желая видѣть настоящихъ сумасшедшихъ. Между прочимъ, лиценціатъ подошелъ къ одной клѣткѣ, въ которой содержался бѣснующійся, и сказалъ ему: «Не желаешь ли ты, товарищъ, дать мнѣ какое-нибудь порученіе? Я ухожу отсюда, потому что Богъ, въ своей неизреченной милости, возвратилъ мнѣ, недостойному, разсудокъ. Я теперь вполнѣ здоровъ душою и тѣломъ; для Бога нѣтъ ничего невозможнаго. Надѣйся на Него, товарищъ, Онъ исцѣлитъ и тебя. Какъ только попаду домой, я пришлю тебѣ хорошаго жаркого, чтобы ты могъ какъ слѣдуетъ поѣсть. Мнѣ кажется, мы и дуримъ тутъ только отъ того, что у насъ въ этомъ пріютѣ желудокъ вѣчно пустъ, а голова наполнена вѣтромъ. Ну, прощай, товарищъ! Не унывай, а уповай на Бога. Уныніе подрываетъ здоровье и вызываетъ преждевременную смерть». Напротивъ находилась другая клѣтка, занятая тоже больнымъ, бѣсновавшимся по временамъ. Послѣдній приподнялся съ рогожи, на которой лежалъ, совершенно раздѣтый, и спросилъ, кто это хвалится такъ своимъ душевнымъ и тѣлеснымъ здоровьемъ. Лиценціатъ подошелъ къ нему и сказалъ: «Это я выздоровѣлъ, благодаря Божьей помощи. Прощай, товарищъ, я ухожу отсюда навсегда». — «Смотри, не ошибись, другъ лиценціатъ, — проговорилъ сумасшедшій. — Мнѣ думается, ты нисколько не здоровѣе насъ, но тебя просто’водитъ за носъ дьяволъ, чтобы посмѣяться надъ тобою. Оставайся-ка лучше здѣсь, а то все равно приведутъ тебя назадъ». — «Глупости болтаешь, брать! — возразилъ лиценціатъ. — Я знаю, что теперь я вполнѣ здоровъ и никогда болѣе не возвращусь сюда». — "Посмотримъ! — вскричалъ больной. — Ступай себѣ съ Богомъ, если ты такъ увѣренъ въ себѣ. Послѣ самъ сознаешься, что я былъ правъ. Клянусь именемъ Юпитера, представителемъ котораго я посланъ на землю, что Севилья поплатятся за то вопіющее беззаконіе, которое она сегодня совершаетъ, признавая тебя здоровымъ и выпуская на волю! Я такъ накажу ее за это, что память о моемъ гнѣвѣ не забудется въ ней во вѣки вѣковъ!.. Ты не вѣришь мнѣ, безмозглый баккалавръ? Развѣ ты не знаешь, что я — Юпитеръ Громовержецъ? Не знаешь, что я держу въ своихъ рукахъ разрушительные громы, которыми привожу въ трепетъ и содроганіе весь міръ? Да я ужъ и придумалъ наказаніе этому сумасшедшему городу! съ"этой самой минуты я не позволю упасть на него и на всю его область ни одной каплѣ дождя въ продолженіе цѣлыхъ трехъ лѣтъ!.. Тогда поймутъ, что я значу… А! ты здоровъ душой и тѣломъ? Ты идешь на волю, а я больной… я сумасшедшій… меня держать въ клѣткѣ, какъ дикаго звѣря!.. Хорошо, хорошо… пусть такъ!.. Я скорѣе повѣшусь, чѣмъ выпущу на Севилью хоть одну капельку дождя въ теченіе трехъ… нѣтъ! десяти… пятидесяти… ста лѣтъ!« Присутствующіе съ ужасомъ слушали оравшаго съ пѣною у рта и страшно кривлявшагося „Юпитера“. Одинъ лиценціатъ оставался невозмутимымъ. Обернувшись къ капелану и взявъ его за руку, онъ сказалъ ему убѣждающимъ тономъ: „Вы, пожалуйста, не обращайте вниманія на слова этого безумца… Если онъ — Юпитеръ и имѣетъ власть удерживать дождь, то я не Кто иной, какъ Нептунъ, богъ и отецъ земныхъ водъ, и во всякое время могу дать людямъ воды, сколько имъ нужно“. На это капеланъ отвѣчалъ: „Вполнѣ вѣрю вамъ, сеноръ Нептунъ, но все-таки нахожу неудобнымъ сердить сенора Юпитера, и поэтому прошу васъ пожаловать пока назадъ въ вашу камеру. Я пріѣду за вами въ другой разъ, когда сеноръ Юпитеръ успокоится и не будетъ имѣть ничего противъ вашего освобожденія“. Директоръ и его помощники, прибѣжавшіе во время рѣчи Юпитера, такъ расхохотались, что капелану сдѣлалось стыдно, и онъ поспѣшилъ убраться. Лиценціата тотчасъ же переодѣли въ прежнее» платье и снова заперли въ его камеру. Вотъ и вся моя исторія, — заключилъ разсказчикъ.

— Такъ этотъ глупый анекдотъ, по вашему мнѣнію, имѣетъ столько общаго съ предложеніемъ, которое я желалъ бы сдѣлать королю, что вы нарочно перебили меня, чтобы разсказать мнѣ его! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ. — Ахъ, сеноръ брадобрей, сеноръ брадобрей, какъ плохо зрѣніе у того, кто не видитъ дальше своего носа!.. Развѣ вы не знаете, что нельзя сравнивать разныя величины? Я не Нептунъ и вообще не богъ, и даже не требую, чтобы меня считали человѣкомъ чрезвычайнаго ума; мнѣ только очень досадно, что люди никакъ не хотятъ понять, какую страшную ошибку они дѣлаютъ, не желая возрожденія прежняго славнаго странствующаго рыцарства… Впрочемъ, нашъ развращенный вѣкъ недостоинъ того счастія, которымъ пользовались прошлые вѣка, «когда странствующіе рыцари брали на себя великую задачу защищать государство, покровительствовать слабому полу, поддерживать сиротъ, наказывать гордыхъ и возвеличивать смиренныхъ. Большинство нынѣшнихъ такъ называемыхъ „рыцарей“ предпочитаютъ щеголять въ парчѣ, бархатѣ и шелку, нежели носить латы и кольчугу. Ни одинъ изъ нихъ не согласится спать въ полномъ вооруженіи подъ открытымъ небомъ, подвергая себя всѣмъ капризамъ температуры и погоды. Нѣтъ болѣе и такихъ, которые, какъ бывало встарицу, простаивали цѣлую ночь на стражѣ, опираясь на копье и всѣми ситами отгоняя отъ себя сонъ. Теперь не найдется уже ни одного, который бродилъ бы по лѣсамъ и горамъ въ поискахъ за опасными и славными приключеніями… Бывало, прежній рыцарь, настоящій герой безъ страха и упрека, вдругъ попадаетъ на пустынный и безплодный берегъ, о который сіъ оглушительнымъ шумомъ бьются волны расходившагося моря… На пескѣ валяется небольшая лодка безъ руля, безъ парусовъ и даже безъ веселъ. Недолго думая, онъ сходитъ съ коня, спускаетъ лодку на бунтующія волны и садится въ нее. Утлое суденышко стрѣлою летитъ по разъярённому морю, то погружаясь въ бездонную бездну, то поднимаясь къ облакамъ. Отдаваясь на волю стихіи и судьбы, рыцарь вдругъ видитъ себя перенесеннымъ за нѣсколько тысячъ миль отъ того мѣста, гдѣ онъ сѣлъ въ лодку, къ зеленымъ берегамъ громаднаго острова. Онъ высаживается на этотъ островъ и совершаетъ рядъ такихъ подвиговъ, память о которыхъ была бы достойна увѣковѣченія не на обыкновенномъ пергаментѣ, а на бронзовыхъ плитахъ… Въ настоящее же время лѣнь торжествуетъ надъ прилежаніемъ, празднолюбіе — надъ трудолюбіемъ, порокъ — надъ добродѣтелью, наглость — надъ заслугами, ложь — надъ истиною; гдѣ прежде дѣлали чудеса храбрости, вовсе не хвалясь ими, тамъ теперь отдѣлываются однимъ безстыднымъ хвастовствомъ… Скажите мнѣ кто былъ храбрѣе и цѣломудреннѣе знаменитаго Амадиса Галльскаго, умнѣе Пальмерина Англійскаго? Кто снисходительнѣе и уступчивѣе Тиранта Бѣлаго, любезнѣе Лизварта Греческаго? Кто получилъ такъ много ранъ и кто столько самъ нанесъ ихъ другимъ, какъ не донъ Веліанисъ? Кто неустрашимѣе Періона Галльскаго, предпріимчивѣе Феликса-Марса Гирканскаго, искреннѣе Эспландіана? Кто отважнѣе дона Сиронгиліо фракійскаго, смѣлѣе Родомонта, трезвѣе короля Собрина? Кто дерзновеннѣе Рено, непобѣдимѣе Роланда и утонченнѣе въ обращеніи Роджера, отъ котораго, какъ говорить Турпинъ въ своей „Космографіи“, происходятъ по прямой лиши герцоги Феррарскіе? Всѣ эти славные воины и множество другихъ, которыхъ я могъ бы вамъ перечислить, были странствующими рыцарями… цвѣтомъ странствующаго рыцарства!.. Такихъ героевъ или, по крайней мѣрѣ, похожихъ на нихъ я желалъ бы найти нашему королю; тогда у него было бы на кого положиться; не нужно бы дѣлать большихъ расходовъ, и христіанскій міръ скоро былъ бы избавленъ отъ турокъ… Но, пока что, а мнѣ слѣдуетъ терпѣливо оставаться въ своей камерѣ, такъ какъ господину „капелану“ не угодно выпустить меня… А все-таки, когда понадобится, я, несмотря на угрозы сенора Юпитера, сумѣю дать воды людямъ, погибающимъ отъ засухи! Это я говорю для того, чтобы сеноръ брадобрей зналъ, что я отлично его понялъ.

— Ваша милость напрасно изволите на меня гнѣваться, — смиренно проговорилъ цырюльникъ. — Я вовсе не имѣлъ намѣренія оскорбить васъ, сеноръ Донъ-Кихотъ. Богъ свидѣтель въ этомъ!

— Напрасно или не напрасно я гнѣваюсь, это ужъ мнѣ лучше знать, — сухо возразилъ рыцарь.

— Ваши слова, сеноръ Донъ-Кихотъ, — началъ священникъ, долгое время сидѣвшій молча, — вызвали во мнѣ нѣкоторое сомнѣніе, которое изгложетъ мою душу, если я не выскажу его…

— Такъ выскажите скорѣе, — сказалъ ДонъЖихбтъ. — Я вовсе не желаю, чтобы изъ-за меня была изглодана чья-нибудь душа, а тѣмъ болѣе ваша, мой другъ.

— Мое сомнѣніе состоитъ вотъ въ чемъ, — продолжалъ священникъ. — Существовали ли когда-нибудь на самомъ дѣлѣ всѣ тѣ странствующіе рыцари, о которыхъ вы, сеноръ Донъ-Кихотъ, изволили сейчасъ разсказать? Мнѣ кажется, это, не болѣе, не менѣе, какъ плоды праздной фантазіи, въ родѣ дѣтскихъ сказокъ.

— Это большое заблужденіе съ вашей стороны, къ сожалѣнію, раздѣляемое множествомъ людей, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Мнѣ ужъ не разъ приходилось употреблять всѣ силы для того, чтобы вывести разныхъ лицъ изъ этого грустнаго заблужденія. Въ рѣдкихъ случаяхъ мнѣ это не удавалось; обыкновенно, старанія мои увѣнчивались успѣхомъ. Дѣйствительность существованія странствующихъ рыцарей до того очевидна, что мнѣ кажется, я самъ своими собственными глазами видѣлъ Амадиса Галльскаго. Я даже могу описать, какимъ онъ мнѣ представлялся… вѣрнѣе сказать, представляется и въ настоящую минуту… Это былъ человѣкъ высокаго роста, съ бѣлымъ лицомъ, съ прекрасною темною бородой и полу-строгимъ, полу-мягкимъ взоромъ. По характеру онъ былъ очень быстръ на рѣшенія, медленно воспламенялся гнѣвомъ и скоро снова успокоивался… Я могъ бы описать вамъ и всѣхъ остальныхъ рыцарей. Стоитъ только со вниманіемъ прочесть все, что о нихъ написано историками, чтобы понять, какая у каждаго должна была быть наружность, а наружность, какъ извѣстно, всегда соотвѣтствуетъ характеру человѣка.

— Позвольте спросить вашу милость, — вмѣшался сеноръ Николасъ, — какой вышины бываютъ великаны?.. Напримѣръ, великанъ Морганъ?

— Что касается великановъ, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, — то вопросъ объ ихъ существованіи еще не вполнѣ рѣшенъ. Положимъ, въ Священномъ Писаніи, — а въ немъ ни одно слово не можетъ быть подвержено сомнѣнію, — говорится о великанѣ Голіафѣ, который былъ вышиною въ семь съ половиною локтей; кромѣ того, на островѣ Сициліи открыты кости ногъ и плечъ такихъ громадныхъ размѣровъ, какіе могутъ быть только у людей, вышиною въ башню… Тѣмъ не менѣе, я не могу навѣрное отвѣтить вамъ на вашъ вопросъ относительно великана Моргана. Полагаю, что онъ былъ не особенно крупнаго роста, потому что въ его жизнеописаніи сказано, что онъ часто ночевалъ въ домахъ, а этого не могло бы быть, если бы онъ обладалъ необыкновенными размѣрами.

— Само собою разумѣется, — подтвердилъ священникъ, и забавляясь серіозностью Донъ-Кихсъа, съ которою тотъ разсказывалъ о своихъ бредняхъ, попросилъ его описать наружность Рено де-Монтобана, Роланда и двѣнадцати французскихъ пэровъ, бывшихъ странствующими рыцарями.

— Рено, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, — долженъ былъ имѣть продолговатое румяное лицо, большіе бойкіе глаза и громадный ростъ. Онъ обладалъ ужасно раздражительнымъ и вспыльчивымъ характеромъ, любилъ возиться съ воришками и тому подобными пропащими людьми. Что же касается Роланда, или Ротоланда, или Орланда (историки называютъ его то такъ то этакъ), то я убѣжденъ, что онъ былъ средняго роста, широкъ въ плечахъ и имѣлъ кривыя ноги. Онъ обладалъ смуглымъ лицомъ, густою рыжею бородой и косматымъ тѣломъ. Взглядъ у вето былъ суровый, а рѣчь короткая и рѣзкая. Несмотря на это, онъ отличался очень пріятными манерами и могъ считаться за образецъ рыцарской вѣжливости, что, впрочемъ, и не удивительно, такъ какъ онъ получилъ прекрасное воспитаніе.

— Ну, если Роландъ былъ такъ нехорошъ, какъ разсказываетъ ваша милость, то понятно, почему госпожа Анжелика Прекрасная пренебрегла имъ и отдала предпочтеніе маленькому красавцу мавру, который къ тону же обладалъ мягкимъ характеромъ, — замѣтилъ цырюльникъ.

— Эта Анжелика, — сказалъ рыцарь, — была женщина легкомысленная и прихотливая… вообще самая безпутная бабенка, прославившаяся столько же своими скандалезными приключеніями, сколько и красотою. Она отвергла любовь многихъ блестящихъ вельможъ и славныхъ рыцарей, чтобы связаться съ дряннымъ безбородымъ пажомъ, который не могъ похвалиться ни происхожденіемъ, ни богатствомъ, ни доблестями, и извѣстенъ только тѣмъ, что лишился жизни изъ-за привязанности къ своему господину. Знаменитый пѣвецъ красоты Анжелики, великій Аріосто, не рѣшился описывать ея некрасивыхъ похожденій, поэтому и заканчиваетъ исторію о ней слѣдующими словами: „А какимъ путемъ она завладѣла скипетромъ славнаго Катая, пусть повѣдаетъ другой“. Послѣ него одинъ андалузскій поэтъ воспѣлъ ея слезы, а другой, родомъ изъ Кастиліи, — ея красоту…

— Неужели, сеноръ Донъ-Кихотъ, — спросилъ цырюльникъ, — не нашлось ни одного поэта, который написалъ бы на эту госпожу сатиру?

— Если бы Сакрипанъ или Роландъ были поэтами, то они навѣрное не упустили бы случая намылить ей голову, — отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. — Поэты почти всегда мстятъ дамамъ, отвергнувшимъ ихъ любовь, хотя бы, и платоническую, сатирами и стихотворными клеветами… Конечно, ни одинъ истинно благородный и великодушный человѣкъ не позволитъ тебѣ прибѣгнуть къ такому низкому способу мести… Но, какъ бы тамъ ни было, до сихъ поръ мнѣ не попадалось ни одного стихотворенія, оскорбительнаго для памяти этой Анжелики, будоражившей когда-то весь міръ….

Въ это время со двора донеслись громкіе крики племянницы и экономки, которыя не за долго передъ тѣмъ вышли изъ спальни. Священникъ и цырюльникъ вскочили и пошли узнать, въ чемъ дѣло.

ГЛАВА II,
о спорѣ Санчо Панцы съ племянницей и экономкой Донъ-Кихота, и о другихъ интересныхъ происшествіяхъ.

Шумъ происходилъ изъ-за того, что Санчо во что бы то ни стало хотѣлъ видѣть своего господина, а экономка и племянница не хотѣли пускать его и съ Силою отчаянія защищали отъ него наружную дверь, въ которую ломился оруженосецъ.

— Чего тебѣ нужно, негодный бродяга? — визжала экономка. — Убирайся отсюда, покуда цѣлъ!.. Мы не позволимъ тебѣ болѣе смущать нашего благодѣтеля и таскать его по пустынямъ и дремучимъ лѣсамъ!

— Врешь ты, чортова вѣдьма! — оралъ съ своей стороны во всю глотку Санчо. — Не я смущалъ и таскалъ по бѣлу свѣту твоего хозяина, а онъ меня!.. Онъ разными ухищреніями заставилъ меня покинуть домъ, жену и дѣтей… Онъ обѣщалъ мнѣ островъ, но обманулъ!.. До сихъ поръ все жду… Я думалъ, что вотъ-вотъ онъ пришлетъ за мной и дастъ мнѣ хоть какой-нибудь островишко, а онъ, видно, и забылъ обо мнѣ… Вотъ я и пришелъ самъ напомнить о себѣ, а вы не пускаете!.. Пустите, говорю!

— О какихъ это ты островахъ толкуешь? — пищала въ свою очередь и племянница. — Что это за штука, островъ? Навѣрное, что-нибудь съѣдобное… ты вѣдь извѣстный обжора! Только и думаешь объ ѣдѣ!.. Пошелъ прочь!

— Нѣтъ, это вовсе не съѣдобное, — возразилъ Санчо: — островъ, это, такая штука, которою можно управлять, живя бариномъ, въ богатствѣ и въ почетѣ…

— Ну, что бы это тамъ ни было, — подхватила экономка, — а все-таки мы тебя къ хозяину не пустимъ… Нечего тебѣ лѣзть къ нему и безпокоить его своими глупостями… Ступай себѣ по-добру по-здорову домой и управляй тамъ, сколько хочешь, а насъ оставь въ покоѣ, безстыжіе твои глаза!

Священника и цырюльника очень забавляла эта перебранка, но Донъ-Кихотъ, слышавшій все изъ отвореннаго окна и опасавшійся, какъ бы Санчо не выболталъ лишняго, крикнулъ, чтобы впустили его „вѣрнаго слугу“ къ нему, и тѣмъ положилъ конецъ разыгрывавшейся у него на дворѣ сценѣ, начинавшей ужъ привлекать вниманіе сосѣдей.

Санчо съ торжествомъ вошелъ въ спальню, между тѣмъ какъ священникъ и цырюльникъ отправились во-свояси, обмѣниваясь замѣчаніями насчетъ удивительнаго упорства, съ какимъ ихъ другъ держался за свою предвзятую мысль о странствующемъ рыцарствѣ.

— Я увѣренъ, — сказалъ, между прочимъ, священникъ, — что въ одинъ прекрасный день почтенный гидальго снова отправится колесить по горамъ и пустынямъ…

— Я тоже въ этомъ убѣжденъ, — заявилъ цырюльникъ. — Но болѣе всего меня удивляетъ Санчо: малый, кажется, не сумасшедшій, а между тѣмъ, тоже втемяшилъ себѣ въ голову мысль о какомъ-то островѣ, и никакими силами теперь не вытащить у него оттуда эту глупость.

— Да, оба хороши! Посмотримъ, чѣмъ это у нихъ кончится… Интересно наблюдать: вѣдь случаи, когда двое помѣшались на одномъ и томъ же, рѣдко бываютъ.

— Хотѣлось бы знать, о чемъ они сейчасъ толкуютъ? — замѣтилъ цырюльникъ.

— Не безпокойтесь, послѣ все узнаемъ, — утѣшалъ священникъ: — бабье навѣрное подслушаетъ и потомъ передастъ намъ все слово въ слово.

Между тѣмъ, Донъ-Кихотъ, приказавъ Санчо запереть дверь въ спальню, проговорилъ:

— Мнѣ очень грустно слышать твои жалобы на то, что я вынудилъ тебя оставить твой шалашъ и не сдержалъ своего обѣщанія. Вѣдь ты знаешь, что это не отъ меня зависѣло. Вмѣстѣ мы отправились странствовалъ, и оба по доброй волѣ, вмѣстѣ и вернулись… Вмѣстѣ же съ тобой мы дѣлили всѣ невзгоды и удары судьбы и имѣли одинаковые шансы на успѣхъ… Если у меня было преимущество передъ тобою, такъ развѣ только въ томъ, что тебя всего одинъ разъ подбрасывали на одѣялѣ, а меня много разъ палками и кулаками превращали въ битокъ.

— Такъ и слѣдовало, — сказалъ Санчо. — Сами же вы, ваша милость, изволили говорить, что благороднымъ рыцарямъ подобаетъ больше страдать и терпѣть, чѣмъ простымъ оруженосцамъ.

— Это такъ. Но существуетъ латинская поговорка, гласящая, что когда болитъ голова, то болятъ и всѣ члены.

— Это какъ будто и не подходитъ сюда, ваша милость, — ухмыльнулся Санчо.

— Какъ, не подходитъ?! — вскричалъ Донъ-Кихотъ. — Я — твой господинъ, а, слѣдовательно, и твоя голова, а ты, будучи моимъ слугою, представляешь часть меня. Поэтому, разъ мнѣ больно, долженъ чувствовать боль и ты.

— Если такъ, то и голова должна чувствовать то же самое, что чувствуютъ члены, — разсуждалъ Санчо. — А между тѣмъ, когда меня, члена, подбрасывали на одѣялѣ, голова преспокойно сидѣла себѣ на конѣ за заборомъ и любовалась, какъ я летаю по воздуху, и никакой боли не чувствовала.

— Напрасно ты такъ думаешь, Санчо, — возразилъ Донъ-Кихотъ: — повѣрь мнѣ, что я въ то время страдалъ душой гораздо сильнѣе, чѣмъ ты тѣломъ… Но оставимъ это пока… въ другой разъ мы потолкуемъ по подробнѣе объ отношеніи головы къ остальнымъ членамъ тѣла и наоборотъ… Теперь же скажи мнѣ, что говорятъ обо мнѣ въ нашемъ селѣ и окрестностяхъ? Я желалъ бы знать, какого мнѣнія о моихъ подвигахъ гидальго, крестьяне и прочій людъ. Какъ кто оцѣниваетъ мои дѣла, какъ смотрятъ на мое намѣреніе возобновить память о забытыхъ неблагодарнымъ міромъ странствующихъ рыцаряхъ?.. Скажи мнѣ все, что слышалъ обо мнѣ, не убавляя и не прибавляя ничего… Вѣрный слуга обязанъ открывать своему господину всю правду, не искажая ея ни изъ ложнаго страха ни ради краснаго словца… Знаешь ли, Санчо, если бы до слуха государей всегда доходила одна лишь правда, безъ прикрасъ жалкой лести, то на землѣ давно былъ бы рай. Говорю тебѣ это для того, чтобы ты понялъ, что я, дѣйствительно, хочу слышать одну голую правду, какова бы она ни была.

— Вы только не обидьтесь, ваша милость, а ужъ я ничего не утаю передъ вами, что слышалъ про васъ, — сказалъ Санчо, растягивая ротъ въ широчайшую улыбку.

— Благородные люди за правду никогда не обижаются, — поучительнымъ тономъ проговорилъ рыцарь. — Говори смѣло!

— Извольте… мнѣ что!.. Меня и самого изъ-за вашей милости по головкѣ не гладятъ… Про васъ говорятъ въ одинъ голосъ, что вы совсѣмъ съ ума спятили, а про меня — что я одурѣлъ и очумѣлъ съ тѣхъ поръ, какъ связался съ вами… Гидальго больше не хотятъ признавать васъ своимъ. Они говорятъ, что настоящій гидальго никогда бы не позволилъ себѣ бродяжничать и выставлять себя всѣмъ на смѣхъ. Потомъ они говорятъ, что вы совсѣмъ не имѣете и права называться гидальго, а дономъ подавно, потому что у васъ ничего нѣтъ, кромѣ дрянного дворишка, двухъ десятинишекъ землицы, небольшого клочка виноградника да плетня спереди и сзади. И не по-дворянски вы одѣваетесь, говорятъ… Одинъ человѣкъ даже распустилъ слухъ, что вы черните ваши сапоги сажей, а черные чулки штопаете бѣлымъ…

— Все это вздоръ, — перебилъ Донъ-Кихотъ. — Я всегда одѣтъ чисто и не хожу рваный, котя моя одежда и потерта не столько отъ времени, сколько отъ оружія, употребляемаго мною. Что же еще говорятъ?

— Насчётъ вашихъ подвиговъ и вашего поведенія болтаютъ разное. Одни говорятъ, что вы хоть и сумасшедшій, а человѣкъ забавный; другіе называютъ васъ храбрецомъ, но безталаннымъ, третьи говорятъ, что вы чудите отъ нечего дѣлать, и очень ужъ вы скучны въ бесѣдѣ… Да всего и не перескажешь, что плетутъ про вашу милость…

— Да, такъ ужъ созданы люди, что они всегда забрасываютъ грязью тѣхъ, которые выше ихъ! — со вздохомъ промолвилъ Донъ-Кихотъ. — Почти ни одинъ изъ великихъ людей не избѣгъ клеветы. Юлій Цезарь, — этотъ знаменитый великій полководецъ, — обвинялся въ честолюбіи, въ нечистоплотности и въ безнравственности. Объ Александрѣ Македонскомъ, заслужившемъ своими военными подвигами прозваніе Великаго, говорили, что онъ пьяница. Геркулеса, не менѣе знаменитаго героя, даже полубога, ругали лѣнивымъ и тряпичнымъ. О Галаорѣ, братѣ Амадиса Галльскаго, разсказывали, что онъ невыносимо сварливъ, а о самомъ Амадисѣ, — что онъ плакса… Если хуже того, что ты сказалъ, не говорятъ обо мнѣ, то и вниманія обращать не стоитъ; это пустяки въ сравненіи съ тѣмъ, что врали на тѣхъ героевъ, которыхъ я тебѣ перечислилъ.

— Въ томъ-то и дѣло, ваша милость, что говорятъ и хуже, — выпалилъ Санчо, которому, очевидно, доставляло громадное удовольствіе высказать своему господину, какъ его „честятъ“.

— Что же именно? — по возможности, равнодушно спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Потѣха!.. боюсь, не повѣрите… Я, впрочемъ, могу привести къ вашей милости одного человѣчка, который подтвердитъ, что я не вру… Вчерашній день, изволите ли видѣть, пріѣхалъ сынъ Варѳоломея Караско… знаете, тотъ, что учился въ Саламанкѣ, и называется бака… бакалейщикомъ…

— „Баккалавромъ“, а не бакалейщикомъ, — поправилъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, это все равно! — рѣшилъ Санчо. — Такъ вотъ этотъ самый бакалей… баклу… Ахъ, чтобы ему подавиться, не выговоришь по-вашему!.. Ну, этотъ самый сынъ Варѳоломея Караско пріѣхалъ вчера и говоритъ, будто бы про вашу милость уже написана книга подъ прозваніемъ „Доблестный гидальго Донъ-Кихотъ Ламанчскій“… Въ ней, вишь, написано и про меня, про Санчо Панцу, да и насчетъ Дульцинеи Тобозской, и про все то, что мы съ вами говорили и продѣлывали наединѣ… Я просто такъ и затрясся отъ испуга и перекрестился, когда студентъ сталъ разсказывать все, что тамъ написано… Откуда, думаю, могъ тотъ сочинитель узнать, иго мы съ вами говорили и дѣлали, когда вокругъ насъ никого не было?

— Это объясняется очень просто, Санчо, — пояснилъ рыцарь, — и вѣроятно, книга написана какимъ-нибудь мудрымъ волшебникомъ, который видитъ и слышитъ за тысячи миль, а то и самъ можетъ присутствовать гдѣ угодно невидимкою.

— Навѣрное, такъ! — вскричалъ Санчо. — Самсонъ, сынъ Варѳоломея Караско, говоритъ, что эту книгу сочинилъ какой-то Сидъ-Гаметъ Береигена.

— Это имя мавританское…

— Такъ точно. Я слышалъ, что всѣ мавры страсть какъ любятъ эти самые овощи, которые по-ихнему называются „беренгенами“,

— Да, но послѣднее имя ты, должно-быть, перевралъ, — соображалъ Донъ-Кихотъ. — Едва ли у Сида (это значитъ по-арабски „господинъ“) можетъ быть такое вульгарное имя.

— Спорить объ этомъ не стану: можетъ, и навралъ, — соглашался Санчо. — Развѣ сразу запомнишь эти некрещеныя имена!.. Не желаете ли, я вамъ приведу этого самаго бака… ну, студента?.. Я такъ и буду всегда называть его студентомъ: это слово мнѣ сподручнѣе, потому что я къ нему привыкъ… Прикажете итти за нимъ?

— Ступай, ступай, приведи этого молодого человѣка, — разрѣшилъ Донъ-Кихотъ. — Мнѣ очень хотѣлось бы знать подробности насчетъ той книги.

— Сейчасъ, ваша милость, — заявилъ Санчо, повертываясь къ двери.

Немного погодя онъ возвратился въ сопровожденіи молодого человѣка въ одеждѣ баккалавра.

ГЛАВА III,
о смѣшной бесѣдѣ Донъ-Кихота, Санчо Панцы и баккалавра Самсона Караско.

книга, то сочинитель ея, по его мнѣнію, могъ быть только какой-нибудь волшебникъ, — врагъ или другъ. Если это врагъ, то книга написана имъ для униженія его, а если другъ, то, конечно, — съ цѣлью прославленія его, Донъ-Кихота. Въ послѣднемъ случаѣ, книга должна была, какъ думалъ нашъ гидальго, отличаться краснорѣчіемъ, цвѣтистостью слога, правдивостью и точностью.

Эта мысль обрадовала было Донъ-Кихота, но его тутъ же повергло въ уныніе то соображеніе, что авторъ книги, судя по имени, мавръ, то-есть — невѣрный, отъ котораго нечего ждать правды. Кому же неизвѣстно, что всѣ мавры лгуны, обманщики и вообще негодяи! И вдругъ этотъ мавръ выставилъ въ дурномъ свѣтѣ его отношенія къ несравненной Дульцинеѣ Тобозской и тѣмъ накинулъ тѣнь на ея честь! Бѣдный Донъ-Кихотъ даже похолодѣлъ отъ ужаса при этой мысли. А можетъ-быть, этотъ мавръ составляетъ исключеніе изъ общаго правила и человѣкъ честный? Тогда онъ, разумѣется, не измѣнилъ истинѣ и отдалъ должную дань уваженія Дульцинеѣ; онъ не преминулъ, конечно, упомянуть, что ради нея Донъ-Кихотъ сдерживалъ порывы природы и отвергалъ любовь королевъ, принцессъ и всѣхъ другихъ высокопоставленныхъ дамъ, открыто ухаживавшихъ за нимъ…

Погруженный въ эти размышленія, рыцарь и не замѣтилъ, какъ пролетѣло время до возвращенія Санчо въ сопровожденіи молодого человѣка.

Баккалавръ Самсонъ Караско отличался небольшимъ ростомъ, но большою насмѣшливостью. У него было блѣдное, довольно красивое лицо, освѣщавшееся большими бойкими и проницательными глазами. Вздернутый носъ и широкій ротъ явно свидѣтельствовали объ его наклонности потѣшаться насчетъ ближняго. Лѣтъ ему было около двадцати-четырехъ.

Очутившись около Донъ-Кихота, онъ опустился на колѣни и натащено произнесъ:

— Соблаговолите, сеноръ Донъ-Кихотъ, пожаловать мнѣ руку для того, чтобы я могъ облобызать ее! Клянусь своимъ званіемъ баккалавра саламанкскаго университета, что никогда еще не бывало и не будетъ на свѣтѣ такого славнаго странствующаго рыцаря, какъ ваше величіе! Честь и слава Сиду Гамету Бенъ-Энгели, который выпустилъ въ свѣтъ книгу съ описаніемъ вашихъ удивительныхъ подвиговъ, но еще больше чести и славы тому просвѣщенному человѣку, который не пожалѣлъ труда перевести эту книгу съ арбскаго языка на наше простое кастильское нарѣчіе, въ назиданіе всѣмъ нашимъ соотечественникамъ!

Донъ-Кихотъ милостиво предложилъ молодому человѣку подняться съ колѣнъ и сѣсть въ кресло, стоявшее возлѣ постели; затѣмъ онъ спросилъ:

— Такъ это вѣрно, что волшебникъ-мавръ написалъ обо мнѣ книгу?

— Совершенно вѣрно, высокоблагородный сеноръ, --отвѣчалъ Самсонъ, прикладывая руку къ сердцу. — До сего дня уже отпечатано двѣнадцать тысячъ экземпляровъ этой книги и они всѣ уже раскуплены. Книгу берутъ положительно нарасхватъ. Я слышалъ, что готовятся издать ее въ Лиссабонѣ, Барцелонѣ, Валенсіи и даже въ Антверпенѣ. Полагаю, что въ недалекомъ будущемъ она будетъ переведена на всѣ существующіе языки, и на всей землѣ не будетъ ни одного человѣка, который не прочелъ бы ея и не насладился бы ею, какъ насладился я.

— Что можетъ быть пріятнѣе для благороднаго и добродѣтельнаго человѣка, когда добрая слава о немъ переходить изъ устъ въ уста! — замѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Но зато какая пытка для него, если о немъ бѣжитъ по свѣту слава худая!

— Что касается собственно вашей милости, — сказалъ баккалавръ, — то никогда еще ни объ одномъ странствующемъ рыцарѣ не гремѣла такъ добрая слава, какъ о васъ. Какъ авторъ книги, написанной о васъ, такъ и переводчикъ, копировавшій его въ точности, не упустили ни одной подробности, способной ярче обрисовать обаяніе, производимое на всѣхъ вашею личностью, вашею неустрашимостью въ виду опасности, вашею твердостью въ неудачахъ, вашимъ терпѣніемъ въ страданіяхъ и, наконецъ, вашимъ цѣломудріемъ, выразившемся въ вашей платонической любви къ доннѣ Дульцинеѣ Тобозской.

— Никогда я не слыхалъ, — вмѣшался Санчо Панца, — чтобы Дульцинею Тобозскую величали „донною“. Это, навѣрное, ошибка того нехристя, который написалъ книгу о моемъ господинѣ.

— Если это ошибка, то, во всякомъ случаѣ, не важная, — возразилъ баккалавръ.

— Конечно, нѣтъ, — подтвердилъ Донъ-Кихотъ. — Но скажите мнѣ, пожалуйста, господинъ баккалавръ, какой-изъ моихъ подвиговъ болѣе всего нравится читателямъ этой книги?

— На этотъ счетъ, благодаря различію вкусовъ, существуютъ различныя мнѣнія, — отвѣтилъ молодой человѣкъ. — Однимъ лучше всего нравится приключеніе съ вѣтряными мельницами, которыхъ ваша милость изволили принять за великановъ; другіе болѣе восторгаются исторіей о двухъ великихъ арміяхъ, которыя, при ближайшемъ разсмотрѣніи, оказались стадами барановъ; третьимъ болѣе нравится ваша встрѣча съ покойникомъ, котораго везли хоронить въ Сеговію… Нѣкоторые кричатъ, что освобожденіе вами каторжниковъ превосходить всѣ остальные ваши подвиги, а есть люди, которые увѣряютъ, что побѣдою надъ великанами-бенедиктинцами и надъ храбрымъ бискайцемъ вы превзошли самого себя…

— А скажите, пожалуйста, — снова вмѣшался Санчо, — неужели ничего не сказано о приключеніи съ погонщиками муловъ, когда нашъ Россинантъ на старости лѣтъ вздумалъ дурить, изъ-за чего, собственно, и загорѣлся весь сыръ боръ?

— Какъ, не сказано!? — воскликнулъ Самсонъ. — Волшебникъ-мавръ не упустилъ ничего изъ того, что происходило во время странствованій вашего славнаго господина… Онъ не забылъ упомянуть даже и о томъ, какъ кувыркался на одѣялѣ мой пріятель Санчо Панца.

— Я кувыркался вовсе не на одѣялѣ, а на воздухѣ, — поспѣшилъ сказать Санчо. — Да ужъ и кувыркался же! До сихъ поръ страшно вспомнить…

— Что жъ дѣлать? — произнесъ Донъ-Кихотъ. — Жизнь наполнена не однѣми сладостями, бываютъ и горечи… Правдивая исторія не должна утаивать ничего, и потому…

— Однако, осмѣлюсь замѣтить, — перебилъ баккалавръ, — что нѣкоторые читатели находятъ, что авторъ напрасно съ такою точностью перечисляетъ палочные удары, которымъ подвергался въ различныхъ встрѣчахъ доблестный рыцарь Донъ-Кихотъ.

— Тогда его исторія не была бы вѣрна, — сказалъ Санчо.

— Нѣтъ, — возразилъ Донъ-Кихотъ, — правдивость исторіи нисколько не пострадаетъ отъ того, если будутъ выпущены нѣкоторыя излишнія подробности, которыя могутъ повредить репутаціи героя. Съ другой стороны, не нарушается общая правдивость исторіи и отъ небольшой излишней похвалы герою… Навѣрное, Эней вовсе не былъ такъ набоженъ, какимъ его описываетъ Виргилій, а Улиссъ — такъ благоразуменъ, какимъ его обрисовалъ Гомеръ…

— Одно дѣло описывать что-нибудь въ качествѣ поэта, а другое — въ качествѣ историка, — сказалъ Самсонъ. — Поэтъ можетъ изображать людей и событія не такими, какими они были въ дѣйствительности, а какими должны бы быть; между тѣмъ какъ историкъ обязанъ представить ихъ такими, какими они были, не обращая вниманія на то, какими желательно было бы видѣть ихъ. Вообще, историкъ не имѣетъ права ни прибавлять ничего къ правдѣ и ни убавлять отъ нея.

— Интересно бы мнѣ знать, — пробурчалъ Санчо, — пересчиталъ ли этотъ нечестивый мавръ всѣ тѣ удары, которые доставались мнѣ каждый разъ, когда колотили моего господина?.. И за что только мнѣ доставалось? рѣшительно не могу понять… Вотъ уже правда, что на чужомъ пиру похмелье получалъ!

— Я же объяснилъ тебѣ, что когда болитъ голова, то страдаютъ и члены, — произнесъ Донъ-Кихотъ. — Развѣ ты уже забылъ это?.. Да и столько ли тебѣ пришлось вынести, сколько мнѣ?

— Сочтите-ка сначала мои синяки, ваша милость, а потомъ и сравнивайте меня съ собою, — ворчалъ Санчо. — Кажется, живого мѣста на мнѣ не осталось, а вы говорите…

— Перестань говорить глупости! — строго сказалъ Донъ-Кихотъ. — Не мѣшай господину баккалару… Я хочу прежде всего знать, что написано обо мнѣ…

-А я хочу знать, что сказано обо мнѣ, — не унимался Санчо. — Небось и я одно изъ главныхъ лицъ въ этой исторіи.

— Нѣтъ, — сказалъ Самсонъ, — ты только второстепенное лицо: — не можешь ты равняться съ своимъ славнымъ господиномъ… Кстати, нѣкоторымъ изъ читателей ты очень нравишься, и они надрываютъ себѣ животики, читая о тебѣ; но другіе находятъ, что ты долженъ быть ужасно глупъ, если могъ вообразить себя способнымъ управлять островомъ, обѣщаннымъ тебѣ сеноромъ Донъ-Кихотомъ.

— Ну, — промолвилъ рыцарь, — съ годами Санчо, навѣрное, пріобрѣтетъ достаточно ума и опытности, чтобы справиться съ этою задачей. — Только бы мнѣ заполучить островъ, а ужъ управлять имъ я и сейчасъ отлично сумѣлъ бы, — замѣтилъ Санчо. — Не за мною стало дѣло, ваша милость!

— Уповай на Бога, и все сдѣлается къ лучшему, — наставительно проговорилъ Донъ Кихотъ. — Не забывай, что и листъ не шелохнется безъ воли Божіей.

— Это вѣрно, — подтвердилъ Самсонъ. — Если Богу будетъ угодно, то Санчо получитъ не одинъ островъ, а сразу цѣлую сотню самыхъ богатѣйшихъ острововъ.

— Хорошо бы вашими устами да медъ пить, — съ блаженною улыбкой отъ предвкушенія будущихъ благъ проговорилъ Санчо. — Быть губернаторомъ не велика хитрость… Я видалъ на своемъ вѣку такихъ губернаторовъ, которые и мизинца моего не стоятъ, а они величались „сенорами“ и ѣли съ серебряной посуды.

— Ну, это, по всей вѣроятности, были, такъ сказать, „материковые“ губернаторы, — подхватилъ баккалавръ, — а губернаторы острововъ обязаны знать, по крайней мѣрѣ, грамотѣ.

— Богъ захочетъ, такъ въ одну минуту сдѣлаетъ меня грамотнымъ, а то и такъ произведетъ въ губернаторы острова, и я буду не хуже другихъ… А надо все-таки спасибо сказать этому мавру, что онъ описалъ меня такимъ забавнымъ!.. Значитъ, онъ обо мнѣ ничего не совралъ… Положимъ, попробуй онъ только соврать, я бы ему показалъ, что я за человѣкъ: такъ измолотилъ бы его, нехристя, что отъ него ничего бы не осталось!

— Ухъ, какъ страшно! — засмѣялся Самсонъ.

— Да, со мной шутки плохи, — хвалился Санчо. — Терпѣть не могу, когда люди врутъ, и никому не спущу вранья; такъ и совѣтую помнить всѣмъ,, кто желаетъ быть со мной въ дружбѣ.

— Принимаемъ къ свѣдѣнію, — заявилъ баккалавръ и продолжалъ: — Однимъ изъ недостатковъ книги находятъ то, что авторъ вклеилъ въ нее „Повѣсть о безразсудномъ мужѣ“. Сама по себѣ, эта повѣсть очень недурна, но не имѣетъ ничего общаго съ исторіей сенора Донъ-Кихота.

— Ишь ты, собачій сынъ! Что это ему пришло въ глупую башку мѣшать быль съ небылицей? — вскричалъ Санчо. — Такъ я и думалъ, что этотъ нехристь что-нибудь да напортитъ!

— Судя по этому, — сказалъ Донъ-Кихотъ, — авторъ книги не мудрый волшебникъ, какъ я сначала предполагалъ, а просто пустой болтунъ и пишетъ безъ всякаго толку… Это выходитъ въ родѣ живописца Орбаннеха, который, на вопросъ: что онъ намѣренъ написать? — отвѣчалъ: „что придется“. Разъ онъ написалъ пѣтуха до такой степени непохожаго на эту птицу, что ему пришлось подписать подъ нимъ: „это пѣтухъ“… Очевидно, то же самое будетъ и съ моею исторіей: придется писать къ ней комментаріи, чтобы ее можно было понять.

— О, нѣтъ! — возразилъ Самсонъ. — Напрасно вы такъ думаете… Книга написана вполнѣ ясно, такъ что не можетъ вызвать никакихъ недоразумѣній или перетолкованій. Книга прекрасная; дѣти ее перелистываютъ, молодые люди съ восторгомъ читаютъ, зрѣлые мужчины понимаютъ, а старики хвалятъ. Самымъ крупнымъ успѣхомъ она пользуется между пажами; нѣтъ ни одной передней вельможи, въ которой не нашлось бы хоть одного экземпляра „Донъ-Кихота“. Книгу вырываютъ другъ у друга изъ рукъ и оспариваютъ право прочесть раньше другихъ. Вообще она служитъ для всѣхъ самымъ пріятнымъ и безвреднымъ средствомъ для препровожденія времени. Популярность ея доказывается, между прочимъ, и тѣмъ, что какъ только кто увидитъ на улицѣ клячу, то указываетъ на нее и кричитъ: „Смотрите, вотъ Россинантъ!“… А что самое главное, такъ это то, что во всей этой книгѣ нѣтъ ни одного слова, подъ которымъ не могъ бы подписаться самый ревностный христіанинъ.

— Писать мою исторію другимъ образомъ, значило бы искажать истину, а лживый историкъ достоинъ быть заживо сожженнымъ на кострѣ, наравнѣ съ поддѣлывателями фальшивой монеты… Я только не понимаю, зачѣмъ автору понадобилось вставлять въ мою исторію постороннія повѣсти или описанія чужихъ приключеній. Неужели ему мало было моихъ подвиговъ, чтобы сдѣлать книгу интересной?.. По-моему, было бы вполнѣ достаточно, если бы онъ ограничился описаніемъ однихъ моихъ дѣлъ, моихъ слёзъ, вздоховъ, моихъ любовныхъ томленій, — словомъ, всего, что я дѣлалъ, думалъ и говорилъ… Выводъ мой изъ всего сказаннаго вами, господинъ баккалавръ, тотъ, что человѣкъ, берущійся написать исторію или вообще какую бы ни было книгу, долженъ обладать недюжиннымъ умонъ и способностью здраваго сужденія. Исторія, это — нѣчто священное, потому что она должна быть основана на одной истинѣ; а въ чемъ истина, въ томъ и Богъ. Несмотря на это, есть историки, которые пекутъ свои произведенія, какъ кухарка блины.

— Однако, — возразилъ баккалавръ, — нѣтъ такой дурной книги, въ которой не нашлось бы хорошаго.

— Это вѣрно, — согласился Донъ-Кихотъ. — Но чѣмъ вы объясните то странное явленіе, что нѣкоторыя сочиненія пользуются прекрасною славой, пока находятся въ рукописи, и теряютъ ее, какъ только отпечатываются?

— Это происходитъ оттого, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, — что, при ближайшемъ разсмотрѣніи, во всемъ можно найти недостатки. Замѣчено даже, что чѣмъ знаменитѣе авторъ, тѣмъ больше стараются отыскать въ его сочиненіяхъ недостатковъ. Великіе люди всегда бываютъ добычею невѣждъ, по глупости своей считающихъ себя призванными разбирать и судить то, чего они сами не въ состояніи не только сдѣлать, но и понять.

— Это во всемъ такъ, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Есть, напримѣръ, богословы, которые не годятся для каѳедры, но отлично подмѣчаютъ недостатки въ проповѣдяхъ другихъ.

— Совершенно вѣрно, — согласился Караско. — Было бы желательно, чтобы всѣ эти цензоры и критики были немного подобросовѣстнѣе и помилосерднѣе и не прицѣплялись бы такъ ожесточенно къ малѣйшему пятнышку, открываемому ими на ясномъ солнцѣ разбираемаго произведенія. Они должны бы понять, что иногда пятнышки служатъ для увеличенія красоты… Вообще нужно сказать, что тотъ, кто рѣшается выпустить въ свѣтъ книгу, рискуетъ большими непріятностями, потому что всѣмъ не угодишь.

— Я увѣренъ, что книга, написанная обо мнѣ, мало кому понравилась, — какъ бы про себя пробормоталъ Донъ-Кихотъ.

— О нѣтъ, напротивъ! — возразилъ баккалавръ, — ваша исторія нравится большинству, такъ какъ „stultium infînitus est numeros“ (дураковъ безконечное число)… Жаль только, что авторъ, какъ видно, страдаетъ слабостью памяти: онъ иногда повторяетъ одно и то же по нѣскольку разъ, а иногда и не досказываетъ, что нужно. Такъ, напримѣръ, онъ не говоритъ, что сдѣлалъ Санчо съ тѣми деньгами, которыя онъ нашелъ въ горахъ, а между тѣмъ, это было бы очень интересно знать.

— Господинъ студентъ, — поспѣшилъ сказать Санчо, — желудокъ мой давно уже ворчитъ, жалуясь на свою пустоту. Поэтому я пойду наполню его, а потомъ опять приду и тогда разскажу вамъ, если хотите, куда я дѣвалъ тѣ деньги»

— Ступай; ступай, — со смѣхомъ проговорилъ Донъ-Кихотъ. — Господинъ баккалавръ отобѣдаетъ со мною, и будетъ ждать здѣсь твоего возвращенія.

Санчо ушелъ, а его господинъ позвалъ экономку и приказалъ ей накрыть на столъи поставить лишній приборъ для баккалавра.

ГЛАВА IV,
въ которой Санчо разсказываетъ, какое онъ сдѣлалъ употребленіе изъ денегъ, найденныхъ имъ въ горахъ Сіерры-Морены.

— Ну, такъ что же ты сдѣлалъ съ деньгами, которыя нашелъ въ I горахъ? — спросилъ Самсонъ Караско, когда Санчо возвратился послѣ обѣда.

— Потратилъ на себя, жену и дѣтей, — отвѣчалъ оруженосецъ. — Не будь этихъ денегъ, жена подняла бы такой трезвонъ за то, что я шлялся столько времени не вѣсть гдѣ и не привезъ ни мараведиса, что не приведи Богъ… И съ чего вамъ, господинъ студентъ, вздумалось спрашивать у меня отчета въ томъ, что я сдѣлалъ съ деньгами, которыя я заработалъ своими боками? Въ сущности, я даже получилъ гораздо меньше, чѣмъ заслужилъ. Вѣдь если положить за каждый ударъ, который я принялъ изъ-за моего господина, только по четыре мараведиса, такъ мнѣ бы слѣдовало получить вдвое болѣе денегъ, если не вчетверо…

— Нужно будетъ дать знать автору, чтобы онъ во второмъ изданіи своего сочиненія помѣстилъ твое объясненіе, Санчо, по поводу тѣхъ денегъ, — сказалъ баккалавръ.

— Кстати, во сколькихъ частяхъ эта книга? — полюбопытствовалъ Донъ-Кихотъ.

— Пока въ одной, — отвѣтилъ Самсонъ. — Но я слышалъ, что нѣкоторые желаютъ продолженія ея, а другіе находятъ, что довольно и того «донкихотства», которое написано… Автору, конечно, было бы крайне желательно выпустить и вторую часть, но только у него пока еще нѣтъ матеріала для нея.

— А почему же это ему такъ желательно? — продолжалъ допрашивать рыцарь.

— Очень просто, ради лишней денежной прибыли, — пояснилъ баккалавръ.

— Стало быть, — вмѣшался Санчо, — все дѣло въ томъ, что этому черномазому нехристю нечего болѣе писать о насъ? Ну, если вы съ нимъ знакомы, господинъ студентъ, то можете сказать ему, что мы съ моимъ господиномъ готовы еще начудить столько, что хватитъ не только на одну часть, а на цѣлую сотню частей, не. правда ли, ваша милость? — обратился онъ къ Донъ-Кихоту. — Кто же намъ запретитъ опять разъѣзжать по бѣлому свѣту, чтобы награждать добрыхъ и наказывать злыхъ, какъ подобаетъ странствующимъ рыцарямъ?

Не успѣлъ Санчо договорить, какъ изъ конюшни донеслось громкое ржаніе Россинанта. Донъ-Кихотъ принялъ это совпаденіе за благопріятное предзнаменованіе и рѣшилъ отправиться еще разъ на поиски новыхъ приключеній. Сообщивъ объ этомъ баккалавру, онъ попросилъ у него совѣта, какъ ему лучше начать, чтобы увеличить свою славу. Самсонъ посовѣтовалъ ему отправиться прямо въ аррагонскую столицу Сарагоссу, гдѣ въ день праздника святого Георгія должны произойти рыцарскія состязанія на лошади. На этихъ состязаніяхъ Донъ-Кихотъ, по мнѣнію молодого человѣка, обязательно восторжествуетъ надъ всѣми аррагонскими рыцарями. Въ заключеніе, баккалавръ умолялъ Донъ-Кихота помнить, что онъ принадлежитъ не самому себѣ, а всѣмъ, имѣющимъ нужду въ твердой защитѣ, и потому беречь себя и не бросаться очертя голову въ опасности, какъ это ему свойственно вслѣдствіе его беззавѣтной храбрости.

— Ну, этотъ совѣтъ вы могли бы оставить при себѣ, господинъ студентъ! — вскричалъ Санчо. — Вы, должно-быть, не знаете, что мой господинъ такъ же легко справляется съ сотнею вооруженныхъ рыцарей, какъ хорошій лакомка съ дюжиною зрѣлыхъ грушъ!.. Положимъ, случалось, что мой господинъ иногда лѣзъ въ драку, хотя этого совсѣмъ бы и не слѣдовало… Кстати, уговоръ лучше денегъ, ваша милость, — обратился онъ къ рыцарю: — если я опять поѣду съ вами, то только для того, чтобы прислуживать вамъ, драться же ни въ какомъ случаѣ я больше не буду, какъ вамъ будетъ угодно. Я не гонюсь за тѣмъ, чтобы меня называли храбрымъ, потому что за эту самую храбрость ужъ больно солоно приходится хлебать… Съ меня и того довольно, если про меня напишутъ, что я былъ самый лучшій и вѣрный оруженосецъ, какого когда-либо имѣлъ странствующій рыцарь… И если ваша милость пожалуетъ мнѣ за мои вѣрныя услуги островъ, какъ вы мнѣ обѣщали, то я буду вамъ благодаренъ по гробъ жизни, а коли не дадите острова, то такъ и быть… Я вѣдь знаю, что человѣкъ родится нагимъ и долженъ надѣяться только на Бога. Да оно, можетъ, и къ лучшему: теперь я живу хоть въ бѣдности, зато безъ грѣха, а какъ попалъ бы въ губернаторы, то, чего добраго, тогда началъ бы грѣшить, а чортъ обрадовался бы, насѣлъ бы на меня и сталъ бы тащить меня въ адъ… Ну, а все-таки, коли ежели Господь пошлетъ мнѣ какой-нибудь островокъ или что нибудь въ родѣ этого безъ особенныхъ хлопотъ и опасностей, то я, конечно, не дуракъ, чтобы отказываться отъ добра. Недаромъ говорится: «Когда тебѣ даютъ телицу, накинь ей веревку на шею и веди домой и передъ добромъ не затворяй дверей своихъ».

— Однако, ты, другъ Санчо, сталъ проповѣдывать не хуже священника съ каѳедры! — замѣтилъ не безъ искренняго удивленія баккалавръ. — Скажу и я тебѣ: уповай на Бога и на сенора Донъ-Кихота, тогда получишь не только островъ, но и цѣлое королевство.

— Ужъ это на что бы лучше, — говорилъ Санчб. — Съ Божіей помощью, я сумѣю управлять какимъ угодно государствомъ… лицомъ въ грязь не ударю, будьте покойны. Моему господину это достаточно извѣстно, а то бы онъ мнѣ ничего и не наобѣщалъ.

— Смотри только, не зазнайся въ случаѣ чего, — продолжалъ Самсонъ. — Сдѣлаешься королемъ или губернаторомъ, такъ, пожалуй, и отъ родной матери отречешься.

— Зачѣмъ отрекаться! я вѣдь не подъ капустнымъ листомъ родился, — возразилъ Санчо. — Моя мать была настоящая христіанка, и я настоящій христіанинъ, поэтому мнѣ стыдиться ея нечего… Да вы сначала сдѣлайте меня губернаторомъ или какою-нибудь другою важною птицей, а тогда и увидите, каковъ я буду.

— За губернаторствомъ дѣло не станетъ, — увѣрялъ Донъ-Кихотъ. — Мнѣ кажется, я уже вижу тотъ островъ, которымъ тебѣ скоро придется управлять.

Потомъ рыцарь спросилъ баккалавра, не обладаетъ ли тотъ поэтическимъ дарованіемъ и не можетъ ли сочинить ему прощальныхъ стиховъ для Дульцинеи Тобозской, но такъ, чтобы начальныя буквы строгъ составляли ея имя.

— Хотя я и не принадлежу къ числу прославленныхъ испанскихъ поэтовъ, тѣмъ не менѣе я не затруднюсь написать порядочный акростихъ, — отвѣтилъ Самсонъ. — Желаніе ваше я исполню съ удовольствіемъ, и надѣюсь, что мои стихи вполнѣ заслужатъ одобреніе какъ ваше, такъ и вашей дамы.

Донъ-Кихотъ поблагодарилъ его и попросилъ не говорить никому объ его, Донъ-Кихота, намѣреніи продолжать свои рыцарскіе подвиги. Баккалавръ обѣщалъ быть въ этомъ отношеніи нѣмымъ, какъ рыба, и распростился съ Донъ Кихотомъ, который началъ обсуждать съ Санчо приготовленія къ ихъ новому выѣзду.

ГЛАВА V,
въ которой приводится остроумная бесѣда Санчо Панцы съ его женою Терезою и другія, достойныя описанія событія.

Приступая къ переложенію пятой главы этой правдивой исторіи, переводчикъ говоритъ, что находитъ ее апокриѳической, такъ какъ въ ней Санчо объясняется такимъ языкомъ, который совсѣмъ несвойственъ ему. Несмотря на это, переводчикъ счелъ своею обязанностью передать и эту главу съ буквальною точностью, какъ и всѣ остальныя.

Приведемъ и мы ее цѣликомъ.

Санчо возвратился домой такимъ радостнымъ и оживленнымъ, что его жена сейчасъ же замѣтила прекрасное настроеніе мужа и спросила:

— Чему ты такъ обрадовался, Санчо?

— Жена, — скромно отвѣтилъ Санчо, — я былъ бы очень доволенъ, если бы Богъ избавилъ меня отъ той радости, которою я переполненъ.

— Что за чушь ты городишь? — недоумѣвала Тереза. — Не понимаю, какъ это можно быть довольнымъ тѣмъ, когда Богъ избавляетъ отъ радости. Какъ я ни глупа, по-твоему, а все-таки никогда не стала бы просить Бога избавить меня отъ радости…

— Видишь ли, въ чемъ дѣло, Тереза, — перебилъ Санчо, — я радуюсь тому, что рѣшился продолжать службу у сенора Донъ-Кихота, который хочетъ выѣхать въ третій разъ на поиски приключеній. Я рѣшилъ ѣхать опять съ нимъ, потому что меня вынуждаетъ къ этому моя бѣдность и надежда найти по дорогѣ другую сотню золотыхъ, которые намъ съ тобою были бы не лишніе. Вотъ, надежда-то на эту находку и радуетъ меня, а не будь этой радости, мнѣ не пришлось бы вторично покидать своего дома, тебя и дѣтей… Понимаешь ли ты теперь, почему я былъ бы благодаренъ Богу не имѣть этой радости? Если бы Богъ далъ мнѣ чѣмъ жить безбѣдно, не заставляя рыскать по медвѣжьимъ угламъ, — а это ничего не значило бы для Него, лишь бы только Онъ пожелалъ, — тогда я преспокойно остался бы здѣсь и, конечно, былъ бы очень радъ. Теперь же моя невольная радость смѣшана съ горемъ, по случаю того, что я долженъ разстаться со своимъ гнѣздомъ и со своимъ милымъ семействомъ.

— Знаешь что, Санчо, съ тѣхъ поръ, какъ ты началъ путаться съ странствующимъ рыцарствомъ, у тебя ничего не поймешь, что говоришь, — возразила Тереза.

— Богъ меня понимаетъ, и этого для меня вполнѣ довольно, жена. А если ты не можешь понять — и не понимай, мнѣ все равно. Ты вотъ только хорошенько приготовь Длинноуха къ походу. Корми его, какъ слѣдуетъ, и смотри, чтобы у него сбруя была въ порядкѣ… Мы на этотъ разъ собираемся объѣхать весь свѣтъ, и будемъ воевать съ великанами, вампирами и всяческою нечистью. Я бы только желалъ, чтобы намъ опять не повстрѣчаться съ заколдованными маврами да бѣшеными погонщиками муловъ: съ ними хуже всего справляться. Мнѣ ужъ отъ нихъ такъ доставалось, что мои бока до сихъ поръ помнятъ эти встрѣчи.

— Да, видно, не сладкій хлѣбъ, ѣдятъ странствующіе оруженосцы, — со вздохомъ произнесла Тереза. — Дай Богъ тебѣ, муженекъ, скорѣе разбогатѣть и бросить это непутевое занятіе!

— Вотъ за это пожеланіе спасибо тебѣ, жена, — съ чувствомъ сказалъ Санчо. — Повѣрь мнѣ, если бы я не надѣялся навѣрняка сдѣлаться губернаторомъ острова, то лучше бы повѣсился, чѣмъ вторично итти на такія муки, какія я уже претерпѣлъ!

— Эхъ, Санчо, да на что тебѣ въ самомъ дѣлѣ это дурацкое губернаторство! Безъ губернаторства ты родился, безъ него прожилъ до сихъ поръ и безъ него же умрешь, когда будетъ угодно Богу… Не всѣ же губернаторы, а живутъ, слава Богу! Лучшая приправа къ ѣдѣ — голодъ, а такъ какъ ея всегда довольно у бѣдняковъ, то и выходитъ, что они ѣдятъ лучше всѣхъ… А въ случаѣ, Богъ пошлетъ тебѣ губернаторство, — смотри, не забудь жены съ дѣтьми! Нашему маленькому Санчо скоро пойдетъ пятнадцатый годъ; пора подумать о томъ, какъ бы отдать его въ школу. Дядя обѣщаетъ современемъ сдѣлать изъ него священника. Дочка наша тоже подрастаетъ и начинаетъ заглядываться на молодыхъ людей. Надо готовить ей приданое, а то она либо насидится въ старыхъ дѣвкахъ, либо устроитъ что-нибудь такое…

— Какъ только сдѣлаюсь губернаторомъ, то выдамъ ее замужъ за такого вельможу, что ее будутъ величать не иначе, какъ сенорой! — перебилъ Санчо.

— По моему глупому разумѣнію, ее лучше выдать за ровню, — возразила Тереза. — Что толку, если ты надѣнешь на нее шелковыя платья да бархатные башмачки, шитые золотомъ, когда она не умѣетъ ходить въ нихъ? Какая изъ нея можетъ быть сенора, когда она не знаетъ, какъ говорить и вести себя по-сенорски?

— Молчи, дура! — прикрикнулъ Санчо. — Лишь бы почетъ ей былъ сенорскій, остальное не такъ важно.

— Охъ, Санчо, завираешься ты, какъ я вижу! Помни, что выше лба уши не растутъ… Видала я примѣры, когда благородные сеноры женились на крестьянкахъ, а потомъ всю жизнь и попрекали ихъ за грубость и необразованность… Ты только заботься достать денегъ на приданое дочери, а выборъ ей жениха ужъ предоставь мнѣ. У меня и сейчасъ есть одинъ на примѣтѣ: Лопе Точо, сынъ Хуана Точо, парень здоровый, работящій и почтительный. Онъ не прочь будетъ жениться на нашей Марьѣ да и я желала бы имѣть его зятемъ. Онъ человѣкъ свой, издѣваться надъ нашею дочерью не будетъ, тѣмъ болѣе, что и жить съ ней будетъ у васъ за глазахъ… Вообще, нечего тебѣ и думать отдавать ее на сторону, — тамъ она пропадетъ безъ насъ. Какъ мать, я никогда этого не допущу и увѣрена, что не будетъ на это и Божьяго благословенія.

— Деревенщина ты нескладная, вотъ что! — крикнулъ Санчо. — Какъ смѣешь ты отказываться отъ счастія для насъ и нашихъ дѣтей? Ты подумай только: разъ я буду губернаторомъ, то развѣ можно мнѣ будетъ выдать свою дочь за бѣднаго неотесаннаго мужика? Вѣдь тогда ты и сама будешь другая, чѣмъ теперь: станешь богато одѣваться, держать прислугу, сидѣть въ церкви на подушкахъ, съ ковромъ подъ ногами, разъѣзжать въ стеклянныхъ каретахъ… всѣ будутъ величать тебя донною Терезою Панца… Ну а дочь наша, должна быть, по меньшей мѣрѣ, графиней. Поняла?

— Если ты хочешь непремѣнно дурить, такъ дури; дѣлай изъ нея хоть герцогиню или принцессу, но только моего согласія и благословенія на это не будетъ, такъ ты и помни! — упорствовала Тереза. — Сама я выше своего званія не желаю лѣзть и дѣтей своихъ не хочу видѣть выше себя… Звали меня въ дѣвушкахъ Терезою Каскахо, а потомъ стали звать Терезою Панца; я этимъ вполнѣ довольна и никакихъ прибавленій къ моему честному имени мнѣ не нужно… Я вовсе не желаю ни одѣваться ни жить по-графски, не хочу, чтобы люди про меня говорили: "Ишь, вѣдь, разрядилась ворона въ павлиньи перья да и носъ задрала! Точно мы не знаемъ, что она всю жизнь навозъ возила!.. Пока я еще не совсѣмъ одурѣла, я ни за что не согласна выставлять себя насмѣхъ, сохрани меня Богъ отъ этого… А ты устраивайся себѣ, какъ знаешь, хоть королемъ сдѣлайся, коли охота есть; тебѣ я не указъ и не помѣха ни въ чемъ, что касается лично тебя. Но насъ съ дочерью оставь въ покоѣ. Клянусь тебѣ костями моихъ родителей, что ни я ни Марья шагу не выйдемъ изъ своей деревни, и какъ были крестьянками, такъ ими и останемся!..

— Да замолчишь ли ты, наконецъ? — закричалъ выведенный изъ себя Санчо, подступая къ женѣ съ сжатыми кулаками. — Кто послушаетъ со стороны, подумаетъ, что я хочу дочери зла, и ты за нее заступаешься противъ тирана-отца. Точно я говорилъ, что хочу заставить ее броситься внизъ головой съ колокольни или, по крайней мѣрѣ, ходить по міру!.. И откуда ты, чортова дура, взяла, что люди станутъ смѣяться надъ вами, когда вы будете богатыми госпожами? Уважать, въ почетѣ держать будутъ васъ, лебезить передъ, вами, а не смѣяться! Понимаешь?.. Когда же ты слыхивала, чтобы насмѣхались надъ богатыми господами?

— Надъ тѣми, которые сроду были богатыми господами, конечно, никто не смѣется, Санчо, а тѣмъ, которые изъ бѣдныхъ навозниковъ попали въ господа, проходу не даютъ.

— Врешь ты все, глупая баба! Послушала бы ты, что проповѣдывалъ въ послѣднее воскресенье пріѣзжій священникъ, такъ не молола бы зря, что придетъ на дурацкій умъ. Онъ говорилъ, что на людей больше всего производитъ впечатлѣніе то, что они видятъ передъ своими глазами, а прошлое скоро забывается. Поэтому, когда мы видимъ человѣка хорошо одѣтаго, покрытаго бархатомъ и золотомъ и окруженнаго слугами, то невольно съ полнымъ почтеніемъ преклоняемся передъ нимъ. А если и вспомнимъ, что когда-то видѣли этого самаго человѣка въ бѣдности и низкомъ положеніи, то смотримъ на это, какъ на пустой сонъ, потому что силу имѣетъ только настоящее, а не прошедшее. (Недаромъ переводчикъ находилъ эту главу апокрифической: едва ли Санчо былъ способенъ такъ хорошо понять и запомнить рѣчь проповѣдника). И когда, — продолжалъ Санчо, приводя слова проповѣдника, — человѣкъ, возведенный Божіей милостью изъ низкаго состоянія на вершину богатства и власти, бываетъ добръ и снисходителенъ къ своимъ бывшимъ товарищамъ по положенію и не дерзитъ тѣмъ, которые родились благородными, то всѣ будутъ его уважать, и никто не станетъ припоминать, кѣмъ онъ былъ прежде, развѣ только одни завистники, которые точатъ свои ядовитыя змѣиныя жала даже на лицъ коронованныхъ…

— Ну, коли ужъ священникъ такъ сказалъ, то я перечить тебѣ болѣе не буду, — сдалась, наконецъ, Тереза. — И ежели ты держишь такую намѣренность…

— «Такую намѣренность!» — передразнилъ Санчо. — Развѣ такъ говорятъ, дура?! Такое намѣреніе, а не «намѣренность».

— Каждый говоритъ такъ, какъ его научилъ Богъ, и если Онъ одного научилъ хуже, а другого лучше, то это ужъ Его святая воля, — возразила Тереза. — Я хотѣла сказать, что если ты непремѣнно хочешь сдѣлаться губернаторомъ, я мѣшать тебѣ не буду. Возьми только тогда къ себѣ сына Санчо, чтобы пріучить его заранѣе къ своему дѣлу…

— Объ этомъ я раньше ужъ самъ подумалъ, жена, — смягчившимся тономъ сказалъ Санчо. — Какъ только сдѣлаюсь губернаторомъ, сейчасъ же пришлю тебѣ денегъ, чтобы ты могла одѣть его, какъ слѣдуетъ… Мнѣ тогда сколько угодно дадутъ денегъ взаймы, если не будетъ своихъ. Я даже, пожалуй, пришлю за нимъ почту, которая и привезетъ его ко мнѣ. А потомъ я позабочусь и о тебѣ съ дочкой: обѣ будете у меня госпожами!

— Охъ, Санчо, чуетъ мое сердце, — не къ добру мы, вороны, залетимъ въ чужія хоромы!.. Да ужъ пусть будетъ по-твоему… Женщины на то и созданы, чтобы слушаться отцовъ и мужей, хотя бы тѣ и были набитыми дураками, — такимъ скорбно-покорнымъ тономъ проговорила будущая губернаторша, точно Санчо приказалъ ей съ дочерью готовиться къ смертной казни.

ГЛАВА VI,
о томъ, что произошло у Донъ-Кихота съ его племянницей и домоправительницей.

Племянница и экономка Донъ-Кихота, хорошо изучивъ его характеръ, вскорѣ, по нѣкоторымъ признакамъ, догадались, что рыцарь, снова задумалъ покинуть ихъ, чтобы опять приняться за игру въ странствующіе рыцари. Обѣ всѣми силами старались отговорить гидальго отъ его безумнаго намѣренія, но онъ, ничего не желая и слушать, упорно стоялъ на своемъ.

Наконецъ, экономка энергично сказала ему:

— Вотъ что, ваша милость: если вы опять начнете шататься по большимъ дорогамъ, то мы — честное слово — пожалуемся на васъ и Богу и королю, чтобы васъ, наконецъ, уняли и заставили сидѣть дома, какъ слѣдуетъ приличному господину.

— Не знаю, что отвѣтятъ вамъ Богъ и король, — спокойно произнесъ Донъ-Кихотъ, — но увѣряю тебя, что если бы я былъ королемъ, то не сталъ бы даже и слушать такихъ дерзкихъ жалобщиковъ, которые, лѣзутъ безпокоить королей подобными безразсудными жалобами.

— У всякаго свои обязанности, — резонно замѣтила домоправительница: — не избавленъ отъ нихъ и король… А вы мнѣ лучше вотъ что скажите, ваша милость: бываютъ при дворѣ рыцари?

— Конечно, бываютъ, — отвѣчалъ Донъ Кихотъ. — Они поддерживаютъ величіе трона и блескъ короны.

— Въ такомъ случаѣ, отчего же вы не поступите ко двору, вмѣсто того, чтобы быть странствующимъ рыцаремъ и подвергать себя разнымъ непріятностямъ?

