М. О. Меньшиков: Материалы к биографии: [Сб. материалов]. — М.: Студия «ТРИТЭ»; Рос. Архив, 1993. — С. 5—8. — (Российский архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.; Вып. IV).
http://feb-web.ru/feb/rosarc/ra4/ra4-005-.htm
Михаил Осипович Меньшиков родился 25 сентября (7 октября) 1859 г. в городе Новоржеве Псковской губернии, недалеко от Валдая. Его отец, Осип Семенович Меньшиков, имел низший гражданский чин коллежского регистратора, а родом был из семьи сельского священника. Мать, Ольга Андреевна, в девичестве Шишкина, была дочерью потомственного, но обедневшего дворянина, владельца небольшого сельца Юшково Опочецкого уезда. Жили Меньшиковы бедно, часто нуждаясь в самом необходимом. Однако благодаря хозяйственности и недюжинному уму Ольги Андреевны кое-как сводили концы с концами. От избытка ли забот или по складу характера она была женщиной несколько нелюдимой, но не лишенной чувствительности и поэтического вкуса. Родители были религиозны, любили природу.
На шестом году Миша начал учиться. Учила его Ольга Андреевна сама. Позднее он был отдан в Опочецкое уездное училище, которое окончил в 1873 г. В том же году при помощи дальнего родственника он поступает в Кронштадтское морское техническое училище.
После окончания морского училища молодой флотский офицер пишет письмо своему покровителю: «Считаю долгом сообщить Вам, что закончил курс в Техническом училище и 18 апреля (1878 года) произведен в 1-й военно-морской чин по нашему корпусу (в кондукторы корпуса флотских штурманов). Экзамены я выдержал порядочно: по 10 предметам я получил 12 баллов. 30 числа я был назначен на броненосный фрегат „Князь Пожарский“, а 2 мая фрегат распрощался с Кронштадтом и ушел неизвестно куда и неизвестно на сколько времени. Секрет. Мы были в Дании, Норвегии и теперь во Франции. Я получаю 108 рублей 50 коп. золотом в месяц. Это дает мне возможность, кроме своих прямых обязательств тратить несколько денег на осмотр чужих городов и примечательностей. Таким образом, я теперь в Париже, осматриваю всемирную выставку. Итак, я, видимо, вступил на новую дорогу…»
Склонность к литературе Меньшиков проявил очень рано. Еще в середине семидесятых годов по его инициативе в Кронштадте выходил ученический журнал «Неделя». В 1883 г. после возвращения в Кронштадт Меньшиков познакомился и подружился с поэтом С. Я. Надсоном, который высоко оценил талант молодого офицера, новичка в литературе. Будучи уже безнадежно больным, Надсон приветливым словом и добрыми рекомендациями помогал Меньшикову. Вот выдержка из его письма, датированного 1885 г.: «Я зол, на Вас за то, что Вы не верите в себя, в свой талант. Даже письмо Ваше художественно. Пишите — ибо это есть Ваша доля на земле. Жду томов от Вас…»
После участия в нескольких дальних морских экспедициях Меньшиков получил звание инженера-гидрографа. В те годы он написал и опубликовал очерки «По портам Европы» (1884), специальные работы «Руководство к чтению морских карт, русских иностранных» (1891), «Лоции Абоских и восточной части Аландских шхер» (1898) и др.
В те же годы он начал печататься в «Кронштадтском Вестнике», «Голосе», «Петербургских Ведомостях», и, наконец, в газете «Неделя». В 1886 г. Надсон писал владельцу газеты П. А. Гайдебурову: «Меньшиков у Вас подвизается очень недурно и бойко. Помогите ему выбраться на ровную дорогу».
В 1892 г., окончательно осознав свое литературное призвание, Меньшиков выходит в отставку в чине штабс-капитана и становится постоянным корреспондентом, затем секретарем и ведущим критиком и публицистом «Недели» и ее приложений, а с сентября 1900 г. фактически заведует газетой, одновременно активно сотрудничая в журнале «Русская Мысль», газете «Русь» и других изданиях.
На рубеже веков «Неделя» прекратила свое существование. После некоторых колебаний Меньшиков связал свою судьбу с газетой А. С. Суворина «Новое Время», где печатались А. П. Чехов, его брат Александр, В. П. Буренин, В. В. Розанов и многие другие известные журналисты и писатели.
Меньшиков был ведущим публицистом «Нового Времени» с 1901 по 1917 г. Он вел в газете рубрику «Письма к ближним», публикуя еженедельно по две-три статьи, не считая больших воскресных фельетонов (так назывались тогда особенно острые, серьезные материалы на темы дня). Свои статьи и фельетоны из этой рубрики Михаил Осипович выпускал отдельными ежемесячными журнально-дневниковыми книжками, которые переплетал потом в ежегодные тома.
В «Письмах к ближним» Меньшиков обращался к широкому кругу духовно-нравственных, культурных, социальных, политических, бытовых и других вопросов. Характер выступлений определялся его общественно-политическим идеалом, который окончательно сложился в начале 90-х годов: крепкая власть с парламентским представительством и определенными конституционными свободами, способная защищать традиционные ценности России и оздоровить народную жизнь.
Будучи одним из создателей «Всероссийского национального союза» (не путать с «Союзом русского народа», как это делают некомпетентные историки. — М. П.), Меньшиков так формулировал его цели: «…восстановление русской национальности не только как главенствующей, но и государственно-творческой». Отвергая деятельность революционных организаций как партий «русской смуты», Меньшиков писал на темы самые разнообразные: о политико-экономическом движении, о «желтой» прессе, об усилении влияния на общество революционного движения и об очевидных трагических последствиях «внутреннего завоевания» России. Публицистические выступления Меньшикова в «Новом Времени» имели большой общественный резонанс. У него был широкий круг единомышленников, но и противников было более чем предостаточно.
После отстранения Михаила Осиповича от работы в «Новом Времени» Меньшиковы впервые остались в Валдае на зиму 1917/18 г. Меньшиков очень любил Валдай, Валдайское озеро, дивный Иверский монастырь, обретал покой и счастье в своих самозабвенно любимых детях, радость общения с родными, ближними, с друзьями, навещавшими его в Валдае. В революционные дни 1917 г. князь Львов, глава Временного правительства, предлагал Меньшикову уехать за границу, но он не захотел, не смог покинуть Россию.
20 сентября 1918 г. на берегу Валдайского озера, среди бела дня, на глазах у перепуганных «валдашей» и шестерых малолетних детей М. О. Меньшиков был расстрелян по приговору ЧК. По свидетельству очевидцев, Михаил Осипович перед смертью молился на Иверский монастырь, хорошо видный с места расстрела…
Трудно сложилась судьба семьи М. О. Меньшикова. Немыслимыми усилиями с помощью родных и ближних удалось уцелеть детям и вдове, Марии Владимировне Меньшиковой, в годы красного террора, голода и разрухи тяжелейших войн — гражданской, затем Великой Отечественной. Только младший сын Миша умер от голодного менингита спустя четыре года после гибели отца, и был похоронен рядом с ним.
Чудом сохранились, пусть не полностью, архивы Михаила Осиповича. Несмотря на выселение всей большой семьи из собственного дома во флигель, обыск при аресте главы семейства, голодные годы, Меньшиковы хранили бумаги, фотографии, документы.
В 30-е годы, после того, как все Меньшиковы уехали из Валдая в Ленинград, Мария Владимировна стала частями передавать архив детям.
В 1934 г. после убийства Кирова начались неприятности у Григория Михайловича, старшего сына М. О. Меньшикова. Ему с женой и малолетним сыном грозила тяжелая, дальняя ссылка. Однако тогда он был оправдан.
Через год архивами Меньшикова заинтересовался Литературный музей в Москве. Ольга Михайловна, одна из дочерей Михаила Осиповича, так рассказывала об этом: «В ноябре 1935 года моя Мама, Мария Владимировна Меньшикова, получила письмо от директора Литературного музея в Москве В. Д. Бонч-Бруевича. Письмо было написано очень любезно и содержало в себе предложение передать Литературному музею покойного М. О. Меньшикова или продать. О том, что такой архив имеется В[ладимир] Д[митриевич] узнал от „общих знакомых“. Я это письмо читала и помню в основном его содержание.
Моя Мама жила в Ленинграде у своей сестры Зинаиды Владимировны Поль. Все мои сестры и брат находились в этом же городе. Одна я из детей М. О. Меньшикова жила в Москве, и поэтому Мама написала мне и переслала письмо для прочтения. Она также написала мне, что основная переписка Папы с известными писателями давно продана (в Ленинграде). Это было сделано с помощью профессора Нестора Александровича Котляревского, близкого знакомого Ольги Александровны Фрибес, которая была добрым другом семьи Меньшиковых.
Мама просила меня сходить на прием к Бонч-Бруевичу и выяснить, как будет использоваться папин архив в случае передачи его в фонды музея. Время было трудное, сложное, и мы не хотели, чтобы лишний раз дорогое для нас имя попадало в печать с оскорбительными для него комментариями. Мама просила меня еще продать музею шесть писем Н. С. Лескова. Мне помнится, эти письма были адресованы уже не Папе (переписка папы с Лесковым была продана раньше), а Лидии Ивановне Веселитской-Микулич, большому другу нашей семьи, и были ею переданы для продажи, как бы в помощь маме, растившей после смерти папы большую семью.
Я пошла в Литературный музей 31 декабря 1936 года, но не застала Вл[адимира] Дм[итриевича]. Его очень любезная секретарша назначила мне прием на 2 января в 4 часа 30 мин. дня уже 37-ого года. 2 января Бонч-Бруевич меня принял. Были сумерки, в его полутемном кабинете уже горела настольная лампа. Седой, почтенного вида человек, суховато со мной поздоровался, предложил сесть. Спросил, что я имею ему сказать по поводу его предложения. Я сразу совершенно откровенно ответила ему, что нас, Меньшиковых, интересует судьба архива после передачи музею, если таковая состоится, возможность отрицательных отзывов при использовании материалов и что нам хочется избежать этого.
Тогда Вл[адимир] Дм[итриевич] еще суше спросил меня: „Разрешите спросить вас, как вы сейчас относитесь к своему отцу, как к исторической фигуре или как родителю?..“ Я просто и сразу ответила: „Конечно, как к отцу!“
Он резко повернулся в кресле и ответил мне следующей фразой: „Тогда вы не минуете многих неприятностей, я не могу вам обещать использование материалов без соответствующих отзывов“. Я сказала, что в таком случае наша семья не считает возможным передавать тот небольшой архив, который у нас имеется в ведение музея и предложила Бонч-Бруевичу письма Лескова. На этом мой визит закончился. Влад[имир] Дмитриевич сказал, что в отношении цены за письма я зашла бы к его секретарше, после ознакомления с их содержанием.
Больше я к директору музея не ходила и его не видела. Его внимательная и приветливая секретарша сказала мне через несколько дней, что письма оценили в сто рублей. Я списалась с Мамой и вскоре получила и переслала ей деньги. У меня осталось неприятное впечатление от контраста между любезным письмом к Маме и сухим приемом, когда я была у Бонч-Бруевича. Я была молода — мне было 25 лет — и я всегда любила и жалела Папу.
О. Меньшикова, 3 марта 1978 г.»
В 1937 г. старший сын М. О. Меньшикова Григорий Михайлович был арестован. Долго находился в «Крестах», как до того в Москве на Лубянке, и был освобожден лишь в 1939 г.
Когда начались аресты, бумаги Михаила Осиповича прятали кто как мог, и многие материалы пропали, так как не всегда потом их изымали из тайников.
Позднее разрозненные архивы стекались к Ольге Михайловне Меньшиковой, которая в 1927 г. вышла замуж за Бориса Сергеевича Поспелова, сына сельского священника из Подмосковья и уехала из Ленинграда.
Во время Великой Отечественной войны Ольга Михайловна и Борис Сергеевич с институтом, где он работал, уехали в эвакуацию. Перед отъездом они тщательно спрятали наиболее ценные бумаги и фотографии. Но в дом, где оставались родители Бориса Сергеевича, Сергей Дмитриевич и Ольга Сергеевна Поспеловы и где хранились архивы, пришли немцы. Опять разгром, раскиданные книги, бумаги, сломанная мебель, крыша изрешечена осколками снарядов, соседний дом сгорел. Хорошо, что старики остались живы, хорошо, что вновь чудом, но остались в целости архивы М. О. Меньшикова.
В этой книге читателям предложены дневники М. О. Меньшикова, относящиеся к 1918 году.
Продолжением дневников являются письма М. О. Меньшикова из тюрьмы, письма-записки к нему в тюрьму, а также воспоминания его жены о семи последних днях жизни М. О. Меньшикова, записанные с ее слов близким другом семьи писательницей Л. И. Веселитской-Микулич. Публикуются также письма М. О. Меньшикова к О. А. Фрибес, подготовленные к печати Ю. В. Алехиным
Переписку и расшифровку дневников и писем выполнила дочь М. О. Меньшикова Ольга Михайловна Меньшикова в 1970—1980 гг.
Подготовил материалы к публикации и прокомментировал внук М. О. Меньшикова М. Б. Поспелов.
В публикации сохранены особенности стиля автора.
Дневник 1918 года
править11 февраля 1918 г. Немцы заняли Псков. Говорят, мост… не мост ли св. Ольги?.. взорван. Еще несколько дней, — м. б., через неделю немцы займут Петроград, Ст. Руссу, Валдай, Бологое, — и мы все очутимся в Германии. Жена еще в Петербурге, — просто бессовестно застрять там в такие дни. Думал и гадал, ломал голову так и этак: бежать или оставаться? И почему-то безотчетно клонит — оставаться. Ибо куда бежать? От Сциллы к Харибде? О, если бы было в тылу благоустроенное и культурное отечество, защищающее своих сынов! Но в тылу родной, охваченный пламенем дом, который, под предлогом спасения, растаскивают мародеры. Здесь — все же мало вероятий, чтобы немцы ни с того, ни с сего разорили, ограбили, раздели догола, загубили жизнь. Там много вероятий на это. Неужели исчезает из истории великое русское царство? Неужели оно было не более, как великим недоразумением? По-видимому, так. Сухостой истории. Если патриотизм добродетель, то я должен признаться, что никогда я не был менее патриотом, чем теперь. Странное бессчувствие какое-то, покоренность всему, ожидание судьбы — как будто в тайной уверенности, что хуже не будет. Любовь к Отечеству, как вообще любовь, не может быть повинностью или долгом. Любовь есть сдача души какой-то покоряющей силе — будь то красота, ум, величие, способность давать счастье. Любовь к отечеству, как к отцу, должна быть заслужена. Но если оно заслужило ожесточение, чувство обиды, презрение, память о сплошном неблагополучии? Каждый русский, приходя в сознание, видит, что его отечество не первое в свете, и не второе, и не третье, и едва ли даже десятое. Мы не можем любить родину потому, что не можем уважать ее. Пусть предки не виноваты в культурной нашей отсталости: география заела историю, но мы не можем все-таки аплодировать тому, что за тысячу лет народ наш не познал природы, а только истощил ее.
Сегодня преследует назойливая мысль о том, что война — это копуляция племен, половой акт в необъятных размерах. Думал также что война, подобно буре, — обмен накопленных электричеств для установления некоего среднего равновесия. Мужественные народы ищут завоеваний не для добычи, как им кажется, а для оплодотворения силой своего духа более женственных и инертных соседей. Россия погибала заживо от неуменья организовать власть. И война дала ей то, что нужно. Бояться завоевания нечего: Готы завоевали Россию — и были поглощены ею. Варяги — тоже. Татары — тоже. Литва — тоже. У низших организмов нередко самка пожирает оплодотворившего ее самца. То же было в Англии с англо-саксами и норманами, в Китае с манчжурами, в Испании и Италии с вестготами и лангобардами, во Франции с франками и т. д. Мы примем посылаемый нам промыслом недостающий нам элемент власти, подымемся в своем могуществе и через 2—3 столетия от инородной примеси не останется следа. Жалеть о своем подчинении — это все равно, что для женщины жалеть о том, что она имеет женские органы, а не мужские. 13 лет тому назад, тотчас после объявления конституции, я писал о необходимости сделать «заказ людей», т. е. людей власти на Западе. Замешкались с этим и они явились сами. Природа не терпит пустоты, — между тем еще Менделеев указывал на опасное значение относительной пустоты русской территории.
Англия, Германия, Франция… это звучит гордо. Соединенные Штаты — это звучит богато и могуче. Италия, Испания, Греция — звучит красиво. Даже Китай, Япония, Индия дали великие цивилизации, даже Аравии и Египту есть, чем похвалиться. Это вкладчики в общечеловеческую культуру, и очень крупные. А Россия? «Ничего». Бисмарковский анекдот о русском «ничего». Самовар, квас, лапти. Путешествие Геркулеса по России ничем не отмечено, кроме людей с собачьими головами. Апостол Андрей ничего не нашел удивительного в России, кроме банных веников. Робинзон Крузо — кроме ужасных сибирских дикарей и ссыльных вельмож. В глубочайшей древности наши предки прославились только пьянством своим и верховою ездой (кентавры). Нет меры презрению, какое возбуждают русские в иностранцах XVI—XVII века — в эпоху открытия новых земель, когда Европа знакомилась с живым инвентарем зеленого шара и имела критерием возрождение. В России или ничего не находили, или много скверного. Только в прикосновении с Европой Россия как будто стала принимать облик культурной страны. Но вспомните горькое пророчество Руссо о России («сгнила, раньше чем созрела»). Вспомните Чаадаева и всю русскую интеллигенцию, точно отравленную своим патриотизмом. И в XIX веке мы ничего не дали более знаменитого, чем нигилизм. И в XX в. ничего, кроме оглушительного падения в пропасть…
Ну что делать. Стало быть, такая наша планида, скажет иной мужичок, почесывая вшивую голову, а большинство, м. б., и этого не скажут. Милые, не плачьте! Не Бог весть что и потеряли! Независимость ваша была фикцией: ведь вы были в рабстве немецкой же династии, притом выродившейся и бездарной. Просвещение ваше было фикцией. Величие и слава — дурного сорта. Все это бутафорское будет сметено бурей. Все истинно-ценное останется: то же золотое солнце, на которое немножко стыдно будет смотреть. Та же зеленая мать-земля, которая замучена вами и ждет в лице немцев своего Мессию. Тот же язык, к сожалению, прочервивевший матюгами. В сущности все красивое свое и великое вы давно пропили (внизу) и прожрали (наверху). Размотали церковь, аристократию, интеллигенцию. Уже к концу царствования Николая Злосчастного1 ясно было, что и православие рухнуло, и самодержавию, и народности грозит со стороны г-д Бронштейнов2 и Апфельбаумов3 полное аннулирование… Родимые, жедобные[1], не рыдайте! Потерять независимость это участь всех нечестивых народов: земля их стряхивает с себя, по живописному выражению Библии. Баба, встряхивая начовку[2] отвевает сор: природа встряхивает русское племя, чтобы хоть немножко его почистить.
Что делать? Если не погонят — оставаться на своих корнях, и пытаться под игом чужеземцев пустить новые ростки. Не верю я в возможность завоевания больших народов на манер древности — для истребления их. Впрочем, и в древности это не удавалось. Верю в то, что потеря независимости дает нам необходимое освобождение от самих себя. Ибо не было и нет более подлых у нас врагов, как мы же сами. Вяжите нас — мы бешеные! Земля, это точно, велика и обильна, но порядка нет, а потому придите бить нас кнутом по морде! Даже этой простой операции, как показал опыт, мы не умеем делать сами.
Но что делать, если погонят? Тут похоже на черную гибель, классически чистую. И глад, и мор, и междоусобная брань.
12 февраля 1918 г., 3 ч. ночи. День и, может быть, час смерти моей матери4 — 44 года! И все еще я помню ее наружность, быстро узнаю черты ее у похожих на нее женщин (Шурочка Афонская5 немножко напоминает ее). Таково темное варварство, из которого я вышел: ни портрета отца6, ни матери не сохранилось, ибо их и не было. Стало быть, родители мои умерли еще в век до появления живописи, хотя это было в 1874—1882 гг.! Молю тебя, родная тень, помоги нам в самые ужасные дни нашей жизни. Не сегодня-завтра возможны погромы отступающих бунтарей, которые угрожают не оставлять неприятелю камня на камне. Погромы, грабежи, мучения, убийства, голодное изнурение, замерзание моих детишек. Все самое ужасное возможно — и не далее, как в ближайшие дни. Но сердце спокойно. Но не даром оно тяжко болело в проклятые дни перед объявлением войны в 1914 г.! Места не мог себе найти. Чуяла душа, что вся жизнь будет разбита и умирать придется среди развалин.
Что-то мне сегодня не спится. Мальчики громко дышут, покашливают, натертые скипидаром. Отдаленный вой железнодорожных паровозов. Бежит Россия… Если разорят последнее гнездо и погонят к востоку — тогда нужно будет необыкновенное счастье, чтобы спастись. И ехать придется скорее в Ново-Николаевск, чем в Катайск. Туда бы выписать Яшу7 и Володю8 — авось втроем какое-нибудь ремесло завели бы. Если же здесь останусь, то тоже буду пробовать или писать, если в немецкой России будет печать, или занять какое-либо место. Молю вас, души предков, надоумьте меня! Наведите на счастливое решение.
«Никаких душ предков нет, — говорит мне тайный голос, — все души предков в тебе и в живых окружающих тебя людях». Допустим так. Вот я и напрягаю волю свою и рассудок, чтобы «найти выход из создавшегося положения». Наилучший выход «В сомнении воздержись», говорит китайская мудрость, а французская — qui ne risque, ne gagne[3]. Гений (практический) состоит в соблюдении равновесия между осторожностью и отвагой. Я все резонирую, а нужно действовать. Или бездействовать? Вот вопрос. Пауза бывает эффектнее звука, молчание музыкальнее шума. Опять резонерство! А в результате поток событий тащит нас всех точно сор, захваченный океанским отливом — куда-то в бездну. Спасающие силы, спасите нас!
1/2 5 дня. И сегодня нет ни М. В.9, ни почты. Паническое бегство из Пскова и Пб. Инженер Гедеон Николаевич говорил, что купец Афанасов жаловался, чтоб пробраться в Москву, должен был пропустить десятки поездов в Бологое, раньше чем успел прицепиться к какому-нибудь вагону. Едут на крышах вагонов, как летом. Говорят в Пб. хвост желающих достать билет тянется по всему Невскому чуть не до Адмиралтейства. Бедная моя Марья Влад.! Писал я ей, чтобы спешила — немцы наступают. Успокаивала в письмах — их ждут весной. Вот и застряла. Тот же инженер говорил, что Псков занят немцами вчера в 6 ч. Поручено было оборонять Псков, но товарищи разгромили город, грабили, зажгли и отступили. Вот что называется оборонять родину — самим душить ее и мертвую отдавать врагу. Говорят о сражении, к-рое будто бы подготавливается под Валдаем.
Говорят, что здешний Совет не согласен с петроградским — относительно буржуев (всех на окопы и проч.) и разгрома города. Часть представителей совета будто бы уже куда-то скрылась. На мой вопрос, что делать: оставаться или бежать, инженер снисходительно улыбнулся. Куда бежать? Это физически невозможно. Помимо невероятных страданий и увечий на дороге, можно помереть с голоду, ибо и забранный с собой хлеб у вас отнимут. Нужно сидеть и ожидать событий. Немцы, по-видимому, идут на Бологое через Полоцк. План у них широкого завоевания России. Что же, мож. быть, это будет спасением обоих племен. Когда кислород и водород соединяются, получается более ощутимая вода.
Тяжелая тревога за жену. И досада, и жалость к ней. Вообще проклятое состояние духа, в котором чувствуешь как сгораешь. Сегодня послал письма Сытину10 и Ройляну11 (Петерб. газ.), прошу работы. Стыдно — в первый раз в жизни, но и почти не стыдно, ибо впереди нищета и необходимость кормить детей. Просите — дается вам. Но нельзя было выбрать время неудобнее для сегодняшней просьбы. До газетной ли, до литературной ли теперь работы! Ну, да что судьба пошлет. Отвечал и кн. Львову12 — почему не еду в Катайск.
1/2 11 веч. Слышал, как деревенская баба стыдила солдат на площади:
— Не хотели воевать, ужо вас заставит Германия воевать, не за нашу землю, а за чужую.
— Ах, штык тебе в ж…, что она говорит!
— Ты моей ж… не тронь, я старуха, ау — брат! Мой век кончен, а вот вы глядите-ка, ребята, как бы худому не быть. Кому служить будете, да о детях ваших подумайте…
Пролетел аэроплан и весь Валдай всколыхнулся, из Крестец надвигается красная гвардия. В управе будто бы было собрание горожан. Совет комиссаров предложил гражданам оружие, чтобы защищаться. Ковалев13 объяснил — и все присоединились, что какая же может быть оборона? Раз многомиллионная армия бросила артиллерию и не сумела защитить нас на подготовленных окопах, то где же нам, нескольким сотням, которые в состоянии держать ружье, защититься от немцев. К. Птицын14 был в монастыре: «настроение великолепное». До нашей прачки включительно все ждут немцев, как спасителей. Анархия угрожает задушить жизнь, — враг внешний — в своих же интересах подавит анархию. Верен ли расчет этого? Кто знает! Пользуясь войною, Германия — подобно гомеровским героям — спешит снять латы с тяжело раненого врага. Цель немцев, по-видимому, такая: захватить центры, оккупировать всю страну, как Англия — Индию и Египет, и использовать ее. Последнее потребует: 1) насаждения твердой администрации, 2) простого и твердого законодательства на началах диктатуры, 3) простого и твердого суда, 4) восстановление железнодорожной сети, фабрик и заводов, а это предполагает освобождение капитала от большевистских захватов. Получив крайне запущенное и разоренное хозяйство, Германия вложит в него колоссальный капитал, но вернет его с лихвой. Едва эмансипировавшись от немецкой муштры, Россия вновь попадет под нее, и, м. б., это самое нужное, что мог придумать Промысл для спасения России. Расточители отдают. Мы были «должны победить»[4]. Не исполнив этого долга, мы не имеем права на независимость.
13.II.918 Помяни, Отец мира, рабу твою Ольгу во царствии Твоем. Вся она похоронена во мне и в Володе — точнее во мне, ибо он ее не помнит, но и в нем, ибо он — кровь ея, ее тело и душа.
Только и живешь, пока спишь, да и то чувствуешь смутную тревогу. Сегодня не видал во сне жены — должно быть едет. Люблю я ее — в ней самой и в детях.
Итак, мы как нация не имеем права на независимость. Но не пустые ли все это слова? Разве бывают нации зависимые или независимые? Разве бывает общество без власти. А если власть, то не все ли равно — какая она? Где она рождена и на каком языке говорит, думает? Мои предки — псковичи, правильно поступили, подчинившись Довмонту15. Хороший князь — хороший инструмент, — его следует выписать издалека, если вблизи его нет под руками. Мы умно поступаем, бросая самодельщину деревенскую в инвентаре, в утвари, одежде. Умно поступаем, подчиняясь и чужой власти — если она лучше нашей. Это не всегда бывает, но часто. Из какой бы стали ни была пружина в часах — уральской или английской или толедской или дамаскской, лишь бы сталь была хороша. Вот причина, почему иноземное завоевание часто возрождает народы. Народу, политически бездарному («не государственному» по учению славянофилов), всего практичнее следить за политическим рынком всего света и выписывать — вместе с наилучшими автомобилями и аэропланами — также наилучшие конституции, законы и… механиков к этим машинам, более сведущих и добросовестных, нежели наши слюнтяи. Независимость! Да где она и прежде-то была у нас? Ведь и прежде сидели над нами чистокровные немцы и делали с нами, что хотели. Худо не то, что это были немцы, а то, что они были плохие правители. Возьмите помещичью заброшенную усадьбу и скот на скотном дворе по колено в навозной жиже, истощенный, заеденный паразитами. Целые десятилетия скот — иногда племенной, породистый — хиреет и напрасно ждет своего Мессию. И вдруг является новый управляющий — латыш или немец. Ровно через неделю после его прибытия скот стоит на сухой подстилке, вычесанный скребками, вымытый маслом, повеселевший. Ест положенную выдачу. Пьет теплое пойло. Сразу наступает царство Божие. Коровы удваивают дачу молока — и не жалеют его, иные утраивают, учетверяют. Скажите, какая обида скоту, что Гайавата его зовется Карлом Ивановичем, а не Митюхой? Нельзя же нацию приравнять к скоту, скажете вы. Можно, отвечу я. Ее можно приравнять к огороду, к полю, к лесу. Ко всему органическому и даже неорганическому, например к текущей реке, к химическому котлу, где идут реакции. Русский народ — запущенная загаженная река. Придет американец или француз, подымет разрушенную плотину, углубит где нужно, спустит грязь и ил — глядишь, река — красавица. Или бродильный чан под наблюдением Митюхи: туда валится всякий сор, насекомые, мыши, за брожением никто не следит, процессы идут не те: сахар скисает в уксусе. Приходит культурный хозяин и исправляет нагаженное варваром. Вот почему нашествие немцев не возбуждает во мне отчаяния и даже простой народ ждет его с хорошими надеждами. О, что касается страданий, их будет немало впереди. Нас начнут чистить суровою рукою — You, dirty boy![5] Как изображено на рекламе английского мыла, где старушка мочалкой моет грязного мальчишку, а тот ревет благим матом. Ничего, пореви, голубчик! Придется, м. б., пережить не только скребок, мочалку, гребень, но и хирургический ланцет, и едкие мази против чахотки и сифилитических язв. Очень уж заморено русское племя, и возни с ним немцам придется немало. В этом, мож. б., провиденциальная роль германской расы. Русскую империю они разрушили, как римскую — для освежения жизни, для спасения живых корней, захиревших в дурной цивилизации или в отсутствии ее. Я писал когда-то о жестокости и тупости немецкой муштры. Но это было 100—200 лет назад. Теперь эта муштра смягчилась и приближается к английскому, к американскому типу (ведь англо-американцы германского же корня). Возможно, что в спасении России примут участие — под предлогом «эксплуатации» — и англо-саксы, и даже японцы. Что же, — останется только поблагодарить судьбу. Не станут же в самом деле, эти культур-трегеры вырезать нас на манер испанских конкистадоров (мож. б., и те не вырезали краснокожих, если бы не встретили сопротивление). К временам рабства возврата не будет, ибо для самих немцев и англо-саксов только недавно, в последние десятилетия, открылся новый прием управления народами — путем культурного их развития. Англичане в Индии и Египте теперь совсем не то, что были их предки в XVIII ст. Я говорил о роли Европы и Америки быть двумя полушариями головного мозга человечества. Завоевание немцами России будет пронизываньем ее мозговым веществом, системой нервов, ей недостающих.
Симбиоз славянства с германством всегда был, но только теперь оно эволюционирует до законченных своих форм. Мы еще во власти невежественных суеверий, и все еще немец кичится тем, что он немец, а индусу хочется быть индусом. Но это быстро проходит. Суеверие национальности пройдет, когда все узнают, что они — смесь, амальгама разных пород, и когда убедятся, что национализм — переходная ступень для мирового человеческого типа — культурного. Все цветы — цветы, но высшей гордостью и высшей прелестью является то, чтобы василек не притязал быть розой, а достигал бы своей законченности. Цветы не дерутся между собою, а мирно дополняют друг друга, служа гармонии форм и красок. — Вы проповедуете добровольное подчинение! — Да, но не прежде, чем мы испытали борьбу. Борьба, поймите вы, закончена. Она оказалась для нас непосильной. Остается признать факт и начинать новый вид существования сообразно с новыми условиями. Оружие вырвано из наших рук. Физическое сопротивление, раз оно сломлено, является бессмысленным. Попробуем покориться чужой воле и извлечь из этой покорности максимум пользы. Погибающие от анархизма — примем дисциплину. Измученные своеволием, подчинимся чужой воле — авось она окажется благодетельной. Русские князья, оплошавшие на реке Калке, были раздавлены «задами тяжкими татар». Кое-что у нас будет раздавлено навсегда. Но татары — даже в тот суровый век не истребили народа русского, а воспитали его до возможности единства и независимости.
1/2 2 дня. Так заныло тоскою сердце по М. Вл., что просто места не мог найти. Побежал к знакомым, узнать о поездах. Оба Ильтоновы, Митрофанов и молодой священник. Пришла телеграмма, будто немцы ставят такие условия: 1) 8 миллиардов контрибуции, 2) 30 лет свободной торговли, 3) отделение Финляндии, Малороссии и Дона, 4) введение полиции. И наши будто на все согласились. По другим сведениям немцы уже в Луге. Поезда не ходят 3-ий день, из Пб. будто бы публику уже не выпускают (как бы не задавили мою милую в Ходынке: молим Бога с бабушкой, чтобы она хоть бы там осталась, но жива). В казначействе крик и брань крестьян — денег не выдают. Мне кассир заявил, что 40 р. можно дать, а завтра, м. б., денег и совсем не будет. В Совете солдатских депутатов (Ильтонов был) невероятная чепуха, бестолковщина и нагромождение глупостей. То хотят рыть окопы на Поповой горе, то бежать. А денек мягкий, солнечный, весенний. Что-то ты переживаешь, дорогая, если ты жива? Боюсь смертельно, что не выдержит наконец твое больное сердце — дохнет на тебя смертью и нет тебя… на почте полная растерянность, почты нет. На рынке мужики ругаются и дерутся. Вчера один мужик, рассказывал Митрофанов, съездил по уху члена правительства — тот что-то грубое сказал. Хотели арестовать мужика, но деревня не дала.
Россия провалилась сквозь толщу столетий в каменный век. Все культурное рушится с грохотом, остается первобытное, беспомощное, бедное и дикое, как природа.
Будь вино напиться, напился бы, до того тоска грызет. Предупреждал я тебя, М. В., о том, что немцы наступать будут — спешила бы. Не послушалась совета — и еще раз каешься.
5 ч. Хорошенькая Тэкла, почтов. чиновница, занесла весть, что будто бы заключено перемирие на несколько часов, а еврей, жилец бабушки, утверждает, будто заключен уже мир. Стало быть, мы опять во власти «товарищей». Бедное мое сердце ноет, прислушивается к немому пространству. Железнодорожный гудок уже внушает движение радости. Еще ходят поезда, но куда? К западу или востоку? Несчастные мои детишки, жмутся робко друг к другу. Мальчики жестоко кашляют и лежат в компрессах. Девочки скучают, ссорятся.
14.II.918, 1/2 5 ночи. Не спится. Опять ж.-дор. гудок, жалобный, как плач ребенка. Агонизирует жел. дорога. В коматозном, как говорят доктора, состоянии почта. Гляжу на конверт с маркой и думаю — увы, этот этап цивилизации отошел. Телеграф не действует. Писчую бумагу доканчиваем. Клочок газетной бумаги — им уже дорожим. Экономим спички. Последние куски мыла. Дети за пряник считают корочку пеклеванного хлеба. Сложились два ужаса: на западе лютый враг, на востоке еще более лютая родина, охваченная жаждой грабежа и самоистребления. Гибель.
Ты ее мог бы предвидеть, когда родился после постыдной крымской войны, когда в числе первых звуков, сменивших звуки небес, тебя встретила площадная брань. В нечистую пришел ты страну, в страну больную, гибнущую.
Догадаться о грядущей гибели ты мог, заметив в век жел. дорог и телеграфа повальную безграмотность крестьянства, повальное пьянство всех сословий и слепое рабство их перед слепой, по существу, властью.
Первый дворянин, какого ты видел, и первый священник были деревенские ростовщики. Второй дворянин продал свою жену и дочь кабатчику, тем и жил. Второй священник в пьяном виде потерял на дороге св. Дары. В числе первых учителей, каких ты видел, были пьяницы, взяточники, педерасты, совращавшие мальчишек в разврат. Первый чиновник, какого ты видел, был пьяница, драчун и сквернослов, неспособный ни к какому делу.