— Сразу видно, что ты не понимаешь, о чемъ говоришь, — съ снисходительною улыбкой сказалъ Донъ-Кихотъ. — Я объясню тебѣ, въ чѣмъ дѣло. Видишь ли, не всѣ рыцари могутъ быть придворными, и не всѣ придворные могутъ быть странствующими рыцарями. Всякому свое мѣсто. Хотя мы всѣ — рыцари, но между нами большая разница. Придворнымъ не для чего выходить изъ дворца, чтобы имѣть возможность прогуливаться по всему міру; для этого имъ стоитъ только развернуть передъ собою географическія карты и водить по нимъ пальцами, не подвергаясь никакимъ опасностямъ, не страдая отъ холода и зноя, отъ голода и жажды. Но странствующіе рыцари, къ числу которыхъ имѣю честь и счастіе принадлежать и я, призваны измѣрять землю или собственными ногами или ногами своихъ коней, и терпѣть отъ всѣхъ невзгодовъ, какими такъ богата жизнь всѣхъ, посвятившихъ себя на безкорыстное служеніе человѣчеству. И мы знакомимся съ врагами не по картинкамъ, а въ дѣйствительности. Вступая въ бой, мы не занимаемся ребячествомъ, какъ придворные при своихъ дуэляхъ: не спрашиваемъ, какой длины, ширины или Какого вообще рода оружіе врага, не освѣдомляемся, нѣтъ ли у врага талисмана или тому подобнаго предмета, съ которымъ связано какое-нибудь суевѣріе, не измѣряемъ мѣста встрѣчи шагами, не ставимъ барьеровъ, — словомъ, не исполняемъ всѣхъ тѣхъ глупыхъ обычаевъ, которыми забавляются придворные франты, а приступаемъ прямо къ дѣлу, безъ всякихъ разсужденій. Скажу тебѣ кстати, что странствующій рицарь никогда не растеряется, если бы даже вдругъ, совершенно неожиданно, увидалъ предъ собою десять великановъ, достигающихъ головою не только облаковъ, но и самой тверди небесной и имѣющихъ ноги въ родѣ башенъ, руки длиною съ мачты большихъ кораблей, а глаза съ большой мельничный жерновъ, горящіе какъ плавильная печь… Пожалуй, даже сильнѣе. Не чувствуя ни страха ни трепета и не задумываясь ни на одно мгновеніе, рыцарь бросается на нихъ и крошитъ ихъ въ мелкіе куски, хотя бы латы ихъ были сдѣланы даже изъ той рыбьей чешуи, которая тверже алмаза, и они были бы вооружены дамасскими клинками или желѣзными палицами съ стальными наконечниками, какія я видѣлъ нѣсколько разъ… Понимаешь ты теперь разницу между рыцарями придворными и странствующими? Прими во вниманіе еще и то, что сами короли отдаютъ преимущество рыцарямъ странствующимъ, такъ какъ между ними бывали герои, которые спасали государство. Вообще, если бъ не было странствующихъ рыцарей, то и самый міръ давно погибъ бы…

— Но позвольте, дядя, — рѣшилась, наконецъ, перебить расходившагося оратора племянница, — вѣдь во всемъ томъ, что вы говорите о странствующихъ рыцаряхъ, нѣтъ ни одного слова правды. Начитались вы сказокъ о нихъ и воображаете, что это правда!.. Охъ, ужъ эти дурацкія сказки, которыя называются рыцарскими романами, повѣстями и исторіями! Будь моя воля, я бы заставила ихъ всѣ сжечь или, по крайней мѣрѣ, поставить на нихъ такую отмѣтку, чтобы сразу было видно, что это книги вредныя и развращающія.

— Ну, можешь возблагодарить Бога за то, что ты — моя племянница, дочь моей родной сестры, иначе я такъ проучилъ бы тебя за твой дерзкій отзывъ о рыцарскихъ книгахъ, что весь міръ ужаснулся бы! — въ сильнѣйшемъ гнѣвѣ вскричалъ Донъ-Кихотъ. — Какъ только повернулся у тебя, негодной дѣвчонки, языкъ сказать такую святотатственную клевету!.. Что бы сдѣлалъ великій Амадисъ, если бы онъ услыхалъ что-нибудь подобное?.. Впрочемъ, онъ простилъ бы тебя, такъ какъ это былъ самый кроткій, снисходительный и скромный изъ всѣхъ странствующихъ рыцарей и ярый защитникъ молодыхъ дѣвушекъ. Но тебя могъ бы услышать кто-нибудь другой, и тогда тебѣ не сдобровать бы, потому что не всѣ рыцари благовоспитаны и галантны; между ними есть и такіе грубіяны, что не приведи Господи! Какъ не все то золото, что блеститъ, такъ и не всѣ тѣ настоящіе рыцари, которые носятъ это званіе. Существуетъ два сорта людей: одни, родившись холопами, пыжатся изъ всѣхъ силъ, чтобы походить ца дворянъ, а другіе, родившись дворянами, лѣзутъ изъ кожи, чтобы казаться холопами. Первые поднимаются, благодаря своимъ добродѣтелямъ, между тѣмъ какъ послѣдніе опускаются вслѣдствіе своихъ пороковъ или лѣни. Требуется большая опытность для того, чтобы сразу умѣть различать между рыцарями людей того или другого сорта, такъ похожихъ по названію, но не имѣющихъ ничего общаго по своимъ дѣйствіямъ.

— Пресвятая Дѣва! — воскликнула нисколько не смутившаяся племянница. — Какъ это вы, дядя, такой: ученый и умный, что могли бы быть магистромъ, ухитрились вдаться въ такое ослѣпленіе! Неужели вы, несмотря на свою слабость, болѣзнь и старость, серіозно воображаете, что вы настолько сильны, здоровы и молоды, что въ состояніи спасти весь міръ своею храбростью и силою рукъ? А главное, какъ можете вы вообразить себя рыцаремъ, когда вы хотя и гидальго, но бѣдный, а вѣдь бѣдный, извѣстно, никакъ не можетъ быть рыцаремъ?

— Ты говоришь такъ, потому что многаго не понимаешь, племянница, — возразилъ успокоившійся Донъ-Кихотъ. — Снисходя къ твоей молодости и неопытности, я прощаю тебѣ твои глупыя разсужденія и постараюсь растолковать тебѣ, въ чемъ дѣло… Слушай кстати и ты, моя вѣрная, хотя тоже неразумная домоправительница. Людей можно раздѣлить на четыре категорій: одни начали очень скромно, но постепенно поднялись до значительной высоты; другіе съ самаго начала стояли высоко, они такъ остались въ неизмѣнномъ положеніи; третьи, построенные на широкомъ основаніи, постепенно сошли почти на нѣтъ, какъ пирамиды, которыя снизу широки, но понемногу все суживаются, пока вершина ихъ не кончается точкою; наконецъ, четвертые, — которыхъ больше всѣхъ остальныхъ, — живутъ и плодятся на землѣ, ни о чемъ не думая; это — плебеи. Примѣромъ первыхъ можетъ служить царствующій оттоманскій домъ, который основанъ простымъ пастухомъ. Примѣрами вторыхъ могутъ быть принцы по рожденію, которые передаютъ свое положеніе и права по наслѣдству и остаются въ однѣхъ и тѣхъ же границахъ, не выходя изъ предѣловъ своего государства. Примѣровъ третьихъ, начавшихъ широко, а кончившихъ узко, могу насчитать тысячами, потому что всѣ эти египетскіе фараоны и птоломеи, римскіе цезари и безконечное множество монарховъ и правителей индійскихъ, ассирійскихъ, персидскихъ, греческихъ и варварскихъ сошли на нѣтъ, такъ что теперь невозможно найти ни одного ихъ потомка, развѣ только въ самомъ жалкомъ состояніи. О плебеяхъ нечего сказать, кромѣ того, что они живутъ и увеличиваютъ собою число народонаселенія. Въ этомъ вся ихъ и заслуга. Въ сущности, великими и благородными могутъ считаться только тѣ люди, которые отличаются, кромѣ древности рода и высокаго положенія, еще и добродѣтелями, богатствомъ и щедростью. Въ самомъ дѣлѣ, если кто изъ великихъ міра пороченъ, то все величіе его и будетъ состоять въ порокахъ, а если онъ, будучи богатъ, не окажется щедрымъ, то можетъ быть названъ скупымъ нищимъ, такъ какъ только тотъ истинно богатъ, кто умѣетъ съ пользою расходовать свое богатство. Моты не принимаются въ расчетъ: о нихъ разговоръ другой. Настоящій дворянинъ, хотя и бѣдный, можетъ доказать свое дворянство тѣмъ, что онъ будетъ снисходителенъ, вѣжливъ, скроменъ, услужливъ, не спесивъ, не наглъ, не хвастливъ; сверхъ того онъ всегда будетъ щедръ, потому что, давая отъ души хоть грошъ человѣку еще болѣе бѣдному, чѣмъ онъ самъ, онъ сдѣлаетъ гораздо больше того богача, который броситъ сотню золотыхъ такъ, чтобы всѣ видѣли это и разблаговѣстили по всему свѣту. Истинно благородный человѣкъ не можетъ быть недобродѣтельнымъ, поэтому всѣ чувствуютъ къ нему полное уваженіе, несмотря на его бѣдность. Есть, однако, два пути, которыми и бѣдные люди могутъ достичь богатства и славы: это путъ науки и путь оружія. Я болѣе склоненъ къ оружію, и думаю, что родился подъ вліяніемъ планеты Марса. А разъ я чувствую призваніе къ военному поприщу, разъ я предназначенъ къ нему самимъ Небомъ, то вы напрасно будете стараться отвратить меня отъ этого; удержать меня отъ того, къ чему влекутъ меня моя судьба, мой разсудокъ и моя воля, никто не въ состояніи. Я понимаю, съ какими страшными трудами сопряжено дѣло, которому я посвятилъ себя, но знаю также, сколько изъ него вытекаетъ благъ. Я знаю, что тропинка добродѣтели узка и терниста, а путь порока широкъ и удобенъ. Знаю и то, что тропинка добродѣтели нерѣдко ведетъ къ погибели, а путь порока — къ наслажденію. Знаю, наконецъ, и то, что нашъ великій кастильскій поэтъ {Гарсиласо де-ла-Вега. Приводимая цитата взята изъ его стихотворенія, посвященнаго герцогу д’Альба по случаю смерти его брата, дона Бернардино Толедскаго.} говоритъ правду въ слѣдующихъ словахъ: «Узки тропы, по которымъ пробираются къ престолу безсмертія, на которомъ возсѣдаютъ вѣчно».

— Боже мой, да вы, дядя, ужъ и стихами заговорили! — воскликнула племянница, всплеснувъ руками. — Кажется, нѣтъ ничего на свѣтѣ, чего бы вы не знали и не умѣли… Я думаю, вамъ и домъ выстроить собственноручно легче, чѣмъ другому сдѣлать клѣтку!

— Это ты сказала вѣрно, племянница, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ: — если бы всѣ мои пять чувствъ не были поглощены рыцарствомъ, я бы могъ сдѣлать все, что угодно. А что касается птичьихъ клѣтокъ и зубочистокъ, такъ никто ихъ лучше меня не сдѣлаетъ.

Къ это время послышался стукъ въ дверь. На вопросъ домоправительницы, кто тамъ, послышался отвѣтъ:

— Это я, Санчо!

Ненавидѣвшая его отъ всей души экономка поспѣшила скрыться, между тѣмъ какъ Донъ-Кихотъ крикнулъ своему вѣрному оруженосцу, чтобы тотъ вошелъ. По знаку дяди ушла и племянница. Донъ-Кихотъ, оставшись вдвоемъ съ Санчо, вступилъ съ нимъ въ бесѣду, не менѣе интересную, чѣмъ были предыдущія.

ГЛАВА VII.
О чемъ толковали Донъ-Кихотъ съ Санчо Панцою, и о другихъ интересныхъ событіяхъ.

Догадавшись, что ея хозяинъ хочетъ окончательно уговориться съ Санчо относительно новыхъ рыцарскихъ поѣздокъ, экономка побѣжала къ Самсону Караско, чтобы просить. его, въ качествѣ хорошаго говоруна, постараться отвлечь Донъ-Кихота отъ его безумнаго намѣренія.

Она нашла молодого человѣка прогуливающимся по обширному двору отцовскаго дома. Подойдя къ нему, запыханнаяся, красная изъ слезахъ, она упала ему въ ноги и завопила:

— Сеноръ, спасите насъ, спасите, ради Бога!

— Что такое случилось? Отъ чего васъ спасти? — спрашивалъ Самсонъ, спѣша поднять на ноги старую дѣву.

— Мой господинъ хочетъ въ третій разъ бѣжать отъ насъ, — отвѣчала экономка, въ отчаяніи ломая руки.

— Куда же и зачѣмъ онъ хочетъ бѣжать? — продолжалъ спрашивать баккалавръ, притворяясь, что ему ничего неизвѣстно о томъ, что задумалъ Донъ-Кихотъ.

— Хочетъ опять рыскать по всему свѣту за поисками своихъ дурацкихъ рыцарскихъ приключеній, — ныла почтенная дѣва. — Два раза уже онъ потихоньку уѣзжалъ отъ насъ за этими приключеніями и такъ наприключался, что первый разъ его привезли къ намъ еле живого, всего избитаго, а во второй разъ доставили его въ клѣткѣ, точно дикаго звѣря. Онъ воображалъ себя заколдованнымъ плѣнникомъ и былъ въ такомъ ужасномъ видѣ, что родная мать не узнала бы его. Кромѣ костей да кожи, на немъ ничего не было, а глаза совсѣмъ провалились было подъ лобъ. Насилу откормила я его хоть немножко. Однихъ яицъ извела на него пятьдесятъ дюжинъ. Бѣдныя куры едва успѣвали нестись; измучились, бѣдняжки!.. Можетъ-быть, вы не вѣрите, сеноръ Самсонъ…

— О, вполнѣ вѣрю каждому вашему слову! — поспѣшилъ заявить баккалавръ. — Очень жалѣю вашихъ куръ, хотя онѣ, мнѣ кажется, И созданы главнымъ образомъ на то, чтобы нести яйца… Ну, а болѣе ничего не случилось? Никакой другой опасности не угрожаетъ сенору Донъ-Кихоту?

— Нѣтъ, сеноръ. Но развѣ этого мало?

— Пустяки!.. Идите себѣ съ миромъ домой и читайте по дорогѣ молитву святой Аполлины, если знаете ее. Я приду вслѣдъ за вами и поговори) съ Донъ-Кихотомъ. Устрою такія чудеса, что вы только ротъ разинете.

— Но съ какой же стати я буду читать молитву святой Аполлины, когда у моего господина болятъ не зубы, а онъ страдаетъ мозгомъ? — съ изумленіемъ возразила экономка.

— Разъ я вамъ велю читать эту молитву, то, стало-быть, я знаю лучше васъ, зачѣмъ это нужно. Не забывайте, что я — баккалавръ саламанкскаго университета, и со мной спорить не приходится, — съ достоинствомъ произнесъ Самсонъ.

Экономка почтительно поклонилась и ушла, а молодой человѣкъ направился къ священнику съ цѣлью потолковать съ нимъ кое-о-чемъ, что послѣ будетъ извѣстно читателю.

Между тѣмъ, Донъ-Кихотъ, запершись съ своимъ оруженосцемъ, велъ съ нимъ слѣдующую бесѣду, сохраненную намъ исторіей до мельчайшихъ подробностей.

— Ваша милость, — началъ Санчо, — я довезъ-таки свою жену до того, что Она согласилась отпустить меня съ вами, куда вамъ будетъ угодно.

— Въ этихъ случаяхъ говорятъ: «довелъ», а не «довезъ», поправилъ Донъ-Кихотъ.

— Ахъ ты, Господи! сколько разъ я ужъ просилъ вашу милость не оговаривать моихъ словъ, коли вы ихъ понимаете, а ежели не поймете, то просто сказать: «Санчо, чортъ ты этакій, говори яснѣе, я тебя не понимаю!..» Если я и тогда не сумѣю объясниться, то можете оговорить меня, потому что я человѣкъ покладливый…

— Санчо, говори яснѣе, я тебя не понимаю, — сейчасъ же въ тонъ оруженосцу сказалъ Донъ-Кихотъ. — Что значитъ «покладливый»?

— «Покладливый-то?..» Это значитъ, что я такой… ну, такой, какой есть, — разъяснялъ Санчо.

— Это я еще меньше могу понять, — проговорилъ рыцарь.

— Ну, если вы меня не понимаете, то я ужъ и не знаю, какъ еще и говорить, убей меня Богъ! — воскликнулъ Санчо, разводя своими толстыми руками.

— Догадался, догадался! — вскричалъ Донъ-Кихотъ: — ты хочешь сказать, что ты человѣкъ послушный, кроткій, готовый во всемъ слѣдовать моимъ указаніямъ, такъ вѣдь?

— Я думаю, вы и сразу поняли меня, а только хотѣли заставить меня лишній разъ поработать языкомъ, — догадался въ свою очередь Санчо.

— Можетъ-быть, — согласился Донъ-Кихотъ. — Но, ты еще не сообщилъ мнѣ, что говоритъ Тереза насчетъ нашей новой поѣздки.

— Тереза говоритъ, что мы съ вами такъ хорошо сцѣпились, что расцѣпиться больше не можемъ. Потомъ она говоритъ, что когда заговорила бумага, языку приходится молчать, что синица въ рукѣ лучше журавля въ небѣ… А я говорю, что дуракъ тотъ… кто не слушается совѣта своей бабы, хотя бы и глупой.

— Это и я говорю, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Продолжай, другъ Санчо. У тебя сегодня золотыя уста.

— Ваша милость, конечно, знаетъ не хуже моего, что мы всѣ люди смертные: сегодня живы, а завтра — поминай какъ звали! Никто не можетъ прожить болѣе того, сколько ему положено Господомъ Богомъ. Смерть глуха и тупа. Когда она стучитъ къ кому въ дверь, ее ничѣмъ не умолишь и не прогонишь. Она ни предъ чѣмъ не останавливается: ни передъ митрами ни передъ скипетрами, какъ слышно въ народѣ и какъ иногда говорятъ намъ съ церковныхъ каѳедръ.

— Все это безусловно вѣрно. Но я все-таки не пойму, куда ты мѣтишь, Санчо? — промолвилъ Донъ-Кихотъ.

— Я говорю о томъ, чтобы ваша милость положили мнѣ настоящее жалованье, — отвѣчалъ оруженосецъ. — Назначьте мнѣ сколько-нибудь въ мѣсяцъ и сдѣлайте такъ, чтобы въ случаѣ чего мнѣ было бы все Выплачено сполна, безъ всякихъ споровъ… Я хочу просить вашу милость обезпечить мое жалованье вашимъ имуществомъ. Неравенъ часъ, мало ли что можетъ случиться съ вами… тогда канителься!.. Да и хотѣлось бы знать впередъ, на что я могу разсчитывать. Многаго я не требую, потому что знаю, что и отъ одной курицы можно получить много и что зернышкомъ по зернышку наполняется мѣра. А въ случаѣ ежели ваша милость дадите мнѣ островъ, который обѣщали (на что я, впрочемъ, не очень надѣюсь), то я ни слова не скажу, ежели вы захотите вычесть изъ доходовъ съ этого острова мое жалованье.

— Зачѣмъ же такъ? Это можно сдѣлать гораздо проще, Санчо: я тогда перестану платить тебѣ жалованіе, вотъ и все.

— Ну, хоть такъ, ваша милость. Я и на это согласенъ. Я вѣдь человѣкъ покладл… то бишь… какъ это по-вашему?.. да, вспомнилъ! — послушный.

— Ну, ты, послушный человѣкъ, теперь все сказалъ? — освѣдомился Донъ-Кихотъ.

— Кажись, все, ваша милость, — отвѣтилъ Санчо.

— Отлично. Я выслушалъ тебя, теперь выслушай и ты меня, не перебивая… Я проникъ въ самую глубину твоихъ мыслей и понялъ, во что ты мѣтилъ стрѣлами своихъ поговорокъ и разсужденій. Я съ удовольствіемъ назначу тебѣ опредѣленное жалованье, когда найду въ одной изъ рыцарскихъ книгъ указаніе — если и не прямое, то хоть косвенное — на то, какъ получали прежніе оруженосцы жалованье: помѣсячно или разъ въ годъ. Насколько я помню, странствующіе рыцари никогда не назначали своимъ оруженосцамъ никакого жалованья. Во всѣхъ книгахъ сказано, что оруженосцы служили безъ жалованья, полагаясь на милость господина, но зато, когда они всего менѣе ожидали, при поворотѣ колеса Фортуны въ пользу ихъ господина, получали вознагражденіе за свою вѣрную службу — островъ или что-нибудь въ родѣ этого… иногда даже цѣлое королевство. Такъ вотъ тебѣ мое рѣшеніе, Санчо: если ты согласенъ продолжать у меня службу попрежнему, разсчитывая не на опредѣленное жалованье, а на милость мою и Фортуны, то я буду очень радъ; а если же ты хочешь заставить меня дѣйствовать наперекоръ стариннымъ обычаямъ и постановленіямъ странствующаго рыцарства, то ты мнѣ не нуженъ. Ступай назадъ къ своей Терезѣ и передай ей это мое послѣднее слово. Такъ какъ ты не хочешь быть дуракомъ, то и слушайся ея совѣта. Отговорятъ она тебя служить у меня на прежнихъ условіяхъ — плакать не буду. Было бы болото, а лягушки найдутся. Былъ бы кормъ въ голубятнѣ, — за голубями дѣло не станетъ. Помни только, мой другъ, что лучше добрая надежда, чѣмъ плохое безнадежіе… Видишь, и я не хуже тебя умѣю сыпать поговорками и пословицами. Ну, теперь или съ Богомъ! Если не захочешь болѣе дѣлить со мною мою судьбу, желаю тебѣ всего хорошаго, а себѣ поищу другого оруженосца, болѣе преданнаго и безкорыстнаго и менѣе неуклюжаго и болтливаго, чѣмъ ты.

Санчо былъ увѣренъ, что Донъ-Кихотъ ни за что безъ него не отправится въ новый походъ, и совершенно растерялся, услыхавъ изъ собственныхъ устъ гидальго, что тотъ за нимъ вовсе и не гонится. У бѣднаго толстяка почернѣло въ глазахъ и точно что оборвалось въ груди. Руки его судорожно мяли шляпу, онъ тяжело переступалъ съ ноги на ногу и широкимъ ртомъ ловилъ воздухъ, какъ рыба, выброшенная на берегъ.

Пока онъ стоялъ въ такомъ жалкомъ положеніи, снова явился Самсонъ Караско. За молодымъ человѣкомъ, которому собственноручно отперъ Донъ-Кихотъ, въ комнату вошли племянница и экономка, желавшія послушать, какъ баккалавръ примется отговаривать Донъ-Кихота отъ его безразсудной затѣи.

Опять преклонивъ передъ старымъ гидальго колѣни, Самсонъ, всегда готовый позубоскалить, воскликнулъ патетическимъ голосомъ:

— О, цвѣтъ странствующаго рыцарства! О, незатмеваемая звѣзда военной славы! О, зеркало и честь испанскаго народа! Молю Бога Вседержителя, чтобы особы, желающія воспрепятствовать твоему третьему походу, никогда бы не могли найти исхода изъ лабиринта своихъ желаній и чтобы имъ никогда не удавалось того, чего онѣ домогаются!

Затѣмъ, обратившись къ домоправительницѣ, онъ продолжалъ:

— Вы можете болѣе не читать молитвы святой Аполлины, такъ какъ мнѣ сообщено свыше, что сенору Донъ-Кихоту предназначено выполнить свое великое славное назначеніе. Я страшно обременилъ бы свою совѣсть, если бы сталъ убѣждать этого славнаго рыцаря отказаться отъ возложенной ему самимъ Небомъ великой миссіи исправленія несправедливостей, защиты вдовъ и сиротъ, униженныхъ и оскорбленныхъ и вообще — совершенія всего того, что входитъ въ кругъ обязанностей странствующаго рыцаря. Сильная рука сенора Донъ-Кихота нужна изнывающему отъ всяческой неправды человѣчеству, поэтому никто не имѣетъ права удерживать ее въ бездѣйствіи… Пусть ваше величіе, — обратился онъ снова къ Донъ-Кихоту, — отправится въ путь; чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше, и да благословитъ васъ Господь на совершеніе вашихъ великихъ подвиговъ! Если недостаетъ чего-нибудь для выполненія вашихъ замысловъ, то я готовъ предоставить вашему великолѣпію въ полное распоряженіе все свое имущество и самого себя. Быть-можетъ, вы изволите нуждаться въ оруженосцѣ; въ такомъ случаѣ я счелъ бы за неизреченное счастіе принять на себя эту обязанность.

— Вотъ видишь, другъ мой, — проговорилъ Донъ-Кихотъ, обращаясь къ стоявшему съ разинутымъ ртомъ Санчо: — я вѣдь тебѣ сказалъ, что въ оруженосцахъ у меня недостатка не будетъ. Вотъ даже какое лицо добивается чести быть моимъ оруженосцемъ: самъ несравненный баккалавръ саламанкскаго университета, украшеніе и славу котораго онъ составляетъ, Самсонъ Караско! Онъ молодъ, здоровъ, ловокъ, скроменъ и молчаливъ; способенъ терпѣливо переносить холодъ и зной, голодъ и жажду, и вообще обладаетъ всѣми качествами, необходимыми для того, чтобы быть образцовымъ оруженосцемъ странствующаго рыцаря. Но сохрани меня Господи, чтобы я, ради удовлетворенія своего вкуса, позволилъ себѣ опрокинуть столбъ науки, сломать вазу ученой мудрости и вырвать съ корнемъ изъ родной почвы пальму изящныхъ искусствъ! Нѣтъ, пусть новый Сампсонъ, новый силачъ ума, остается на своей родинѣ, пусть, самъ покрываясь безсмертною славой на великомъ поприщѣ науки, покроетъ ею и сѣдую голову своего отца! Я удовольствуюсь первымъ попавшимся оруженосцемъ, разъ Санчо Панца не желаетъ больше удостоивать меня своимъ сопутствіемъ.

— Ань вотъ и нѣтъ, ваша милость! — вскричалъ Санчо сквозь слезы. — Я лично очень желаю… Я не изъ неблагодарныхъ. Все наше село знаетъ, какіе хорошіе люди были мои предки. Я самъ отлично понимаю, по дѣламъ вашей милости и еще болѣе изъ вашихъ словъ, что вы меня не обидите; а ежели заговорилъ о жалованьѣ и началъ съ вами считаться, то это только въ угоду моей женѣ, которая до тѣхъ поръ не отстанетъ, пока не поставитъ на своемъ, хоть бы имѣла дѣло съ самимъ чортомъ. Но, конечно, баба такъ и должна остаться бабой, а мужчина — мужчиной. Пусть она поступаетъ по-бабьему, а я буду поступать по-мужскому, какъ бы она тамъ ни визжала. Пишите, ваша милость, духовное завѣщаніе со всѣми нужными примѣчаніями, и отправимся въ путь, когда вамъ будетъ угодно. Господинъ студентъ говоритъ, что безъ вашей помощи погибаютъ вдовы и сироты и кто-то тамъ еще… Ну, я не хочу быть причиною этихъ страданій и потому, чтобы вамъ зря не терять времени, пока найдется другой, болѣе подходящій чѣмъ я оруженосецъ, заявляю вашей Милости, что готовъ служить вамъ, какъ служилъ до сихъ поръ, т.-е. вѣрою и правдою, и какъ еще никогда не служилъ ни одинъ оруженосецъ странствующему рыцарю, даже самому Амадису Галльскому, котораго вы постоянно изволите поминать.

Слушая разглагольствованіе Санчо, баккалавръ рѣшилъ про себя, что слуга вполнѣ подходитъ къ господину и что никогда еще не бывало на землѣ двухъ такихъ забавныхъ сумасшедшихъ, какъ Донъ-Кихотъ и Санчо Панца.

Растроганный рыцарь всталъ и обнялъ своего вѣрнаго Санчо, который отъ этой ласки совершенно размякъ и въ эту минуту искренно готовъ былъ ради него въ огонь и въ воду. Господинъ и слуга принялись, совмѣстно съ баккалавромъ, ставшимъ въ ихъ глазахъ чѣмъ-то въ родѣ оракула, рѣшать вопросъ относительно времени выѣзда. Послѣ долгихъ обсужденій, назначили срокомъ для приготовленій въ походъ три дня. Самое большое затрудненіе для Донъ-Кихота состояло въ томъ, чтобы найти шлемъ съ забраломъ, какой ему непремѣнно хотѣлось имѣть. Къ счастію, Самсонъ припомнилъ, что одинъ изъ его пріятелей обладаетъ такимъ шлемомъ, и обѣщалъ выпросить этотъ шлемъ для Донъ-Кихота.

Видя, что баккалавръ перешелъ на сторону Донъ-Кихота, племянница и экономка положительно стали бѣсноваться. Онѣ рвали на себѣ волосы, до крови раздирали ногтями лица, причитали надъ Донъ-Кихотомъ, точно плакальщицы, провожающія въ могилу мертвеца, и осыпали молодого ученаго потокомъ ругани и проклятій.

Поощренія Донъ-Кихота Самсономъ Караско явились плодомъ совѣщаній баккалавра съ священникомъ и цырюльникомъ, которые придумали новый планъ для полнаго излѣченія своего друга отъ его сумасбродства.

Черезъ три дня, въ теченіе которыхъ Санчо успокоилъ свою жену, а Донъ-Кихотъ — племянницу и домоправительницу, и было пріобрѣтено все, что требовалось въ дорогу, нашъ доблестный рыцарь съ своимъ оруженосцемъ, поздно вечеромъ, такъ что никто ихъ не видѣлъ, выѣхали изъ своего села и направились къ Тобозо. Баккалавръ Самсонъ Караско взялся проводить ихъ часть пути. Донъ-Кихотъ важно возсѣдалъ на Россинантѣ, а Санчо — на своемъ Длинноухѣ, радуясь биткомъ набитой провизіей сумкѣ, привязанной къ сѣдлу, и карману, наполненному деньгами, данными ему Донъ-Кихотомъ «на всякій случай»,

Когда начало совсѣмъ темнѣть, Самсонъ простился съ Донъ-Кихотомъ, и Санчо, прося перваго сообщить ему какъ о своихъ успѣхахъ, такъ и о неудачахъ, чтобы онъ могъ радоваться первымъ и оплакивать послѣднія. Донъ-Кихотъ обѣщалъ исполнить эту просьбу, и молодой человѣкъ повернулъ назадъ, оставивъ нашихъ искателей приключеній однихъ посреди большой дороги.

ГЛАВА VIII,
о томъ, что случилось съ Донъ-Кихотомъ въ то время, когда онъ отправлялся лицезрѣть даму своего сердца, Дульцинею Тобозскую.

«Слава всемогущему Аллаху!» восклицаетъ Гаметъ Бенъ-Энгели въ началѣ восьмой главы этой книги и повторяетъ это восклицаніе три раза. Затѣмъ, онъ добавляетъ, что онъ воздастъ славу Богу за то, что опять видитъ Донъ-Кихота и Санчо Ланцу соединенными, и поэтому можетъ надѣяться угодить читателямъ новыми описаніями подвиговъ Донъ-Кихота и чудачествъ Санчо. Прося читателей забыть все прошедшее и устремить всю силу своего вниманія только на настоящее, Бенъ-Энгели продолжаетъ свое повѣствованіе слѣдующимъ образомъ.

Только что успѣлъ скрыться изъ виду Самсонъ Караско, какъ конь Донъ-Кихота принялся громко ржать, а оселъ Санчо — акомпанировать ему крикомъ; это было принято рыцаремъ и оруженосцемъ за. хорошее предзнаменованіе. Санчо замѣтилъ, что его Длинноухъ заглушалъ голосъ Россинанта, и вывелъ изъ этого заключеніе, что судьба готовитъ ему, Санчо, большія милости, чѣмъ его господину. Что общаго между крикомъ застоявшихся въ конюшнѣ животныхъ, обрадованныхъ тѣмъ, что ихъ выпустили на свѣжій воздухъ, и будущностью нашихъ героевъ, я не понимаю, а поэтому не могу объяснить.

Донъ-Кихотъ, долгое время ѣхавшій молча, вдругъ обернулся къ своему оруженосцу и проговорилъ:

— Другъ Санчо, чѣмъ дальше мы подвигаемся впередъ, тѣмъ ниже спускается на насъ ночь. Надѣюсь, что мы поспѣемъ въ Тобозо какъ разъ къ разсвѣту. Я рѣшилъ не предпринимать ничего, не вдаваться ни въ какое приключеніе, пока не получу одобренія и благословенія несравненной Дульцинеи. Ничто такъ не возбуждаетъ мужество рыцарей, какъ одобреніе и поощреніе ихъ дамъ.

— Я этому вполнѣ вѣрю, — сказалъ Санчо. — Но боюсь, вамъ трудно будетъ увидаться наединѣ съ Дульцинеей и получить ея благословеніе такъ, чтобы никто этого не видалъ… Развѣ только она дастъ вамъ его черезъ заборъ птичьяго двора, на которомъ я ее видѣлъ въ тотъ разъ, когда ваша милость посылали меня къ ней съ письмомъ во время вашихъ любовныхъ безумствъ въ горахъ Сіерры-Морены.

— Съ ума что ли ты спятилъ, Санчо! Развѣ ты могъ видѣть несравненную Дульцинею на птичьемъ дворѣ? — съ негодованіемъ вскричалъ Донъ-Кихотъ. — Этотъ цвѣтъ благородства и красоты могъ находиться только въ галлереяхъ и переходахъ своего роскошнаго дворца.

— Очень можетъ быть, ваша милость, — согласился Санчо. — Но только мнѣ-то эти галд… галун… или какъ ихъ тамъ? — показались заборомъ птичьяго двора.

— Ну, все равно, — рѣшилъ Донъ-Кихотъ, — увижу ли я ее черезъ заборъ птичьяго двора или сквозь рѣшотку балкона или сада, лишь бы вообще увидѣть. Какъ бы ни малъ былъ лучъ ея красоты, могущій достигнуть до моихъ глазъ, онъ все же просвѣтитъ мой разумъ и укрѣпитъ мой духъ, такъ что равнаго мнѣ не будетъ ни по уму ни по храбрости.

— Однако, когда я видѣлъ красоту госпожи Дульцинеи Тобозской, отъ нея не исходило никакихъ лучей, — замѣтилъ оруженосецъ. — Впрочемъ это случилось, можетъ-быть, оттого, что ея милость изволила тогда просѣвать просо, и пыль отъ него застилала ея личико, словно облакомъ.

— Какъ, Санчо, ты упорно продолжаешь думать, вѣрить, говорить и настаивать на томъ, что высокородная Дульцинея могла просѣвать просо?! Пойми ты, что это занятіе совершенно несвойственно благороднымъ особамъ, у которыхъ есть дѣла, гораздо болѣе подходящія имъ. Должнобыть, ты никогда не читалъ и не слыхалъ тѣхъ безподобныхъ стиховъ нашего великаго поэта, Гарсиласо де-ла-Вега, въ которыхъ онъ описываетъ, какъ четыре нимфы, обитающія въ хрустальномъ дворцѣ на днѣ Таго, по временамъ выходятъ изъ волнъ, садятся на зеленый берегъ и шьютъ себѣ одежды изъ золототканой матеріи, усыпанной жемчугомъ и драгоцѣнными каменьями? Навѣрное чѣмъ-нибудь такимъ занималась и дана моего сердца, когда ты имѣлъ счастіе видѣть ее, но очень можетъ быть, что какой-нибудь враждебный мнѣ волшебникъ не только въ твоихъ глазахъ, но и въ моихъ собственныхъ превращаетъ все, что служитъ къ моей славѣ и славѣ моихъ избранниковъ, во что-нибудь унизительное. Я даже опасаюсь, какъ бы въ той исторіи, которая написана обо мнѣ мудрымъ мавромъ, одному изъ моихъ враговъ-волшебниковъ не удалось примѣшать лжи къ истинѣ и все исказить, чтобы окончательно повредить мнѣ во мнѣніи здравомыслящихъ людей… О, злая зависть — корень всѣхъ пороковъ и неугомонный червь, подтачивающій добродѣтель! Всѣ остальныя страсти, Санчо, приносятъ людямъ хцгь долю наслажденія, но зависть не даетъ ничего, кромѣ омерзѣнія, злобы и бѣшенства.

— Это вѣрно, ваша милость, — подтвердилъ Санчо. — Я тоже думаю, что въ той исторіи и я описанъ совсѣмъ не такимъ, какимъ я есть на самомъ дѣлѣ, хотя я никогда не говорилъ ни одного дурного слова про господъ волшебниковъ; да и не такое у меня состояніе, чтобы можно было чему завидовать. Парень я простой, откровенный и не жадный. Твердо вѣрю въ Бога и во все, чему велитъ вѣрить святая католическая Церковь, отъ души ненавижу жидовъ и всѣхъ нехристей. Кажись, за все это могли бы и похвалить меня въ нашей исторіи… Ну, да и то сказать, охота мнѣ заботиться о томъ, что тамъ написано про меня въ книгѣ, лишь бы вообще было написано! Самсонъ Караско вотъ говоритъ, что всѣ такъ и вырываютъ другъ у друга эту книгу, чтобы скорѣе прочесть ее, а этого, полагаю, не было бы, если бы она была дурно написана.

— Знаешь что, Санчо? Ты мнѣ напоминаешь анекдотъ объ одномъ знаменитомъ сочинителѣ, который написалъ злую сатиру противъ придворныхъ дамъ, но забытъ упомянуть объ одной изъ нихъ, такъ какъ онъ, по распространеннымъ о ней слухамъ, считалъ сомнительнымъ самое ея существованіе. Дама эта была очень раздосадована тѣмъ, что поэтъ обошелъ ее молчаніемъ, и обратилась къ нему съ просьбою дать и ей мѣсто въ своей сатирѣ, угрожая, въ противномъ случаѣ, надѣлать ему много непріятностей. Поэтъ съ удовольствіемъ исполнилъ ея желаніе, и такъ отдѣлалъ ее, какъ не могли бы и сотни обозленныхъ кумушекъ. Дама осталась очень довольна, пріобрѣтши этимъ славу, хотя и дурную. Такого же рода была и исторія одного пастуха, который сжегъ знаменитый храмъ Діаны въ Ефесѣ, считавшійся однимъ изъ семи чудесъ свѣта, — сжегъ для того, чтобы увѣковѣчить свое имя. Несмотря на сдѣланное тогда же распоряженіе, чтобы никто не поминалъ его имени, намъ все-таки извѣстно, что его звали Геростратомъ. Нѣчто подобное случилось и съ императоромъ Карломъ Пятымъ во время его пребыванія въ Римѣ. Императоръ захотѣлъ видѣть тотъ знаменитый храмъ Ротонды, который въ древности назывался храмомъ всѣхъ боговъ, а теперь извѣстенъ подъ болѣе пріятнымъ для нашего слуха названіемъ храма всѣхъ святыхъ. Это зданіе — одно изъ наиболѣе сохранившихся въ своемъ первоначальномъ видѣ изъ всѣхъ памятниковъ языческаго искусства въ Римѣ и служитъ самымъ краснорѣчивымъ свидѣтельствомъ о величіи и великолѣпіи временъ его сооруженія. Оно построено въ видѣ гигантскихъ размѣровъ купола и прекрасно освѣщено, хотя для доступа свѣта имѣется одно окно или, вѣрнѣе, круглое отверстіе въ самой верхушкѣ. Одинъ римскій вельможа повелъ императора на вершину купола, откуда тотъ могъ любоваться въ отверстіе на внутренность этого образцоваго произведенія языческаго строительнаго искусства. Когда же императоръ спустился съ вершины зданія на землю, проводникъ его сказалъ ему: «Пока мы стояли тамъ наверху, на меня напало великое искушеніе схватить ваше священное величество и броситься вмѣстѣ съ вами внизъ, чтобы увѣковѣчить этимъ свою память». — «Я вамъ чрезвычайно признателенъ за то, что вы не поддались этому искушенію, — отвѣтилъ императоръ, — но, для того, чтобы вы были избавлены отъ новаго соблазна, приказываю вамъ никогда болѣе не бывать тамъ, гдѣ буду я». Желая вознаградить этого вельможу за то, что отъ противостоялъ великому искушенію, императоръ оказалъ ему какую-то большую милость и распростился съ нимъ… Изъ всего этого ты можешь видѣть, другъ Санчо, какъ сильно у людей стремленіе заставить говорить о себѣ. Какъ ты думаешь, что побудило Горація Коклеса броситься въ полномъ вооруженіи съ высоты моста въ шумящія волны Тибра? что заставило Муція Сцеволу сжечь свою руку? что толкнуло Курція прыгнуть въ открывшуюся передъ нимъ посреди Рима бездну? что помогло Юлію Цезарю перейти черезъ Рубиконъ, несмотря на всѣ неблагопріятныя предсказанія? что, наконецъ, въ болѣе близкое къ намъ время, вынудило храбрыхъ испанцевъ, сопровождавшихъ великаго Кортеца въ Новый Свѣтъ, потопить всѣ свои корабли и, такимъ образомъ, лишить себя возможности къ отступленію и всякой поддержки? Всѣ эти подвиги, какъ и тысячи другихъ, которыхъ я не могъ бы перечислить тебѣ и въ недѣлю, были плодами желанія безсмертія своему имени. Конечно, мы, странствующіе рыцари, просвѣщенные свѣтомъ христіанской религіи, должны разсчитывать только на безсмертіе въ небесахъ, не заботясь о суетной и преходящей земной славѣ. Вѣдь какъ бы долго ни гремѣла земная слава, когда-нибудь да будетъ же ей конецъ, хотя бы одновременно съ концомъ міра. Поэтому смотри, Санчо, чтобы наши дѣйствіи не выходили изъ рамокъ, предназначенныхъ намъ святою религіей, которую мы исповѣдуемъ. Мы обязаны убивать гордыню въ лицѣ великановъ, побѣждать зависть великодушіемъ, гнѣвъ — хладнокровіемъ, склонность къ лакомству и сну — воздержаніемъ и бодрствованіемъ, плотскія вожделѣнія — вѣрностью къ дамамъ нашего сердца, а лѣнь — тѣмъ, что будемъ странствовать по всѣмъ четыремъ частямъ свѣта, отыскивая случая доказать, что мы хорошіе христіане и храбрые рыцари. Вотъ, Санчо, въ чемъ должна состоять цѣль нашей жизни. Надѣюсь, ты меня понялъ.

— Все до капельки понялъ, ваша милость, — отвѣтилъ оруженосецъ. — Но я хотѣлъ бы попросить васъ развязать одно сомнѣніе, которое запало мнѣ въ голову.

— Разрѣшить, Санчо, а не «развязать», — поправилъ Донъ-Кихотъ. — Говори, я отвѣчу тебѣ, какъ сумѣю.

— Ну, такъ скажите мнѣ, сдѣлайте милость, живы всѣ эти Юліи, Августы и какъ тамъ еще назывались тѣ храбрые рыцари, о которыхъ вы разсказали, или уже умерли?

— Давно умерли, и тѣ изъ нихъ, которые были язычниками, томятся, безъ всякаго сомнѣнія, въ аду, — отвѣчалъ Донъ-Кихоть; — а тѣ, которые были христіанами, или блаженствуютъ въ раю или же пребываютъ еще въ чистилищѣ.

— Такъ, — произнесъ Санчо. — А теперь скажите мнѣ, горятъ хи передъ гробницами этихъ великихъ вельможъ серебряныя лампадки и увѣшаны ли стѣны этихъ гробницъ костылями, саванами, волосами, восковыми ногами, руками и глазами, какъ у насъ?

— Гробницы язычниковъ, по большей части, представляли собою пышные храмы. Прахъ Юлія Цезаря, напримѣръ, помѣщенъ на каменную пирамиду необыкновенной величины, называемую въ настоящее время «иглою святаго Петра». Гробницею императора Адріана послужилъ цѣлый замокъ, величиною съ большое село; онъ и сейчасъ существуетъ подъ названіемъ замка «Святого Ангела». Королева Артемиза воздвигла своему супругу Мавзолу гробницу, которая считалась однимъ изъ семи чудесъ свѣта. Но ни въ одной изъ этихъ гробницъ нѣтъ ни савановъ, ни восковыхъ членовъ, ни вообще какихъ-либо другихъ приношеній, по которымъ можно было бы сразу заключитъ, что въ нихъ лежатъ мощи святыхъ.

— Вотъ, это-то мнѣ и нужно было знать! — вскричалъ Санчо. — Теперь позвольте спросить вашу милость, что лучше: воскресить мертваго или убить великана?

— Само собою разумѣется — воскресить мертваго.

— Ага! Вотъ я и поймалъ вашу милость! — торжествовалъ Санчо. — Значитъ, слава тѣхъ, которые воскрешаютъ мертвыхъ, даютъ зрѣніе слѣпымъ, излѣчиваютъ хромыхъ, возвращаютъ здоровье больнымъ, и гробницы которыхъ освѣщены серебряными лампадками, наполнены молящимися и увѣшаны разными приношеніями, гораздо больше славы, и на этомъ свѣтѣ и на томъ, всѣхъ языческихъ императоровъ и странствующихъ рыцарей, сколько бы ихъ тамъ ни было!

— Конечно, Санчо, въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія.

— Стало быть, эта слава принадлежитъ тѣламъ, то-есть мощамъ святыхъ, которымъ, съ разрѣшенія и благословенія нашей святой матери-Церкви, жертвуются серебряныя лампадки, свѣчи, саваны, костыля, волосы, глаза, ноги, руки и все остальное, что увеличиваетъ ихъ христіанскую славу и поощряетъ усердіе вѣрующихъ. Короли носятъ эти мощи на своцхъ плечахъ, прикладываются къ останкамъ ихъ костей, украшаютъ ими свои молельни, ими же обогащаютъ свои алтари…

— Да, это все совершенно вѣрно, — перебилъ, наконецъ, Донъ-Кихотъ своего словоохотливаго оруженосца. — Но, я желалъ бы знать, къ чему ты все это гнешь?

— А къ тому,.что намъ лучше бы всего сдѣлаться святыми, чтобы вѣрнѣе заслужить славу, о которой вы говорите. Недавно еще святая Церковь произвела въ святые двухъ монаховъ изъ босоногихъ, и всѣ считаютъ за великое счастіе приложиться къ желѣзнымъ цѣпямъ, которыми они умерщвляли свою плоть, а нѣкоторые рады хоть только дотронуться до нихъ. И, говорятъ, эти цѣпи въ несравненно большемъ почетѣ, чѣмъ шпага Роланда, которая показывается въ оружейной нашего короля, — да хранитъ его Богъ!.. Такъ вотъ, ваша милость, и выходитъ, что гораздо лучше быть хоть плохонькимъ, смиреннымъ монашкомъ, чѣмъ самымъ храбрымъ рыцаремъ: двумя дюжинами легонькихъ ударовъ бичомъ по тѣлу больше вымолишь у Бога, чѣмъ двумя тысячами ударовъ копьемъ въ великановъ, вампировъ и другую нечисть, — не къ ночи будь она помянута!

— Я со всѣми твоими словами вполнѣ согласенъ, — произнесъ Донъ-Кихотъ. — Но не всѣмъ же быть монахами; притомъ не нужно забивать, что Господь всегда найдетъ путь, какимъ вести Своихъ избранниковъ въ рай. Рыцарство, впрочемъ, тоже установленіе религіозное, священный орденъ, и въ раю есть святые рыцари.

— Можетъ-быть, ваша милость. Но я слышалъ, что гораздо больше монаховъ попадаетъ въ царство небесное, чѣмъ странствующихъ рыцарей.

— Это просто отъ того, что монаховъ вообще несравненно больше, чѣмъ рыцарей.

— Однако, блуждающихъ людей много, — замѣтилъ Санчо.

— Да, но не всѣ они достойны названія рыцарей, — возразилъ Донъ-Кихотъ.

Бесѣдуя такимъ образомъ, всадники и не замѣтили, какъ прошла ночь, и они приблизились къ Тобозо. Видъ этого большого города привелъ въ восхищеніе Донъ-Кихота, но сильно смутилъ его оруженосца, потому что послѣдній такъ же мало зналъ, гдѣ живетъ Дульцинея, и какой у нея видъ, какъ и самъ Донъ-Кихотъ. Одинъ волновался изъ-за того, что ему предстояло увидѣть несравненную красавицу, а другой — по той причинѣ, что не видалъ ея, хотя и увѣрялъ, что видѣлъ. Однако, къ громадному удовольствію струсившаго Санчо, его господинъ, охваченный внезапною робостью, рѣшилъ сначала подкрѣпить свои силы пищею и сномъ, а потомъ уже и предстать предъ ясныя очи дамы своего сердца; поэтому они забрались въ ближайшій лѣсокъ, гдѣ послѣ сытнаго завтрака, — львиною долей котораго, конечно, воспользовался Санчо, — оба растянулись на травѣ и сладко заснули.

ГЛАВА IX,
въ которой разсказывается о томъ, какъ Донъ-Кихотъ и Санчо разыскивали Дульцинею.

Наши герои проснулись только около полуночи. Взобравшись на своихъ четвероногихъ спутниковъ, они въѣхали въ Тобозо, гдѣ царствовали полный покой и безмолвіе, такъ какъ обитатели спали глубокимъ сномъ. Ночь была полусвѣтлая, но Санчо горячо желалъ, чтобы она сдѣлалась совершенно темною; тогда ему было бы легче выпутаться изъ лжи: онъ могъ бы оправдаться тѣмъ, что въ темнотѣ не можетъ найти жилища Дульцинеи. По мѣрѣ того, какъ всадники подвигались впередъ по темнымъ улицамъ города, до ихъ слуха стали долетать то лай собакъ, то крикъ осла, то визгъ свиней, то мяуканье кошекъ и тому подобные звуки, доказывавшіе обиліе, представителей животнаго міра въ Тобозо. Влюбленному рыцарю всѣ эти голоса, особенно рѣзко раздававшіеся въ ночной тишинѣ, казались зловѣщими. Но онъ умолчалъ объ этомъ передъ Санчо и только сказалъ ему:

— Веди меня кратчайшимъ путемъ ко дворцу Дульцинеи, сынъ мой. Быть-можетъ, она еще не предалась сну.

— Какой же у нея дворецъ! — пробурчалъ Санчо. — Когда я былъ у ея милости, она изволила жить въ малюсенькомъ домикѣ.

— Это, вѣроятно, была одна изъ небольшихъ пристроекъ къ ея обширному альказару, — соображалъ Донъ-Кихотъ. — Высокородныя принцессы и дамы имѣютъ обыкновеніе по временамъ удаляться съ своими прислужницами для отдыха въ одно изъ самыхъ дальнихъ помѣщеній своихъ великолѣпныхъ дворцовъ.

— Ну, положимъ, — сказалъ Санчо, — она живетъ въ дворцѣ, такъ не ломиться же намъ къ ней теперь ночью! Вѣдь этакъ насъ, чего добраго, еще примутъ за разбойниковъ, и мы перебудоражимъ весь городъ.

— Ты сначала приведи меня къ альказару, а тамъ мы увидимъ, что нужно дѣлать, — возразилъ рыцарь. — Вотъ тамъ, впереди, чернѣется какая-то гигантская масса; это, навѣрное, и есть дворецъ Дульцинеи.

— Такъ поѣдемте туда, ваша милость.

«Быть-можетъ, это и вправду какой-нибудь дворецъ», — соображалъ про себя Санчо, мысленно моля Провидѣніе вывести его изъ непріятнаго положенія, въ которое онъ поставилъ себя своимъ враньемъ о томъ, что онъ былъ у Дульцинеи съ письмомъ своего господина и, слѣдовательно, можетъ указать ея жилище.

Донъ-Кихотъ поѣхалъ впередъ и вскорѣ очутился передъ зданіемъ, которое онъ издали принялъ за альказаръ, но вблизи оно оказалось обыкновенною церковью.

— Да вѣдь это церковь, Санчо, — проговорилъ онъ разочарованнымъ голосомъ.

— Церковь и есть, ваша милость, — подтвердилъ Санчо. — Поѣдемте Скорѣе отсюда… Не хорошо рыскать по ночамъ вокругъ церквей, гдѣ похоронено столько мертвецовъ… И потомъ, помнится, что домишко этой госпожи стоитъ въ переулочкѣ, а не на открытой площади..

— Молчалъ бы лучше, чѣмъ болтать такой вздоръ! — съ досадой перебилъ его Донъ-Кихотъ. — Ну мыслимо ли, чтобы дворцы строились въ переулкахъ?

— Что же вы сердитесь, ваша милость? — жалобно произнесъ Санчо; — въ каждомъ мѣстѣ свои обычаи. Можетъ-быть, въ Тобозо такъ ужъ принято строить дворцы въ переулкахъ. Позвольте, я поищу вотъ въ этихъ переулочкахъ; можетъ, и наткнусь на этотъ проклятый дворецъ, — чтобъ ему ни дна ни покрышки!

— Какъ смѣешь ты такъ непочтительно отзываться о жилищѣ моей дамы? — вскричалъ возмущенный рыцарь. — Если ты позволишь себѣ еще хоть одно подобное слово, я тебя проучу, подлаго холопа!

— Простите, ваша милость! это я только такъ, въ шутку сбрехнулъ, — оправдывался оруженосецъ. — По правдѣ сказать, мнѣ очень трудно отыскать ночью домъ, который я видѣлъ всего разъ… Удобнѣе вамъ самимъ найти его, потому что вы, навѣрное, не разъ бывали въ немъ.

— Ты меня выводишь изъ себя, Санчо! Развѣ я тебѣ не говорилъ милліонъ разъ, что я никогда не видалъ до сихъ поръ несравненной Дульцинеи, никогда не переступалъ порога ея волшебнаго альказара, и что я, наконецъ, отдалъ ей свое сердце, только на основаніи слуховъ о ея безподобной красотѣ и великомъ умѣ?

— Вѣрю этому, вѣрю, и скажу, что и самъ не видалъ ея никогда, даже и во снѣ, — съ храбростью отчаянія сознался Санчо.

— Ну, это ты врешь, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Самъ же ты передалъ мнѣ, что засталъ ее будто бы просѣвающею просо, когда возилъ ей отъ меня письмо.

— Забудьте вы это, ваша милость… Я говорилъ вамъ это тоже по слуху… На самомъ же дѣлѣ я такъ же мало знаю эту госпожу Дульцинею, какъ и то, гдѣ бываетъ луна, когда ея не видать съ земли.

— Санчо, Санчо! — вскричалъ не своимъ голосомъ Донъ Кихотъ. — Оставь свои неумѣстныя шутки, если не желаешь себѣ зла! Ты долженъ знать по опыту, что и моему терпѣнію есть границы!.. Если я говорю, что не имѣлъ еще неизреченнаго счастія видѣть собственными глазами несравненную Дульцинею, то это не даетъ тебѣ права увѣрять меня въ томъ же: вѣдь ты видѣлъ ее?

Въ это время мимо всадниковъ проѣзжалъ какой-то крестьянинъ въ скрипучей телѣгѣ, запряженной двумя волами. Крестьянинъ этотъ напѣвалъ старинную пѣсню о томъ, какъ проучили когда-то французовъ при Ронсевалѣ.

— Слышишь, Санчо, что поетъ этотъ добрый человѣкъ? — спросилъ рыцарь, прислушавшись къ словамъ пѣсни.

— Слышу, ваша милость, — отвѣчалъ Санчо. — Да что толку-то въ этомъ?

— А то, что эту пѣсню можетъ пѣть только человѣкъ хорошій, который не откажется выручить насъ изъ бѣды, — сказалъ Донъ Кихотъ, и, подъѣхавъ къ телѣгѣ, окликнулъ сидящаго въ ней: — Счастливаго пути, милый другъ! Не можешь ли ты указать намъ, гдѣ тутъ находится дворецъ несравненной принцессы Дульцинеи Тобозской?

— Сеноръ, — отвѣтилъ крестьянинъ, приподнимая шляпу, — я не здѣшній и всего нѣсколько дней тому назадъ поступилъ въ работники къ одному богатому земледѣльцу обрабатывать его поля. Вотъ въ этомъ домѣ, возлѣ котораго вы стоите, живутъ священникъ и ключарь. Они скорѣе кого другого могутъ указать вамъ, гдѣ живетъ принцесса, которую вы ищете, потому что у нихъ есть списки всѣхъ гражданъ Тобозо. Но я не думаю, чтобы тутъ жили настоящія принцессы, хотя и слыхалъ, что здѣсь есть богатыя госпожи, которыя у себя въ домѣ распоряжаются не хуже какихъ-нибудь принцессъ.

— Вотъ, между этими самыми госпожами и должна быть та, о которой я тебя спрашиваю, мой другъ, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, такъ желаю вамъ найти ее, — проговорилъ крестьянинъ, подстегнувъ своихъ воловъ. — Прощайте, мнѣ некогда болѣе растабарывать: начинаетъ разсвѣтать.

— И въ самомъ дѣлѣ, начинаетъ свѣтать, ваша милость, — сказалъ Санчо, видя недовольное лицо своего господина. — Не хорошо, если насъ увидятъ бродящими тутъ по улицамъ, съ видомъ людей, отыскивающихъ то, чего не потеряли… Но-моему, намъ лучше бы выбраться изъ города и переждать въ лѣсу, когда будетъ совсѣмъ свѣтло. Тогда я одинъ отправился бы сюда и ужъ обыскалъ бы всѣ мышиныя норки, чтобы найти дворецъ ея милости… Мало того: я еще переговорилъ бы сначала съ ея милостью и узналъ бы, какъ вамъ съ ней повидаться, чтобы не повредить ея чести и доброй славѣ.

— Вотъ это ты хорошо придумалъ, другъ Санчо! — воскликнулъ обрадованный рыцарь. — Охотно принимаю твой совѣтъ. Проводи меня теперь въ лѣсъ, а потомъ и сдѣлай все такъ, какъ говорилъ. Я увѣренъ, что прелестная Дульцинея найдетъ тысячи способовъ устроить дѣло къ лучшему. Въ ея снисходительности и благосклонности не можетъ быть никакого сомнѣнія.

Очень довольный тѣмъ, что ему удалось обмануть своего господина и вытащить его изъ города, гдѣ каждую минуту могла открыться его ложь, Санчо проводилъ его въ лѣсъ, бывшій миляхъ въ двухъ отъ Тобозо, уложилъ его тамъ подъ группою деревьевъ и возвратился снова въ городъ. Что случилось съ нимъ тамъ, будетъ разсказано въ слѣдующей главѣ.

ГЛАВА X,
о томъ, какъ Санчо ухитрился очаровать Дульцинею, и о другихъ смѣшныхъ и правдивыхъ приключеніяхъ.

Приступая къ этой главѣ, авторъ оговаривается, что онъ хотѣлъ было обойти молчаніемъ тотъ эпизодъ, который въ ней описывается, изъ опасенія быть обвиненнымъ въ преувеличеніи, такъ какъ сумасбродство Донъ-Кихота здѣсь превзошло всякія границы. Но, въ качествѣ добросовѣстнаго историка, онъ рѣшилъ описать все, какъ было, ничего не убавляя и не прикрашивая, твердо надѣясь на убѣдительность самой истины.

Сдѣлавъ эту оговорку, Бенъ-Энгели продолжаетъ свое повѣствованіе обычнымъ порядкомъ.

Когда Донъ-Кихотъ улегся въ лѣсу, онъ сказалъ Санчо:

— Поѣзжай, сынъ мой, обратно въ Тобозо, и не потеряй головы, когда очутишься передъ солнцемъ красоты, которое суждено лицезрѣть тебѣ, счастливѣйшему изъ всѣхъ оруженосцевъ въ мірѣ. Собери всю силу своей памяти, чтобы запомнить, какъ приметъ тебя несравненная Дульцинея, какая перемѣна произойдетъ въ ея лицѣ, пока ты будешь докладывать, ей о моемъ желаніи получить ея одобреніе на задуманные мною подвиги. Замѣть, не смутится ли и не покраснѣетъ ли она при моемъ имени. Если она во время твоего доклада будетъ возсѣдать на своемъ роскошномъ возвышеніи, то обрати вниманіе, не задвижется ли она въ безпокойствѣ на подушкахъ кресла, а если она приметъ тебя стоя, то не будетъ ли переступать съ ножки на ножку. Наблюдай и то, не станетъ ли она по нѣскольку разъ повторять своихъ словъ, не перемѣнитъ ли ихъ изъ сладкихъ въ горькія, или изъ кислыхъ въ медоточивыя. Гляди, не подниметъ ли она свои прелестныя ручки, чтобы поправить прическу, хотя божественные ея волосы и будутъ въ совершеннѣйшемъ порядкѣ. Вообще, сынъ мой, замѣть въ точности всѣ ея движенія, слова и дѣйствія, чтобы передать мнѣ все да мельчайшей подробности. Нужно тебѣ знать, Санчо, что мысли влюбленныхъ вѣрнѣе всего выражаются въ ихъ непроизвольныхъ движеніяхъ въ то время, когда съ ними говорятъ о предметѣ ихъ тайной любви… Ну, отправляйся же, мой другъ. Да будутъ твоими спутниками счастіе и удача, которыя отвернулись отъ меня! Не задерживайся въ пути, старайся возвратиться какъ можно скорѣе къ твоему злополучному господину, покинутому въ этой безотрадной пустынѣ.

— Будьте покойны, ваша милость, — отвѣтилъ оруженосецъ, — я живо слетаю въ городъ и обратно. Если я ночью не могъ найти дворца госпожи Дульцинеи, зато теперь, днемъ, отыщу его безъ всякаго труда, и сдѣлаю все, какъ вы мнѣ приказывали. Вы сами только не огорчайтесь раньше времени, господинъ моей души. Припомните поговорки: «Крѣпкое сердце ломаетъ несчастіе» и «Гдѣ сало, тамъ и крючекъ для того, чтобы повѣсить его». А то еще говорятъ: «Гдѣ всего меньше ожидаешь, тамъ и выскакиваетъ заяцъ»…

— Ты такъ удивительно кстати приводишь свои пословицы, Санчо, — сказалъ Донъ-Кихотъ, — что мнѣ ничего болѣе не остается, какъ просить Провидѣніе, чтобы онѣ оправдались на мнѣ. Однако, поѣзжай же, мой другъ.

Санчо повернулъ своего осла и рысцой сталъ выбираться изъ лѣса между стволами рѣдкихъ деревьевъ. Едва онъ скрылся изъ виду, к^къ его господинъ, которому вовсе не хотѣлось спать, снова сѣлъ на Россинанта, мирно щипавшаго возлѣ него траву, оперся на древко копья и погрузился въ тяжелыя размышленія.

Между тѣмъ, и Санчо былъ не веселъ. Доѣхавъ до опушки лѣса, онъ сошелъ съ осла, сѣлъ подъ дерево и началъ самъ съ собою слѣдующій діалогъ:

"Скажи-ка мнѣ теперь, другъ мой, Санчо, куда ты ѣдешь? Осла, что ли ѣдешь искать, котораго потерялъ?

"Нѣтъ, — отвѣтилъ онъ самъ себѣ.

"Такъ кого же ты ѣдешь искать?

"Ѣду отыскивать принцессу, въ которой, — какъ говоритъ мой господинъ, — сидитъ солнце красоты и всѣхъ небесныхъ звѣздъ. "А гдѣ же ты думаешь найти это чудо, Санчо?

"Гдѣ? — Въ городѣ Тобозо.

"Хорошо. А кѣмъ посланъ ты къ этой принцессѣ, въ которой сидитъ солнце?

"Знаменитымъ рыцаремъ Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, который исправляетъ несправедливость, даетъ пить голодающимъ и кормитъ жаждущихъ, т.-е., кажется, не такъ… Ну, да это все равно!

"Отлично. Но извѣстно ли тебѣ жилище этой принцессы, Санчо? "Господинъ мой говоритъ, что она должна жить въ царскомъ дворцѣ или въ какомъ-то альказарѣ.

"А видѣлъ ли ты когда-нибудь эту даму?

"Нѣтъ. Не только я, но даже и самъ мой господинъ никогда не видалъ ея.

"Что-то не слыхать, чтобы въ Тобозо были такіе дворцы, поэтому искать ихъ тамъ — все равно, что искать рыбъ въ лѣсу. Чего добраго, жители Тобозо еще подумаютъ, что ты смѣешься надъ ними, когда будешь разспрашивать ихъ о дворцахъ, которыхъ у нихъ нѣтъ; возьмутъ да и переломаютъ тебѣ всѣ ребра, чтобы ты другоЗ разъ не совался къ нимъ съ такими шутками.

«Ахъ, я несчастный! — возопилъ Санчо, представивъ себѣ эту перспективу. — Что же я теперь буду дѣлать? И дернулъ меня чортъ сунуться въ это дѣло!.. Ну, какъ я теперь изъ него выпутаюсь?»

Нѣсколько времени Санчо просидѣлъ какъ убитый, а потомъ вдругъ просіялъ и вскричалъ:

«Чего я, однако, носъ-то повѣсилъ? Нѣтъ такого зла на свѣтѣ, котораго нельзя бы исправить… хотя бы смертью, вѣдь ея все равно никому не миновать! Положимъ, умирать мнѣ вовсе еще не хочется; авось и безъ этого обойдется пока, надо только хорошенько мозги въ ходъ пустить. Вѣдь, говоря по правдѣ, мой господинъ совсѣмъ сумасшедшій, да и я самъ не много умнѣе его… пожалуй, даже еще безумнѣе, разъ я связался съ нимъ и служу ему. Недаромъ пословица говоритъ: „Скажи мнѣ, съ кѣмъ ты водишься, и я скажу тебѣ, кто ты“. Что онъ помѣшанный — видно изъ того, что онъ постоянно принимаетъ одно за другое: черное за бѣлое, бѣлое за черное, вѣтряныя мельницы — за великановъ съ руками, длиною въ нѣсколько миль, простыхъ муловъ — за дромадеровъ, деревенскія корчмы — за замки, бараньи стада — за арміи вооруженныхъ турокъ или какихъ-то тамъ еще невѣрныхъ, — словомъ, все въ такомъ родѣ. А разъ у него такая манера видѣть все не такъ, какъ оно есть на самомъ дѣлѣ, а какъ ему кажется въ его мечтаніяхъ, то мнѣ ничего не будетъ стоить выдать ему за Дульцинею первую попавшуюся крестьянскую дѣвку или бабу. Если онъ сразу не повѣритъ, я начну божиться, что это правда, а если и тогда не повѣритъ, побожусь еще пуще, и такъ буду стоять на своемъ, что ничего онъ со мной и не подѣлаетъ. Не понравится ему Дульцинея — тѣмъ лучше: перестанетъ думать о ней, не будетъ и меня къ ней посылать… Впрочемъ, можетъ-быть, онъ заберегъ себѣ въ голову, что какой-нибудь злой волшебникъ насмѣхъ ему превратилъ принцессу въ крестьянку… Ну, да тамъ видно будетъ, а пока что, полежу здѣсь часика два-три; можетъ-быть, на мое счастіе и приплетется сюда какая-нибудь особа женскаго пола, которую удастся мнѣ уговорить разыграть Дульцинею; а то, можетъ, и по другому устрою, чтобы пустить своему господину пыль въ глаза».

Успокоившись на этомъ рѣшеніи, Санчо свернулся калачикомъ и черезъ нѣсколько минутъ захрапѣлъ. Проспалъ онъ до тѣхъ поръ, пока не былъ разбуженъ топотомъ копытъ и громкимъ говоромъ женскихъ визгливыхъ голосовъ. Протеревъ глаза, онъ увидѣлъ приближавшихся къ тому мѣсту, гдѣ онъ лежалъ, трехъ крестьянокъ, верхомъ на ослахъ или ослицахъ (вѣрнѣе всего, что на ослицахъ, такъ какъ крестьянки предпочитаютъ ѣздить на нихъ). Не долго думая, Санчо вскочилъ на своего Длинноуха и поскакалъ назадъ къ Донъ-Кихоту. Онъ нашелъ рыцаря сидящимъ на конѣ, вздыхающимъ на весь лѣсъ и изливающимся въ любовныхъ жалобахъ.

— Ну, что, другъ Санчо? — поспѣшно спросилъ рыцарь, какъ только подъѣхалъ къ нему оруженосецъ, — какимъ цвѣтомъ прикажешь мнѣ отмѣтить этотъ день: чернымъ или бѣлымъ?

— Совѣтую вамъ, ваша милость, отмѣтить его красными буквами, какими пишутся въ важныхъ бумагахъ слова, на которыя хотятъ обратить особенное вниманіе, — отвѣтилъ Санчо.

— Значитъ, ты привезъ мнѣ добрыя вѣсти? — продолжалъ повеселѣвшій Донъ-Кихотъ.

— Очень хорошія, ваша милость! Вамъ остается только пришпорить Россинанта и ѣхать навстрѣчу госпожѣ Дульцинеѣ, которая съ двумя своими прислужницами ѣдетъ вслѣдъ за мною къ вашей милости, — храбро вралъ Санчо.

— Пресвятая Дѣва! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ. — Что ты говоришь, Санчо?.. О, заклинаю тебя, не обманывай меня! не старайся ложною радостью усладить мою неложную тоску!

— Помилуйте, ваша милость, какой же мнѣ расчетъ обманывать Васъ, тѣмъ болѣе, когда вы сейчасъ же и узнали бы мою ложь? — возразилъ Санчо. — Поѣзжайте скорѣе за мной, сеноръ, и вы увидите вашу госпожу принцессу, разодѣтую и разубранную, какъ подобаетъ по ея высокому званію. Не только она сама, но и ея прислужницы, или какъ ихъ тамъ называютъ, завернуты въ парчу и сверху до низу усыпаны золотомъ, жемчугомъ, алмазами и рубинами. Волосы у нихъ распущены по плечамъ и развѣваются по вѣтру, точно солнечные лучи. Сидятъ онѣ ца пѣгихъ разпоходцахъ, которые выступаютъ такъ важно, что пріятно глядѣть.

— Ты, вѣроятно, хочешь сказать «иноходцахъ», Санчо.

— А развѣ не все равно, что разпоходцы, что иноходцы^ ваша милость?.. Да и на чемъ бы онѣ не сидѣли, сразу видно, что это очень высокородныя дамы, въ особенности госпожа принцесса, которая можетъ свести съ ума кого угодно, — немилосердно сочинялъ Санчо.

— Такъ ѣдемъ же, сынъ мой! — вскричалъ Донъ-Кихотъ. — Въ награду за эту великую и неожиданную радость, которую ты мнѣ доставилъ, обѣщаю отдать тебѣ самую богатую добычу, какую только добуду въ первомъ же дѣлѣ; а если тебѣ этого мало, то я прибавлю къ ней еще тѣхъ трехъ жеребятъ, которыхъ въ нынѣшнемъ году должны принести мои три кобылы, какъ ты самъ знаешь.

— Буду лучше надѣяться на жеребятъ, — радостно сказалъ Санчо, цѣлуя руку своего господина. — Неизвѣстно еще, будетъ ли какая добыча въ первой дракѣ.

При этихъ словахъ всадники выѣхали на ту дорогу, по которой ѣхали крестьянки. Взглянувъ вдоль всей дороги и не видя никого, кромѣ этихъ крестьянокъ, Донъ-Кихотъ встревоженнымъ голосомъ спросилъ Санчо, не уѣхали ли дамы опять назадъ.

— Какъ, назадъ?! — вскричалъ оруженосецъ. — Развѣ у вашей милости глаза ушли въ затылокъ, что вы не видите подъѣзжающихъ къ намъ госпожъ, сіяющихъ, подобно полуденному солнцу?

— Никакихъ госпожъ я не вижу, Санчо, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Вижу только трехъ крестьянокъ на сѣрыхъ ослицахъ.

— Чуръ меня! наше мѣсто свято! — крикнулъ Санчо, крестясь. — Можетъ ли быть, чтобы бѣлые какъ снѣгъ разноходцы, или какъ ихъ тамъ по-вашему, казались вамъ простыми сѣрыми ослицами!.. Провалиться мнѣ на этомъ самомъ мѣстѣ, если это ослицы!

— Увѣряю тебя, другъ мой, что это такія же настоящія ослицы, какъ я — Донъ-Кихотъ, а ты — Санчо Панца! — въ свою очередь кричалъ рыцарь. — По крайней мѣрѣ онѣ представляются мнѣ такими.