Первые интеллигентные юноши, каких ты видел, были или изнеженные юноши, или глубоко развращенные подростки. А разве ты не видел систематический обман в школах, где ты учился, фальсификацию баллов студентами и самими профессорами? Разве не видел деревянное равнодушие к государству адмиралов, генералов и явные хищения под предлогом государственных нужд? Уже тогда ты мог сказать себе: эта страна нечестивая и несчастная и оставаться в ней, как в Содоме, нельзя. Разве ты не пережил постыдной войны турецкой, где твоя вера в величие государства и народа впервые была раздавлена и брошена в грязь?
Разве ты не перестрадал тиранию над твоей мыслью и словом, которым мог и хотел служить Отечеству?
Разве ты не пережил затяжной агонии голодовок и эпидемий, предшествовавших поражению на востоке и первому русскому бунту? Разве ты не знал лично министров, растерянных, равнодушных, цеплявшихся за свой пост при явной неспособности наладить дело? Разве ты не пережил этих политических убийств? Разве не убедился в жалком бессилии общества, интеллигенции, бутафорского, нечестно и глупо подобранного парламента? Разве ты не убедился в низости и безверии церковной иерархии и в глупости царя? «Все это ты видел, Жорж Данден!»16 И если, видя всю эту внутреннюю гниль и возмущаясь ею, ты не бежал из гнилого омута, стало быть, тем самым, ты признал неразрывность твою с ним. Ты оказался не выше здоровой клетки в чахоточном теле — видит гибель и уйти от нее не может.
Вот оценка твоей родины и тебя вместе с ней. Надоело природе терпеть вас. Восстанавливающая сила жизни выбрасывает испорченное.
Но ты еще жив. Да, — но уже агонизируешь, как когда-то в вернувшейся нищете. Уже спишь втроем в маленькой комнате, уже кашляют твои дети от недостатка дров, теплой одежды, присмотра. Уже погибает где-то жена и, вероятно, переживает муки голода старший сын. Опять подлая нищета, преследующая род твой, истреблявшая 5/7 детей братьев и сестер до 25-летнего возраста и не позволявшая даже взрослому поколению дожить до 50 лет!
Доверившись отечеству, ты потерял все обеспечение жизни и подписал смертный приговор — и себе, и потомству своему. Вы еще дышите милые, вы еще живы, но с часами в руках можно рассчитать, когда будете изнывать от голода и отсутствия необходимого рубля в кармане. Если сознание опасности что-нибудь значит, то оно налицо, но увы — явилось немножко поздно. Спастись трудно, вероятнее — совсем нельзя. Если немцы не введут внутреннего мира в России — мы погибли. Если введут, то м. б. спасены.
В последнем случае шансы спасения: а) остатки средств, которых, мож. б., будет достаточно в качестве плавательного пояса, чтобы не пойти на дно, б) надежда найти вновь какой-нибудь литературный заработок, в) остатки здоровья и сил, г) строгая бережливость, д) практическое воспитание детей, которые непременно сами должны будут зарабатывать себе хлеб. Иных путей спасения не вижу ни для родины, ни для себя. Полная во всем экономия, повышенный труд. И тогда, может быть, Отец Небесный не оставит еще на малое время светом солнечным и голубым небом. Не хочется сойти в могилу раньше чего-то важного, чего не сделал.
15.II. Вчера день радости. Утром пошел на кухню, чтобы поторопить подавать самовар: нужно идти в казначейство и постараться получить хоть 40 р. — вдруг за дверями кухни чей-то голос: — Эй, кто тут? Отпирается дверь и занесенная снегом женская фигура — тетя Вера!17 А за ней где-то в пространстве и остальные дамы с И. И. Палферовым. Он, влюбленный в Олю18, к нему равнодушную и только что родившую ребенка от мужа, — делает чудеса любезности и услужливости безграничной. Салон-вагон, из которого, впрочем, товарищи выгнали наших дам и самого И. И. штыками: «тут у нас будет штаб». Однако разместились в вагоне артельщика, который вез 11/2 милл. денег на линию дороги. Оказалось, они приехали еще в 5 ч. утра (я слышал гудок) и ждали на вокзале рассвета из-за отсутствия извощика. Когда ввалились дамы, слезам и радости не было конца. Бабушка сморщила в комочек свое лицо Данта и плакала, и Мария Владимировна разливалась в три ручья, но и триумф: приехали! Погибнуть, так вместе!
Из газет выяснилось, что большевики, скрежеща зубами, капитулировали вполне перед Германией, а она выставила в числе условий мира — кроме контрибуции и раздробления России — полное разоружение, отказ от революционной пропаганды, свободной торговли на 30 лет и пр. и пр. А главное, война немецкая продолжает двигаться. Ленин сказал очень неглупую речь, крайне враждебную Германии, но советует покориться, и напечатал в «Красной газете» очень неглупую статью в том же роде. Но ведь это уже предлог для возобновления войны — можно ли Германии иметь доверие к России, если глава правительства публично оскорбляет немецкую власть и объявляет, что лишь затем заключен мир, чтобы ждать восстания в Германии и готовиться к войне. Что-то странное и дикое, почти мальчишеское во всей тактике демократии. Задор безграничный, раздор, разброд и невежество, постоянная склонность к насилию и нарушению права.
В казначействе неожиданно выдали 150 р. и 30 осталось еще за ними. Едва набрали 10 рубл. мелочью, т. е. отвратительно-грязными и рваными клочками бумаги, заменяющими деньги. Глядя, как старик-сторож ходил от кассира к кассиру собирая эту бумажную грязь, я думал: до чего Россия обнищала и сошла в государственном отношении на уровень деревенских и ребячьих представлений. Как в деревне серьезно думали, что денег у казны вволю — царь захочет — напечатает их сколько угодно, или как дети — нарвут бумажек, — вот и деньги. Ну, как существовать такому государству! В конце концов придут взрослые и культурные люди, отнимут штыки и бомбы, которыми «наши ребята» увечат друг друга, зададут трепку и заставят делать то, что нужно.
Боже мой, что будет дальше! Когда-то, когда окончится эта передряга и мы, оборванные, разоренные, начнем хоть немного человеческую мирную жизнь! Если не убьют нас сегодня, завтра, послезавтра…
Почты нет 5-ый день.
1/2 11-го веч. Мир, будто бы, подписан, но немцы заняли Нарву. Бухгалтер казначейства говорил, что им дана телеграмма об эвакуации в Рыбинск или в Петрозаводск. Сегодня думал: совсем иная у меня сложилась бы жизнь, если бы хоть немножко побольше было средств у родителей, и нас с Леней19 отдали бы на квартиру не к о. Ивану, не к дьякону Нечаеву, не к подлецу Б., а напр., к Эккерману20. Хорошая немецкая семья. Выучился бы за три года немецкому языку. Или даже в менее культурную, но все же немецкую семью — в Опочке они были. Господи, какое раскаяние берет за прошлое. Надо было именно тогда, в начале жизни, 50 лет тому назад, трагически взглянуть на жизнь, и сразу становиться на наилучшие пути. С какой бы жадностью я теперь поучился, если бы тогдашняя свежесть мозга и бесконечная жизнь впереди. Теперь руки опускаются. На 59 году жизни, среди неслыханной катастрофы что самое разумное, на чем я должен остановиться? Если Россию заберут немцы, англичане и пр., понадобится публицистика совсем особая. Мож. б., понадобится защита народа русского в печати международной. Придется вести пропаганду нового приспособления к жизни, пропаганду симбиоза национальностей внутри государственных границ, почти уже ненужных. Имел бы право уехать из милого отечества, ограбившего меня и моих детей, но, мож. б., высший долг укажет остаться, как и всей интеллигенции, на местах, дабы защищать народ в области культурной борьбы. Слишком уж народ наш окажется безпомощным, если горсточка образованных людей убежит из России.
16.II.918 г. Все усиленно учатся по-немецки — и я в том числе (для меня и для Лавровского — это значит подновить старую подготовку). Читаю сказки Гауфа21 по-немецки. Подумать, что с таким талантом человек умер 25 лет! Как я должен благодарить Создателя за свое долголетие! И вообще — «не вовсе ж я судьбою позабыт». То же может сказать и огромный народ русский. Хотелось бы, если позволят немцы, издавать маленький журнал «Защита» — на русском и немецком языках для убеждения русских и немцев жить в глубоком мире и без мирного хищничества друг в отношении друга. Теперь каюсь в том, что не понял своего призвания в начале жизни. Мне следовало очень рано, 20 лет, еще раньше — поступив в Техническое училище — ревностно учиться языкам и выступить на поприще не русского только, а международного публициста. На разных языках я должен бы выпускать маленькие брошюры с проповедью мира. Пацифистов, вы скажете, было и без того немало — да. Но их проповедь не всегда была интересна и не оставляла в памяти читателей глубоких следов. Шепчет тайный голос: неужели ты еще так наивен, чтобы верить в какую-либо пророческую или апостольскую проповедь? От Христа и Сократа до Льва Толстого не есть ли эта проповедь — комическое банкротство духа перед плотью? Война — как и все пороки — есть страсть тела, страсть мускулатуры и нервов, созданных для электрического напряжения и разряда, для борьбы.
Пусть так, — но проповедовать, хотя бы в пустыне, мое призвание. Не долго осталось жить мне, но хотелось бы еще немножко солнца, покоя, тишины и возможности сказать свое слово.
1/2 11 веч. После обеда у Бодаревской спор с Лавровским и Донианцем. Вынужден был прежде всего несколько осадить любезную хозяйку: она уже который раз называет русский народ подлым, позорным и т. п. Позвольте вам напомнить, что я русский и мне подобные обобщения неприятны. Русские — народ несчастный — это правда, но подл не больше, чем остальные. Что мы разбиты — это случалось со всеми народами. Если мы будем завоеваны, то и это случалось почти со всеми народами. Англия со времен Цезаря была завоевана трижды — и все-таки не считает себя подлой нацией. Была завоевана Испания, Италия, Франция — в эпоху Жанны д’Арк и Александра I, Германия — при Наполеоне I, не говоря о древней Греции, Риме, Вавилоне, Ассирии, Египте, Персии, Индии, Китае… Завоеванию подвергались целые материки, и легче перечислить завоеванные народы, чем указать хоть один, никогда не подвергавшийся этому несчастию. Быть завоеванными — во всяком случае правило в истории, не быть — исключение.
17.II. 6 утра. Крушение Российской Империи. Оно было тысячу раз предсказано и наконец свершилось. Плохо связанная, она распалась подобно всем империям, не исключая Римской и Священной Римской. Но, мне кажется, гибель России в одной полосе с гибелью Индии, Китая, Турции, Персии, Кореи, Марокко указывает некое общее явление, а может быть два. Одно то, что народы, отставшие от прогресса наук и искусства, обречены на внутренний и внешний крах. Другое — что вообще государственные формы отживают свой век. Мы плохо оцениваем высочайший факт в истории, названный эпохой Возрождения. Это — возвращение муз из тысячелетней ссылки. Но они не только вернулись, но вернулись созревшими, возмужавшими до богатырской, неслыханной силы. Точно аргонавты из долгой экспедиции, древние музы принесли с собою волшебное богатство — золотое руно изобретений, из которых каждое есть источник обогащения, наводняющий мир своим продуктом. Вечно юный музагет[6], современный Аполлон вернулся не на солнечной колеснице, а на паровозе, и вдоль его небесного пути протянулись телеграфные проволоки. Мы не достаточно оцениваем появление в нашей жизни приведенных музами бесчисленных новых существ, железных и медных демонов-машин, которые вполне и с лихвой заменят собой сословие древних рабов. Античный мир пал потому, что базой его было человеческое рабство. Рабочей силой были рабы, для добычи которых требовались непрерывные войны. Рабы плохо работали, заменив хозяев, ушедших на войну, и в конце концов вымирали и хозяева, и рабы, и общее их хозяйство. Античный мир однажды неслыханно разбогател — грабежом завоеванных территорий, но, обезлюдив их и разорив, он и сам быстро разорился: варвары не одолели бы Рим, если бы он не обезлюдел и не обессилел. Истощение древней цивилизации зависело от неправильного источника богатства — рабства. Совсем иное нынешний век великие изобретения создали безграничный мир глухонемых и мертвых рабов — машин, которые в состоянии весь род людской сделать олимпийцами. Одно столетие машинной промышленности — и какое развитие богатства! Чистая случайность, что нынешняя война повернула энергию машин на истребление. Их настоящая роль — создавать, строить новый мир, новое человечество. Судорога мировой войны, осложненной, по-видимому, мировой революцией, показывает, что старая государственность отходит и народы начинают сливаться — сначала в колоссальные коалиции, затем, вероятно, в один бассейн, подобный океану, объемлющему шар земной. Выяснились две координаты новой жизни — нежелание народных масс иметь классовое разделение и нежелание их иметь национальные разделения.
Вечер. Сегодня сердце щемит… Начинает, кажется, чувствоваться ужас государственной гибели, та великая боль, которой на целое столетие заболевает покоренная раса. Неужели мы будем покорены? Да ведь уже! Как прав был я в 1915 г., когда ругался с корреспондентом Times’a и составлял записку для корреспондента Temps, где упрекал союзников в предательстве. Как прав был, предостерегая, что вся война ведется в расчете на наши будто бы неисчерпаемые силы, которые должны укрепить за Англией ее трезубец.
18.II. Нет пророка в отечестве своем. Это мне давно нужно было понять и выступать на всемирное поприще, т. е. говорить своим же ближним, но то и так, как бы говорил всему человечеству. Поистине правы были великие вероучители, видевшие корень зла в элементарных, всеобщих вечных ошибках сердца — в движении добра и зла. Хорошо знаю, что природу не переделаешь, но и не нужно ее переделывать. Нужно культивировать ее, т. е. постоянно влагать в нее поправки, ведущие слепые силы природы по благому пути.
Читаю для практики немецкий роман Zapp’a «Die Frau Hauptmann22» (к удивлению, почти свободно) и еще раз читаю сердце человеческое, всегда несчастное, всегда безумное — даже у столь подтянутого и сильного народа, как немцы. Даже у приматов человеческой расы — англичан, французов, итальянцев поражает торжество пошлости. Хорошо, — но в каждом обществе и, вероятно, у готтентотов есть маленький % людей благоразумных, добрых, настроенных так, будто они сидят в пустыне и прислушиваются к божественному молчанию. Оставь попытку изменить мир — он Бог и живет, как может. Уединись в своей собственной, тоже божественной душе и живи в ней, как в оазисе, с немногими, тебе подобными. У тебя могут отнять — что уже и сделали — все богатство, но отнять бедность, тебя удовлетворяющую, не могут, не могут отнять царство внутреннее — царство благородного воображения.
Полночь на 19.II. Говорят, Царское С. занято немцами. Ни в Пб., ни оттуда не пропускают. Немцы ведут какую-то хирургическую операцию над поваленным колоссом. Отрубают ли ему голову, отрубают ли руки или вырезают злокачественную язву — решит время. Сегодня видел Павла Львовича23 Нечаева с женой, Донианца, Птицыных, Ильтоновых, Митрофановых (у них провели с М. В. вечерок), был на собрании трудящихся и безработных, и всюду спокойное выжидание, враждебное большевикам.
19.II.918 г. Утро. Сторы подняты, мальчики проснулись. В окна видны розовые, освещенные солнцем деревья. Он встал от сна, великий Бог, — вернее, Он не спал, Он вечно тот же, что всегда. Присоединить свою жизнь к Его жизни — единственный путь спасения. Что мир еще поддерживает тебя, доказательство то, что ты еще жив. Что он на каких-то условиях и впредь склонен поддерживать тебя — ясно. Но на каких?
Вчера Шурочка Афонская рассказывала, что в Опочке жив еще Ал. К. Эккерман, смотритель уездного училища, где я учился. Боже, какая древность! От старости он с ума сошел. Уже тогда он был плешивый с проседью, сухой и тощий человек, но трезвый, любивший гулять, имевший хорошую семью и домик над рекой. Теперь ему под 90 лет и мир все еще хранит его, хотя от старости он, как и мир, впал в какое-то забытье. Бредит марками, собирает их. Какие же условия ставил Эккерману мир? Быть умеренным и трезвым, гулять, жить в милой семье, среди сада, на берегу реки, и немножко работать. Немцы в Царском Селе. Вопрос, что они сделают с Пб. На погибель они нашу идут, или на спасенье? В большом количестве немцы — яд, в малом — лекарство. Уже 50 лет тому назад в Опочке были немцы — тот же Эккерман, Баугарт, Муфель, Иоффе и проч. Они работали, вносили в нетрезвое, ленивое и сварливое русское общество недостающий ему характер. Может быть, доза была слишком мала.
Что-то наш дом в Ц. Селе, наши вещи, книги? Неужели мы все это потеряем? Раз мы грохнулись со всей Россией в пропасть, странно было бы, если бы мы не почувствовали ушиба и жестокой боли. Вопрос лишь, смертельно ли мы ушиблись. Сердце почему-то спокойно.
Вечером. Пришла посылка из Перми, ездили с Иришей на почту. Гулял с четырьмя старшими на озере. У нас старш. Ильтонов, И. И. Палферов из Ст. Руссы, Павел Львович с Поленькой24. Ильтонов принес весть, что завтра будет подписан мир с немцами, а Палферов говорит, что он уже подписан. Россия возвращает даже разбитой Турции не только все завоеванное, но даже Карс Батум… От России отнимаются почти все завоевания Петра Великого, Екатерины II, Александра I и II на Западной границе. Два самых блистательных века нашей истории пошли насмарку. Созданная крепостным правом, т. е. дисциплиною феодальной, Российская империя рухнула через 50 лет после того, как вынули из нее эту пружину. Социализм пытается вложить тысячи своих пружин в лице советской власти, но выйдет ли что-нибудь из этого — Бог весть. В газетах от субботы — будто немцы в 40 верстах от Бологое.
20.II (5.III). Дивный солнечный день, ослепительный, благодаря снегу, и почти жаркий. По дороге из библиотеки мучительная мысль: А что, если Германия будет до конца жестока? Если она будет рассуждать по-дьявольски: зачем только ранить врага, если можно убить его? Если великим чудом удалось повалить Россию, зачем позволять ей подняться хотя бы в отдаленном будущем?
Только глупые не доканчивают своих предприятий, только лентяи довольствуются полупобедами.
Чтобы убить Россию по-дьявольски, т. е. с наименьшими средствами и с наибольшим соблюдением приличий, достаточно предоставить Россию самой себе. В самой России сложился губительный яд, сжигающий ее медленно, но верно: народная анархия, развязанность от культуры, религии и совести. Идет великое самоистребление народное, — выгодно ли немцам мешать ему? Да пусть она погибнет — эта нация двуногих свиней, останется земля и природа (mop Hinter-land[7] — который столь необходим германской расе). Давно сказано: — славянство — подстилка для немецкого племени (Dün-ger volk[8])…
Что может спасти нас — это тоже презрение немцев, которые собираются погубить нас. Они могут рассуждать, как степной разбойник, отбивший табун
25
правитьскота. Скот — нечто ценное, ему нельзя давать бодаться, душить друг друга, околевать с голоду. Выгоднее навести порядки в стаде и эксплуатировать его как живой источник дохода. Если восторжествует этот взгляд, то немцы сделают с нами то же, что с поляками в Познани или с неграми в Камеруне. Первое — максимум, второе — минимум. Что еще может спасти нас — это затяжка войны на Западе. Если англо-франко-итало-американцы решат воевать до истощения сил, то немцы, уже весьма надорванные, наконец дадутся. Тут может произойти новая катастрофа, подобная русской: восстание простонародных масс. Когда сталкиваются две массы, движение их переходит в теплоту, которая в состоянии накалить, расплавить, превратить в пар обе массы. Россия уже взорвана, другие воюющие державы близки к взрыву, в том числе и Германия. Что затем последует — сказать трудно. Во всяком случае ясно как день, что Олимп человеческого рода — Европа — обрушился, и для светозарных богов и муз настает серенькое и холодное существование…
Вечер. Читаю Степняка-Кравчинского25 «Ольга Любатович», «Халтурин» и пр. Дохнуло моей ранней молодостью. Упоминаемого Каблица26 я хорошо знал, с Ольхиным27 встречался, с Дубровиным28 я лично, кажется, не был знаком. От многих, вероятно, шла в нашем училище революционная зараза, которою я был захвачен одно время до страсти. Не уйди я в Средиземное море на 1 1/2 года, — возможно, что свихнулся бы в революционное подполье. Или нет? Пожалуй, нет, ибо если бы да, то и после было достаточно поводов и случаев и даже предложений.
Думаю о Гриневицком29. Как говорят, лично он был мягкий человек. Но сколько беды наделал этот медиум злого духа, швырнув бомбу в Александра II? Не было бы этого швырка, чего доброго, не было бы и теперешней нашей катастрофы. В России сложился бы парламент, Александр II процарствовал ХХ-ого века, а затем, м. б., иной подбор людей и иная политика спасли бы Россию и от восточного, и от западного разгрома. При Александре II не было бы тройственного союза, а был бы союз трех императоров, и война была бы в союзе с немецким (нрзб.) против Англии и Франции. Другая сложилась бы картина.
Что-то делается в Петрограде, в Берлине, в Париже, в Лондоне, Нью-Йорке? Как ни странно, действительно есть мистические на земле точки, играющие роль ядра в клетке. Через каких-то людей, сгустившихся в центре, проходят токи страстных решений и рефлексы творчества. По своему глубокому индивидуализму я добровольно выбросил себя из всякого общества и сообщества, и, м. б., это жаль. Жить совокупной, соборной, толповой жизнью, м. б., гораздо приятнее, чем киснуть особняком.
Нынче — 40 лет, как я вошел в жизнь взрослых людей и уже близок к выходу из нее, а все еще не насыщен ею…
21/6.III. Солнечное утро. Жарко натопленная комната. Мальчишки мои одеваются и болтают весело. Гриша сложил песенку:
Бывают часовые
Совсем, совсем другие…
Да! В этом весь вопрос. Мы, «Господа», позабыли, что мы только часовые на великой народной страже — и вот нет империи народной, нет народного величества, независимости внешней и свободы внутренней! Великое стеснение во всем, рабство. Император Александр II сделал роковую ошибку или целый ряд их:
1) Ему не следовало так скоро заключать мир, и нужно було вести войну до почетного конца. Еще немного стойкости, и можно бы обойтись без унижений Парижского договора30.
2) Отменить крепостное право следовало сразу с уничтожением общины и выделением на хутора.
3) Следовало дать больший, где возможно, двойной надел с удлинением срока выкупа.
4) Учредить Дворянский и Крестьянский банк для выкупа остальной помещичьей земли в пользу Государства с правом передачи ее только фактическим земледельцам всех сословий за определенный выкуп.
5) Обложить огромным налогом право проживания за границей и право перевода туда ценностей.
6) Сохранить звание потомственных дворян только за теми помещиками, которые сами хозяйничают на земле отцов своих и несут земскую службу.
7) Ввести во все школы, гимназии и университеты предметы: земледелие, гигиена и санитария.
8) Покрыть Россию тысячами ремесленных и инженерных школ.
9) Покрыть Россию тысячами учреждений мелкого кредита и потребительских обществ.
10) Покрыть Россию сетью железных дорог усиленной и спешной постройки.
11) Национализировать железо, уголь, нефть, леса.
12) Ввести монополию: винную, сахарную, страховую, нефтяную, угольную, аптечную, хлебную.
13) Ввести патриаршество и свободу веры.
14) Собрать Земский Собор и дать конституцию.
15) Ввести учреждение Боярской думы и звания бояр для лучших людей всех сословий.
16) Преобразовать суд, введя суд шеффенов31 или присяжных английского типа.
17) Разделить Россию на самоуправляемые области по образцу С. Штатов.
18) Усилить уголовную репрессию.
19) Преобразовать духовенство, поставивши в воспитание священства главным образом нравственный ценз и призвание к церкви.
20) Никаких войн и максимум развития обороны.
Боже, какое чудное царствование могло бы выйти, если бы благодушному Александру II побольше здравого, практического ума, поменьше самомнения, побольше личной энергии.
Израненный, истекший кровью народ до того сделался равнодушен к государству, что готов подчиниться любой власти, и внешней и внутренней. Двойная тирания надвигается на Россию, и только их союзничество может спасти нас. Поставлен лозунг: уничтожение буржуазии, вся власть трудящимся! Но докажите же, что так называемая буржуазия не трудится! «Она эксплуатирует трудовые классы». Но ведь все классы эксплуатируют друг друга, обмениваясь услугами. Кроме очень немногих лентяев и больных людей, все работают, и иные буржуи работают за четверых, за шестерых, как я, например, последнее десятилетие. Я ненавижу праздность и готов одобрить всякие законы для привлечения работоспособных к труду, но отнимать чужое добро в порядке разбоя — едва ли идеальный способ реформы. Правильно в Библии указан первородный источник зла: желание чужого. Первому человеку был отдан мир кроме одного запретного дерева. И все-таки Ева украла чужое яблоко, а Адам использовал эту кражу. Грех Каина в том же роде: позавидовал дому брата своего. Не могли разделить неба. Социалисты хотят сделать все общим по принуждению. Но уже то обстоятельство, что приходится принуждать к новой жизни, притом страхом смерти — едва ли говорит, что новый порядок жизнен и естествен. В природе нет нужного и необходимого, что вынуждалось бы у людей: дышим, двигаемся, едим, пьем, совокупляемся без принуждения, и напротив — с безотчетной и неодолимой потребностью. С такою же потребностью человек захватывает то, что ему нравится, и именно в свою, а не чужую пользу. Если человек (или животное) что-нибудь делает для общества, то лишь в ощущении того, что сам имеет общественный пай, т. е. пай какой-то собственности в общем благе. Социализация жизни чрезвычайно подвинулась еще до социализма и продолжает развиваться — казалось бы, следовало предоставить прогрессу идти своим путем, дабы естественно и незаметно пододвинуть нас к тем формам общества, какие свойственны природе данного момента. Если бы сейчас это был социализм, то мы не заметили бы его внедрения, он родился бы как доношенный плод и нашел бы мать свою подготовленной для кормления его. Что же мы видим теперь? Социализма нет, есть только грабеж одних собственников другими собственниками, переложение денег из чужих карманов в свои. Говорят: мы отнимаем когда-то отнятое у народа. Но ведь это фраза: капиталисты не отнимали, а зарабатывали своим трудом все, что они нажили, на условиях свободного соглашения. Все могли воспользоваться теми же обстоятельствами истории и географии. Если воспользовались некоторые, а остальные в то время бездельничали, пьянствовали, мотали, то почему же справедливо премию счастья давать бездельникам?
Я лично против больших богатств, считая их фиктивными и бессмысленными. Но я не знаю иного способа в природе общества заставить человека работать в меру сил и потребностей, кроме свободной конкуренции. Кто хочет мечтать, довольствоваться малым, наслаждаться тем огромным и прекрасным сокровищем, которое Отец Светов предоставляет даром для всех, то зачем мешать этому? Зачем навязывать другие, сложные, ненужные человеку потребности и страсти? Оставьте народ в покое! Может быть, подавляющее большинство людей, подобно животным, растениям, минералам, не хотят и даже не способны выйти из природы, т. е. из состояния дикого, бедного, полуголодного, грязного, возбуждающего в вас — олимпийцах — такой ужас. Простонародье вовсе не считает ужасом вошь в голове или таракана на стене. Не считает ужасом рубище, черный хлеб с квасом и т. д. Это вы, фанатики социализма, до такой степени усвоили психологию самой дурной части буржуазии, что приписываете народу несуществующие страдания. «Раз нет коврика у кровати и белой булки к кофе, стало быть жить нельзя». Человечество несчетные века опровергает этот ваш идеал: без ковриков и кисейных занавесок, без ликера к кофе и т. п. жить еще очень можно! Подумайте, что весь античный мир — египтяне, Вавилон, Греция, Рим тысячи лет жили 1) без водки, 2) без табаку, 3) без чая, 4) без сахара, 5) без кофе, 6) без карточной игры, 7) без газет и книг. Попробуйте отнять все это у современного фабричного рабочего — он сочтет себя несчастным, но, может быть, еще до сих пор половина населения земли обходятся без этих возбудителей. Я лично обхожусь без них — кроме чая и сахара, от которых мне отказаться, как я чувствую, вполне доступно. Уже два месяца я обхожусь без газет! Трудно было бы отказаться от возможности записывать свои мысли, но, вероятно, помирился бы и с этим. Может быть, невыраженная мысль накапливалась бы до состояния напряженной страсти, преображалась бы в песнь, в стихотворение, в героическое действие. Я хочу сказать этим, что социалисты, будучи сами глубокими буржуа (как буржуа 100 лет назад, свергая аристократию, сами были глубокими аристократами) — напрасно навязывают простонародью социальную зависть, жадность до чужого, представление о счастье, будто бы неразрывном с богатством. Вовсе не все люди по натуре своей богачи, как и не все — бедняки. Подобно блондинам и брюнетам, верующим или неверующим, умным или глупым, типы бедных и богатых — рождаются. Кто по натуре своей богат, то даже родившись в подвале, он в большинстве случаев выберется из нищеты и добьется богатства. (Разве не все капиталисты вышли из народа?) Капелька масла в молоке непременно поднимется к слою сметаны. Наоборот, кто по натуре бедняк, то родившись в семье миллионера, он всю жизнь будет безотчетно стремиться к бедности: в лучшем случае он будет жить как Сенека, не замечая богатства, в худшем — разматывая его. Разве мало добровольно разорившихся? Разве оскудевшее дворянство не доказало, что по натуре ему свойственно не богатство, а бедность? В старом, свободном строе каждому предоставлялось искать того состояния, которое ему особенно по душе. Я лично — помесь обоих типов. Я люблю приобретать деньги, как право на свободу, но не люблю приобретать вещей, и к самим деньгам до того равнодушен, что не озаботился сохранить их. Теперь я снова нищий, но если вернется старый строй, то, по всей вероятности, я буду много работать, безотчетно стремясь к богатству, и буду совершенно равнодушен к нему, что будет разорять меня. Равнодушие к богатству позволило мне обзавестись большой семьей, я одним этим раздробил возможный миллион на семь или на десять обломков. Равнодушие к богатству оставило меня без запасов вещей и хлеба.
Вот чего не хотят понять социалисты: помимо их способов насильственного уравнения имуществ всегда действовал натуральный способ этого уравнения, а именно: богатство и бедность сползали с тех, для кого были тяжелы. Напрасно мы думаем, что законы равновесия, законы физики и динамики деиствуют только в материальном мире. Они столь же непререкаемы и в нравственном, и в социальном мире. Социалисты, не пересоздав природу, не уравняв типы людей, хотят уравнять их положения. Но это будет насилие и над богачами, и над бедняками. Само собою, отняв насильственно достаток богача, вы сделаете его несчастным и никакое утопическое равенство не вернет ему тех радостей, какие давало первенство.
По натуре богатый (т. е. более деятельный и алчный) будет страдать, будучи вынужден к бездеятельности и умеренности, жизнь для него потеряет всякий смысл. Но и бедняки не будут счастливы, если их заставят добиваться известного достатка… Они будут отвратительно работать, они понизят общий достаток до свойственного им уровня, т. е. до нищеты и принужденье жить лучше явится для них только обузой. Социалисты ищут совершеннейшего типа жизни, не догадываясь, что это — старый порядок (если говорить вообще), причем, если чего не доставало ему, то не отмены, а осуществления. Не отменять нужно свободу соревнования, а обеспечить ее, и только при этом условии дарвиновский отбор жизнеспособных пройдет как следует. Величайший грех — не уважать неравенство и устанавливать какой-то общий тип жизни. Нужно раз навсегда признать свободу самоопределения каждого. Из этой свободы непременно сложится расслоение вариаций жизни, но такое расслоение и есть организованность, способность наилучшего сотрудничества неравных и даже неподобных форм.
Днем. Птицыны принесли газетку. Немцы взяли Киев — Гомель после жаркого боя. Под Нарвой было сражение. Под Псков стягивают 2 корпуса. Мир подписан нашей делегацией. На востоке выступают Япония и Китай. Россия — Рассея — рассеивается в пространстве, распыляется. Что же, мож. б., это спасение ее, а не разрушение. «Не оживет, аще не умрет». Мы, великороссы, погибали в пространстве от невозможности наполнить его до удельного веса, при котором завязывается культура. Теперь нас сожмут и уплотнят. С нас сбросят награбленное в веках добро, груз которого истощил наши силы. Финляндия, Литва, Польша, Украйна будут буферами от сильного врага. Надеяться станем только на себя, жертвы центра на окраины прекратятся, и мы заживем еще недурно на остатках нашей территории. Лишь бы нам оставили этнографическую черту нашего племени. Вместе с плохо связанными враждебными нам окраинами мы сбросим навязанный иллюзией пространства очень вредный психоз величия, часто мнимого. Соберемся опять в черте Великороссии и, выстрадав государственные инстинкты, опять, мож. быть, создадим царство, а еще вероятнее, ранее того сольемся с человечеством под властью англо-саксов и латинян. Это не первенство, но первыми мы никогда и не были; пора же обнаружиться правде. Мы всегда были варварской сильно отставшей страной, и корона на великодержавие наша была фальшивой.
«Великий народ»… Покажите, однако, документы. Покажите права! Немцы, изучившие нас лучше, чем мы сами (ибо у них был критерий для сравнения — собственная культура) увидали наконец, что у колосса глиняные ноги.
Что, в частности, я должен делать в мои 59 лет? Последнее десятилетие в моей жизни, если оно будет дано мне, я обязан проповедовать основное правило мудрости — извлекать хорошее из худого. Униженная гордость народная обязывает нас к смирению, но служению цивилизации, труду. Будем из всех сил трудиться и наживать то, что прожито предками. Будем наживать прежде всего благочестие, идеализм, уважение к красоте, тот милый эпикуреизм, тот достойный стоицизм, которых столь недостает расе циников. Довольно варварства! Довольно идолопоклонства в политике, как в религии! Довольно поклонения плохому прошлому! Будем же чтить хорошее прошлое, извлекая его отовсюду, из всех культур и тщательно перенося в будущее через настоящее. Вот несчастие наше — умственная ограниченность большинства. Сегодня изумлялся глупости Коли Птицына. Студент-математик, 24 года, удачно увиливавший от военной службы, изо всех сил хлопочет над тем, чтобы обучить детей приходских школ церкви — пению. Потерял голос, кашляет, но ездит по монастырям, ходит с открытой головой в Короцкий монастырь32 с крестным ходом, читает акафисты, надевает стихарь, проповедует, ведет религиозные беседы и пр. И очень гордится этим. «Надо бы Матушку Иверскую сюда». Это меня возмутило. Говорю: целые века Матушка Иверская была в вашем распоряжении, полная свобода была кланяться ей и усердно кланялись, а что же вышло? — Да то, что здесь сравнительно спокойно… — А в Германии еще спокойнее. Там без Иверской воюют со всем светом и побеждают, а у нас и Иверская, и Казанская, и Смоленская, и Почаевская и не весть сколько других, и что же? Парень основательно глупый, но с самомнением невероятным. И таких много, и это лучшие, ибо другие ни во что не верят и все-таки глупы, как дерево.
Вечер. У меня, говорю бабушке, нет иной мечты, как достать работу и прокормить детей. Да, — о большем не думаю, хотя чувствую, что рассудительные публицисты очень понадобятся при ликвидации мировой катастрофы. Моя военная служба продолжалась, считая со школьной подготовкой, с 1873 по 1892 г. — почти 19 лет. Писательская служба тянулась вдвое дольше, и вот — отставка. Неужели чистая, без возврата? Похоже на то. Чем же тогда заняться, что давало бы хоть скудный хлеб? Будь глина в саду, пробовал бы лепить горшки, они в цене. Будь воск — делал бы свечи, они тоже в цене.