— Господь съ вами, ваша милость, что вы изводите говорить! Протрите лучше глазки и поклонитесь дамѣ вашего сердца, которая около васъ и, конечно, не рѣшается первая заговорить, съ вами, — убѣждалъ Санчо.

Видя, что его господинъ не трогается съ мѣста и только въ недоумѣніи таращитъ, глаза, онъ сошелъ съ осла, опустился на колѣни передъ той крестьянкой, которая была впереди (онѣ всѣ три остановились, чтобы поглазѣть на странную фигуру Донъ Кихота), и проговорилъ:

— Королева, принцесса и герцогиня красоты! да соблаговолитъ ваша высокая милость оказать вашу благосклонность вашему плѣннику-рыцарю, который, какъ вы видите, самъ не свой, ослѣпленный сіяніемъ вашего свѣтлаго лица! Я — Санчо Панца, его оруженосецъ, а онъ — бѣглый и бродячій рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, прозванный рыцаремъ Печальнаго Образа.

Услыхавъ рѣчь Санчо, Донъ-Кихотъ тоже сошелъ на землю и опустился на колѣни, глядя смущеннымъ и недоумѣвающимъ взоромъ на ту, которую Санчо величалъ королевой, принцессой и герцогиней. Видя въ ней только крестьянку, да еще очень невзрачную, съ грубымъ, оплывшимъ лицомъ, едва замѣтнымъ носомъ и безсмысленно вытаращенными, точно оловянными глазами, онъ совсѣмъ растерялся и не зналъ, что сказать. Крестьянки, со своей стороны, въ высшей степени были удивлены видомъ этихъ двухъ такъ сильно разнившихся другъ отъ друга мужчинъ, стоявшихъ въ пыли передъ ними на колѣняхъ и мѣшавшихъ имъ продолжать путь. Наконецъ, та, которая была впереди, хриплымъ голосомъ крикнула:

— Чего вы пристали къ намъ, подлые лѣсные бродяги! Посторонитесь, дайте дорогу! Некогда намъ тутъ съ вами нѣжности разводить.

— О, принцесса! — восклицалъ Санчо, закатывая глаза подъ лобъ. — О, всемірная госпожа Тобозская! Неужели ваше великодушное сердце но чувствуетъ состраданія къ склонившемуся передъ вашимъ присутствіемъ во прахъ столпу и славѣ странствующаго рыцарства?

— Да это какіе-то сумасшедшіе, убѣжавшіе изъ дома безумныхъ! — взвизгнула другая крестьянка, ѣхавшая вслѣдъ за первою. — Убирайтесь отъ насъ, если не хотите, чтобы мы васъ вздули! Или. вы воображаете, что мы не сумѣемъ справиться съ такими, какъ вы?

— Встань, Санчо, — произнесъ Донъ-Кихотъ. — Я вижу, что судьба, еще не насытилась моимъ злополучіемъ и закрываетъ мнѣ всѣ пути, по которымъ могла бы проскользнуть къ моей жалкой душѣ радость… А ты, божественное соединеніе всѣхъ добродѣтелей, — продолжалъ онъ, обращаясь къ первой крестьянкѣ, — граница человѣческихъ достоинствъ, — ты — единственный бальзамъ моего истерзаннаго сердца, поклоняющагося тебѣ! Злобный волшебникъ, преслѣдующій меня, накинулъ на мои очи мрачный покровъ, сквозь который ты съ своею несравненною красотой и небеснымъ станомъ кажешься мнѣ превращенною въ простую, лишенную всѣхъ прелестей крестьянку. Впрочемъ, можетъ-быть, онъ превратилъ. и мое лицо въ морду какого-нибудь безобразнаго вампира, чтобы устрашить твои небесные глала… Но, тѣмъ не менѣе, молю тебя: взгляни съ обычною тебѣ кротостью и нѣжностью на обожающаго тебя рыцаря, силу любви котораго ты можешь понять по одному тому, что онъ преклоняетъ колѣни даже передъ твоею искаженною красотой!

— Да отстанешь ты, наконецъ, отъ меня, длинновязый чортъ? — хрипѣла воображаемая Дульцинея. — Прочь съ дороги, а то задавимъ!

Къ счастью, Санчо успѣлъ во-время оттащить своего господина въ сторону, когда крестьянки хлестнули Своихъ ослицъ, и тѣ понеслись во всю прыть, на которую только были способны. Разбѣжавшаяся передняя ослица черезъ нѣсколько шаговъ споткнулась о старый пень, стоявшій посреди дороги, и при этомъ движеніи сбросила съ себя мнимую Дульцинею. Увидавъ случившееся, Донъ-Кихотъ и Санчо подбѣжали помочь упавшей, но та, недождавшись прикосновенія къ себѣ длинныхъ, тощихъ рукъ рыцаря и короткихъ, толстыхъ рукъ оруженосца, вскочила съ земли и однимъ взмахомъ снова очутилась на спинѣ ослицы.

— Эге, да наша госпожа проворнѣе и легче всякой серны! — вскричалъ Санчо. — Такимъ прыжкамъ не худо бы поучиться и нашему брату, оруженосцу… Ужъ и улетѣла… поминай, какъ звали! — продолжалъ онъ, махнувъ рукой по направленію облака пыли, въ которомъ скрылись за поворотомъ дороги всадницы.

Донъ-Кихотъ долго стоялъ какъ окаменѣлый, смотря въ слѣдъ тому же облаку. Наконецъ, онъ обернулся къ своему слугѣ и проговорилъ точно въ бреду:

— Вотъ, Санчо, до чего простирается ненависть, зависть и злоба волшебниковъ! Съ какою жестокою утонченностью они лишили меня неизреченнаго счастія лицезрѣть даму моего сердца въ ея настоящемъ видѣ!.. О, я рожденъ для того, чтобы быть образцомъ злополучія, мишенью для стрѣлъ злой судьбы! И замѣть, другъ мой, коварные волшебники не удовольствовались тѣмъ, что превратили въ моихъ глазахъ божественную Дульцинею въ безобразную крестьянку, но и придали ей еще одну отвратительную особенность, свойственную существамъ низкаго происхожденія: благородныя дамы, привыкшія къ употребленію духовъ, всегда окружены волнами благовоній, но которымъ можно безошибочно узнать ихъ даже въ костюмѣ простолюдинокъ, а между тѣмъ, отъ Дульцинеи распространялось такое ѣдкое зловоніе, что мнѣ почти сдѣлалось дурно отъ него.

— О, злонамѣренные, лукавые волшебники! — заоралъ и Санчо во всю "силу своихъ легкихъ. — Какъ бы я желалъ нанизать васъ всѣхъ на одну веревку, чтобы однимъ взмахомъ вздернуть вотъ, на это самое дерево, подъ которымъ я стою! Много вы знаете, много можете и много дѣлаете вы зла! Кажется, довольно было бы съ васъ, окаянныхъ злодѣевъ, и того, что вы превратили алмазные глаза моей госпожи въ комки грязи, ея золотые волосы — въ рыжую коровью шерсть, все ея небесное личико — въ страшную рожу! Нѣтъ! вамъ кромѣ того еще нужно было измѣнить ея запахъ, по которому мы могли бы узнать ее даже въ такомъ безобразномъ видѣ!.. Впрочемъ, самъ я не видѣлъ никакого безобразія… Я видѣлъ только ея несравненную красоту, видѣлъ даже и родинку на правой сторонѣ ротика, покрытую семью или восемью золотого цвѣта шерстинками, длиною съ мою руку… у иного молодца и усовъ такихъ длинныхъ нѣтъ.

— Согласно извѣстному соотношенію между собою различныхъ частей тѣла, — сказалъ Донъ-Кихотъ, — у нея должна быть родинка и на правомъ бедрѣ; но на родинкахъ не бываетъ шерсти такой длины, какъ ты говоришь, Санчо.

— Шерстка удивительная, ваша милость, и увѣряю васъ, что длиннѣе моей руки…

— Охотно вѣрю тебѣ, мой другъ, — перебилъ Донъ-Кихотъ, — мечтательно глядя вдаль: — природа одарила Дульцинею всѣми совершенствами. Будь у нея хоть сотня родинокъ, тѣмъ не менѣе, красота ея отъ этого могла бы только выиграть, потому что тогда она походила бы на усѣянное звѣздами лѣтнее небо… Скажи, пожалуйста, Санчо, разсмотрѣлъ ты, на какомъ сѣдлѣ она сидѣла? Мнѣ оно показалось ослинымъ сѣдломъ.

— О, что вы, ваша милость! — съ притворнымъ негодованіемъ воскликнулъ Санчо. — Сѣдло госпожи Дульцинеи вполнѣ такое, какое полагается для разно… иноходцевъ, и на немъ столько золота и всякихъ дорогихъ каменьевъ, что за его. цѣну навѣрное можно купить цѣлое королевство.

— И я не видѣлъ всего этого великолѣпія! — простоналъ Донъ-Кихотъ, поднявъ руки къ небу. — О, я, дѣйствительно, самый несчастный человѣкъ во всей подлунной!

Санчо едва удерживался, чтобы не расхохотаться прямо въ лицо своему господину, такъ ловко одураченному имъ.

Кое-какъ, съ большимъ трудомъ, ему удалось уговорить сокрушавшагося рыцаря продолжать путь въ Сарагоссу. Санчо увѣрялъ его, что онъ, быть-можетъ, тамъ встрѣтитъ Дульцинею уже въ настоящемъ ея видѣ.

ГЛАВА XI,
въ которой повѣствуется о встрѣчѣ Донъ-Кихота съ «колесницею смерти».

Донъ-Кихотъ долгое время ѣхалъ въ грустномъ раздумьѣ, наведенномъ на него гнусною продѣлкой волшебника, превратившаго прекрасную Дульцинею въ безобразную простолюдинку. Бѣдный рыцарь страшно опасался, что это превращеніе могло быть сдѣлано такимъ образомъ, что возвратить Дульцинеѣ настоящій ея видъ можетъ только тотъ, кто окажется въ знаніи чаръ сильнѣе того волшебника. Погруженный въ эти размышленія, Донъ-Кихотъ почти выпустилъ изъ рукъ поводья, предоставляя Россинату полную волю дѣлать, что ему вздумается. Старый конь воспользовался этимъ для того, чтобы остановиться и основательна пощипать травки, въ изобиліи росшей въ томъ мѣстѣ, по которому пролегалъ путь. Видя, что рыцарь даже не замѣчаетъ остановки, Санча сказалъ ему:

— Сеноръ, грусть создана не для животныхъ, а для людей, но когда люди предаю кя ей чрезмѣрно, то они сами становятся не лучше животныхъ. Соберитесь съ духомъ, натяните поводья Россинанта, откройте глаза и смотрите на все съ тою веселостью, которая подобаетъ странствующему рыцарю. Чего вы носъ-то повѣсили? Если изъ-за Дульцинеи, то, право, она не стоить этого… Чортъ бы побралъ всѣхъ Дульциней на свѣтѣ!.. Всѣ эти колдовства и превращенія не стоять того, чтобы изъ-за нихъ огорчаться такому великому странствующему рыцарю, какъ ваша, милость. Да и ваша заколдованная госпожа…

— Молчи, Санчо! — сурово перебилъ Донъ-Кихотъ. — Не смѣй изрыгать никакихъ богохульствъ противъ этой очарованной дамы, несчастіе которой, навѣрное, случилось по моей винѣ!.. Она страдаетъ отъ того, что я возбудилъ зависть въ душахъ могучихъ волшебниковъ.

— Это вѣрно, — подтвердилъ Санчо. — Госпожа Дульцинея, дѣйствительно, такъ жестоко пострадала, что сердце переворачивается въ груди, когда смотришь на нее.

— Ну, твоему-то сердцу нечего было переворачиваться, если ты удостоился созерцать во всемъ блескѣ божественную красоту несравненной Дульцинеи. Судя по твоимъ же словамъ, она превращена только въ моихъ глазахъ, которые отуманены волшебствомъ… Впрочемъ, знаешь что, Санчо? Мнѣ кажется, ты не вѣрно описалъ ея красоту. Ты говоришь, у нея алмазные глаза, но алмазъ — камень свѣтлый, и такіе глаза могутъ быть развѣ только у рыбъ. По моему мнѣнію, Дульцинея должна имѣть глаза цвѣта изумруда, продолговатые, подъ нѣжно очерченными дугами бровей. Ты, вѣроятно, смѣшалъ ея глаза съ зубами? Да и зубы нельзя сравнивать съ алмазами; зубы могутъ походить на жемчугъ или слоновую кость… если только, разумѣется, они хороши.

— Можетъ-быть, ваша милость, — согласился Санчо. — Меня такъ же смутила красота госпожи принцессы, какъ васъ — ея безобразіе, поэтому вполнѣ простительно, если я что и перепуталъ… Но возложимъ все упованіе на Бога, Который Одинъ знаетъ, для чего все такъ скверно устроено на землѣ, въ этой юдоли плача и скрежета зубовнаго, гдѣ нѣтъ ничего, что не было бы смѣшано съ обманомъ и зломъ. Одно только сильно смущаетъ меня: вдругъ вы побѣдите какого-нибудь великана или другого рыцаря, въ родѣ вашей милости, и прикажете вы ему отправиться изъявить свою покорность госпожѣ Дульцинеѣ. Какъ же онъ тогда разыщетъ ее, въ такомъ превращенномъ видѣ? Сами же вы изволили сказать, что она похожа на низкую простолюдинку и никакъ невозможно признать въ ней принцессу. Въ этомъ случаѣ, какъ же ваши плѣнники увѣрятся въ томъ, что она именно та, къ которой вы ихъ послали?

— Быть-можетъ, Санчо, — возразилъ рыцарь, — волшебство распространяется только на мое зрѣніе, а не на зрѣніе тѣхъ, кого я буду посылать къ ней. Вѣдь на тебя оно не распространилось же! Я сдѣлаю опытъ съ первымъ побѣжденнымъ мною: пошлю его и прикажу возвратиться ко мнѣ съ докладомъ о томъ, въ какомъ видѣ онъ найдетъ Дульцинею.

— Это вы придумали очень хорошо, ваша милость. Такимъ способомъ мы сразу узнаемъ правду. Если красота госпожи принцессы скрыта только отъ вашихъ глазъ, то это несчастіе будетъ скорѣе ваше, чѣмъ ея. Но огорчаться и отчаиваться вамъ все-таки не слѣдуетъ, если и окажется такая штука. Только бы госпожа Дульцинея была въ добромъ здоровьѣ и веселомъ расположеніи духа, тогда и мы можемъ съ смѣлымъ духомъ продолжать наши подвиги, надѣясь на то, что въ будущемъ Богъ уладитъ все къ лучшему. Почемъ знать: можетъ-быть, и вы когда-нибудь увидите свою даму сердца во всей ея красотѣ?

Возразить что-нибудь на это рыцарю помѣшало появленіе изъ-за поворота дороги двухколесной телѣги, биткомъ набитой человѣческими фигурами самаго страннаго вида. Экипажъ былъ запряженъ парою муловъ, которыми управлялъ, очевидно, демонъ. Посреди телѣги возсѣдала Смерть, имѣя по правую руку Генія съ большими раскрашенными крыльями, а по лѣвую — какого-то Короля, судя по большой золотой коронѣ, сверкавшей у него на головѣ. У ногъ смерти жался божокъ, называемый Купидономъ, безъ обычной повязки на глазахъ, но съ колчаномъ, полнымъ стрѣлъ, и лукомъ. Около Короля, справа, помѣщался Рыцарь въ удивительно разнокалиберномъ вооруженіи и въ широкополой, усаженной длинными развѣвающимися перьями шляпѣ, замѣнявшей шлемъ. Кромѣ этихъ лицъ въ телѣгѣ находилось еще нѣсколько другихъ, которыхъ Донъ-Кихотъ, смущенный неожиданностью этой встрѣчи, не успѣлъ сразу разсмотрѣть. Однако, между тѣмъ какъ Санчо былъ ни живъ ни мертвъ отъ страха, Донъ-Кихотъ быстро оправился, вообразивъ себѣ, что судьба посылаетъ ему новое и опасное приключеніе, котораго такъ жаждала его душа. Полный несокрушимой отваги и готовый на все, онъ преградилъ телѣгѣ дорогу и крикнулъ громкимъ, угрожающимъ голосомъ:

— Эй ты, чортовъ возница! немедленно отвѣчай мнѣ: кто ты, куда направляешься и кого везешь въ своей колесницѣ, напоминающей лодку Харона?

Остановивъ воловъ, демонъ скромно и вѣжливо отвѣтилъ:

— Сеноръ, мы комедіанты труппы Ангуло Злого. Сегодня поутру мы, но случаю праздника, сыграли въ сосѣднемъ селеніи комедію «Шествіе Смерти», и теперь ѣдемъ въ другое селеніе, гдѣ тоже будемъ играть эту комедію. Такъ какъ ѣхать недалеко, то мы пожелали избавить себя отъ труда переодѣванія и остались въ своихъ костюмахъ. Какъ видите, одинъ изъ нашихъ товарищей, молодой человѣкъ, играетъ Смерть, другой — Короля, третій — Солдата, четвертый — Генія, одна изъ женщинъ представляетъ Королеву, а я самъ — Демона и еще кое-какія другія роли, по возможности, главныя, благодаря моему дарованію. Если вашей милости угодно узнать еще что-нибудь о нашей труппѣ, я готовъ съ удовольствіемъ отвѣтить на всѣ ваши вопросы, сколько бы вы ихъ ни предложили.

Клянусь честью странствующаго рыцаря! — произнесъ Донъ-Кихотъ, — когда я увидѣлъ вашу колесницу, я подумалъ, что мнѣ предстоитъ какое-нибудь славное приключеніе, но теперь вижу, что наружность часто бываетъ обманчива. Поѣзжайте съ Богомъ, добрые люди, и дѣлайте свое дѣло. Если я могу быть вамъ чѣмъ-нибудь полезнымъ, то готовъ служить отъ всего сердца, чѣмъ только буду въ состояніи, потому что я съ самаго дѣтства большой любитель театральныхъ представленій и въ юности часто принималъ въ нихъ личное участіе..

Въ это время съ телѣги соскочилъ одинъ изъ комедіантовъ, который до тѣхъ поръ оставался незамѣченнымъ; онъ былъ одѣтъ въ костюмъ придворнаго шута, увѣшанный бубенчиками, и держалъ въ рукахъ палку съ тремя связанными вмѣстѣ надутыми бычачьими пузырями. Подбѣжавъ къ Донъ-Кихоту, шутъ принялся бить пузырями по землѣ, кривляться и прыгать во всѣ стороны, при чемъ всѣ его бубенчики издавали громкій звонъ. Эти штуки фантастическаго существа до такой степени напугали Россинанта, что бѣдный конь, закусивъ удила, изо всѣхъ силъ помчался по полю, угрожая сбросить своего господина, который тщетно старался удержать его. Увидавъ своего рыцаря въ такой опасности, Санчо соскочилъ съ осла и бѣгомъ поспѣшилъ къ нему на помощь. Услыхавъ за собой погоню, Россинантъ еще болѣе прибавилъ прыти и со всего разбѣга налетѣлъ на громадный камень, перекувыркнулся въ воздухѣ и тяжело рухнулъ на землю, придавивъ собою своего сѣдока. Неожиданная рѣзвость этого знаменитаго коня почти всегда имѣла подобный плачевный конецъ. Между тѣмъ, шутъ въ одно мгновеніе вскочилъ на Длинноуха Санчо и ускакалъ по направленію къ сосѣднему селенію, въ которомъ комедіантамъ предстояло играть. Длинноухъ сначала хотѣлъ было упереться, но шутъ такъ началъ нахлестывать его пузырями, что бѣдному животному поневолѣ пришлось покориться ему. Санчо очутился между двухъ огней: съ одной стороны ему искренно жаль было своего господина. А съ другой — еще болѣе жаль осла, котораго такъ немилосердно били у него на глазахъ. Каждый ударъ, достававшійся бѣдному Длинноуху, отзывался острою болью въ сердцѣ Санчо. Однако, чувство долга по отношенію къ своему господину взяло въ оруженосцѣ верхъ. Помогая сильно ушибленному Донъ-Кихоту подняться и снова взобраться на Россинанта, который самъ всталъ на ноги, онъ сказалъ плачевнымъ голосомъ:

— Сеноръ, чортъ увелъ у меня осла!

— Какой чортъ? — спросилъ Донъ-Кихотъ.

— А вонъ тотъ, съ пузырями, — отвѣтилъ Санчо.

— Это ничего не значить, Санчо, не горюй: я отобью у него твоего осла назадъ, хотя бы онъ и скрылся съ нимъ въ самой преисподней ада, — утѣшалъ рыцарь. — Въ крайнемъ случаѣ, я отниму у этихъ комедіантовъ ихъ муловъ и отдамъ ихъ тебѣ въ вознагражденіе за твоего осла.

— На этотъ разъ вашей милости не нужно трудиться, — сказалъ оруженосецъ: — должно-быть, мой умный Длинноухъ догадался сбросить съ себя чорта, потому что возвращается назадъ одинъ.

— Тѣмъ не менѣе, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ, — не мѣшало бы хорошенько проучить этого, шута, или кого-нибудь изъ его товарищей, даже самого короля.

— Не стоитъ связываться съ комедіантами ваша милость: народъ любитъ ихъ и можетъ надѣлать намъ много непріятностей въ отместку за нихъ, — сказалъ Санчо. — Я знаю случай, когда двухъ комедіантовъ арестовали по обвиненію въ убійствѣ, но потомъ такъ и выпустили безъ всякихъ послѣдствій. Комедіанты служатъ для забавы и увеселенія людей, а потому всѣ и стоятъ за нихъ горой и не даютъ ихъ въ обиду.

— Весь міръ не воспрепятствуетъ мнѣ наказать этого чертенка, позволившаго себѣ посмѣяться надо мною! — вскричалъ Донъ-Кихотъ, пускаясь въ догонку за телѣгою, которая еще не успѣла далеко отъѣхать.

— Остановитесь, бездѣльники! — кричалъ онъ страшнымъ голосомъ. — Я вамъ покажу, какъ уводить изъ-подъ носа странствующаго рыцаря осла, принадлежащаго его оруженосцу!

— Остановиться? Хорошо, мы остановимся, но ты, долговязый скелетъ, этому не обрадуешься! — раздался чей-то голосъ изъ телѣги.

Телѣга остановилась и съ нея соскочили всѣ ея сѣдоки, не исключая королевы и Купидона. Набравъ съ земли камней, вся труппа встала въ оборонительное положеніе. Увидавъ это, Донъ-Кихотъ тоже остановился и сталъ придумывать, какъ бы начать атаку, не подвергая себя большой опасности.

— Ваша милость, я говорю вамъ, не связывайтесь съ ними! — умолялъ Санчо, догнавъ своего господина. — Намъ ужъ доставалось отъ, каменнаго дождя, неужели вы желаете еще испытать этой сладости? И охота вамъ связываться съ арміею, во главѣ которой стоитъ сама Смерть, и въ которой находятся короли, кромѣ того, добрые и злые духи! Это значитъ ужъ прямо подставлять голову!.. Если все это не можетъ остановить васъ, то подумайте хоть о томъ, что во всей арміи нѣтъ ни одного странствующаго рыцаря…

— Ты правъ, Санчо, — перебилъ Донъ-Кихотъ! — мнѣ, дѣйствительно^ не подобаетъ обнажать меча противъ людей, которые не вооружены по-рыцарски. Въ виду этого я долженъ отказаться отъ своего предпріятія. Если ты хочешь отомстить за своего осла, то долженъ сдѣлать это самъ. Я готовъ поддержать тебя совѣтами и поощреніями.

— Я вовсе не желаю никому и ни за кого мстить, сеноръ, — поспѣшилъ сказать Санчо. — Я, какъ добрый христіанинъ, не охотникъ ни ссориться ни мстить. Я вполнѣ доволенъ тѣмъ, что мой Длинноухъ опять со мною, а за то, что его понапрасну отдули пузырями, я сумѣю вознаградить его.

— Ну, какъ хочешь. Я твоей христіанской совѣсти насиловать не стану. Пусть эти страшилища съ миромъ продолжаютъ путь, а мы поищемъ болѣе подходящимъ приключеній, за которыми въ этой странѣ, думается мнѣ, дѣло не станетъ.

Съ этими словами Донъ-Кихотъ повернулъ Россинанта, между тѣмъ какъ Смерть со всѣмъ своимъ штатовъ поспѣшила сѣсть въ свою колесницу, которая и покатилась по направленію къ виднѣвшейся невдалекѣ деревнѣ.

Такъ, благодаря благоразумію Санчо, и окончилось приключеніе съ «колесницею смерти», казавшееся вначалѣ такимъ ужаснымъ.

ГЛАВА XII,
о странномъ приключеніи доблестнаго Донъ-Кихота съ храбрымъ рыцаремъ Зеркалъ.

Ночью послѣ того дня, въ который произошла встрѣча съ «колесницей смерти», Донъ-Кихоту и Санчо пришлось снова проѣзжать лѣсомъ. Они и остановились въ этомъ лѣсу, чтобы закусить и отдохнуть.

Съ трудомъ прожевывая громадный кусокъ холоднаго жаркою, Санчо глубокомысленно замѣтилъ:

— Хорошо, что я не польстился на обѣщанную мнѣ вашею милостью добычу, которая досталась бы вамъ при первой дракѣ, а предпочелъ ей трехъ жеребятъ. Все-таки, какъ хотите, лучше имѣть синицу въ рукѣ, чѣмъ журавля въ небѣ. Ну, какая могла быть добыча отъ этихъ комедійныхъ чертей?

— Добыча была бы прекрасная, Санчо, — сказалъ Донъ-Кихотъ: — я сорвалъ бы съ императора его золотую корону, а у Купидона вырвалъ бы изъ спины его пестрыя крылья и отдалъ бы ихъ тебѣ..

— Много стоятъ эти комедіантскіе короны или скипетры! — съ пренебреженіемъ воскликнулъ Санчо. — Кто же не знаетъ, что они или бумажные или, въ лучшемъ случаѣ, изъ выкрашенной въ желтую краску жести!

— Это вѣрно, Санчо, въ комедіяхъ все поддѣльное; да иначе и быть не можетъ. Но, тѣмъ не менѣе, слѣдуетъ относиться сочувственно какъ къ самымъ комедіямъ, такъ и къ тѣмъ, кто ихъ представляетъ и сочиняетъ. Комедіи служатъ ко благу государства, потому что являются какъ бы зеркаломъ, въ которомъ отражается вся жизнь въ ея настоящемъ видѣ. Ни что другое не можетъ такъ ясно показать вамъ разницу между тѣмъ, что мы есть, и тѣмъ, чѣмъ должны бы быть, разъ мы называемся людьми. Развѣ тебѣ самому не приходилось видѣть на сценѣ всевозможныхъ лицъ: королей, епископовъ, рыцарей, дамъ? Одинъ играетъ фанфарона, другой — обманщика, третій — солдата; тотъ — купца, этотъ — влюбленнаго сумасброда, — словомъ, каждый изъ труппы играетъ ту роль, къ которой онъ больше подходитъ или какая ему навязана. А по окончаніи пьесы, когда сняты костюмы, всѣ актеры становятся обыкновенными людьми,

— Видѣлъ я все это, — пробурчалъ Санчо, уплетая теперь за обѣ щеки ветчину, въ то время, какъ увлекшійся бесѣдою Донъ-Кихотъ почти ни до чего не дотрогивался.

— То-же самое дѣлается и въ настоящей жизни, — продолжалъ рыцарь. — Одни бываютъ королями, другіе епископами, третьи еще чѣмъ-нибудь, и всѣ разнятся другъ отъ друга; но какъ только каждый отыграетъ свою роль, то-есть когда пьеса, называемая жизнью, окончится, смерть срываетъ со всѣхъ ту мишуру, которая составляла ихъ различіе, и дѣлаетъ ихъ равными въ могилѣ.

— Прекрасное сравненіе! — вскричалъ Санчо, — хотя я слышу его уже не въ первый разъ. Это то же самое, что при шахматной игрѣ: пока игра продолжается, каждая фигура имѣетъ свое особенное значеніе, но когда игра окончилась, всѣ фигуры смѣшиваются, опрокидываются и бросаются какъ попало въ ящикъ или въ мѣшокъ, какъ люди послѣ смерти — въ землю.

— Съ удовольствіемъ замѣчаю, что съ каждымъ днемъ ты становишься все умнѣе и даже краснорѣчивѣе, Санчо, — проговорилъ Донъ-Кихотъ.

— Будучи въ такомъ близкомъ сосѣдствѣ съ вашимъ умомъ, долженъ же я былъ хоть что-нибудь позаимствовать отъ него, — съ важностью произнесъ Санчо. — Сухая и безплодная земля дѣлается мягкою и приноситъ прекрасные плоды, если удобрять и обрабатывать ее. Я хочу сказать, что бесѣды вашей милости удобрили мой сухой и безплодный умъ, и мое пребываніе въ вашемъ обществѣ обработало его. Надѣюсь, что онъ теперь начнетъ приносить хорошіе плоды, которые все будутъ улучшаться современемъ, если только опять по какому-нибудь непредвидѣнному случаю не засохнетъ нива моего мозга.

Донъ-Кихотъ съ улыбкою слушалъ, какъ высокопарничаетъ его оруженосецъ, но онъ хорошо зналъ, что тому ничего не стоило съ вершины умничанья вдругъ ввергнуться въ бездонную пропасть невѣжества. Обыкновенно, Санчо любилъ выѣзжать на пословицахъ и поговоркахъ, которыя и примѣнялъ иногда, какъ говорится, ни къ селу ни къ городу.

Бесѣда Донъ-Кихота съ его оруженосцемъ продолжалась до тѣхъ поръ, пока Санчо продолжая высокопарничать, не заявилъ, что желаетъ «закрыть занавѣси своихъ глазъ». Длинноухъ давно уже былъ разнузданъ и пущенъ на траву. По распоряженію Донъ-Кихота, Россинантъ никогда вполнѣ не разнуздывался, — только сбруя немного ослаблялась на немъ во время остановокъ, — такъ чтобы онъ въ любую минуту былъ готовъ къ услугамъ своего господина для совершенія подвиговъ, входящихъ въ кругъ обязанностей странствующаго рыцаря. Несмотря на такую разницу въ положеніи, Россинантъ и оселъ Санчо были удивительно дружны между собою; они никогда не упускали случая потереться другъ о друга, и даже спали постоянно рядомъ, положивъ голову одинъ на другого. Это были настоящіе Орестъ и Пиладъ, которыхъ, къ стыду человѣчества, почти ужъ болѣе не встрѣчается между людьми. Пусть не обижаются читатели на меня за то, что я осмѣливаюсь производить сравненія между людьми и животными. Недаромъ Плиній Старшій говоритъ намъ, что люди многому научились отъ животныхъ, какъ напримѣръ: отъ собакъ — признательности, отъ журавлей — бдительности, отъ муравьевъ — предусмотрительности, отъ слоновъ — стыдливости, отъ лошадей — вѣрности и т. д.

Но обратимся къ нашимъ героямъ. Санчо растянулся подъ развѣсистымъ пробковымъ деревомъ, а Донъ-Кихотъ расположился подъ громаднымъ дубомъ. Едва рыцарь успѣлъ погрузиться въ сладкій сонъ, какъ внезапно раздавшійся гдѣ-то вблизи шумъ разбудилъ его. Вскочивъ на ноги, Донъ-Кихотъ внимательно началъ прислушиваться и приглядываться, чтобы узнать причину шума, и увидѣлъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя двухъ всадниковъ. Одинъ изъ нихъ соскочилъ съ сѣдла и при свѣтѣ луны осмотрѣлся кругомъ.

— Сойди съ лошади и ты, — сказалъ этотъ незнакомецъ другому. — Это мѣсто изобилуетъ травой для нашихъ животныхъ, кромѣ того, оно достаточно пустынно и тихо для того, чтобы я могъ безъ стѣсненія предаться моимъ любовнымъ размышленіямъ.

Проговоривъ эти слова, незнакомецъ бросился на землю, при чемъ зазвенѣло вооруженіе, которымъ онъ былъ покрыть, изъ чего Донъ-Кихотъ могъ заключить, что это тоже какой-нибудь странствующій рыцарь. — Обрадованный этимъ открытіемъ, Донъ-Кихотъ подошелъ къ своему оруженосцу, не безъ труда разбудилъ его и прошепталъ ему на ухо:

— Санчо, у насъ въ виду новое приключеніе.

— Дай-то Богъ! — зѣвая во весь ротъ, произнесъ Санчо. — Но гдѣ же это приключеніе?

— А взгляни-ка направо, мой другъ, и ты увидишь распростертаго на землѣ рыцаря въ полномъ вооруженіи. Судя по нѣкоторымъ его словамъ, которыя я слышалъ, и по той стремительности, съ какою онъ бросился на землю, онъ долженъ быть истерзанъ душезными страданіями.

— Такъ въ чемъ же, ваша милость, вы находите тутъ приключеніе? — недоумѣвалъ Санчо.

— Я и не говорю, что это прямое приключеніе, а только начало къ нему, — отвѣтилъ Донъ-Кихоть. — Многія приключенія начинаются очень просто… Кажется, онъ настраиваетъ какой-то. струнный инструментъ — лютню или мандолину… Слышишь? откашливается… должно-быть, готовится пѣть…

— Да, и то, — сказалъ Санчо, приподнимаясь съ своего мѣста. — Это, навѣрное, влюбленный.

— Нѣтъ ни одного странствующаго рыцаря, который не страдалъ бы любовною тоской, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Но, послушаемъ, что онъ будетъ пѣть, тогда и узнаемъ, что у него на душѣ. Отъ избытка сердца глаголятъ уста.

Дѣйствительно, немного спустя, неизвѣстный рыцарь, котораго мы назовемъ рыцаремъ Лѣса, заигралъ на мандолинѣ и запѣлъ довольно порядочнымъ голосомъ слѣдующій сонетъ:

"Начертите мнѣ, сенора, своею волей линію, которою я долженъ слѣдовать, и повѣрьте, что я ни на одну точку не отклонюсь отъ нея.

"Если вы желаете, чтобы я умеръ, скрывъ свои муки, считайте меня уже умершимъ; а если вамъ угодно знать мои страданія, то я готовъ заставить языкъ любви разсказать вамъ о нихъ.

"Подчиняясь неумолимымъ законамъ любви, моя душа то превращается въ мягкій воскъ, то въ твердый алмазъ.

«Пишите на мягкомъ, высѣкайте на твердомъ все, что внушитъ вамъ ваша прихоть: клянусь, все будетъ сохранено во мнѣ навѣки!…

Рыцарь Лѣса оборвалъ свое пѣніе тяжелымъ стономъ, какъ бы вырвавшимся изъ глубины его души, но черезъ нѣсколько мгновеній вскричалъ жалобнымъ и измученнымъ голосомъ:

— О, прекраснѣйшая и неблагодарнѣйшая женщина въ мірѣ! Какъ можешь ты, свѣтлѣйшая Касеильда Вандальская, допустить, чтобы плѣненный тобою рыцарь погибалъ въ тяжкихъ трудахъ вѣчнаго странствованія! Не довольно ли того, что я вынудилъ признать тебя первою красавицей въ мірѣ всѣхъ рыцарей Наварры, Леоны, Тартезіи, Кастиліи и, наконецъ, даже Ламанча?

— О, что касается рыцарей ламанчскихъ, то это онъ лжетъ, неправда ли, Санчо? — прошепталъ возмущенный Донъ-Кихотъ. — Я самъ принадлежу къ числу ламанчскихъ рыцарей, но никогда не признавалъ красоты какой-то Кассильди Вандальской; да и быть этого не можетъ: я никогда не позволилъ бы себѣ такъ оскорбить свою собственную даму!.. Этотъ рыцарь положительно лжетъ, Санчо… Но, послушаемъ, что онъ еще откроетъ намъ.

— Конечно, послушаемъ, ваша милость; вѣдь онъ только что началъ и, кажется, не намѣренъ скоро кончилъ, — проговорилъ Санчо.

Однако, наши герои ошиблись: услыхавъ голоса разговаривавшихъ, рыцарь Лѣса прекратилъ свои жалобы, привсталъ и спросилъ громкимъ, хотя и весьма сдержаннымъ голосомъ:

— Кто тамъ? Какіе люди: счастливые или несчастливые?

— Несчастливые, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Въ такомъ случаѣ, приблизьтесь ко мнѣ, представляющему собою воплощеніе печали и страданія, — продолжалъ рыцарь Лѣса.

Вѣжливость и скорбный голосъ незнакомца располагали въ его пользу Донъ-Кихота, который въ сопровожденіи Санчо тотчасъ же подошелъ къ нему.

Рыцарь Лѣса сдѣлалъ шагъ навстрѣчу къ Донъ-Кихоту, взялъ его за руку и произнесъ:

— Садитесь, сеноръ. Я догадываюсь, что вы странствующій рыцарь по одному тому, что нашелъ васъ здѣсь, въ этой пустынѣ, которую въ ночную пору едва ли изберетъ своимъ пріютомъ человѣкъ обыкновенный.

— Да, сеноръ, вы не ошиблись; я, дѣйствительно, странствующій рыцарь, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Хотя въ моей душѣ навсегда поселились горе и скорбь, тѣмъ не менѣе, она еще доступна сочувствію къ страданіямъ ближнихъ. Изъ того, что вы сейчасъ пѣли, я заключилъ, что ваши страданія проистекаютъ отъ любви къ той прекрасной и неблагодарной особѣ, имя которой такимъ горькимъ воюемъ вырвалось изъ вашихъ устъ.

Усѣвшись рядомъ на травѣ, оба рыцаря начали бесѣдовать такимъ дружескимъ тономъ, что никому не могло прійти и въ голову, что скоро у нихъ явится желаніе перерѣзать другъ другу горло.

— Скажите, пожалуйста, — проговорилъ, между, прочимъ, рыцарь Лѣса, — не влюблены ли и вы?

— Къ несчастію, да, — сознался Донъ-Кихотъ. — Я сказалъ „къ несчастію“, хотя любовь, обращенная на предметъ вполнѣ достойный, можетъ принести скорѣе добро, чѣмъ зло.

— Да, — сказалъ рыцарь Лѣса, — это было бы вѣрно, если бы только презрѣніе любимаго предмета не затемняло нашъ разсудокъ до такой степени, что въ сердце невольно закрадывается что-то въ родѣ жажды мести.

— Моя дама никогда не выказывала мнѣ презрѣнія, — подхватилъ Донъ-Кихотъ.

— Этого и быть не можетъ, — вмѣшался Санчо: — наша дама кротка, какъ овечка и мягка, какъ масло.

— Это вашъ оруженосецъ? — спросилъ рыцарь Лѣса, только теперь обратившій вниманіе на Санчо.

— Да, оруженосецъ, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Въ первый еще разъ вижу оруженосца, который осмѣливается говорить въ присутствіи своего господина, — замѣтилъ рыцарь Лѣса. — Вотъ, напримѣръ, мой: во все время, пока мы тутъ бесѣдуемъ, онъ даже губъ не разжималъ.

— Ну, а я говорилъ, — задорно сказалъ Санчо, — и всегда буду говорить, даже при… Впрочемъ, и я могу молчать, когда нужно, — поспѣшно прибавилъ онъ, взглянувъ на вспыхнувшее гнѣвомъ лицо Донъ-Кихота.

— Вотъ что, дорогой сотоварищъ по оружію, — произнесъ рыцарь Лѣса, схвативъ Донъ-Кихота за руку, — удалимся въ другое мѣсто, гдѣ бы мы могли побесѣдовать безъ всякой помѣхи; а нашихъ оруженосцевъ оставимъ здѣсь: имъ не все слѣдуетъ знать, о чемъ говорятъ ихъ господа.

— Напрасно ваша милость приравниваетъ меня къ обыкновеннымъ оруженосцамъ, — обиженнымъ тономъ произнесъ Санчо. — А чтобы вамъ не безпокоиться, лучше мы сами уйдемъ въ другое мѣсто.

Съ этими словами онъ отвелъ другого оруженосца въ сторону, и вскорѣ между слугами возникла такая же оживленная бесѣда, какую вели ихъ господа.

ГЛАВА XIII,
въ которой воспроизводится интересная бесѣда обоихъ оруженосцевъ.

— Тяжелую и трудную жизнь ведемъ мы, несчастные оруженосца странствующихъ рыцарей, — сказалъ слуга рыцаря Лѣса, оставшись наединѣ съ Санчо. — Гнѣвъ, которымъ поразилъ Господь нашихъ прародителей, вполнѣ отозвался на насъ: мы, дѣйствительно, въ потѣ лица ѣдимъ хлѣбъ свой.

— Не только въ потѣ лица, но и въ сокѣ тѣла своего, — добавилъ Санчо. — Кто же болѣе насъ страдаетъ отъ холода и жары подъ открытымъ небомъ? Да оно бы еще ничего, можно было бы терпѣть, если бы хоть хлѣбъ-то всегда имѣлся у насъ, когда мы голодны, а то иной разъ не бываетъ и сухой корки. Такъ и питайся однимъ воздухомъ, который скорѣе возбуждаетъ аппетитъ, чѣмъ служитъ къ его утоленію.

— Положимъ, — сказалъ оруженосецъ рыцаря Лѣса, — у насъ зато есть надежда на то, что всѣ наши лишенія каждую минуту могутъ быть вознаграждены. Если рыцарь, которому служишь, не изъ неблагодарныхъ, то онъ, при первомъ же удобномъ случаѣ, дастъ тебѣ въ управленіе хорошенькій островокъ или какое-нибудь доходное графство.

— Да, я уже не разъ, говорилъ своему господину, что буду вполнѣ удовлетворенъ, если онъ пожалуетъ меня островомъ, и онъ настолько милостивъ и благороденъ, что не разъ и обѣщалъ мнѣ это, — промолвилъ Санчо.»

— А я разсчитываю на полученіе канониката, обѣщаннаго мнѣ моимъ господиномъ.

— Э! — вскричалъ Санчо. — Значитъ, твой господинъ принадлежитъ

къ церковнымъ рыцарямъ? Иначе онъ не могъ бы давать подобныхъ обѣщаній… Ну, а мой — рыцарь свѣтскій, хотя нѣкоторые умные люди — на мой взглядъ совсѣмъ не кстати — и совѣтовали ему сдѣлаться архіепископомъ. Къ счастію, онъ не желаетъ быть имъ, а я сначала страшно боялся, какъ бы ему не пришло въ голову поступить въ духовенство куда я самъ рѣшительно не гожусь.,

— Это очень жаль, — подхватилъ незнакомый оруженосецъ. — Надо тебѣ знать, что островъ острову рознь: есть такіе острова, съ которыхъ не получишь никакого дохода, есть и такіе, гдѣ очень скучно жить; а управленіе тѣми, на которыхъ можно бы жить въ богатствѣ, часто бываетъ сопряжено съ такими трудностями и непріятностями, что и не обрадуешься, если попадешь на какой-нибудь изъ нихъ губернаторомъ. Лучше бы всего, если бы мы могли просуществовать тихо и скромно въ своемъ прежнемъ положеніи, не гоняясь ни за какими островами, графствами и каноникатами. Въ сущности, я бы былъ очень доволенъ, если бы имѣлъ хоть какую-нибудь клячу, пару борзыхъ и хорошій снарядъ для рыбной ловли; тогда я ѣздилъ бы на охоту, а когда этого нельзя — занимался бы рыбною ловлей.

— Но вѣдь у тебя есть лошадь, — замѣтилъ Санчо. — Я видѣлъ, что около того мѣста, гдѣ расположился твой господинъ, пасутся двѣ лошади.

— Онѣ обѣ принадлежатъ моему господину, — со вздохомъ проговорилъ незнакомый оруженосецъ.

— Да? Ну, а у меня хотя тоже нѣтъ лошади, зато есть такой прекрасный оселъ, что я не промѣняю его ни на какую лошадь, если бы мнѣ даже дали въ придачу четыре мѣры ячменя, — хвасталъ Санчо. — Гончихъ же я во всякое время могу достать, если только захочу, но я не любитель охоты.

— Мнѣ страхъ какъ надоѣли эти скитанія по пустынямъ, — продолжалъ собесѣдникъ Санчо, какъ бы про себя. — Объ одномъ только и думаю, какъ бы возвратиться въ деревню и воспитывать моихъ маленькихъ дѣтей. У меня ихъ трое, хорошенькихъ, какъ восточныя жемчужинки.

— А у меня двое: сынъ и дочь, — сказалъ Санчо. — Они такъ хороши, что хоть къ самому папѣ ихъ везти, такъ и то не стыдно. Въ особенности прекрасна дочь, которую я поэтому и хочу, съ Божьей помощью, сдѣлать графиней, хотя ея мать и противъ этого.

— А какихъ лѣтъ ваша дочь? — полюбопытствовалъ чужой оруженосецъ.

— Пятнадцати, безъ двухъ мѣсяцевъ, — отвѣтилъ Санчо. — Но она ростомъ съ хорошую жердь, свѣжа какъ апрѣльское утро и сильна какъ носильщикъ.

— Чортъ возьми! это, дѣйствительно, хорошія качества. Съ ними она можетъ разсчитывать сдѣлаться не только графиней, но даже и нимфой Зеленаго Боскета… Но какія же должны быть плечи у этой дочери нищенки, судя по вашимъ!

— Плечи у нея недурны, — съ сердцемъ произнесъ Санчо. — Но она и ея мать вовсе не нищенки, да и не будутъ ими, пока я живъ. Вы напрасно такъ оскорбительно отзываетесь о моемъ семействѣ, сеноръ оруженосецъ. Я удивляюсь, какъ это вы, вращаясь между странствующими рыцарями, которые всѣ крайне вѣжливы, говорите такъ грубо.

— Ахъ, какъ вы сами плохо, образованы! — вскричалъ оруженосецъ рыцаря Лѣса. — Развѣ вы не знаете до сихъ поръ, что когда рыцарь ловкимъ ударомъ уложить въ циркѣ быка или вообще кто-нибудь сдѣлаетъ что-либо хорошее, то присутствующіе всегда кричатъ: «О, сынъ нищей! какъ ловко онъ справился?» Эти слова, кажущіяся оскорбительными, на самомъ дѣлѣ заключаютъ въ себѣ высшую похвалу… Откажитесь лучше отъ дѣтей, которыя не вызываютъ этой похвалы изъ устъ другихъ.

— О, если такъ, то вы можете бранить мою жену и дѣтей, сколько вамъ будетъ угодно, потому что достойнѣе ихъ подобныхъ похвалъ я и не видывалъ, — сказалъ Санчо. — Кабы ты зналъ, братъ, — перешелъ онъ опять на дружескій тонъ, — какъ мнѣ хочется скорѣе увидаться съ ними!.. Молю Бога сжалиться надо мною и помочь мнѣ оставить навсегда это опасное ремесло странствующаго оруженосца, за которое я взялся во второй разъ, соблазнившись тѣмъ, что въ первый разъ нашелъ въ горахъ Сіерры-Морены сто золотыхъ монетъ. Съ тѣхъ поръ мнѣ всюду такъ и мерещатся золотыя монеты. Иногда мнѣ ужъ кажется, что я нашелъ цѣлый мѣшокъ дублоновъ, беру его въ руки, тащу домой, накупаю всякаго добра, кладу, что осталось, на проценты и живу себѣ принцемъ, безъ нужды и заботъ. Вотъ поэтому-то я и стараюсь терпѣливо переносить всѣ мученія, на которыя обрекаетъ меня мой господинъ… Кстати сказать, это скорѣе сумасшедшій, чѣмъ странствующій рыцарь, но я поневолѣ долженъ смотрѣть на его дурачества сквозь пальцы, надѣясь, что авось судьба за это смилуется надо мною и пошлетъ мнѣ хорошую прибыль.

— Отъ желанія больше класть въ мѣшки они рвутся, — замѣтилъ оруженосецъ рыцаря Лѣса. — А что касается до господъ, то едва ли есть на свѣтѣ второй такой дуракъ, какъ мой господинъ. Это одинъ изъ тѣхъ, къ которымъ вполнѣ примѣнима поговорка: «Заботы о ближнемъ убиваютъ и осла». И дѣйствительно, чтобы возвратить разумъ другому рыцарю, онъ самъ сдѣлался дуракомъ и бросился на поиски за такою штукой, которую если и найдетъ, такъ самъ не обрадуется, какъ я думаю.

— Должно-быть, онъ у васъ влюбленъ? — догадался Санчо.

— Да, — отвѣтилъ оруженосецъ рыцаря Лѣса, — врѣзался въ какую-то Кассильду Вандалійскую, даму, какъ видно, съ душкомъ. Но у него и кромѣ того вертится въ головѣ разная ерунда.

— Говорятъ, что страдать вдвоемъ легче, чѣмъ одному, — промолвилъ Санчо, — поэтому очень пріятно слышать, что не я одинъ служу сумасшедшему.

— Мой господинъ хотя сумасшедшій, но храбрый… пожалуй, впрочемъ, болѣе плутоватый, чѣмъ храбрый, — сказалъ оруженосецъ рыцаря Лѣса.

— А что касается моего, то это чистый голубь, — счелъ нужнымъ заявить Санчо. — Онъ не въ состояніи сдѣлать никому зла, напротивъ, всегда готовъ всѣхъ облагодѣтельствовать, и хитрости въ немъ нѣтъ ни капельки. А довѣрчивъ онъ такъ, что каждый ребенокъ можетъ обмануть его въ чемъ только захочетъ. За эту простоту душевную я и люблю его пуще своего глаза, и никакъ не могу рѣшиться бросить его, несмотря на всѣ глупости, которыя онъ дѣлаетъ.

— Но у васъ можетъ выйти въ родѣ того, когда слѣпой водитъ другого слѣпого: обыкновенно, оба сваливаются въ яму, — говорилъ незнакомый оруженосецъ. — Вообще я нахожу, что поиски приключеній не поведутъ ни къ чему хорошему, и лучше бы всего намъ возвратиться домой, пока мы цѣлы… Что это ты все отплевываешься, товарищъ? — добавилъ онъ. — Или языкъ засохъ отъ болтовни? У меня онъ тоже начинаетъ прилипать къ горлу… Подожди немного, я сейчасъ принесу средство отъ сухоты языка, оно у меня въ арчакѣ сѣдла.

Онъ всталъ и направился къ своей лошади, которая, въ полномъ своемъ нарядѣ, отдыхала на травѣ. Черезъ нѣсколько времени онъ возвратился съ мѣхомъ вина и длиннымъ кускомъ пирога.

— Пей и ѣшь, товарищъ, — предложилъ онъ, доставая изъ кармана деревянную чарку и складной ножъ. — У насъ этого добра много.

— Ого, значитъ, вамъ живется недурно! — вскричалъ Санчо, съ обычною жадностью набрасываясь на угощеніе, такъ неожиданно предложенное ему незнакомымъ оруженосцемъ.

— Да, что касается желудка, то ему пока еще не на что жаловаться, — отвѣтилъ тотъ. — Я везу столько всякой провизіи, что ее можетъ хватить надолго.

— Ишь, какой устроилъ пиръ! — восхищался Санчо. — Сразу видно, что ты оруженосецъ вѣрный и честный, благородный и щедрый. Въ моей сумкѣ нѣтъ ничего, кромѣ черстваго хлѣба, сыра, до того крѣпкаго, что имъ можно прошибить голову любому великану, нѣсколько стручковъ да немного разныхъ орѣховъ. Господинъ мой строго соблюдаетъ свой уставъ, по которому странствующіе рыцари должны питаться только сухими плодами да полевыми травами.

— Ну, мой желудокъ не подчинится такому уставу, — заявилъ его собесѣдникъ. Господинъ мой можетъ питаться чѣмъ ему вздумается, хоть пнями древесными, а мнѣ подавай настоящей ѣды. Я такъ люблю свою сумку, когда она полна мясомъ и тому подобными лакомствами, что то и дѣло нагибаюсь посмотрѣть, цѣла ли она.

Выпивъ нѣсколько чарокъ, Санчо чмокнулъ губами и воскликнулъ:

— О, сынъ нищей, вотъ славная штука-то!

— Вотъ ты и похвалилъ мое вино, назвавъ его сыномъ нищей, — замѣтилъ оруженосецъ рыцаря Лѣса.

— Я теперь понялъ, что эти слова не ругательныя, когда говорятся съ цѣлью похвалить, — произнесъ Санчо слегка запинающимся языкомъ. — Вино, и правда, отличное: навѣрное, сіудадъ-реальское?

— Ого, да ты знатокъ! — вскричалъ оруженосецърыцаря Лѣса. — Это, дѣйствительно, сіудадъ-реальское и довольно старое.

— Да, ужъ въ винахъ я такъ хорошо знаю толкъ, что мнѣ стоитъ только понюхать капельку любого вина, чтобы сразу понять откуда оно, какого года, какого вкуса и всѣ остальныя его особенности. Это и неудивительно, потому что у меня въ роду, со стороны отца, были два самыхъ знаменитыхъ во всемъ Ламанчѣ знатока винъ. Въ доказательство этого, я даже разскажу тебѣ одинъ случай съ ними. Какъ-то разъ имъ дали отвѣдать вина изъ одной бочки и попросили ихъ, чтобы они сказали какого оно качества. Одинъ изъ нихъ попробовалъ его на языкъ, а другой только понюхалъ его. Первый сказалъ, что это вино отзываетъ желѣзомъ, а второй — что оно пахнетъ козьимъ мѣхомъ. Хозяинъ увѣрялъ, что бочка, въ которой находилось вино, совершенно чистая и въ ней не было ничего такого, что могло бы пахнуть желѣзомъ или козлиной. Знатоки, однако, настаивали на своемъ. Время шло, вино распродавалось, и когда бочка опорожнилась, на днѣ ея оказался крохотный желѣзный ключикъ, привѣшанный къ ремню изъ козлиной шкуры. Понятно тебѣ теперь, что человѣкъ, происходящій изъ такого рода, знаетъ толкъ въ винѣ?

— Что ужъ тутъ говорить! — въ тонъ ему произнесъ новый товарищъ. — Вообще, мы оба съ тобою съ талантами, поэтому я и полагаю, что намъ нечего ввязываться въ рыцарскія приключенія, изъ которыхъ еще неизвѣстно что выйдетъ, а отправимся-ка лучше домой, въ свои бѣдныя хижины. Захочетъ Богъ, такъ найдетъ насъ и тамъ Своими милостями.

— Нѣтъ, — возразилъ Санчо, — я не покину своего господина, пока не попадемъ въ Сарагоссу, куда мы держимъ путь. Тамъ я подумаю, какъ быть дальше.

Въ концѣ концовъ, наши оруженосцы допировались и доболтались до того, что заснули рядомъ на травѣ, любовно прижимая къ себѣ по кончику пустого виннаго мѣха.

Оставимъ ихъ въ этомъ пріятномъ положеній и посмотримъ, какъ проводили время рыцарь Лѣса и нашъ рыцарь Печальнаго Образа.

ГЛАВА XIV,
въ которой продолжается и оканчивается приключеніе съ рыцаремъ Лѣса.

Ведя оживленную бесѣду съ Донъ Кихотомъ, рыцарь Лѣса, между прочимъ, сказалъ:

— Я хочу открыться вамъ, что судьба, или, вѣрнѣе, собственная прихоть заставила меня воспламениться любовью къ несравненной Кассильдѣ Вандалійской. Я называю ее «несравненною» потому, что ей нѣтъ равной ни по фигурѣ ни по красотѣ. Эта неблагодарная и жестокая красавица отплатила за мои страстныя чувства и честныя намѣренія тѣмъ, что, подобно мачехѣ Геркулеса, подвергла меня тысячѣ опасностей, обѣщая, по благополучномъ минованіи каждой, что осуществитъ мои надежды, если я выйду побѣдителемъ еще изъ одного опаснаго приключенія. По такъ какъ требованія моей неумолимой дамы, вытекая одно изъ другого, безконечны, подобно звеньямъ цѣпи, то я и не предвижу исполненія моей завѣтной мечты. Разъ она приказала мнѣ усмирить пресловутую севильскую великаншу, извѣстную подъ именемъ Гиральды {Гиральда — громадная бронзовая статуя, служащая флюгеромъ на башнѣ севильскаго собора.}. Благодаря своему бронзовому тѣлу, эта великанша обладаетъ громадною силой и львиною храбростью, и хотя она не движется съ мѣста, но ее смѣло можно назвать самою вѣтреною женщиной въ мірѣ. Я пришелъ, увидѣлъ и побѣдилъ, обязавъ ее не вертѣться изъ стороны въ сторону, какъ она всегда дѣлала. Къ счастью, вѣтеръ все время, въ теченіе болѣе недѣли, какъ разъ дулъ съ сѣвера, иначе, пожалуй, она и не послушалась бы меня. Послѣ этого прекрасная Кассильда заставила меня поднять и взвѣсить громадныхъ каменныхъ «гвизандскихъ быковъ» {Такъ назывались четыре громадныя каменныя глыбы, находившіяся въ саду одного монастыря въ Авилѣ.}; работа эта скорѣе была бы прилична носильщику тяжестей, чѣмъ благородному рыцарю. Затѣмъ моя безжалостная дама повелѣла мнѣ спуститься въ жерло одного изъ кратеровъ въ Сіеррѣ-Кабрѣ и подробно описать ей все, что находится въ этой бездонной и мрачной пропасти. Я побѣдилъ Гиральду, взвѣсилъ «гвизандскихъ быковъ», спускался въ пропасть, рискуя каждую минуту погибнуть самымъ ужаснымъ образомъ, но надежды мои не оправдались: требовательность и презрѣніе прекрасной Кассильды только увеличились. Наконецъ, она приказала, чтобы я объѣздилъ всѣ испанскія провинціи и заставилъ всѣхъ встрѣчныхъ странствующихъ рыцарей признать ее самою очаровательною изъ всѣхъ живущихъ на свѣтѣ женщинъ, а меня — самымъ храбрымъ и самымъ влюбленнымъ изъ всѣхъ рыцарей. Я уже объѣздилъ добрую половину Испаніи и побѣдилъ множество рыцарей, осмѣлившихся оспаривать меня. Болѣе всего я имѣю право гордиться побѣдою въ единоборствѣ надъ знаменитымъ рыцаремъ Донъ Кихотомъ Ламанчскимъ котораго очень трудно было принудить признать, что моя Кассильда Вандалійская прекраснѣе его Дульцинеи Тобозской. Одною этою побѣдой я какъ бы одержалъ верхъ надъ рыцарями всего міра, потому что этотъ Донъ-Кихотъ побѣждалъ ихъ всѣхъ; а такъ какъ я побѣдилъ и его, то вся его слава, честь и репутація величайшаго и непобѣдимаго рыцаря перешли ко мнѣ. Недаромъ говорится: «Побѣдитель тѣмъ болѣе пріобрѣтаетъ славы, чѣмъ славнѣе побѣжденный». Такимъ образомъ, безчисленные подвиги пресловутаго Донъ-Кихота, передаваемые изъ устъ въ уста, относятся собственно ко мнѣ.

Слушая самохвальство рыцаря Дѣса, Донъ-Кихотъ отъ изумленія даже ротъ разинулъ. При каждомъ словѣ завравшагося фанфарона онъ собирался перебить его и крикнуть ему, что онъ безбожно лжетъ, но благоразумно удерживался, чтобы дать ему возможность вполнѣ высказаться. Когда же его собесѣдникъ кончилъ, нашъ рыцарь спокойно произнесъ:

— Противъ того, что вы, сеноръ рыцарь, побѣдили большинство испанскихъ странствующихъ рыцарей, я ничего не имѣю возразить, но чтобы вы побѣдили и Донъ Кихота Даманскаго — въ этомъ я сильно сомнѣваюсь. Можетъ-быть, вы приняли за него кого-нибудь другого, похожаго на него, хотя я не думаю, чтобы кто-нибудь могъ походить на этого рыцаря.

— Напрасно вы сомнѣваетесь! — вскричалъ рыцарь Лѣса. — Клянусь небомъ, покрывающимъ насъ, что я бился съ самимъ Донъ-Кихотомъ, побѣдилъ его и заставилъ сдаться мнѣ на милость! Я вамъ опишу его наружность. Это человѣкъ высокаго роста, тощій, съ желтымъ высохшимъ лицомъ, съ орлинымъ носомъ, сѣдыми волосами и длинными черными усами. Онъ разъѣзжаетъ по странѣ подъ именемъ рыцаря Печальнаго Образа; за нимъ постоянно слѣдуетъ, въ качествѣ оруженосца, одинъ толстякъ, по имени Санчо Панца. Знаменитый конь этого рыцаря называется Россинантомъ, а дама сердца — Дульцинеею Тобозскою, названною имъ такъ, потому что она уроженка города Тобозо, какъ напримѣръ, я назвалъ свою Кассильду «Вандальскою», на томъ основаніи, что она андалузіанка. Если всѣхъ этихъ подробностей недостаточно для того, чтобы убѣдить васъ въ истинѣ моихъ словъ, то вотъ моя шпага, она въ состояніи заставить повѣрить мнѣ даже самое воплощеніе невѣрія.

— Успокойтесь, сеноръ рыцарь, и выслушайте меня, — проговорилъ Донъ-Кихотъ. — Знайте, что Донъ-Кихотъ — мой лучшій другъ во всемъ мірѣ; я смѣло могу сказать, что онъ мнѣ такъ же дорогъ, какъ я самъ себѣ. Примѣты его описаны вами съ такою точностью, что я долженъ бы повѣрить, что вы, дѣйствительно, имѣли съ нимъ дѣло и побѣдили его; но, повторяю вамъ, что это невозможно, если только, впрочемъ, одинъ изъ враждебныхъ ему волшебниковъ, преслѣдующихъ его съ чудовищнымъ упорствомъ, не вздумалъ принять его образъ и не допустилъ побѣдить себя, чтобы отнять у него его всемирную славу, заслуженную имъ цѣлымъ рядомъ величайшихъ рыцарскихъ подвиговъ. Въ доказательство того, на что способны эти проклятые волшебники, я приведу вамъ слѣдующій случай. Не дальше какъ на-дняхъ, они прямо на его глазахъ превратили прекрасную и очаровательную Дульцинею Тобозскую въ безобразную, грязную и зловонную крестьянку. Навѣрное, они такимъ же образомъ превратили или самихъ себя или кого-нибудь другого въ Донъ-Кихота. По если все это не въ состояніи убѣдитъ васъ въ истинѣ моихъ словъ, то передъ вами и самъ Донъ-Кихотъ, готовый подтвердить свои слова съ оружіемъ въ рукахъ, пѣшкомъ, на конѣ или какъ вамъ будетъ угодно.

При послѣднихъ словахъ Донъ-Кихотъ всталъ, выпрямился во весь ростъ и, ухватившись за эфесъ шпаги, ждалъ, какое рѣшеніе приметъ рыцарь Лѣса.

Но послѣдній совершенно спокойно проговорилъ:

— Хорошій плательщикъ не боится за участь своихъ закладовъ. Тотъ, которому удалось побѣдить васъ, сеноръ Донъ-Кихотъ, въ лицѣ вашего двойника, въ правѣ надѣяться, что онъ побѣдитъ васъ и въ настоящемъ вашемъ видѣ. Но такъ какъ не принято, чтобы рыцари производили свои дѣянія ночью и украдкой, подобно разбойникамъ и убійцамъ, то дождемся утра, когда взойдетъ солнце и будетъ свидѣтелемъ нашего поединка. Непремѣннымъ условіемъ поединка я ставлю то, чтобы побѣжденный сдался на милость побѣдителя, который можетъ дѣлать съ нимъ все, что ему заблагоразсудится.

— Я принимаю это условіе, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

Послѣ этого, рыцари отправились искать своихъ оруженосцевъ, и нашли ихъ крѣпко спящими и храпящими на весь лѣсъ. Разбудивъ ихъ, рыцари приказали имъ держать лошадей наготовѣ и сообщили, что намѣрены на разсвѣтѣ вступить въ кровавый бой.

При этой новости Санчо задрожалъ отъ испуга и ужаса, опасаясь за жизнь своего господина: товарищъ его столько насказалъ ему турусъ на колесахъ о безпримѣрной силѣ и храбрости рыцаря Лѣса, что бѣдный толстякъ заранѣе уже приговорилъ своего господина къ смерти.

Идя вмѣстѣ съ Санчо къ лошадямъ, которыя паслись въ обществѣ Длинноуха, оруженосецъ рыцаря Лѣса, сказалъ ему:

— Вотъ что, братъ. Если наши рыцари будутъ сражаться, то и я не стану сидѣть, сложа руки, и тоже подерусь съ тобою. У насъ, андалузцевъ, такой обычай, что когда крестники дерутся, то и крестные вступаютъ между собой въ бой. Я думаю, тебѣ извѣстно, что «крестными» называются свидѣтели при поединкѣ.

— Это-то мнѣ извѣстно, — отвѣтилъ Санчо, — но я, вмѣстѣ съ тѣмъ, знаю, что вашъ обычай, господинъ оруженосецъ, не принятъ между оруженосцами настоящихъ странствующихъ рыцарей. По крайней мѣрѣ, я никогда не слыхалъ, чтобы мой господинъ, знающій наизусть весь уставъ странствующихъ рыцарей, упоминалъ объ этомъ обычаѣ. Я вообще не охотникъ драться. Чѣмъ лѣзть въ драку, я лучше готовъ заплатить штрафъ, если потребуется: все-таки это дешевле обойдется, чѣмъ, напримѣръ, проломленная голова или свернутая на сторону челюсть. Да у меня и оружія съ собой нѣтъ, а брать его никогда не намѣренъ.

— О, мы можемъ обойтись и безъ оружія, — сказалъ оруженосецъ рыцаря Лѣса: — у меня есть два мѣшка одинаковой величины; мы съ вами отлично можемъ отхлестать ими другъ друга.

На это я, пожалуй, согласенъ, — заявилъ Санчо. — Игра мѣшками только развлечетъ насъ, а вреда особеннаго не причинитъ.

— А вы думаете, мѣшки будутъ пустые? — вскричалъ оруженосецъ рыцаря Лѣса. — Нѣтъ, я говорю не о пустыхъ мѣшкахъ: въ каждый изъ нихъ мы положимъ по равному количеству хорошенькихъ кругленькихъ булыжниковъ; тогда дѣло пойдетъ какъ по маслу: и тяжесть у насъ будетъ въ рукахъ, и драться будемъ, и ни одной царапинки не получимъ.

— Какъ же это такъ? — недоумѣвалъ Санчо. — Развѣ камни будутъ завернуты въ вату? Нѣтъ, дружище, я на это не согласенъ; Если бы даже твои, мѣшки были наполнены одними шелковыми коконами, я и то не почувствовалъ бы желанія испытывать ихъ удары на себѣ… Пусть наши господа дѣлаютъ, что хотятъ, а мы съ тобою лучше будемъ ѣсть, пить и веселиться. Къ чему намъ стараться сокращать раньше времени свою жизнь, которая и безъ того слишкомъ коротка?

— Такъ-то такъ, а все-таки, полчасика надо бы позабавиться мѣшками, — замѣтилъ оруженосецъ рыцаря Лѣса.

— Да съ какой же стати я буду драться съ человѣкомъ, который такъ любезно угощалъ меня и не сдѣлалъ мнѣ никакого зла? — возражалъ Санчо. — Вотъ если бы я имѣлъ на тебя сердце, тогда дѣло было бы другое.

— О, что касается сердца, то это живо можно устроить, — сказалъ оруженосецъ рыцаря Лѣса. — Какъ только наши господа вступятъ въ бой, я подойду къ тебѣ да и дамъ хорошую зуботычину, такъ чтобы ты свалился съ ногъ: тогда, надѣюсь, сердце у тебя обязательно разойдется, если бы оно было даже каменное.

— Противъ этого средства у меня есть въ запасѣ другое, — отвѣтилъ Санчо: — прежде, чѣмъ вы успѣете дать мнѣ затрещину, я возьму поздоровѣе сукъ да и начну дуть васъ имъ такъ, что ваше сердце не только разойдется, но даже выскочитъ у васъ изъ груди и заставитъ васъ послѣдовать за нимъ прямо на тотъ свѣтъ… Я не изъ тѣхъ, которымъ можно безнаказанно давать затрещины. Ухъ если кошка, которую заперли и дразнятъ, превращается въ лютаго тигра, то и я Богъ вѣсть во что способенъ превратиться, если начнутъ дразнить меня… Потомъ надо помнить, что Богъ велитъ жить въ мирѣ и запретилъ ссориться, а я слишкомъ хорошій христіанинъ, чтобы не исполнять Его заповѣдей. Вообще прошу васъ, господинъ оруженосецъ, имѣть въ виду, что если вы заставите меня драться съ вами, то вы сами и будете отвѣчать за все зло, которое отъ этого произойдетъ.

— Хорошо, — хладнокровно произнесъ оруженосецъ рыцаря Лѣса. — Подождемъ разсвѣта, тогда и увидимъ, что дѣлать?

Въ это время веселые и радостные голоса множества птичекъ, пріютившихся въ вѣтвяхъ деревьевъ, начали привѣтствовать красавицу-зарю, выплывшую на балконъ восточнаго небосклона и стряхивавшую съ своихъ золотистыхъ кудрей дождь алмазныхъ капель, жадно подхватываемыхъ и поглощаемыхъ растеніями, которыя потомъ сами загорѣлись разноцвѣтными искрами драгоцѣннаго убора. Съ момента появленія прекрасной волшебницы-зари тополи начали благоухать, ручьи принялись громче журчать, деревья радостно затрепетали и залепетали своими листьями, а травы и цвѣты начали понемногу развертывать богатство своихъ красокъ.

Первый предметъ, поразившій зрѣніе Санчо при исчезновеніи ночной тьмы, былъ носъ оруженосца рыцаря Лѣса; этотъ носъ оказался такихъ чудовищныхъ размѣровъ, что казалось, будто заслонялъ все лицо; онъ былъ дугообразной формы, весь усѣянъ бородавками, отливалъ цвѣтомъ спѣлой сливы и спускался почти до самаго подбородка. По милости этого носа, лицо его владѣльца представлялось такимъ безобразнымъ, что Санчо долго не могъ опомниться отъ ужаса и мысленно рѣшилъ, что скорѣе позволитъ такому страшилищу надавать себѣ сотню плюхъ, чѣмъ вступитъ съ нимъ въ какой бы то ни было бой; даже шуточный.

Донъ-Кихоту не удалось увидать своего противника въ лицо, потому что тотъ во-время надѣлъ свой шлемъ и опустилъ забрало. Видно было только, что это человѣкъ средняго роста и прекрасно сложенный. Поверхъ латъ незнакомецъ носилъ короткую тунику, казавшуюся сотканною изъ золотыхъ нитей и сплошь покрытую крохотными зеркалами въ видѣ полулунъ, что было удивительно красиво и изящно. На верхушкѣ шлема развѣвался пукъ зеленыхъ, желтыхъ и бѣлыхъ перьевъ, а у дерева стояло громадное копье съ длиннымъ и чрезвычайно острымъ стальнымъ наконечникомъ. Донъ-Кихотъ однимъ взглядомъ охватилъ всѣ эти подробности и вывелъ изъ нихъ заключеніе, что имѣетъ дѣло съ какимъ-нибудь очень благороднымъ, богатымъ и важнымъ рыцаремъ. Онъ, однако, не почувствовалъ ни малѣйшаго страха передъ такимъ противникомъ и смѣло сказалъ ему:

— Если ваше желаніе схватиться со мною, сеноръ рыцарь, не нанесло ущерба вашей вѣжливости, я попросилъ бы васъ приподнять немного забрало и позволить мнѣ убѣдиться въ томъ, что ваша красота соотвѣтствуетъ богатству и изяществу вашего рыцарскаго наряда.

— Сеноръ рыцарь, — отвѣтилъ тотъ, котораго мы теперь будемъ называть рыцаремъ Зеркалъ, — у васъ еще будетъ достаточно времени полюбоваться на мое лицо, въ качествѣ побѣдителя или побѣжденнаго. Я считаю оскорбленіемъ Кассильды Вандалійской открыть вамъ его раньше, чѣмъ вы исполните извѣстное вамъ требованіе, относящееся къ прославленію ея красоты.