22 февр. (6.III), 2 ч. ночи. Не спится. Война, как «древо яда» — выпускает одну неожиданную ветвь за другою. Последняя ветка — два миллиона русских военнопленных, которых Германия может выпустить на Россию в качестве… Аллах ведает, какой стихии. Я думаю, огромное большинство этих военнопленных не герои, а люди, еще в начале войны и даже до нее решившие — лучше сдаться, а не воевать. Сознательные изменники долгу, если возможна измена долгу, которого не признаешь. Но есть и герои, подобранные ранеными на полях битвы или увлеченные паникой товарищей. Два-три года, проведенные в плену, в крайне суровой дисциплине, труде и тяжких лишениях, не могли не подействовать на них воспитательно. Кое-чему они научились там, например, немецкому языку, восхищению перед немецкой культурой и презрению к своему русскому варварству. Говорят, будто немцы нарочно распропагандировали русских пленных для будущей революции. Но это едва ли так. Русская революция нужна была немцам в начале войны, после же она для них опасна. И возможно обратное, особенно последний год, если велась пропаганда среди наших пленных, то в смысле презрения к русским бунтарям и возмущения к их озорству. Возможно, говорю, что эта 1 1/2—2-миллионная армия вернувшихся в Россию пленных явится силой, сметающей большевизм, а вместе с ним и русскую революцию. Свои силы немцы не будут тратить для покорения России и для восстановления порядка: они попытаются устроить это нашими же силами. Возьмут Смоленск, Москву, Петроград, пошлют карательные отряды на Волгу, и пожалуй, чего доброго, к Пасхе восстановят у нас монархию — хотя бы при помощи народного референдума или наскоро собранного учредительного собрания. О нем — как одном из секретных условий мира — ходят слухи. А дальше что? Дальше втянут ту же армию в войну с Японией или с Англией и используют славянство для своих немецких целей. Этак проклятая война затянется еще Бог знает на сколько времени. Может и так случиться: в Австро-Германии вспыхнет анархия и немцы будут подавлять ее русскими силами. Сочетаний, как в сложной шахматной партии, сколько угодно. При восстановлении порядка у меня явятся шансы: а) получить работу, б) вернуть хоть частичку дохода и капитала и домов, захваченных «товарищами». Лишь бы прожить как-нибудь. Согласен на нищету, ибо блаженны нищие, привыкшие к нищете! Лишь бы без острых страданий голода и холода. Глядеть на детей, которые «делают экономию» на крохотные кусочки сахара, отдавая из четырех кусочков один или два бабушке, — тяжело… А скоро сахар останется таким же воспоминанием, как шампанское. Ржаной муки нет, нет картофеля. Доедаем крупу. Один Бог знает, как протянем до лета, а летом что же ждать, кроме нового голода, в вечно голодающей Новгородчине! Разве что немцы подкормят украинским хлебом или сибирским.
Днем. Опять никакой почты, хотя почтовые вагоны ходят. Зашел к Ильтоновым, не раздеваясь в передней, узнать новости. Мир, как говорят в Совете, еще не заключен, но военные действия приостановлены. Большинство Советов С. Н. Р. Д. против мира. Турки выставили неслыханные требования, а именно — оккупации всего Кавказа. Америка уполномочила Японию отобрать от России все доставленные Америкой военные снаряжения. В Москве 12—15.III (н. с.) соберется съезд Советов и будут решать: воевать или соглашаться на мир. В Пб. «все спокойно». Значит — смерть, и, в сущности, мы влачим уже посмертное существование. Доживаем в гробу, и черви со всех сторон вгрызаются в наше тело.
Вечер. Через Валдай тащутся автомобили разных типов, изломанные грязные. Четыре из них ночуют на посаде. Шоферы говорят, что верстах в 80 отсюда бесчисленное множество автомобилей завязло в снегу, разбитых, сгоревших, бросившихся в панике от немцев. Остатки XII армии…
Трагедия России скрашивается общемировою. Победит ли когда-нибудь социализм или будет на 600 лет раздавлен, как пророчит Дж. Лондон, — но в гибели России будущего драматург усмотрел удивительный идеализм тех же большевиков. Назвать их сплошь негодяями и грабителями было бы ошибкой. Они мечтатели, причем опыт решит — глупого склада или гениального. Они предлагают миру свое откровение, в которое верят до нестерпимости. Маниакальные ли это изобретатели, или в самом деле сама природа сквозь их воспаленные головы выдвигает новый план общества, готовый сменить прежний.
23.II (7.III). Вчера на багровом закате, любуясь силуэтами домов и деревьев, думал: до чего близко к нам небо, — ведь я уже иду по звезди небесной! Тысячи звезд и мириады рождений и смертей в пространстве, мириады восторгов и отчаяний. И как я не могу помочь ни одной твари, погибающей в системе Сириуса или Капеллы, так и они не могут помочь мне. Вся полнота спасающего их божества там в них — и только в них, как здесь во мне — и только во мне. В пучине моря крохотная креветка увильнула от пасти дельфина, и она спасена. Если нет — нет… Кому ты должен молиться? Вчера зашел к Введению — акафист Николаю, вся церковь поет, выходит красиво, Николай-угодник — большой образ в золотой ризе, паникадило перед ним, как разгоревшийся костер. Николай — как бы большой барин в сравнении с другими святыми — перед теми свечечка, а то и ничего. Николай заслонил и Божию Матерь, и Иисуса Христа, и Бога Отца. Есть еще две иконы: мир, меня объемлющий, которому молиться не надо, напрасно: он и без молитвы дает все, что может, безразлично — на спасение или на погибель. Вторая икона — зеркало. Подойди к нему, ты увидишь старое лицо очень слабого, в общем крайне ничтожного существа. Живая или, точнее, полуживая пылинка. И все-таки это божественное существо способно до некоторой степени спасти тебя. Ты и тебе подобные, точнее — твои повторения в мире. Молись себе и им, пробуждай свое и их внимание, возбуждай участие их — и, быть может, тебе удастся увильнуть, как креветке от пасти чудовища. Что касается бесконечно-великого, всевластного существа, которое скрыто в мире до невидимости и до неощутимости, то неужели ты не видишь, что такое существо живет своей сверхжизнью, в твою невместимой? Гляжу на звезды и спрашиваю себя, что между звездами? Их сияние, трепет их лучей, некое реальное"нечто" и во всяком случае — не «ничто». Это и есть плоть Твоя, Господи, видимая мне душа Твоя. Но в самом себе я открываю нечто кроме плоти твоей: чувство, мысль мою. И думаю, что таким же чувством и мыслью проникнут мир. Во мне — немножко трепета лучей небесных, у других — больше, полнота же сознания, мож. б., в центрах солнечных и Сириусе, в Арктуре, Капелле и т. д. А м. б., сознание только что нарождается в мире в мозгах особых тварей и есть лишь особая, новая форма излучения материи в ряду других, бесчисленных, нами неуловимых? М. б., совсем напрасно сознание себе приписывает функцию высшей жизни. Не оно единственное живет в нас, и оно, м. б., будучи личным, есть самое эфемерное… Социалисты отрицают частную собственность, т. е. уже состоявшийся дележ природы. Они предлагают другой дележ, будто бы более справедливый. Но уже один вопрос о несправедливости дележа не поднимает ли нечто худшее нищеты — раздор между людьми и вечное оспаривание прав вместо довольства ими? Кто в последней сущности знает, что справедливо и что нет? Я работал 38 лет и вы отнимаете у меня все заработанное, причем вам кажется, что это справедливо. Но мне это не кажется, и нет в природе силы, способной примирить нас. Неужели новое состояние лучше прежнего? Прежде дележ жизненных благ основывался на минимуме страданий для всех. Предполагалось, что богатство нужно не для всех — кому оно нужно, тот работает за троих, изощряет свои таланты. Кому не нужно — празднует, остается в бедности. Зачем святому трудиться от зари до зари, когда ему довольно пещеры и куска хлеба, который ему дадут очарованные им ближние? Но грешное счастье требует разных степеней богатства, и старый порядок предоставлял свободно каждому, сообразно его индивидуальности, наживать и проживать свой достаток. Счастье, как платье у портного, на каждого кроилось и на каждого примерялось, — социалисты же дают общий для всех покрой и отвергают примерку. Где больше справедливости, удобства, красоты, согласованности с личным счастьем? Я одно знаю, что старый порядок не принуждал меня насильственно к своему строю. Мне было предоставлено отказываться от частной собственности, за себя лично, не посягая только на чужую (ибо посягательство на чужую собственность есть не отрицание ее, а крайнее утверждение). Я мог работать 8 час. в сутки и все результаты труда жертвовать в общую пользу. Если я не делал этого, меня не ограбляли. Теперь же мне не дают никаких благ социалистического строя и отнимают все блага буржуазного. Мою собственность отняли, а своей не дают. И это называется справедливостью! «Подождите, дайте время, чтобы ввести новый порядок». Да вот уже год, как революция свергла старую государственность, защищавшую буржуазный строй. Уже 4 месяца господствуете вы, большевики. За 4 месяца вы успели отобрать наши дома, земли, капиталы, но не дали ни куска хлеба, ни тарелки щей. Убили или изувечили налаженный социализированный труд (например, промышленный и торговый), наплодили дармоедов и паразитов, — а пока больше ничего!
Вечер. Сегодня куча запоздавших (до 11 дней) писем. Были у нас — молодой Ильтонов с каким-то капитаном-авиатором, георгиевским кавалером. Потом — Бодаревская, Лавровский, Донианц. А утром видел мельком Птицыну. Новость — контрибуция на Валдай в 45 или 60 тыс. и отказ платить ее со стороны купцов. Ратификация мира должна быть подписана в Москве 17 марта, т. е. через 10 дней. На нее мало надежды. Что-то ужасное творится в России и над Россией — недаром сердце мое и сердце многих поколений русских мыслящих людей ныло всю жизнь за несчастное свое Отечество… Гибель предчувствовалась — и она настала. Но неужели может погибнуть 100-миллионный народ, в котором есть те жизненные элементы?
24.II, 3 ч. ночи. Холодно, + 9R, не спится. Вспомнил ужасные дни, когда жизнь держалась на волоске (кроме бесчисленных незамеченных опасностей):
1) День рождения — чуть ли не в бане, принимала вместо акушерки бабушка, попадья Акулина.
2) Огромный нарыв на шее, от которого до сих пор шрам.
3) Тонул в Новоржеве.
4) В Юшкове едва не растерзан был сорвавшейся с цепи собакой (спас пудель).
5) В Заборье тонул у Егурьевского моста.
6) В Заборье нападение собак.
7) " острый припадок вроде падучей.
8) Опочка — упал потолок в комнате, и я чудом, прижавшись к стене, остался жив.
9) Опочка — чуть не провалился под лед, катался на коньке.
10) Опочка — тяжелая простуда после пожара.
11) Кронштадт — тяжелое воспаление легких, был приговорен к смерти.
12) Море — хождение по брам-стеньге, не держась ни за что.
13) Кошка — тяжелая лихорадка.
14) Море — удар вилкой в руку выше локтя — Пьяновым.
14)[9] Кронштадт — едва не утонул у форта Петра I, купаясь.
15) Тяжелый припадок вроде падучей.
16) Нападение хулигана ночью (спасла угроза кортиком).
17) Петербург — тяжелый угар на Петроградской стороне.
18) Озерки — чуть не утонул в купальне, запутавшись в сваях под водой.
19) Выстрел Жеденова33 на 4 дюйма от сердца.
20) Операция грыжи с последующим воспалением при снятии швов.
21) Вызов на дуэль: Фок.
22) " Эбергард.
23) " Куропаткин.
24) " Кнейгельс.
25) Проект дуэли с 12 финляндскими редакторами.
26) Болезнь 1904 г. (тифоид).
27) Чуть не раздавлен автомобилем 1917 г.
28) Под выстрелами первые дни революции.
29) Полет на аэроплане с Мациевичем34.
30) Уносило в океан отливом в Бресте.
31) Чуть не погиб в Валдайском озере.
32) Зимний Никола в Небылицах.
И все-таки жив. «Ангелам своим заповедает о Тебе». С бесконечною благодарностью Богу, Спасителю моему, говорю: не оставь и в будущем. Не 32 раза, а вероятно 32 тысячи раз жизнь ставилась сознательно и бессознательно на карту с вероятностью 50 % гибели, и все-таки жив.
25. II. Сегодня слух, что в Твери кровавая резня между горожанами и красногвардейцами. В Зубцове будто бы красногвардейцы вырезали несколько семейств.
За обедом у Бодаревских слышал, что и у нас в Валдае настроение близкое к взрыву. Боже, спаси нас! Немецкая контрольная комиссия будто бы уже приехала в Петроград, и мир, предложенный немцами, опубликован не полностью. Есть какие-то тайные статьи…
26.II—11.IV. «Русь! Куда мчишься ты?», — спрашивал Гоголь. «Под косогор, голубчик! В пропасть!» — могла бы ответить ему Русь. Гоголь немного не дожил до Крымской войны, — Россия скажет миру новое слово! — проповедовали славянофилы. И она сказала… Многие славянофилы могли еще его слышать… На великий акт освобождения от крепостной неволи народ — свободный народ! — ответил: 1) быстрым развитием пьянства, 2) быстрым развитием преступности (поджоги, потравы, деревенская поножовщина), 3) быстрым развитием разврата, 4) быстрым развитием безбожия и охлаждением к церкви, 5) бегством из деревни в города, прельщавшие не недоступным знанием, а доступными притонами и кабаками, 6) быстрою потерей всех дисциплин — государственной, семейной, нравственно-религиозной и превращением в нигилиста. «Новое слово», сказанное Россией миру, оказалось отрицанием всех хороших слов, сказанных когда-то человечеством, отрицанием Бога-слова. Сначала новое слово было сказано свободнейшим классом России, дворянами-нигилистами, — интеллигенцией русской и затем тысячеголосым эхом было поддержано простонародьем. Вот куда рванулся освобожденный сын Божий, народ!
«Зачем я буду продавать хлеб по 60 р. пуд? Я выгоню две бутылки самогонки и продам их за сто рублей!»
Вот подлинное и громкое, бесстыдное рассуждение новгородского мужика в ужасные дни февраля 1918 года! Хлеба нет не потому, что его нет, а его прячут для того, чтобы перегонять на водку. Пьянство, изгнанное в дверь, влетело в окно и творит по-прежнему свою разрушительную работу. Кто знает, не был ли постыдный провал этой войны и великий бунт последствием слишком крутого запрещения спирта? Сначала распоили народ, довели его до «алкогольного одичания» (выражение Сикорского), а потом вдруг, мановением бровей, остановили отраву. Все аплодировали закону и я в том числе (но я был против запрещения пива и виноградных вин)35. Случилось то, что с мышьяком, если его вдруг бросить после долгих приемов: отравляет уже отсутствие привычного яда, а не присутствие его. Народ почувствовал глухую тоску по водке. В тылу он бросился на денатурат, одеколон, политуру, ликву и наконец остановился на самогонке. На фронте этого не было, — и сложилось массовое тяготение от фронта в тыл или такая же массовая наклонность к сдаче неприятелю: и в тылу водка, и у неприятеля водка. Уверен, что немцы через евреев соблазняли русские части к сдаче главным образом обещанием водки. Из окопов в окопы перебрасывались кроме ядер и пуль, чем богаты: мы хлебом, немцы коньяком и табаком. В захваченных немецких окопах наши находили бесчисленное количество пустых бутылок. — «А что ж, ребята, — гляди как живет немец! Жрет коньячище, сколько влезет! У них и пива вволю, и всего… Работать заставят? Так и здесь не гуляем. Зато воевать не будем — и шкура цела будет. Бросай ружье, подымай руки вверх!» Так я рисую себе позорную сдачу немцам около 3-х миллионов русских солдат. Не все сдались под соблазном водки и спасения живота, но думаю, что очень большой, м. б., подавляющий процент. Как Персы и Греки побеждали Скифов, спаивая их, так и хитрые немцы через 2 тысячи лет. Уже достаточно было фронту отвалиться вперед на 3 миллиона бойцов, чтобы другие 3 миллиона отвалились назад в качестве дезертиров. Вот вам нехитрая картина нашего военного краха. За спаивание народа государством в продолжение полувека после освобождения народ ответил изменой родине: Spiritus vini вытеснил Spiritus Sanetus[10], называвшейся «Святою Русью» в течение веков более трезвой, трудовой и подчиненной жизни. У привычных пьяниц, как вообще у наркоманов, замечено третье состояние: ни трезвое, ни пьяное, но худшее обоих их — это когда человек вдруг бросил приемы яда. Наступает похмелье Katzenjammer[11], когда человек менее нормален, чем если бы он выпил немного, «опохмелился».
Бунт народный есть буйство алкоголиков, не имеющих чем опохмелиться. Недаром ядром, «красой революции» оказались матросы, самая спившаяся (на казенный счет) часть военных сил. Физически трезвые, на ногах, психически они ведут себя как буйные делирики36. Психоз пьяниц отчасти передавался и вполне трезвым, т. е. мало пьющим или непьющим вообще. Психозы заразительны.
Наблюдается глубокое опустошение души народной, падение нравственности, чувства чести, любви к родине, Богу, государству, к ближнему, — и не есть ли это тоже один из признаков слишком продолжительного (со времен Скифов) народного пьянства?
Немецкая династия, немцы при дворе, мож. б., безотчетно, но верно вели политику гибельную для нашего племени — сначала спаивая народ до бешенства, потом останавливая этот процесс — до необходимости взрыва всей психики.
Примеры низости народной бесчисленны: армия дезертиров, сбежавших с фронта, превращаясь в армию «мешочников», т. е. самых яростных спекулянтов на общенародном бедствии. Пользуясь даровым проездом по ж. д. солдаты скупают в одном месте товары и перевозят в другое. Множество мужиков, переодетых в солдатские шинели, занимаются тою же спекуляцией, зарабатывая 2 или 3 рубля на рубль.
Баба целый день носит корзинку с яйцами, непременно требуя по 6 р. за десяток. Перебила половину, и все-таки не уступает дешевле. Картошка, мера стоила когда-то 40 к., теперь 20—30—40 рублей? Ясен безмолвный, беспощадный заговор простого народа против «буржуев», т. е. образованных классов — страхом голодной смерти отобрать у них все достатки, разорить дочиста и лучше сгноить хлеб или картошку, чем уступить дешевле. Тут уж не ростовщичество, а прямо грабеж под тем же невинным ярлыком «свободной торговли». Бросив (государство?) на произвол судьбы, народ не платит ни копейки налогов. Денег вволю, деньги не нужны, но нужны вещи, нужно унижение высших классов, истребление их. Зачем? «А так! Ах, ты — барин, так вот же тебе! Мы тебя разуем и разденем и кишки выпотрошим. Нам бар не надо!»