— Такъ скажите мнѣ, по крайней мѣрѣ, кажусь ли я вамъ тѣмъ самымъ Донъ-Кихотомъ, котораго вы будто бы побѣдили?

— На это я отвѣчу вамъ, что вы походите на того Донъ-Кихота, какъ одно яйцо походитъ на другое; но разъ вы увѣряете, что надъ вами подшучиваютъ волшебники, то я ужъ не рѣшаюсь утверждать, что вы и тотъ Донъ-Кихотъ — одно и то же лицо.

— А! — произнесъ Донъ-Кихотъ, — этого достаточно съ меня. Я теперь понимаю, что вы находитесь въ большомъ заблужденіи, изъ котораго я и постараюсь вывести васъ, какъ только мы сядемъ на коней. Если Господь мнѣ поможетъ, а моя дама и моя рука мнѣ поблагопріятствуютъ, то я увижу ваше лицо, и вы узнаете, что я — не тотъ Донъ-Кихотъ, котораго вы побѣдили.

Проговоривъ эти слова, Донъ-Кихотъ сѣлъ на подведеннаго ему Россинанта и проѣхалъ нѣкоторое пространство, чтобы затѣмъ повернуть навстрѣчу своему противнику, который, въ свою очередь, вскочилъ въ сѣдло. Когда рыцари очутились шагахъ въ двадцати другъ отъ друга, рыцарь Лѣса крикнулъ Донъ-Кихоту:

— Помните же, сеноръ рыцарь, мое условіе, что побѣжденный долженъ вполнѣ отдаться во власть побѣдителя!

— Помню и принимаю, но только съ тѣмъ, чтобы меня не заставили дѣлать ничего, противнаго правиламъ рыцарства! — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Ну, это само собою разумѣется, — сказалъ рыцарь Зеркалъ.

Въ это мгновеніе на глаза Донъ-Кихоту попался оруженосецъ съ уродливымъ носомъ. Нашъ доблестный рыцарь, конечно, не испугался, подобно Санчо, но подумалъ, что видитъ передъ собою или существо въ родѣ тѣхъ, которыя описываются въ сказкахъ, или же — человѣка новой породы, раньше не появлявшейся на землѣ, и потому смотрѣлъ на него только съ любопытствомъ. Санчо же, видя своего господина готовымъ вступить въ битву, не чувствовалъ ни малѣйшаго желанія оставаться съ глазу на глазъ съ своимъ носатымъ товарищемъ, опасаясь, какъ бы тотъ, въ самомъ дѣлѣ, не затѣялъ съ нимъ драки и не сшибъ его однимъ ударомъ своего «хобота». Подъ вліяніемъ этого страха, онъ подбѣжалъ къ Донъ-Кихоту, уцѣпился за его сѣдло и замирающимъ голосомъ шепнулъ ему:

— Ради Бога, помогите мнѣ, ваша милость, влѣзть на дерево, чтобы я лучше могъ видѣть вашу мужественную битву съ противникомъ.

— Мнѣ кажется, Санчо, тебѣ просто хочется быть подальше отъ опасности? — улыбнулся Донъ-Кихотъ.

— Нѣтъ, вовсе нѣтъ, — возразилъ Санчо; — меня только ужасъ какъ пугаетъ носъ этого оруженосца. Просто стоять около него не могу отъ страха.

— Да, — согласился Донъ-Кихотъ, — это, дѣйствительно, такой носъ, что не будь я Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, и я, чего добраго, струсилъ бы передъ нимъ… Полѣзай, другъ Санчо, я тебѣ помогу.

Пока нашъ рыцарь подсаживалъ своего оруженосца на дерево, рыцарь Зеркалъ поворотилъ своего коня (имѣвшаго, кстати сказать, удивительно много общаго съ Россинантомъ) и во всю прыть его, — не превосходившую, впрочемъ, мелкой рыси настоящаго боевого коня, — поскакалъ навстрѣчу Донъ-Кихоту, будучи увѣренъ, что тотъ готовъ къ битвѣ. Видя, однако, что Донъ-Кихотъ занятъ подсаживаніемъ Санчо, рыцарь Зеркалъ остановился на полпути, къ полному удовольствію своего коня, который въ эту минуту положительно не былъ въ состояніи двинуться дальше, не напрягая своихъ послѣднихъ силъ. Донъ-Кихоту же показалось, что рыцарь Зеркалъ такъ круто остановился съ какою-нибудь уловкой, въ родѣ того, чтобы потомъ внезапно обрушиться на него съ быстротою урагана, и такъ ловко пришпорилъ Россинанта, что тотъ въ первый разъ въ жизни пустился въ галопъ (по исторіи, извѣстно, что этотъ знаменитый конь, обыкновенно, ограничивался тоже мелкою рысью). Благодаря небывалой стремительности Россинанта, Донъ-Кихотъ съ быстротою стрѣлы налетѣлъ на рыцаря Зеркалъ, который тщетно колотилъ шпорами бока своего коня, словно приросшаго къ мѣсту. Вслѣдствіе стеченія этихъ благопріятныхъ обстоятельствъ, Донъ-Кихотъ получилъ полный перевѣсъ надъ своимъ противникомъ, которому кромѣ коня мѣшало еще и его громадное копье. Не встрѣчая никакого противодѣйствія, Донъ-Кихотъ получилъ полную возможность безъ всякаго риска распорядиться рыцаремъ Зеркалъ по своему усмотрѣнію. Онъ не замедлилъ воспользоваться выгодою своего, положенія и съ такимъ мужествомъ и ловкостью напалъ на противника и ударилъ его копьемъ, что тотъ моментально перелетѣлъ черезъ голову своего неподвижно стоявшаго коня и упалъ прямо къ ногамъ Россинанта. Донъ-Кихотъ подумалъ даже, что убилъ его.

Увидѣвъ результатъ храбрости своего господина, Санчо поспѣшно спустился съ дерева и подбѣжалъ къ Донъ-Кихоту, который, въ свою очередь, соскочилъ съ сѣдла и бросился къ распростертому на землѣ рыцарю. Снявъ шлемъ съ головы противника и заглянувъ ему въ лицо, Донъ-Кихотъ остолбенѣлъ, узнавъ въ немъ баккалавра Самсона Караско.

— Санчо! — крикнулъ онъ своему оруженосцу, который былъ еще въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него, — бѣги сюда, скорѣй сюда, и ты увидишь нѣчто непостижимое, невѣроятное… ты убѣдишься, что значитъ магія и что могутъ съ помощью ея сдѣлать колдуны и волшебники!

Узнавъ, съ своей стороны, въ побѣжденномъ рыцарѣ Самсона Караско, Санчо съ испугомъ перекрестился и прочиталъ нѣсколько молитвъ и только потомъ сказалъ:

— Знаете что, мой добрый господинъ? По моему мнѣнію, вамъ слѣдуетъ безъ дальнихъ церемоній всадить этому молодчику въ горло шпагу: ясное дѣло, что это не самъ Самсонъ Караско, а какой-нибудь изъ вашихъ враговъ-волшебниковъ, принявшій его видъ.

— Ты правъ, Санчо, — произнесъ Донъ-Кихотъ. — Чѣмъ меньше такихъ опасныхъ враговъ, тѣмъ лучше.

Онъ уже обнажилъ было свою шпагу, чтобы привести въ исполненіе совѣтъ Санчо, какъ вдругъ къ нему подошелъ оруженосецъ побѣжденнаго, но безъ своего страшнаго носа, и вскричалъ:

— Что вы хотите дѣлать, сеноръ!? Вѣдь это вашъ, другъ, а мой господинъ, баккалавръ Самсонъ Караско!.. Я его оруженосецъ и…

— А куда же это дѣвался твой носъ? — перебилъ Санчо, переходя, отъ одного изумленія къ другому.

— У меня въ карманѣ, — простодушно отвѣчалъ спутникъ баккалавра, и тутъ же вытащилъ изъ кармана свой чудовищный носъ.

— Пресвятая Дѣва! — воскликнулъ Санчо, вглядѣвшись въ видоизмѣненнаго оруженосца, — да вѣдь и это мой сосѣдъ, Ѳома Сесіаль!

— Онъ самый, — подтвердилъ обладатель волшебнаго носа. — Я, дѣйствительно, твой сосѣдъ и другъ, кромѣ того даже кумъ, Ѳома Сесіаль… Потомъ я разскажу тебѣ, какъ попалъ сюда, а теперь ты упроси своего господина, чтобы онъ не трогалъ рыцаря Зеркалъ, который, въ сущности, вовсе не рыцарь, а просто — баккалавръ Самсонъ Караско, какъ я уже говорилъ и какъ вы сами должны видѣть.

Въ это время мнимый рыцарь Зеркалъ зашевелился и открылъ глаза. Донъ-Кихотъ приставилъ шпагу къ его горлу и произнесъ суровымъ голосомъ:

— Вы погибли, сеноръ рыцарь, если немедленно не признаете Дульцинею Тобозскую превосходящею красотою Кассильду Вандалійскую! Мало того: вы еще должны дать мнѣ честное слово, что если оправитесь отъ послѣдствій этой битвы, то немедленно отправитесь въ Тобозо, представитесь тамъ отъ моего имени несравненной Дульцинеѣ и отдадите себя въ ея распоряженіе. Если она соблаговолитъ возвратить вамъ свободу, вы должны будете отыскать меня (слѣды моихъ подвиговъ всюду приведутъ васъ ко мнѣ) и передать мнѣ все, что произойдетъ между вами и моею дамой. Вы видите, я не налагаю на васъ обязательствъ, не согласныхъ съ правилами странствующаго рыцарства или нарушающихъ условія, которыя мы съ вами заключили передъ нашимъ поединкомъ.

— Признаю, — отвѣтилъ глухимъ голосомъ побѣжденный, — что грязный, разорванный башмакъ Дульцинеи Тобозской красивѣе и лучше вышитыхъ золотомъ туфелекъ Кассильды Вандалійской. Даю честное слово отправиться къ вашей дамѣ и вернуться къ вамъ съ подробнымъ отчетомъ обо всемъ что произойдетъ между нами, если она отпуститъ меня.

— Кромѣ того, — продолжалъ Донъ-Кихотъ, — я требую, чтобы вы сознались, что побѣжденный вами рыцарь, котораго вы приняли за Донъ-Кихота Ламанчскаго, не былъ и не могъ быть имъ, но что это былъ кто-нибудь другой, похожій на меня, какъ вотъ, напримѣръ, вы вполнѣ походите на знакомаго мнѣ баккалавра Самсона Караско, хотя я знаю что вы вовсе не онъ, а только превращены въ него моими врагами-волшебниками, съ цѣлью ослабить мой гнѣвъ на васъ и заставить меня отнестись къ вамъ снисходительнѣе въ качествѣ вашего побѣдителя.

— Все это я охотно сознаю, признаю и готовъ утвердить клятвой, — сказалъ распростертый на землѣ рыцарь. — Только помогите мнѣ, ради Бога, встать; одинъ я не въ состояніи подняться, потому что чувствую себя очень плохо.

Донъ-Кихотъ и Ѳома Сесіаль бережно подняли его. Санчо глядѣлъ во всѣ глаза на своего товарища по профессіи и закидывалъ его вопросами, на которые получалъ такіе отвѣты, что у него поневолѣ должно было исчезнуть всякое, сомнѣніе въ томъ, что онъ, дѣйствительно, видитъ своего кума. Но, съ другой стороны, увѣренія Донъ-Кихота, что въ тѣлѣ баккалавра Самсона Караско сидитъ волшебникъ, заставляли Санчо думать, что и кумъ его — не кто иной, какъ волшебникъ, принявшій его наружность, чтобы одурачить его, Санчо. На этомъ убѣжденіи Санчо и остановился.

Немного спустя рыцарь Зеркалъ вмѣстѣ со своимъ оруженосцемъ со стыдомъ удалился съ мѣста поединка, спѣша попасть въ какую-нибудь деревушку, гдѣ ему могли бы поправить его помятые бока. Донъ-Кихотъ же и Санчо направились дальше, по дорогѣ въ Сарагоссу.

Оставимъ на время нашихъ героевъ и посмотримъ, кто въ самомъ дѣлѣ были рыцарь Зеркалъ и его оруженосецъ.

ГЛАВА XV,
въ которой объясняется, кто были рыцарь Зеркалъ и его оруженосецъ.

Донъ-Кихотъ продолжалъ путь, гордый и сіяющій, радуясь, что ему удалось одержать побѣду надъ такимъ храбрымъ противникомъ, какимъ онъ считалъ рыцаря Зеркалъ, и надѣясь вскорѣ узнать отъ него, продолжаются ли еще чары надъ его дамой Дульцинеей Тобозской. Въ предыдущей главѣ было сказано, что побѣжденный, подъ страхомъ быть исключеннымъ изъ званія рыцаря, былъ обязанъ возвратиться къ побѣдителю и отдать ему отчетъ о своемъ посольствѣ къ Дульцинеѣ. Но, въ дѣйствительности, у рыцаря Зеркалъ были совершенно другія намѣренія: въ настоящую минуту онъ думалъ только о томъ, какъ бы скорѣе найти мѣсто, гдѣ онъ могъ бы облѣпить себя пластырями. Исторія говоритъ, что баккалавръ Самсонъ Караско сначала посовѣтовался съ священникомъ и цырюльникомъ относительно того, какъ заставить Донъ-Кихота остаться дома и отказаться отъ погони за приключеніями. На этомъ совѣтѣ, по предложенію Караско, единодушно было постановлено позволить Донъ-Кихоту уѣхать, такъ какъ удержать его ничто не могло; Самсонъ же Караско долженъ былъ отправиться за нимъ вслѣдъ и, подъ видомъ странствующаго рыцаря, заставивъ его вызвать себя на бой, побѣдить его, — что казалось очень нетруднымъ, — затѣмъ взять съ него слово, что побѣжденный останется во власти побѣдителя. Все это должно было кончиться тѣмъ, что мнимый рыцарь прикажетъ побѣжденному Донъ-Кихоту возвратиться въ свой домъ съ воспрещеніемъ удаляться изъ него въ теченіе двухъ лѣтъ, или до тѣхъ поръ, пока побѣдитель не измѣнитъ своего распоряженія. Не было сомнѣнія, что если Донъ-Кихотъ будетъ побѣжденъ, то въ точности выполнитъ взятое на себя обязательство, чтобы не нарушить законовъ рыцарства, и всѣ надѣялись, что въ теченіе своего вынужденнаго бездѣйствія онъ позабудетъ свои фантазіи или, по крайней мѣрѣ, можно будетъ найти какое-нибудь средство противъ его безумія.

Караско взялся сыграть роль рыцаря Зеркалъ, а сыграть роль его оруженосца вызвался Ѳома Сесіаль, сосѣдъ и кумъ Санчо Панцы, человѣкъ веселый и далеко не глупый. Самсонъ Караско гдѣ-то досталъ вооруженіе и нарядъ, въ которыхъ мы видѣли его, а Ѳома Сесіаль устроилъ себѣ громадный картонный носъ и пострашнѣе разрисовалъ его, чтобы нагнать ужасъ на своего трусливаго кума и не быть узнаннымъ имъ.

Ѳома чрезвычайно былъ огорченъ неудачнымъ исходомъ такъ хорошо задуманнаго предпріятія. Когда они выѣзжали изъ лѣса, въ которомъ происходила вышеописанная неудачная встрѣча съ Донъ-Кихотомъ, онъ сказалъ своему спутнику:

— Знаете ли что, сеноръ Караско? Вѣдь мы, въ сущности, получили то, чего заслужили. Начать что-нибудь не трудно, а кончить такъ, какъ бы хотѣлось, очень не легко. Донъ-Кихотъ, безспорно, сумасшедшій, а мы съ вами люди въ здравомъ умѣ; между тѣмъ, онъ остался цѣлъ и невредимъ, а вы совсѣмъ разбиты. Интересно теперь, съ вашего позволенія, знать, кто болѣе безуменъ: тотъ ли, кто сошелъ съ ума не по своей волѣ, или тотъ, кто сходитъ съ ума добровольно?

— Разница между этими двумя сумасшедшими та, что невольный сумасшедшій такимъ навсегда и останется, а добровольный перестанетъ быть имъ, какъ только захочетъ, — отвѣчалъ баккалавръ.

— Слѣдовательно, — продолжалъ Ѳома, — я сдѣлался добровольнымъ сумасшедшимъ въ то время, когда согласился поступить къ вашей милости въ оруженосцы, теперь по своей же доброй волѣ не желаю болѣе быть сумасшедшимъ и хотѣлъ бы возвратиться домой.

— Дѣлай, какъ хочешь; я тебя не удерживаю, — сказалъ Караско. — Но я ни за что не возвращусь домой, пока не отплачу Донъ-Кихоту такъ, чтобы онъ не могъ цѣлый мѣсяцъ и пошевельнуться. Я съ этого дня буду хлопотать уже не о томъ, чтобы вылѣчить его отъ безумія, а о томъ, чтобы отомстить ему за свои помятыя ребра.

Бесѣдуя такимъ образомъ, Самсонъ Караско и Ѳома Сесіаль подъѣхали къ маленькой деревушкѣ, въ которой, къ счастью, оказался цырюльникъ. Караско остался въ домѣ этого цырюльника и принялся залѣчивать свои ушибы, обдумывая способы мести Донъ-Кихоту, котораго теперь ненавидѣлъ всѣми силами своей души. Что же касается его бывшаго оруженосца, то послѣдній, распростившись съ нимъ, отправился прямо домой.

ГЛАВА XVI,
о томъ, что происходило между Донъ-Кихотомъ и однимъ ламанчскимъ дворяниномъ.

Между тѣмъ, Донъ-Кихотъ ѣхалъ въ полной увѣренности, что, благодаря одержанной имъ побѣдѣ надъ рыцаремъ Зеркалъ, онъ долженъ считаться самымъ храбрымъ рыцаремъ своего вѣка. Онъ уже увидѣлъ благополучно оконченными цѣлый рядъ новыхъ опасныхъ приключеній. Онъ болѣе не боялся никакихъ волшебниковъ, какъ бы могущественны они ни были, и совершенно забылъ о безчисленныхъ палочныхъ дарахъ, полученныхъ имъ въ первыхъ походахъ, о камняхъ, которыми у него вышибли зубы, о неблагодарныхъ каторжникахъ, заплатившихъ ему за добро зломъ, о дерзкихъ янгуасскихъ погонщикахъ муловъ, избившихъ его дубинами, — словомъ, онъ забылъ обо всѣхъ своихъ прежнихъ невзгодахъ и ѣхалъ, весь погруженный въ самыя радужныя мечты.

— Удивительное дѣло, ваша милость, — заговорилъ, наконецъ, словоохотливый Санчо, — мнѣ все кажется, что я до сихъ поръ еще вижу страшный носъ моего кума Ѳомы Сесіаля. Куда ни взгляну — вездѣ мнѣ такъ и мерещится этотъ дьявольскій носъ!

— Неужели ты и въ самомъ дѣлѣ воображаешь, что этотъ рыцарь Зеркалъ былъ баккалавръ Самсонъ Караско, а его оруженосецъ — твой кумъ, Ѳома Сесіаль? — спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Не знаю, что и сказать на это, — отвѣчалъ Санчо. — По-моему, все-таки никто, кромѣ кума Ѳомы не могъ такъ вѣрно отвѣтить на мои вопросы о моемъ домѣ, моей женѣ и моихъ дѣтяхъ да и объ его собственныхъ дѣлахъ. И по лицу это совсѣмъ Ѳома, какимъ я тысячи разъ видалъ его, живя съ нимъ въ деревнѣ стѣна объ стѣну, притомъ и голосъ его… Только вотъ носъ его приводитъ меня въ смущеніе: никакъ не могу понять, откуда у него взялся такой ужасный носъ?..

— Напрасно ты думаешь, что это были тѣ люди, за которыхъ ты принимаешь ихъ — перебилъ Донъ-Кихотъ. — Давай-ка хорошенько обсудимъ это дѣло. Подумай, мой другъ, есть ли какой-нибудь смыслъ въ томъ, чтобы баккалавръ Самсонъ Караско явился переодѣтый странствующимъ рыцаремъ, въ полномъ рыцарскомъ вооруженіи, въ тотъ самый лѣсъ, въ которомъ мы остановились на ночлегъ, и вызвалъ меня на поединокъ? Развѣ я былъ ему врагомъ? развѣ я давалъ ему поводъ относиться ко мнѣ непріязненно? развѣ я былъ ему соперникомъ? или наконецъ, развѣ онъ тоже рыцарь, который бы могъ завидовать моей славѣ?

— Насколько я знаю, ничего этого нѣтъ, — сказалъ Санчо. — Но чѣмъ объяснить то, что этотъ рыцарь, кто бы онъ ни былъ, — вылитый баку… балакавръ… Такъ я, кажется, назвалъ его?.. Ну, такъ вотъ,.почему этотъ рыцарь — вылитый балакавръ Самсонъ Караско, а его оруженосецъ ни дать ни взять — мой кумъ Ѳома Сесіаль? Если тутъ опять замѣшано волшебство, какъ увѣряетъ ваша милость, то для чего понадобилось волшебникамъ подсовывать намъ этихъ оборотней?

— Увѣряю тебя, мой другъ, что все это продѣлки злыхъ волшебниковъ, которые меня преслѣдуютъ, — проговорилъ Донъ-Кихотъ. — Предвидя, что я останусь побѣдителемъ, они нарочно устроили такъ, чтобы побѣжденный рыцарь показалъ мнѣ лицо моего друга, баккалавра; они были увѣрены, что дружба, которую я къ нему питаю, остановитъ острее моей шпаги, которая уже готова была вонзиться ему въ горло, успокоитъ справедливый гнѣвъ, наполнявшій мое сердце, и даруетъ жизнь тому, кто вѣроломствомъ и ухищреніями пытался лишить меня жизни. За доказательствами вѣрности моихъ соображеній не далеко ходить… Ты уже знаешь по опыту, Санчо, что волшебникамъ ничего не значитъ измѣнять одни лица въ другія, дѣлать красивымъ безобразное и красивое безобразнымъ. Ты всего два дня тому назадъ видѣлъ прелести несравненной Дульцинеи во всей ихъ чистотѣ, во всемъ ихъ естественномъ блескѣ, я же увидѣлъ ее безобразною, грубою, грязною и зловонною крестьянкой. Удивительно ли, послѣ этого, что злой волшебникъ, осмѣлившійся совершить такое отвратительное превращеніе, подослалъ ко мнѣ лицъ, похожихъ на Самсона Караско и на твоего кума, чтобы удобнѣе вырвать изъ моихъ рукъ славу побѣды?.. Впрочемъ, это все равно: я утѣшаю себя мыслью, что побѣдилъ своего противника, какой бы онъ ни имѣлъ видъ.

— Только одинъ Господь знаетъ истину, — уклончиво произнесъ Санчо, нисколько не удовлетворившись призрачными доводами своего господина, особенно относительно превращенія Дульцинеи.

Бесѣдуя такимъ образомъ, наши искатели приключеній увидѣли нагонявшаго ихъ всадника на прекрасной сѣрой въ яблокахъ кобылѣ. Всадникъ былъ одѣтъ въ зеленый бархатный камзолъ, отдѣланный фіолетовымъ бархатомъ, и въ такую же шляпу. На боку у него висѣла на бархатной перевязи тѣхъ же цвѣтовъ мавританская сабля, а на ногахъ были бархатные сапоги также зеленаго и фіолетоваго цвѣтовъ. Такой же былъ и чепракъ на лошади. Шпоры у незнакомца были хотя не золотыя, но очень красивыя и покрытыя такимъ блестящимъ зеленымъ лакомъ, что показались Донъ-Кихоту не хуже золотыхъ.

Поровнявшись съ Донъ-Кихотомъ и Санчо, незнакомецъ вѣжливо поклонился и, пришпоривъ лошадь, хотѣлъ проѣхать мимо, но Донъ-Кихотъ остановилъ его движеніемъ руки и сказалъ ему:

— Сеноръ, если вы держите путь туда же, куда и мы, и вамъ не къ спѣху, то мнѣ было бы весьма пріятно продолжать дорогу въ вашемъ обществѣ.

— И я буду очень радъ сопутствовать вамъ, — отвѣтилъ незнакомецъ. — Я бы и не порывался пріѣхать скорѣе мимо васъ, если бы не опасался, что сосѣдство моей кобылы можетъ обезпокоить вашего коня.

— О, сударь, — вмѣшался Санчо, — этого вамъ бояться нечего: конь моего господина самый благовоспитанный и спокойный во всемъ свѣтѣ. Никогда въ подобныхъ случаяхъ онъ не позволяетъ себѣ никакихъ глупостей. Правда, разокъ онъ было увлекся, и мы съ господиномъ такъ за это поплатились, что онъ, навѣрное, больше не захочетъ вводить насъ въ непріятности… Теперь, думаю, ему вашу кобылу хоть на блюдѣ преподнеси, такъ онъ и то оставитъ ее безъ всякаго вниманія.

Незнакомецъ попридержалъ свою лошадь, съ изумленіемъ вглядываясь въ Донъ-Кихота, поразившаго его своею наружностью и манерами. Съ своей стороны и Донъ-Кихотъ внимательно разсматривалъ незнакомца, который казался ему человѣкомъ знатнымъ и богатымъ. На видъ этому господину, едва начинавшему сѣдѣть, было лѣтъ пятьдесятъ. Лицо его съ орлинымъ носомъ и яснымъ взоромъ, осанка и манеры, дѣйствительно, свидѣтельствовали объ его родовитости. Изумленіе незнакомца было вполнѣ естественно: ему никогда не приходилось видѣть человѣка съ подобною внѣшностью. Его все удивляло: тощій видъ коня Донъ-Кихота, его собственная высота и худоба, желтый цвѣтъ его изсохшаго лица, оружіе, шлемъ, болтавшійся на лукѣ сѣдла у Санчо, и вообще вся фигура рыцаря.

Донъ-Кихотъ отлично замѣтилъ, съ какимъ вниманіемъ разглядываетъ его новый спутникъ, и прочелъ въ его удивленныхъ глазахъ желаніе узнать, кто онъ такой. Всегда вѣжливый и готовый сдѣлать удовольствіе всѣмъ на свѣтѣ, лишь бы не задѣвали его слабой струны, онъ предупредилъ разспросы незнакомца, поспѣшивъ сказать:

— Моя фигура такъ необычайна, что неудивительно, если вы поражены ею. Но вы, сеноръ, конечно, перестанете удивляться, когда узнаете, что я одинъ изъ тѣхъ рыцарей, которыхъ люди называютъ искателями приключеній. Я заложилъ все свое имущество, отказался отъ домашняго покоя, покинулъ свою родину, чтобы броситься въ объятія судьбѣ и позволить ей вести меня, куда ей угодно. Я хочу воскресить блаженной памяти странствующее рыцарство и выполнилъ уже большую часть своего намѣренія, помогая вдовамъ, охраняя честь дѣвицъ, покровительствуя сиротамъ и малолѣтнимъ, — словомъ, исполняя всѣ обязанности, свойственныя странствующимъ рыцарямъ. Не скрою, что мнѣ при этомъ часто приходилось спотыкаться и даже падать на своемъ тернистомъ пути, но, съ Божіей помощью, я всегда опять снова поднимался на ноги. Своими многочисленными христіанскими подвигами я достигъ того, что обо мнѣ написана книга, которая и разноситъ мою славу по всему міру. Я слышалъ, что уже отпечатано триста тысячъ экземпляровъ моей исторіи, и, если будетъ угодно Богу, она будетъ отпечатана еще много разъ въ нѣсколькихъ стахъ тысячъ экземплярахъ… Вы сразу поймете все, если я скажу вамъ только, что я — Донъ-Кихотъ Ламанчскій, прозванный рыцаремъ Печальнаго Образа. Хотя похвалы самому себѣ не совсѣмъ удобны, но я бываю иногда вынужденъ расточать ихъ себѣ, за неимѣніемъ другихъ лицъ, которыя могли бы сдѣлать это. Итакъ, сеноръ, я теперь увѣренъ, что ни этотъ конь, ни это копье, ни этотъ щитъ, ни этотъ оруженосецъ, ни все мое вооруженіе, ни моя фигура, ни блѣдность моего лица, — словомъ, ничто во мнѣ и вокругъ меня не будетъ болѣе васъ удивлять, потому что вы узнали, кто я и какая у меня профессія.

Высказавъ, такимъ образомъ, все, что находилъ нужнымъ сказать, Донъ-Кихотъ замолчалъ. Незнакомецъ такъ долго медлилъ отвѣтомъ, что можно было подумать, что онъ никогда не заговоритъ. Очевидно, онъ не зналъ, что ему сказать.

— Вамъ, сеноръ рыцарь, дѣйствительно, удалось угадать въ моемъ удивленіи желаніе узнать, съ кѣмъ именно я имѣлъ удовольствіе встрѣтиться въ вашемъ лицѣ, — проговорилъ, наконецъ, незнакомецъ. — Но самаго удивленія моего вы, тѣмъ не менѣе, не прекратили, хотя вы и сказали, что мнѣ достаточно будетъ услышать ваше имя, чтобы перестать удивляться, Напротивъ, теперь, когда я знаю, кто вы, я еще болѣе удивленъ и пораженъ, чѣмъ былъ изумленъ сначала одною вашею наружностью. Какъ! неужели возможно, чтобы въ настоящее время еще существовали странствующіе рыцари, и все, что написано о странствующемъ рыцарствѣ вообще, — правда? Если бы я не видѣлъ васъ, сеноръ, собственными глазами и не слышалъ собственными ушами вашего разсказа, — я никогда не повѣрилъ бы, чтобы могли быть въ наше время люди, помогающіе съ оружіемъ въ рукахъ вдовамъ, защищающіе дѣвицъ, уважающіе честь всѣхъ женщинъ, поддерживающіе сиротъ, — словомъ, дѣлающіе добро во всѣхъ видахъ… Да будетъ благословенно Небо, допустившее, чтобы напечатанная, по вашимъ словамъ, исторія вашихъ благородныхъ и невыдуманныхъ рыцарскихъ подвиговъ покрыла, наконецъ, благодѣтельнымъ мракомъ забвенія безчисленныя сказки о странствующихъ рыцаряхъ, наполнявшія міръ въ ущербъ хорошимъ книгамъ!

— Можно много сказать по поводу того, выдуманы или не выдуманы исторіи о странствующихъ рыцаряхъ, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ.

— Какъ! — воскликнулъ незнакомецъ. — Неужели найдется хоть одинъ человѣкъ, который могъ бы усомниться въ ложности этихъ исторій?

— Да вотъ, я первый сомнѣваюсь, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Но пока оставимъ это. Если наше совмѣстное путешествіе продлится столько времени, сколько я бы желалъ, то я надѣюсь, что буду имѣть возможность доказать вамъ, что вы напрасно слѣдуете примѣру тѣхъ, которые считаютъ исторіи о странствующихъ рыцаряхъ ложными сказками.

Послѣднее замѣчаніе Донъ-Кихота навело незнакомца на мысль, что мозгъ рыцаря омраченъ, и онъ сталъ выжидать случая, который подтвердилъ бы его догадку.

— Такъ какъ я, — началъ послѣ непродолжительнаго молчанія Донъ-Кихотъ, — открылъ вамъ, кто я и свое положеніе въ свѣтѣ, то позвольте и мнѣ, въ свою очередь, узнать, кто вы, чѣмъ занимаетесь и каковъ вообще вашъ жизненный путь.

— Я съ удовольствіемъ готовъ отвѣтить на ваши вопросы, сеноръ рыцарь Печальнаго Образа, — сказалъ незнакомецъ. — Я — донъ Діего де-Миранда, гидальго, уроженецъ мѣстечка, гдѣ мы сегодня будемъ съ вами обѣдать, если вы удостоите меня своимъ посѣщеніемъ. Человѣкъ я небогатый. Жизнь свою провожу въ кругу жены, дѣтей и друзей. Занимаюсь охотой и рыбною ловлей, но не держу ни гончихъ ни соколовъ, а довольствуюсь одною послушною лягавою собакой или смѣлою ищейкой. У меня есть нѣсколько десятковъ книгъ, частью на испанскомъ, частью на латинскомъ языкахъ, -исключительно историческаго или религіознаго содержанія. Рыцарскихъ же книгъ у меня никогда не было въ домѣ. Иногда я обѣдаю у своихъ сосѣдей и друзей, но чаще всего приглашаю ихъ къ себѣ. Обѣды мои отличаются чистотою и изяществомъ сервировки, обиліемъ и вкусомъ того, что подается на нихъ. Я не люблю дурно отзываться о людяхъ, не позволяю и другимъ дурно говорить о комъ-нибудь въ моемъ присутствіи. Я не вывѣдываю, какъ живутъ другіе, и не выслѣживаю ихъ поступковъ; хожу часто въ церковь; отдаю бѣднымъ часть своего состоянія, но не рисуюсь добрыми своими дѣлами и не даю доступа въ свою душу ханжеству и тщеславію — этимъ нашимъ врагамъ, иногда незамѣтно овладѣвающимъ самыми скромными сердцами, если имъ не дается во-время отпоръ. Я стараюсь всегда мирить тѣхъ, которые случайно поссорились изъ-за пустяковъ, какъ это часто бываетъ. Чту Пресвятую Дѣву и глубоко вѣрю въ безконечное милосердіе Господа нашего Іисуса Христа.

Санчо съ напряженнымъ вниманіемъ слушалъ повѣствованіе гидальго объ его жизни и занятіяхъ. Находя такую жизнь очень хорошею и полагая, что тотъ, кто ее ведетъ, долженъ быть очень хорошимъ человѣкомъ, оруженосецъ соскочилъ съ своего осла, схватилъ правую ногу дона Діего и со слезами на глазахъ, съ сердцемъ, переполненнымъ благоговѣніемъ, нѣсколько разъ стремительно поцѣловалъ ее.

— Другъ мой, что это ты дѣлаешь?! — съ изумленіемъ вскричалъ гидальго. — Почему ты прикладываешься ко мнѣ? Я не святой.

— Ваша милость святѣе многихъ святыхъ, когда-либо сидѣвшихъ верхомъ на лошади! — съ умиленіемъ отвѣтилъ оруженосецъ Донъ-Кихота. — Какъ же мнѣ не поцѣловать вашей ноги?

— Нѣтъ, мой другъ, — возразилъ донъ-Діего, — я вовсе не святой, а такой же грѣшникъ, какъ и всѣ, если не большій. А вотъ ты, судя по твоей простотѣ, должно-быть, очень добрый и хорошій человѣкъ.

Вполнѣ довольный и своимъ поступкомъ и отзывомъ гидальго, Санчо опять усѣлся на своего Длинноуха. Донъ-Кихотъ слегка улыбнулся и пожалъ плечами, а донъ Діего покачалъ головою и съ любопытствомъ смотрѣлъ то на тощаго рыцаря, то на его толстяка слугу, представлявшихъ такой рѣзкій контрастъ.

Продолжая путь въ обществѣ новаго знакомаго, Донъ-Кихотъ, между прочимъ, спросилъ его, сколько у него дѣтей, и прибавилъ, что древніе философы, не знавшіе истиннаго Бога, считали высшимъ благомъ, даруемымъ природою и судьбою, множество хорошихъ дѣтей и вѣрныхъ друзей.

— Къ сожалѣнію, я долженъ сказать, — отвѣтилъ донъ Діего, — что у меня только одинъ сынъ, да и то такой, что если бы его не было, я, быть-можетъ, былъ бы счастливѣе. Я это говорю не потому, чтобы онъ былъ очень дуренъ, а потому, что онъ не такъ хорошъ, какъ бы я желалъ. Ему восемнадцать лѣтъ. Послѣдніе шесть лѣтъ онъ провелъ въ Саламанкѣ для изученія латинскаго и греческаго языковъ. Когда я выразилъ ему свое желаніе, чтобы онъ занялся науками, онъ оказался до такой степени увлеченнымъ наукою о поэзіи (если только она можетъ называться наукою), что нельзя было никакъ заставить его приняться съ должнымъ усердіемъ за науку о правѣ, которую я хотѣлъ, чтобы онъ изучилъ, а въ особенности, науку всѣхъ наукъ — богословіе. Я желалъ, чтобы онъ нѣкоторымъ образомъ былъ вѣнцомъ своего народа, такъ какъ въ наше время государи щедро награждаютъ добродѣтельныхъ людей науки; науки же безъ добродѣтелей, по моему мнѣнію, то же самое, что жемчужина въ навозѣ. Сынъ мой цѣлые дни проводитъ въ томъ, что разбираетъ, хорошо или дурно выразился Гомеръ въ такомъ-то стихѣ «Иліады», пристойна или нѣтъ такая-то эпиграмма Марціала, такъ или иначе долженъ быть понять тотъ или другой стихъ Виргилія. Вообще онъ и говорить ни о чемъ болѣе не въ состояніи, какъ только о сочиненіяхъ Гомера, Марціала, Виргилія, Горація, Персея и Ювенала, а современными стихотвореніями, особенно на нашемъ родномъ языкѣ, совершенно пренебрегаетъ. А между тѣмъ, несмотря на его презрѣніе къ произведеніямъ современной поэзіи, онъ въ послѣднее время исключительно занятъ писаніемъ толкованія одного четверостишія, присланнаго ему изъ Саламанки, и мнѣ кажется, что это четверостишіе представляетъ собою тему для литературнаго состязанія.

— Дѣти, сеноръ, — возразилъ Донъ-Кихотъ,. — составляютъ, такъ сказать, часть родителей, и тѣ поневолѣ должны любить ихъ, хороши они или дурны. Родителямъ слѣдуетъ вести ихъ съ самыхъ малыхъ лѣтъ по пути добродѣтели и мудрой христіанской нравственности; стараться дать имъ такое воспитаніе, чтобы они современемъ послужили опорой имъ же, родителями, и славой своего отечества. Что же касается принужденія ихъ къ изученію той или другой науки, то я не нахожу этого ни благоразумнымъ ни предусмотрительнымъ. Напротивъ: по моему мнѣнію, это, кромѣ вреда, ничего принести не можетъ. Если только молодой человѣкъ не долженъ работать ради добыванія насущнаго хлѣба, то-есть, если онъ настолько счастливъ, что Небо даровало ему родителей, способныхъ обезпечить ею пропитаніе, не стѣсняя себя, то ему слѣдуетъ предоставить самому выборъ науки, которой онъ имѣетъ склонность посвятить себя, и если наука о поэзіи менѣе полезна, напримѣръ, науки о правѣ, зато она, по крайней мѣрѣ, не позоритъ того, кто ею занимается. Поэзія, сеноръ, есть, на мой взглядъ, то же, что нѣжнаго возраста дѣвушка, являющаяся совершенствомъ красоты, наряжаемая и украшаемая нѣсколькими другими молодыми прекрасными дѣвушками. Я хочу этимъ сказать, что всѣ другія науки должны служитъ поэзіи и, возвышая ее, сами возвышаться этимъ служеніемъ. Но эта достойная любви красавица — поэзія, не позволяетъ всякому дотрогиваться до себя, не хочетъ, чтобы ее влекли по улицамъ и выставляли на показъ на перекресткахъ. Она обладаетъ такими свойствами, что тотъ, кто умѣетъ съ нею обращаться, можетъ превратить ее въ чистое, безцѣнное золото. Но онъ долженъ держать ее такъ, чтобы она не могла превратиться въ постыдныя сатиры или недостойные ея сонеты. Ее ни въ какомъ случаѣ не слѣдуетъ продавать, развѣ только для героическихъ поэмъ, возвышенныхъ трагедій, остроумныхъ и забавныхъ комедій. Она никогда не должна попадать въ руки гаеровъ или невѣжественной черни, не способной ни оцѣнить ея ни понять сокровищъ, въ ней заключающихся. Не думайте, сеноръ, чтобы я называлъ чернью исключительно простолюдиновъ или вообще людей неважнаго происхожденія. Я говорю о тѣхъ, которые ничего не знаютъ, и будь они гидальго или даже князья, ихъ все-таки слѣдуетъ причислить къ черни: Кто будетъ понимать и цѣнить поэзію, тотъ сдѣлаетъ свое имя извѣстнымъ и почитаемымъ среди всѣхъ образованныхъ народовъ земли. Относительно же того, сеноръ, что вашъ сынъ, какъ вы говорите, не любить поэзіи на кастильскомъ языкѣ, то я нахожу, что онъ въ этомъ случаѣ находится въ заблужденіи. Великій Гомеръ не писалъ по-латыни потому, что онъ былъ грекъ, а Виргилій не писалъ по-гречески потому, что онъ былъ римлянинъ, — словомъ, всѣ древніе поэты писали на томъ языкѣ, который они всосали съ молокомъ матери, и не отправлялись на поиски за чужими языками для выраженія своихъ высокихъ мыслей. А разъ это такъ, то всего благоразумнѣе было бы распространитъ это обыкновеніе на всѣ народы, и не пренебрегать, напримѣръ, ни германскимъ поэтомъ, потому только, что онъ пишетъ на родномъ языкѣ, ни кастильскимъ, ни, даже, бискайскимъ, пишущимъ, на своемъ языкѣ, быть-можетъ, очень хорошія вещи. Но я полагаю, сеноръ, что вашъ сынъ пренебрегаетъ не поэзіей нашею, а скорѣе — самими поэтами, или, вѣрнѣе, людьми, воображающими себя поэтами, а на самомъ дѣлѣ только жалкими риѳмоплетами, незнакомыми ни съ другими языками, ни съ науками, которыя содѣйствовали бы пробужденію, поддержкѣ и украшенію ихъ природнаго таланта, если онъ вообще имѣется у нихъ. Но даже въ этомъ отношеніи нельзя мѣрить всѣхъ одною мѣркой, потому что существуетъ мнѣніе, и весьма основательное, что поэтами рождаются, то-есть, тотъ, кто не вышелъ изъ чрева матери поэтомъ, никогда не можетъ и сдѣлаться имъ. Къ этому слѣдуетъ прибавить, что природный поэтъ при помощи знанія наукъ все-таки будетъ выше того, кто захочетъ удовольствоваться однимъ своимъ природнымъ дарованіемъ. Причина этого кроется въ томъ, что знаніе, наука и искусство не превосходятъ природы, а только дополняютъ, совершенствуютъ ее. Такимъ образомъ, только тамъ, гдѣ природа и знаніе слились воедино, создается истинный поэтъ. Выводъ изъ моей рѣчи, сеноръ, тотъ, что вы должны предоставить вашему сыну итти туда, куда его влечетъ его звѣзда. Такъ какъ онъ, очевидно, учится настолько хорошо, насколько можетъ, и уже благополучно взобрался на первыя ступени наукъ, т.-е. усвоилъ древніе языки, то съ помощью этихъ языковъ онъ достигнетъ вершины человѣческихъ знаній, а знанія не менѣе украшаютъ и возвеличиваютъ дворянина при шпагѣ и шляпѣ съ перьями, чѣмъ митра — епископа или тога — искуснаго законовѣда. Браните вашего сына, сеноръ, если онъ пишетъ сатиры, вредящія чьей-нибудь репутаціи; наказывайте его и уничтожайте его произведенія, какъ только они попадутся вамъ на глаза. Но если онъ пяпіеть поученія, подобно Горацію, гдѣ предаются осужденію всѣ пороки вообще, съ такимъ же изяществомъ, какъ писалъ этотъ великій поэтъ, то хвалите и поощряйте его; поэту позволительно писать противъ зависти, осмѣивать завистниковъ въ стихахъ, точно такъ же относиться и къ остальнымъ порокамъ, не называя, однако, ни одной личности. Если поэтъ правдивъ и чистъ душою — онъ будетъ правдивъ и чистъ и въ своихъ произведеніяхъ. Перо — выразитель языка души, а душа по языку и узнается. Когда государи открываютъ чудесный даръ поэзіи въ людяхъ мудрыхъ, серіозныхъ и добродѣтельныхъ, то осыпаютъ ихъ почестями, богатствами и увѣнчиваютъ листьями того дерева, которое, по убѣжденію древнихъ, никогда не поражается молніей, въ доказательство того, что никто не долженъ оскорблять человѣка, чело котораго увѣнчано лавровымъ вѣнкомъ.

Донъ Діего такъ былъ пораженъ рѣчью Донъ-Кихота, что совершенно отказался отъ своего первоначальнаго мнѣнія объ его умственномъ разстройствѣ. Санчо же очень не понравились разсужденія его господина, и онъ въ продолженіе его рѣчи отъѣхалъ немного въ сторону, чтобы попросить молока у пастуховъ, пасшихъ на лугу стадо овецъ. Между тѣмъ, гидальго, очарованный умомъ и очевидными познаніями Донъ-Кихота, продолжалъ съ нимъ бесѣду. Вдругъ Донъ-Кихотъ, поднявъ глаза, замѣтилъ, что навстрѣчу имъ движется колесница, надъ которою возвышаются знамена съ королевскими гербами. Видя въ этомъ новое приключеніе, онъ крикнулъ своему оруженосцу, чтобы тотъ подалъ ему шлемъ. Услыхавъ его зовъ, Санчо покинулъ пастуховъ, изо всѣхъ силъ сталъ пятками подгонять своего осла и поспѣшилъ къ Донъ-Кихоту, съ которымъ, вскорѣ, по волѣ злого рока, должно было случиться ужасное и нелѣпое происшествіе.

ГЛАВА XVII,
въ которой выразится высшая степень неслыханнаго мужества Донъ-Кихота въ приключеніи со львами.

Исторія повѣствуетъ, что въ то время, когда Донъ-Кихотъ позвалъ своего оруженосца, послѣдній покупалъ у пастуховъ творогъ. Торопясь на зовъ своего господина и не желая бросать творогъ, за который были заплачены деньги, Санчо наскоро сунулъ его въ шлемъ Донъ-Кихота, не задолго передъ тѣмъ переданный ему рыцаремъ, чтобы онъ, Санчо, не даромъ назывался оруженосцемъ. Подъѣхавъ къ своему господину, Санчо освѣдомился, что тому угодно.

— Дай мнѣ шлемъ, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Я долженъ приготовиться къ бою, потому что, если только не обманываютъ меня глаза, судьба посылаетъ мнѣ новое и славное приключеніе.

Увидѣвъ повозку съ флагами, донъ Діего заключилъ, что это, должнобать, везутъ казенныя деньги, и сообщилъ свою догадку Донъ-Кихоту. Но тотъ смотрѣлъ на это совершенно иначе, а потому возразилъ гидальго:

— Быть готовымъ къ бою, значитъ выдержать его въ половину и имѣть всѣ шансы на побѣду. Приготовившись хотя бы и напрасно, я ничего не потеряю. Мнѣ извѣстно, что у меня есть враги видимые и невидимые, но я никогда но знаю ни дня, ни часа, ни даже вида, какой они примутъ, чтобы напасть на меня, поэтому я и долженъ быть всегда наготовѣ дать имъ отпоръ.

Въ это самое время подъѣхалъ Санчо, и рыцарь потребовалъ у него свой шлемъ. Санчо впопыхахъ забылъ о томъ, что шлемъ полонъ творогу, и такъ и подалъ его Донъ-Кихоту. Послѣдній, не подозрѣвая, чтобы въ шлемѣ могло быть что-нибудь, надѣлъ его на голову, не глядя. Отъ спрессованнаго головою рыцаря творога потекла сыворотка прямо ему на лицо и на бороду.

— Однако, — воскликнулъ рыцарь, — со мною, очевидно, дѣлается что-то странное!.. Должно-быть, мой черепъ такъ размягчился, что таетъ мозгъ, или же меня прохватилъ небывало сильный потъ… Но, если это и потъ, то, несмотря на его обиліе, онъ прошибъ меня все-таки не отъ страха… Навѣрное, это только предвѣщаніе ужаснаго приключенія, ожидающаго меня. Санчо, дай мнѣ, пожалуйста, чѣмъ-нибудь витереть глаза: потъ положительно ослѣпляетъ меня.

Вытеревъ лицо, Донъ-Кихотъ снялъ шлемъ, чтобы узнать, отчего онъ вдругъ почувствовалъ такой странный холодъ на темени. Увидавъ на днѣ шлема какую-то бѣлую кашу, онъ понюхалъ ее и гнѣвно крикнулъ:

— Клянусь жизнью моей даны Дульцинеи Тобозской, ты наложилъ сюда творогу, негодный, дерзкій и вѣроломный оруженосецъ!

Санчо, какъ ни въ чемъ не бывало, хладнокровно отвѣтилъ:

— Если это творогъ, то позвольте, я его съѣмъ… Нѣтъ, впрочемъ, пусть чортъ его съѣстъ, потому что, навѣрное, это онъ наложилъ въ вашъ шлемъ творогу! Неужели я осмѣлился бы такъ замарать шлемъ вашей милости?.. Право, должно-быть, и меня преслѣдуютъ волшебники, какъ преданнаго слугу и часть вашей милости! Это они наклали въ шлемъ всякой дряни, чтобы разгнѣвать васъ и заставить меня поплатиться своими боками Богъ вѣсть за что. Но только на этотъ разъ они, кажись, маленько ошиблись: вѣдь ваша милость понимаетъ, что мнѣ неоткуда взять творогу, и что если бы у меня онъ былъ, то я скорѣе спряталъ бы его въ свое брюхо, чѣмъ въ вашъ шлемъ.

— Да, пожалуй, ты и правъ, — задумчиво произнесъ Донъ-Кихотъ.

Донъ Діего слушалъ и смотрѣлъ на эту сцену съ величайшимъ изумленіемъ. Въ особенности, онъ вытаращилъ глаза, когда Донъ-Кихотъ, вытеревъ еще разъ голову и шею, снова надѣлъ шлемъ, укрѣпился въ сѣдлѣ, обнажилъ въ половину шпагу и, потрясая копьемъ, вскричалъ:

— Теперь пусть будетъ, что будетъ! Я готовъ встрѣтиться хоть съ самимъ сатаною!

Между тѣмъ, повозка съ флагами приблизилась. При ней находились только двое: возница, сидѣвшій верхомъ на одномъ изъ муловъ, и какой-то другой мужчина, помѣщавшійся на передкѣ повозки.

Загородивъ дорогу, Донъ-Кихотъ властнымъ голосомъ крикнулъ:

— Стой, куда вы ѣдете? Что это за повозка? Кого или что везете вы? и что это за флаги у васъ?

Возница отвѣтилъ:

— Эта повозка моя. Я везу въ ней въ клѣткахъ двухъ прекрасныхъ львовъ, посылаемыхъ оранскимъ губернаторомъ въ подарокъ его величеству. Флаги эти королевскіе и обозначаютъ, что въ повозкѣ находится королевская собственность.

— А велики эти львы? — продолжалъ Донъ-Кихотъ.

— Громадные, — отозвался сидѣвшій на передкѣ. — Никогда не приходилось еще перевозить такихъ крупныхъ звѣрей изъ Африки въ Испанію. Я давно уже состою сторожемъ при звѣринцѣ и не мало перевидалъ львовъ на своемъ вѣку, но подобныхъ этимъ никогда не видывалъ. Это левъ и львица. Левъ сидитъ въ передней клѣткѣ, а львица — въ задней. Они, должно-бить, теперь очень голодны, потому что съ самаго утра ихъ не кормили. Поэтому прошу вашу милость дать намъ до рогу, чтобы мы могли скорѣе поспѣть куда-нибудь, гдѣ можно ихъ покормить.

— Ага! вотъ ужъ до чего дошло дѣло — до львовъ! — съ самодовольною улыбкой замѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Ну, я сейчасъ докажу господамъ волшебникамъ, пославшимъ мнѣ навстрѣчу этихъ звѣрей, насколько я ихъ испугался!.. Такъ какъ ты, любезный, приставленъ ко львамъ, — обратился онъ къ сторожу, — то сдѣлай одолженіе, открой клѣтки и выпусти оттуда господина льва съ его супругой; Пусть мои враги-волшебники, желающіе во что бы то ни стало умалить мою славу, узнаютъ еще разъ, что значитъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій!

«Эге! вотъ оно что! — подумалъ про себя донъ Діего: — творогъ, должно-быть, въ самомъ дѣлѣ размягчилъ ему черепъ и заставилъ растопиться мозгъ!»

Въ это время подбѣжалъ къ нему Санчо и жалобно сталъ упрашивать его:

— Ради Бога, ваша милость, сдѣлайте какъ-нибудь, чтобы мой господинъ оставилъ въ покоѣ львовъ, а то они насъ всѣхъ разорвутъ на клочья!

— Да развѣ твой господинъ полоумный, что ты боишься, какъ бы онъ не связался съ такими страшными звѣрями? — спросилъ доцъ Діего.

— Нѣтъ, онъ не полоумный, — заступился за своего рыцаря Санчо, — но черезчуръ ужъ отваженъ.

— Ну, хорошо, — сказалъ гидальго, — я постараюсь поумѣрить его отвагу. Ты только успокойся и не бойся ничего.

И подъѣхавъ къ Донъ-Кихоту, который настаивалъ, чтобы выпустили львовъ изъ клѣтокъ, онъ проговорилъ:

— Сеноръ, странствующіе рыцари должны искать только такихъ приключеній, которыя представляютъ хоть небольшой шансъ на успѣхъ, а понапрасну рисковать собою и они не должны. Смѣлость, переходящая границы благоразумія, болѣе походитъ на безуміе, чѣмъ на истинное мужество. Къ тому же этихъ львовъ ведутъ вовсе не противъ васъ, а въ подарокъ королю, и вы напрасно задерживаете ихъ въ пути.

— Сенбръ, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, — знайте, пожалуйста, своихъ лягавыхъ и ищеекъ, но не вмѣшивайтесь въ чужія дѣла. Позвольте ужъ мнѣ знать, противъ меня или не противъ меня высланы эти львы.

И, обратясь снова къ сторожу, рыцарь добавилъ:

— Клянусь тебѣ, донъ колдунъ, если ты сію же минуту не отворишь клѣтокъ, я пригвожду тебя этимъ копьемъ къ твоему мѣсту!

Испуганный грознымъ видомъ и словами страннаго сенора, подобнаго которому онъ еще никогда не встрѣчалъ, возница робко проговорилъ;

— Ради Господа Бога, позвольте мнѣ только, ваша милость, отпрячь муловъ и убраться съ ними куда-нибудь въ безопасное мѣсто. Если ихъ растерзаютъ львы, тогда мнѣ нечего будетъ дѣлать на свѣтѣ, потому что все мое богатство состоитъ въ этихъ мулахъ и этой повозкѣ.

— О, слабовѣрный! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ. — Отпрягай своихъ муловъ и дѣлай, какъ знаешь. Ты сейчасъ убѣдишься, что твои опасенія совершенно излишни.

Возница проворно соскочилъ на землю и сталъ отпрягать муловъ, между тѣмъ какъ его товарищъ сторожъ громко сказалъ:

— Беру всѣхъ въ свидѣтели, что я отворяю клѣтки и выпускаю львовъ противъ своей воли и принужденной къ этому силою этого вооруженнаго съ головы до ногъ сенора, а ему я объявляю, что онъ одинъ будетъ отвѣчать за весь вредъ и за всѣ убытки, которые могутъ причинить львы; кромѣ того, я требую съ него причитающееся мнѣ жалованіе и награду, обѣщанную мнѣ за благополучную доставку звѣрей. Прошу всѣхъ остальныхъ укрыться подальше, прежде, чѣмъ я отворю клѣтки. Самъ я останусь здѣсь, потому что меня львы не тронутъ.

Гидальго пытался было еще разъ отговорить Донъ-Кихота отъ его безумнаго намѣренія, доказывая ему, что рѣшиться на подобную экстравагантность, значитъ испытывать Бога. Но Донъ-Кихотъ только сухо отвѣтилъ, что онъ знаетъ, что дѣлаетъ, и проситъ не мѣшать ему.

— Берегитесь, сеноръ, я вижу, что вы страшно заблуждаетесь? — добавилъ донъ Діего.

— Если вы такъ боязливы, сеноръ, — отвѣтилъ на это рыцарь, — то поспѣшите удалиться отсюда въ безопасное мѣсто.

Санчо, въ свою очередь, со слезами на глазахъ сталъ умолять своего господина отказаться отъ ужаснаго предпріятія, въ сравненіи съ которымъ приключенія съ вѣтряными мельницами, сукновальнями и всѣ другія казались ему дѣтскими забавами.

— Бросьте вы это дѣло, ваша милость, — умолялъ Санчо. — Здѣсь, право, нѣтъ никакого колдовства. Я собственными глазами видѣлъ изъ-за рѣшетки лапу настоящаго льва, и, судя по этой огромной лапищѣ, думаю, что весь левъ долженъ быть больше горы.

— Убирайся, трусъ! — возразилъ рыцарь. — У страха глаза велики; левъ можетъ показаться тебѣ, пожалуй, даже болѣе половины всей земли. Уйди, Санчо, и оставь меня одного. Если мнѣ суждено пасть въ предстоящей битвѣ, то ты знаешь наши условія: ты отправишься прямо къ Дульцинеѣ, а тамъ ужъ все пойдетъ своимъ чередомъ.

Донъ Кихотъ говорилъ такимъ тономъ, который ясно доказывалъ невозможность отклонить его отъ задуманнаго имъ безумнаго намѣренія.

Донъ Діего желалъ бы помѣшать рыцарю силою, но для этого онъ былъ слишкомъ плохо вооруженъ, притомъ онъ находилъ неразумнымъ сражаться съ сумасшедшимъ, какимъ Донъ-Кихотъ теперь вполнѣ заявилъ себя. Поэтому, когда сторожъ сталъ готовиться выпустить львовъ, гидальго пришпорилъ свою лошадь и отъѣхалъ въ сторону. За нимъ послѣдовали возница, со своими мулами, и Санчо на Длинноухѣ. Оруженосецъ заранѣе оплакивалъ погибель своего господина; онъ былъ увѣренъ, что на этотъ разъ рыцарю не миновать злой смерти подъ страшными когтями львовъ. Онъ проклиналъ свою судьбу, проклиналъ часъ, въ который онъ согласился вновь поступить на службу къ Донъ-Кихоту; но, плача и проклиная, онъ, однако, не забывалъ подстегивать своего осла, чтобы поскорѣе убраться подальше отъ опаснаго мѣста.

Замѣтивъ, что бѣглецы отъѣхали на достаточно далекое разстояніе, сторожъ тоже сдѣлалъ попытку отговорить Донъ-Кихота отъ его намѣренія, но тотъ, не давъ ему договоритъ, рѣзко сказалъ:

— Ты напрасно теряешь слова и время. Отворяй клѣтки, а остальное предоставь ужъ мнѣ!

Пока сторожъ отпиралъ первую клѣтку, Донъ-Кихотъ соображалъ, не лучше ли ему будетъ сражаться пѣшимъ, такъ какъ Россинантъ легко могъ испугаться никогда не виданныхъ имъ львовъ. Рѣшивъ, что пѣшему, дѣйствительно, будетъ удобнѣе, рыцарь спрыгнулъ на землю и бросилъ копье; прикрывшись, затѣмъ, щитомъ, онъ обнажилъ мечь и, полный непоколебимаго мужества, твердымъ, умѣреннымъ шагомъ подошелъ къ повозкѣ, мысленно поручая душу свою Богу и шепча имя Дульцинеи.

Дойдя до этого мѣста своего повѣствованія, историкъ восклицаетъ:

«О, мужественный, храбрый превыше всякаго пониманія Донъ-Кихотъ Ламанчскій! Чистое зеркало, въ которомъ отразились всѣ доблести міра! О, новый донъ Мануэль Понсе де-Леонъ, бывшій славою и честью испанскаго рыцарства! Какими словами я опишу этотъ изумительный подвигъ? Какими доводами разума я могу доказать будущимъ вѣкамъ его дѣйствительность? Какія похвалы съ достаточною силой могутъ выразить твои неподражаемыя достоинства? Пѣшкомъ, одинъ, съ простою шпагой въ рукѣ, съ простымъ щитомъ, но твердый духомъ, ты ждешь, доблестный рыцарь, когда выпустятъ на тебя двухъ изъ самыхъ громадныхъ львовъ, когда-либо населявшихъ африканскія пустыни! О, пусть твои подвиги, храбрый герой Ламаича, говорятъ сами за себя! Слова въ сравненіи съ ними безсильны».

Затѣмъ авторъ продолжаетъ свое описаніе обыкновеннымъ языкомъ.

Когда сторожъ отворилъ обѣ половины дверей передней клѣтки, взорамъ Донъ-Кихота представился левъ необыкновенной величины и устрашающаго вида. Звѣрь нѣсколько разъ прошелся взадъ и впередъ по клѣткѣ, потомъ растянулся въ ней во весь свой внушительный ростъ, вытянулъ лапы и выпустилъ громадные когти. Затѣмъ онъ открылъ пасть, сладко зѣвнулъ, высунулъ фута на два языкъ и облизалъ себѣ глаза и всю морду. Умывшись такимъ образомъ, онъ высунулъ изъ клѣтки голову и обвелъ вокругъ своими сверкающими какъ раскаленные уголья глазами, взглядъ которыхъ способенъ былъ привести въ ужасъ самого дьявола. Но, Донъ-Кихотъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ наблюдалъ за движеніями звѣря, сгорая желаніемъ помѣряться съ нимъ силами, нисколько не сомнѣваясь въ томъ, что тутъ же искрошитъ его въ куски. Но великодушный левъ, готовый отнестись снисходительно къ людскимъ дурачествамъ, повернулся задомъ къ Донъ-Кихоту и улегся на бокъ. Оскорбленный этимъ явнымъ пренебреженіемъ льва, рыцарь приказалъ сторожу принудить его палочными ударами выйти изъ клѣтки.

— Ну, ужъ этого я не стану дѣлать, какъ вамъ будетъ угодно! — возразилъ сторожъ. — За такое обращеніе со львомъ, мнѣ и самому придется поплатиться своею шкурой. Довольствуйтесь тѣмъ, что вы уже сдѣлали, сеноръ рыцарь; этого вполнѣ достаточно для вашей славы. Не искушайте черезчуръ судьбы. Вы видите, клѣтка отворена, и если бы левъ пожелалъ выйти, то вышелъ бы тотчасъ же, а разъ онъ этого не сдѣлалъ до сихъ поръ, то, значитъ, совсѣмъ не намѣренъ выходить. Вы, сеноръ рыцарь, вполнѣ выказали все величіе вашей души, и никто, какъ бы онъ ни былъ храбръ, не обязанъ сдѣлать болѣе того, что сдѣлали вы, вызвавъ врага для единоборства въ открытомъ полѣ, да еще вдобавокъ такого врага, который въ тысячу разъ сильнѣе васъ. Если этотъ врагъ отказывается отъ битвы, то на его голову и падетъ безславіе, а голова того, кто мужественно вызывалъ его, должна быть украшена вѣнкомъ побѣды.

— Ты правъ, мой другъ, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Запри клѣтку и выдай мнѣ удостовѣреніе въ какой хочешь формѣ во всемъ, что произошло здѣсь на твоихъ глазахъ: какъ ты, по моему требованію, отворилъ клѣтку, какъ я ждалъ выхода льва, ждалъ долго, но не дождался, потому что онъ струсилъ и не захотѣлъ вступать со мной въ бой. Я, дѣйствительно, исполнилъ свой долгъ. Чортъ бы побралъ всѣ эти волшебства, и да поможетъ Богъ разуму, справедливости и истинному рыцарству! Запри же снова свою клѣтку, а я, между тѣмъ, подамъ знакъ бѣглецамъ возвратиться, чтобы они первые могли услышать изъ твоихъ устъ о моемъ подвигѣ.

Сторожъ съ радостью заперъ клѣтку, а Донъ-Кихотъ воткнулъ на острее копья бѣлый платокъ, которымъ обтиралъ съ себя сыворотку, и сталъ размахивать имъ въ воздухѣ, чтобы заставить бѣглецовъ возвратиться. Послѣдніе продолжали убѣгать, ежеминутно оглядываясь назадъ, не бѣгутъ ли за ними разъяренные львы. Санчо первый замѣтилъ платокъ, манившій ихъ назадъ.

— Умереть мнѣ на этомъ мѣстѣ, — воскликнулъ онъ, — если мой господинъ не побѣдилъ львовъ! Онъ зоветъ насъ назадъ.

Услышавъ это, его спутники остановились и тоже увидали знаки Донъ-Кихота. Съ облегченнымъ сердцемъ, они повернули животныхъ, на которыхъ сидѣли, и поѣхали обратно. Когда они снова очутились возлѣ Донъ-Кихота, послѣдній сказалъ возницѣ:

— Теперь ты можешь, любезный, опять запрячь твоихъ муловъ и отправляться съ Богомъ дальше. А ты, Санчо, — обратился онъ къ своему оруженосцу, — дай ему и сторожу по золотому экю, въ вознагражденіе за потерянное ими по моей милости время.

— Дамъ, съ удовольствіемъ дамъ, сколько прикажете, — отвѣтилъ Санчо. — Но что сталось со львами? Совсѣмъ вы ихъ доконали, или только ранили?

Въ отвѣтъ на эти вопросы, сторожъ, немилосердно преувеличивая, подробно разсказалъ всю исторію, на которую смотрѣлъ сквозь золотую призму, пожалованную ему щедрымъ рыцаремъ.

— При видѣ рыцаря, — говорилъ онъ, между прочимъ, — левъ испугался и не хотѣлъ выйти изъ клѣтки, хотя она долго оставалась отворенною. Рыцарь потребовалъ, чтобы я палками выгналъ звѣря, и не слушалъ меня, когда я говорилъ ему, что это значило бы испытывать Бога, Съ большимъ трудомъ удалось мнѣ запереть клѣтку: рыцарь ни за что не желалъ согласиться на это, и чуть было самъ не ворвался въ нее.

— Ну, что теперь скажешь на это, Санчо? — спросилъ Донъ-Кихотъ. — Есть ли на свѣтѣ такое волшебство, котораго нельзя было бы разрушить истиннымъ мужествомъ? Быть-можетъ, волшебникамъ и удастся надѣлать мнѣ мелкихъ непріятностей, но сломить меня имъ никогда не придется!

Санчо только молча развелъ руками. Возница и сторожъ поцѣловали у Донъ-Кихота руку за его подарокъ, при чемъ сторожъ обѣщалъ разсказать объ удивительной храбрости рыцаря самому королю, если удостоится увидѣть его.

— Въ случаѣ, если его величество пожелаетъ узнать, кто именно: совершилъ этотъ подвигъ, — проговорилъ на это Донъ-Кихотъ, — то скажи «рыцарь Львовъ», потому что я отнынѣ измѣняю свое прежнее названіе рыцаря Печальнаго Образа въ это новое. Въ этомъ я слѣдую только примѣру прежнихъ странствующихъ рыцарей, мѣнявшихъ свои названія, когда хотѣли, смотря по характеру ихъ подвиговъ.

Наконецъ, повозка со львами поѣхала своею дорогой, а Донъ-Кихотъ, Санчо и донъ Діего отправились далѣе.

Донъ Діего де-Миранда все время молча внимательно слѣдилъ за словами и дѣйствіями Донъ-Кихота, который казался ему то помѣшаннымъ, но очень умнымъ, то сумасшедшимъ, у котораго бываютъ, однако, свѣтлые промежутки. Если бы гидальго прочиталъ первую часть исторіи Донъ-Кихота, то онъ бы зналъ, на чемъ именно тотъ помѣшанъ, и тогда его нисколько не удивили бы всѣ его странныя выходки. Но, не зная этого, донъ Діего поражался удивительнымъ противорѣчіемъ между тѣмъ, что говорилъ Донъ-Кихотъ, и тѣмъ, что онъ дѣлалъ. И дѣйствительно, все, что говорилъ Донъ-Кихотъ, было разумно, изящно и свободно, между тѣмъ какъ всѣ поступки его были странны, нелѣпы и безсмысленны.

«Ну, развѣ вполнѣ здравомыслящій человѣкъ можетъ вѣрить въ колдуновъ и волшебниковъ? — думалъ донъ-Діего. — И кому, какъ не безумному, можетъ прійти въ голову фантазія сражаться со львами, когда въ этомъ не было никакой надобности?»

— Готовъ держать пари, что вы считаете меня полоумнымъ? — вдругъ произнесъ Донъ-Кихотъ, нѣсколько времени молча всматривавшійся въ гидальго. — Я этому нисколько и не удивляюсь; я хорошо понимаю, что образъ моихъ дѣйствій легко можетъ навести кого угодно на подобную мысль. Но все-таки я не до такой ужъ степени лишенъ здраваго смысла, какъ вы, вѣроятно, думаете. Блестящій придворный рыцарь долженъ сражаться на глазахъ у короля съ разъяреннымъ быкомъ, подвизаться на турнирахъ, гдѣ раздаютъ побѣдные вѣнки прекрасныя дамы, и вообще увеселять монарховъ разнообразными воинскими забавами. Странствующему же рыцарю приходится объѣзжать пустыни, большія дороги, лѣса и горы; всюду онъ долженъ отыскивать опасныя приключенія, стараться привести ихъ къ благополучному концу, чтобы достигнуть безсмертной славы. И неужели, на вашъ взглядъ, странствующій рыцарь, подающій помощь погибающей въ пустынѣ вдовѣ, не дѣлаетъ лучше, чѣмъ придворный, соблазняющій молодыхъ неопытныхъ дѣвушекъ? Каждому свое: придворному рыцарю надлежитъ увеличивать собою блескъ двора, пользуясь всѣми благами жизни, а странствующему слѣдуетъ переноситься съ одной грани міра на другую, проникать въ самые запутанные лабиринты, бороться съ чудовищами, подвергать себя безропотно зною, бурямъ, дождю, холоду и вьюгамъ, смотря по состоянію природы. И разъ я имѣлъ несказанное счастіе сдѣлаться членомъ странствующаго рыцарства, то не могу же я отказаться отъ дѣлъ, исполненіе которыхъ входитъ въ кругъ возложенныхъ на меня обязанностей? Поэтому я долженъ былъ вступить въ бой со львами, хотя я и понималъ, что этотъ подвигъ могъ стоить мнѣ жизни, но что значитъ жизнь въ сравненіи съ честью и славой!.. Храбрость — добродѣтель, помѣщенная между двумя пороками: трусостью и отвагой, даже безразсудною. Лучше человѣку возвыситься до безразсудной отваги, чѣмъ спуститься до постыдной трусости. Какъ моту легче сдѣлаться щедрымъ, чѣмъ скрягѣ — добрымъ, точно такъ же и человѣку отважному легче быть храбрымъ, чѣмъ трусу. И повѣрьте мнѣ, донъ Діего, въ приключеніяхъ отступающій всегда теряетъ, больше наступающаго. А слова: "Этотъ рыцарь мужественъ и отваженъ, гораздо пріятнѣе звучатъ, чѣмъ слова: «Этотъ рыцарь боязливъ и робокъ».

— Соглашаюсь, — отвѣтилъ гидальго, — что все сказанное вами, сеноръ Донъ Кихотъ, ни въ чемъ не противорѣчитъ здравому уму, и вмѣстѣ съ тѣмъ, убѣждаюсь, что всѣ законы и обычаи умершаго странствующаго рыцарства хранятся и живутъ въ вашемъ сердцѣ… Однако, нашимъ лошадямъ не мѣшаетъ поприбавить шагу: уже довольно поздно и хорошо бы къ ночи поспѣть домой. Тамъ вы, сеноръ рыцарь, отдохнете отъ своихъ трудовъ, которые, если и не измучили вашего тѣла, зато, навѣрное, утомили вашъ духъ, который, какъ извѣстно, оказываетъ вліяніе на тѣло.

— Считаю ваше приглашеніе за особенную честь для себя и принимаю его съ глубокою признательностью, — отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

Черезъ нѣсколько часовъ донъ Діего, котораго Донъ-Кихотъ прозвалъ «рыцаремъ Зеленаго Камзола», вводилъ своихъ спутниковъ подъ кровлю своего дома.

ГЛАВА XVIII,
о томъ, что случилось съ Донъ-Кихотомъ въ домѣ рыцаря Зеленаго Камзола.

Домъ дона Діего де-Миранда оказался очень обширнымъ и красивымъ. Надъ воротами были высѣчены гербы соединенныхъ родовъ владѣльца и его супруги. Передъ воротами стояло съ десятокъ глиняныхъ кувшиновъ, изготовляемыхъ въ Тобозо: видъ ихъ напомнилъ Донъ-Кихоту его даму. Поднявъ глаза къ небу, онъ воскликнулъ съ глубокимъ вздохомъ:

— О, сокровища тобозскія, какія сладостныя и вмѣстѣ съ тѣмъ какія горестныя воспоминанія пробуждаете вы въ моей душѣ!

Это восклицаніе было услышано студентомъ-поэтомъ, сыномъ дона Діего, вышедшимъ вмѣстѣ съ матерью встрѣтить отца и гостя, поразившаго ихъ своимъ страннымъ видомъ. Соскочивъ съ коня, Донъ-Кихотъ поспѣшилъ подойти къ хозяйкѣ и съ изысканною вѣжливостью попросилъ позволенія поцѣловать у нея руку.

— Представляю тебѣ, — сказалъ ей мужъ, — и прошу тебя принять со свойственнымъ тебѣ радушіемъ сенора Донъ-Кихота Ламанчскаго, по профессіи странствующаго рыцаря, одного изъ самыхъ храбрыхъ и скромныхъ въ мірѣ.

Донна Христина де-Миранда привѣтливо и съ полнымъ радушіемъ приняла гостя; такъ же хорошо отнесся къ нему и сынъ ея, очень понравившійся Донъ-Кихоту своею наружностью и прекрасными манерами.

Рыцаря ввели въ одну изъ многочисленныхъ комнатъ дома, гдѣ Санчо снялъ съ него доспѣхи и вооруженіе, такъ что онъ остался въ суконныхъ панталонахъ и камзолѣ изъ верблюжьей шерсти, покрытомъ ржавчиною отъ старыхъ доспѣховъ и украшенномъ простымъ бѣлымъ воротникомъ, въ родѣ тѣхъ, которые носятся студентами, но некрахмаленнымъ и безъ кружевъ. Носки его желтыхъ сапогъ были вылощены воскомъ. Вымывъ себѣ голову и лицо въ пяти или шести перемѣнахъ воды, что не мѣшало, однако, и послѣдней водѣ сдѣлаться мутною, благодаря творогу, которымъ такъ неудачно угостилъ его Санчо, онъ перекинулъ черезъ плечо кожаную перевязь со шпагой, вмѣсто того, чтобы опоясаться ею, а надѣлъ сверхъ нея плащъ изъ тонкаго темнаго сукна.

Принарядившись такимъ образомъ, Донъ-Кихотъ съ самымъ развязнымъ и галантнымъ видомъ вошелъ въ сосѣднюю комнату, въ которой ожидалъ его студентъ, чтобы занять его до обѣда. Донна Христина пошла въ кухню распорядиться насчетъ нѣкоторыхъ добавленій къ обѣду; она желала показать, что умѣетъ принимать такихъ почетныхъ гостей, какъ Донъ-Кихотъ.

Въ то время, когда рыцарь приводилъ себя въ порядокъ, донъ Лоренцо, хозяйскій сынъ, спросилъ своего отца:

— Что это за странный сеноръ, котораго вы привезли? Его видъ, имя и то, что вы представили намъ его въ качествѣ странствующаго рыцаря, — все это очень удивило насъ съ матерью.

— Я и самъ ровно ничего не знаю о немъ, — отвѣчалъ донъ Діего. — Могу только сказать, что я видѣлъ его дѣлающимъ ужасныя глупости, и слышалъ его разсуждающимъ, какъ истинный мудрецъ. Такъ какъ ты считаешь себя умнѣе меня, то быть-можетъ, тебѣ скорѣе моего удастся раскусить, что это за птица.

Въ полномъ недоумѣніи донъ Лоренцо пошелъ занимать гостя, который сразу разговорился съ нимъ и, между прочимъ, сказалъ ему:

— Сеноръ донъ Діего де-Миранда, вашъ отецъ, сообщилъ мнѣ, что на обладаете замѣчательнымъ умомъ и рѣдкими талантами, первое мѣсто среди которыхъ занимаетъ талантъ поэтическій. Поэтому я смотрю на васъ, какъ на будущаго знаменитаго поэта.

— Ну, знаменитымъ-то я, по всей вѣроятности, никогда не буду, — возразилъ молодой человѣкъ, — а что у меня есть громадная склонность къ поэзіи — это правда. Пока эта склонность проявляется, главнымъ образомъ, въ томъ, что я усердно читаю произведенія всѣхъ великихъ поэтовъ, принадлежать къ числу которыхъ я не смѣю надѣяться даже и современенъ.

— Ваша скромность въ высшей степени привлекательна, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Обыкновенно, люди, обладающіе даромъ поэзіи, слишкомъ заносчивы и воображаютъ себя первыми геніями въ мірѣ.

— Нѣтъ правила безъ исключеній, сеноръ, — замѣтилъ донъ Лоренцо. — Могутъ быть поэты вовсе и не считающіе себя ими.

— Ну, такихъ я что-то не встрѣчалъ, — произнесъ рыцарь. — Позвольте мнѣ узнать, какими это стихами вы такъ заняты въ послѣднее время? Мнѣ говорилъ объ этомъ вашъ отецъ. Онъ поминалъ о какой-то темѣ для литературнаго состязанія. Такъ какъ и я кое-что смыслю въ стихотворствѣ, то былъ бы очень радъ взглянуть на вашу работу. Если дѣло, дѣйствительно, идетъ о состязаніи, то я позволю себѣ посовѣтовать вамъ домогаться не первой награды, а второй. Первая награда, обыкновенно, дается за личныя качества или по положенію извѣстнаго лица, между тѣмъ какъ вторая присуждается исключительно за дарованіе, такъ что, въ сущности, третья награда является второю, а первая — третьей, подобно тому, какъ это дѣлается въ университетахъ съ учеными степенями. Но, конечно, нельзя отрицать громаднаго значенія названія «первой» награды.

«Да, — подумалъ донъ Лоренцо, — онъ разсуждаетъ удивительно здраво. Посмотримъ, что будетъ дальше».

— Вы, навѣрное, посѣщали университетъ, сеноръ? — сказалъ онъ вслухъ. — Позвольте узнать, какую науку вы изучали главнымъ образомъ?

— Науку странствующаго рыцарства, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Эта наука не только не ниже поэзіи, но даже гораздо выше ея.

— О такой наукѣ я ничего не слыхалъ, — недоумѣвалъ молодой человѣкъ.

— Эта наука заключаетъ въ себѣ всѣ остальныя науки міра, — пояснилъ рыцарь. — И дѣйствительно, странствующій рыцарь долженъ быть юрисъ-консультомъ и въ совершенствѣ знать всѣ законы, чтобы быть въ состояніи воздать каждому по дѣламъ его. Онъ долженъ быть богословомъ, чтобы знать догматы исповѣдуемой имъ религіи, умѣть объяснять и растолковывать ихъ тѣмъ, которые могутъ въ этомъ нуждаться. Онъ долженъ знать медицину и ботанику, чтобы умѣть отыскивать среди пустыни и необитаемыхъ мѣстъ цѣлебныя травы для залѣчиванія ранъ и болѣзней, потому что онъ не можетъ надѣяться повсюду находить людей, могущихъ и желающихъ подать помощь ему или кому-нибудь другому. Онъ долженъ быть и астрономомъ, чтобы ночью опредѣлять время по звѣздамъ, а днемъ — по положенію солнца, и знать, гдѣ находятся сѣверъ, югъ, востокъ и западъ. Онъ долженъ хорошо знать и математику, такъ какъ и она можетъ быть ему нужна на каждомъ шагу. Не говоря уже о томъ, что онъ долженъ быть украшенъ всѣми добродѣтелями и достоинствами; ему слѣдуетъ быть сильнымъ и въ нѣкоторыхъ искусствахъ, такъ, напримѣръ, онъ долженъ плавать какъ рыба, долженъ умѣть подковать, взнуздать и осѣдлать лошадь. Восходя къ дѣламъ высшаго порядка, замѣчу, что рыцарь долженъ оставаться вѣрнымъ Богу и своей дамѣ. Кромѣ того, онъ обязанъ быть цѣломудренъ, даже въ своихъ помыслахъ, благопристоенъ въ словахъ, щедръ въ благотвореніи, храбръ въ дѣйствіяхъ, терпѣливъ въ страданіяхъ, милосердъ къ слабымъ, и, наконецъ, онъ долженъ быть непоколебимымъ защитникомъ истины, жертвуя при этомъ, въ случаѣ надобности, даже своею жизнью. Вотъ изъ всѣхъ этихъ великихъ и малыхъ свойствъ и качествъ и образуется настоящій странствующій рыцарь. Какъ видите, сеноръ Лоренцо, наука странствующаго рыцарства смѣло можетъ быть поставлена наравнѣ со всѣми науками, преподаваемыми въ вашихъ школахъ и университетахъ.

— Если бы, дѣйствительно, было такъ, то, конечно, эта наука стояла бы выше всѣхъ прочихъ, — сказалъ донъ Лоренцо.

— Какъ понимать ваше выраженіе: «Если бы, дѣйствительно, было такъ?» — спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Простите, сеноръ, но я сомнѣваюсь, чтобы существовали когдаг нибудь странствующіе рыцари, — отвѣчалъ донъ Лоренцо. — Въ настоящее время, мнѣ кажется, такихъ людей, обладающихъ всѣми совершенствами, и совсѣмъ быть не можетъ.

— Большая часть людей убѣждена, какъ и вы, что странствующихъ рыцарей никогда не бято на свѣтѣ, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Неоднократный опытъ доказалъ мнѣ, что переубѣждать кого-нибудь словами — безполезно, поэтому я надѣюсь доказать вамъ на дѣлѣ, что странствующіе рыцари не только существовали прежде, но существуютъ и въ наши дни. Вы увидите собственными глазами, сколько пользы они приносятъ міру. Къ сожалѣнію, ихъ осталось очень мало, такъ какъ древнія добродѣтели и доблести совершенно начинаютъ исчезать, смѣняясь празднолюбіемъ, корыстолюбіемъ, себялюбіемъ и склонностью къ изнѣживающей роскоши.

«Вотъ онъ и выдалъ свое сумасшествіе, и я самъ буду не умнѣе его, если приму его за человѣка съ здравымъ умомъ», — рѣшилъ про себя донъ Лоренцо.

Въ это время служанка пришла звать обоихъ къ обѣду, и ихъ первая бесѣда была, такимъ образомъ, прервана.

Когда молодой человѣкъ вошелъ въ столовую, отецъ отвелъ его въ сторону и спросилъ, какого онъ мнѣнія о гостѣ.

— Это преинтересный безумецъ, умѣющій говорить чрезвычайно здраво, но то и дѣло провирающійся, — сказалъ донъ Лоренцо.

Обѣдъ вполнѣ оправдалъ слова хозяина, говорившаго, что онъ любитъ угощать своихъ друзей здоровою, вкусною и питательною пищей. Но что въ особенности понравилось Донъ-Кихоту, такъ это удивительная тишина, царившая во всемъ домѣ и дѣлавшая его похожимъ на монашескую обитель.

Когда по окончаніи стола вымыли руки и возблагодарили Подателя всѣхъ благъ, Донъ-Кихотъ попросилъ дона Лоренцо прочитать ему стихи, о которыхъ раньше шелъ разговоръ.

— Чтобы не походить на тѣхъ поэтовъ, которые отказываются читать свои произведенія, когда ихъ просятъ, и читаютъ, когда никто объ этомъ, не просить, я исполню вашу просьбу и прочту вамъ мое стихотвореніе, за которое я, впрочемъ, не жду никакой награды, потому что смотрю на этотъ трудъ только какъ на простое упражненіе, — отвѣтилъ молодой человѣкъ.

— Одинъ изъ моихъ друзей, — сказалъ Донъ-Кихотъ, — человѣкъ не глупый, былъ того мнѣнія, что не слѣдуетъ заставлять писать стихи на заданную тему, такъ какъ они, обыкновенно, всегда выходятъ изъ назначенныхъ рамокъ. Къ тому же и правила, установленныя для подобнаго рода сочиненій, чрезвычайно строги; такъ, между прочимъ, въ нихъ не допускается словъ: «сказалъ онъ», или «скажу я»; запрещается превращать глаголы въ существительныя, употреблять метафоры, и вообще ставится авторамъ множество другихъ препонъ, смущающихъ и затрудняющихъ ихъ, какъ, вѣроятно, вы и сами уже испытали.

— Хотѣлось бы мнѣ, сеноръ, поймать васъ на какомъ-нибудь заблужденіи, — проговорилъ донъ Лоренцо, — но не могу: вы все ускользаете у меня изъ рукъ, какъ угорь.

— Не понимаю, что вы желаете этимъ сказать, — возразилъ Донъ-Кихотъ.

— Надѣюсь, вы скоро поймете меня, а пока не угодно ли вамъ прослушать заданную тему и мое толкованіе на нее, — предложилъ студентъ.

— Съ удовольствіемъ, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ.

Донъ Лоренцо сходилъ въ свою комнату за тетрадкой и, возвратившись, прочиталъ изъ нея слѣдующее:

Тема.

«Если бы для меня могло возвратиться былое, то мнѣ не нужна была бы надежда; или же пусть скорѣе приходитъ то, чему суждено случиться».

Толкованіе.

"Какъ все проходитъ, такъ прошло и то добро, которое мнѣ было даровано щедрою Фортуной. Но Фортуна не возвратила мнѣ этого добра — ни вполнѣ ни частью. Вотъ ужъ сколько времени, ты, Фортуна, видишь меня распростертымъ у своихъ ногъ и молящимъ возвратить мнѣ мое прошедшее счастіе; я былъ бы вполнѣ доволенъ, если бы для меня могло возвратиться былое.

"Я не хочу иного удовольствія, иной славы, иной побѣды, иного торжества, какъ возвращеніе того благоденствія, которое такъ мучительно въ видѣ одного оставшагося воспоминанія. Если бы ты, Фортуна, услышала мою мольбу и вернула мнѣ былое, мнѣ не нужна была бы и надежда.

"Я сознаю, что прошу невозможнаго, такъ какъ то, что миновало, никакою силой не можетъ быть возвращено. Время бѣжитъ, летитъ, ускользаетъ, чтобы никогда болѣе не возвратиться. Нужно жить тяжелымъ настоящимъ, или же пусть скорѣе приходитъ неизбѣжное.

«Житъ въ вѣчной тревогѣ, переходя отъ надежды къ опасеніямъ, хуже смерти, въ которой одной имѣется забвеніе всему. Я бы и радъ былъ вѣчному забвенію, но, вмѣстѣ съ чѣмъ, я цѣпляюсь и за жизнь, такъ какъ дѣлается страшно при одной мысли, что приходитъ то, чему не миновать».

Когда молодой человѣкъ окончилъ чтеніе своихъ стиховъ, Донъ-Кихотъ всталъ, взялъ его за руку и воскликнулъ:

— Клянусь Небомъ и всѣмъ его великолѣпіемъ, что вы лучшій поэтъ въ мірѣ и достойны бытъ увѣнчаннымъ лаврами не только въ нынѣшнихъ университетахъ, но и въ афинскихъ академіяхъ, если бы онѣ еще существовали! Да пронзятъ стрѣлы Аполлона тѣхъ судей, которые откажутъ вамъ въ первой наградѣ! и да не переступятъ музц никогда болѣе ихъ жилищъ!.. Пожалуйста, прочтите мнѣ еще какія-нибудь изъ вашихъ стихотвореній, чтобы я могъ вполнѣ насладиться вашимъ поэтическимъ талантомъ.

Нужно ли говорить, въ какое восхищеніе привели дона Лоренцо похвалы Донъ-Кихота, хотя онъ и считалъ рыцаря сумасшедшимъ! О, всемогущая лесть! какъ безгранично твое вліяніе, какъ сладки твои рѣчи! Донъ Лоренцо тоже преклонился передъ силою лести до такой степени, что согласился прочесть Донъ-Кихоту еще одинъ свой сонетъ о Пирамѣ и Тисбеѣ:

Сонетъ.

"Стѣна проломлена прекрасною молодою дѣвицей, которая сумѣла покорить великодушное сердце Пирама. Любовь улетаетъ съ Кипра, чтобы взглянуть на дѣло, сдѣланное во имя ея.

"Тамъ царитъ молчаніе, прислушиваясь къ нѣмой бесѣдѣ душъ. Истинное чувство довольствуется малымъ!

"Но за исполненіе и скромнаго желанія молодая дѣва поплатилась жизнью. И какъ странно все сложилось!

«Обоихъ любящихъ убилъ мечъ, покрыла могила, а воскресила память!»

— Великій поэтъ скрывается въ васъ, донъ Лоренцо! — въ совершенномъ экстазѣ вскричалъ Донъ-Кихотъ, дослушавъ до конца сонетъ. — Предсказываю вамъ блестящую будущность.

Пробывъ четыре дня въ домѣ дона Діего де-Миранда, Донъ-Кихотъ заявилъ радушнымъ хозяевамъ, что ему, наконецъ, пора поблагодарить ихъ за гостепріимство и продолжать путь.

— Странствующимъ рыцарямъ, — сказалъ онъ между прочимъ, — не слѣдуетъ долго предаваться праздности и нѣгѣ. Я отлично отдохнулъ и подкрѣпилъ свои силы у васъ и теперь долженъ снова приняться за исполненіе долга, возложеннаго на меня моею профессіей. Этотъ край, какъ я слышалъ, представляетъ богатую почву для приключеній; я и позаймусь ими до того времени, когда начнутся турниры въ Сарагоссѣ; они составляютъ мою главную цѣль. Сначала мнѣ хотѣлось бы побывать въ пещерѣ Монтезиноса, о которой я наслышался столькихъ чудесъ. Думаю также попытаться открыть происхожденіе и настоящіе источники семи озеръ, извѣстныхъ въ народѣ подъ названіемъ «лагунъ Руидера».

Донъ Діего и сынъ его одобрили намѣренія Донъ-Кихота и предложили ему взять у нихъ всего, что можетъ ему понадобиться въ дорогѣ. Кромѣ того, они выразили рыцарю полнѣйшую готовность и впредь служить ему всѣмъ, чѣмъ только будутъ въ состояніи, изъ уваженія къ его славному званію и прекраснымъ личнымъ качествамъ.

Насколько часъ отъѣзда былъ радостенъ для Донъ-Кихота, настолько же онъ опечалилъ Санчо, который жилъ въ домѣ дона Діего, какъ въ раю, поэтому и приходилъ въ ужасъ при одной мысли о будущихъ лишеніяхъ и трудахъ во время странствованій по лѣсамъ и горамъ. Хорошо еще, что ему позволили захватить съ собою провизіи, какой и "сколько ему хотѣлось!

Прощаясь съ дономъ Лоренцо, Донъ-Кихотъ сказалъ ему:

— Не знаю, говорилъ ли я вамъ, а если и говорилъ, то не мѣшаетъ повторить, что если вы желаете сберечь время и труды на пути къ славѣ, то вамъ остается только одно: сойти съ тропинки поэзіи, все-таки немного узковатой, и сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ. Тогда вамъ однимъ счастливымъ ударомъ руки можно будетъ добыть себѣ даже императорскую корону.

Этими словами Донъ-Кихотъ далъ полное доказательство своего безумія, но онъ не ограничился этимъ, а добавилъ и еще, обращаясь уже къ хозяевамъ:

— Ахъ, какъ я желалъ бы взять съ собою дона Лоренцо и научить его, какъ унижать гордыхъ и возвышать смиренныхъ! Это входитъ въ число главныхъ обязанностей, возложенныхъ на странствующихъ рыцарей. Но такъ какъ онъ для этого еще слишкомъ юнъ и даже не окончилъ своего образованія, то я ограничусь лишь слѣдующимъ совѣтомъ ему: если онъ захочетъ быть дѣйствительно великимъ поэтомъ, то пусть въ оцѣнкѣ своихъ произведеній руководствуется болѣе чужимъ мнѣніемъ, чѣмъ своимъ собственнымъ. Пѣть такихъ родителей, которые находили бы своихъ дѣтей дурными, особенно дѣтей своего ума.

Донъ Діего и сынъ его опять не могли надивиться странной смѣси въ Донъ-Кихотѣ мудрости съ безуміемъ и его непреодолимому влеченію къ фантастическимъ приключеніямъ

Наконецъ, послѣ взаимныхъ предложеній услугъ и обмѣна искреннихъ благопожеланій, Донъ-Кихотъ со своимъ оруженосцемъ выѣхалъ изъ украшенныхъ гербами воротъ гостепріимнаго дома.

ГЛАВА XIX,
въ которой разсказывается приключеніе съ влюбленнымъ пастухомъ.

Въ небольшомъ разстояніи отъ мѣстечка, въ которомъ жилъ донъ Діего де-Миранда, Донъ-Кихота и Санчо догнали двое студентовъ и двое крестьянъ, всѣ четверо верхомъ на ослахъ. У одного изъ студентовъ вмѣсто чемодана былъ небольшой мѣшокъ изъ толстаго зеленаго холста, въ которомъ находилось кое-какое платье и двѣ пары черныхъ тиковыхъ чулокъ. У другого же ничего не было, кромѣ двухъ новенькихъ рапиръ, съ насаженными на нихъ бутонами. Крестьяне же везли съ собою различнаго рода предметы, очевидно, купленные ими въ городѣ для своего обихода.

Всѣ эти всадники такъ же были поражены странною наружностью рыцаря, какъ и всѣ, встрѣчавшіе его въ первый разъ, и сгорали нетерпѣніемъ узнать, кто этотъ человѣкъ, такъ* непохожій на другихъ и весь закованный въ желѣзо.

Когда они поровнялись съ Донъ-Кихотомъ, онъ вѣжливо поклонился имъ и спросилъ, не по пути ли имъ съ нимъ; на ихъ утвердительный отвѣтъ предложилъ ѣхать вмѣстѣ. Чтобы не оставить ихъ въ долгомъ недоумѣніи, онъ поспѣшилъ въ нѣсколькихъ славахъ сообщить имъ, кто онъ и какая у него профессія. При этомъ онъ назвалъ себя рыцаремъ Львовъ и добавилъ, что ѣдетъ искать приключеній во всѣхъ четырехъ странахъ свѣта. Для крестьянъ все это было такъ же непонятно, какъ если бы онъ говорилъ по-гречески или по-цыгански, но студенты сразу поняли, что у него мозгъ не въ порядкѣ. Тѣмъ не менѣе, къ ихъ удивленію примѣшивалось невольное уваженіе. Одинъ изъ нихъ сказалъ ему:

— Если вы, сеноръ рыцарь, не спѣшите сейчасъ въ опредѣленное мѣсто, а отыскиваете приключенія наудачу, то поѣзжайте съ вами до цѣли нашего путешествія, и вы увидите одну изъ богатѣйшихъ и прекраснѣйшихъ свадебъ, какія когда-либо праздновались въ Ламанчѣ.

Донъ-Кихотъ спросилъ, не принцъ ли какой женится, что они такъ восторженно отзываются о свадьбѣ.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ студентъ, — свадьба крестьянская; но дѣло въ томъ, что женихъ — первый богачъ во всемъ округѣ, а невѣста — первая красавица въ мірѣ. Жениха зовутъ Камахо Богатымъ, а невѣсту — прекрасною Хитеріей. Ей восемнадцать лѣтъ, женихъ же старше ея на четыре года. Какъ я уже говорилъ, они оба одинаковаго происхожденія, хотя люди, знающіе наизусть генеалогію всего міра, увѣряютъ, будто прекрасная Хитерія въ этомъ отношеніи стоить выше своего жениха. Но на это нечего обращать вниманія: богатство достаточно могущественно, чтобы загладить всѣ недочеты рожденія. Въ самомъ дѣлѣ, Камахо очень богатъ и можетъ дѣлать все, что ему вздумается. Такъ, напримѣръ, ему пришла фантазія, весь лугъ, на которомъ будетъ праздноваться свадьба, сплошь покрыть зелеными вѣтвями, такъ что и травы не будетъ видно. Потомъ, по его заказу сочинено нѣсколько танцевъ со шпагами и маленькими колокольчиками, потому что въ его деревнѣ есть мастера выполнять такіе танцы. Кромѣ того, имъ приглашено множество и другихъ плясуновъ. Но изъ всего, что я разсказалъ, и того, чего еще не успѣлъ разсказать, ничто, кажется, не сдѣлаетъ эту свадьбу надолго памятной, какъ тѣ отчаянныя штуки, которыми, навѣрное, отличится несчастный Базиліо. Этотъ Базиліо — молодой пастухъ, односельчанинъ прекрасной Хитеріи. Живетъ онъ въ собственномъ домикѣ, рядомъ съ домомъ родителей красавицы. Онъ влюбился въ Хитерію чуть ли еще не въ дѣтствѣ, и она платила ему взаимностью, выражавшеюся въ тысячѣ невинныхъ пустяковъ, такъ что вся деревня видѣла въ нихъ будущихъ жениха съ невѣстой. Однако, когда оба выросли, отецъ Хитеріи нашелъ нужнымъ отказать Базиліо отъ своего дома, куда тотъ до тѣхъ поръ былъ постоянно вхожъ. Это произошло потому, что старикъ рѣшилъ выдать дочь за богача Камахо, вмѣсто бѣдняка Баэиліо. Зато Базиліо такой красавецъ и молодецъ, какихъ рѣдко можно встрѣтить: сила и ловкость у него изумительныя, и, говорятъ, что равнаго ему во всѣхъ играхъ, которыми у насъ забавляется сельская молодежь, нѣтъ не только въ Ламанчѣ, но и далеко за его предѣлами. Особенно хорошо онъ играетъ въ мячъ. Кромѣ того, онъ поетъ, какъ жаворонокъ, играетъ на гитарѣ такъ, что она точно говоритъ, и, въ довершеніе всего этого, превосходно владѣетъ кинжаломъ.

— За одно послѣднее искусство, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ, — онъ достоинъ жениться не только на красавицѣ Хитеріи, но и на самой королевѣ женіеврѣ, наперекоръ Ланселоту и всѣмъ другимъ, кто пожелалъ бы воспротивиться этому. Къ сожалѣнію, эта королева уже давно перестала радовать міръ своимъ существованіемъ.

— Сказали бы вы, ваша милость, это моей женѣ, — вмѣшался Санчо. — Она говоритъ, что всякій долженъ жениться только на равной себѣ по рожденію и по состоянію, и при этомъ указываетъ на поговорку: «Каждой овцѣ своя масть». Что касается до меня, то я очень былъ бы радъ, если бы вашъ красавецъ Базиліо женился на красавицѣ Хитеріи. Будь проклятъ на этомъ свѣтѣ и на томъ тотъ, кто мѣшаетъ людямъ жениться по своему вкусу!

— Если бы всѣ влюбленные могли такъ жениться, — сказалъ Донъ-Кихотъ, — то родители лишились бы законнаго права выбирать спутниковъ жизни для своихъ дѣтей и пристраивать ихъ, какъ и когда имъ вздумается. И если бы молодыя дѣвушки сами выбирали себѣ мужей, то одна вышла бы за лакея своего отца, а другая — за перваго встрѣчнаго, который проходилъ бы мимо ея оконъ, задравъ кверху носъ и откинувъ назадъ свою пустую голову. Любовь легко ослѣпляетъ глаза разсудка, который долженъ имѣть рѣшающій голосъ въ выборѣ извѣстнаго положенія на всю жизнь. Выборъ мужа или жены крайне затруднителенъ, и нужна особенная милость Неба и громадная осторожность, чтобы не ошибиться. Человѣкъ, отправляющійся въ далекое потешествіе, осмотрительно выбираетъ своихъ спутниковъ, тѣмъ болѣе слѣдуетъ быть осмотрительнымъ при выборѣ себѣ спутницы на всю жизнь, вплоть до самой могилы, — спутницы, съ которою предстоитъ дѣлить и радость и горе и производить потомство. Законная жена, это — не то, что какая-нибудь вещь, которую можно продать, обмѣнить или даже бросить. Нѣтъ, это — навязанное случаемъ добавленіе, которое не отстанетъ отъ тебя до самой смерти, это петля, которая, будучи разъ накинута на шею, превращается въ гордіевъ узелъ и можетъ быть перерѣзана развѣ только косою всеразрѣшающей смерти. Я могъ бы проговорить цѣлый день объ этомъ предметѣ, но ограничиваюсь сказаннымъ, такъ какъ мнѣ хотѣлось бы знать, не можете ли вы, господинъ студентъ, еще что разсказать мнѣ о заинтересовавшемъ меня пастухѣ Базиліо.

— Мнѣ осталось добавить только одно, — отвѣчалъ студентъ: съ того дня, какъ распространился слухъ о выходѣ Хитеріи замужъ за Камахо, никто уже не видалъ болѣе улыбки на лицѣ Базиліо и не слыхалъ отъ него ни одного разумнаго слова. Съ тѣхъ поръ онъ вѣчно печаленъ и задумчивъ и часто говоритъ самъ съ собою; это можетъ служить лучшимъ доказательствомъ овладѣвшаго имъ безумія. Онъ мало ѣстъ, мало спитъ, и если ѣстъ, то одни плоды, а если когда и спитъ, то только подъ открытымъ небомъ и на голой землѣ, какъ его скотъ, который онъ пасетъ. Иногда онъ стоитъ неподвижно по цѣлымъ часамъ, уставившись въ небо или въ землю, такъ что его тогда можно принять за изваяніе въ развѣвающейся по вѣтру одеждѣ. Словомъ, онъ до такой степени страдаетъ отъ любви, что многіе опасаются, какъ бы крохотное, но многозначительное словечко «да», которое прекрасная Хитерія собирается произнести завтра передъ алтаремъ, не было для него смертнымъ приговоромъ.

— Захочетъ Богъ — все уладичъ, — сказалъ Санчо. — Онъ и болѣзнь посылаетъ, но Онъ же можетъ дать и лѣкарство противъ нея. Никому неизвѣстно, что впереди. До завтра осталось еще много часовъ, а любой домъ можетъ провалиться въ одну минуту. Я часто видѣлъ, какъ въ одно и то же время шелъ дождь и свѣтило солнце, и слышалъ, что такой-то легъ вечеромъ совершенно здоровымъ, а утромъ уже не могъ пошевельнуться. Скажите-ка мнѣ, есть ли на всемъ свѣтѣ такой мудрецъ, который могъ бы похвалиться, что вбилъ гвоздь въ колесо фортуны? Я увѣренъ, что такого мудреца не существуетъ. Ну, а между «да» и «нѣтъ» женщины я не положилъ бы и кончика иголки, потому что онъ туда не пролѣзъ бы. Если Хитерія искренно и сильно любитъ Базиліо, я готовъ посулить ей и ему цѣлый коробъ счастія, такъ какъ любовь, говорятъ, глядитъ сквозь очки, способныя превратить мѣдь въ чистое золото, бѣдность — въ богатство и стекло — въ алмазы.

— Ну, замололъ чепуху! — вскричалъ Донъ-Кихотъ. — Начнешь сыпать поговорками и пословицами, такъ за тобой никто не утонится. Скажи ты мнѣ, животное, что можешь ты смыслить въ высшихъ вопросахъ жизни?

— Ахъ, Господи! — обидѣлся Санчо. — Если вы, ваша милость, меня не понимаете, то, конечно, мои слова должны казаться вамъ глупыми… Ну, да все равно: я самъ себя понимаю и знаю, что вовсе не говорю такъ глупо, какъ вамъ хочется показать. Ваша милость только и знаетъ, что придираться къ каждому моему слову и шагу. Настоящій вы трензоръ!

— Если ты хочешь щеголять иностранными словами, то напрасно такъ немилосердно перевираешь ихъ, — произнесъ Донъ-Кихотъ. — Говорятъ: «цензоръ», а не «трензоръ». Просто тошно слушать тебя!

— Ну, не сердитесь, ваша милость, — проговорилъ Санчо. — Вѣдь вы знаете, что я не росъ при дворѣ и не учился въ Саламанкѣ, поэтому легко могу ошибиться въ буквахъ. Нельзя же требовать, чтобы крестьянамъ изъ Сахіаго говорилъ такъ же хорошо, какъ толедскій гражданинъ. Да и толедцы, какъ я слышалъ, не всѣ говорятъ по-ученому.

— Это правда, — подхватилъ тотъ студентъ, который разсказывалъ о свадьбѣ: — тѣ изъ горожанъ, которые постоянно сидятъ въ лавкахъ и кожевняхъ выражаются совсѣмъ не такъ, какъ ихъ сограждане, гуляющіе по цѣлымъ днямъ по церковнымъ монастырямъ. Самымъ чистымъ, изысканнымъ и изящнымъ языкомъ говорятъ люди при просвѣщенныхъ дворахъ, хотя бы и родившіеся въ грязи. Говорю: при просвѣщенныхъ, потому что есть дворы и непросвѣщенные. Хорошій языкъ, не отступающій отъ грамматики, нераздѣленъ съ истиннымъ просвѣщеніемъ… За грѣхи прародителей я былъ вынужденъ изучать право въ Саламанкѣ, поэтому и имѣю претензію выражать свои мысли чистымъ, яснымъ и понятнымъ языкомъ.

— Да, — перебилъ второй студентъ, — если бы вы не имѣли претензіи играть рапирою лучше, чѣмъ словами, то на лиценціатскомъ конкурсѣ стояли бы во главѣ, а не въ хвостѣ.

— Послушайте, сеноръ баккалавръ Корчуэло, — сказалъ лиценціатъ, — ваше мнѣніе, будто фехтовальное искусство совершенно безполезно и не имѣетъ никакого значенія, крайне ошибочно.

— Это вовсе не мое личное мнѣніе, но общепринятая истина, — возразилъ Корчуэло. — Если вы хотите, чтобы я доказалъ вамъ это на дѣлѣ, то я къ вашимъ услугамъ. Сойдемте на землю, дайте мнѣ одну изъ вашихъ рапиръ, и я заставлю васъ убѣдиться, что отлично можно фехтовать и съ помощью одной природной ловкости и силы, не прибѣгая ни къ какимъ ухищреніямъ, которымъ учатъ въ фехтовальныхъ валахъ.

— Смотрите, какъ бы вамъ не лишиться головы отъ того искусства, которое вы такъ презираете, — съ угрозой проговорилъ линценціатъ.

— Ну, не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ, — насмѣшливо возразилъ Корчуэло, соскакивая съ осла и хватаясь за одну изъ рапиръ лиценціата.

— Позвольте, я буду третейскимъ судьей въ вашемъ спорѣ, который уже не разъ поднимался другими, но все еще не рѣшенъ, — предложилъ Донъ-Кихотъ.

Съ этими словами онъ сошелъ съ лошади и сталъ посреди дороги, между тѣмъ какъ лиценціатъ размѣреннымъ шагомъ и съ непринужденнымъ видомъ приближался къ Корчуэло, который двинулся ему навстрѣчу, меча, какъ говорится, молніи изъ глазъ. Крестьяне и Санчо оставались на своихъ ослахъ, готовясь быть свидѣтелями единоборства, обѣщавшаго кончиться очень трагично. Баккалавръ нападалъ какъ разъяренный левъ, нанося удары, очевидно, по вдохновенію, безъ какихъ бы то ни было правилъ, но лиценціатъ спокойно останавливалъ его однимъ ударомъ бутона своей рапиры, къ которому затѣмъ каждый разъ заставлялъ его прикладываться, точно какъ къ святынѣ. Въ концѣ-концовъ лиценціатъ пересчиталъ баккалавру бутономъ рапиры всѣ пуговицы на его камзолѣ, изорвалъ ему полы, такъ что онѣ стали висѣть наподобіе хвостовъ, два раза сбилъ у него съ головы шляпу и вообще довелъ своего противника до того, что тотъ, не помня себя отъ бѣшенства, вырвалъ у него изъ рукъ рапиру и съ такою силой швырнулъ ее въ сторону, что она отлетѣла на нѣсколько сотъ шаговъ. Фактъ этотъ служитъ достаточнымъ доказательствомъ побѣды искусства надъ грубою силой.

Когда Корчуэло, весь запыхавшись, красный и растрепанный, въ изнеможеніи опустился на землю, Санчо подъѣхалъ къ нему и сказалъ:

— Ваша милость, послушайте моего добраго совѣта: не беритесь за шпагу, которою не умѣете владѣть; ваше дѣло, по вашей силѣ, драться на кулачки, бороться или метать что-нибудь. Настоящіе драчуны на шпагахъ, могутъ, какъ мнѣ говорили, продѣть кончикъ шпаги въ игольное ушко, а вамъ этого никогда не сдѣлать.

— Да, я теперь понялъ, въ чемъ дѣло, и однимъ опытомъ сталъ богаче, — проговорилъ Корчуэло, поднимаясь на ноги. Затѣмъ, подойдя къ лиценціату, онъ обнялъ и поцѣловалъ его; тотъ отвѣтилъ на ласку лаской, и дружба ихъ снова была скрѣплена.

Спѣша скорѣе попасть въ деревню, въ которой жила прекрасная Хитерія и изъ которой они сами были родомъ, студенты не захотѣли дожидаться возвращенія крестьянина, отправившагося за рапирой, а рѣшили скорѣе продолжать путь, надѣясь, что онъ ихъ догонитъ. Во всю остальную часть пути лиценціатъ съ такою убѣдительностью доказывалъ, на основаніи математики, превосходство искусства фехтованія передъ обыкновенными способами сраженія, что баккалавръ вполнѣ проникся его доводами и заявилъ, что стыдится упрямства, съ которымъ онъ поддерживалъ свое ложное мнѣніе.

Уже наступила ночь, и все небо было усѣяно сверкающими звѣздами, когда наши всадники подъѣхали къ селенію. Навстрѣчу имъ неслись мелодичные звуки различныхъ инструментовъ: флейтъ, тамбуриновъ, гуслей, лютней, волынокъ и барабановъ. У околицы было выстроено нѣчто въ родѣ обширной бесѣдки, всѣ деревья передъ которою были увѣшаны разноцвѣтными фонариками. За бесѣдкой раскидывался большой лугъ, оживленный множествомъ людей, изъ которыхъ одни танцовали, другіе пѣли, третьи играли, а нѣкоторые сколачивали возвышенія, съ которыхъ можно было бы на другой день смотрѣть на свадебное шествіе. Веселившіеся, очевидно, совершали своего рода репетицію завтрашняго вечера.

Какъ студента ни упрашивали Донъ-Кихота остановиться у кого-нибудь изъ нихъ въ домѣ, онъ не согласился, говоря, что странствующіе рыцари имѣютъ обыкновеніе спать подъ открытымъ небомъ, гдѣ ихъ застанетъ ночь, а не въ домахъ. Такъ какъ студенты не нашли, что возразить на этотъ вѣскій аргументъ, то вѣжливо простились съ нимъ, взявъ съ него обѣщаніе, что онъ утромъ не откажется посѣтить деревню.

Когда рыцарь повернулъ въ ближайшій лѣсъ, Санчо сдѣлалъ было очень недовольную мину, но утѣшился тѣмъ, что сумка его была набита биткомъ и что у него нѣтъ опасности умереть съ голода.

ГЛАВА XX,
въ которой описывается свадьба Камахо Богатаго и приключеніе Базиліо Бѣднаго.

Едва блѣдная Аврора уступила мѣсто блистательному Фебу, чтобы онъ могъ упиться чистою росой, наполнявшею чашечки цвѣтовъ, какъ Донъ-Кихотъ, стряхнувъ съ себя сонъ, поднялся съ травы, служившей ему ложемъ, и позвалъ громко храпѣвшаго Санчо, растянувшагося подъ гигантскимъ дубомъ. Но сладко спавшій оруженосецъ и не пошевельнулся. Донъ-Кихотъ подошелъ къ нему поближе, долго смотрѣлъ на него и, наконецъ, проговорилъ:

— О, ты, счастливѣйшій изъ всѣхъ смертныхъ, обитающихъ на землѣ! Ни ты никому не завидуешь, ни тебѣ никто не завидуетъ, и спишь ты со спокойнымъ духомъ, не тревожимый ни волшебниками, ни исходящимъ отъ нихъ зломъ!.. Да, ты можешь спокойно спать, потому что не страдаешь отъ пламени ревности, сжигающаго сердце, тебя не мучитъ воспоминаніе о долгахъ, которыхъ нечѣмъ уплатить, не тревожитъ забота о насущномъ хлѣбѣ для твоего семейства. Тебя не снѣдаетъ честолюбіе, не гложетъ жажда суетной роскоши, такъ какъ твои потребности не идутъ дальше насыщенія твоего брюха и твоего осла. Да и забота объ удовлетвореніи этихъ потребностей возложена на меня, юсъ на человѣка, пользующагося твоими услугами и поэтому обязаннаго вознаградитъ тебя чѣмъ можетъ. Слуга спитъ, а господинъ бодрствуетъ, обдумывая, какъ бы найти пропитаніе себѣ и ему и улучшить его участь въ будущемъ. Видъ палящаго неба, отказывающаго землѣ въ живительной влагѣ, огорчаетъ не слугу, а господина, который долженъ печься и во дни нужды о томъ, кто служилъ ему во дни изобилія.

Хотя Донъ-Кихогъ говорилъ громко и надъ самымъ ухомъ Санчо, но тотъ ровно ничего не слыхалъ и продолжалъ похрапывать съ разинутымъ ртомъ. Онъ только тогда и проснулся, когда рыцарь слегка пощекоталъ ему кончикомъ копья толстую шею. Протеревъ глаза и потянувшись, оруженосецъ повернулъ голову направо, потомъ налѣво, и, наконецъ, пробормоталъ:

— Ахъ, какъ хорошо пахнетъ со стороны деревни жаренымъ! По одному этому видно, что свадьба будетъ важная: угостятъ на ней какъ слѣдуетъ.

— Какой ты обжора, Санчо! — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Только ѣда у тебя и на умѣ. Вставай, отправимся въ соблазняющую тебя деревню и посмотримъ, что будетъ дѣлать обездоленный Базиліо.

— А по мнѣ пусть его дѣлаетъ, что хочетъ, — замѣтилъ оруженосецъ, лѣниво поднимаясь. — Есть кого жалѣть! Кто жъ виноватъ, что онъ бѣденъ и влюбился въ красавицу? Безъ мараведиса за душою нельзя жениться даже на дурнушкѣ. И съ кѣмъ вздумалъ тягаться! Судя по расказамъ студента, Камахо можетъ запрятать этого пастушишку въ мѣшокъ съ золотомъ и онъ въ немъ утонетъ. Глупа была бы Хитерія, если бы отказала такому богачу, который можетъ наряжать ее какъ принцессу, и взяла бы въ мужья человѣка, не имѣющаго ничего, кромѣ пары здоровыхъ кулаковъ. Великое дѣло, что онъ умѣетъ хорошо играть въ мячъ и въ ножи! За это ни въ одномъ трактирѣ не дадутъ и стакана вина и не накормятъ. Вотъ ежели у кого такіе таланты при богатствѣ, ну, тогда онъ можетъ желать себѣ столько счастія, сколько у него достоинствъ!.. Хорошій домъ можно построить только на прочномъ основаніи, а самое лучшее основаніе въ мірѣ, это — деньги…

— Перестанешь ты, наконецъ, надоѣдать мнѣ своею болтовней! — вскричалъ Донъ-Кихотъ. — Если не остановить тебя, ты будешь молоть языкомъ до тѣхъ поръ, пока не истреплешь его въ мочалку!

— Эхъ, ваша милость, какая у васъ короткая память! — укоризненно проговорилъ Санчо. — Должно-быть, вы совсѣмъ забыли, какой у насъ былъ уговоръ передъ тѣмъ, какъ отправляться въ этотъ походъ. Между прочимъ мы уговорились, что вы позволите мнѣ болтать, сколько моей душѣ будетъ угодно, лишь бы я не оскорблялъ своимъ языкомъ ни васъ ни ближнихъ, я этого и не дѣлаю, потому что твердо держусь своего слова.

— Я, дѣйствительно, совсѣмъ не помню, чтобы у насъ былъ такой уговоръ, — сознался Донъ-Кихотъ. — Но если онъ и былъ, я, все-таки, требую, чтобы ты сейчасъ же замолчалъ и слѣдовалъ за мною. Вотъ ужъ заиграла музыка, и я думаю, что хотятъ совершить брачную церемонію утромъ, пока свѣжо.

Сѣвъ на своихъ четвероногихъ спутниковъ, рыцарь и его оруженосецъ направились къ деревнѣ, передъ въѣздомъ въ селеніе, у бесѣдки, на громадномъ кострѣ жарился цѣлый быкъ. Вокругъ костра стояли гигантскія глиняныя банки, въ которыхъ, обыкновенно, хранится вино, но на этотъ разъ въ нихъ лежали цѣлые бараны, казавшіеся маленькими въ сравненіи съ громадными сосудами. На деревьяхъ было развѣшано безчисленное множество различной живности, приготовленной на жаркое. Тамъ же, только на самыхъ крѣпкихъ сучьяхъ, красовалось болѣе шестидесяти громадныхъ мѣховъ съ винами лучшихъ сортовъ. На деревянныхъ настилкахъ возвышались горы бѣлаго хлѣба и цѣлыя стѣны, сложенныя изъ сыровъ. На двухъ громадныхъ желѣзныхъ сковородахъ жарились оладьи, которыя вынимались деревянными лопатами и бросались въ стоявшій рядомъ чанъ съ медомъ. За стряпнею возились человѣкъ пятьдесятъ поваровъ и поварихъ, чистоплотныхъ, проворныхъ и веселыхъ. Передъ тѣмъ, какъ жарить быка, во внутренность его зашили дюжину молочныхъ поросятъ, чтобы сдѣлать его нѣжнѣе и вкуснѣе. Длинный и очень вмѣстительный ящикъ весь былъ наполненъ пряностями всѣхъ родовъ. Вообще, всего было наготовлено столько, точно предстояло до отвалу накормить цѣлую армію.

Санчо Панца вытаращилъ глаза на всѣ эти чудеса и заранѣе облизывался, какъ котъ, въ виду лакомой добычи. Первое, что плѣнило его, были сосуды со сваренными уже баранами, а затѣмъ его чувствительное сердце умилилось винными мѣхами, и, наконецъ, пирожками, распространявшими раздражающій аппетитъ запахъ. Будучи не въ силахъ противостоять соблазну, онъ подъѣхалъ къ одному изъ поваровъ и со всею учтивостью голоднаго попросилъ у него позволенія обмакнуть кусокъ хлѣба въ одинъ изъ сосудовъ съ медомъ.

— Сегодня, братъ, никому не полагается у насъ голодать, — отвѣтилъ поваръ. — Слѣзай съ своего осла и спроси себѣ, чего хочешь. Скоро будутъ готовы и жареныя куры, ѣшь себѣ на здоровье… Постойка, я погляжу, — добавилъ онъ, подбѣгая къ одному изъ своихъ товарищей, у котораго жарилась живность.

Черезъ минуту онъ возвратился, неся на блюдѣ трехъ куръ и пару гусей.

— На-ка, братъ,^сказалъ онъ, протягивая блюдо Санчо; — подкрѣпись маленько до обѣда. Спроси у женщинъ ножъ, хлѣбъ, соль и все, что тебѣ нужно. Дадутъ и вина, если хочешь.

Пока Санчо утопалъ въ блаженствѣ, набросившись на ѣду съ такою жадностью, точно онъ въ теченіе цѣлой недѣли не имѣлъ крошки во рту, Донъ-Кихотъ смотрѣлъ, какъ въ деревню, или, вѣрнѣе, на луіъ передъ деревнею, въѣхало человѣкъ двѣнадцать крестьянъ, верхомъ на прекрасныхъ лошадяхъ въ богатой сбруѣ, увѣшанной множествомъ бубенчиковъ, издававшихъ пріятный серебристый звонъ. Всадники были всѣ въ праздничныхъ одеждахъ и проѣхали нѣсколько разъ взадъ и впередъ по лугу, крича: «Да здравствуютъ Камахо Богатый и Хитерія Прекрасная на много лѣтъ!»

Услыхавъ это, Донъ-Кихотъ прошепталъ себѣ подъ носъ:

— Какъ ни хороша, быть-можетъ, эта Хитерія, но, въ сравненіи съ моею Дульцинеей Тобозской она, навѣрное, показалась бы безобразной.

Немного спустя, съ разныхъ сторонъ появились толпы плясуновъ и группа танцовщиковъ со шпагами, состоявшая изъ двадцати-четырехъ красивыхъ молодыхъ парней, въ бѣлыхъ полотняныхъ одеждахъ и повязанныхъ шелковыми носовыми платками различныхъ цвѣтовъ.

Между тѣмъ, толпы народа все прибывали и прибывали; казалось, и конца имъ не будетъ.

По знаку своего распорядителя, танцовщики со шпагами начали свое дѣло съ такимъ искусствомъ, что даже Донъ-Кихотъ, для котораго на свѣтѣ не было ничего удивительнаго, залюбовался на нихъ.

Вскорѣ пришла группа молодыхъ прекрасныхъ дѣвушекъ, не моложе четырнадцати и не старше восемнадцати лѣтъ, въ легкихъ зеленыхъ одеждахъ. У всѣхъ были бѣлокурые волосы, заплетенные до половины и украшенные вѣнками изъ живыхъ розъ, жасмина, жимолости и амарантовъ. Этою группой предводительствовали почтеннаго вида старецъ и величественная женщина; старикъ и женщина смотрѣли такими бодрыми и проворными, что можно было принять ихъ за переодѣтыхъ молодыхъ людей. Эти дѣвушки съ своими скромными лицами оказались тоже очень искусными плясуньями.

Когда кончили плясуньи, начался такъ называемый «говорящій танецъ». На танцовальный кругъ вышли восемь другихъ молодыхъ дѣвушекъ, одѣтыхъ нимфами. Четверыхъ велъ божокъ Купидонъ съ крыльями, колчаномъ, наполненнымъ стрѣлами, и лукомъ, а остальныя четыре нимфы шли подъ предводительствомъ Интереса, одѣтаго въ золотую парчу и шелкъ. По названіямъ, написаннымъ на полоскахъ бѣлаго пергамента, приколотыхъ къ спинѣ нимфъ между плечъ, можно было видѣть, что за Купидономъ слѣдуютъ Поэзія, Скромность, Благородство и Храбрость, а за Интересомъ, — Богатство, Щедрость, Великодушіе и Мирное обладаніе.

За шествіемъ нимфъ четверо людей, раскрашенныхъ дикарями и прикрытыхъ только зелеными листьями, тащили деревянный дворецъ, на фасадѣ котораго крупными буквами было написано: «Дворецъ мудрой осторожности». Потомъ выступило четверо музыкантовъ съ флейтами и тамбуринами. Протанцовавъ двѣ фигуры, Купидонъ направилъ свой лукъ противъ молодой дѣвушки, усѣвшейся между зубцами замка, и проговорилъ:

"Я богъ всемогущій въ воздухѣ, на землѣ и въ глубокомъ морѣ со всѣми его таинственными, наводящими ужасъ безднами и пучинами.

«Я никогда не зналъ страха. Я могу все, что хочу, даже невозможное. Я всѣмъ распоряжаюсь, ничто не дѣлается безъ моего содѣйствія».

Договоривъ послѣднее слово, Купидонъ пустилъ стрѣлу въ грудь дѣвушки и отошелъ въ сторону. Смѣнившій его Интересъ тоже протанцовалъ двѣ фигуры и затѣмъ сказалъ:

"Я тотъ, который сильнѣе Купидона, и иногда ведетъ его. Я самаго высокаго, знаменитаго и древняго рода на землѣ, и гдѣ всѣ отступаютъ, тамъ я побѣждаю.

«Я Интересъ, которымъ мало кто умѣетъ пользоваться разумно, но безъ котораго рѣдкій человѣкъ берется за что-нибудь. Таковъ, каковымъ вы меня видите, я навсегда посвящаю себя тебѣ, прелестная Осторожность».

Интересъ смѣнила Поэзія и, протанцовавъ, что ей полагалось, произнесла, обративъ глаза на дѣвушку, сидящую на верху замка:

"Тебѣ, прекрасная владѣтельница замка, шлетъ Поэзія свою душу въ тысячѣ благозвучныхъ сонетовъ, воспѣвающихъ твою красоту, любовь и счастіе.

«Пока ты не отгонишь меня, твоя жизнь протечетъ безпрерывнымъ потокомъ наслажденія».

Поэзія уступила мѣсто Щедрости, которая, послѣ своего танца, продекламировала:

"Щедростью называется способъ давать, такъ же отдаленный отъ расточительности, какъ отъ скупости, которую ея поклонники, люди съ черствымъ сердцемъ, называютъ благоразуміемъ.

«Но, чтобы возвеличить тебя, я хочу съ этихъ поръ быть еще щедрѣе, чѣмъ была, потому что вступила въ сердце, наполненное любовью».

Такъ, по очереди, всѣ нимфы протанповали и проговорили стихи, изъ которыхъ большинство были плохи, но все-таки производили на слушателей глубокое впечатлѣніе, исключая Донъ-Кихота, бывшаго очень разборчивымъ въ этомъ отношеніи. Потомъ Купидонъ и Интересъ, вмѣстѣ со своею свитой пустились въ граціозный и оригинальный плясъ. Купидонъ пускалъ стрѣлы въ владѣтельницу замка, а Интересъ бросалъ ей золоченые глиняные шарики, наполненные духами, какъ дѣлаютъ рыцари на турнирахъ, позаимствовавъ этотъ обычай отъ арабовъ. Наконецъ, Интересъ вынулъ изъ кармана большой кошелекъ, сдѣланный изъ шкуры ангорской кошки и, очевидно, наполненный золотомъ. Онъ съ силою ударилъ кошелькомъ въ стѣны замка; который тутъ же и разсыпался, при чемъ его владѣтельница, лишенная своего мѣста, тихо опустилась на землю. Интересъ приблизился къ ней со своими провожатыми, накинулъ ей на шею толстую золотую цѣпь и далъ знакъ своимъ нимфамъ взять ее въ плѣнъ. По вотъ подоспѣлъ Купидонъ съ своимъ штатомъ и сталъ отбивать ее. Всѣ демонстраціи атаки и отраженія производились въ тактъ, подъ звонъ тамбуриновъ. Въ концѣ-концовъ вступились дикари, отбили Осторожность, посадили ее во вновь собранный ими замокъ и съ торжествомъ унесли.

Донъ-Кихотъ освѣдомился у одной изъ нимфъ, кто составилъ и устроилъ это развлеченіе, и узналъ, что авторомъ былъ одинъ мѣстный бенефиціантъ, отличавшійся способностями къ изобрѣтенію подобныхъ увеселеній.

— Я увѣренъ, — сказалъ Донъ-Кихотъ, — что этотъ бенефиціантъ другъ богатаго Камахо, а ужъ никакъ не бѣднаго Базиліо, и что онъ охотнѣе бываетъ на пирахъ, чѣмъ поетъ вечерни. Я бы болѣе уважалъ его, если бы это было наоборотъ.

Слышавшій это разсужденіе Санчо пробормоталъ:

— Ну, я тоже лучше буду дружить съ богачами!

— О тебѣ что говорить! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ. — Ты, конечно, всегда будешь на сторонѣ богатства.

— Само собою разумѣется, — подхватилъ Санчо. — Развѣ бѣднякъ могъ бы такъ угостить меня, какъ вотъ угощаетъ богачъ? И потомъ, я думаю, каждый стоитъ столько, сколько имѣетъ. Одна изъ моихъ бабушекъ бывало говорила: «На свѣтѣ есть всего два рода людей — имущіе и неимущіе, кто принадлежитъ къ неимущимъ, тотъ ровно ничего не стоитъ». Благородство ниже богатства; нагруженный золотомъ оселъ <испорчено> ко минутъ, я противъ этого ни<испорчено>

<испорчено>много хорошаго <испорчено>іи и стали упрашивать ее воспользоваться <испорчено>то Базиліо <испорчено>тью Камахо. Но бѣдная дѣвушка, блѣд<испорчено> концѣ<испорчено> молчала, не зная, на что рѣшиться <испорчено>ъ, если бы священникъ не ска<испорчено>

— Кончилъ, потому что вижу, какъ ваша милость изволить морщиться, а то я могъ бы проговорить объ этомъ дня три, да и то не все сказалъ бы, что нужно, въ пользу богатства.

— Ахъ, какъ я желалъ бы увидать тебя нѣмымъ прежде, чѣмъ я закрою глаза! — проговорилъ рыцарь.

— Если мы будемъ продолжать биться со всякими чудовищами, то желаніе вашей милости можетъ исполниться очень скоро: я умру прежде васъ, и тогда буду нѣмъ какъ рыба вплоть до второго пришествія.

— Если смерть когда-нибудь и замкнетъ твои уста, Санчо, то ты все-таки не наполнишь столько, сколько ужъ наговорилъ, говоришь сейчасъ и будешь еще говорить въ теченіе своей жизни! Но имѣй въ виду, что, по законамъ природы, мнѣ предстоитъ умереть раньше твоего, такъ какъ я старше тебя, поэтому мнѣ нельзя надѣяться, чтобы ты попридержалъ свой черезчуръ ужъ бойкій языкъ даже во время ѣды и питья, несмотря на то, что эти два занятія тебѣ дороже всего въ мірѣ.

— Ну, — возразилъ Санчо, обчищая своими крѣпкими зубами ножку гуся, — положимъ, еще неизвѣстно, кто изъ насъ раньше угодитъ въ землю. Смерть такая жадная, что иногда съѣдаетъ ягненка раньше овцы. Нашъ священникъ говоритъ, что она одною ногой наступаетъ на высокія башни королей, а другою — на низенькія хижины бѣдняковъ. У этой сеноры, изволите ли видѣть, больше могущества, чѣмъ деликатности: она совсѣмъ не брезглива и хватаетъ безъ всякаго разбора все, что ей попадется подъ костлявые пальцы. Коса ея коситъ безъ устали вмѣстѣ съ сухою травой и свѣжую. Она даже не даетъ себѣ труда жевать, а глотаетъ все цѣликомъ и все-таки никогда не бываетъ сыта. Да оно и понятно: вѣдь госпожа смерть только тѣмъ и существуетъ, что уничтожаетъ жизнь…

— Знаешь что, Санчо, — перебилъ, наконецъ. Донъ-Кихотъ, я нахожу, что тебѣ, по твоему краснорѣчію, не мѣшало бы взять въ руки четки и ходить по деревнямъ проповѣдывать. У тебя, навѣрное, было бы множество слушателей, и ты скоро прославился бы такимъ путемъ.

— Хорошо проповѣдуетъ только тотъ, кому хорошо живется, — проговорилъ Санчо, осушая большую кружку съ виномъ. — Другой толологіи я не знаю.

— Ты хотѣлъ сказать: «теологіи», да и то невѣрно примѣнилъ это слово… Впрочемъ, ты иногда толкуешь о Богѣ довольно таки-разумно, чему я очень удивляюсь, такъ какъ ты, въ сущности, болѣе боишься первой попавшейся ящерицы, чѣмъ Бога!

— Вотъ и видно, что вы, ваша милость, не были у меня въ душѣ! Можетъ-быть, я боюсь Бога побольше вашего: съ разною нечистью не связываюсь… Ну, да ладно, я ужъ молчу… Можете не дѣлать такихъ страшныхъ глазъ!

Съ этими словами Санчо принялся обгладывать другую ногу гуся съ такимъ аппетитомъ, что даже у Донъ-Кихота невольно потекли слюнки, и онъ ужъ готовъ былъ попросить, чтобы его оруженосецъ уступилъ ему хоть одну изъ оставшихся нетронутыми имъ курицъ, но намѣренію рыцаря помѣшало одно обстоятельство, которое будетъ описано въ слѣдующей главѣ.

ГЛАВА XXI,
въ которой продолжается и оканчивается описаніе свадьбы Камахо и Хитеріи.

Только что Донъ-Кихотъ раскрылъ было ротъ, чтобы заявить о своемъ желаніи утолить разыгравшійся у него аппетитъ, какъ послышался гулъ множества голосовъ. Оказалось, что это крестьяне, которые, верхомъ съ громкими криками, во весь опоръ мчались встрѣчать жениха и невѣсту, шедшихъ изъ дома отца послѣдней; женихъ и невѣста шли въ сопровожденіи мѣстнаго священника, родственниковъ обоихъ семействъ и громадной толпы приглашенныхъ и просто зрителей, собравшихся изо всѣхъ окрестныхъ деревень. Впереди шествія выступало десятка три музыкантовъ, игравшихъ на своихъ разнообразныхъ инструментахъ.

Увидавъ разодѣтую невѣсту, Санчо вскричалъ:

— Ого! Хитерія Прекрасная одѣта вовсе не крестьянской, а настоящею придворною дамой! Вмѣсто простыхъ стекляныхъ бусъ, у нея на шеѣ богатое коралловое ожерелье, а вмѣсто саржеваго платья — превосходное бархатное. А какая на платьѣ длинная, пушистая шелковая бахрома! И всѣ-то пальчики у нея унизаны кольцами! Я готовъ умереть на мѣстѣ, если эти кольца не изъ чистѣйшаго золота и въ нихъ не вставлены бѣлыя какъ квашеное молоко жемчужины, изъ которыхъ каждая стоитъ не дешевле дублона!.. Пресвятая Дѣва! что у нея за волосы! Если они не накладные, то я во всю свою жизнь не видывалъ такихъ длинныхъ, густыхъ и блестящихъ какъ золото волосъ!.. А станъ-то какой! а походка! Право, можно сказать, что это движется пальма, обвѣшанная гроздьями смоквы, — столько на ней навѣшано драгоцѣнностей!.. Да, это вполнѣ красавица, достойная богача!

Донъ-Кихотъ разсмѣялся, слушая эти топорныя похвалы Санчо; но ему и самому казалось, что онъ, за исключеніемъ, конечно, Дульцинеи Тобозской, не видывалъ такой красивой женщины. Жаль только, что прекрасная Хитерія была слишкомъ блѣдна и съ синими кругами подъ глазами; это, вѣроятно, было послѣдствіемъ безсонной ночи, проведенной, быть-можетъ, въ слезахъ и гореваніяхъ о погибшей любви.

Женихъ съ невѣстой вошли въ бесѣдку, украшенную коврами и цвѣточными гирляндами, гдѣ долженъ былъ произойти обрядъ вѣнчанія. Вдругъ послышался голосъ, отчаянно кричавшій: «Остановитесь, подождите, легкомысленные и слишкомъ торопящіеся люди!»

Всѣ, какъ по командѣ, остановились и обернулись. Черезъ толпу поспѣшно пробирался какой-то человѣкъ, закутанный въ черный плащъ, украшенный шелковыми лентами огненнаго цвѣта. На головѣ у него былъ вѣнокъ изъ вѣтвей кипариса, а въ правой рукѣ — длинный посохъ. Не было почти ни одного человѣка, который при первомъ же взглядѣ не узналъ бы въ немъ красавца-пастуха Базиліо. Зная исторію его любви къ Хитеріи, всѣ въ напряженномъ молчаніи стали ожидать, что онъ намѣренъ предпринять.

Подойдя къ невѣстѣ и поблѣднѣвъ какъ смерть, онъ поднялъ на нее свои сверкающіе глаза и глухо проговорилъ:

— Ты хорошо знаешь, неблагодарная Хитерія, что по святой вѣрѣ которую мы исповѣдуемъ, ты не можешь выходить ни за кого, кромѣ меня, пока я живъ. Ты знаешь и то, что я ждалъ только увеличенія своего благосостоянія, чтобы открыто посвататься за тебя, до тѣхъ же поръ рѣшился молчать, опасаясь услышать отказъ отъ твоего отца и не желая лишнихъ пересудовъ. Но тайкомъ мы торжественно клялись не измѣнять другъ, другу до гробовой доски. Я сдержалъ свою клятву, а ты, вѣроломная, попрала ногами обязательство, которое приняла на себя въ отношеніи меня, и хочешь сдѣлать другого господиномъ надъ собою, хочешь къ богатству, которымъ онъ обладаетъ, прибавить еще счастіе, обѣщанное мнѣ! Хорошо, пусть будетъ по-твоему! Чтобы не препятствовать счастію, посылаемому Небомъ этому человѣку не по заслугамъ его, а ради его богатства, я рѣшился уничтожить собственными руками то, что могло бы затемнить его… я избавлю васъ отъ себя!.. Да здравствуютъ Камахо Богатый и вѣроломная Хитерія! Да здравствуютъ на многіе и счастливые годы! И да умретъ Базиліо Бѣдный!

При послѣднемъ восклицаніи пастухъ выхватилъ изъ своего посоха кинжалъ и ударилъ имъ себя въ грудь съ такою быстротой, что никто не успѣлъ помѣшать ему. Клинокъ прошелъ у него насквозь, ниже лѣваго плеча, и несчастный самоубійца упалъ къ ногамъ невѣсты, не испустивъ ни одного стона.

Друзья Базиліо поспѣшили къ нему, чтобы оказать нужную помощь; Донъ-Кихогь тоже спрыгнулъ съ Россинанта и однимъ изъ первыхъ подоспѣлъ къ неподвижно распростертому на землѣ тѣлу. Приложившись ухомъ къ сердцу злополучной жертвы любви, Донъ-Кихотъ услыхалъ, что оно еще бьется. Нѣкоторые изъ присутствовавшихъ хотѣли вынуть кинжалъ изъ груди самоубійцы, но священникъ, желавшій исповѣдать и причастить его, не позволилъ этого, объяснивъ, что жизнь исчезнетъ вмѣстѣ съ вынутымъ кинжаломъ.

Придя немного въ себя, Базиліо прошепталъ слабымъ, едва слышнымъ голосомъ:

— Если бы ты… Жестокая Хитерія… рѣшилась отдать мнѣ въ эту… послѣднюю мою минуту… свою руку и назваться моею женой, то я простилъ бы себѣ свое… безразсудство, такъ какъ оно доставило бы мнѣ счастіе быть твоимъ мужемъ ходъ на нѣсколько… минутъ.

На это священникъ сказалъ ему, что онъ теперь долженъ думать о спасеніи своей души, а не о плотской любви, и искренно раскаяться передъ Богомъ въ своихъ грѣхахъ, а главное, въ томъ, что дерзнулъ наложить на себя руку. Но Базиліо отказался исповѣдаться, если Хитерія не отдастъ ему своей руки, и увѣрялъ, что лишь въ этомъ случаѣ у него хватитъ силъ открыть свою душу.

Услыхавъ это, Донъ-Кихотъ громко сказалъ, что требованіе Базиліо вполнѣ справедливо, разумно и выполнимо, и что господину Камахо не меньше будетъ чести, если онъ получитъ Хитерію вдовою доблестнаго Базиліо, нежели изъ рукъ ея отца.

— Тѣмъ болѣе, — заключилъ онъ, — что все должно ограничиться однимъ «да», такъ какъ брачнымъ ложемъ для Базиліо будетъ могила.

Камахо смотрѣлъ и слушалъ съ смущеннымъ и растеряннымъ видомъ, рѣшительно не зная, что возразить на это. Но пріятели Базиліо стали съ такою настойчивостью и убѣдительностью просить богача, чтобы онъ согласился на требованіе умирающаго и позволилъ бы ему умереть христіанскою смертью, что тотъ сдался.

— Пусть Хитерія дѣлаетъ, какъ хочетъ, — съ усиліемъ проговорилъ онъ. — Если она согласна обвѣнчаться сначала съ этимъ человѣкомъ, которому осталось жить всего нѣсколько минутъ, я противъ этого ничего не имѣю.

Тогда всѣ обратились къ Хитеріи и стали упрашивать ее воспользоваться благородною уступчивостью Камахо. Но бѣдная дѣвушка, блѣдная и неподвижная какъ статуя, молчала, не зная, на что рѣшиться. Навѣрное, она долго бы простояла такъ, если бы священникъ не сказалъ ей, что ея колебаніе можетъ погубить душу, потому что Базиліо сейчасъ отойдетъ и не успѣетъ, по ея милости, раскаяться и примириться съ Богомъ. Выслушавъ священника, невѣста Камахо встала на колѣни возлѣ умирающаго, который все время шепталъ ея имя. Печальная, взволнованная, едва помня себя, красавица взяла Базиліо за руку и сказала, что готова исполнить его просьбу. Онъ съ трудомъ открылъ потухающіе глаза и, ежесекундно останавливаясь, произнесъ:

— О, Хитерія… не изъ одного ли… милосердія… ты отдаешь… мнѣ… свою… руку?.. Умоляю тебя… объявить… во всеуслышаніе… что ты… дѣлаешь… это… изъ… любви…

— Изъ чистой любви, хотя и не дозволенной моимъ родителемъ, я отдаю тебѣ свою руку, мой Базиліо, — тихо отвѣтила дѣвушка. — Если Небу угодно, чтобы смерть похитила тебя у меня, я исполню волю моего отца и буду вѣрною женой тому, съ кѣмъ сейчасъ шла къ алтарю; но если Господь сотворитъ чудо и возвратитъ тебя къ жизни, я… буду… несказанно… счастлива, — договорила Хитерія прерывающимся голосомъ.

— Принимаю твой… обѣтъ… и надѣюсь… на… этотъ… разъ../ты… не… измѣнишь… ему, — пролепеталъ Базиліо.

— Однако, — пробормоталъ Санчо, — для умирающаго онъ что-то слишкомъ болтливъ! Ужъ не тянули бы они лучше, а то изъ-за всѣхъ этихъ церемоній весь обѣдъ испортится!..

Къ счастію, никто не слыхалъ этого замѣчанія, иначе толстяку досталось бы. Растроганный священникъ со слезами на глазахъ далъ брачное благословеніе Базиліо и Хитеріи, которые держали другъ друга за руку, при чемъ первый лежалъ на землѣ, а вторая стояла возлѣ него на колѣняхъ. Только что священникъ, окончивъ обрядъ вѣнчанія, хотѣлъ приступить къ предсмертной исповѣди, какъ умирающій вскочилъ на ноги и выхватилъ изъ своей груди кинжалъ. Зрители остолбенѣли отъ удивленія, а нѣкоторые простачки принялись было кричатъ: «Чудо! чудо!»

— Нѣтъ, не чудо, — звонкимъ и веселымъ голосомъ возразилъ Базиліо, — а просто ловкость!

Священникъ ощупалъ его и нашелъ, что у него подъ одеждою была приспособлена желѣзная трубка, которая проходила подъ вышкою и была наполнена кровью, смѣшанною съ чѣмъ-то такимъ, отъ чего кровь не могла свернуться. Тутъ всѣ поняли, что пастухъ провелъ всю честную компанію. Что же касается Хитеріи, то она нисколько не казалась оскорбленною этимъ ловкимъ обманомъ, и когда Камахо сказалъ было, что бракъ этотъ недѣйствителенъ, такъ какъ совершонъ благодаря обману, то Хитерія закричала, что она готова обвѣнчаться вторично съ Базиліо, но своему слову не измѣнитъ. Изъ этого можно было заключить, что вся эта комедія была разыграна съ ея вѣдома и согласія. Камахо и его сторонники пришли въ такую ярость, что тутъ же хотѣли отомстить за оскорбленіе и подбѣжали къ Базиліо съ обнаженными ножами, но молодого пастуха окружила густая толпа его товарищей, которые закричали, что не дадутъ его въ обиду.

Видя, что дѣло принимаетъ дурной оборотъ, Санчо поспѣшилъ отойти подальше, къ мѣсту стряпни, очевидно, считая это мѣсто неприкосновеннымъ святилищемъ. Донъ-Кихотъ же, снова сѣвъ на своего коня, прикрывшись щитомъ и выставивъ копье впередъ, гордо возвышался посреди волнующейся толпы. Оглянувшись кругомъ, онъ громко произнесъ:

— Стойте, добрые люди, остановитесь. Нѣтъ никакого разумнаго основанія мстить за обиды, совершенныя подъ вліяніемъ любви. Замѣтьте, что любовь и война одно и то же; какъ на войнѣ допускаются разныя хитрости, чтобы побѣдить непріятеля, такъ и въ любовной борьбѣ позволяется употреблять всѣ средства для достиженія цѣли, лишь бы эти средства не могли причинить безчестія или ущерба любимой особѣ. Хитерія и Базиліо, очевидно, давно уже душою принадлежали другъ другу по рѣшенію Небесъ. Камахо богатъ, поэтому онъ въ состояніи покупать себѣ все, чего бы ни захотѣлъ и когда бы ни пожелалъ для своего удовольствія. У Базиліо же только и есть, что это существо, которое ему предано, и нѣтъ такого могущественнаго человѣка, который могъ бы похитить у него это существо, ибо, что соединилъ Богъ, то не разлучитъ человѣкъ! А если, все-таки, кому-нибудь желательно попытаться сдѣлать это, тотъ будетъ имѣть дѣло съ моимъ копьемъ и моимъ мечомъ.