Поразительно, с каким равнодушием, а многие с приятным чувством ждут немца. «Нам все едино, что немец, что француз». Ну что же! Если все равно, то ты и получишь, что заслужил. Имя твое, Россия, будет вычеркнуто из книги жизни. Ты послужишь, как все нечестивые народы, подстилкой для своих соседей. Отнимется у тебя твое место под солнцем, твой язык и душа твоя. Пустота будет наполнена другим содержанием. В сущности, народ русский глубоко прав, сдаваясь немцам. Он признает себя хуже немцев, свое хуже чужого. Но если это и в самом деле так, то есть ли смысл и совесть защищать худое против хорошего? Если за тысячу лет жизни у себя накопилось больше зла, чем добра, то не необходимо ли отказываться от своей дороги, от своей самобытности, от своей воли? Цель жизни — блаженство, и если отречение от себя дает благо, то… Народ русский подобно многим народам больным, безумным, бездарным, может сказать: избавьте меня от меня самого! Я бесноватый, — выгоните из меня бесов! Продержите меня несколько столетий в дисциплине другой культуры — авось я и спасусь…
Россию делят — немцы и японцы, но затем, м. б., присоединятся и наши добрые союзники — англичане и американцы. Что ж! Почитайте нашу литературу от Гоголя до Чехова. Вы увидите, что банкротство племени давно признавалось всеми добросовестными бытоописателями России. Какую бы могучую породу коров вы не пустили в тундру, она выродится в мелкий скот. Но придет хозяин, вспашет тундру, засеет хорошей травой, почистит скот, поухаживает в своих же интересах — и порода подымется…
27 февр./12.III.1918. Год русской великой революции. Мы еще живы, благодарение Создателю. Но мы ограблены, разорены, лишены работы, изгнаны из своего города и дома, обречены на голодную смерть. А десятки тысяч людей замучены и убиты. А вся Россия сброшена в пропасть еще небывалого в истории позора и бедствия. Что дальше будет и подумать страшно, — т. е. было бы страшно, если бы мозг не был уже досыта и до бесчувствия забит впечатлениями насилия и ужаса. Вчера у нас собралось большое — по нашему помещению общество — Ильтоновы, Митрофановы, Нечаевы, Подчищаловы, Птицыны — всего 11 человек и с нами 14. Горячий спор о социализме. Один раздавленный революцией (юрист) утверждал, что социализм — идеал и потому только плох, что недостижим. Другой (офицер) говорил, что социализм чепуха, но все же преследует высшую справедливость. Третий (начитанный и умный купец) оспаривал это. Я его поддерживал. Студент (не учащийся, конечно, но с бешеным самомнением) охрипшим голосом что-то говорил тонко-обидное купцу, чего нельзя было понять.
Я доказывал, что социализм не идеал, а только утопия. Идеал есть идея вещи в ее совершенстве, но в учении социализма нет самой вещи, т. е. не доказана такая реальная возможность, которая была бы осуществлением социализма. Это изобретение ума, но непроверенное на опыте — чертеж машины, не только неиспытанной, но даже и не пущенной в действие. Как подавляющее число изобретений, мож. б., и это окажется чепухой. Социализм до известной степени осуществлен у некоторых насекомых, у пчел и муравьев или у некоторых животных, напр. у бобров, для них он идеал. Но люди — не насекомые и не животные низшего типа. У людей социализация жизни постепенно развивается, но никогда не доходила до полной отмены частной собственности и до принудительного труда. Даже приближение к этому типу жизни не создавало особого счастья (напр., в Спарте). Сущность социализма — принудительный труд, отмена заработной платы, отмена частной собственности, общий дележ всего. В той мере, в какой все это вмещается в психику людей, это осуществлено в каждой порядочной семье. Все трудятся и живут коммуной. В этих пределах возможности и желательность коммуны доказана. Но союзы семейств — артели, общества, сословия и пр. не проявили до сих пор центростремительной силы, достаточной для заключения свободных коммун или последние (в интеллигентных колониях) быстро рассыпаются. Социалисты хотят насильственно связать подобные союзы, но уже то обстоятельство, что им приходится штыками и пулеметами отнимать частную собственность, доказывает наклонность людей именно к ней, а не к общественному владению. Правда, человек охотно пользуется и общим достоянием — напр. железными дорогами, почтой и т. п., и если пользуется ими даром, то считает это таким же естественным, как пользование воздухом и светом. Однако, остается вопросом: не есть ли частная собственность условие индивидуальности, с ней неразрывные. Собака не подпускает к своей будке, к своей кости, к своему хозяину — у людей выявление личности из стихийной массы еще ярче, а с ним инстинкт собственности. Общественная собственность — подобно воздуху и свету — есть среда, благоприятная для жизни, частная же собственность есть сама жизнь, ибо вещи и деньги — дополнительные органы человека, дополнительные способности. Но так как нельзя продолжать органы и способности бесконечно, то должен быть установлен и предел частной собственности. В старом порядке он устанавливался, во 1-х, прогрессивными налогами, во 2-х, самой природой богатства: перейдя круг возможного потребления, богатство становится призраком. Миллионер не может съесть за раз сотню рябчиков или выпить 20 бутылок шампанского. Если он проживает не больше 20 тысяч, то стало быть большая часть его миллиона, а именно около 600 000 принадлежат в сущности не ему. А кому же? Да тому, кто пользуется доходом с этих 600 000 или еще будет ими пользоваться. Сверх того, капитал несомненно служит не только владельцу, но и (всякому) всем, кто втянут в его предприятие в качестве рабочего, покупателя, продавца. Социалисты борющиеся с капиталом, не понимают, что именно капитал и есть форма наиболее возможного социализма: не нищета строит общественные дороги, каналы, тоннели, фабрики (т. е. реальные организации труда), большие магазины и т. п. Строит их богатство, причем, чем больше по общему частное богатство, тем более работа его имеет общественный характер. Чем богаче владелец, тем он призрачнее как владелец, и наконец миллиардеры являются не хозяевами, а скорее рабами своего капитала, они используют для себя ничтожную долю состояния, а на развитие и охрану последнего тратят весь досуг и силы. Вы скажете: есть беспутные миллионеры, к-рые растрачивают богатства самым безумным образом. Да, есть такие, но в этом случае вы видите еще доказательство фиктивности больших богатств. Они сползают с плеч молодых наследников, кутил, прожигателей жизни — сползают, как непосильный груз. Проматывая миллион, что же делает кутила, как не раздает свое богатство нищим?
Многим ли он отличается от того евангельского юноши, которому Христос советовал раздать имение нищим? Очень немного. Отдать ли бедной цыганке 200 р. даром или за то, что она споет несколько романсов и поцелует богача — не почти ли это одно и то же? Отдать ли десять рублей бедному лакею из сострадания или швырнуть ему их на чай из тщеславия — не почти ли это одно и то же? Оплачивая безумно дорого лошадей, шампанское, кокоток, костюмы и туалеты, предметы искусства и проч., богачи — если проследить строго — безотчетно борются со своим экономическим преимуществом и стараются уравнять свое состояние с беднотой. И самый трагический вид растраты — крайняя скупость: Плюшкин лишает себя фактически всего состояния и весь свой капитал отдает кому-то. Сейчас ли он отдает его или через несколько быстро бегущих лет — не все ли равно? Умер скупец — и оказывается, что он копил не для себя, а для других. Вы видите — и при буржуазном строе частная собственность имела свои естественные ограничения.
Основное утверждение социализма — будто оно более справедливо, чем свободная конкуренция. Но это чистое суеверие. Почему справедливее принудить человека к работе, чем предоставить ему свободу в этом отношении? Почему справедливее равнять талант и бездарность, лентяя и страстного труженика, бережливого человека и расточителя? Я думаю, именно свободный строй обладал секретом наиболее естественного распределения деятельностей и вознаграждений. Что же справедливого — награждать 1-ым призом и первую прискакавшую лошадь, и последнюю? «Не надо никаких призов, никакого неравенства», — скажете вы. Но, стало быть, не надо и никакого превосходства, не надо стремления к совершенству, не так ли? Бега и скачки для лошадей — тяжелая вещь, но они вырабатывают изумительные качества и образование сверхлошадиных пород. Отбрасывая призы, вы ущемляете импульс цивилизации. Зачем в самом деле стараться в любой области, если первосортный труд расценивается одинаково с четвертым сортом? Торжество социализма в лучшем случае остановит прогресс, в худшем — погасит тот изумительный разгар энергии и мысли, какой дала система трудового соперничества в европейском обществе. Если нет соревнования, нет драмы жизни, нет и борьбы за жизнь, а человек, подобно зверю обеспеченному хлебом, становится скучающим и тоскливым, как бы потерявшим смысл жизни. Социализм за легкий 6-часовой (и даже 3-часовой) труд обещает людям полную обеспеченность. Но будто бы обеспеченность дает радость существования? Ее дает необеспеченность, постоянная борьбы с ней и победа над ней. Возьмите типы обеспеченных людей эпохи — эпохи цезарей или французских Людовиков. Обеспеченные люди скучали. Точно преследуемые фуриями, они спасались в развлечении и все-таки скучали.
Социалисты, к глубокому сожалению, слишком книжные люди. Заглянули бы они не в книжные фантазии, а в социалистические факты действительности. Заглянули бы они в казармы, в интернаты, пансионы. Ведь такой ужасающей скуки, какую испытывают обитатели этих коммун (небольшой принудительный труд и полное обеспечение) — вы не встретите ни в одной бедной семье. Ведь все же рвутся на волю, домой, хотя бы в нищенскую избу, но свою, и рвутся даже из роскошных интернатов и гвардейских казарм. Неужели это высшая форма общественности — превратить весь свет в казарму? Одновременно весь свет сделается тюрьмой.
28/13. В суждениях о социализме постоянно делается грубая ошибка — социализм приравнивают к христианству I века. Но это все равно, что смешать товар с подделкой под него. Клюквенный сок похож на красное вино, но он — не вино. В христианстве есть тот спирт, к-рый недостает социализму, — свобода. Христианство предлагает отдать свое имущество, социализм предлагает отнять чужое. Неужели это одно и то же? Уже одним этим марксизм позволяет назвать учение социализма антихристовым, до такой степени он полярно противупололожен Евангелию Христа. Христианство предлагает раздать имение нищим добровольно, и не всем, а кто хочет «совершен быть», социализм же тащит в свой рай, приставив браунинг к вашему лбу, и тащит всякого, подготовленного — как евангельский юноша, и неподготовленного. Христос возбуждал в людях глубокое пренебрежение к материальному счастью. Маркс возбуждает чрезмерно высокую его оценку. Христос вызывал любовь к ближнему, бескорыстие, сострадание, смирение, самопожертвование. Маркс вызывает ненависть к ближнему, жадность, беспощадность, кровожадность. Если ближний просит кафтан, отдай и рубаху, учил Христос. Если у тебя один грош, а у ближнего два, задуши его, учил Маркс (таков лозунг: в борьбе обретешь ты право свое, т. е. в грубой силе). Кто из вас хочет быть первым, да будет всем слугой, учил Христос. Кто хочет быть первым, тот да не будет никому слугой, учил Маркс. Служить можно только обществу, т. е. себе, и никакому ближнему в отдельности. Проведите равнение всех начал христианства с таковыми же социализма, и вы увидите сходство не тождества, а полной противуположности. Христос по учению церкви пришел искупить первородный грех. В чем же он состоял? В том, что человеку был дан в собственность весь рай земной, кроме одного дерева, и сказано было: это все твое, а то — единственное не твое, и ты этого не тронь. Дьявол-искуситель тотчас начал нашептывать: возьми чужое — и будешь как бог. Первая и единственная заповедь была — не брать чужого, и что же вышло? Грех Каина показал, что зависть, начавшись с такого пустяка, как яблоко, ведет к тому, что отнимают уже чужую жизнь, хотя бы жизнь единственного родного брата. Маркс (называю в его лице задолго до него возникшую его школу) — из всех сил старался разбудить в душе народной первобытный, связанный цивилизацией инстинкт зависти, жадности, алчности, недовольства своим и страстью к чужому, т. е. тот темный и зверский инстинкт охоты, к-рый побуждает хищного зверя и дикаря непрерывно искать чужую жизнь и губить ее. Можно ли что-нибудь найти в природе более противуположное христианству? Если придерживаться церковного языка и называть Антихриста сатаной, то социализм, конечно, есть учение не божественное, а дьявольское. Оно внушено духом не добра, а зла.
Беда социалистов, как впрочем и других фанатиков, в том, что они недодумывают своих мыслей, слишком скоро устают и промежуточный итог выставляют, как окончательный. Они говорят: «Долой неравенство! Долой всякое преимущество, хотя бы личной силы, таланта, ума, образования, трудолюбия, трезвости и т. д. Хотя бы всех добродетелей, выдвигающих буржуев из среды пролетариев! Пусть это будут удачники, а мы — неудачники, но долой удачу, если она ведет к неравенству! Отнимем капитал, как продукт этого удачничества, уравняем право всех на все — и тогда настанет царство равенства, царство братства». Настанет ли, однако? Что равенство прав на все можно достигнуть на момент, это бесспорно, но удержится ли это равновесие и остановится ли навсегда? Не будет ли такая остановка мертвой точкой, т. е. прекращением жизни? Вникая в природу, я думаю, что она постоит за себя и, дойдя до мертвой точки, сделает непременно усилие перемахнуть ее. Сегодня вечером мы легли спать, как равные, причем большинство были счастливы предположением, что они будто бы повышены, как бы произведены в следующий чин, а меньшинство чувствовали себя разжалованными. Наступает утро. Нужно работать. Будто бы повышенное большинство замечает, что оно в общем-то не изменилось: оно не видит притока в себе новых сил, таланта, знания, трезвости, трудоспособности и т. д. С ленью и неохотой оно принимается за сокращенный, правда, но все-таки принудительный труд. Для плохого работника всякий, хотя бы непродолжительный труд — обуза. Он недоволен и в общности труда имеет импульс понизить напряжение своих сил еще больше. Зачем же я буду стараться перед другими? Раз меня накормят, оденут, обуют, то… Стихийным, массовым движением подавляющее пролетарское большинство спустится в своей энергии на несколько ступеней, завтра еще на несколько и т. д., работать будут, но все плоше и плоше. Упадет и качественная и количественная производительность труда, и народ в источнике цивилизации — в труде — одичает быстро, как дичает всякая культура, лишившаяся ухода. В таком виде мы это замечаем во всех добровольных коммунах и колониях. Большинство клонит к тому, чтобы жить захребетниками меньшинства. Ну, а как же поведет себя меньшинство, т. е. аристократия труда — буржуи? И они неизбежно понизят свою производительность, и даже по двум причинам. С общею принудительной обеспеченностью исчезает импульс необходимости работать. С отменою частной собственности (которая, повторяю, есть продолжение личности работника) исчезает личная заинтересованность в труде, или по крайней мере сильно падает.
Зачем мне делать что-нибудь хорошо и все лучше и лучше, если за это не будет никакой награды, ни нравственной, ни материальной? Если моя победа над препятствиями никем не будет замечена и одобрена, то почему — победа? Зачем жертвовать ближним не только жизнью, но даже маленьким усилием ума и чувства, если ближние принципиально не признают ничего выдающегося и равняют подвиг с отсутствием подъема, успех с неуспехом. В итоге общественная жизнь, как и была в социалистической Спарте, быстро огрубеет, примет варварские, жестокие формы, человек приблизится к облику зверя.
Днем. Морозный солнечный день. Ходил к Бодаревским отказываться от приглашения на блины. Снес «Революционный невроз» Кабанисса37. На озере встретил Фон Франца38, собиравшего лед для ледника. Говорил, что Осташков взят немцами. У Птицыных легкая полемика со вчерашней газетой. Немцы высадили десант в Або, австро-венгры идут на Одессу и Николаев. С грохотом рушится великая Россия Петра и Екатерины…
1 марта (14.III), 1918. Живы! Почти удивительно. Глубокая моя благодарность Тому, кто создает и разрушает. Вчера опять мысль: не мы живем, а Он. Нас нет: это иллюзия ограниченности — чувство «Я». Капля в океане, вечно дрожащая, смешивающаяся с другими и вот наше «Я». Острое сожаление о том, что перед войной я не переехал на Запад и не начал там на мировых языках пропаганды против войны и социалистического раздора. Результат, вероятно, был бы нулевой, ибо не словами пророческими вызываются настроения людей к их положениям, а той механикой общего движения. Сода, смешиваясь с кислотой, шипит: этот шип-голос публицистов есть следствие социальной реакции, а не причина его. Если не удалось еще пошипеть немножко — беда не велика. 38 лет шипел.
До чего жалко обнищали мы: вчера Цауне39 уплатил наконец за три месяца (за 2 еще осталось), и я ходил как именинник. 600 гнусных керенок — и уже большая радость, — а прежде получал ежемесячно в 10 раз больше и почти не замечал. Почти тяготился — куда девать? Привыкал небрежничать — и вот сразу все отошло.
Вечер. Сегодня слух — от приехавшего из Москвы большевика, что на совещании советов раздор, большевики склонны уйти, и готовы передать власть Временному Правительству и даже Государственной думе… Что-то очень сомнительное. Мучительно колеблюсь, пытаться ли мне ехать в Пб., чтобы добывать денег, или сидеть здесь, да ждать у моря погоды.
Весь вопрос в том: утвердится ли социализм в России или нет. Если да, то спасать ценности безполезно, — они будут отняты. Если нет, то спешить с превращением ценностей тоже нет нужды. Ограбленное может вернуться хотя частью.
2/15.III. Пока я раздумывал, время шло: пассажирское движение от Пб. остановлено на 1 1/2 недели. В ожидании немцев правительство бежит и тащит все, что можно. Обыватели — хоть погибай. Сегодня весть из Москвы об анархическом совещании, где большевики никому не дают говорить кроме своих и мир будет ратифицирован. Дальше мне представляется дело так пойдет. Немцам нужно: 1) добиться прочного мира с Россией, чтобы всеми полчищами ударить на англо-французов, 2) для этого Россия должна быть реально обезоружена, 3) для этого все прежние армии должны быть распущены и 4) новые не должны собираться ни под какими названиями, 5) сверх того нужно, чтобы новый строй правления не являлся заразой для социалистического бунта в Германии, и 6) чтобы этот строй давал возможность полного хозяйничанья немцев в России.