И онъ съ такимъ угрожающимъ видомъ сталъ потрясать своимъ копьемъ, что внушилъ страхъ всѣмъ, которые его не знали. Съ другой стороны, Камахо сразу остылъ къ Хитеріи, убѣдившись, что она вовсе не любитъ его, а шла за него лишь по принужденію отца. Будучи человѣкомъ довольно великодушнымъ и не желая показать, что чувствуетъ досаду или сожалѣніе, онъ выразилъ желаніе, чтобы пиръ совершался своимъ порядкомъ, какъ будто праздновалось его собственное бракосочетаніе. Однако, Базиліо съ супругой и друзьями не захотѣли участвовать на этомъ празднествѣ, но отправились въ свой собственный домикъ; всѣ ихъ приверженцы послѣдовали за ними. Не у однихъ богатыхъ есть друзья, они имѣются и у бѣдняковъ, и, навѣрное, даже болѣе искренніе, такъ какъ богатымъ, обыкновенно, только льстятъ, между тѣмъ какъ бѣдныхъ отъ души уважаютъ, если они люди добродѣтельные, и никогда имъ не измѣняютъ.

Молодые упросили Донъ-Кихота, заступничеству котораго были такъ много обязаны, оказать имъ честь своимъ посѣщеніемъ. У одного только Санчо омрачилась душа, когда онъ увидѣлъ, что долженъ покинуть роскошный пиръ, не наѣвшись и не напившись до отвала. Убравъ остатки недоѣденныхъ куръ и гусей въ свою объемистую сумку, онъ, въ глубокомъ огорченіи, направилъ своего осла по слѣдамъ Россинанта.

ГЛАВА XXII,
въ которой разсказывается о, приключеніи въ пещерѣ Монтезиноса, случившемся съ нашимъ доблестнымъ рыцаремъ.

Новобрачные, преисполненные благодарности къ Донъ-Кихоту, приняли его съ величайшимъ почетомъ. Слыша его рѣчи и видя его мужество, они сравнивали его съ Сидомъ по храбрости и съ Цицерономъ по краснорѣчію.

Базиліо сознался рыцарю, что Хитерія ничего не знала о хитрости, которую онъ рѣшился употребить, чтобы достичь своей цѣли, а если бы онъ предупредилъ ее, то она, по своей добросовѣстности, навѣрное, не согласилась бы на обманъ въ такомъ важномъ дѣдѣ. Все это придумалъ и устроилъ онъ самъ, и былъ вполнѣ увѣренъ, что хитрость его удастся. О томъ же, что Хитерія была въ восторгѣ отъ неожиданнаго для нея оборота дѣла, нечего и говорить.

— Конечно, — сказалъ Донъ-Кихотъ, — для влюбленныхъ самое главное быть соединенными узами брака, но они не должны забывать, что одною любовью жить нельзя. Самый большой врагъ любви — нужда. Я говорю вамъ это потому, чтобы вы, наслаждаясь любовью, не упускали изъ виду и того, что можетъ продлить ваше счастіе. Я слышалъ, Базиліо, что ты отличаешься ловкостью въ играхъ, свойственныхъ сельскому люду, но этимъ ты можешь заслужить развѣ только славу, а не средства, необходимыя для спокойнаго существованія вдвоемъ. Займись, мой другъ, какимъ-нибудь честнымъ, но прибыльнымъ дѣломъ, которое нетрудно найти молодому, сильному и ловкому человѣку. Для бѣдняка красавица-жена — сокровище, которое можно у него похитить только вмѣстѣ съ его честью. Прекрасная и честная жена бѣдняка заслуживаетъ быть увѣнчанною лаврами побѣды и пальмовыми вѣтвями торжества. Красота привлекаетъ къ себѣ взгляды царственныхъ орловъ, благородныхъ соколовъ и всѣхъ прочихъ птицъ высшаго полета. А если къ красотѣ присоединяются бѣдность и нужда, то она не будетъ безопасна и отъ коршуновъ, вороновъ и тому подобныхъ хищниковъ низшаго сорта. Та женщина, которая устоитъ противъ атаки такихъ многочисленныхъ хищниковъ, конечно, можетъ быть названа великою героиней. Одинъ изъ древнихъ мудрецовъ говорилъ, что во всемъ свѣтѣ можетъ быть только одна вполнѣ добродѣтельная жена, и чтобы жить спокойно, совѣтовалъ каждому мужу думать, что это именно его жена. Я самъ не женатъ и до сихъ поръ и не желалъ быть женатымъ, однако, тѣмъ не менѣе, я беру на себя смѣлость давать желающимъ совѣты относительно того, какъ выбирать себѣ жену. Прежде всего я совѣтую обращать вниманіе больше на репутацію женщины, чѣмъ на ея состояніе, такъ какъ женщина прославляется добродѣтельною не только потому, чтобы она была такою въ дѣйствительности, но и потому, что она кажется добродѣтельною. Вѣдь люди видятъ главнымъ образомъ то, что проникаетъ наружу, а не то, что дѣлается внутри. Если ты вводишь къ себѣ въ домъ дѣйствительно добродѣтельную женщину, тебѣ будетъ легко сохранить и даже укрѣпить ея добродѣтель; женщину же наружно-добродѣтельную, но съ дурными наклонностями, едва ли тебѣ удастся исправить, потому что трудно переходить отъ одной крайности къ другой. Не скажу, чтобы это было совсѣмъ невозможно, а говорю только, что это чрезвычайно трудно…

— Гм! — пробурчалъ себѣ подъ носъ Санчо. — Когда я начну говорить что-нибудь хорошее, житейское, мой господинъ кричитъ, что мнѣ слѣдуетъ взять въ руки четки и ходить проповѣдывать, а самъ пускается въ такіе разсужденія и совѣты, что ему къ лицу было бы нанизать себѣ на каждый палецъ по нѣскольку четокъ и читать проповѣди ужъ прямо въ церквахъ. И какой онъ странствующій рыцарь, когда у него голова такъ набита ученостью, какъ кошелекъ богача — золотомъ! Я раньше, по своей душевной простотѣ, думать, что онъ ничего, кромѣ, рыцарскихъ глупостей, и не знаетъ, а оказывается, нѣтъ ничего на свѣтѣ, чего бы онъ не зналъ.

— Что ты тамъ ворчишь, Санчо? — спросилъ Донъ-Кихотъ, обернувшись къ своему слугѣ.

— Ничего особеннаго, — отвѣтилъ тотъ. — Я только думалъ про себя, что хорошо бы было, кабы я слышалъ то, что сейчасъ говорили ваша милость, до своей женитьбы. Быть-можетъ, я тогда имѣлъ бы право сказать, что быку на свободѣ легче облизываться, чѣмъ на привязи.

— Развѣ твоя Тереза такая злая? — продолжалъ рыцарь.

— Она не то, чтобы ужъ очень зла, но и не такъ добра, какъ бы мнѣ хотѣлось, — сказалъ Санчо.

— Однако, Санчо, ты напрасно отзываешься о ней худо: вѣдь она все-таки мать твоихъ дѣтей.

— О, не безпокойтесь, ваша милость! она у меня въ долгу не остается и ругаетъ, еще больше ругаетъ, чѣмъ я ее, въ особенности, когда на нее находитъ такой стихъ… тогда и самъ чортъ ее не переругаетъ.

Донъ-Кихотъ и его слуга пробыли у новобрачныхъ трое сутокъ и все это время за ними ухаживали, какъ нельзя лучше, и угощали на славу. Утромъ, на четвертый день Донъ Кихотъ попросилъ знакомаго намъ лиценціата, искуснаго въ фехтованіи, жившаго рядомъ съ Базиліо, указать ему человѣка, который взялся бы проводить его или хотя только вывести на дорогу къ пещерѣ Монтезиноса, которую ему хотѣлось осмотрѣть, чтобы убѣдиться собственными глазами, насколько справедливы слухи объ ея чудесахъ. Лиценціатъ отвѣтилъ, что у него есть двоюродный братъ, студентъ и большой любитель рыцарскихъ книгъ, который съ удовольствіемъ проводитъ рыцаря до знаменитой пещеры и покажетъ ему лагуны Руидеры, извѣстныя не только въ Ламанчѣ, но и во всей Испаніи.

— Могу васъ увѣрить, сеноръ, — заключилъ лиценціатъ, — что вамъ съ нимъ не будетъ скучно. Онъ человѣкъ очень умный и доказываетъ это тѣмъ, что приготовляетъ къ печати нѣсколько книгъ, которыя думаетъ посвятить высокопоставленнымъ лицамъ.

По просьбѣ Донъ-Кихота, лиценціатъ тотчасъ же привелъ своего двоюроднаго брата, который оказался уже совсѣмъ готовымъ тронуться въ путь. Онъ сидѣлъ на старомъ ослѣ, покрытомъ полосатою попоной. Къ сѣдлу у него была привязана туго набитая сумка, такая же какъ у Санчо. Когда Россинантъ и Длинноухъ были осѣдланы, рыцарь, оруженосецъ и студентъ помолились Богу, затѣмъ, распростившись съ хозяевами лома и со всѣми окружающими, уѣхали по дорогѣ къ пещерѣ Монтезиноса.

Вступивъ въ разговоръ со студентомъ, Донъ-Кихотъ спросилъ его, чѣмъ онъ занимается и какимъ наукамъ намѣренъ посвятить себя. Студентъ отвѣтилъ, что онъ собирается быть гуманистомъ, и въ свободное отъ университетскихъ занятій время пишетъ книги, обѣщающія принести большую пользу по своему интересному содержанію.

— Одна изъ нихъ, — говорилъ онъ, — называется «Книгою одеждъ»! Въ ней описано семьсотъ три костюма, съ соотвѣтствующими имъ цвѣтами, шифрами и гербами, такъ что придворнымъ рыцарямъ остается только выбирать для торжественныхъ случаевъ изъ этой книги любой костюмъ, ни у кого не заимствуясь и не ломая головы надъ вопросомъ, во что бы одѣться. Кромѣ того, тамъ есть костюмы и для выраженія извѣстнаго состоянія души: для ревнующихъ, отверженныхъ, забытыхъ, скорбящихъ объ отсутствіи кого-нибудь, страдающихъ отъ безнадежной любви и тому подобное. Потомъ мною написана еще книга подъ заглавіемъ: «Превращенія, или испанскій Овидій»; книга "та изложена очень своеобразно. Подражая шуточному тону Овидія, я въ ней описываю, кто были Жиральда Севильская и ангелъ Магдадины, что значитъ сточная труба Векингуерры въ Кордовѣ, быки Гвизандо, Сіерра-Морена, фонтаны Леганитосскій и Левіаніосскій въ Мадридѣ и прочіе знаменитые водоемы. Каждое описаніе сопровождается аллегоріями, метафорами и остроумными изреченіями, такъ что книга въ одно и то же время и поучительная и забавляющая. Третья моя книга, подъ заглавіемъ: «Добавленіе къ Виргилію Полидорскому», трактуетъ о различныхъ изобрѣтеніяхъ и полна глубокой учености. Это сочиненіе стоило мнѣ много труда, такъ какъ я въ ней описываю и объясняю все, о чемъ забылъ сказать Виргилій. Онъ, напримѣръ, не сообщаетъ, кто первый страдалъ на свѣтѣ насморкомъ, или кто первый сталъ лѣчить французскую болѣзнь треніемъ, а я пополнилъ эти пробѣлы и привелъ ссылки на десятки самыхъ знаменитыхъ историковъ. Судите сами, сколько труда было мною потрачено на эту книгу, и можетъ ли она не принести пользы людямъ!

— А скажите мнѣ, пожалуйста, сеноръ, — вдругъ обратился къ студенту Санчо, слушавшій его очень внимательно, — если только вы можете сказать это… Впрочемъ, навѣрное, можете, такъ какъ вы все знаете… Скажите, кто первый почесалъ себя въ затылкѣ? Я думаю, что это былъ нашъ праотецъ Адамъ.

— И я того же мнѣнія, — серіозно отвѣчалъ студентъ, — потому что Адамъ, безъ сомнѣнія, имѣлъ голову, а слѣдовательно я затылокъ. При этихъ условіяхъ онъ, будучи первымъ человѣкомъ на землѣ, первый же долженъ былъ и почесать у себя затылокъ.

— Совершенно вѣрно, — проговорилъ Санчо. — А теперь мнѣ хотѣлось бы знать, кто первый началъ прыгать и скакать?

— Любезный другъ, — проговорилъ студентъ, нахмурившись, — сказать это теперь, не изучивъ въ подробности предложеннаго тобою вопроса, я не могу. Постараюсь удовлетворить твоей любознательности при слѣдующей встрѣчѣ.

— Не трудитесь, ваша милость, доискиваться этого, — подхватилъ Санчо: — я самъ, своимъ умомъ, открылъ, кто сдѣлалъ первый скачокъ. Это былъ Люциферъ. Когда его турнули съ неба, онъ сдѣлалъ громадный скачокъ и угодилъ какъ разъ въ самую глубь ада.

— Клянусь Богомъ, ты правъ! — воскликнулъ студентъ и хотѣлъ что-то сказать, но Донъ-Кихотъ предупредилъ его.

— Санчо, я увѣренъ, что ты не самъ придумалъ этотъ вопросъ и отвѣтъ на него, а слышалъ отъ кого-нибудь! — сказалъ рыцарь.

— Ну, вотъ еще! — возразилъ Санчо. — Неужели ваша милость думаете, что я безъ помощи другихъ не въ состояніи спросить какую-нибудь глупость и отвѣтить на нее? Да я могу хоть три дня спрашивать и отвѣчать и все-таки не кончу!

— Да, есть не мало людей, которые трудятся надъ разрѣшеніемъ праздныхъ вопросовъ, не имѣющихъ никакой цѣли для науки! — со вздохомъ произнесъ Донъ-Кихотъ.

Въ такого рода бесѣдахъ путешественники провели весь день. На ночь они расположились въ одной маленькой деревушкѣ, откуда, по словамъ студента, было не болѣе двухъ лье до пещеры Монтезиноса.

— Если вы, сеноръ, — добавилъ молодой человѣкъ, — дѣйствительно, рѣшились спуститься въ пещеру, то вамъ нужно будетъ запастись веревками.

Донъ-Кихотъ отвѣтилъ, что онъ не отказался бы отъ своего намѣренія даже и въ томъ случаѣ, если бы на днѣ пещеры находился самый адъ.

Запасшись веревками, Донъ-Кихотъ и его спутники на слѣдующій день отправились къ пещерѣ, широкій входъ въ которую былъ совершенно закрытъ колючими растеніями, дикими фиговыми деревьями, густо разросшимся кустарникомъ и гигантскою крапивой.

Прорубивъ дорогу сквозь густую заросль, Санчо съ помощью студента принялся крѣпко обматывать, рыцаря веревкою.

— Смотрите, мой добрый господинъ, — сказалъ Санчо, — не похороните себя заживо въ этой пещерѣ! Боюсь я, какъ бы вы не повисли въ ней на веревкѣ, наподобіе бадьи съ водой, опущенной въ колодецъ. И охота вамъ, ваша милость, осматривать эту пещеру, которая должна быть страшнѣе мавританской тюрьмы!

— Дѣлай свое дѣло и молчи, Санчо! — проговорилъ Донъ-Кихотъ. — Именно мнѣ и слѣдуетъ осмотрѣть это мѣсто.

— Умоляю васъ, сеноръ, — сказалъ и студентъ, — глядѣть тамъ внизу во всѣ глаза и хорошенько запомнить все, что увидите. Быть-можетъ, вы откроете тамъ что-нибудь, могущее пригодиться и мнѣ для моей книги, трактующей объ открытіяхъ.

— Не безпокойтесь, сеноръ, вмѣшался Санчо, — мой господинъ лицомъ въ грязь не ударитъ. — Недаромъ говорится: «Кто хорошо играетъ на тамбуринѣ, тотъ и держитъ его въ рукахъ».

— Какъ мы, однако, недальновидны, — замѣтилъ рыцарь, когда его обвязали вокругъ таліи веревкою: — намъ бы слѣдовало запастись колокольчикомъ и привязать его къ веревкѣ, чтобы а могъ извѣщать васъ звонкомъ о томъ, что я еще живъ и продолжаю опускаться въ подземелье. Но этого упущенія теперь уже не исправить, а потому мнѣ остается только поручить себя Богу.

Проговоривъ эти слова, рыцарь опустился на колѣни и тихо прочелъ краткую молитву, прося у Бога помощи въ этомъ новомъ опасномъ предпріятіи. Затѣмъ, поднявшись на ноги, онъ громко воскликнулъ:

— О, владычица всѣхъ моихъ мыслей и дѣйствій, знатнѣйшая изъ женщинъ, несравненная Дульцинея Тобозская! если возможно, чтобы голосъ твоего счастливаго поклонника дошелъ до тебя, то заклинаю тебя во имя твоей неслыханной красоты: услышь меня и не откажи въ твоей поддержкѣ! Я готовлюсь опуститься въ разверзстую предо мною бездну, съ единственною цѣлью — доказать міру, что для того счастливца, къ которому ты благоволишь, не существуетъ никакихъ непреодолимыхъ опасностей и препятствій.

Только что рыцарь хотѣлъ начать спускъ въ пещеру, какъ вдругъ изъ нея съ страшнымъ шумомъ выпорхнула цѣлая стая вороновъ; неожиданность эта такъ смутила рыцаря, что онъ упалъ на землю. Если бы Донъ-Кихотъ такъ же твердо вѣрилъ въ предзнаменованія, какъ въ догматы римско-католической религіи, то видъ этихъ зловѣщихъ птицъ, очевидно, вспугнутыхъ бряцаніемъ его доспѣховъ, заставилъ бы его отказаться отъ своего намѣренія спуститься въ пещеру. Однако, побѣдоносно отразивъ всѣхъ птицъ, онъ настоялъ на томъ, чтобы ему помогли спуститься внизъ. Когда рыцарь исчезъ въ зіявшей глубинѣ, Санчо началъ усердно креститься и прошепталъ:

— Да поможетъ тебѣ Богъ, подобно Скалѣ Французской и Троицѣ Гаэтской, о, слава, краса и цвѣтъ странствующихъ рыцарей! Иди, всемірный воитель, стальное сердце, желѣзная рука! Да поведетъ тебя Самъ Господь и да возвратитъ Онъ тебя здравымъ и невредимымъ къ свѣту этой жизни, отъ которой ты такъ самоотверженно отказался, чтобы похоронить себя въ подземномъ мракѣ!

Студентъ жалобнымъ голосомъ причиталъ почти то же самое.

Между тѣмъ, Донъ-Кихотъ то и дѣло требовалъ, чтобы развертывали веревку. Наконецъ, его крики, выходившіе изъ отверстія пещеры, какъ изъ трубы, замолкли, и тогда бывшіе наверху перестали спускать веревку; они были увѣрены, что рыцарь достигъ уже дна. Переждавъ съ полчаса, студентъ предложилъ поднимать отважнаго изслѣдователя назадъ, находя, что онъ имѣлъ достаточно времени для обозрѣнія пещеры. Санчо вполнѣ былъ согласенъ съ этимъ мнѣніемъ, и они оба принялись втаскивать веревку обратно. Веревка подавалась удивительно легко, какъ будто на ней не было никакой тяжести, что страшно испугало Санчо и студента. Подумавъ, что Донъ Кихотъ сорвался въ бездонную пропасть, Санчо горько заплакалъ и быстрѣе потянулъ къ себѣ веревку, чтобы скорѣе убѣдиться въ истинѣ своего предположенія. Однако, вскорѣ тяжесть почувствовалась, и когда почти вся веревка была вытянута, спутники рыцаря съ невыразимою радостью увидали въ отверстіе пещеры его голову.

Внѣ себя отъ восторга, Санчо закричалъ ему:

— Милости просимъ, пожалуйте, мой добрый господинъ! Мы уже думали было, что вы остались въ этой страшной пещерѣ!

Но Донъ-Кихотъ не отвѣчалъ ни слова. Когда его совсѣмъ вытащили, то увидали, что у него закрыты глаза и онъ совершенно неподвиженъ. Разбудить его удалось только послѣ долгаго тренія и трясенія. Потянувшись, какъ человѣкъ, проведшій нѣсколько часовъ въ глубокомъ снѣ, Донъ-Кихотъ открылъ глаза, съ изумленіемъ оглянулся по сторонамъ и, наконецъ, вскричалъ:

— Да проститъ васъ Богъ, друзья мои! Вы оторвали меня отъ такого очаровательнаго зрѣлища, которое не услаждало взоровъ ни одного еще человѣка! Теперь я вижу, что земныя радости проходятъ какъ тѣни или сонъ, увядаютъ какъ полевые цвѣты… О, злополучный Монтезиносъ! О, Дюрандаръ, покрытый ранами! О, несчастная Белёрма! О, обливающійся слезами Гвадіана! И вы, злосчастныя дщери Руидеры, изъ очей которыхъ текутъ неизсякаемые источники!

Донъ-Кихотъ говорилъ такъ, точно каждое слово, исходившее изъ его устъ, причиняло ему страшныя страданія. Спутники слушали его съ возрастающимъ удивленіемъ. Когда онъ замолчалъ, они пристали къ нему, чтобы онъ толкомъ объяснилъ имъ, что именно онъ видѣлъ въ томъ аду, въ который спускался.

— Вы называете эту пещеру адомъ, — воскликнулъ рыцарь. — Напрасно, друзья мои: она вовсе не заслуживаетъ этого названія… Дайте мнѣ сначала поѣсть, — я сильно проголодался, потомъ все разскажу вамъ.

Санчо и студентъ разостлали на травѣ попону съ осла послѣдняго, развязали свои сумки и начали наперерывъ угощать Донъ-Кихота, не забывая, впрочемъ, и себя.

Когда всѣ насытились, Донъ-Кихотъ сказалъ:

— Сидите теперь смирно, дѣти мои, и слушайте внимательно.

ГЛАВА XXIII,
въ которой приводится разсказъ Донъ-Кихота о томъ, что онъ видѣлъ въ пещерѣ Монтезиноса.

Когда всѣ усѣлись поудобнѣе, рыцарь откашлялся и началъ свой разсказъ. Все разсказанное имъ такъ невѣроятно, что многіе считаютъ это выдумкою.

"На глубинѣ приблизительно семидесяти футовъ, — началъ онъ, — въ правой сторонѣ пещеры есть впадина такой величины, что въ ней свободно могла бы помѣститься большая повозка съ мулами. Утомленный продолжительнымъ спускомъ, я рѣшилъ остановиться въ этой впадинѣ. Я подалъ вамъ знакъ ослабить пока веревку, но, вѣроятно, вы не замѣтили моего знака и продолжали развертывать веревку. Тогда я сталъ подбирать ее и связывать узлами, уцѣпившись за сталактитъ выемки. Потомъ, когда веревка остановилась, я вошелъ въ выемку и усѣлся на веревкѣ. Черезъ минуту я погрузился въ сонъ, но вскорѣ проснулся и очутился среди прекраснѣйшаго луга, какой только можно себѣ представить. Я протеръ глаза, потеръ лобъ и грудь, желая убѣдиться, что я болѣе не сплю. У меня даже явилось было сомнѣніе: я ли это самъ или въ мое тѣло вошелъ какой-нибудь духъ. Но сознаніе, чувство, размышленіе, — словомъ, все удостовѣрило меня, что я остался самимъ собою и дѣйствительно сижу на лугу. Передъ моими очарованными взорами былъ роскошный замокъ, стѣны котораго казались сложенными изъ драгоцѣннаго прозрачнаго кристалла. Вдругъ раскрываются исполинскія двери чуднаго замка, и изъ нихъ выходитъ маститый старецъ, закутанный въ длинный, влачившійся по землѣ фіолетовый бархатный плащъ; на грудь и плечи этого старика былъ накинутъ зеленый шелковый шарфъ — знакъ его ученой степени, а на головѣ, была черная бархатная шапочка. Длинная ослѣпительной бѣлизны борода старца спускалась ниже пояса. Въ рукахъ онъ держалъ четки, зерна которыхъ поражали своею величиной. Видъ его, осанка, походка и малѣйшія движенія внушали невольное уваженіе. Онъ приблизился ко мнѣ, горячо обнялъ меня и проговорилъ:

" — Давно уже, очень давно, мужественный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, обитатели этого уединеннаго очарованнаго мѣста ждутъ тебя! Да, мы ждемъ тебя, о, рыцарь, и да повѣдаешь ты міру о томъ, что скрыто въ этой глубокой пещерѣ, въ которую ты такъ отважно спустился! Подвигъ этотъ предназначено было совершить только твоему непоколебимому мужеству, твоему великодушному самоотверженію. Слѣдуй за мною, я покажу тебѣ чудеса, скрывающіяся въ прозрачномъ альказарѣ пещеры Монтезиноса; я каидъ ея и безсмѣнный губернаторъ, такъ какъ я именно и есть Монтезиносъ, давшій имя пещерѣ.

"Услыхавъ, что это самъ Монтезиносъ, я спросилъ:

" — Правду ли говоритъ преданіе, будто вы вынули обыкновеннымъ ножомъ сердце изъ. груди своего друга Дюрандара и отнесли это сердце дамѣ Дюрандара, какъ онъ, въ минуту своей смерти, завѣщалъ вамъ?

« — Правда, — отвѣтилъ онъ. — Но только я извлекъ его сердце не ножомъ, а скривленнымъ, острымъ какъ игла кинжаломъ».

— Это былъ, вѣроятно, кинжалъ Рамона Гоцеса, севильскаго оружейника! — съ живостью воскликнулъ Санчо.

— Не знаю, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Впрочемъ, этого не можетъ быть: Рамонъ Гоцесъ жилъ чуть не на нашихъ глазахъ, а битва при Ронсевалѣ, во время которой погибъ Дюрандаръ, происходила очень давно. Да этотъ вопросъ и не важенъ; интересъ моего разсказа зависитъ не отъ него.

— Конечно, — замѣтилъ студентъ. — Продолжайте, пожалуйста, сеноръ, ваше интересное повѣствованіе; я слушаю его съ величайшимъ наслажденіемъ.

— Наслаждаюсь и я, передавая вамъ его, — произнесъ Донъ-Кихотъ. — "Монтезиносъ повелъ меня въ хрустальный дворецъ, прямо въ одну изъ нижнихъ обширныхъ валъ, гдѣ стояла мраморная гробница замѣчательной работы. Въ этой гробницѣ лежалъ, вытянувшись во весь ростъ, рыцарь — не изъ бронзы, яшмы или мрамора, какъ бываетъ на надгробныхъ памятникахъ, а изъ костей и тѣла. Правая рука его, жилистая и волосатая, — что, какъ извѣстно, служитъ признакомъ необыкновенной силы, — покоилась у него на сердцѣ. Замѣтивъ мое удивленіе, Монтезиносъ не далъ мнѣ предложить вертѣвшагося на моемъ языкѣ вопроса, а предупредилъ его слѣдующими словами:

Это мой другъ Дюрандаръ, цвѣтъ и зеркало храбрыхъ и влюбленныхъ рыцарей его времени. Мерлинъ, этотъ французскій волшебникъ, котораго считаютъ сыномъ самого дьявола, держитъ его здѣсь очарованнымъ, какъ меня и множество другихъ мужчинъ и женщинъ. Я не думаю, впрочемъ, чтобы Мерлинъ былъ сыномъ дьявола, но нахожу, что онъ ни въ чемъ не уступитъ ему. Съ какою цѣлью онъ очаровалъ насъ — этого никто не знаетъ; это можетъ быть разъяснено только однимъ временемъ, которое, какъ мнѣ кажется, недалеко. Но что меня въ особенности удивляетъ, такъ это Дюрандаръ: онъ умеръ на моихъ рукахъ, я вынулъ изъ его груди большое тяжелое сердце, вполнѣ соотвѣтствовавшее своими размѣрами его мужеству, и теперь никакъ не могу понять, какъ можетъ онъ, мертвый, по временамъ вздыхать, точно онъ живой.

"При послѣднемъ словѣ Монтезиноса злополучный Дюрандаръ вдругъ проговорилъ:

" --О, братъ мой, Монтезиносъ! Когда я умру и душа моя отлетитъ отъ меня, вынь изъ моей груди сердце и отнеси его Белермѣ; это моя послѣдняя просьба къ тебѣ.

"Услыхавъ эти слова, почтенный Монтезиносъ упалъ передъ гробомъ своего друга на колѣни и отвѣчалъ:

" — Я уже исполнилъ это, дорогой мой братъ Дюрандаръ. Я извлекъ, какъ ты просилъ меня въ роковой для насъ день, изъ твоей груди сердце, вытеръ его кружевнымъ платкомъ, предалъ бренные останки твои землѣ, и, омывъ слезами со своихъ рукъ твою кровь, отправился съ твоимъ сердцемъ во Францію. На пути, въ первой деревнѣ, расположенной у выхода изъ тѣснинъ Ронсеваля, я посыпалъ твое сердце солью, чтобы оно достигло до Белермы неиспорченнымъ. Со времени передачи мною твоего сердца Белермѣ, она сама, я, ты, твой оруженосецъ Гвадіана, множество твоихъ и моихъ друзей и знакомыхъ, — всѣ мы живемъ здѣсь, очарованные злымъ Мерлиномъ. Вотъ уже пятьсотъ лѣтъ, какъ мы находимся здѣсь, и никто изъ насъ не умеръ. Недостаетъ только Руидеры, ея дочерей и племянницъ: благодаря своему неумолчному плачу, тронувшему, наконецъ, Мерлина, превращены онѣ въ лагуны, извѣстныя подъ названіемъ лагунъ Руидеры. Дочери принадлежатъ теперь королю испанскому, а племянницы — ордену Іоаннитскихъ рыцарей. Твой оруженосецъ Гвадіана, неутѣшно оплакивавшій твою смерть, тоже превращенъ въ рѣку, носящую его имя. Достигнувъ поверхности земли вдали отъ тебя, онъ съ горя снова погрузился въ ея нѣдра. Но, какъ невозможно вѣчно бороться съ своими природными наклонностями, то онъ, отъ времени до времени, показывается на свѣтъ Божій, гдѣ его могутъ видѣть солнце и люди. Лагуны Руидеры снабжаютъ его своими водами; кромѣ того въ него впадаетъ множество рѣчекъ, такъ что въ Португаліи, куда предначертанъ ему путь, онъ является величественнымъ и прекраснымъ. Но гдѣ ни проходитъ твой бывшій оруженосецъ, онъ всюду показывается задумчивымъ, грустнымъ и скромнымъ. Плещущіяся въ его струяхъ рыбы грубы и безвкусны, въ противоположность чешуйчатымъ обитательницамъ золотого Таго, славящимся своею нѣжностью и вкусомъ. То, что я сейчасъ говорю тебѣ, брать мой, я говорилъ уже много тысячъ разъ, но ты никогда не отвѣчалъ и не отвѣчаешь мнѣ, потому я думалъ, что ты или не слышишь меня или не вѣришь мнѣ. Видитъ Богъ, какъ это сильно огорчаетъ меня! Но теперь я сообщу тебѣ новость, которая если не облегчитъ твоихъ страданій, зато и не увеличитъ ихъ. Узнай, что здѣсь, возлѣ твоего гроба, стоитъ тотъ великій рыцарь, о которомъ такъ часто предвозвѣщалъ Мерлинъ, — тотъ самый Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который воскресилъ давно забытое странствующее рыцарство и придалъ ему еще болѣе блеска и славы, чѣмъ въ протекшихъ вѣкахъ. О, братъ мой, открой глаза и ты узришь его! Ему предназначено избавить насъ отъ очарованія; только такому великому человѣку и возможенъ этотъ великій подвигъ…

" — Если бы даже и этого не случилось, — прошепталъ Дюрандаръ, — то я скажу тебѣ, братъ мой, только: терпи и выжидай карты!

"Съ послѣднимъ словомъ Дюрандаръ повернулся на бокъ и попрежнему погрузился въ мертвый сонъ. Въ ту же минуту я услышалъ за собой тяжелыя рыданія, перемѣшанныя съ глубокими, судорожными вздохами. Я обернулся и увидѣлъ сквозь хрустальныя стѣны шествіе множества прекрасныхъ дѣвушекъ, одѣтыхъ въ глубокій трауръ. Головы у нихъ были обвиты бѣлыми чалмами, какъ у турчанокъ. Позади нихъ шла какая-то дама — по крайней мѣрѣ, она казалась дамой, по фигурѣ, осанкѣ и поступи — тоже въ траурѣ и подъ бѣлымъ, ниспадавшимъ до земли покрываломъ. Чалма ея была вдвое гуще, чѣмъ у шедшихъ впереди. У нея были сросшіяся на переносьѣ брови, большой ротъ, немного вздернутый носъ, ярко-пунцовыя губы и рѣдкіе и неровные зубы, хотя и бѣлые, какъ очищенные миндали. Въ рукахъ она держала тончайшаго полотна платокъ, въ которомъ лежало совершенно сморщенное и высохшее сердце. Монтезиносъ сказалъ мнѣ, что всѣ эти дѣвушки были служанками Белермы, а дама, шедшая съ сердцемъ въ рукахъ, — сама Белерма.

" — Белерма, — продолжалъ Монтезиносъ, — четыре раза въ недѣлю приходитъ со своими женщинами плакать надъ гробомъ моего несчастнаго брата. Если она кажется вамъ некрасивою, то это послѣдствіе переносимыхъ ею въ очарованіи страданій. Этотъ болѣзненный и убитый видъ, эта мертвенная блѣдность, эта синева подъ глазами — отпечатки горя и тоски по своемъ возлюбленномъ, сердце котораго она никогда не выпускаетъ изъ рукъ. Не будь снѣдающей ея скорби, она своею красотой и граціей не уступала бы самой Дульцинеѣ Тобозской, считающейся первою красавицей въ мірѣ…

" — Прошу васъ, сеноръ Монтезиносъ, — перебилъ я, — продолжать вашу рѣчь безъ всякихъ сравненій, которыя, обыкновенно, бываютъ неудачны и оскорбительны для другихъ. Несравненная Дульцинея Тобозская — единственная въ своемъ родѣ, точно такъ же, какъ и донна Белерма, поэтому ихъ нельзя и сравнивать.

" --Простите мнѣ, благородный Донъ-Кихотъ, — поспѣшилъ сказать Монтезиносъ, — я сознаюсь, что сдѣлалъ большую ошибку, осмѣлившись сравнивать прекрасную Дульцинею Тобозскую съ кѣмъ бы то ни было. Если бы я раньше догадался, что она — дама вашего сердца, какъ я теперь вижу, я не рѣшился бы сдѣлать этого.

«Извиненіе почтеннаго старца успокоило мое сердце, вскипѣвшее было гнѣвомъ при неумѣстномъ сравненіи моей дамы съ кѣмъ бы то ни было».

— Я удивляюсь, какъ это ваша милость не вырвали у этого стараго болтуна всей его бороды до послѣдняго волоска, — замѣтилъ Санчо.

— Нѣтъ, Санчо, — возразилъ Донъ-Кихотъ, — это было бы очень дурно съ моей стороны. Мы, вообще, обязаны уважать старцевъ и въ особенности престарѣлыхъ рыцарей… Потомъ мы поговорили еще о многомъ и…

— Какъ это вы успѣли въ такое короткое время такъ много увидѣть, услышать и переговорить? — перебилъ студентъ.

— Сколько же времени, по вашему мнѣнію, пробылъ я въ пещерѣ? — спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Менѣе часа, — отвѣтилъ студентъ.,

— Этого быть не можетъ! — вскричалъ рыцарь; — по моему расчету, я провелъ тамъ трое сутокъ. Я отлично помню, что пережилъ тамъ три дня и три ночи.

— Пожалуй, мой господинъ и правъ, — сказалъ Санчо: — вѣдь онъ былъ очарованъ въ этой пещерѣ, поэтому нашъ часъ показался ему тремя сутками.

— Это, дѣйствительно, можетъ быть, — согласился Донъ-Кихотъ.

— А скажите, пожалуйста, сеноръ, кушали вы тамъ что-нибудь? — освѣдомился студентъ.

— Пѣть, я даже и не чувствовалъ ни малѣйшаго голода, — отвѣчалъ Донъ-Кихотъ.

— А ѣдятъ вообще очарованные?

— Нѣтъ. Они совсѣмъ не питаются, но, тѣмъ не менѣе, у нихъ растутъ волосы и ногти.

— А спятъ они? — полюбопытствовалъ Санчо.

— Тоже нѣтъ, судя по тому, что въ продолженіе трехъ сутокъ, проведенныхъ мною у нихъ, ни очарованные ни я не спали, — пояснилъ рыцарь.

— Значитъ, — продолжалъ оруженосецъ, — права поговорка: «Скажи мнѣ, съ кѣмъ ты водишься, а я скажу тебѣ, кто ты». Отправляйтесь-ка, добрые люди, къ очарованнымъ, которые вѣчно постничаютъ и бодрствуютъ, и вы сами поневолѣ не будете ни ѣсть ни пить, пока пробудете у нихъ… А все-таки, ваша милость, скажу вамъ, пусть Богъ… то бишь чортъ возьметъ меня, если я повѣрю хоть на волосъ тому, что вы намъ наговорили!

— Какъ! — вскричалъ студентъ, — развѣ сеноръ Донъ-Кихотъ солгалъ? Но если бы онъ и пожелалъ позабавить насъ интересною выдумкой, то какимъ же образомъ онъ могъ бы сочинить ее въ такое короткое время?

— Я и не думаю, чтобы мой господинъ лгалъ, — сказалъ Санчо.

— А что же именно ты думаешь? — спросилъ Донъ-Кихотъ.

— По-моему, просто-на-просто, этотъ самый Мерлицъ или другой какой-нибудь волшебникъ, очаровавшій чуть ли не цѣлую армію лицъ, видѣнныхъ вами тамъ, внизу, самъ всадилъ вамъ въ голову всю эту тарабарщину, котсрую вы намъ разсказали, — отвѣтилъ Санчо.

— Это было бы возможно, другъ мой, но на этотъ разъ ты ошибаешься, — возразилъ рыцарь: — все, о чемъ я разсказалъ вамъ, я видѣлъ собственными глазами, слышалъ собственными ушами и осязалъ собственными руками. По я еще не все досказалъ. Монтезиносъ показалъ мнѣ еще множество чудесъ, о которыхъ я подробно разскажу тебѣ, Санчо, въ другой разъ. Сейчасъ же упомяну только о томъ, что на одной свѣжей какъ майское утро лужайкѣ я видѣлъ издали несравненную Дульцинею Тобозскую и тѣхъ двухъ крестьянокъ, которыя сопровождали ее въ извѣстное тебѣ утро. Я спросилъ Монтезиноса, знаетъ ли онъ этихъ женщинъ, и онъ отвѣтилъ, что не знаетъ, такъ какъ онѣ появились въ пещерѣ очень недавно; но онъ думаетъ, что это какія-нибудь знатныя очарованныя дамы. Онъ просилъ не удивляться появленію этихъ новыхъ лицъ, потому что въ пещерѣ находилось множество дамъ всѣхъ временъ, очарованныхъ подъ различными видами. Между прочимъ, онъ назвалъ королеву женіевру и ея дуэнью Квивтаньону, ту самую, которая наливала вино Ланселоту, когда онъ возвратился въ Бретань, какъ это поется въ одномъ старинномъ романсѣ.

Слушая своего господина, Санчо боялся лопнуть отъ сдерживаемаго смѣха или сойти съ ума. Такъ какъ ему лучше всякаго другого была извѣстна тайна очарованія Дульцинеи, произведеннаго имъ самимъ, то онъ теперь яснѣе прежняго понялъ, что Донъ-Кихотъ окончательно рехнулся.

— Въ недобрый часъ, ваша милость, — сказалъ онъ своему господину, — спускались вы въ этотъ адъ и встрѣтились тамъ съ этимъ Монтезицосомъ, который совсѣмъ вскружилъ вамъ голову! Давно ли говорили вы такія умныя рѣчи и подавали всѣмъ такіе мудрые совѣты, а теперь начали нести такую чепуху, что я ужъ и не знаю, что и подумать…

— Тебя нужно бы проучить за эту дерзость, Санчо! Но такъ какъ я тебя давно знаю, то и не обращаю ни малѣйшаго вниманія на твои слова, — сказалъ Донъ-Кихотъ.

— И хорошо дѣлаете, ваша милость! — воскликнулъ оруженосецъ, — Можете, впрочемъ, побить меня, если вамъ не нравится то, что я говорю и всегда буду говорить, а я все-таки не скрою отъ васъ правды… Но пока мы съ вами въ мирѣ, разскажите мнѣ, какъ вы узнали нашу госпожу Дульцинею? Говорили вы ей что-нибудь и отвѣчала она вамъ?

— Нѣтъ, но я узналъ ее по одеждѣ. Она была одѣта совершенію такъ же, какъ въ то незабвенное утро, когда мы съ тобой встрѣтили ее. Я заговорилъ было съ ней, но она молча обернулась ко мнѣ спиной и убѣжала такъ быстро, что ее не догнала бы, кажется, даже стрѣла. Я все-таки хотѣлъ послѣдовать за нею, но Монтезиносъ остановилъ меня, предупредивъ, что я только напрасно потеряю время, притомъ и срокъ моего пребыванія въ пещерѣ кончается. Онъ добавилъ, что въ свое время онъ извѣститъ меня, что я долженъ буду дѣлать, для того, чтобы избавить отъ очарованія его, Дюрандара, Белерму и всѣхъ остальныхъ лицъ, пребывающихъ очарованными въ пещерѣ. Пока Монтезиносъ бесѣдовалъ со мною, ко мнѣ приблизилась одна изъ спутницъ несравненной Дульцинеи и со слезами на глазахъ, взволнованнымъ голосомъ прошептала:

Госпожа моя, Дульцинея Тобозская, цѣлуетъ ваши руки и проситъ васъ увѣдомить ее о вашемъ здоровьѣ. Находясь сама въ большой нуждѣ, умоляетъ васъ дать ей, какъ только найдете возможнымъ, подъ залогъ этой вотъ новенькой канифасной юбки шесть реаловъ или сколько у васъ найдется въ карманѣ.

"Это странное порученіе сильно поразило меня, и я спросилъ Монтезиноса:

" Возможно ли, чтобы очарованныя лица высокаго званія могли терпѣть въ чемъ-нибудь нужду?

Вѣрьте мнѣ, сеноръ Донъ-Кихотъ, — отвѣтилъ онъ мнѣ, — нужда встрѣчается повсюду, распространяется на весь свѣтъ и не щадитъ даже очарованныхъ. Если ваша дама проситъ у васъ взаймы шесть реаловъ подъ вѣрный залогъ, то совѣтую вамъ исполнить ея просьбу, потому что, вѣроятно, она находится въ большомъ затрудненіи.

" — Залоговъ я не имѣю обыкновенія брать, — сказалъ я, — но, во всякомъ случаѣ, я не въ состояніи исполнить просьбы несравненной Дульцинеи, такъ какъ меня въ карманѣ всего четыре реала, которые я положилъ туда, чтобы раздавать нищимъ, попадающимся по дорогѣ.

" — Позвольте хоть ихъ, — попросила посланная Дульцинеи. — И они пригодятся моей бѣдной госпожѣ.

« — Хорошо! — отвѣтилъ я. — Передай ихъ своей госпожѣ и скажи ей отъ моего имени, что я глубоко тронутъ ея несчастіемъ и желалъ бы въ эту минуту быть обладателемъ всѣхъ сокровищъ міра, чтобы положить ихъ къ ея очаровательнымъ ножкамъ. Прибавь еще, что я не буду имѣть ни радости, ни покоя, ни здоровья, пока не увижу ея и не услышу ея чуднаго голоса. Скажи ей, что ея вѣчный плѣнникъ и рыцарь настоятельно, умоляетъ ее снизойти къ нему и показаться ему. Скажу ей, что я далъ клятву въ родѣ той, которую далъ маркизъ Мантуанскій, найдя своего племянника, Бодуэна, умирающимъ въ горахъ и рѣшившись отомстить за него. Я тоже клянусь не вкушать хлѣба со стола, объѣхать весь міръ, съ большею точностью, нежели инфантъ донъ Педро Испанскій, и вообще выполнить множество тяжелыхъ обѣтовъ, пока не найду способа избавить отъ очарованія свою даму,

„ — Вы обязаны сдѣлать не только это, но и гораздо больше для моей госпожи, — отвѣчала посланная и, взявъ у меня четыре реала, убѣжала съ быстротою серны, даже не поблагодаривъ меня“.

— Пресвятая Дѣва! — воскликнулъ Санчо. — Неужели эти проклятые волшебники имѣютъ въ самомъ дѣлѣ такую власть, что могутъ выворотить наизнанку даже такую умную голову, какъ ваша, мой добрый господинъ! О, сеноръ, добрый мой сеноръ, заклинаю васъ именемъ Бога; не поддавайтесь вы всей этой ерундѣ, которая только смущаетъ и сводитъ васъ съ ума! Подумайте о себѣ, о своей чести и добромъ имени…

— Санчо, — перебилъ Донъ-Кихотъ, — я знаю, что ты говоришь все это любя меня и не имѣя ни малѣйшаго понятія о томъ, что значитъ міръ очарованія! Поэтому я не стану тебя на этотъ разъ бранить. Когда-нибудь я разскажу тебѣ еще о многомъ, видѣнномъ мною въ пещерѣ Монтезиноса; тогда ты повѣришь всему, что слышалъ сегодня и что такъ же вѣрно, какъ-то, что я странствующій рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій.

ГЛАВА XXIV,
о томъ, какъ Донъ Кихотъ, дѣлая глупости, умѣлъ понимать и внушать умныя мысли.

Переводчикъ этой интересной исторіи говоритъ, что на поляхъ арабской рукописи въ томъ мѣстѣ, гдѣ начинается двадцать-четвертая глава, онъ нашелъ слѣдующую замѣтку, сдѣланную рукою самого автора, Сида Гамета Бенъ-Энгели:

„Я не въ состояніи ни понять того, что описано въ предыдущей главѣ, ни повѣрить, чтобы все это въ дѣйствительности могло случиться съ доблестнымъ Донъ-Кихотомъ. Всѣ прежнія приключенія были возможны и вѣроятны, но то, которое будто бы случилось съ рыцаремъ въ пещерѣ Монтезиноса, переходитъ всѣ границы разума. Думать, чтобы Донъ-Кихотъ, самый правдивый гидальго и самый благородный рыцарь своего времени, солгалъ — невозможно; онъ не сказалъ бы ни малѣйшей лжи, если бы его принуждали къ этому даже самыми ужасными пытками. Притомъ, если бы онъ и захотѣлъ, то не могъ бы въ какой-нибудь часъ сочинить такую сказку. Не моя вина, если приключеніе въ пещерѣ Монтезиноса будетъ принято за вымыселъ. Не говоря ни за ни протамъ, я просто передаю событіе въ томъ самомъ видѣ, въ какомъ оно дошло до меня. Предоставляю тебѣ, мудрый читатель, судить о немъ, какъ тебѣ будетъ угодно. Я дѣлаю свое дѣло, дѣлай и ты свое. Добавляю только, что нѣкоторые историки утверждали, будто Донъ-Кихотъ передъ своею смертью сознался, что выдумалъ сказанное приключеніе, такъ какъ онъ нашелъ, что оно прекрасно соотвѣтствуетъ всѣмъ тѣмъ приключеніямъ, о которыхъ онъ читалъ въ своихъ книгахъ“.

Самая же двадцать-четвертая глава начинается слѣдующимъ образомъ: Студентъ очень удивлялся дерзости Санчо и терпѣнію его господина и рѣшилъ, что послѣдняго такимъ снисходительнымъ сдѣлала радость встрѣчи съ Дульцинеей Тобозской, хотя и заколдованною, иначе онъ непремѣнно долженъ былъ бы проучить своего черезчуръ смѣлаго оруженосца. Желая поддержать хорошее расположеніе духа рыцаря, студентъ сказалъ ему:

— Что касается меня, сеноръ Донъ-Кихотъ, то путешествіе съ вами принесло мнѣ громадную пользу: во-первыхъ, а познакомился съ вашею личностью, что составляетъ для меня громадную честь; во-вторыхъ, узналъ, что заключается въ пещерѣ Монтезиноса и что лагуны Руидеры и рѣка Гвадіана были когда-то людьми; а эта свѣдѣнія пригодятся мнѣ для моего „Испанскаго Овидія“; въ-третьихъ, я открылъ древность происхожденія игральныхъ картъ. Очевидно, онѣ были въ употребленіи уже, при императорѣ Карлѣ Великомъ, судя, по словамъ Дюрандара: „Терпи и выжидай карты“, сказаннымъ ямъ Монтезиносу послѣ длинной рѣчи послѣдняго. Эти выраженія рыцарь, разумѣется, подхватилъ не во время своего очарованнаго сна въ пещерѣ, а тогда, когда еще жилъ на землѣ, во Франціи, во времена императора Карла Великаго. Эта справка окажетъ мнѣ большую услугу въ моей книгѣ „Дополненіе къ Виргилію Полидору объ изобрѣтеніи древностей“. Особенно важно то, что я могу сослаться на такой авторитетъ, какъ рыцарь Дюрандаръ. Въ-четвертыхъ, я теперь навѣрняка могу указать самые источники рѣки Гвадіаны, которыхъ до сихъ поръ еще никто не зналъ. — Да, вы правы, сказалъ Донъ-Кихотъ. — Но я желалъ бы знать, кому, именно, вы намѣрены посвятить свои книги, если вамъ удастся получить разрѣшеніе на напечатаніе ихъ, въ чемъ я сильно сомнѣваюсь, такъ какъ это очень трудно въ Испаніи;

— А развѣ нѣтъ въ нашемъ отечествѣ вельможъ, которые достойны чести, чтобы имъ посвящали книги? — уклончиво проговорилъ студентъ.

— Есть-то есть, но немного. И не то, чтобы были вельможи, недостойные всякой чести, но они просто не любятъ принимать посвященій, чтобы не обязываться благодарностью авторамъ да ихъ труды и вниманіе. Я знаю одного вельможу, который можетъ одинъ замѣнить всѣхъ остальныхъ знатныхъ лицъ и даже превосходитъ ихъ настолько, что если бы я рѣшился назвать его имя, то, думаю, возбудилъ бы завистъ не въ одномъ великодушномъ сердцѣ… Но, оставимъ это до другого болѣе благопріятнаго времени, а теперь лучше поищемъ, гдѣ бы намъ пріютиться на ночь.

— О, это нетрудно найти! — сказалъ студентъ. — Недалеко отсюда есть пустынь, гдѣ живетъ одинъ отшельникъ, бывшій когда-то, какъ говорятъ, солдатомъ, а теперь онъ пользуется славой чуть ли не святого. Возлѣ своей кельи онъ собственноручно воздвигъ маленькій страннопріимный домикъ…

— А есть у этого отшельника куры? — вдругъ спросилъ Санчо.

— У рѣдкаго отшельника ихъ теперь не бываетъ, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Современные пустыники не похожи на египетскихъ, прикрывавшихъ свою наготу только пальмовыми листьями и питавшихся исключительно кореньями. Но не думайте, чтобы я, проводя эту параллель, хотѣлъ унизить въ вашемъ мнѣніи нынѣшнихъ отшельниковъ; вовсе нѣтъ. Я хочу только сказать, что теперь уже не такъ строго, какъ бывало встарину, подвизаются на пути спасенія и отреченія отъ земныхъ благъ, но это не мѣшаетъ и современнымъ отшельникамъ быть прекрасными и добродѣтельными людьми. Кстати сказать, лицемѣръ, разыгрывающій праведника, болѣе достоинъ осужденія, чѣмъ открытый грѣшникъ.

Едва рыцарь договорилъ эти слова, какъ вдругъ всѣ увидѣли приближавшагося къ нимъ человѣка, сопровождавшаго мула, нагруженнаго копьями и алебардами. Проходя мимо Донъ-Кихота и его спутниковъ, онъ поклонился.

— Остановись-ка на минутку, любезный! — окликнулъ его рыцарь. — Мнѣ бы хотѣлось знать, куда и зачѣмъ ты везешь это оружіе?

— Останавливаться мнѣ некогда, — отвѣтилъ незнакомецъ: — я очень спѣшу, потому что оружіе должно быть доставлено на мѣсто до утра. А если вы желаете знать, куда и для чего я его везу, то пріѣзжайте въ трактиръ за пустынью. Я тамъ остановлюсь на ночлегъ; если и вы пріѣдете туда, — я могу поразсказать вамъ кое-что интересное. До свиданія!

Поклонившись еще разъ, онъ поспѣшилъ дальше.

Такъ какъ Донъ-Кихотъ былъ чрезвычайно любознателенъ, то онъ рѣшилъ проѣхать прямо въ указанный трактиръ, не заѣзжая къ отшельнику. Однако, когда стали подъѣзжать къ пустыни, студентъ и Санчостали приставать къ Донъ-Кихоту заѣхать не надолго къ отшельнику освѣжиться хоть стаканомъ вина. Рыцарь согласился сдѣлать имъ это удовольствіе. Но, на ихъ бѣду, отшельника не оказалось дома, а находившаяся въ кельѣ женщина на вопросъ Санчо объявила, что вина у нихъ нѣтъ, а воды она можетъ дать, если угодно.

— Если бы мы желали воды, — возразилъ оруженосецъ, — то нашли бы ее и безъ тебя: по дорогѣ много источниковъ — пей во все твое удовольствіе, никого не спрашиваясь… Эхъ, пожалѣешь, что не вездѣ живутъ богатые Камахо и щедрые доны Діего!

Послѣ этого всѣ трое направились къ виднѣвшемуся въ нѣкоторомъ разстояніи трактиру. Вскорѣ наши всадники догнали по дорогѣ пѣшехода, оказавшагося молодымъ человѣкомъ. Онъ несъ на перекинутой черезъ плечо шпагѣ небольшой узелъ, въ которомъ были завязаны сапоги, нѣсколько сорочекъ и короткій плащъ. На немъ былъ бархатный камзолъ съ прорѣзами, изъ-за которыхъ виднѣлась атласная подкладка и тонкая сорочка. Обутъ онъ былъ въ черные шелковые чулки и башмаки такого фасона, какой въ то время былъ въ модѣ при дворѣ. Лѣтъ ему могло быть никакъ не болѣе девятнадцати. Онъ шелъ очень быстро, съ веселымъ видомъ распѣвая пѣсенки, чтобы разогнать скуку одиночества. Когда всадники поравнялись съ нимъ, онъ пѣлъ:

„На войну меня ведетъ необходимость. Будь, я богатъ, ни за что не пошелъ бы“.

— Позвольте узнать, молодой человѣкъ, куда вы такъ спѣшите налегкѣ? — спросилъ его Донъ-Кихотъ, поровнявшись съ нимъ. — Можетъ-быть, намъ будетъ по дорогѣ?

— Я иду налегкѣ потому, что жарко, кромѣ того еще по той причинѣ, что я бѣденъ. Спѣшу же я на войну.

— Ну, особенной бѣдности у васъ не видно, — замѣтилъ Донъ Кихотъ. — А насчетъ жары я не спорю.

— Сеноръ, — сказалъ молодой человѣкъ, — я несу въ этомъ узлѣ все свое имущество — кое какое тряпье, подъ стать тому, что вы видите на мнѣ. Я берегу это платье, чтобы въ болѣе или менѣе приличномъ видѣ войти въ городъ, гдѣ находятся отряды инфантеріи. Отсюда до города остается еще двѣнадцать миль. Зачислившись въ инфантерію, я проберусь въ Карѳагенъ. Я предпочитаю служить королю, да и то, главнымъ образомъ, на войнѣ, нежели прислуживать самому важному вельможѣ въ домѣ.

— Вы, вѣроятно, получите большое жалованье? — полюбопытствовалъ студентъ.

— Самъ еще не знаю хорошенько, — отвѣтилъ молодой человѣкъ. — Но полагаю, что получу больше, чѣмъ до сихъ поръ получалъ, состоя въ пажахъ у одного придворнаго, который платилъ мнѣ такъ плохо, что мнѣ едва хватало на одежду. Положимъ, это лицо втерлось ко двору Богъ вѣсть какими путями и жило неизвѣстно на какія средства. Попадись я къ настоящему гранду, конечно, не остался бы въ убыткѣ.

— Отлично, молодой человѣкъ, — проговорилъ Донъ-Кихотъ, — ваше намѣреніе поступить въ военную службу вполнѣ похвальное. Нѣтъ на свѣтѣ ничего болѣе почетнаго, какъ служить сначала Богу, а затѣмъ своему королю и господину, въ особенности, оружіемъ. Это, положимъ, не такъ выгодно, какъ заниматься науками или торговлей, но зато гораздо почетнѣе, какъ я уже не разъ говорил Хотя люди науки и торговцы тоже приносятъ большую пользу, зато военные превосходятъ ихъ свойственнымъ имъ величіемъ и блескомъ, которые не поддаются даже опредѣленію: это легче чувствовать, чѣмъ выразить. Я сейчасъ скажу нѣчто, могущее послужить вамъ утѣшеніемъ въ трудныя минуты избираемой вами профессіи. Мой совѣтъ: старайтесь не думать о дурномъ, что можетъ случиться съ вами на войнѣ. Самымъ ужаснымъ считается смерть; но, помните, что если смерть сопровождается славою, то она — лучшее благо. Кто-то спросилъ Юлія Цезаря, этого храбрѣйшаго изъ всѣхъ римскихъ полководцевъ, какая, по его мнѣнію, лучшая смерть, и онъ отвѣтилъ: „Скорая и непредвидѣнная“. Хотя этотъ отвѣтъ и былъ отвѣтомъ язычника, не удостоеннаго познанія истиннаго Бога, тѣмъ не менѣе, онъ вполнѣ вѣренъ и мѣтокъ, такъ какъ самое страшное въ смерти, это — ожиданіе ея. Убьютъ ли васъ въ первой же стычкѣ пулею или осколкомъ отъ взорвавшейся мины — не все ли равно? Человѣкъ собственно живетъ лишь для того, чтобы умереть, и разъ эта цѣль достигнута, ему не о чемъ болѣе хлопотать. Согласно Теренцію, солдату лучше быть убитымъ въ сраженіи, чѣмъ остаться живымъ и невредимымъ въ. бѣгствѣ. Добрый солдатъ ровно настолько пріобрѣтаетъ славы» насколько онъ повинуется своему начальству, не дорожа своею шкурой. Старайтесь, сынъ мой, чтобы отъ васъ пахло не мускусомъ, а порохомъ, разъ вы будете солдатомъ. И если вамъ суждено будетъ состариться солдатомъ, хотя бы вы и были покрыты ранами, искалѣчены, лишены на войнѣ руки, ноги или глаза, — утѣшьтесь тою мыслью, что всѣ эти недочеты въ вашемъ тѣлѣ придаютъ вамъ безсмертную славу, которой не можетъ затемнить даже величайшая бѣдность. Впрочемъ, въ настоящее время стараются облегчить нужду и страданія старыхъ солдатъ; теперь поняли, что не хорошо поступать съ ними такъ, какъ поступаютъ рабовладѣльцы, отпуская на волю тѣхъ изъ своихъ рабовъ, которые болѣе не въ силахъ служить имъ. Выгоняя несчастныхъ людей подъ названіемъ «вольноотпущенниковъ», они дѣлаютъ ихъ рабами голода, отъ котораго можетъ освободить только смерть… Я сказалъ вамъ все, что находилъ нужнымъ. Теперь, если хотите, садитесь сзади меня на моего коня, я довезу васъ до трактира; тамъ вы со мной поужинаете и переночуете, а утромъ я отпущу васъ съ Богомъ, пожелавъ вамъ столько хорошаго, сколько вы заслуживаете.

Ѣхать на Россинантѣ бывшій пажъ отказался, но на предложеніе раздѣлить съ Донъ-Кихотомъ ужинъ охотно согласился.

«Самъ чортъ не разберетъ, что за человѣкъ мой господинъ! — думалъ про себя Санчо. — То разсуждаетъ какъ самая ученая книга, такъ что поневолѣ его заслушаешься, а то понесетъ такую ахинею, какъ давеча про пещеру, что даже уши вянутъ!»

Въ это время подъѣхали къ трактиру. Къ величайшему изумленію Санчо, его господинъ на этотъ разъ не принялъ трактира за дворецъ" а смотрѣлъ на него, какъ слѣдуетъ.

Едва Донъ-Кихотъ вошелъ въ трактиръ, какъ сейчасъ же спросилъ хозяина о человѣкѣ съ оружіемъ. Трактирщикъ отвѣтилъ, что тотъ поитъ на дворѣ своего мула. Рыцарь успокоился, убѣдившись, что заинтересовавшій его человѣкъ не обманулъ его, сказавъ, что остановите" въ этомъ трактирѣ.

ГЛАВА XXV,
въ которой разсказывается о двухъ талантливыхъ деревенскихъ властяхъ и объ одной удивительной обезьянѣ.

Донъ-Кихотъ сгоралъ отъ нетерпѣнія услыхать то, что обѣщалъ разсказать ему возчикъ оружія. Ради этого онъ даже разыскалъ его на дворѣ и попросилъ сейчасъ же приступить къ своему повѣствованію. Но тотъ отвѣтилъ:

— Ну, нѣтъ, здѣсь неудобно разсказывать. Позвольте мнѣ, ваша милость, сначала пристроить моего мула на ночлегъ, а потомъ я и разскажу вамъ такія чудеса, что вы только ротъ разинете.

Сгорая отъ любопытства, рыцарь лично помогъ возчику приготовить мѣсто въ конюшнѣ, что очень расположило послѣдняго въ его пользу.

Наконецъ, когда все было готово, возчикъ и Донъ-Кихотъ вошли въ залу трактира и усѣлись тамъ за столомъ, вмѣстѣ съ Санчо и пажомъ.

— Надо вамъ знать, — началъ возчикъ, — что рехидоръ {Нѣчто въ родѣ нашего старосты.} деревни, находящейся отсюда въ четырехъ съ половиною миляхъ, въ одинъ прекрасный день не досчитался своего любимаго осла. Что онъ ни предпринималъ, чтобы отыскать свою скотину, все было напрасно. Прошло недѣли двѣ, какъ пропалъ оселъ, какъ вдругъ однажды утромъ на площади, гдѣ находился рехидоръ, къ нему подошелъ его товарищъ, тоже рехидоръ, и сказалъ ему:

" — Скажи мнѣ спасибо, куманекъ: вѣдь оселъ-то твой нашелся. Можетъ-быть, и награду какую-нибудь дашь мнѣ за то, что я старался доставить тебѣ удовольствіе?

" — О, за этимъ дѣло не станетъ! — отвѣтилъ первый рехидоръ. — Но гдѣ же мой оселъ?

" — Въ лѣсу, на горѣ, — сказалъ второй рехидоръ. — Сегодня на зарѣ я видѣлъ его тамъ. Онъ оказался безъ сѣдла, безъ сбруи и такимъ отощавшимъ, что просто жалость было глядѣть на него. Я хотѣлъ было пригнать его къ тебѣ, но онъ ужъ до того одичалъ, что при моемъ приближеніи шарахнулся въ сторону и ударился въ самую чащу; я не могъ послѣдовать за нимъ туда. Если хочешь, пойдемъ искать его. Но только подожди минутку, пока я сведу домой свою ослицу. Я сейчасъ же вернусь.

« — Хорошо, я подожду, — отвѣтилъ хозяинъ пропавшаго осла. — Благодарю за услугу. Будь покоенъ, въ долгу у тебя не останусь».

— Замѣтьте, сеноры, что я передаю вамъ все такъ, какъ самъ слышалъ отъ другихъ.. Ну-съ, я продолжаю. "Черезъ нѣсколько времени оба рехидора отправились подъ руку въ лѣсъ; но осла тамъ и слѣдъ простылъ; сколько они его ни искали, никакъ не могли найти. Наконецъ, второй рехидоръ сказалъ:

" — Знаешь что, куманекъ, я придумалъ хитрость; это поможетъ намъ отыскать осла. Я отлично умѣю ревѣть по-ослиному, а если и ты хоть немного обладаешь этимъ талантомъ, то дѣло въ шляпѣ.

" — О, что касается этого таланта, — отвѣтилъ первый рехидоръ, — то со мной въ немъ никто не можетъ сравниться, даже мой оселъ.

" — Отлично, — сказалъ второй рехидоръ. — Теперь вотъ что: ты или на одну сторону горы, а я пойду на другую, съ тѣмъ, чтобы намъ обойти ее во всѣхъ направленіяхъ. По временамъ мы будемъ ревѣть по-ослиному, и если твой оселъ недалеко, то онъ услышитъ насъ и непремѣнно прибѣжитъ къ одному изъ насъ.

" — Право, кумъ, — воскликнулъ хозяинъ осла, — твоя выдумка очень хороша и вполнѣ достойна твоей умной головы.

"Кумовья разошлись въ разныя стороны; но какъ только заревѣлъ первый, ему тотчасъ же отвѣтилъ второй и притомъ такъ естественно, что первый опрометью бросился назадъ и наткнулся на второго.

" — А гдѣ же мой оселъ? — спросилъ онъ.

" — Не знаю, отвѣтилъ второй. — Это я ревѣлъ… Хорошо?

" — Да смѣло можно сказать, — замѣтилъ первый, — что между тобой и настоящимъ осломъ нѣтъ никакой разницы, когда ты ревешь. Я въ жизни не слыхивалъ ничего подобнаго.

" — Да и я долженъ сознаться, — подхватилъ второй, — что эти похвалы болѣе заслужены тобою, чѣмъ мною. Клянусь Богомъ, Который меня создалъ, что и ты не уступишь самому лучшему ослу въ мірѣ! Звуки, издаваемые тобою, очень сильны, тонъ превосходный, переливы скоры и вѣрны. Ты положительно превосходишь меня, и я охотно уступаю тебѣ въ этомъ искусствѣ верхъ.

" — Ну? — съ радостью воскликнулъ первый. — Это очень пріятно слышать. Я теперь буду о себѣ лучшаго мнѣнія, чѣмъ былъ до сихъ поръ, разъ у меня открылся такой замѣчательный талантъ. Все-таки я не, думалъ, чтобы у меня выходило такъ хорошо, какъ ты говоришь.

" — Это доказываетъ только то, — сказалъ второй, — что бываютъ таланты, о которыхъ самъ обладатель ихъ ничего не знаетъ, такъ что они пропадаютъ для свѣта безъ всякаго примѣненія; а это, конечно, чрезвычайно жаль.

Ну, наши таланты, — замѣтилъ первый, — едва ли кому нужны, кромѣ насъ самихъ, да и то лишь въ настоящемъ случаѣ. Дай Богъ, чтобы отъ нихъ была польза на этотъ разъ.

"Послѣ этой бесѣды рехидоры снова разошлись, но то и дѣло своимъ прекраснымъ ослинымъ ревомъ вводили другъ друга въ заблужденіе и сбѣгались вмѣстѣ, воображая, что бѣгутъ на голосъ настоящаго осла. Наконецъ, они условились издавать ревъ по два раза подъ рядъ, чтобы знать, что это ревутъ они, а не оселъ. Долго они бродили по лѣсу на горѣ, потрясая ревомъ всю гору, пока не наткнулись, въ концѣ-концовъ, на полуобглоданный хищными птицами трупъ отыскиваемаго осла. Тутъ они поняли, почему имъ не откликался оселъ, несмотря на ихъ искусный ревъ….

" — Ну, теперь ясно, отчего онъ намъ не отвѣчалъ, — сказалъ его хозяинъ. — Долго же мы могли тутъ бѣгать и ревѣть, если бы случай не привелъ насъ въ это мѣсто!.. Однако, ты, любезный кумъ, доставилъ мнѣ такое удовольствіе своимъ превосходнымъ ревомъ, что я не жалѣю о потерянномъ времени и даже о томъ, что нашелъ своего осла мертвымъ.

" --Я могу отъ чистаго сердца сказать тебѣ то же самое, — отвѣчалъ второй рехидоръ.

«Послѣ этого оба рехидора, усталые и охрипшіе, возвратились домой и разсказали своимъ семейнымъ, сосѣдямъ и знакомымъ исторію своихъ поисковъ осла, при чемъ наперебой хвалили другъ друга за удивительное умѣніе ревѣть но-ослиному. Исторія эта быстро разнеслась по всему околотку, и всѣ слышавшіе ее хохотали до упаду. Но такъ какъ дьяволъ никогда не дремлетъ и любитъ раздувать ссоры и распри, то ему пришло въ голову воспользоваться этимъ, въ сущности, неважнымъ случаемъ и перессорить жителей всѣхъ окрестныхъ селеній. Онъ внушилъ несчастную мысль жителямъ другихъ деревень, при встрѣчахъ съ жителями деревни, о которой я вамъ разсказываю, ревѣть по-ослиному, съ цѣлью осмѣять ихъ рехидоровъ. Мало-по-малу дѣло дошло до того, что всѣ обитатели окрестныхъ селъ и деревень стали смотрѣть на односельчанъ прославившихся ослинымъ ревомъ рехидоровъ, какъ на зачумленныхъ, и но хотятъ знаться съ ними. Я самъ принадлежу къ числу оскорбляемыхъ и не разъ уже, вмѣстѣ съ моими односельчанами, выступалъ съ оружіемъ въ рукахъ противъ насмѣшниковъ. Завтра вотъ мы опять выходимъ противъ деревни, находящейся въ двухъ миляхъ отъ нашей; поэтому я и накупилъ, по порученію всей нашей деревни, столько оружія, такъ какъ битва предполагается жаркая», — заключилъ разсказчикъ.

Только что Санчо, отъ души хохотавшій надъ этимъ разсказомъ, хотѣлъ что-то сказать, какъ вдругъ въ дверяхъ трактирной залы показался человѣкъ, одѣтый въ козьи шкуры. Лѣвый глазъ его и почти вся лѣвая щека были залѣплены громаднымъ пластыремъ.

— Хозяинъ! есть у васъ лишнія мѣста въ трактирѣ? — крикнулъ онъ на всю залу. — За мною ѣдутъ обезьяна-ворожея и лица комедіи «Освобожденіе Мелизандры».

— Добро пожаловать, дядя Педро! — весело проговорилъ трактирщикъ. — А гдѣ же осталась твоя обезьяна и театръ?

— Сейчасъ прибудутъ, — отвѣтилъ незнакомецъ. — Я пошелъ впередъ, чтобы узнать, есть ли мѣста для насъ.

— Для дяди Педро у меня всегда найдется мѣсто. Въ случаѣ надобности, я прогналъ бы даже самого герцога Альбу для такого дорогого гостя, — съ улыбкой сказалъ хозяинъ. — На твое счастье есть тутъ такіе господа, которые, навѣрное, охотно заплатятъ за удовольствіе посмотрѣть твои чудеса.

— Очень радъ, — проговорилъ Педро. — Я даже сбавлю съ обыкновенной цѣны. Мнѣ бы только окупить свой расходъ, я и то буду доволенъ. Ну, такъ ждите: сейчасъ все здѣсь будетъ

Съ этими словами онъ вышелъ изъ трактира.