Для достижения пункта 5 нужно или: 7) свергнуть социалистическое правительство и установить монархию, или 8) дать социализму в России дойти до пределов безобразия и зверства, чтобы ужасы русской жизни навсегда отшибли у немцев охоту повторить нечто подобное у себя дома. Я боюсь, что немцы изберут пункт 8. Им не жаль России — хотя бы перемерло бы все 100 миллионное племя, и если русские свиньи перегрызутся, как пауки в банке, то чего же лучше? Их не надо доколачивать, они сами себя доколотят. После достаточной обработки этой «царской водкой», остатки народа русского в ножки поклонятся немцу: «придите и владейте нами, спасите нас от нас». Но возможно, что инерция хода вещей заставит немцев продвинуться до Москвы и до Петрограда, а мож. быть, и до Волги, и до Урала. Чего не бывает в истории? Подобно камню Спинозы, народ-завоеватель едва ли может остановиться где хочет.
3/16.III.918. В числе маленьких книжек «Универсальной библиотеки» (течения в литературе, возвращающиеся к волшебному во вкусе Уэльса40) проглотил залпом «Михаэля» некоего Германа Банга41 датчанина. Да, от времени до времени в разных концах света — как в Испании — Бласко Ибаньес42, в Норвегии — Кнут Гамсун43, в Австрии — Шницлер44 высказывают большие таланты, т. е. прекрасно отшлифованные, объективные, сквозь к-рые мы можем видеть то, что сами усмотреть не можем. Читаю — и опять острое сожаление о том, что судьба меня не толкнула в начале жизни в Академию художеств, как почему-то сослепу толкнула в штурмана. Проклятый N в своей ангорской шубе явился дьяволом, сбивающим меня с пути. Если бы не выходка какого-то мальчишки, которого высек Эккерман, чего доброго — т. е. почти наверное, он еще задержался бы в Опочке на год. Я при нем окончил бы курс. Вероятно, он меня устроил бы при помощи стипендии в реальное училище или гимназию. Оттуда, весьма возможно, я пошел бы в Академию художеств, и, конечно, из меня не вышло бы большого художника, а только журналист, но журналист, воспитанный в созерцании и изображении красоты. Более, чем красоты — правды вещей, — т. е. их действительности. Проклятая бедность! До чего она измяла и изувечила жизнь и отца моего, и братьев моих и мою лично! А как хорошо было бы молодость провести в Риме, во Флоренции, в Париже. Сколько дивных переживаний дает искусство. Мне непременно нужно было бы учиться двум или даже трем искусствам, к которым у меня была большая, но грубо задавленная склонность: живопись, музыка (композиция) и скульптура. Талант был, но не сложилось страсти, ибо ее вытеснили рано развившийся ум, резонерство. О мое беспросветное резонерство! Что же впрочем и это сила — в числе других. Проклятая война — источник всех других проклятий, она оборвала мне жизнь на целое десятилетие или два. Правда, и мир ведь был войною, не менее гнусной, не менее бедственной для огромной массы бедняков. В протоплазме человечества, как в химическом котле, идут и бурные, и тихие реакции, и все мы перевариваемся, растворяя друг друга в общем безумии и злобе. Больно жить на свете…
4.III (17). После уроков арифметики с четырьмя старшими я немножко отдыхаю за немецким романом и иду гулять. Городок Валдай маленький, непременно кого-нибудь встретишь. Вчера на почте застал молодого батюшку, читающего «Современное слово». Михаила Романова45 ссылают в Пермскую губернию. Поделом: сын и внук царей поколебался исполнить свой долг, струсил, пожалел шкуры — и вот теперь сиди в кутузке. Арестован генерал Жилинский46, убит какой-то профессор в Ростове, занята Орша и даже, как говорят, Одесса. На московском совещании большевики берут верх, т. е. ратификация мира обеспечена. Идя с почты, встретил судебного следователя Нечаева, он постарался устроить бюро для юридических справок. Разносит об этом объявления.
Поговорили — хорошо бы устроить артель безработной интеллигенции. Пошел дальше — инженер Донианц. Он проводил меня — догоняет молодой Ильтонов, вручил новую «Красную газету». А дальше втретил Фон Франца, муж с женой были у нас, он едет в Пб., вызванный телеграммой.
«Красная газета» удивительно пуста, никакой хроники, никакой информации. Злобные статейки, да стишки, как в детских, издававшихся в школах журнальчиках. Социалисты и тут видят, насколько их строй плоше буржуазного. Разве можно сравнить хоть одну их газету с прежней «Речью» или «Новым Временем»? Задушив своих соперников не тонкой конкуренцией ума и таланта, а корявыми разбойничьими руками, революционеры задушили богато организованное, всем нужное просветительное явление — печать. Уже полузадушили почту, повысив тариф на 500 % и расстроив правильность движения до безобразия. То же с телеграфом. То же с железными дорогами. То же с торговлей и промышленностью. Год прошел и во всех отношениях стало не лучше, а хуже. Вместо организации получилась дезорганизация. И я думаю, главный грех социализма в том, что он самое природу ставит ни во что, отнимает ее — и только ее функции — зарождать и организовывать. Они пытаются декретировать, регламентировать и т. п. те явления, к-рыя всего лучше и, мож. б., исключительно могут слагаться лишь в порядке полной свободы. Воспаленные метафизики и резонеры думают, что само ничего не делается, что необходимо все подсказывать, все направлять, всему — что им не нравится — мешать. В результате получается ужасная чепуха, — все равно если бы дети начали помогать часовым стрелкам идти скорее и правильней. В действительности, дурные ребятишки, все делается само, каким-то промыслом, вложенным в природу вещей и душ. Не из программ каких-то партий материки когда-то покрылись густыми лесами и степной травой, не по декретам они населены животными и птицами, а воды рыбой. Не измышлением подпольных философов появился человек на земле и постепенно появились города, рынки, храмы, театры и т. д. Все «само» задалось и выросло. Но, стало быть, и социализм «сам» явился, как очаг свободы, возразят социалисты, стало быть, и мы — законные дети действительности, т. е. продукт некоей выдвинувшей нас необходимости. Да, несомненно, отвечу я. Вы тоже, как и прежняя тирания, рождены промыслом и будете погребены им, как прежняя тирания.
Фальсифицированная вещь, раз она существует, естественна, но естество ее, подобно болезни, отрицательное. Вы — воспаление здоровых тканей, нарыв на них. Вы разрушаете живое и создаете злокачественное. В общем течении жизни вы имеете свое необходимое место, но напрасно думаете, что вы — жизнь. Вы — смерть, и это умирание под вашей властью мы все чувствуем, как чувствовали то же умирание под властью самодержавия. И оно и вы — явления соседние, почти одного порядка. И оно и вы богом своим считаете насилие крохотного меньшинства, причем к насилию и там и здесь притекает чаще всего преступный элемент. Но если прежняя тирания не могла подавить свободы, не подавит ее и ваша, хотя, мож. б., на долгие десятилетия и века вы внесете разорение, одичание, смерть во все живое.
Сегодня ночью вдруг приснилось, что Танечка47 бледная с закрытыми глазами падает со стула, и я ринулся к ней с диким криком: Господи, Господи. Боже! — и проснулся от стремительного движения. Из этого узнаю, что 1) все-таки верю в Бога и обращаюсь к нему, рассудку вопреки, при всякой действительной опасности, 2) что я действительно люблю мою дочку и 3) люблю ее больше, чем свое Отечество. Оно падает с закрытыми глазами, но я не бросаюсь, сломя голову, ему на помощь. Правда, будь Танюша не крохотное существо, а колоссальное, необъятное, м. б., я не бросился бы ей на помощь.
Мгновение не вмещает логики, но имеет ее. Сознание, что помочь не можешь, парализует. Да и действительно, мы не любим свое Отечество, если сказать правду, и что ужаснее, мы почти правы в этом.
Будь Николай II и его предки умны, — а они были в общем народ скорее глупый, — может быть, всего более следовало бы внедрить в народ наш красоту жизни, и именно потому, что он — циник. Самый страшный враг духа человеческого — безобразие. Оно — высшая ложь, как красота — высшая правда вещей. Царям следовало бы всемерно заботиться о благообразии городов, деревень, человеческих жилищ, одежды, утвари, обстановки, человеческой речи, песни. Нужно было не чиновничье покровительство музам, а государственное им служение. Нужно было понять, что дух народный — или хаос и бессилие, или стиль и только тогда приобретает силу. Раз есть великая архитектура, нужно было давать ей господство: я уверен, что величие западных народов существенно создано готическим стилем. Раз есть великая музыка, нужно было вводить ее в прекрасно созданные храмы. Раз есть благородная живопись, скульптура, орнаментика — их нужно было проталкивать в столицы, в губернские города, в уездные, в усадьбы помещиков, в крестьянские хаты. Облагородить вкус народный можно — для этого достаточно истинную красоту предложить долговременному созерцанию народному. Для всего этого полезно было бы не пожалеть многомиллионного бюджета. Я думаю, весь бюджет народного просвещения полезнее было бы направить на украшение страны, ибо грамотность в мере надобности должна приобретаться в семье, либо в маленьких частных школах. Так, если не ошибаюсь, и делалось в старой Англии и Германии. Умная власть инстинктивно заботилась о красоте жизни «показательного» сословия, аристократии. Перед глазами народными была отборная группа людей, небольшое сословие, игравшее роль «опытного поля». Лорды и бароны недешево обходились народу, но зато народ видел осуществленный свой собственный идеал жизни (ибо все хотели бы быть господами). И пока лорды и бароны осуществляли действительно прекрасное в жизни, т. е. личный героизм, бесстрашие, веру в Бога, свободу в отношении власти, верность и самоотверженность в служении той же власти, красоту и изящество быта, словом, пока лучшие были лучшими, народ восхищался ими, подражал им, сколько мог, воспитывался на этом подражании, облагораживался. Великая сила пример и образец!
Увлеченный красотою духа и быта аристократии, народ приобретал некие великие ценности, а именно — он сам аристократизировался, т. е. делался лучше и лучше. И сверх того, он начинал любить то, что ненавидел или к чему был равнодушен. Пока вместо жилищ были пещеры и норы, едва ли можно было любить их тою же любовью, какою греки любили свои многоколонные города и храмы. Скифы без сожаления бросали со стадами одни места и перекочевывали в другие. Но русские их потомки уже дорожили своими бревенчатыми городками с маковками бедных церковок над ними. Патриотизм поднимается по мере того, как родина нарастает в своей красоте, могуществе, великолепии, но главное — в красоте. Она может быть очень бедной, но должна светиться красотой, т. е., каким-то загадочно милым, хотя простым и ясным стилем. В изящных линиях и силуэтах есть волшебство, возбуждающее восторг любви. Не за «веру, царя и отечество» сражались когда-то суворовские чудо-богатыри, а за красоту веры, за красоту царства, за милую — как первая любовь — красоту родной природы и родных селений. Сражались за поэзию своей жизни, но для этого жизнь должна быть поэтична. То могущество, что проявил дух народный в Германии, создано готическими храмами, замками, древними городами, церковными орга?нами, героическими преданиями — и главное государственною культурою народной романтики. И природа, и история, и наука, и философия, и искусство накачивали в небольшое пространство земли немецкой красоту, очарование которой превратилось в любовь, пламенный патриотизм. В этой стадии народ как бы превращается в огненного серафима и становится неодолимым.
Ночь на 5-е 18.III.18 г. Сегодня у нас Бодаревская, Лавровский, младший Ильтонов и еще какой-то товарищ офицер. Кабанисс подействовал на нее и она уже не так неистово ругает русский народ. Усиленно учится немецкому языку (3 раза в неделю по 3 р. за час). Собирается в Ригу. Молодой офицер, служивший под Киевом, рассказывал про ужасы избиения офицеров, как он с семьей несколько дней отсиживался в подвале, терпя голод и холод, и как спасся переодетый хулиганом. Вот таких, думал я, крохотных кружков интеллигенции и бывших дворян, трусливо собирающихся на огонек, бесчисленное множество теперь по России — распыленное, рассыпавшееся в прах недавно гордое сословие. Мы разгромлены, мы обречены, б. мож., на гибель. Революция не кончилась, она еще начинается — судя по продолжительности великой революции или самой великой смуты.
М. б., самое ужасное впереди. Еще сегодня В. В. Подчищалов предостерегал: «Ваш сосед Небытов кричал у паперти — вон, к Меньшиковым два мешка рису приволокли!» Откуда эта легенда — Бог весть, но, стало быть, сосед у соседа подсматривает жадными глазами и точит нож, чтобы отнять лишний кусок.
5/18.III. Начинается великий пост. Ратифицирован «похабный мир». До этой глубины позора, пожалуй, никто не думал дойти, начиная войну. Потерять Ригу, Варшаву, Киев, Одессу, Финляндию, Польшу, Прибалтийский край, Малороссию…
Можно бы умереть от отчаяния, если бы старая империя была живое тело. Очевидно, она была — на манер студенистых медуз — едва оформленная, плохо связанная протоплазма, к-рую крошить можно почти без боли и без вреда для жизни. Турция потеряла 3/4 владений и все еще жива. Оживет еще и Россия и, может быть, разгромом своим спасется от небытия. Нужно сбросить груз, облеплявший племя наше — и оно тогда помолодеет и нальется новыми силами.
Крестьяне на базаре очень некрасивы и заморены. А молодежь, вернувшаяся с войны, — красавцы, отъелись, нагуляли здоровья. Нужда прижмет их к земле, к труду и снова как-нибудь оборудуем свою державу. Эти дни как-то глубже чувствую бытие Божие, как сознательный заботящийся промысл. Каждая вещь, включая человека — доказательство не безумия, а глубокого ума, изобретательности, остроумия, изящества. Отменного в сочетании атомов и молекул. Если это «само собою» делается, то, стало быть, это «само собою» и есть Бог, во всем присутствующий и самотворящий. И если мне хочется молиться ему и благословлять его, сливаясь в тайниках сердца, то не могу отказать себе в этой радости.
Вечер. Гришутка48 просил написать ему что-нибудь в его альбомчике. О, как хотел бы я, милый, написать на твоем сердце все слова Божии, к-рыя слышу с детства и с к-рыми родился! И в твоей душе заговорят они. Прислушивайся к ним, не давай заглушить их базарному шуму жизни. Очень хотел написать Гришутке дивный стих апостола Петра: «Кто любит жизнь и хочет видеть добрые дни, тот удерживай язык свой от зла». Но написал следующие, мне кажется, мои мысли: 1) Бойся не больших грехов, с которыми справиться не можешь. Бойся маленьких грехов, победить которые ты можешь и обязан. Борись с маленькими грехами, непременно одолевай их — и тогда тебе не страшны будут большие грехи. 2) Когда твой ближний бесится — укрощай себя. 3) Никогда не лги. Когда человек лжет, он отец лжи, т. е. дьявол. 4) Никогда не говори чего-нибудь обидного человеку. 5) Не желай чужого. 6) Не желай многого. 7) Будь благодарен Богу, родившему тебя, каждое мгновение поддерживающему твою жизнь, дающему тебе больше воздуха, чем нужно, для дыхания, больше света, чем нужно, для глаз твоих, больше блага, чем ты вместить можешь. 8) Будь благодарен людям, животным, растениям, земле и небу за счастье, которое они дают. 9) Приучай себя все на свете любить, ко всему относиться со вниманием и интересом, и тогда ты заметишь, что каждая вещь будет отвечать тебе привязанностью и сделается источником счастия.
Записываю эти мысли в уверенности, что альбомчик Гриши скоро будет истрепан и разорван, а между тем так хотелось бы, чтобы дети тела моего вместе были бы детьми и духа и чтобы не худшие через меня извлекли из мира соки, а лучшие.
Провожал офицера до почты, говорил, как на моей памяти монархия отходит. Сколько исчезло империй, сколько королевств сделались по существу республиканскими. Мир начинает продолжительную полосу демократического строя. Что это значит? Почему сила монархии и аристократии выродилась в слабость? Я объясняю себе этот процесс так:
1) Цель природы — достичь развития во всех направлениях, в том числе и в развитии человека.
2) Преградой к развитию является нищета.
3) Она побеждается трудом.
4) Нужно заставить человечество трудиться, т. е. в единицу времени давать максимум продуктов.
5) Природа-Бог устанавливает над каждым народом живой пресс — аристократию с монархом во главе, чтобы заставить народ трудиться больше, чем ему нужно для первобытной жизни. Начинается античная, основанная на рабстве, культура или средневековая феодальная, основанная на крепостном праве.
6) Эта культура отнимает у народа избытки труда, чтобы создать олимпийский быт для высшего слоя, аристократии и буржуазии.
7) Высший слой, подчиняясь олимпийским внушениям (Аполлон и музы) делается духовно благородным, создает культ чести, устанавливает сначала для себя начала свободы, равенства, братства, высокого представления о человеческом достоинстве.
8) Как только аристократия созревает, она, как созревший плод, падает на землю. Свирепые беспощадные бароны охладевают к мечу и к своему праву насилия.
9) Худшие из аристократов, потеряв желание властвовать и угнетать, переселяются ко двору и ведут изнеженный, распутный образ жизни, допуская после себя хоть потоп. Бывшие предметом почтения, они становятся предметом соблазна развращения и ненависти народной.
10) Лучшие из аристократов, утратив потребность властвовать и угнетать, стараются аристократизировать народ, проповедуют в применении к нему рыцарский уклад жизни — свободу, равенство, братство.
11) Изнеженность большинства и благородство меньшинства баронов ведут к тому, что связанная масса народная развязывается. Дисциплина церкви, престола, закона, обычая начинает ослабевать. Подавленный зверь — в человеке — жадность и зависть начинают расти и порождают ненависть к олимпийцам.
12) Происходит взрыв, превращающий общество в хаос.
13) Хаос немедленно начинает организовываться. Природа подыскивает новый пресс, новую силу, способную заставить народ работать.
14) Такою силой является буржуазия, т. е. рабочие-удачники, вышедшие из народа.
15) Принципом, вынуждающим максимум труда, является свободное соревнование.
16) Оно очень скоро расслаивает общество на новых олимпийцев и новую чернь.