Донъ-Кихотъ сталъ разспрашивать хозяина, кто этотъ дядя Педро и что у него за обезьяна и театръ.,

— Это знаменитый маріонеточный актеръ, — пояснилъ трактирщикъ. — Онъ съ нѣкотораго времени разъѣзжаетъ по всему Ламанчу со своими куклами, которыя представляютъ, какъ Мелизандра была освобождена знаменитымъ дономъ Гаиферосомъ. Это очень интересная комедійна, и дядя Педро такъ хорошо разыгрываетъ ее, что въ этой части королевства давно невидали ничего подобнаго. Кромѣ того, онъ возитъ съ собой обезьяну, самую искусную, какую только можно найти. Если ей предложить вопросъ, она внимательно выслушаетъ его, а потомъ вскочитъ на плечо къ своему хозяину и шепчетъ ему на ухо свой отвѣтъ, который онъ и переводитъ съ ея языка. Она охотнѣе отвѣчаетъ на вопросы о прошедшемъ, чѣмъ о будущемъ; иногда ошибается, но большею частью говоритъ правду, такъ что мы готовы думать, ужъ не сидитъ ли въ ней чортъ. За каждый вопросъ нужно платить два реала, если обезьяна отвѣчаетъ… то есть, я хочу сказать: если ея хозяинъ даетъ вмѣсто нея отвѣтъ, послѣ того, какъ она по-своему скажетъ ему на ухо, что нужно. Предполагаютъ, что дядя Педро довольно богатъ. Самъ по себѣ, онъ человѣкъ славный и живетъ въ полномъ довольствѣ.

Вскорѣ прибылъ и дядя Педро съ телѣжкой, въ которой лежалъ маленькій театръ, и съ большою мохнатою безхвостою добродушнаго вида обезьяной на рукахъ.

Какъ только Донъ-Кихотъ увидалъ обезьяну, то сейчасъ же спросилъ ее:

— Скажите-ка, госпожа ворожея, что съ нами будетъ?.. Санчо, — обратился онъ къ своему оруженосцу, — дай этому доброму человѣку два реала.

— Сеноръ, — сказалъ Педро, — это животное не отвѣчаетъ на вопросы о будущемъ, а только о прошедшемъ и о настоящемъ.

— Чортъ меня возьми, если я дамъ хоть одинъ оболъ за то, чтобы мнѣ повторили все, что я уже знаю, — вскричалъ Санчо. — Не такой я дуракъ, чтобы платить зря деньги… А если ты, госпожа обезьяньей породы, можешь сказать про настоящее, такъ вотъ тебѣ съ моей стороны два реала; скажи: чѣмъ сейчасъ занята моя жена, Тереза Панца?

Но Педро не взялъ денегъ.

— Я впередъ не беру. За услугу надо платить только тогда, когда она уже оказана, — проговорилъ онъ.

Послѣ этого онъ хлопнулъ себѣ два раза по лѣвому плечу. Обезьяна тотчасъ же вскочила къ нему на это плечо и, приблизивъ ротъ къ его уху, принялась быстро стучать зубами; затѣмъ она опять спрыгнула на свое прежнее мѣсто. Педро посадилъ ее на полъ, а самъ, бросившись въ ноги Донъ-Кихоту и обнявъ его колѣни, воскликнулъ:

— Обнимаю, эти славныя ноги, какъ обнималъ бы Геркулесовы столбы! О, великій возстановитель забытаго странствующаго рыцарства! О, предостохвальный Донъ-Кихотъ Ламанчскій, опора слабыхъ, поддержка падающихъ, утѣшеніе всѣхъ скорбящихъ!

При этомъ неожиданномъ пассажѣ Донъ-Кихотъ остолбенѣлъ, Санчо окаменѣлъ, студентъ былъ пораженъ изумленіемъ, а пажъ — ужасомъ; хозяинъ трактира и крестьянинъ изъ деревни съ ревущими по-ослиному рехидорами вытаращили глаза и разинули рты; кромѣ того, у всѣхъ, за исключеніемъ рыцаря, поднялись дыбомъ волосы на головѣ.

Педро же, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжалъ, обращаясь къ Санчо:

— А ты, добрый Санчо Панца, лучшій изъ оруженосцевъ знаменитѣйшаго въ мірѣ рыцаря, радуйся! Твоя жена Тереза здорова и въ настоящую минуту занята расчесываніемъ льна и потягиваніемъ, по временамъ, вина, изъ стоящаго возлѣ нея глинянаго кувшина съ отбитою ручкой. Послѣднее она дѣлаетъ для того, чтобы у нея спорѣе шла работа.

— Да, она у меня бабенка работящая, — подхватилъ Санчо. — И не будь она такая ревнивая, я и не подумалъ бы промѣнять ее даже на великаншу Андандону, которая, какъ говоритъ мой господинъ, очень умная и хозяйственная дама. А что касается вина, то Тереза себѣ никогда въ немъ не отказываетъ и попиваетъ не хуже нашего брата.

— Я всегда говорилъ и сейчасъ повторю, что много читающій и путешествующій постоянно обогащается новыми знаніями, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Какимъ образомъ, спрашивается, могъ бы кто-нибудь убѣдить меня, что на свѣтѣ существуютъ обезьяны, которыя могутъ знать наше прошлое и настоящее, если бы я самъ собственными глазами не увидѣлъ ея? Я вѣдь, дѣйствительно, тотъ самый Донъ-Кихотъ Ламанчскій, котораго назвалъ этотъ умный звѣрекъ, согрѣшившій только въ томъ, что черезчуръ ужъ расхвалилъ меня. Но каковъ бы я ни былъ въ подробностямъ, я благодарю Небо за то, что оно сдѣлало меня кроткимъ, сострадательнымъ, всегда тотовцмъ всѣмъ помочь и совершенно неспособнымъ прачинить живому существу, не трогающему меня, ни малѣйшаго зла.

— Если бы у меня были деньги, и я спросилъ бы эту интересную ворожею, что случится со мною въ предпринятомъ мною путешествіи, — тихо проговорилъ пажъ.

— Я уже сказалъ, — проговорилъ Педро, поднимаясь на ноги, — что моя обезьяна не отвѣчаетъ на вопросы о будущемъ. Въ противномъ случаѣ я бы и не спросилъ съ васъ денегъ, потому что ради присутствующаго здѣсь знаменитаго рыцаря Донъ-Кихота я готовъ забыть всякіе денежные расчеты. Въ доказательство этого, желая доставить преславному сенору Донъ-Кихоту небольшое развлеченіе, я дамъ представленіе съ моими куклами и ничего за это не возьму.

Донъ-Кихотъ долго задумчиво и пристально смотрѣлъ, на обезьяну, потомъ отвелъ своего оруженосца въ сторону и сказалъ ему:

— Знаешь что, Санчо, не вѣрится мнѣ что-то, чтобы обезьяна сама по себѣ могла угадывать что-нибудь; я думаю, что хозяинъ ея заключилъ съ чортомъ какой-нибудь явный или тайный договоръ.

— Уговоръ! — воскликнулъ Санчо. — Это чорта-то уговаривать? Я полагаю, что дьяволъ и безъ всякихъ уговариваній надѣлаетъ какихъ угодно гадостей. Не дядѣ Педро уговаривать учить его…

— Ты меня не понимаешь, Санчо! — перебилъ Донъ-Кихотъ: не уговоръ, а договоръ сказалъ я. Это значитъ, что Педро, въ обмѣнъ своей души, попросилъ чорта вложить въ его обезьяну способность узнавать прошедшее и настоящее людей, чтобы хозяинъ ея могъ такимъ путемъ зарабатывать себѣ хлѣбъ. Чортъ очень любитъ подобнаго рода сдѣлки, и «уговаривать* его на нихъ, дѣйствительно, не нужно. Этимъ и объясняется, что обезьяна не отвѣчаетъ на вопросы о будущемъ, такъ какъ и дьяволъ не можетъ знать будущаго; развѣ только иногда догадывается о томъ, что должно съ кѣмъ случиться. Удивляюсь только, какъ не привлекутъ къ духовному суду этой обезьяны, чтобы узнать, откуда она получила даръ отгадывать. Не можетъ же она умѣть читать по звѣздамъ, и самъ хозяинъ ея едва ли смыслитъ что-нибудь въ астрологіи и составленіи гороскоповъ, которые теперь въ такой модѣ, что безъ нихъ у насъ, въ Испаніи, почти никто не обходится. Многіе составляютъ ихъ наобумъ, врутъ, что только приходить имъ въ пустую голову, и своимъ невѣжествомъ и безсовѣстнымъ враньемъ унижаютъ эту великую, правдивую науку. Я знаю одну даму, которая обратилась къ одному изъ доморощенныхъ „астрологовъ“ съ вопросомъ: ощенится ли ея маленькая собачка, и если да, то сколько будетъ у нея щенятъ и какого цвѣта? Тотъ сдѣлалъ какія-то мнимыя вычисленія и отвѣтилъ, что будетъ трое щенятъ: одинъ щенокъ будетъ зеленый, другой — красный, а третій — пестрый, если только собачка произведетъ ихъ въ полдень или полночь непремѣнно въ понедѣльникъ или субботу. Послѣдствіемъ этого было то, что дама, которой очень хотѣлось имѣть краснаго и зеленаго щеночковъ, пригласила врача и уговорила его устроить, съ помощью своего искусства, такъ, чтобы собачка принесла щенятъ въ опредѣленное время. Врачъ устроилъ — и собачка отъ этого погибла, разрѣшившись мертвыми щенками. Но кредитъ астролога отъ этого нисколько не пострадалъ: онъ увѣрилъ даму, что виноватъ во всемъ врачъ.

— А все-таки, ваша милость, — сказалъ Санчо, — не худо бы вамъ спросить у этой обезьяны, правда ли все то, что вы сегодня видѣли въ пещерѣ Монтезиноса; а то мнѣ, — не въ обиду будь вамъ сказано, — все кажется, что вы видѣли это во снѣ.

— Я убѣжденъ, что видѣлъ все это наяву, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Но, пожалуй, я спрошу обезьяну.

Въ это время къ рыцарю подошелъ Педро объявить, что театръ готовъ.

— Пожалуйте посмотрѣть, ваша милость, — добавилъ онъ. — Надѣюсь» вамъ понравится.

Но Донъ-Кихотъ выразилъ желаніе сначала узнать отъ обезьяны, видѣлъ ли онъ сонъ или дѣйствительность въ пещерѣ Монтезиноса.

Педро молча заставилъ обезьяну прыгнуть къ нему на лѣвое плечо^ и сказалъ ей:

— Слушай, обезьянушка, сеноръ рыцарь спрашиваетъ, сонъ или дѣйствительность онъ видѣлъ въ пещерѣ, называемой Монтеэнносекою.

Обезьяна постучала своему хозяину въ ухо зубами, послѣ чего тотъ громко сказалъ:

— Обезьяна говоритъ, что все видѣнное вашей милостью въ пещерѣ вполовину правдоподобно, а вполовину невѣроятно. Вотъ все, что она въ настоящее время можетъ отвѣтить на вашъ вопросъ. А если вамъ угодно получить болѣе ясный и подробный отвѣтъ, то она можетъ дать его только въ слѣдующую пятницу; до того же дня ея даръ ясновидѣнія ослабленъ.

— Ну, такъ и есть! — вскричалъ Санчо. — Такъ я и думалъ, что, по-крайней-мѣрѣ, половина того, что вы намъ насказали, — вранье! А еще вѣрнѣе, что вамъ и все-то просто пригрезилось. Статочное ли дѣло" чтобы люди жили по пятисотъ лѣтъ подъ землею и превращались въ рѣки да въ какія-то лагуны!

— Будущее покажетъ всю истину, — произнесъ Донъ-Кихотъ. — Гдѣ бы и что бы ни было скрыто, хотя бы и въ самыхъ глубокихъ нѣдрахъ земли, — все это когда-нибудь да должно выйти на свѣтъ Божій… Но пойдемъ смотрѣть театръ дяди Педро. Быть-можетъ, мы и въ самомъ дѣлѣ увидимъ что-нибудь интересное.

— Что-нибудь интересное! — обиженно повторилъ Педро. — Помилуйте, ваша честь, да мой театръ заключаетъ въ себѣ столько интереснаго, что ваша милость едва ли когда-нибудь видали что-либо подобное.

— Хорошо, хорошо! — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, — посмотримъ. Operibus credite non verbis (вѣрьте дѣламъ, а не словамъ), говорили древніе… Ну, веди насъ къ своему театру.

Педро повелъ всю присутствующую компанію въ сосѣднюю комнату" гдѣ былъ разставленъ и блестяще освѣщенъ множествомъ восковыхъ свѣчей театръ маріонетокъ. Самъ Недро скрылся за занавѣсъ, чтобы оттуда управлять куклами; впереди же онъ поставилъ мальчика, служившаго ему помощникомъ, который долженъ былъ давать необходимы" объясненія зрителямъ, показывая палочкой на то, что объяснялъ.

ГЛАВА XXVI,
въ которой дается новый образецъ неподражаемаго мужества славнаго Донъ-Кихота.

Когда зрители усѣлись и замерли въ безмолвномъ напряженномъ ожиданіи, вдругъ раздались звуки кимваловъ, трубъ и рожковъ. Послѣ краткой увертюры, исполненной сравнительно недурно, мальчикъ, стоявшій съ палочкой въ рукахъ на сценѣ, пискливо провозгласилъ:

— Правдивая исторія, которая сейчасъ будетъ разыгрываться предъ вами, уважаемые сеноры, заимствована слово въ слово изъ старинныхъ французскихъ лѣтописей и испанскихъ романсовъ, переходящихъ изъ устъ въ уста и распѣваемыхъ даже малыми ребятами. Это — исторія освобожденія дономъ Гаиферосомъ супруги его Мелизандры, находившейся въ Испаніи, въ плѣну у мавровъ, въ городѣ Сансуэнѣ, именуемомъ нынѣ Сарагоссой. Смотрите, вотъ донъ Гаиферосъ играетъ въ триктракъ, какъ это и поется въ пѣснѣ: «Въ триктракъ играетъ донъ Гаиферосъ, о Мелизаядрѣ уже забывая». Теперь выходить на сцену, съ короной на головѣ и скипетромъ въ рукахъ, императоръ Карлъ Великій, мнимый отецъ Мелизандры. Разгнѣванный на своего увлекающагося игрою и вообще бездѣльничающаго зятя, онъ пришелъ съ намѣреніемъ сдѣлать ему строгій выговоръ. Слышите, какъ запальчива и рѣзко кричитъ императоръ? Того и гляди, ударитъ зятя по лицу скипетромъ. Нѣкоторые историки даже увѣряютъ, что онъ такъ и сдѣлалъ. Указавши дону Гаиферосу, какимъ позоромъ тотъ покроетъ себя, если не попытается освободить своей супруги, Императоръ говоритъ въ заключеніе: «Я вамъ сказалъ все; теперь берегитесь!» — Видите, сеноры, какъ императоръ повертывается къ доцу Гаиферосу спиною и какъ послѣдній, тоже разгнѣванный, опрокидываетъ столъ чгь триктракомъ, торопливо требуетъ свое оружіе и просить своего двоюроднаго брата Роланда снабдить его на время славнымъ мечомъ рыцаря Дюрандара. Роландъ не хочетъ дать Гаиферосу. этого меча, но соглашается отправиться вмѣстѣ съ нимъ освобождать его супругу, несмотря на страшную трудность этого подвига. Но донъ Гаиферосъ отказывается отъ этого предложенія Роланда и говорить ему, что онъ самъ, безъ помощи другихъ, освободитъ Мелизандру, хотя бы она была скрыта въ самой преисподней. Послѣ этого донъ Гаиферосъ вооружается и готовится немедленно отправиться въ путь. Вотъ, на правой сторонѣ появляется башня. Полагаютъ, что это одна изъ башенъ сарагосскаго альказара, называемаго нынѣ «Альхаферіей». Выходящая на вышку башни дама, одѣтая по-мавритански, — сама несравненная Мелизандра. Она часто выходитъ на верхъ башни, чтобы взглянуть въ сторону Франціи, при чемъ мысли ея постоянно обращаются къ Наряжу и къ ея супругу; этимъ она только и утѣшается въ плѣну. Сейчасъ начнется приключеніе, о какомъ вы, сеноры, вѣроятно, раньше и понятія не имѣли. Видите, какъ сзади волчьими шагами подкрадывается къ прекрасной Мелизандрѣ отвратительнаго вида мавръ? Онъ приложилъ палецъ къ губамъ, выражая этимъ свою осторожность. Смотрите, какъ онъ обхватываетъ красавицу, повертываетъ ея очаровательное личико къ себѣ и цѣлуетъ ее прямо въ губы, и съ какимъ негодованіемъ она вырывается у него, отплевывается, утираетъ губы рукавомъ бѣлоснѣжной сорочки, рветъ на себѣ волосы и вообще выражаетъ полное отчаяніе. Теперь взгляните на эту важную особу въ тюрбанѣ, прогуливающуюся по роскошнымъ дворцовымъ галлереямъ. Это самъ король Марсиліо, болѣе извѣстный подъ именемъ Абдъ-аль-Малекъбенъ-Омара. Онъ видѣлъ дерзкую продѣлку мавра, поцѣловавшаго Мелизандру, и хотя этотъ мавръ его родственникъ, тѣмъ не менѣе, онъ приказываетъ схватить его, дать ему двѣсти палокъ и провести его по всѣмъ улицамъ города, въ сопровожденіи глашатая и алгвазиловъ. Смотрите, вотъ уже идутъ исполнять королевскій приговоръ; у мавровъ никогда не бываетъ судебныхъ разбирательствъ со свидѣтелями, очными ставками и тому подобными подробностями, какъ дѣлается у насъ…

— Мальчикъ! — крикнулъ Донъ-Кихотъ, — продолжай свои объясненія безъ излишнихъ подробностей, не идущихъ прямо къ дѣлу. Мы и такъ поймемъ, что нужно.

— Смотри, мальчикъ, — раздался голосъ Педро изъ-за занавѣса, — не забывайся! Слушай, что говоритъ тебѣ сеноръ рыцарь. Это будетъ лучше. Умнѣй его никто не скажетъ и не посовѣтуетъ.

— Хорошо, — отвѣтилъ мальчикъ и сталъ продолжать свою исторію. — Эта фигура, выѣхавшая верхомъ на конѣ и закутанная въ широкій и длинный гасконскій плащъ, — самъ Гаиферосъ, котораго съ такимъ нетерпѣніемъ ждетъ его супруга. Избавленная отъ дерзкаго мавра, она опять вышла на верхъ башни. Увидѣвъ пріѣзжаго рыцаря, но не узнавая его, она кричитъ ему съ башни:

Рыцарь, если ты держишь путь во Францію, то спроси тамъ о Гаиферосѣ и передай ему поклонъ отъ несчастной Мелизандры!«

Но Гаиферосъ поднимаетъ забрало, и Мелизандра радостно всплескиваетъ руками, узнавъ своего дорогого мужа. Вотъ она спускается съ башни къ дону Гаиферосу. Но, о, несчастная! она зацѣпилась юбкой за перила и повисла въ воздухѣ. Однако, милосердое Небо не допускаетъ ее погибнуть. Донъ Гаиферосъ подъѣзжаетъ ближе къ башнѣ, освобождаетъ жену и сажаетъ ее къ себѣ на лошадь, которая громко, ржетъ отъ удовольствія при видѣ такой красавицы… Вотъ конь съ прекрасной парочкой уже мчится во весь духъ назадъ, по дорогѣ во Францію… Дай вамъ Богъ, вѣрные и мужественные супруги, возвратиться здравыми и невредимыми на родину и жить тамъ долгіе годы въ мирѣ, любви и довольствѣ!..

— Не залетай за облака, малый! — крикнулъ Педро. — Держись лучше земли. Не наше съ тобою дѣло пускаться въ такія нѣжности.

Мальчикъ, пробормотавъ что-то, продолжалъ:

— Но отъ людей рѣдко что укроется. Кто-то подглядѣлъ похищеніе Мелизандры мужемъ и тотчасъ же донесъ объ этомъ королю Марсиліо, который приказалъ поднять тревогу. Видите, какая вдругъ суматоха поднялась въ городѣ, какая толкотня и суетня, какъ всѣ бѣгутъ сломя голову» чуть не давя другъ друга, услыхавъ тревожный звонъ колоколовъ со всѣхъ башенъ и минаретовъ…

— Ну, мальчикъ, — перебилъ Донъ-Кихотъ, — это ты ужъ началѣ нести чушь: у мавровъ не употребляется колоколовъ; вмѣсто колокольнаго звона у нихъ бьютъ въ кимвалы и дуютъ въ рожки. Заставлять звонить въ Сансуэнѣ, значитъ искажать дѣйствительность.

Педро пересталъ звонить и отвѣтилъ за своего помощника:

— Сеноръ рыцарь, будьте снисходительны и не обращайте вниманія на такіе пустяки, которые не имѣютъ особеннаго значенія въ нашемъ дѣлѣ. Развѣ и на большихъ театрахъ, съ настоящими, живыми актерами, не представляются комедіи, переполненныя глупостями и небылицами, но, тѣмъ не менѣе, приводящія публику въ такой восторгъ, что вся зала дрожитъ отъ рукоплесканій?.. Продолжай, мальчикъ! Лишь бы карманъ не былъ въ накладѣ, а тамъ пусть въ моихъ комедіяхъ будетъ больше чуши, чѣмъ атомовъ въ солнцѣ!

— Глядите, сеноры, — снова запищалъ мальчикъ, — какая многочисленная и блестящая кавалерія выступаетъ въ погоню за бѣглецами! Слышите, сколько заиграло трубъ, забило барабановъ, зазвучало кимваловъ и рожковъ! Страшно становится за прекрасныхъ, добродѣтельныхъ супруговъ! Того и гляди ихъ поймаютъ, привяжутъ къ хвосту коня и приведутъ съ позоромъ назадъ. Это было бы ужасное зрѣлище!

Увидавъ толпы мавровъ и услыхавъ звуки инструментовъ и стукъ оружія, Донъ-Кихотъ нашелъ нужнымъ вмѣшаться, чтобы помочь бѣглецамъ. Вытянувшись во весь ростъ, онъ крикнулъ громовымъ голосомъ:

— Я никогда не допущу, чтобы въ моемъ присутствіи сыграли подобную глупую штуку съ такимъ славнымъ рыцаремъ и самоотверженнымъ мужемъ, какъ донъ Гаиферосъ!.. Прочь, подлые, ничтожные людишки! не смѣйте преслѣдовать благородныхъ бѣглецовъ, иначе вы будете имѣть дѣло со мной!

Однимъ могучимъ прыжкомъ онъ очутился на сценѣ и, обнаживъ шпагу, принялся косить направо и налѣво мавританскую кукольную армію, опрокидывая однихъ, пронзая другихъ и отрубая кому ногу, кому руку, кому голову. Въ пылу битвы онъ чуть было не раскроилъ черепа даже самому хозяину театра, если бы тотъ не успѣлъ во время убрать свою голову.

— Остановитесь, ради Бога, сеноръ рыцарь! — испуганно закричалъ Педро. — Опомнитесь, ваша милость, умоляю васъ! Вѣдь вы уничтожаете не настоящихъ мавровъ, враговъ нашей церкви и родины, а куколъ, которыя составляютъ все мое имущество, и безъ которыхъ я долженъ сдѣлаться нищимъ!

Но расходившійся Донъ-Кихотъ не угомонился до тѣхъ поръ, пока не уничтожилъ всего мавританскаго войска, тяжело ранилъ короля Марсиліо, разрубилъ надвое императора Карла Великаго въ коронѣ на головѣ и со скипетромъ въ рукахъ, и не разрушилъ всей Сансуэны. Публика, конечно, пришла въ ужасъ, а обезьяна поспѣшила удрать изъ окна на крышу, откуда ея хозяину потомъ съ большимъ трудомъ удалось сманить ее. Даже самъ Санчо струхнулъ не на шутку, потому что ему еще ни разу не случалось видѣть своего господина въ такомъ азартѣ, какъ онъ увѣрялъ всѣхъ по минованіи грозы.

Поразивъ наголову мавровъ и не оставивъ камня на камнѣ въ ихъ городѣ, Донъ-Кихотъ немного успокоился и, отирая потъ съ своего высокаго лба, проговорилъ:

— Я желалъ бы, чтобы въ настоящую минуту находились переда мною всѣ не вѣрующіе въ странствующихъ рыцарей и не признающіе благодѣяній, оказываемыхъ ими міру. Спросилъ бы я ихъ, что сталось бы съ Мелизандрой и дономъ Гаиферосомъ, если бы не я? Безъ всякаго сомнѣнія, они погибли бы: эти собаки-мавры поймали бы примѣрныхъ супруговъ и расправились бы съ ними по-своему. Да здравствуетъ же странствующее рыцарство и да благоденствуетъ оно на радость угнетеннаго человѣчества!

— Оно-то будетъ здравствовать, — раздался жалобный голосъ Педро, — а мнѣ придется умирать, потому что у меня теперь ничего не осталось" и мнѣ остается только воскликнуть вмѣстѣ съ королемъ Родриго: «Вчера я былъ владыкой всей Испаніи, а сегодня не имѣю даже ни одной бойницы!» и проститься съ жизнью. Не больше получаса тому назадъ я былъ владыкою королей и императоровъ, имѣлъ конюшни, полныя прекраснѣйшихъ лошадей, и сундуки, набитые всякимъ добромъ, а теперь я сталъ убогимъ нищимъ. Даже моя обезьяна пропала: не мало придется мнѣ помучиться прежде, чѣмъ я опять поймаю ее!.. Все мое благополучіе разсѣялось, какъ дымъ, благодаря бѣшенству этого сумасшедшаго рыцаря, котораго почему-то называютъ защитникомъ слабыхъ, бичемъ зла, поддержкою неимущихъ и чѣмъ-то еще въ томъ же родѣ. Можетъ-быть, онъ и заслужилъ отъ кого-нибудь такія похвалы, но только не отъ меня. Я о немъ могу сказать лишь то, что рыцарь Печальнаго Образа лишилъ меня всего, что я имѣлъ!

— Не горюй, дядя Педро, — принялся утѣшать его разжалобившійся Санчо, — не надрывай ты мнѣ сердца своими грустными словами! Мой господинъ такой добрый человѣкъ и усердный христіанинъ, что, навѣрное, вдвое вознаградить тебя за все, что онъ испортилъ у тебя.

— Я тоже добрый христіанинъ, а Теперь, вдобавокъ, сдѣлался нищимъ, — отвѣтилъ Педро" — поэтому твой господинъ, Донъ-Кихоть, обязанъ уплатить мнѣ хоть половину моихъ убытковъ. Если же онъ ничего не заплатить, то совѣсть будетъ вѣчно терзать его, потому что для того, кто наноситъ другимъ ущербъ и не желаетъ ничѣмъ вознаградить за него, нѣтъ спасенія.

— Это правда, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Но только я не могу понять, какой же я нанесъ тебѣ ущербъ?

— Какъ, какой ущербъ?!.. — вскричалъ Педро. — А кто же изрубиль всѣ мои маріонетки и разнесъ въ пухъ и прахъ весь мой хорошенькій театръ, какъ не ваша милость своею непобѣдимою рукой? Чѣмъ я теперь буду питаться, когда вы отняли у меня все мое достояніе?

— Да, — произнесъ Донъ-Кихотъ, — теперь я окончательно убѣжденъ, что нисколько не ошибался, когда думалъ, что преслѣдующіе меня волшебники показываютъ мнѣ сначала вещи въ настоящемъ видѣ, а потомъ превращаютъ ихъ въ совершенно другія… Увѣряю всѣхъ присутствующихъ, что все сейчасъ происходившее передъ нашими глазами, было, дѣйствительно, такъ, какъ оно казалось. Мелизандра, донъ Гаиферосъ, король Марсиліо и императоръ Карлъ Великій были для меня лицами живыми, почему я и пришелъ въ такое страшное негодованіе и, исполняя долгъ странствующаго рыцаря, поспѣшилъ подать помощь бѣглецамъ, т.-е. лицамъ, нуждающимся въ ней. Подъ вліяніемъ этого добраго намѣренія я и сдѣлалъ то, что вы видѣли. И если дѣло вышло совершенно иначе, слѣдуетъ винить не меня, а моихъ враговъ-волшебниковъ. Но, тѣмъ не менѣе, я готовъ вознаградить вашего дядю Педро за понесенные имъ убытки. Пусть онъ сосчитаетъ, сколько я, по его мнѣнію, обязанъ ему заплатить, и онъ получитъ отъ меня всю сумму ходячею кастильскою монетой.

— Другого я и не ожидалъ отъ вашей милости, — сказалъ Педро уже льстивымъ голосомъ, отвѣсивъ рыцарю низкій поклонъ. — Развѣ можетъ поступить иначе доблестный Донъ-Кихотъ Ламанчскій, истинный защитникъ и покровитель всѣхъ обездоленныхъ и страждущихъ? Его безпримѣрному христіанскому милосердію, какъ и храбрости, нѣтъ предѣла! Если кто-нибудь осмѣлится утверждать противное, тому я собственноручно сверну шею!.. Пусть хозяинъ этого дома и великій оруженосецъ Санчо будутъ оцѣнщиками и посредниками между благороднымъ рыцаремъ и мною. Прошу ихъ рѣшить, что стоятъ мои изувѣченныя куклы.

Хозяинъ трактира и Санчо охотно взялись быть оцѣнщиками. Педро поднялъ съ полу обезглавленнаго короля Марсиліо и, показывая его имъ, проговорилъ:.

— Я думаю, вы видите съ перваго взгляда, что возвратить этому королю его первоначальный видъ невозможно. Такъ какъ это одна изъ главныхъ фигуръ, то взять за нее менѣе четырехъ съ половиною реаловъ я не могу.

— Хорошо, — сказалъ Донъ-Кихотъ, не дожидаясь приговора оцѣнщиковъ. — Дальше!

— За разрубленнаго пополамъ, сверху до низу, императора Карла Великаго, — продолжалъ Педро, подымая обѣ половины фигурки, изображавшей императора, — не дорого будетъ, я полагаю, пять съ четвертью реаловъ.

— Ну, и нельзя сказать, чтобы это было дешево! — замѣтилъ Санчо.

— Не дорого и не дешево, — сказалъ трактирщикъ. — Положимъ, однако, для ровнаго счета пять реаловъ.

— Дать ему пять съ четверью, — рѣшилъ Донъ-Кихотъ. — Цѣнить, главнымъ образомъ, нужно причиненный мною нечаянно Педро общій вредъ, и нечего торговаться изъ-за четверти реала. Но я попросилъ бы только скорѣе покончить съ этимъ дѣломъ, такъ какъ я проголодался и хотѣлъ бы поужинать.

— За прекрасную Мелизандру, оставшуюся безъ носа и безъ глазъ, прошу два реала двѣнадцать мараведисовъ, — продолжалъ Педро.

— Погоди! — воскликнулъ Донъ-Кихотъ. — Какъ могъ случиться такой грѣхъ съ Мелизандрой, когда она съ мужемъ уже должна быть на границѣ Франціи? Я самъ видѣлъ, съ какою страшною быстротой помчалъ ихъ конь… Что же ты теперь показываешь намъ кошку вмѣсто зайца? Эта дама съ отрубленнымъ носомъ и выколотыми глазами вовсе не Мелизандра. Нехорошо прибѣгать къ обману, Педро, когда имѣешь дѣло съ благородными людьми: этимъ только на себя самого навлечешь справедливое порицаніе… Продолжай!

Видя, что у рыцаря опять начинается умопомраченіе, Педро не сталъ спорить, и поспѣшилъ оговориться:

— Да, я въ самомъ дѣлѣ ошибся: это не Мелизандра, а одна изъ ея служанокъ, случайно попавшая въ битву… Я и забылъ, что прекрасной Мелизандрѣ удалось благополучно бѣжать съ мужемъ. Ну, за эту фигуру попрошу не больше шестидесяти мараведисовъ.

Оцѣнка поврежденныхъ фигуръ кончилась тѣмъ, что Педро получилъ за все сорокъ реаловъ, при чемъ попросилъ прибавить ему два реала за поимку сбѣжавшей со страху обезьяны. Санчо не соглашался на эту прибавку, но Донъ-Кихотъ сказалъ своимъ властнымъ голосомъ:

— Дать и эти два реала, если не за поимку обезьяны, которая, вѣроятно, далеко не ушла, то просто въ видѣ награды за хлопоты вообще. Я бы охогао далъ и больше тому, кто сказалъ бы мнѣ навѣрное, что прекрасная Мелизандра и донъ Гаиферосъ благополучно прибыли во Францію и живутъ тамъ въ любви и согласіи среди родныхъ и друзей.

— Никто не можетъ этого знать лучше моей обезьяны, — замѣтилъ Педро. — Пойдемте пока ужинать, потомъ я поищу ее. Авось, и въ самомъ дѣлѣ, она не далеко ушла.

Донъ-Кихотъ,.особенно расщедрившійся въ этотъ день, пригласилъ всю компанію ужинать на свой счетъ, за что, конечно, былъ осыпанъ единодушными похвалами.

Ужинъ прошелъ очень весело. Вскорѣ послѣ ужина всѣ улеглись спать. Возчикъ оружія скрылся изъ трактира еще до зари, вслѣдъ за нимъ убрался и студентъ, который наканунѣ еще простился съ Донъ-Кихотомъ и получилъ отъ него на дорогу шесть реаловъ. Педро, имѣвшій свои причины не желать новой встрѣчи съ Донъ-Кихотомъ, котораго зналъ какъ нельзя лучше, также чуть свѣтъ собралъ обломки своего театра и отправился далѣе. Обезьяна ночью сама явилась къ нему на сѣновалъ, гдѣ онъ ночевалъ.

Наконецъ, въ восемь часовъ утра уѣхали и Донъ-Кихотъ съ Санчо, безпрекословно заплативъ по длинному счету хозяина, не знавшаго, чему болѣе удивляться: безумію ли Донъ-Кихота или его щедрости.

Оставимъ на время нашихъ героевъ и разскажемъ кое-что другое, имѣющее отношеніе къ этой главѣ.

ГЛАВА XXVII,
въ которой повѣствуется о томъ, кто былъ дядя Педро, и описывается непріятное приключеніе, случившееся съ Санчо.

Читатель, навѣрное, помнить еще Хинеса Пассамонта, освобожденнаго Донъ-Кихотомъ изъ цѣпей вмѣстѣ съ другими каторжниками въ Сіеррѣ-Моренѣ и укравшаго у Санчо его осла, котораго, какъ извѣстно, оруженосецъ вскорѣ получилъ обратно. Дядя Педро и былъ этотъ самый Хинесъ. Убѣгая отъ карающей руки правосудія, каторжникъ рѣшился проскользнуть въ Аррагонію. Тамъ онъ измѣнилъ свое имя и изуродовалъ до неузнаваемости лицо, залѣпивъ лѣвую половину его зеленымъ пластыремъ. Послѣ этого онъ пріобрѣлъ себѣ театръ маріонетокъ, купилъ у христіанъ, бывшихъ въ плѣну въ Берберіи, обезьяну, которую и пріучилъ по его знаку, вскакивать къ нему на плечо и показывать видъ, будто она шепчетъ ему на ухо. Съ этою обезьяной и театромъ онъ и сталъ разъѣзжать по Аррагоніи и давать представленія въ деревняхъ. Прежде, чѣмъ вступить въ слѣдующую по пути деревню, онъ въ сосѣдней собиралъ о ней свѣдѣнія: какъ кто тамъ живетъ, какія въ какомъ домѣ происходили выдающіяся событія и тому подобное. Запомнивъ все это, онъ пріѣзжалъ въ слѣдующую деревню, показывалъ сначала тамъ свой театръ, разыгрывалъ на немъ разныя избитыя, но интересныя для деревенскихъ жителей комедійки, потомъ, по окончаніи представленій, продѣлывалъ различные фокусы съ обезьяной, которая, по его словамъ, отгадывала прошедшее и настоящее, а иногда, впрочемъ очень рѣдко, и будущее. За ея отвѣты онъ, обыкновенно, бралъ два реала, а часто и дешевле, смотря по обстоятельствамъ. А такъ какъ онъ имѣлъ дѣло съ лицами, тайны которыхъ ему были извѣстны, то, при мнимой помощи своей обезьяны, постоянно разсказывалъ такія вещи, которыхъ онъ, какъ человѣкъ заѣзжій, не могъ знать. Благодаря подобнымъ уловкамъ, онъ со своею обезьяной такъ прославился, что народъ чуть не бѣгалъ за нимъ цѣлыми толпами. Конечно, онъ втихомолку подсмѣивался надъ легковѣрными дураками, деньгами которыхъ набивалъ свой карманъ.

Очень понятно, что при встрѣчѣ съ Донъ-Кихотомъ онъ тотчасъ же узналъ рыцаря и его оруженосца, и ему нетрудно было показать видъ, будто обезьяна открыла ему, кто эти лица, и привести всѣхъ этимъ въ крайнее изумленіе. Боясь, чтобы Донъ-Кихотъ или Санчо не узнали его, онъ и поспѣшилъ удрать пораньше изъ трактира.

Теперь мы снова обратимся къ нашему герою и его оруженосцу. Покинувъ трактиръ, Донъ-Кихотъ задумалъ объѣхать берега Эбро, прежде, чѣмъ отправиться въ Сарагоссу, такъ какъ до турнировъ оставалось еще довольно времени.

Направляясь по намѣченному пути, онъЧхалъ двое сутокъ, не встрѣтивъ ничего, достойнаго быть отмѣченнымъ въ его исторіи. Но на третій день, въѣхавъ на одинъ довольно высокій холмъ, рыцарь услыхалъ бой барабановъ, звуки трубъ и бряцаніе оружія, и ему показалось, что это проходитъ цѣлое войско. Однако, приглядѣвшись внимательнѣе, онъ увидѣлъ толпу крестьянъ, человѣкъ въ двѣсти, вооруженныхъ всевозможнымъ оружіемъ: пиками, алебардами, бердышами, арбалетами и просто палками. У нѣкоторыхъ были въ рукахъ нѣчто въ родѣ знаменъ. Спустившись съ холма въ долину, рыцарь могъ различить цвѣта и форму знаменъ и даже прочёсть на нихъ девизы. Особенное его вниманіе привлекло бѣлое шелковое знамя, на которомъ въ миніатюрѣ былъ нарисованъ оселъ, съ высоко поднятою головой, открытою пастью и высунутымъ языкомъ. Вокругъ фигуры осла большими буквами было написано: «Не даромъ такъ усердно ревѣли рехидоры».

По этому знамени Донъ-Кихотъ понялъ, что это собрались крестьяне изъ деревни «ревущихъ рехидоровъ».

— Ну, Санчо, — сказалъ онъ своему оруженосцу, — тутъ собираются совершить напрасное кровопролитіе, и я рѣшилъ воспрепятствовать этому.

— Охота вамъ, ваша милость, ввязываться въ чужія дѣла, — возразилъ Санчо. — Того и гляди, опять мы получимъ въ чужомъ пиру похмелье.

— Ужъ лучше бы ты молчалъ, если не можешь сказать ничего умнаго! — съ досадой произнесъ Донъ-Кихотъ. — Напрасно ты отговариваешь меня отъ однажды принятаго мною намѣренія: ты бы ужъ по опыту долженъ знать, что я никогда не отступаюсь отъ своихъ рѣшеній.

Проговоривъ эти слова, рыцарь въѣхалъ въ толпу, которая охотно разступилась передъ нимъ, думая, что это какой-нибудь воинъ, пожелавшій принять ея сторону.

Приподнявъ забрало, Донъ-Кихотъ смѣло и гордо подъѣхалъ къ бѣлому знамени, съ нарисованнымъ осломъ, гдѣ были собраны предводители отряда. Замѣтивъ, какое благопріятное впечатлѣніе произвело его появленіе, рыцарь возвысилъ голосъ и громко проговорилъ:

— Храбрые молодцы! Прошу не перебивать меня, пока не дослушаете до конца того, что я считаю своимъ долгомъ сказать вамъ. Если же мое разсужденіе вызоветъ ваше неудовольствіе, то я по первому же вашему знаку наложу печать молчанія на свои уста и остановлю движеніе моего языка.

Крестьяне въ одинъ голосъ просили его говорить, что онъ находитъ нужнымъ, и обѣщали внимательно выслушать его.

— Добрые люди! — началъ Донъ-Кихотъ, — я — странствующій рыцарь, слѣдовательно, человѣкъ оружія, и мой долгъ оказывать помощь всѣмъ нуждающимся въ ней. Нѣсколько дней тому назадъ я нечаянно узналъ о случившейся съ вами непріятности и о вашемъ намѣреніи взяться за оружіе, чтобы отомстить за себя. Я серіозно обсудилъ ваше положеніе и пришелъ къ заключенію, что вы напрасно кипятитесь и считаете себя оскорбленными. Никто не можетъ оскорбить цѣлой общины, если только онъ не обвинитъ ее всю въ измѣнѣ, не зноя, кто именно измѣнникъ. Въ видѣ примѣра я укажу вамъ на Діего Ордонеса де-Лару, вызвавшаго на бой цѣлый городъ Замору, такъ какъ онъ не зналъ, что изъ всѣхъ жителей этого города былъ виновенъ въ измѣнѣ одинъ Веллидо Дольфосъ, предательски убившій своего короля. Благодаря своему незнанію, Діего хотѣлъ заставить всѣхъ гражданъ города Заморы отвѣчать за преступленіе, совершонное въ его стѣнахъ, и на всѣхъ ихъ обрушилъ свою мстительную руку… Онъ, впрочемъ, при этомъ немного увлекся, потому что, по словамъ его историковъ, вздумалъ вызвать на бой не только живыхъ и мертвыхъ, женщинъ и младенцевъ — даже еще не рожденныхъ, — но даже и рѣку съ рыбами, и деревья съ плодами, и Богъ вѣсть кого еще… Положимъ, языкъ безъ костей, и когда разумъ перестаетъ управлять имъ, его ничѣмъ не сдержишь. Но, какъ бы тамъ ни было, никто не оскорбился этимъ вызовомъ, потому что его сдѣлалъ одинъ человѣкъ; а вы, вотъ, обижаетесь на оскорбленіе, котораго, въ сущности, вамъ даже не было и нанесено. Подумайте, что бы вышло, если бы жители Вальядолиды бросались на всякого, кто назоветъ ихъ «кавалеросами», въ видѣ намека на погибшаго у нихъ на эшафотѣ Августина де-Казалы? или всѣ бы хватались за ножи, какъ только кто дастъ имъ какое-нибудь прозвище? Въ благоустроенномъ обществѣ граждане должны браться за оружіе лишь въ четырехъ случаяхъ: во-первыхъ, для защиты своей религіи; во-вторыхъ, для защиты собственной жизни, что вполнѣ естественно; въ-третьихъ, для защиты чести ближняго и своего имущества; въ-четвертыхъ, для защиты своего короля въ законной войнѣ, и, наконецъ, если хотите, въ-пятыхъ, — хотя бы это лучше слѣдовало поставить на второе мѣсто, — для защиты отечества. Къ этимъ пяти главнымъ можно присоединить еще нѣсколько второстепенныхъ причинъ, способныхъ побудить насъ взяться за оружіе. Но обнажать мечъ изъ-за какой-нибудь пустой шалости или шутки, которыя могутъ скорѣе разсмѣшить, чѣмъ оскорбить, это, право, друзья мои, въ высшей степени безразсудно! Притомъ же мстить несправедливо, — а справедливой мести быть не можетъ, — значитъ попирать законы исповѣдуемой нами святой религіи, повелѣвающей намъ любить даже враговъ нашихъ и благословлять ненавидящихъ насъ. Съ перваго взгляда эта заповѣдь кажется трудно исполнимою, но это только для тѣхъ, которые болѣе склоняются къ міру, чѣмъ къ Богу, то есть для тѣхъ, у которыхъ плоть торжествуетъ надъ духомъ. Богочеловѣкъ, нашъ Господь Іисусъ Христосъ, Который никогда не лгалъ, да и не могъ солгать, повѣдалъ намъ, что «иго Его — благо, и бремя легко». А могъ ли Онъ заповѣдать намъ исполнять невозможное? Итакъ, добрые люди, законы Божескіе и человѣческіе обязываютъ васъ успокоиться и положить оружіе.

— Чортъ меня возьми! — пробормоталъ Санчо, — если мой господинъ не настоящій тологъ… или какъ тамъ зовутъ этихъ ученыхъ богослововъ?.. По крайней мѣрѣ, онъ похожъ на него, какъ одно яйцо на другое!

Донъ-Кихотъ остановился, чтобы перевести духъ, и видя, что всѣ смотрятъ на него съ очевиднымъ желаніемъ слушать его дальше, онъ хотѣлъ продолжать свою рѣчь, но, къ несчастью, его оруженосцу тоже пришла охота блеснуть своимъ умомъ.

Не давъ рыцарю раскрыть рта, онъ быстро затараторилъ:

— Господинъ мой, Донъ-Кихотъ Ламанчскій, прежде называвшійся рыцаремъ Печальнаго Образа, а теперь именующійся рыцаремъ Львовъ, — гидальго преумный и преученый. Онъ знаетъ по-испански и по-латыни, какъ настоящій балакавръ. Кромѣ того, онъ прекрасно изучилъ всѣ законы и знаетъ военное дѣло, какъ свои пять пальцевъ, поэтому, добрые люди, вы смѣло можете послушаться его совѣтовъ; ручаюсь вамъ головой, что въ убыткѣ не будете. И въ самомъ дѣлѣ, не глупо ли затѣвать битвы изъ за того, что кому то у васъ вздумалось позабавиться ослинымъ ревомъ? Да я самъ, будучи въ малыхъ лѣтахъ, всячески ревѣлъ по сту разъ въ день, и никто на это не обращалъ вниманія. И ревѣлъ-то я не какъ-нибудь, а такъ, что вся скотина разомъ откликалась на мой ревъ. Несмотря на это, я все-таки остался сыномъ честныхъ родителей, и никто меня за мою шалость не упрекалъ. Моему умѣнію такъ хорошо ревѣть между прочимъ и по-ослиному, даже завидовали четыре самыхъ важныхъ человѣка въ нашемъ селѣ; это я знаю навѣрное. Чтобы вы не думали, что я вру, я сейчасъ пореву вамъ немножко. Думаю, что еще на разучился.

Санчо сжалъ себѣ носъ и издалъ такой ужасный ревъ, что всѣ невольно вздрогнули, а громоподобные звуки рева разнеслись по сосѣднимъ холмамъ и долинамъ.

На бѣду одинъ изъ крестьянъ вообразилъ, что Санчо заревѣлъ въ насмѣшку надъ ними, и съ такою силой хватилъ злополучнаго ревуна своею громадною дубиной по спинѣ, что тотъ какъ снопъ повалился на землю. Донъ-Кихотъ, въ защиту своего оруженосца, сейчасъ же бросился было съ копьемъ въ рукѣ на дерзкаго крестьянина, но на помощь послѣднему поспѣшила вся толпа, такъ что храброму рыцарю не было никакой возможности отомстить за своего оруженосца. Чувствуя, что его самого осыпаютъ градомъ каменьевъ, и видя множество направленныхъ на него арбалетовъ и аркебузовъ, Донъ-Кихотъ повернулъ своего Россинанта и во всю прыть помчался отъ пришедшей въ ярость толпы. Ожидая, что вотъ-вотъ его пронзитъ насквозь пуля, онъ то и дѣло усиленно втягивалъ въ себя воздухъ, чтобы убѣдиться, что онъ еще дышитъ. Однако, толпа удовольствовалась его бѣгствомъ и не стала ни преслѣдовать его ни пускать ему въ догонку пуль.

Удалившись на значительное разстояніе, Донъ-Кихотъ остановился и оглянулся. Замѣтивъ, что Санчо тоже спѣшитъ къ нему, яростно подгоняя своего Длинноуха, онъ рѣшился обождать его.

Вооруженные же крестьяне долго еще оставались на мѣстѣ, очевидно, недоумѣвая, что имъ теперь предпринять: итти на оскорбившую ихъ деревню или послушаться совѣта Донъ-Кихота и возвратиться домой. Вѣроятно, послѣднее одержало верхъ: постоявъ еще нѣсколько времени:, толпа потолковала между собою и мирно разошлась по домамъ.

ГЛАВА XXVIII,
объ интересной бесѣдѣ Санчо съ Донъ-Кихотомъ.

Храбрецъ бѣжитъ отъ враговъ только въ тѣхъ случаяхъ, кбгда они недостойны того, чтобы онъ съ ними сразился, и когда онъ сознаетъ, что сила и жизнь его нужны для болѣе великаго дѣла. Донъ-Кихотъ доказалъ это, когда спѣшилъ скрыться отъ разъяренной толпы, забывъ даже о своемъ оруженосцѣ, который оставался во власти непріятелей. Къ счастью, однако, и Санчо удалось выбраться благополучно изъ толпы; почти лежа на своемъ Длинноухѣ, онъ мчался за своимъ господиномъ.

Догнавши его, онъ еле живой упалъ прямо къ ногамъ его коня. Рыцарь поспѣшно спустился на землю, чтобы осмотрѣть предполагаемыя раны Санчо, по, найдя его невредимымъ, съ неудовольствіемъ сказалъ ему:

— Что тебѣ вздумалось удивлять этихъ людей своимъ глупымъ ревомъ? Развѣ можно говорить о веревкѣ въ домѣ повѣшеннаго? Благодари Бога-Санчо, что ты еще такъ дешево отдѣлался за свою дурацкую выходку.

— Я ничего не могу теперь возразить на это, ваша милость, — пропищалъ слабымъ голосомъ Санчо. — Мнѣ кажется, будто я говорю не языкомъ, а плечами и спиной, которыя у меня сильно болятъ. Могу только доложить вашей милости, что я теперь на вѣки-вѣчные закаялся ревѣть, но зато узналъ, что странствующіе рыцари имѣютъ обыкновеніе убѣгать и оставлять своихъ оруженосцевъ на произволъ враговъ.

— Отступать — не значитъ убѣгать, Санчо, — возразилъ Донъ-Кихотъ. — Храбрость, не основанная на благоразуміи, является только дерзкою отвагой, а подвиги отважнаго скорѣе можно приписать удачѣ, чѣмъ его мужеству. Я сознаюсь, что отступилъ, но не соглашаюсь съ твоимъ обвиненіемъ въ бѣгствѣ. Въ этомъ я слѣдовалъ примѣру многихъ храбрыхъ рыцарей, сберегавшихъ себя для болѣе важныхъ дѣлъ. Исторія полна подобными примѣрами. Но такъ какъ перечисленіе ихъ въ настоящую минуту не доставитъ тебѣ никакой выгоды, а мнѣ удовольствія, то я оставлю это до болѣе удобнаго времени.

При помощи Донъ-Кихота оруженосецъ снова усѣлся на своего осла, а Донъ-Кихогь опять взгромоздился на Россинанта, и оба шагомъ стали пробираться въ лѣсъ, виднѣвшійся въ нѣкоторомъ разстояніи. Впереди задумчиво ѣхалъ рыцарь, а за нимъ, кряхтя и охая, тащился оруженосецъ.

Слыша раздирающіе душу вздохи, испускаемые Санчо, рыцарь, наконецъ, обернулся и освѣдомился о причинѣ этихъ вздоховъ. Санчо отвѣтилъ, что вздыхаетъ отъ страшной боли, чувствуемой имъ въ спинѣ и плечахъ.

— Будь доволенъ тѣмъ, что не болятъ и остальныя части дѣла, но которымъ не прошлась дубина, — утѣшалъ Донъ-Кихотъ.

— Покорно благодарю вашу милость за это утѣшеніе, — проворчалъ Санчо. — Ужъ вы скажете! Только еще недоставало, чтобы болѣли тѣ мѣста, по которымъ меня не били! Недаромъ, видно, говорится, что чужая боль не чувствуется… Охъ, Господи, вотъ каторжная-то жизнь!.. За что меня сегодня вздули? ей-Богу, не понимаю!.. Нѣтъ, ваша милость, я теперь съ каждымъ днемъ все яснѣе и яснѣе вижу, что мнѣ ничего путнаго не дождаться у васъ на службѣ! Сегодня палками избили, а завтра, того и жди, опять на одѣялѣ начнутъ подбрасывать, потомъ и безъ головы, того гляди, останешься. Я дуракъ и неучъ, и потому во всю жизнь не сдѣлаю ничего особенно умнаго, а все-таки думаю, что лучше мнѣ вернуться домой кормить жену да воспитывать дѣтей, какъ Богъ пошлетъ, чѣмъ таскаться за вашею милостью по пустынямъ, гдѣ подчасъ не найдешь и глотка воды, не говоря ужъ о хлѣбѣ насущномъ. Только въ одномъ и раздолье: отмѣривай себѣ на ночлегъ земли, сколько хочешь, и валяйся на ней во все свое удовольствіе! Въ этомъ запрету нѣтъ… Ахъ, какъ бы я радъ былъ услыхать, что выдумавшаго это проклятое странствующее рыцарство сожгли живьемъ и четвертовали того болвана, который захотѣлъ быть оруженосцемъ у перваго изъ тѣхъ дураковъ, какими, навѣрное, были встарину всѣ странствующіе рыцари! О нынѣшнихъ я ничего не говорю, потому что ваша милость изволите принадлежать къ ихъ числу, а мнѣ хорошо извѣстно, что вы самого чорта перещеголяете, когда на то пойдетъ…

— Ну, пошла мельница въ ходъ! — перебилъ Донъ-Кихотъ. — Судя по тому, какъ бойко опять заработалъ твой языкъ, Санчо, ты пересталъ чувствовать боль, на которую жаловался. Я этому очень радъ и разрѣшаю тебѣ болтать все, что тебѣ взбредегъ въ голову, хотя мнѣ и непріятно слушать твои глупости. Я готовъ на какое угодно самопожертвованіе, лишь бы ты не страдалъ. Что касается твоего желанія возвратиться домой, то я тебя не удерживаю — сдѣлай милость, поѣзжай, мой другъ. Мои деньги у тебя; сосчитай, сколько времени мы въ дорогѣ, сколько тебѣ, по твоему мнѣнію, слѣдуетъ получить за каждый день, и разсчитай самъ себя. Повѣрь, что спорить съ тобой изъ-за лишняго мараведиса я не буду.

— Когда я служилъ у Ѳомы Караско, отца Самсона Караско, котораго ваша милость знаете, то получалъ два экю въ мѣсяцъ, кромѣ харчей, — сказалъ Санчо. — Я не знаю, сколько могу получить у вашей милости, зато отлично знаю, что служилъ оруженосцемъ странствующаго рыцаря гораздо тяжелѣе, чѣмъ быть работникомъ въ полѣ. Хоть и трудненько бываетъ цѣлый день гнуть спину въ полѣ, мокнуть подъ дождемъ или печься на солнцѣ, зато вечеромъ всласть поѣшь, а ночью поспишь на постели. Ни того ни другого у вашей милости я не видалъ, если не считать нѣсколькихъ прекрасныхъ дней, проведенныхъ нами у дона Діего де-Миранда да угощенія Камахо Богатаго, — дай Богъ ему здоровья!.. Впрочемъ, я у Базиліо Бѣднаго мнѣ жилось не худо. А все остальное время спалъ я на голой землѣ, подверженный, какъ вы говорите, всѣмъ немилостямъ Неба, питался черствымъ хлѣбомъ да завалящими обгрызочками сыра, пилъ одну воду изъ ручейковъ, а то и прямо изъ болотныхъ лужъ, попадавшихся намъ по дорогѣ.

— Ну, положимъ, все это правда, такъ сколько же я долженъ дать тебѣ за всѣ эти неслыханныя лишенія лишняго противъ Ѳома Караско? — спросилъ рыцарь.

— Если ваша милость прибавите мнѣ къ двумъ экю, которыя я получалъ у Караско, два реала въ мѣсяцъ, то я буду вполнѣ доволенъ, — отвѣтилъ Санчо. — Это, впрочемъ, только за мои труды, а за то, что вы мнѣ обѣщали островъ, но не дали его, не мѣшало бы вамъ прибавить еще шесть реаловъ въ день.

— Хорошо, — проговорилъ Донъ-Кихотъ. — Сегодня, если я не ошибаюсь, двадцать -пятый день нашего путешествія. Сосчитай, сколько тебѣ слѣдуетъ и получили все изъ моихъ денегъ.

— Пресвятая Дѣва! — воскликнулъ Санчо. — Вы, должно быть, не поняли меня. Вѣдь за островъ мнѣ слѣдуетъ получить съ вашей милости съ того самаго дня, какъ вы обѣщали мнѣ его…

— Да? Ну, сколько же прошло времени съ тѣхъ поръ? — хладнокровно освѣдомился Донъ-Кихотъ.

— Да годковъ двадцать прошло, ваша милость. Можетъ, я ошибаюсь денька на три, да это не важно; я за тремя днями не гонюсь: пусть они идутъ въ вашу пользу; гдѣ наше не пропадало!

Тутъ-ужъ и Донъ-Кихотъ не могъ больше выдержать: обернувшись къ своему жадному оруженосцу, онъ презрительно посмотрѣлъ на него и, качая головою, укоризненно сказалъ:

— Фу, какой ты лгунъ, Санчо! — Всего моего странствованія съ тобою, считая и время, проведенное мною въ Сіоррѣ-Моренѣ, было два мѣсяца, а ты говоришь — двадцать лѣтъ! Ты хочешь, какъ я вижу, оставить себѣ всѣ мои деньги, находящіяся въ твоемъ карманѣ. Что жъ, бери ихъ, и дай Богъ, чтобы онѣ принесли тебѣ пользу! Я охотно останусь безъ единаго обола, лишь бы избавиться отъ такого жаднаго оруженосца, какъ ты. Но только, скажи мнѣ, безсовѣстный нарушитель всѣхъ законовъ, предписанныхъ оруженосцамъ странствующемъ рыцарствомъ, — скажи, гдѣ ты видѣлъ, чтобы оруженосецъ торговался съ рыцаремъ и говорилъ, что ему слѣдуетъ столько-то за службу и столько-то за неисполненное Фортуною обѣщаніе? Войди, углубись въ великое море рыцарскихъ исторій! Если ты откроешь тамъ, что какой-нибудь оруженосецъ думалъ и поступалъ такъ, какъ ты, то я позволю тебѣ пригвоздить то мѣсто, въ которомъ это будетъ сказано, къ моему лбу и сверхъ того дать мнѣ четыре полновѣсныхъ оплеухи! Теперь же поворачивай своего осла и убирайся домой! Со мною ты болѣе не сдѣлаешь ни одного шага… О, хлѣбъ, дурно заслуженный! О, награды, обѣщанныя недостойному! О, человѣкъ, болѣе похожій на скота, чѣмъ на существо разумное! Въ ту самую минуту, когда я намѣренъ былъ поднять тебя на такую ступень, что всѣ стали бы называть тебя сеноромъ, ты рѣшился оставить меня! Ты уходишь, а я только что было рѣшилъ сдѣлать тебя правителемъ лучшаго острова въ мірѣ! Но медъ, дѣйствительно, созданъ не для ословъ, какъ ты самъ не разъ говорилъ. А ты былъ осломъ, осломъ остаешься, осломъ и умрешь! И умрешь-то ты раньше, чѣмъ успѣешь самъ убѣдиться, что ты скотина. Убирайся съ глазъ моихъ!

Санчо не сводилъ глазъ съ Донъ-Кихота, пока тотъ обращалъ къ нему эти горькіе упреки, и, наконецъ, почувствовалъ такое раскаяніе, что громко заплакалъ и жалобно произнесъ:

— Добрый мой господинъ, ваша правда: мнѣ недостаетъ только хвоста, чтобы быть вполнѣ осломъ! Если ваша милость привяжете мнѣ этотъ хвостъ, я скажу, что такъ и слѣдуетъ, и стану служить вамъ во всѣ дни моей жизни вмѣсто осла. Теперь же простите мнѣ, сжальтесь надъ моей юностью! Ничего я, ваша милость, не знаю и не понимаю, а если такъ много болтаю, то не съ злымъ умысломъ, а просто такъ сдуру. Но, «кто грѣшитъ и кается, тотъ къ Богу обращается». Простите окаяннаго!

— Я былъ бы очень удивленъ, Санчо, если бы ты на этотъ разъ обошелся безъ поговорки, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Ну, Богъ съ тобою, я прощаю тебя; но только съ условіемъ, чтобы ты исправился и не выказывалъ столько алчности. Вооружись мужествомъ и терпѣніемъ и будь увѣренъ, что рано или поздно, а все-таки получишь такую награду, какой ты и во снѣ не виталъ.

Санчо торжественно обѣщалъ выполнить это условіе, и миръ между нимъ и Донъ-Кихотомъ былъ возстановленъ.

Въ это время они въѣхали въ лѣсъ, гдѣ спѣшились и расположились подъ деревьями отдохнуть. Санчо спалъ плохо противъ обыкновенія, благодаря дубинѣ, прогулявшейся по его спинѣ и плечамъ, а Донъ-Кихотъ нѣсколько времени глубоко вздыхалъ, предавшись любовнымъ мечтамъ. Однако, въ концѣ-концовъ, оба заснули и проспали до самаго утра, когда пустились въ дальнѣйшій путъ, спѣша къ берегамъ славнаго Эбро. На мѣстѣ назначенія съ ними приключилось то, что будетъ разсказано въ слѣдующей главѣ.

ГЛАВА XXIX,
о знаменитомъ приключеніи съ очарованною лодкой.

Наши путешественники достигли побережья Эбро черезъ два дня. Видъ этой рѣки доставилъ Донъ-Кихоту большое наслажденіе. Долго, въ нѣмомъ восхищеніи, онъ любовался красотой ея береговъ, чистотой и прозрачностью ея водъ и серебристою рябью волнъ.

Медленно подвигаясь вдоль берега, онъ вдругъ замѣтилъ небольшую лодку безъ веселъ и снастей, привязанную у берега къ стволу дерева. Вокругъ не было ни одной живой души, не виднѣлось даже какого-нибудь жилища, гдѣ могъ бы обитать владѣлецъ лодки. Убѣдившись въ этомъ, Донъ-Кихотъ соскочилъ съ Россинанта, приказалъ сойти съ осла и Санчо, и привязать животныхъ къ стоявшему тутъ старому тополю. На вопросъ Санчо, зачѣмъ это нужно, рыцарь разразился слѣдующею тирадой:

— Развѣ ты не видишь, что эта лодка приглашаетъ меня войти въ нее и поспѣшить въ ней на помощь какому-нибудь рыцарю или другому значительному лицу, находящемуся въ крайней опасности. Въ рыцарскихъ книгахъ часто описываются подобные случаи. Какъ только рыцарь подвергнется какой-либо опасности, отъ которой можетъ его освободить только рука другого рыцаря, хотя бы и находящагося отъ него на разстояніи нѣсколькихъ тысячъ миль, волшебники берутъ рыцаря-избавителя и уносятъ его на облакѣ, или посылаютъ ему лодку, чтобы онъ въ нее сѣлъ и летѣлъ на помощь. Нѣтъ никакого сомнѣнья, Санчо, что вотъ и эта лодка поставлена здѣсь именно съ такою цѣлью, такъ какъ волшебники знали, что я подъѣду сюда и пойму, что значитъ присутствіе лодки въ такомъ пустынномъ мѣстѣ.

— Ну, если это такъ, — проговорилъ оруженосецъ, мало убѣжденный доводами рыцаря, — и вы непремѣнно хотите дѣлать новую глу… т.-е. дѣлать то, чего, по-моему, не слѣдовало бы, то мнѣ остается только покорно склонить голову и молчать по пословицѣ: «Слушайся своего хозяина и садись рядомъ съ нимъ за столъ». Но, для очистки своей совѣсти, я все-таки долженъ сказать, что, мнѣ кажется, эта барка послана сюда вовсе не колдунами, а просто оставлена здѣсь какимъ-нибудь рыбакомъ. Я слышалъ, что тутъ занимаются ловлею угрей, которые очень вкусны въ этой рѣкѣ. А если въ самомъ дѣлѣ замѣшаны здѣсь волшебники, то жаль оставлять имъ на поживу моего Длинноуха и вашего Россинанта…

— Не безпокойся объ участи нашихъ четвероногихъ друзей, — перебилъ Донъ-Кихотъ. — Тотъ, кто отправляетъ насъ въ невѣдомые регіоны, сумѣетъ поддержать ихъ существованіе и возвратить ихъ намъ цѣлыми и невредимыми.

— Регіоны! Какія вы, ваша милость, все мудреныя слова говорите! Сроду я такихъ не слыхивалъ, — замѣтилъ Санчо, поглаживая и обнимая шею своего осла, съ которымъ заставляли его разставаться.

— Мало ли ты какихъ словъ не слыхалъ, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Регіонъ значитъ страна, область… Хорошо еще, что ты хоть откровенно въ этомъ сознаешься, а то не мало есть людей, которые не знаютъ ничего, а притворяются, будто знаютъ. Такихъ хвастуновъ я терпѣть не могу… Ну, кончилъ ты свое Трогательное прощаніе съ осломъ?

— Кончилъ, ваша милость. Что теперь прикажете дѣлать?

— Осѣнить себя крестнымъ знаменіемъ и сняться съ якоря… то бишь — сѣсть въ лодку и перерѣзать канатъ, которымъ она привязана.

Съ этими словами рыцарь вскочилъ въ лодку, подождалъ, пока взобрался въ нее Санчо, и потомъ перерубилъ своимъ мечомъ канатъ. Лодка тихо стала отдаляться отъ берега. Увидавъ себя окруженнымъ со всѣхъ сторонъ водой, Санчо задрожалъ, считая себя погибшимъ. Когда же онъ услыхалъ отчаянный ревъ осла и, обернувшись назадъ, чтобы взглянуть на своего Длинноуха, увидѣлъ, какъ рвется съ привязи Россинантъ, то заплакалъ и жалобно проговорилъ:

— Длинноухъ стонетъ, огорчаясь разлукой съ нами, а Россинантъ хочетъ освободиться отъ привязи, чтобы броситься вплавь за нами… О, дорогіе друзья, успокойтесь! Я буду молить Бога, чтобы Онъ сохранилъ васъ и снова скорѣе соединилъ съ нами…

Болѣе онъ не могъ говорить: слезы душили его.

Донъ-Кихотъ нѣсколько времени терпѣливо слушалъ, какъ горько плачетъ его оруженосецъ, но потомъ не выдержалъ и сердито спросилъ:

— Чего ты боишься, трусливое созданіе? О чемъ ты плачешь, пирожное сердце? Кто тебя преслѣдуетъ, кто тебя гонитъ, мышиннаго храбрзца? Чего недостаетъ тебѣ, разыгрывающему нуждающагося посреди изобилія? Развѣ тебя заставили итти босымъ по скалистымъ горамъ? Развѣ ты не сидишь спокойно на ровной доскѣ, какъ какой-нибудь владѣтельный князь, и не несешься по тихому теченію очаровательной рѣки, изъ которой мы скоро вступимъ въ величественное безбрежное море?.. Виро/ чемъ, мы, кажется, ужъ и вошли въ него, такъ какъ сдѣлали не менѣе восьмисотъ миль, по моему расчету… Жаль, что у меня нѣтъ съ собой астролябіи, а то я могъ бы доказать, какое громадное пространство мы уже переплыли. Если я не ошибаюсь, мы уже прошли или сейчасъ пройдемъ экваторъ, т.-е. равноденственную линію, перерѣзывающую пополамъ земной шаръ и находящуюся на равномъ разстояніи отъ обоихъ. полюсовъ.

— А далеко мы тогда будемъ отъ мѣста, гдѣ сѣли въ лодку? — освѣдомился Санчо, отирая слезы.

— Очень далеко, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ. — Разъ мы дойдемъ до равноденственной линіи, то можемъ сказать, что прошли ровно половину тѣхъ трехсотъ шестидесяти градусовъ, на которые Птоломей, — этотъ величайшій изъ извѣстныхъ космографовъ, — раздѣлилъ земной шаръ. Кстати скажу тебѣ, Санчо, что испанцы и вообще всѣ, направляющіеся изъ Кадикса въ Восточную Индію, считаютъ однимъ изъ главныхъ признаковъ, указывающихъ на переходъ черезъ равноденственную линію, тотъ фактъ, что во время этого перевода сразу пропадаютъ всѣ извѣстныя сѣрыя насѣкомыя, живущія на людяхъ, и ни одного изъ нихъ нельзя тогда найти на всемъ суднѣ, даже на вѣсъ золота. Провели рукой по головѣ, Санчо, и если твои пальцы не встрѣтятъ ни одного изъ этихъ насѣкомыхъ, то это будетъ служить самымъ лучшимъ доказательствомъ, что мы уже перешли экваторъ.

— А по-моему, ваша милость, мы проплыли не болѣе ста шаговъ, потому что я еще отлично вижу нашихъ животныхъ на берегу и даже продолжаю слышать ревъ бѣднаго Длинноуха. Значить, мы плывемъ не скорѣе, чѣмъ ползутъ муравьи.

— Эхъ, Санчо, ты вѣчно все споришь и городишь чушь! Ужъ если я тебѣ что говорю, то значить вѣрно. Ты дѣлай, что я тебѣ прикажу, и оставь, пожалуйста, свои разсужденія, которыя ни къ чему не ведутъ. Вѣдь ты не имѣешь никакого понятія о томъ, что такое меридіаны, параллели, зодіаки, эклиптики, полюсы, солнцестояніе, равноденствіе, планеты, знаки, градусы и прочія измѣренія, которыми испешрены карты небесной и земной сферъ. Если бы ты зналъ все это или хоть часть этого, то ясно видѣлъ бы, сколько градусовъ мы сейчасъ пересѣкли, сколько знаковъ зодіака пробѣжали, сколько созвѣздій оставили позади себя… Да ты пощупай себя, обыщи; я увѣренъ, — ты найдешь себя теперь чище листа писчей бумаги.

Санчо провелъ пятернею по своимъ густымъ всклокоченнымъ волосамъ и сказалъ:

— Нѣтъ, ваша милость, если ваши слова вѣрны, то мы далеко еще не дошли до той линіи, о которой вы говорите.

— А что? — спросилъ Донъ-Кихотъ: — развѣ ты нашелъ хоть одно насѣкомое?

— Не одно, а сколько угодно, — отвѣтилъ Санчо и опустилъ руку въ воду, по которой спокойно скользила лодка, не руководимая никакимъ чародѣемъ и никакою сверхъестественною силой, а просто, повинуясь теченію рѣки.

Въ это время наши пловцы замѣтили мельницу, стоявшую посреди рѣки. Донъ-Кихотъ сейчасъ же вскричалъ:

— Смотри, другъ Санчо, вотъ показывается городъ, замокъ или крѣпость, въ которой томится плѣненный рыцарь или какая-нибудь похищенная королева, инфанта или принцесса, на помощь которымъ я и долженъ поспѣшить!

— Какіе же это города, замки и крѣпости?! — воскликнулъ оруженосецъ. — Развѣ вы не видите, что это обыкновенная водяная мельница, на которой размалывается хлѣбъ?

— Молчи, Санчо, это лишь съ виду мельница, но на самомъ дѣлѣ это вовсе не то… Развѣ не говорилъ я тебѣ уже сотни разъ, да и самъ ты не имѣлъ случая убѣдиться въ томъ, что волшебники постоянно искажаютъ внѣшность предметовъ и заставляютъ ихъ выходить изъ естественнаго состоянія? Конечно, сущности они не измѣняютъ и не могутъ измѣнить, они искажаютъ. только одну наружность, какъ это, между прочимъ, было съ несравненною Дульцинеей, единственною яркою звѣздой моего печальнаго существованія!

Лодка вдругъ понеслась гораздо быстрѣе, чѣмъ плыла до тѣхъ поръ. Замѣтивъ ея приближеніе и видя, что ей угрожаетъ опасность попасть подъ мельничныя колеса, мельники, сплошь покрытые мукою, такъ что породили на привидѣнія, выбѣжали съ баграми и закричали изо всѣхъ силъ:

— Куда васъ чортъ несетъ?! Въ своемъ ли вы умѣ? Вѣдь вы утонете тутъ или попадете подъ колеса!

— Вотъ видишь, Санчо, — сказалъ Донъ-Кихотъ. — По однимъ этимъ чудовищамъ и привидѣніямъ и ихъ возгласамъ ты можешь понять, что я, дѣйствительно, прибылъ туда, гдѣ долженъ показать, до какой степени способно доходить мое мужество… Напрасно только эти помощники дьявола стараются напугать-меня своимъ отвратительнымъ видомъ… Я вамъ сейчасъ покажу, какъ мало боюсь васъ, подлыя исчадія ада! — продолжалъ онъ, вставая и вытягиваясь во весь свой внушительный ростъ. — Негодная сволочь, освободите немедленно то лицо, которое вы держите въ плѣну въ вашей крѣпости! Я не знатъ еще, какого происхожденія и даже пола это лицо, но это все равно: довольно того, что оно находится въ вашей власти, чтобы имѣть право на мое участіе и на мою защиту. Знайте, что я — Донъ-Кихотъ Ламанчскій, называемый рыцаремъ Львовъ! Я присланъ сюда Провидѣніемъ, чтобы спасти угнетаемое вами лицо, и вы жестоко поплатитесь мнѣ, если сейчасъ же не исполните моего требованія!

При послѣднихъ словахъ онъ обнажилъ мечъ и принялся съ угрожающимъ видомъ размахивать имъ по воздуху, между тѣмъ какъ мельники, которые по отдаленности не поняли его рѣчи, протянули багры, чтобы остановить лодку, подплывавшую къ шлюзу.

Санчо опустился на колѣни и началъ горячо молиться, чтобы Господь избавилъ его отъ страшной опасности погибнуть подъ колесами мельницы. Очевидно, Богъ услышалъ его, потому что мельники въ ту же минуту уперли въ лодку свои багры и остановили ее. Однако, толчекъ былъ настолько силенъ, что лодка опрокинулась и находившіеся въ ней попадали въ воду. Хотя Донъ-Кихотъ отлично умѣлъ плавать, но тяжелое вооруженіе тянуло его на дно, и не будь мельниковъ, которые вытащили обоихъ нашихъ героевъ — одного за голову, другого за ноги, — чуть былъ бы и конецъ ихъ приключеніямъ. Когда ихъ выволокли на судну, промокшихъ какъ губки, Санчо опять бросился на колѣни и громко сталъ благодарить Бога за спасеніе; вмѣстѣ съ тѣмъ онъ просилъ Его удержать Донъ-Кихота отъ дальнѣйшихъ безразсудствъ.

Въ это время прибыли рыбаки, владѣльцы лодки, разбившейся, между тѣмъ, о колеса мельницы. Увидавъ ее обращенною въ щепки, они бросились къ Санчо и къ Довъ-Кихоту съ требованіемъ вознагражденія за разбитую лодку. Рыцарь совершенно хладнокровно, какъ ни въ чемъ не бывало, отвѣтилъ, что охотно заплатитъ все, что нужно, но только съ тѣмъ условіемъ, чтобы немедленно была выпущена на свободу особа, находящаяся въ плѣну въ замкѣ. А если тамъ, вмѣсто одной особы, томится нѣсколько липъ, то пусть отпустятъ всѣхъ, не утаивая ни одной, во избѣжаніе кровопролитія.

— О какомъ это замкѣ и о какихъ особахъ, которыхъ мы должны выпустить, ты толкуешь, долговязый болванъ? — съ сердцемъ спросилъ одинъ изъ мельниковъ. — Ужъ не хочешь ли ты увести людей, работающихъ на этой мельницѣ?

«Довольно! — сказалъ про себя Донъ-Кихотъ. — Стараться принудить эту сволочь къ доброму дѣлу просьбами, значилъ проповѣдывать въ пустынѣ. Кромѣ того, въ этомъ приключеніи, очевидно, столкнулись два могущественныхъ волшебника, изъ которыхъ одинъ противодѣйствуетъ другому. Одинъ послалъ мнѣ лодку, а другой заставилъ меня нырнуть въ воду. Я вижу, что весь міръ наполненъ этими враждебными ухищреніями зла противъ добра, и безъ Божіей помощи мнѣ одному не одолѣлъ зла. Придется пока оставить это дѣло».

— Друзья, заключенные въ этой мрачной темницѣ! — воззвалъ онъ громкимъ голосомъ, глядя на мельницу, — кто бы вы ни были, простите меня! Мое и ваши злополучія не допускаютъ, чтобы я избавилъ васъ отъ вашего плѣна. Быть-можетъ, этотъ подвигъ мнѣ суждено совершить позже, или же онъ предназначенъ на долю другого рыцаря.

Затѣмъ Донъ-Кихотъ заплатилъ рыбакамъ требуемые ими пятьдесятъ реаловъ. Выдавая деньги, Санчо съ кислымъ лицомъ ворчалъ:

— Еще два подобныхъ приключенія — и всѣ наши денежки уплывутъ къ чорту!

Мельники и рыбаки съ удивленіемъ смотрѣли на этихъ двухъ странныхъ людей, Богъ вѣсть зачѣмъ затесавшихся къ нимъ. Наконецъ, они рѣшили, что это два сумасшедшихъ, и съ миромъ отпустили ихъ на всѣ четыре стороны.

Донъ-Кихотъ и Санчо пошли по берегу отыскивать Россинанта и Длинноуха, которыхъ и нашли на прежнемъ мѣстѣ. Этимъ и окончилось знаменитое приключеніе съ заколдованною лодкой.

ГЛАВА XXX,
о томъ, что случилось съ Донъ-Кихотомъ и Санчо на одной охотѣ.

Рыцарь и его оруженосецъ возвратились къ своимъ животнымъ усталые, разочарованные и вообще въ самомъ дурномъ настроеніи. Въ особенности злился Санчо за то, что Донъ-Кихотъ заставлялъ его такъ часто выдавать деньги совершенно по-пусту. Если бы эти деньги были ротрачены на ѣду и питье, тогда Санчо, разумѣется, не сталъ бы злиться.

Не сказавъ другъ другу ни слова, онъ и господинъ его сѣли на своихъ животныхъ и поспѣшно удалились Отъ рѣки, въ которой чуть было не погибли. Донъ-Кихотъ весь былъ углубленъ въ свои любовныя грезы, а Санчо размышлялъ объ обѣщанныхъ ему рыцаремъ благахъ, которыя ему теперь казались все болѣе и болѣе недостижимыми. Чувствуя себя въ эту минуту не въ состояніи жить одною обманчивою надеждой, онъ рѣшилъ при первомъ удобномъ случаѣ все-таки бросить Донъ-Кихота, не вступая предварительно съ нимъ ни въ какіе расчеты, и даже не давъ ему ничего замѣтить о своемъ намѣреніи. Но судьба устроила такъ, какъ онъ и не воображалъ.

На другой день вечеромъ, при заходѣ солнца, въ концѣ лѣса, по которому проѣзжали наши путешественники, Донъ-Кихотъ вдругъ увидѣлъ на обширной зеленой полянѣ группу охотниковъ. Подъѣхавъ ближе, онъ замѣтилъ посреди этой группы прекрасную изящнаго вида даму верхомъ на снѣжнобѣломъ иноходцѣ; красивое сѣдло и сбруя лошади были украшены серебромъ. Роскошная амазонка дамы была зеленаго цвѣта. На лѣвой рукѣ у нея сидѣлъ соколъ. Не трудно было догадаться, что это очень знатная дама и что охота устроена именно для нея. Такъ оно и оказалось въ дѣйствительности.

— Санчо, — обратился рыцарь къ своему оруженосцу, — лети къ этой дамѣ и скажи ей, что я, рыцарь Львовъ, лобызаю ея руки, и, если она позволитъ, я готовъ служить ей всѣми моими силами и чѣмъ будетъ угодно ея свѣтлости. Смотри только, Санчо, не вздумай, по своему обыкновенію, переиначить мои слова или уснащать ихъ своими глупыми поговорками…

— Напрасно ваша милость безпокоитесь давать мнѣ эти наставленія, — перебилъ Санчо: — развѣ мнѣ въ первый разъ говорить съ высокородною дамой? Слава Богу, имѣлъ время научиться какъ съ ними возжаться; въ грязь передъ ними лицомъ не ударю, будьте покойны!

— Насколько мнѣ извѣстно, — замѣтилъ Донъ-Кихотъ, — ты ни у кого изъ важныхъ дамъ не бывалъ, кромѣ Дульцинеи Тобозской; по крайней мѣрѣ я тебя ни къ кому болѣе не посылалъ.

— Это правда, ваша милость; но у хорошаго плательщика залоги всегда готовы, а въ хорошемъ хозяйствѣ не долго постлать скатерть. Я хочу этимъ сказать, что ученаго учить — только портить. Я всего знаю понемногу и годенъ на все.

— Вѣрю, вѣрю, Санчо! Дѣлай же, что тебѣ велятъ.

Санчо пріударилъ своего осла и галопомъ подскакалъ къ прекрасной охотницѣ. Спрыгнувъ на землю, онъ опустился на колѣни и сказалъ, поднявъ глаза на даму:

— Прекрасная и благородная дама! Этотъ рыцарь, который остался позади и называется рыцаремъ Львовъ, — мой господинъ, а я его оруженосецъ, зовутъ меня Санчо Панцою. Этотъ рыцарь Львовъ, котораго еще недавно называли рыцаремъ Печальнаго Образа, послалъ меня къ вашему величію спросить, не соблаговолите ли и не разрѣшите ли вы ему для вашего удовольствія явиться и привести въ дѣйствіе его желаніе, которое въ томъ только и состоитъ, какъ онъ самъ говоритъ и какъ я думаю, чтобы послужить вашему высокому соколинству и вашей красотѣ. Давъ ему это позволеніе, ваша благородная милость совершите дѣло, которое обратится вамъ на пользу, а господину моему доставить большую честь и большую радость.

— Добрый оруженосецъ, — отвѣтила съ улыбкою дама, — ты выполнилъ возложенное на тебя порученіе со всѣми формальностями, предписываемыми въ подобныхъ, случаяхъ. Встань, мой другъ; не подобаетъ оруженосцу великаго рыцаря Печальнаго Образа, славой о которомъ полонъ міръ, стоять на колѣняхъ. Возвратись къ своему господину и передай ему отъ меня, что мы, т.-е мой супругъ, герцогъ, и я, будемъ очень рады видѣть его у себя и просимъ пожаловать въ нашъ увеселительный замокъ, который находится тутъ по близости.

Санчо поднялся на ноги, совершенно ошеломленный красотою, роскошнымъ одѣяніемъ и обходительностью дамы, а еще болѣе тѣмъ обстоятельствомъ, что она слышала объ его господинѣ, какъ о рыцарѣ Печальнаго Образа, но не называла его рыцаремъ Львовъ, доказывая этимъ, что слухъ объ его подвигѣ со львами еще не успѣлъ дойти до нея.

— Скажи, пожалуйста, — продолжала герцогиня, — не о твоемъ ли господинѣ напечатана книга, въ послѣднее время надѣлавшая столько шума? Не онъ ли называется храбрымъ гидальго Донъ-Кцхотомъ Ламанчскимъ, и дама его сердца — не извѣстная ли Дульцинея Тобозская?

— Да, онъ самый и есть, ваша герцогская милость, — отвѣчалъ Санчо. — А тотъ оруженосецъ, который, какъ говорятъ, тоже выставленъ въ книгѣ, — это я, Санчо Панца, къ вашимъ услугамъ, если только не обмѣнили меня въ люлькѣ, то есть въ печатнѣ.

— Все это мнѣ очень пріятно слышать, — проговорила герцогиня; имя которой, къ сожалѣнію, осталось неизвѣстнымъ. — Такъ поѣзжай же обратно къ своему господину, голубчикъ Санчо, и скажи ему, что онъ будетъ желаннымъ гостемъ въ моихъ владѣніяхъ, и что ничто не въ состояніи доставить мнѣ столько удовольствія, какъ его посѣщеніе.

Сіяя отъ радости во все свое круглое лунообразное лицо, Санчо съ этимъ пріятнымъ отвѣтомъ герцогини возвратился къ нетерпѣливо ожидавшему его; Донъ-Кихоту и передалъ ему слова дамы, которую расхвалилъ до небесъ, употребляя для этого самыя цвѣтистыя выраженія своего топорнаго языка.

Донъ-Кихотъ усѣлся въ красивую и непринужденную позу, — поправилъ свое вооруженіе и направился самъ къ герцогинѣ, которая, между тѣмъ, подозвала своего супруга, находившагося въ сторонѣ съ другою группой охотниковъ, и разсказала ему о принятомъ ею посольствѣ. Герцогъ тоже читалъ первую часть этой исторіи Донъ-Кихота, поэтому тоже былъ хорошо знакомъ съ его странностями. Возможность лично узнать знаменитаго рыцаря доставила имъ большое удовольствіе, и они рѣшили исполнять всѣ его прихоти, соглашаться съ нимъ во всемъ" что онъ будетъ говорить, и вообще показывать ему видъ, что принимаютъ его за то, за что онъ выдавалъ себя, то есть за славнаго странствующаго рыцаря. Это было для нихъ нетрудно, такъ какъ они прочли множество рыцарскихъ книгъ и въ совершенствѣ знали всѣ нравы, обычаи и законы странствующаго рыцарства.

Наконецъ, Донъ-Кихотъ подъѣхалъ съ поднятымъ забраломъ Санчо, ѣхавшій за нимъ попятамъ, поспѣшилъ сойти на землю, чтобы поддержать ему стремя. Но, поспѣшивъ, неловкій оруженосецъ такъ, запутался въ сбруѣ осла, что не могъ никакъ выпутаться и повисъ въ самомъ неудобномъ положеніи: грудь и голова его касались земли, а ноги болтались въ воздухѣ., Донъ-Кихотъ, привыкшій, чтобы Санчо поддерживалъ ему стремя, и вообразившій, что тотъ уже дѣлаетъ это, бросился внизъ всею, тяжестью своего покрытаго желѣзомъ тѣла и увлекъ за собой сѣдло, которое было плохо подтянуто. Кончилось тѣмъ, что рыцарь вмѣстѣ съ сѣдломъ свалился на землю. Это его страшно смутило и заставило сквозь зубы обругать своего оруженосца, который продолжалъ отчаянно барахтаться между осломъ и землею.

Едва сдерживаясь отъ смѣха, герцогъ послалъ слугъ поднять, рыцаря съ земли и высвободить оруженосца изъ обхватившей его поперекъ тѣла петли. Донъ-Кихотъ, прихрамывая ушибленными ногами, хотѣлъ стать на колѣни передъ герцогскою четой, но та не допустила его до этого. Герцогъ самъ сошелъ съ лошади и, обнявъ рыцаря, проговорилъ самымъ вѣжливымъ тономъ:

— Крайне сожалѣю, храбрый рыцарь Печальнаго Образа, что первое наше знакомство началось такъ непріятно для васъ; но небрежность оруженосцевъ часто бываетъ причиною еще худшихъ происшествій.

— То, что доставляетъ мнѣ честь видѣть васъ, доблестный герцогъ, — отвѣтилъ съ поклономъ Донъ-Кихотъ, — ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть непріятно для меня, если бы даже я упалъ въ глубину земныхъ безднъ, ибо восторгъ, вызванный въ моей душѣ лицезрѣніемъ васъ, способенъ былъ бы окрылить меня и вывести изъ самой бездны. Мой оруженосецъ, — да падетъ вѣчный стыдъ на его голову! — дѣйствительно, лучше умѣетъ развязывать свой языкъ, чѣмъ связывать и подтягивать сѣдло, чтобы оно держалось на мѣстѣ. Но въ какомъ бы положеніи я ни былъ — распростертый, стоя, сидя, пѣшкомъ или верхомъ на конѣ, — я всегда буду готовъ служить вамъ и достойной супругѣ вашей, какъ царицѣ красоты и владычицѣ всѣхъ грацій.

— Не увлекайтесь, не увлекайтесь, сеноръ Донъ-Кихотъ! — сказалъ герцогъ, — гдѣ господствуетъ донна Дульцинея Тобозская, тамъ затемнены прелести другихъ красавицъ.

— Положимъ, — вмѣшался Санчо, — госпожа Дульцинея Тобозская, въ самомъ дѣлѣ, очень прекрасная дама, и я даже готовъ сказать это подъ присягой, но гдѣ всего меньше ожидаютъ, тамъ и выскакиваетъ заяцъ. Я слышалъ, что вещь, называемая природою, похожа на горшечника: если онъ слѣпилъ красивый горшокъ, то можетъ сдѣлать ихъ и два, три и даже цѣлыя сотни. Я говорю это къ тому, что госпожѣ герцогинѣ не въ чемъ завидовать госпожѣ Дульцинеѣ Тобозской, и что, стало-быть…

— Замолчи, болванъ! — перебилъ рыцарь. — Я долженъ сказать вашему величію, — продолжалъ онъ, обращаясь къ герцогинѣ, — что никогда ни у одного странствующаго рыцаря въ мірѣ не было болѣе болтливаго и дурачливаго оруженосца, чѣмъ мой. Онъ на дѣлѣ докажетъ вамъ справедливость моихъ словъ, если ваша свѣтлость соблаговолите удержать меня въ вашемъ распоряженіи нѣсколько дней.

— Я вижу, что онъ большой шутникъ, — сказала герцогиня, — и это располагаетъ меня въ его пользу. Человѣкъ, умѣющій шутить, не можетъ быть глупымъ.

— А если онъ многословенъ, — подхватилъ герцогъ, — то тѣмъ лучше: умныя рѣчи никогда не надоѣдятъ… Однако, двинемся-ка въ замокъ, и пусть великій рыцарь Печальнаго Образа…

— Позвольте, ваша милость, — перебилъ Санчо, — моего господина слѣдуетъ называть рыцаремъ Львовъ, потому что печальнаго образа болѣе нѣтъ; мы ходимъ теперь подъ знаменемъ львовъ.

— Хорошо, — продолжалъ герцогъ. — Итакъ, пусть великій рыцарь Львовъ будетъ увѣренъ, что онъ встрѣтитъ въ нашемъ замкѣ пріемъ, подобающій такой знаменитой особѣ; герцогиня и я никогда не откажемъ въ этомъ ни одному изъ странствующихъ рыцарей.

Между тѣмъ, Санчо поднялъ и надѣлъ сѣдло на Россинанта, потомъ помогъ своему господину сѣсть въ него. Герцогъ тоже снова сѣлъ на своего великолѣпнаго бѣгуна и, предложивъ Донъ-Кихоту ѣхать по правую сторону герцогини, самъ поѣхалъ съ лѣвой. По дорогѣ герцогиня попросила Санчо слѣдовать непосредственно за нею, чтобы послушать, какъ онъ будетъ говорить. Санчо, конечно, не замедлилъ отличиться своимъ неутомимымъ языкомъ, къ большому удовольствію герцогской четы, на долю которой выпало неожиданное удовольствіе пріютить у себя подобнаго странствующаго рыцаря и его диковиннаго оруженосца.

ГЛАВА XXXI,
о томъ, какъ приняли Донъ-Кихота и его оруженосца въ герцогскомъ замкѣ.

Санчо положительно млѣлъ отъ радости, видя такое вниманіе къ себѣ герцогини и надѣясь найти у нея въ замкѣ то же, чѣмъ пользовался у дона Діего, Камахо Богатаго и Базиліо Бѣднаго. Любя вкусно поѣсть и мягко поспать, онъ только тогда и бывалъ доволенъ, когда къ тому представлялся случай.

Исторія передаетъ намъ, что герцогъ опередилъ Донъ-Кихота, чтобы сдѣлать въ замкѣ нужныя распоряженія къ его пріему, и когда рыцарь съ герцогиней подъѣхали къ воротамъ замка, ихъ встрѣтили два лакея въ кармазинныхъ атласныхъ костюмахъ. Взявъ Донъ-Кихота подъ руки, они почтительно сняли его съ сѣдла. Донъ-Кихотъ поспѣшилъ къ герцогинѣ, чтобы помочь ей сойти съ лошади; но послѣ долгаго упрашиванія съ одной стороны и отказа съ другой, вельможная дама настояла на томъ, чтобы ей помогъ сойти съ коня ея супругъ, говоря, что она считаетъ себя недостойной обременять славнаго рыцаря такою услугой. Герцогъ, поспѣшилъ положить конецъ этой сценѣ, снявъ свою жену съ сѣдла. Послѣ этого всѣ вступили въ обширный передній дворъ, гдѣ двѣ прелестныя камеристки накинули Донъ-Кихоту на плечи дорогую багряную мантію. Въ то же время галлереи замка наполнились слугами, громко возглашавшими:

— Привѣтствуемъ прибытіе красы и славы странствующаго рыцарства! Вмѣстѣ съ тѣмъ, они опрыскали Донъ-Кихота и герцогскую чету прекрасными восточными благовоніями.

Видя, что его принимаютъ въ замкѣ герцога совершенно такъ, какъ принимали, по словамъ рыцарскихъ романовъ, рыцарей давно минувшихъ временъ, Донъ-Кихотъ, восхищенный этимъ до глубины души, впервые почувствовалъ себя истиннымъ, а не воображаемымъ странствующимъ рыцаремъ.

Что же касается Санчо, то онъ точно прилипъ къ герцогинѣ и вошелъ вмѣстѣ съ нею въ замокъ. Однако, совѣсть скоро напомнила ему о покинутомъ имъ ослѣ. Увидѣвъ какую-то почтенную дуэнью, онъ приблизился къ ней и проговорилъ:

— Сенора Гонзалецъ, или какъ тамъ зовутъ вашу милость?..

— Я донна Родригець де-Грихальва, — отвѣтила дуэнья. — Что тебѣ нужно, голубчикъ?

— Мнѣ нужно, чтобы ваша милость вышли за ворота; тамъ стоитъ мой оселъ. Будьте добры приказать отвести его въ конюшню, а то сами отведите. Онъ у меня немного робкій, и какъ увидитъ себя одного, того и гляди…

— Однако, — съ негодованіемъ произнесла дуэнья, — если твой господинъ такой же невѣжа, какъ ты, то мы можемъ поздравить себя съ прекрасными гостями! Пошелъ прочь, грубый болванъ! Ступай самъ къ своему ослу, котораго ты нисколько не умнѣе. Мы, дуэньи, находимся здѣсь не для того, чтобы ухаживать за ослами.

— Какъ же это такъ? — недоумѣвалъ Санчо. — Это вы что-то странное говорите. Мой господинъ, — а онъ, можно сказать, знаетъ наизусть всѣ рыцарскія исторіи, — самъ мнѣ разсказывалъ, что когда Ланселотъ возвратился изъ Бретани, то за нимъ самимъ стали ухаживать высокородныя дамы, а за его конемъ — дуэньи. Мой же оселъ ничуть не хуже коня Ланселота…

— Если ты, любезный, родился шутомъ, — перебила дуэнья, — то прибереги свои шуточки для тѣхъ, которые могутъ находить ихъ себѣ по вкусу… пожалуй, даже и наградятъ тебя за нихъ, отъ меня же, кромѣ фиги, ты ничего не получишь.

— Эта фига должна быть очень спѣлая, если она ровесница вашей милости, — ядовито замѣтилъ обиженный Санчо.

— Ахъ, ты неотесанный неучъ! — внѣ себя отъ гнѣва вскричала дуэнья. — Какое дѣло тебѣ, грубому чесночнику, до моихъ лѣтъ?!

— Что случилось? — спросила вошедшая герцогиня, услыхавъ крикъ дуэньи.

— Да вотъ, — отвѣтила та, — этотъ чурбанообразный дуракъ вздумалъ послать меня отвести -въ конюшню его негоднаго осла и разсказываетъ о какомъ-то Ланселотѣ, за которымъ, будто бы, ухаживали знатныя дамы, а за конемъ его — дуэньи, и вдобавокъ къ этому онъ обозвалъ меня старухой!

— О, это, конечно, всего обиднѣе, — съ улыбкой проговорила герцогиня. — Берегись, другъ Санчо, — продолжала она, обращаясь къ оруженосцу: — донна Родригецъ совсѣмъ не такъ стара, какъ тебѣ, можетъ-быть, кажется; она носитъ головной уборъ скорѣе въ видѣ отличія, по обычаю старшихъ дуэній, а вовсе не потому, что она очень стара.

— Не прожить мнѣ болѣе одного часа, если я хотѣлъ обидѣть госпожу дуэнью! — оправдывался Санчо. — Я просто такъ сильно люблю своего осла, что не рѣшился никому больше поручить заботу о немъ, какъ этой самой доннѣ Родригецъ, у которой такое доброе и сострадательное лицо.

— Санчо, — недовольнымъ голосомъ сказалъ Донъ-Кихотъ, — ты бы подуетъ, прилично ли въ такомъ мѣстѣ говорить подобныя вещи!

— Сеноръ, — возразилъ оруженосецъ, — каждый говоритъ о своей нуждѣ тамъ, гдѣ онъ чувствуетъ ее. Я вспомнилъ о своемъ ослѣ здѣсь, а потому здѣсь и заговорилъ о немъ; и если бы я вспомнилъ о немъ въ другомъ мѣстѣ, то и тамъ сказалъ бы.

— Санчо совершенно правъ, — сказалъ герцогъ, — и упрекать его или дѣлать ему выговоры я нахожу несправедливымъ. Но пусть онъ успокоится: объ его ослѣ будутъ заботиться у насъ не хуже, чѣмъ о немъ самомъ.

Послѣ этой бесѣды, казавшейся всѣмъ, кромѣ Донъ-Кихота, очень забавною, рыцаря ввели въ обширный и роскошный покой, стѣны котораго были обиты золотою парчей. Здѣсь его ожидали шесть очаровательныхъ молодыхъ прислужницъ, получившихъ подробное наставленіе отъ герцога, какъ обращаться съ гостемъ. Какъ только онъ вошелъ, онѣ принялись снимать съ него его военные доспѣхи.

Оставшись въ своемъ камзолѣ изъ верблюжьей шерсти и въ узкихъ панталонахъ, желтый" тощій съ втянутыми щеками и выдающимися скулами, Донъ-Кихотъ представлялъ такую смѣшную фигуру, что прислуживающія ему красавицы готовы были лопнуть отъ усилій сдерживать душившій ихъ хохотъ. Онѣ просили его не стѣсняться и раздѣться совсѣмъ, чтобы онѣ могли надѣть на него свѣжее бѣлье, но рыцарь ни за что не соглашался на это. Онъ сказалъ, что странствующимъ рыцарямъ не менѣе знакомо приличіе, чѣмъ храбрость. Попросивъ, чтобы къ нему прислали Санчо для довершенія туалета и оставили бы его вдвоемъ съ нимъ, Донъ-Кихотъ съ наслажденіемъ умылся и надѣлъ приготовленную ему по приказанію герцога сорочку изъ тончайшаго полотна, обшитую дорогими кружевами и пропитанную благоуханіями.

— Скажи мнѣ, неисправимый шутъ ты этакій, — говорилъ онъ во время одѣванія своему оруженосцу, — неужели тебѣ не стыдно было оскорбить такую почтенную дуэнью? Нашелъ мѣсто и время приставать со своимъ осломъ! Какъ могъ ты, безмозглый дуракъ, подумать, что вельможи, съ такимъ почетомъ принявшіе меня, а потому отнесшіеся съ полнымъ радушіемъ и къ тебѣ, не позаботятся о твоемъ глупомъ ослѣ? Ради Бога, исправься ты, наконецъ, Санчо, и не старайся каждую минуту показывать всѣмъ, изъ какихъ толстыхъ нитокъ ты сотканъ! Помни, что хорошіе, благовоспитанные и умные слуги дѣлаютъ честь своему господину, и что одно изъ наиболѣе высокихъ преимуществъ благородныхъ людей состоитъ въ томъ, что они могутъ имѣть у себя въ услуженіи только такихъ же достойныхъ людей, какъ они сами. Что же должны думать обо мнѣ, видя, что я держу такого мужиковатаго, неотесаннаго и невоздержнаго на языкъ оруженосца? Право, судя по тебѣ, и меня могутъ принять за какого-нибудь подлаго обманщика! Повторяю тебѣ Санчо: будь поприличнѣе и поразсудительнѣе, иначе у насъ съ тобой кончится худо. Пойми, что тотъ, кто не говоритъ ни одного слова просто, безъ глупыхъ прибаутокъ и вообще безъ грубаго зубоскальства, дѣлается въ глазахъ благовоспитанныхъ людей жалкимъ шутомъ. Не давай воли своему языку, и прежде, чѣмъ разинуть ротъ, обдумай и взвѣсь хорошенько каждое слово, которое намѣренъ выпустить. Не забывай, что мы съ тобой попали въ такое мѣсто, гдѣ, съ помощью Божіей и моего мужества, мы можемъ заслужить неувядаемую славу, великую честь и даже богатство, котораго ты такъ жаждешь.

Пристыженный Санчо далъ слово, что скорѣе позволитъ зашить свой ротъ или самъ себѣ откуситъ языкъ, чѣмъ скажетъ что-нибудь необдуманно и невпопадъ.

— Будьте теперь покойны, ваша милость, — сказалъ онъ въ заключеніе: — теперь я буду молчаливѣе нѣмого.

Одѣвшись и опоясавъ себя мечомъ, накинувъ затѣмъ на плечи красную мантію и покрывъ голову зеленою шелковою шапочкой, тоже изъ герцогскаго гардероба, Донъ-Кихотъ вошелъ въ парадную залу, гдѣ его ожидали, выстроившись по обѣ стороны, прислужницы съ флаконами душистой воды, которою и опрыскали его съ головы до ногъ, приговаривая разные комплименты, какъ въ рыцарскихъ книгахъ. Затѣмъ явилось двѣнадцать пажей съ дворецкимъ во главѣ, который пригласилъ Донъ-Кихота пожаловать въ столовую. Окруженный блестящею свитой, рыцарь вступилъ въ великолѣпную залу, гдѣ былъ роскошно сервированъ столъ на четыре прибора.

Въ дверяхъ столовой Донъ-Кихотъ былъ встрѣченъ герцогскою четой и управляющимъ замкомъ, духовнымъ лицомъ важнаго вида. Духовныя лица часто занимаютъ эту должность у богатыхъ вельможъ.

Обмѣнявшись съ гостемъ взаимными любезностями, герцогъ и герцогиня попросили его занять почетное мѣсто на верхнемъ концѣ стола. Рыцарь долго не соглашался на это, но, въ концѣ-концовъ, вынужденъ былъ уступить настойчивымъ просьбамъ хозяевъ и сѣлъ на предложенное мѣсто. По правую его сторону помѣстилась герцогиня, по лѣвую — герцогъ, а напротивъ — управляющій.

Присутствовавшій при этомъ Санчо просто диву давался, видя, какими почестями осыпаютъ его господина. Когда кончилась церемонія усаживанія Донъ-Кихота за столъ, оруженосецъ не выдержалъ и сказалъ:

— Если ваши милости позволятъ, я разскажу вамъ одну исторію, случившуюся у насъ въ деревнѣ, по поводу мѣстъ за столомъ.

Донъ-Кихотъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, увѣренный, что Санчо опять разразится какою-нибудь глупостью, но тотъ понялъ его опасенія и поспѣшилъ успокоить его:

— Не бойтесь, ваша милость, я не забудусь и не скажу ничего, что. не было бы теперь какъ разъ кстати. Я отлично помню ваши недавнія наставленія насчетъ того, когда, гдѣ и что слѣдуетъ говорить.

«Экій скотъ, и объ этомъ не могъ умолчать!» — подумалъ Донъ-Кихотъ.

— Говори, что хочешь, но только ради Бога не мямли, — сказалъ онъ вслухъ.

— Я буду говорить только сущую правду, — продолжалъ Санчо, обращаясь ко всему обществу, — а если бы я хотѣлъ солгать, то мой господинъ сеноръ Донь-Кихотъ не допуститъ меня до этого…

— Да мнѣ то что за дѣло? — отозвался Донъ-Кихотъ. — Лги, сколько хочешь, но только обдумай сначала хорошенько свои слова.

— Я ужъ такъ хорошо обдумалъ и передумалъ ихъ, что лучше и нельзя; вы сами сейчасъ это увидите, — успокоивалъ своего господина Санчо.

— Я бы предложилъ вашимъ свѣтлостямъ выгнать этого олуха, — сказалъ рыцарь, обращаясь къ хозяевамъ; — я боюсь, что онъ наболтаетъ страшныхъ глупостей.

— О, нѣтъ, нѣтъ! — воскликнула герцогиня, — Санчо долженъ остаться здѣсь и говорить, что ему вздумается. Я нахожу, что онъ чрезвычайно уменъ, и желаю, чтобы онъ не отходилъ отъ меня ни на шагъ.

— Дай Богъ вашей… вашему здоровью долгой и благополучной жизни за ваше хорошее мнѣніе обо мнѣ, хотя я его и недостоинъ! — проговорилъ Санчо, низко кланяясь. — Извольте же послушать моей исторіи. Однажды одинъ богатый и почтенный гидальго, происходившій изъ рода Аламазовъ Медина дель-Кампо. Онъ былъ женатъ на доннѣ Менціи де Кинонесъ, дочери Алонзо де-Маранона, рыцаря ордена святого Іакова… Рыцарь этотъ утонулъ у береговъ острова Геррадура, изъ-за котораго, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, поднялась такая ужасная Ссора въ нашей деревнѣ. Въ этой ссорѣ, если я не ошибаюсь, принималъ участіе и мой господинъ, сеноръ Донъ-Кихотъ, и былъ тяжело раненъ сынъ маршала Бальбастро… Что, ваша милость, развѣ все это не правда? Скажите, ради Бога, что я не вру, а то какъ бы меня и въ самомъ дѣлѣ эти милостивые господа не сочли за пустого болтуна, какимъ вы меня имъ рекомендовали.

— Болтунъ-то ты болтунъ, — сказалъ управляющій, — но лжи мы пока еще не слышимъ отъ тебя.

— Ты привелъ пока одни имена, поэтому я увѣренъ, что до сихъ поръ ты не уклонился отъ истины, — подтвердилъ и Донъ-Кихотъ. — Продолжай же свою исторію, но только посократи ее, иначе ты не кончишь и въ два дня.

— Нѣтъ, пожалуйста, безъ сокращеній, — вступилась опять герцогиня. — Разсказывай, мой другъ Санчо, какъ знаешь; можешь говорить хоть цѣлую недѣлю подъ рядъ; эту недѣлю я сочту одною изъ самыхъ пріятныхъ въ моей жизни.

— Благодарю, ваше великолѣпіе, — проговорилъ съ поклономъ Санчо. — Такъ вотъ я и говорю, милостивцы мои, — продолжалъ онъ затѣмъ, — что этотъ самый гидальго, котораго я знаю какъ свои пять пальцевъ, потому что мы съ нимъ жили почти рядомъ, пригласилъ какъ-то къ себѣ на обѣдъ одного бѣднаго, но честнаго крестьянина…

— Экія ты, сынъ мой, дѣлаешь отступленія! — вскричалъ управляющій. — Такъ ты, дѣйствительно, не кончишь раньше второго пришествія.

— Кончу, если Богу будетъ угодно, — возразилъ Санчо. — Такъ вотъ я говорю, что крестьянинъ пришелъ къ гидальго, — помяни Господи его душу, — онъ вѣдь недавно умеръ… Говорятъ, хорошая была его кончина, настоящая христіанская… Я при ней не былъ, потому что въ то время находился на полевыхъ работахъ въ Темблекѣ…

— Пожалуйста, сынъ мой, — снова перебилъ управляющій, — не застрянь въ этомъ Темблекѣ и не заставь насъ присутствовать при погребеніи твоего гидальго, если не хочешь уморить насъ самихъ; выкладывай лучше скорѣе самую суть исторіи!

— Слушаю, ваше преподобіе, — сказалъ Санчо и продолжалъ: — Такъ вотъ въ это самое время, когда гидальго и крестьянинъ собирались сѣсть за столъ… Мнѣ такъ и кажется, что я вижу ихъ…

Герцогъ и герцогиня были въ восторгѣ отъ многословія Санчо и внутренно потѣшались надъ брезгливымъ управляющимъ, бѣсившимся по поводу постоянныхъ отступленій разсказчика. Донъ-Кихотъ сидѣлъ какъ темная туча, тоже досадуя на безцеремоннаго болтуна.

— И вотъ, — продолжалъ, нисколько не смущаясь, оруженосецъ, — когда нужно было сѣсть за столъ, крестьянинъ сталъ упрямиться и не хотѣлъ садиться на первое мѣсто, которое ему предлагалъ гидальго, какъ своему гостю, говоря, что онъ у себя хозяинъ и можетъ распоряжаться въ своемъ домѣ, какъ ему вздумается. Но крестьянинъ, считавшій себя хорошо воспитаннымъ и понимающимъ толкѣ въ вѣжливомъ обращеніи, ни за что не соглашался уступить до тѣхъ поръ, пока гидальго не взялъ его, наконецъ, за плечи и не посадилъ насильно на первое мѣсто. «Садись, мужланъ, — сказалъ онъ ему, — и знай, что гдѣ бы я ни сѣлъ при тебѣ, всегда будетъ мой верхъ». — Вотъ и вся моя исторія. Кажись, она пришлась совсѣмъ кстати?

Донъ-Кихотъ то краснѣлъ, то блѣднѣлъ, то зеленѣлъ отъ сдержаннаго гнѣва, такъ что его костлявое лицо мѣнялось какъ шкура хамелеона. Герцогъ же и его жена, не хуже рыцаря понявшіе злой намекъ Санчо, дѣлали надъ собой страшныя усилія, чтобы не расхохотаться и этимъ не вывести Донъ-Кихота окончательно изъ себя. Желая какъ-нибудь уладить дѣло и не дать Санчо распространиться въ томъ же духѣ, герцогиня спросила рыцаря, какія извѣстія онъ имѣетъ отъ Дульцинеи Тобозской и посылалъ ли онъ ей въ послѣднее время какого-нибудь великана или чудовище въ подарокъ.

— Ваша свѣтлость, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, — хотя мои несчастія и имѣли качало, но имъ не предвидится конца. Я много побѣждалъ великановъ, посылалъ моей дамѣ всевозможныхъ плѣнниковъ, но* кажется, они не могутъ отыскать ея, потому что злые волшебники превратили ее въ отвратительнѣйшую крестьянку, какую только можно представить себѣ.

— Не знаю, съ чего вы это себѣ вообразили, что госпожа Дульцинея такъ безобразна? — вмѣшался Санчо. — Мнѣ она показалась первою красавицей на всемъ свѣтѣ. А какъ она прыгаетъ и скачетъ! Прямо съ земли вспрыгиваетъ на лошадь, что твой канатный плясунъ! Просто любо глядѣть!

— А ты видѣлъ ее очарованною, Санчо? — спросилъ герцогъ.

— Какъ не видать! — воскликнулъ оруженосецъ. — Кто же и распустилъ исторію объ ея очарованіи, какъ не я?.. Да она столько же очарована, сколько мой оселъ!

Управляющій началъ догадываться, что видитъ передъ собою того самаго Донъ-Кихота Ламанчскаго, исторію котораго при немъ читалъ герцогъ, несмотря на убѣжденія управляющаго, что не слѣдуетъ читать такія безсмысленныя книги. Чтобы удостовѣриться въ справедливости свэей догадки, онъ обратился къ герцогу съ слѣдующими словами:

— Ваша свѣтлость, вамъ когда-нибудь придется отдать отчетъ въ вашихъ поступкахъ Богу. Въ виду этого вы напрасно стараетесь поощрятъ безуміе этого Донъ-Кихота или Донъ-Дурака, какъ его многіе зовутъ… И кто это, — продолжалъ онъ, повернувшись къ Донъ-Кихоту, — всадилъ вамъ въ голову мысль, будто вы странствующій рыцарь и что вы побѣдили великановъ и какихъ-то несуществующихъ чудовищъ? Возвратитесь-ка лучше съ Богомъ домой, примитесь какъ слѣдуетъ за свое разоренное хозяйство и перестаньте бродить по свѣту, подобно безпріютному бездѣльнику, служа посмѣшищемъ для всѣхъ знающихъ васъ или только слыхавшихъ о васъ. Откуда вы взяли, чтобы въ наше время могли гдѣ-нибудь существовать странствующіе рыцари? Гдѣ вы нашли въ Испаніи великановъ, волшебниковъ, очарованныхъ Дульциней и всей той дряни, которую вы себѣ придумали?

Донъ-Кихотъ молча выслушалъ управляющаго до конца, но какъ только тотъ кончилъ, онъ, весь красный въ лицѣ, со сверкающими отъ гнѣва и негодованія глазами, вскочилъ и крикнулъ… Но его отвѣтъ заслуживаетъ отдѣльной главы.

ГЛАВА XXXII,
о томъ, какъ Донъ-Кихотъ отвѣтилъ своему обвинителю, и о другихъ интересныхъ событіяхъ.

Итакъ, Донъ-Кихотъ поднялся и, дрожа съ головы до ногъ, какъ въ сильной лихорадкѣ, заговорилъ взволнованнымъ звенящимъ голосомъ:

— Мѣсто, въ которомъ я нахожусь, присутствіе глубоко уважаемыхъ лицъ, равно какъ и уваженіе, внушаемое мнѣ ихъ саномъ, обуздываютъ мой справедливый гнѣвъ. Зная, что люди духовнаго званія обладаютъ одинаковымъ съ женщинами оружіемъ, заключающимся въ одномъ языкѣ, я буду сражаться тѣмъ же оружіемъ и съ вами, отъ котораго я скорѣе ждалъ хорошихъ совѣтовъ, чѣмъ оскорбительныхъ упрековъ. Добронамѣренныя увѣщанія умѣстны при другихъ обстоятельствахъ и должны быть сдѣланы въ другой формѣ. Нападать на меня публично съ такою рѣзкостью, значитъ переступать всякія границы благоприличій, одинаково обязательныхъ для всѣхъ. Кромѣ того, нельзя обвинять человѣка въ сумасшествіи, когда не имѣешь никакого понятія о настоящихъ причинахъ его образа дѣйствій. Скажите, пожалуйста, чѣмъ я подалъ вамъ поводъ такъ несправедливо и рѣзко осуждать меня и подавать мнѣ совѣты, которые ко мнѣ совершенно не подходятъ? Развѣ не существуетъ другого дѣла, кромѣ того, чтобы всякими правдами и неправдами втираться въ чужіе дома и распоряжаться хозяевами по своему личному произволу? Подобаетъ ли человѣку, воспитанному въ узкихъ стѣнахъ учебнаго заведенія и не имѣющему понятія ни о чемъ другомъ, кромѣ обыденныхъ правилъ житейской мудрости, — подобаетъ ли, говорю я, такому человѣку судить странствующихъ рыцарей и предписывать имъ свои законы? И развѣ тотъ дурно употребляетъ свое время и дѣлаетъ что-нибудь предосудительное, кто объѣзжаетъ міръ не съ цѣлью погони за суетными наслажденіями, а лишь съ тѣмъ, чтобы отыскивать жизненныя тернія, посредствомъ которыхъ люди добра достигаютъ безсмертія? Если бы меня считали дуракомъ благородные, великодушные люди высокаго происхожденія, я, дѣйствительно, долженъ былъ бы чувствовать себя покрытымъ позоромъ, но надъ обвиненіямъ меня со стороны педантовъ, никогда не ходившихъ по тернистому пути рыцарства, я только смѣюсь. Рыцаремъ я родился, рыцаремъ живу, рыцаремъ же и умру, если только Всевышній не судилъ иначе. Одни слѣдуютъ по широкому пути высокомѣрнаго тщеславія, другіе всю жизнь пресмыкаются во прахѣ рабской угодливости и лести, третьи предпочитаютъ путь лживаго лицемѣрія, четвертые идутъ по стезямъ истинной добродѣтели. Я же, подталкиваемый моею звѣздой, иду по узкой тропинкѣ странствующаго рыцарства, презрѣвъ богатство, но не честь. Я Мстилъ за несправедливости, поддерживалъ невинно угнетенныхъ, наказывалъ дерзкихъ, побѣждалъ великановъ, смѣло противостоялъ привидѣніямъ и чудовищамъ, Если я и влюбленъ, то это только потому, что всѣ странствующіе рыцари должны имѣть даму сердца. Но моя любовь не разнузданная, а сдержанная, чисто платоническая. Мои цѣли всегда благонамѣренны: онѣ состоятъ лишь въ томъ, чтобы не дѣлать никому зла, а дѣлать всѣмъ добро. Позволю себѣ обратиться къ просвѣщенному суду ихъ свѣтлостей и спросить ихъ: дѣйствительно ли человѣкъ, думающій и дѣйствующій подобно мнѣ, — человѣкъ, слово котораго никогда не расходится съ цѣломъ, — достоинъ названія дурака?

— Хорошо сказано! очень хорошо! — вскричалъ Санчо. — Больше нечего ни думать, ни сказать въ вашу защиту, мой добрый господинъ. А взыскивать съ того, который ни бельмеса не смыслитъ въ рыцарскомъ дѣлѣ, конечно, нечего. Кому ничего не дано, что же съ того и спрашивать?

— А ты, сынъ мой, — обратился къ нему управляющій, — вѣроятно, тотъ самый Санчо Панца, которому, какъ говорятъ, твой господинъ обѣщалъ островъ?

— Да, я этотъ самый Санчо Панца, — Отвѣтилъ тотъ. — И я стою острова столько же, сколько всякій другой. Кстати сказать, я изъ тѣхъ, которые хорошо понимаютъ, что значитъ поговорка: «Сходись съ хорошими людьми и самъ будешь хорошимъ человѣкомъ», или «Водись не съ тѣми, съ которыми родился, а съ кѣмъ ужился». Недаромъ вѣдь говорится: «Кто стоитъ подъ густымъ деревомъ, тотъ находится въ хорошей тѣни». Я привязался къ хорошему господину, и вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ всюду слѣдую за нимъ и надѣюсь современенъ сдѣлаться такимъ же, какъ онъ, если будетъ на это милость Божія. Дай, Господи ему многолѣтія, да и мнѣ тоже! Тогда у него не будетъ недостатка въ царствахъ, а у меня — въ островахъ.

— Конечно, не будетъ, — сказалъ герцогъ. — Въ доказательство справедливости, твоихъ словъ, я сегодня же, отъ имени твоего господина, славнаго рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго, подарю тебѣ островъ, который у меня теперь какъ разъ свободенъ.

— Санчо, — сказалъ Донъ-Кихотъ, — преклони колѣни и облобызай ноги его свѣтлости за великую милость, которую онъ тебѣ оказываетъ.

Санчо поспѣшилъ исполнить это приказаніе. Управляющій же, пол. ный негодованія и злобы, всталъ и крикнулъ:

— Мой санъ придаетъ мнѣ смѣлости сказать вашей свѣтлости, что и вы становитесь на одну ступень съ этими безразсудными людьми! Какъ имъ не быть дураками, когда мудрые люди поощряютъ ихъ дурачества! Но воля ваша. Возитесь съ этими безмозглыми бродягами, сколько вамъ будетъ угодно. Позвольте только мнѣ не быть свидѣтелемъ того, на что мнѣ стыдно смотрѣть и чего я не въ силахъ измѣнить.

Съ этими словами онъ ушелъ изъ столовой, несмотря на удерживанія хозяевъ. Герцогъ, впрочемъ, былъ въ душѣ очень доволенъ его уходомъ, и отъ души расхохотался ему вслѣдъ.

Насмѣявшись досыта, онъ сказалъ Донъ-Кихоту:

— Вы, сеноръ рыцарь Львовъ, такъ хорошо отвѣтили его преподобію, что совершенно были бы отомщены, если бы онъ, дѣйствительно, нанесъ вамъ оскорбленіе. Но вѣдь вы знаете, что ни женщины ни духовныя особы не могутъ никого оскорбить.

— Конечно, такъ, — подхватилъ Донъ-Кихотъ. — Это зависитъ отъ того, что какъ тѣ, такъ и другія сами не могутъ быть оскорбленными. Женщины, священники и дѣти не могутъ защищать себя, когда ихъ оскорбляютъ, поэтому ни одинъ благородный человѣкъ и не рѣшится нанести имъ оскорбленія. Но, кромѣ оскорбленія, существуетъ еще поношеніе, что вашей свѣтлости, конечно, извѣстно, не менѣе чѣмъ мнѣ. Между оскорбленіемъ и поношеніемъ та разница, что поношеніе является со стороны того, кто его наноситъ и твердо стоитъ на своемъ; оскорбленіе же со стороны нѣкоторыхъ лицъ не влечетъ за собой поношенія. Поясню это примѣрами. Предположимъ, кто-нибудь идетъ по улицѣ, не думая ни о чемъ дурномъ. Вдругъ на него нападаютъ десять вооруженныхъ людей и начинаютъ его бить. Онъ обнажаетъ шпагу и готовится отразить-нападающихъ, но они; тѣсня его со всѣхъ сторонъ и подавляя своимъ количествомъ, не даютъ ему возможности защищаться; этотъ человѣкъ получилъ оскорбленіе, а не поношеніе. Вотъ другой примѣръ. Представьте, что кого-нибудь ударили изъ-за угла по спинѣ палкой. Онъ оборачивается, чтобы отомстить за себя, но ударившій его уже убѣжалъ съ такою быстротой, что невозможно его догнать, и опять-таки тотъ, кого ударили такимъ образомъ, былъ хотя и оскорбленъ, но не поруганъ, потому что ударившій не постарался доказать своимъ мужествомъ, что онъ считалъ себя въ правѣ ударить его. Поношеніемъ же это было бы въ томъ случаѣ, если бы ударившій, вмѣсто того, чтобы убѣжать, храбро остался бы ждать, что оскорбленный помѣряется съ нимъ. Этимъ онъ доказалъ бы, что готовъ отвѣчать за свой поступокъ, считая его справедливымъ. Такъ и его преподобіе могъ нанести мнѣ оскорбленіе, а не поношеніе. Въ дѣйствительности же я не считаю себя даже оскорбленнымъ имъ, такъ какъ тотъ, кто не имѣетъ права защищаться, не можетъ и оскорблять другихъ. Мнѣ только жаль, что онъ поспѣшилъ уйти, лишивъ меня своимъ уходомъ возможности доказать ему, какъ сильно онъ заблуждается, утверждая, что нѣтъ и не было на свѣтѣ странствующихъ рыцарей. Если бы славный Амадисъ или другой отпрыскъ безконечнаго древа странствующаго рыцарства слышалъ слова его преподобія, послѣднему пришлось бы очень плохо.

— О, да! — воскликнулъ Санчо: — они просто-на-просто распороли бы ему брюхо за такія слова! Прежніе рыцари не позволяли никому наступить себѣ на ногу. Не таковскіе они были! Ты ему слово, обидное для его чести, а онъ тебя за это такъ смажетъ по рылу, что потомъ самого себя не узнаешь.

Герцогиня до упаду хохотала надъ замѣчаніями Санчо, который нравился ей своею забавностью гораздо болѣе Донъ-Кихота.

Наконецъ, Донъ-Кихотъ успокоился, и обѣдъ окончился мирно.

Когда встали изъ-за стола, пришли четыре прислужницы, изъ которыхъ одна несла серебряный кувшинъ, другая — серебряный тазъ" третья — два снѣжнобѣлыхъ, тончайшихъ и душистыхъ полотенца, а четвертая — кусокъ превосходнаго неаполитанскаго мыла. Первая подошла и сунула тазъ рыцарю подъ подбородокъ. Тотъ былъ очень удивленъ этимъ, но подумалъ, что мѣстный обіічай требуетъ, чтобы послѣ стола мыли не руки, а подбородки, и вытянулъ свою длинную нижнюю челюсть на сколько могъ. Вторая дѣвушка проворно начала лить воду, а четвертая намочила мыло и принялась тереть имъ все лицо рыцаря, такъ что онъ принужденъ быть закрыть глаза, чтобы въ нихъ не попала мыльная рѣпа, Герцогская чета съ любопытствомъ смотрѣла на эту операцію, которая была и для нихъ неожиданностью, такъ какъ ее устроили сами дѣвушки, безъ приказанія хозяевъ, чтобы позабавиться надъ смѣшнымъ гостемъ.

Когда вся физіономія Донъ-Кихота была намылена, дѣвушка притворилась, что нехватаетъ воды, и пошла за нею, оставивъ. рыцаря сидѣть съ вытянутымъ впередъ, покрытымъ пыломъ лицомъ и крѣпко зажмуренными глазами, что представляло такое смѣшное зрѣлище, какое только можно себѣ вообразить. Присутствующіе дѣлали неимовѣрныя усилія надъ собою, чтобы не разразиться гомерическимъ хохотомъ. Дѣвушки стояли съ опущенными глазами, не осмѣливаясь взглянуть на своихъ господъ. Послѣдніе не знали, что дѣлать: наказать ли ихъ за неумѣстную и дерзкую шалость, или, напротивъ, наградить за удовольствіе, доставленное имъ видомъ Донъ-Кихота въ такомъ состояніи.

Наконецъ, принесли воду и дѣвушки основательно вымыли Донъ-Кихота и на сухо утерли его, послѣ чего всѣ четыре проказницы стали дѣлать ему глубочайшіе реверансы.

Не желая, чтобы Донъ-Кихотъ замѣтилъ, что надъ нимъ дурачились, герцогъ сказалъ дѣвушкамъ:

— Теперь умойте и меня, но смотрите, чтобы у васъ было достаточно воды.

Дѣвушки, понявшія притворно-гнѣвный и угрожающій взглядъ, сопровождавшій эти слова, продѣлали надъ герцогомъ то же самое, что надъ рыцаремъ, но только безъ эпизода бѣганія за водою.

— Ишь вѣдь, — пробормоталъ себѣ подъ носъ Санчо, внимательно и серіозно наблюдавшій церемонію умыванія, — какъ хорошо тутъ моютъ! Хотѣлъ бы я знать, принято ли здѣсь умывать также и оруженосцевъ. Я былъ бы очень доволенъ, если бъ меня не только умыли, но и побрили бы, а то когда еще дождешься такого прекраснаго случая.

— Что ты тамъ ворчишь, другъ мой Санчо? — обратилась къ нему герцогиня.

— Я говорю, ваша герцогская милость, — отвѣтилъ тотъ, — что я никогда не слыхалъ и не читалъ, чтобы у вельможъ умывали послѣ ѣды лица, вмѣсто рукъ. Вотъ ужъ именно правду говорятъ: «Вѣкъ живи, вѣкъ учись, а все дуракомъ умрешь!» А нечего сказать, обычай хорошій, особенно, если бъ онъ распространился и на оруженосцевъ.

— То есть, тебѣ хочется быть такъ же умытымъ, какъ твой господинъ? — догадалась герцогиня.

— Точно такъ, — сознался Санчо.

— Ну, что же, это можно сдѣлать, — сказалъ герцогъ я приказалъ отвести Санчо въ назначенную для него комнату и умыть его.

Когда двое пажей увели оруженосца, герцогиня попросила Донъ-Кихота описать ей поподробнѣе красоту несравненной Дульцинеи Тобозской.

— Судя по тому, что написано и что говорятъ о вашей дамѣ, — сказала она, — подобной красавицы еще никогда не бывало не только въ Ламанчѣ, но и во всей Испаніи.

— О, ваша свѣтлость, — со вздохомъ произнесъ Донъ-Кихотъ, — если бы я могъ вынуть изъ своей груди сердце и положить его передъ вами на этотъ столъ, я былъ бы избавленъ отъ безплоднаго труда описать то, что неописуемо никакими словами! Вы тогда сами увидѣли бы, что воспроизвести ея прелести могла бы развѣ только кисть Парразія, Тиманта или Апеллеса, рѣзецъ Лизиппа, а достойно описать — демосоеновская или цицероновская риторика.

— Что это за слова: «демосѳеновская» и «цицероновская?» — спросила герцогиня. — Я ихъ никогда не слыхивала.

— «Демосѳеновская риторика», это — то же самое, что риторика Демосоена, — пояснилъ Донъ-Кихотъ. — Такое же значеніе имѣетъ и слово «цицероновская риторика». Демосоенъ и Цицеронъ были величайшими риторами, т.-е. ораторами, въ мірѣ.

— Да, да, — поспѣшилъ сказать герцогъ и добавилъ, обращаясь къ своей супругѣ: — Ты предложила совершенно необдуманный. вопросъ. Я вполнѣ понялъ, что хотѣлъ сказать сеноръ Донъ-Кихотъ; но, тѣмъ не менѣе, долженъ сознаться, что онъ доставилъ бы намъ большое удовольствіе, если бы попытался сдѣлать хотя бы самое. легкое, описаніе наружности своей дамы. Я увѣренъ, что одного этого описанія было бы достаточно для того, чтобы возбудить зависть въ сердцахъ самыхъ первыхъ красавицъ.

— Я охотно исполнилъ бы желаніе вашей свѣтлости, — проговорилъ Донъ-Кихотъ, — если бы только случившееся съ несравненною Дульцинеей несчастіе, отозвавшееся на мнѣ тяжелымъ ударомъ, не затемнило немного мою память. Я скорѣе могу теперь оплакивать ее, нежели описывать. Дѣло въ томъ, что когда я передъ моимъ третьимъ выѣздомъ отправился къ своей дамѣ, чтобы поцѣловать ея руку, узнать ея волю и испросить у нея благословенія на совершеніе задуманныхъ мною подвиговъ, — я не нашелъ въ ней той, которую искалъ. Да, представьте себѣ мой ужасъ и мое отчаяніе: я нашелъ ее очарованною и превращенною изъ принцессы въ крестьянку, изъ красавицы въ урода, изъ ангела въ демона. Ея благоухающее дыханіе сдѣлалось смраднымъ, ея изящество — неуклюжестью и грубостью, ея скромность — беззастѣнчивою наглостью; свѣтъ, исходившій отъ нея, сталъ мракомъ, — словомъ, прекраснѣйшая Дульцинея Тобозская оказалась превращенною въ отвратительное двуногое животное.

— Боже мой! — вскричалъ герцогъ, — какой же негодяй произвелъ это страшное зло, столь прискорбное для всего міра? Кто могъ рѣшиться лишить вселенную красоты, составлявшей ея радость, которою она могла гордиться и которой не было ничего равнаго?

— Кто же, какъ не злой волшебникъ, одинъ изъ многихъ преслѣдующихъ меня невидимыхъ враговъ, одинъ изъ невѣрныхъ, посланныхъ въ міръ, чтобы все омрачать, противодѣйствовать дѣламъ хорошимъ и способствовать злымъ! — печально отвѣчалъ Донъ-Кихотъ. — Да, волшебники преслѣдовали, преслѣдуютъ и не перестанутъ преслѣдовать меня, пока не низвергнутъ меня и мои великіе рыцарскіе подвиги въ глубокую бездну забвенія! Они поражаютъ меня всегда въ самое больное мѣсто, хорошо имъ извѣстное. Отнять у странствующаго рыцаря его даму — все равно, что лишить его глазъ, которыми онъ видитъ свѣтъ и погрузить его въ непроглядный мракъ. Кромѣ того, странствующаго рыцаря безъ дамы можно уподобить дереву безъ листьевъ, зданію безъ фундамента, тѣни безъ предмета…

— Это правда, — замѣтила герцогиня. — Но если вѣрить недавно появившейся исторіи доблестнаго рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго, встрѣченной всѣмъ міромъ съ такимъ восторгомъ, то онъ никогда и не видалъ Дульцинеи Тобозской, такъ какъ она вовсе не существуетъ на свѣтѣ, а есть лишь плодъ его богатаго воображенія, — плодъ до такой степени прекрасный и надѣленный всѣми совершенствами, что въ дѣйствительности ничего подобнаго и не можетъ быть.

— На это многое можно сказать, — проговорилъ Донъ-Кихотъ. — Одному Богу извѣстно, существуетъ ли въ дѣйствительности Дульцинея или только въ воображеніи. Это одинъ изъ тѣхъ вопросовъ, до окончательнаго рѣшенія которыхъ не слѣдуетъ доходить. Правда, моя дама никогда не показывалась мнѣ въ своемъ настоящемъ видѣ, но я постоянно вижу и созерцаю ее, полную тѣхъ совершенствъ, которыя могутъ прославить женщину во всей вселенной. Она прекрасна безъ малѣйшаго недостатка; строга и величественна, но не кичлива; любитъ цѣломудренно; признательна изъ вѣжливости и вѣжлива по врожденному благородству чувствъ; наконецъ, она очень знатнаго происхожденія; это сразу видно іто ея неземной красотѣ, получающей несравненно большій блескъ отъ благородной крови, чѣмъ отъ неблагородной.

— Вы правы, — сказалъ герцогъ. — Но надѣюсь, сеноръ Донъ-Кихотъ, вы позволите мнѣ высказать нѣкоторые соображенія, приходившія мнѣ въ голову при чтеніи исторіи вашихъ подвиговъ. Допуская существованіе Дульцинеи въ Тобозо или внѣ Тобозо, допуская и то, что она совершенство природы или хотя бы только фантазіи, — нельзя не замѣтить, что знатностью происхожденія она все-таки не можетъ равняться съ Оріанами, Аластрахареями, Мадазимами и другими высоко стоявшими родами, упоминаемыми въ хорошо знакомыхъ вамъ рыцарскихъ исторіяхъ.

— На это я отвѣчу вашей свѣтлости, — произнесъ Донъ-Кихотъ, — что Дульцинея — дочь своихъ дѣлъ, что личныя достоинства исправляютъ недостатки происхожденія, и что добродѣтели въ человѣкѣ незнатномъ болѣе стоятъ уваженія, чѣмъ пороки въ вельможѣ. Дульцинея обладаетъ такими качествами, которыя вполнѣ могутъ возвести ее на ступени трона и дать ей обладаніе скипетромъ и короной. Добродѣтели прекрасной женщины дѣлаютъ чудеса, и сами по себѣ уже образуютъ вѣнецъ на ея челѣ.

— Вы такъ хорошо говорите, сеноръ Донъ-Кихотъ, — сказала герцогиня, — что можете убѣдить каждаго въ чемъ угодно. Отнынѣ я не только сама буду вѣрить, по заставлю всѣхъ у себя въ домѣ, не исключая и моего супруга, если окажется необходимымъ, вѣрить тому, что на свѣтѣ существовала и существуетъ Дульцинея Тобозская, что она совершеннѣйшая красавица, что она знатнаго рода и вполнѣ достойна имѣть своимъ поклонникомъ такого рыцаря, какъ сеноръ Донъ-Кихотъ Ламанчскій; выше этого я ничего не могу сказать въ ея похвалу. Не знаю только, какъ отнестись къ показанію вашего оруженосца, Санчо Панцы, который, какъ я читала въ вашей исторіи, утверждалъ, что засталъ Дульцинею, когда былъ посланъ вами къ ней съ письмомъ, за провѣиваніемъ ржи, кормленіемъ куръ или чѣмъ-то подобнымъ. Вѣдь это противорѣчитъ вашему утвержденію, что она — дама знатная.

— Герцогиня, — возразилъ рыцарь, — вы должны прежде всего имѣть въ виду, что все или почти все, происходящее со мною, дѣлается не обыкновеннымъ способомъ, не такъ, какъ съ другими странствующими рыцарями, и я самъ еще хорошенько не знаю, играетъ ли въ этомъ главную роль судьба или только зависть ко мнѣ злыхъ волшебниковъ. Вамъ безъ сомнѣнія, извѣстно, что всѣ знаменитые странствующіе рыцари обладали какимъ-нибудь чудеснымъ свойствомъ. Такъ, напримѣръ, одного никакими силами невозможно было очаровать; другой, какъ преславный Роландъ, одинъ изъ двѣнадцати перовъ Франціи, былъ неуязвимъ, за исключеніемъ лѣвой пятки, въ которую достаточно было уколоть толстою булавкой, чтобы причинить ему смерть; обыкновенное же оружіе не дѣйствовало даже на это мѣсто. Поэтому Бернардъ дель-Карпіо, схватившійся съ нимъ въ Роисевальскомъ ущельѣ, только тѣмъ и одолѣлъ его, что, приподнявъ на воздухъ обѣими руками, задушилъ его, какъ задушилъ Геркулесъ свирѣпаго Антея, прозваннаго «сыномъ землиў. Судя по этимъ и многимъ другимъ подобнымъ примѣрамъ, я думаю, что и меня природа одарила какою-нибудь таинственною силой. Неуязвимымъ я не могу считаться: напротивъ, тѣло у меня очень нѣжное и чувствительное, въ чемъ я не разъ уже убѣждался на опытѣ. Не могу также похвалиться, чтобы меня нельзя было очаровать; я вѣдь видѣлъ себя сидящимъ въ качествѣ плѣнника въ клѣткѣ, и знаю, что весь міръ не былъ бы въ силахъ запереть меня въ нее, если бы не вмѣшались волшебники, очаровавшіе меня. Но мнѣ удалось самому стряхнуть съ себя это очарованіе, и думаю, что болѣе никакому, даже самому мудрому волшебнику не удастся снова подвергнуть меня такому испытанію. Поэтому злые волшебники, убѣдившіеся, что такимъ путемъ нельзя ничего со мною сдѣлать, рѣшились мстить мнѣ иными способами и уничтожить меня, отравивъ жизнь Дульцинеи, которою я дышу и живу. Это и заставляетъ меня думать, что мой оруженосецъ, носившій отъ меня письмо къ Дульцинеѣ, видѣлъ ее въ образѣ простой крестьянки лишь потому, что волшебники превратили ее въ крестьянку только въ его глазахъ. На самомъ же дѣлѣ она ни ржи не провѣивала ни куръ не кормила, а просто забавлялась пересыпаніемъ восточнаго жемчуга. Доказательствомъ вѣрности моей догадки можетъ служить то, что я во время бытности моей въ Тобозо не могъ отыскать дворца несравненной Дульцинеи, а на слѣдующій день, когда мой оруженосецъ увидалъ ее въ ея настоящемъ величественномъ видѣ и указалъ на нее мнѣ, я увидалъ въ ней только отвратительную деревенскую, грубую и нахальную бабу. Такъ какъ я самъ не очарованъ и болѣе не могу быть очарованнымъ, то постарались очаровать, обезобразить и подвергнуть поруганію мою даму, которую я не перестану оплакивать, пока мнѣ не удастся избавить ее отъ очарованія. Но какъ бы тамъ ни было, а Дульцинея происхожденія знатнаго; она принадлежитъ къ одному изъ самыхъ благородныхъ семействъ Тобозо, въ которомъ вообще не мало знатныхъ фамилій. Въ будущихъ вѣкахъ этотъ городъ будетъ прославленъ лишь тѣмъ, что въ немъ обитала Дульцинея, какъ прославилась Троя благодаря Еленѣ. Кромѣ того, я смѣло могу сообщить вашимъ свѣтлостямъ, что Санчо Панца — лучшій оруженосецъ, какой когда-либо служилъ странствующему рыцарю. Опредѣлить, что онъ представляетъ изъ себя въ умственномъ отношеніи, очень трудно; иногда онъ говоритъ такія глупости, что стыдно становится его слушать, а потомъ вдругъ скажетъ такъ умно, что любой образованный человѣкъ позавидуетъ ему. Шуточки его иногда отзываютъ бездоннымъ невѣжествомъ, иной же разъ поражаютъ остроуміемъ. Онъ въ одно и то же время и сомнѣвается во всемъ и во все вѣритъ. Порой онъ кажется простодушнѣйшимъ существомъ въ мірѣ, а бываетъ и такъ, что онъ даетъ поводъ считать его отъявленнымъ плутомъ. Но онъ нравится мнѣ такимъ, какимъ есть, и я не промѣняю его ни на какого другого оруженосца, хотя бы мнѣ давали цѣлое царство въ придачу. Не знаю только хорошо ли я сдѣлаю, если допущу его къ управленію островомъ, который вы ему жалуете. Впрочемъ, если мнѣ предварительно немного подучить его, то онъ, пожалуй, окажется не хуже другихъ правителей. Многочисленные примѣры доказываютъ, что правители не обязаны обладать ни особенною ученостью ни особыми талантами. Мы знаемъ такихъ, которые едва умѣютъ читать и съ трудомъ подписываютъ свое имя, а между тѣмъ, управляютъ ввѣреною имъ страной или областью какъ нельзя лучше. Главное дѣло въ томъ, чтобы правитель былъ исполненъ честныхъ намѣреній и стремленіемъ къ справедливости. Къ тому же при правителѣ всегда бываютъ мудрые совѣтники, которые указываютъ, что и какъ онъ долженъ дѣлать. Прежде всего я посовѣтую Санчо не брать ничего, не принадлежащаго ему по праву; кромѣ того и еще кое-что, о чемъ сейчасъ я не буду распространяться…

Рѣчь Донъ-Кихота вдругъ была прервана бѣготней и громкими криками въ сосѣднемъ покоѣ. Вслѣдъ затѣмъ въ столовую влетѣлъ Санчо, весь красный, запыхавшійся и повязанный вокругъ шеи какою-то безобразною тряпкой. За нимъ бѣжало нѣсколько кухонныхъ мальчиковъ, изъ которыхъ одинъ несъ сосудъ, наполненный, судя по запаху, помоями. Маленькіе шалуны уцѣпились за Санчо и всѣми силами старались тащить его назадъ.

— Это что такое? — съ негодованіемъ вскричала герцогиня. — Что вы дѣлаете съ этимъ сеноромъ? Какъ вы смѣете такъ дерзко обращаться съ нимъ? Развѣ вы не знаете, что герцогъ назначилъ его губернаторомъ острова?

— Помилуйте, ваша свѣтлость, — отвѣтилъ мальчикъ съ сосудомъ, — сеноръ губернаторъ не желаетъ дать себя умыть, какъ были умыты нашъ господинъ, свѣтлѣйшій герцогъ, и сеноръ рыцарь.

— Напротивъ, — возразилъ Санчо, — я очень хотѣлъ этого и даже просилъ объ этомъ, но я требую, чтобы меня не обвязывали грязными тряпками и употребляли для моего умыванія не вонючіе помои, а чистую воду и хорошее мыло. Я вѣдь не собака моего господина, а почти равенъ ему и не позволю обращаться съ собою такъ оскорбительно. Я до сихъ поръ всегда думалъ, что въ домахъ вельможъ ничего кромѣ хорошаго не увидишь, а тутъ оказывается, что и въ самомъ плохонькомъ крестьянскомъ домикѣ такъ не насмѣхаются надъ человѣкомъ, какъ въ герцогскихъ дворцахъ. Я не настолько глупъ, чтобы не понять, что помои не могутъ сдѣлать меня чистымъ, поэтому прошу отстать отъ меня съ ними, иначе, клянусь памятью моихъ родителей, я размозжу всѣмъ вамъ, чертенятамъ, головы!

Съ этими словами Санчо сорвалъ съ себя тряпку и бросилъ ее въ толпу мальчишекъ, которые поспѣшили подобрать ее и убѣжать, чувствуя, что зашли слишкомъ далеко.

Донъ-Кихотъ едва могъ сдержать свое неудовольствіе по поводу этой сцены. Лицо его просвѣтлѣло только тогда, когда герцогъ позвалъ дворецкаго и приказалъ ему строго наказать шалуновъ, а затѣмъ вмѣстѣ съ супругой сталъ извиняться за нихъ передъ рыцаремъ.

Чтобы окончательно умиротворить будущаго правителя острова, герцогиня попросила его пойти съ нею въ садъ и разсказать ей свою жизнь, между тѣмъ какъ герцогъ и Донъ-Кихотъ отправились отдохнуть.

ГЛАВА XXXIII,
о бесѣдѣ герцогини и ея приближенныхъ съ Санчо Панцою, достойной памяти потомства.

Герцогиня привела Санчо въ бесѣдку и попросила его сѣсть на табуретъ возлѣ нея, но будущій губернаторъ долго отказывался, находя эту честь слишкомъ большою для себя.

— Сядьте, какъ губернаторъ, и говорите, какъ оруженосецъ, — сказала герцогиня. — По-моему, вы достойны занять кресло самого Сида-Рюи-Діаза Кампеадора.

Санчо, разумѣется, былъ очень польщенъ и приглашеніемъ сѣсть рядомъ съ герцогиней, и тѣмъ, что она стала говорить ему на „вы“, и вообще всѣмъ ея обращеніемъ съ нимъ.

— Ну, вотъ, — продолжала герцогиня, — теперь мы, такъ сказать, одни (на самомъ же дѣлѣ къ нимъ присоединился весь ея женскій штатъ), и вы, сеноръ губернаторъ, надѣюсь, не откажете мнѣ объяснить нѣкоторыя сомнѣнія, овладѣвшія мною при чтеніи исторіи великаго рыцаря Донъ-Кихота. По исторіи видно, что Санчо и не думалъ доставлять. Дульцинеѣ Тобозской того письма, съ которымъ его. послалъ къ ней Донъ-Кихотъ. Письмо это преспокойно осталось въ карманѣ рыцаря. Какъ же оруженосецъ осмѣлился самъ сочинить отъ нея отвѣтъ и увѣрить своего госпо