17) Эта чернь задумывает новый бунт, к-ый в последние десятилетия зажег миллионы рабочих пламенем социализма и в России дошел до взрыва.
18) Еще раз общество будет превращено в хаос, но принципы новой кристаллизации заложены в социализме. Нужен гнет, выжимающий из нервов и мускулов ленивой массы максимум трудовой энергии.
19) Этот гнет — принудительный труд, возвращающий людей к крепостному строю.
20) Но уже предчувствуется скорый бунт против социализма и еще один, самоновейший строй общества, освобождающий человечество от принудительного труда. Этот строй наличен в системе Форда, в Efficient system[12] и других попытках образовать как бы «ударные батальоны» труда.
21) Возможно образование международной армии труда, состоящей из добровольцев, к-рые взяли бы на себя охотно, по призванию весь труд человеческого рода, причем остальная часть населения являлась бы только потребителем (в пределах прожиточного минимума).
22) Дело в том, что фраза проклятия Божия: «В поте лица будешь есть хлеб твой» уже отошла в историю. Машины дают возможность есть хлеб не в поте лица. Развитие машинной техники позволяет сократить число рабочих рук до численности одной армии на все человечество. Возможно одно лишь сословие рабочих, притом добровольных, как у пчел, — остальным будет предоставлена дилемма: или жить паразитами на уровне всегдашней бедности, или развивать эту бедность в достаток добавочным уже свободным трудом.
Я думаю, такая поправка к социализму обезвредила бы его колючие свойства, причем и вредные стороны капитализма были бы убиты. Нужно только точно определить необходимое и излишнее. Необходимое должно быть дано всем даром, и это, я думаю, близко к тому, чтобы стать возможным. Свет, воздух, вода даются даром — и это не развращает нас. Если международная армия труда прибавит к этому даровой хлеб, даровую самую простую одежду, даровое самое скромное жилище, то люди не будут еще этим испорчены. Нужное не портит. Другое дело — сверх нужное. Если вам хочется роскоши, работайте и получайте роскошь. Она потеряет постыдный характер, когда исчезнет нищета народных масс, голодная смерть их. Если все ближние сыты и в тепле, то страдания праздного лентяя, которому не на что пойти в театр, в оперу, в балет, в богатый ресторан и т. п. не должны быть уважаемы. Прирабатывайте сколько нужно к своему общественному пайку и наслаждайтесь в меру заработка. Армия добровольцев должна быть для всех открыта, и не трудно вычислить каждый добавочный заработок. Лентяи, довольствующиеся даровым прожиточным минимумом, должны считаться инвалидами: лень — болезнь их — делает их неспособными к труду, как наоборот, есть люди, энергия к-рых требует выхода и к-рые способны работать за десятерых.
Принуждать таких к труду значило бы ломиться в открытую дверь. Таков компромисс, к-рый я предложил бы социалистам. Ужас их учения в отсутствии гибкости, в неуважении к индивидуализму, к бесконечному разнообразию природы. По-моему, нет нужды делать не только трагедии, но даже драмы из назревшего переворота. Нужно брать природу, как она есть, т. е. если есть «буржуи» в смысле потребности индивидуального хозяйства, так и им должно быть предоставлено место — в рамках сверх-максимума.
На днях шел с инженером Донианцем по площади и доказывал ему, что будущее принадлежит инженерам. Цивилизация создана машинами и закончена будет ими. Возьмите древность. Вот вам церковь с ее алтарями и колоколами. Какая колоссальная машина и какая бессильная! Совсем бессильной назвать ее нельзя. Собираясь вместе, сосредотачиваясь на одних музыкальных звуках и одних мыслях, верующие молящиеся образовывали собою огромную лейденскую банку, заряженную одной волей. В меру искренности и возбуждения молитвы, их волю создавали невидимые волны, вроде Герц Маркониевских, и эти волны воли безотчетно переустраивали другие волны, неблагоприятные для нас. Храм, как динамо-машина, имел большое значение. Но с падением веры падало и это значение.
Сколько бы не молились о чуде, обыкновенно оно не происходит. Сравните громоздкую машину церкви с другими, новейшими, например, с типографской фабрикой, ротационная машина шутя творит чудеса, к-рые не под силу вызвать никакому угоднику. И если говорить о будущем, то царство, очевидно, будет принадлежать машине.
6/19.III. Беда не иметь характера. М. б., это единственная беда — измена собственному же рассудку. Строго рассудить — я всегда видел обе посылки и малых и больших явлений, не хватало стойкости твердо установить силлогизм и следовать ему. «Война — катастрофа. Война приближается. Следовательно, я остаюсь на месте». Возможно, что это промах воспитания, промах плохой культуры. Если бы методически воспитывать и упражнять себя в чувстве логики и долге следовать ей, мы были бы несравненно благополучнее. Надо этой мыслью воспользоваться для руководства к счастью.
7/20.III. Вчера приходили Ильтоновы, отец и сын. На генерала Косаговского49 наложена контрибуция в 15 тыс. или тюрьма. Вот венец карьеры блестящего, но пустого как бубен генерала. Поразительно много наблюдается глупых людей в эпоху катастрофы. В благополучные времена эта глупость тоже бросалась в глаза, но смягчалась определенным положением, в котором сидел каждый дурак. На обсиженном месте каждый казался более или менее на своем месте. Но выкинутые из кресла те же господа напоминают галчат, выкинутых из гнезда: жалкая растерянность подчеркивает их ничтожество. Генерал Косаговский, красавец писаный, богатырь, дворянского древнего рода, свыше 300 лет его предки — графы будто бы выселились из Польши, утратив титул. И весь век служил красивой декорацией в разных бутафорских гвардейских частях, в Перми, где был начальником бригады. Плох оказался в японскую войну, а в нынешнюю — мировую — и носа не высунул из своего валдайского болота. Пробовал спекульнуть с евреями и оказался ограбленным. Пробовал продать имение — опоздал, и вот на 7-м десятке лет приходится одинокому мечтать о том, чтобы убежать к немцам. В одном экземпляре — все российское бестолковое и бездарное дворянство. Старому Ильтонову генерал Балтийский получил место начальника отделения по организации Новой армии. Просил места для Яши — охотно согласился — 800 рубл. в месяц — секретарь отделения. Была мысль и для себя попросить работы, да как-то стыдно на старости лет отбивать хлеб у мальчишек. Но голод не тетка, особенно надвигающийся голод детей. От Сытина и Райлена — ни звука… Стало быть на литературную работу надеяться глупо. Из писателей придется идти в писаря. Что же — гегелевский закон эволюции. Писцом начал отец мой свою карьеру 60 лет тому назад, и писцом же, мож. б., мне придется окончить свою. Но неужели, Господь, я не изобрету чего-нибудь лучшего для своего спасения?
Читаю «Die Frau Hauptmann» Цаппа и к удивлению своему вижу, что всего еще год назад, до революции, я — с точки зрения берлинских буржуа — находился на высоте счастья, огромному большинству недоступной. Уже 12 000 марок знаменитому скульптору Вальтерехаузену считается в романе завидным гонораром. Уже 50 т. марок чистого дохода купеческой фирмы считается богатством. Но я имел, строго говоря, 185 тыс. марок в последний год своей карьеры, разбитой революцией. Сказать, что лично был тогда чрезмерно счастливее, чем теперь — не могу. Сейчас несчастен — но не лично, а за отечество, а если лично, то больше за неизвестное будущее, чем за настоящее. Глубоко благодарен Богу, за то, что одарил меня, кроме ума и некоторого таланта, еще и мудростью, т. е. способностью для примирения со всем и беспристрастия. Эта способность похожа на безжизненность, на деле она есть ощущение высшей жизни, проникающей мир. До чего мы связаны с Богом, к-рый есть мир: можно жить еще долгое время без рук и без ног, но нельзя ни минуты жить без того органа нашего, к-рый называется атмосферой, и ни одного мгновения без поддержки земли.
Если же мы столь тесно связаны с миром, то стоит ли тревожиться много за участь ничтожной точки — нашего «я»? Оно предназначено к мгновенному бытию и исчезновению, а мир будет жить и повторять в себе такие же точки на мгновения.
8/21.III. Начало весны. Серая, мокрая погода. Вчера осматривал коллекцию монет у Ильтоновых, они купили у нотариуса Силина за 3 1/2 тыс. руб., между тем одного золота — 72 золотыми и серебра около пуда. Есть древнегреческие, римские, армянские, еврейские, арабские и даже скифские, чеканенные для скифов греками. Силин набрал коллекцию, все говорят, на колокольном заводе, куда заказчики в виде серебряного и золотого лома привозили между прочим и старую монету. Звон наших колоколов, таким образом, часто стон загубленных остатков древних цивилизаций. На одной скифской серебряной монете превосходно сохранился профиль, по-видимому, какого-то скифского царя, похожего на Максима Горького. Семья Ильтоновых (сын, летчик, женат на красавице Тургеневой, внучатой племяннице Ивана Сергеевича Тургенева, три дамы и два мужчины) — дворянская колония в купеческом доме, злосчастные птицы, выпавшие из дворянского гнезда. Купили коллецию и не знают, где ее спрятать, — того гляди, «товарищи» конфискуют. Треклятое время! Маня Каретникова, через земляка, валдайского солдата, добившаяся пропуска из Пб., ехала с эшалонами матросов, ехавшими к югу, причем до Бологое дважды была тревога, матросы заряжали ружья и бросались к окнам в ожидании атаки каких-то белогвардейцев. Под Николаевым, говорят, был большой бой и нашу Красную армию загнали в реку. Бои под Выборгом, откуда наступают немцы. Чего добраго, Петербург возьмут с севера — как только оттуда отхлынут остатки разложившейся армии. Что делается в России, что делается на свете — Бог весть. Когда-нибудь, если живы будем, узнаем, — теперь же на дне пропасти ничего не видно. Вероятнее всего немцы ждут двух вещей: 1) окончательной демобилизации революционных армий, 2) окончания весенней распутицы.
Вечер. Известие, что немцы взяли Харьков и Курск. Берут хлебную часть России, а голодную будут брать, мож. б., голодом. Ходил через озеро в монастырь послушать канон Андрея Критского50 Игумен в мантии у налоя в сослужении с двумя монахами читал что-то мало внятное и длинное, и хор подпевал жалобно «Помилуй мя, Боже, помилуй мя».
Насколько — как побываешь на церковной службе — чувствуешь, что искренняя вера выродилась в болтовню, качество богообщения — в количество. Уже то, что приходится читать непременно канон Андрея Критского — чужую затасканную пьесу — говорит за то, что своего творчества веры нет. А нет творчества, то нет и настоящей веры. Если бы любовь можно было выражать лишь избранными стихами Пушкина и Лермонтова, то это искренним людям показалось бы в конце концов глупым и скучным. Если глупость установленного обряда в богообщении не бросается в глаза, то это доказательство общего омертвения веры. Как река, скованная гранитными набережными, все-таки катит свои волны, так и вера, сколько ее есть в народе, — но течение это скучное и не живое.
9/22.III.918. Дочитал «Die Frau Hauptmann». Розовый, жизнерадостный зверь в юбке. Ее нужно было брать, как она есть, остерегаясь ее когтей. Необходимо на мир смотреть как на нечто великое, святое и беспощадное. Едва ты преклонишься пред ним в восторженной благодарности, вдруг бацилла холеры или тифа сдувает тебя, как ураган пылинку. В глубокой беспомощности что остается делать? В последнее мгновение сказать: хочешь пожрать меня — жри!
Письмо от О. А. Фрибес51 — ликующее: «Они уже здесь». Т. е. немцы. «Сегодня или завтра… самое позднее — завтра». Не трагедия ли: ждать самых лютых врагов как освободителей? Не трагедия ли: ждать смерти, как освобождения?
Инженер Хаджимет на рынке говорил, что кругом Москвы идут бунты против советской власти и жестокая расправа с «товарищами». Где-то кипит война, а тут в глубине России…
«В Смольном вместо кипучей политической и очаровательной жизни сто баб моют полы и чистят стены», пишет О. А.
В сумерках делал обычный тур по Богородской, по шоссе до Посада и назад мимо церквей. Старик Подчищалов встретился. Он читал «Псковскую газету» и с завистью говорил о порядках, к-рые немцы установили в Пскове.
Цайховский прислал кучу газет. Из напечатанных условий не видно, чтобы немцы заняли Пб. и Москву, однако обе столицы эвакуируются. Анархия неописуемая почти повсюду. Особенно ужасные события разыгрались как раз на юге, куда я собирался спасаться — в Таганроге, Ростове, Екатеринодаре. Жив ли бедный Маркевич52 — что-то не пишет.
Гуляя по валдайскому шоссе, вспоминаю, что этой дорогой между Пб. и Москвой ездили все великие люди России, начиная с Петра Великого. Как село, Валдай, вероятно, очень древний и лежал, надо думать, на пути от Новгорода на Тверь и Москву. Если так, то по этой же дороге, тогда не шоссированной, ездил сам Александр Невский — мож. б., она видела полчища Ивана Грозного, и по ней же везли вечевые колокола наших древних республик в вечное изгнание. Надо бы покопаться в исторических архивах — нет ли чего-нибудь по истории Валдая.
10/23.III. Гуляя в сумерках, думал: Это иллюзия, будто войны и революции ведутся между враждебными народами или враждебными классами. На самом деле нет реальных оснований для вражды народов, не знающих друг друга, и даже сословий того же народа, плохо знающих друг друга (много ли общего у образованных людей с крестьянами?). Причина войн и революций одна: необходимость перемены господ. Класс господ, что бы не болтали демократы, составляет сердцевину всех обществ, даже республиканских. Это отбор лучших, род ядра или ядрышка в строении клетки. Пока это отбор действительно лучших, все идет хорошо. Общество прогрессирует, т. е. растет и развивается. Но если аристократия вырождается, если она заполняется посредственными и бездарными людьми, тогда является опасность крушения такой органической клетки. И вот промысл Божий (затрудняюсь назвать иначе таинственную силу вещей) — устраивает кровавую сшибку соседей, к-рым иной раз совершенно нечего делить. Более деятельная аристократия вытесняет менее деятельную: так германские вожди вытеснили некогда истощенную расу, турки — византийских патрициев, варяги — обленившихся славяно-чудских князей, татары обленившихся варягов и т. д. Великая и, мож. б., величайшая вещь на свете — «лучший человек», т. е. аристократ не по титулу только, а по существу. В законе Ману брамин поставлен прямо наряду с богами, но он должен быть рожден из головы Брамы. В эпоху революций более сильные вытесняют слабейших и если нынешняя буржуазия сдает свои позиции черни, стало быть этим и будет доказана ее слабость, ее неприспособленность к посту власти. В формулу истинного аристократизма должны входить не способность носить монокль в глазу и шепелявить по-французски, а способность: 1) работать по 16 часов в сутки, 2) выносить всякую погоду, 3) не бояться никакой опасности, 4) одолевать настойчиво всякие затруднения, 5) радоваться — как древние герои и витязи — что судьба посылает сильного врага, искать его, а не прятаться от него.
Если в какой-нибудь стране сознательно или безотчетно культивируется такая порода людей, она становится как бы запасом, откуда природа берет власть для замены обветшавшей власти в других местах. По разным, всегда мнимым поводам, возникает война и бунты, в которых народы в массе остаются на местах, но усиленно меняются верхние слои, аристократия. Отламываются целые провинции, а иногда и все царство поступает под скипетр чужой власти. Она не чужая, а именно та, какая нужна народу. Наоборот, — прежняя своя власть, истощившись в силе, оказалась более чуждой, все равно как гнилой вывалившийся зуб свой оказывается уже менее своим, чем новый, хотя бы и искусственный. История полна удивительных примеров прирастания чужой власти к любому народу, вроде переноса чужой кожи с человека на человека. Орда завоевателей быстро ассимилируется и создает более крепкую династию и более властную аристократию. С этой, мне кажется, биологически-правильной точки зрения России нечего сетовать на свою судьбу. Что же делать? Не сумели внутренно, без потрясений пересоздать власть, и природа-промысл делает это обычным для нее путем, и даже двумя сразу: войной и бунтом. Теперь сталкиваются два претендента на власть: внешний и внутренний завоеватель, и начинается, по-видимому, борьба между ними. Кто окажется крепче — немец или наш большевик. Если бы не было осложнения англо-франко-американского натиска, то нечего было бы и рассуждать: немец у нас одолел бы большевика. Немец древний завоеватель, — он уже был многократно использован природой для исцеления соседних народов от административной чахотки. Был использован немец и у нас при Готах, Варягах и Петре Великом (Петр лишь мнимо считается в истории завоевателем, на самом деле он сам был покорен немцами еще до шведской войны, при том — в самой Москве, в немецкой колонии. Последняя состояла из ливонских пленников и немецких эмигрантов, т. е. была искусственной разводкой немецкой бактерии в русском бульоне. Это еще один из способов создания сильной власти. Анна Монс53 не дала России своей династии, но именно она была родоначальницей бесчисленных Остерманов, Минихов Голштинготорнских выходцев). Немец крепче русского большевика, и даже при условии поражения на Западе, он, пожалуй, укрепится на Востоке. Притом, поражение это становится даже на Западе сомнительным: дух народный, т. е. дух аристократии у немцев не слабее, а пожалуй, посильнее, чем среди современных англо-франко-американцев. Называю т. н. «дух народный» духом аристократии, полагая, что простонародье во всех странах более или менее одного сорта: пролетарии духа, масса инертная, могучая в руках сильной власти, ничтожная — в руках слабой. Россия доказала это с поражающей ясностью. Пока еще держалась тень старого барина (боярина) на Руси, даже тень оскудевшего дворянина — Россия считалась непобедимой. Нужно, чтобы дворянство русское совсем сгнило — до типа моих кумовей Назимовых54 (о, какой показательный тип!), чтобы русский пролетарий раскололся натрое: 3 миллиона шарахнулись в плен, 3 миллиона были убиты, 3 миллиона побежали домой, в деревню, как серое стадо свиней и овец, бегущее с поля в летний вечер. Надо твердо установить, что Россия погибла истощением власти, т. е. истощением аристократии. Теперь природа лечит нас тем же, чем мы ушиблись, посылает сразу две стихии буйной мощности: немца и большевика. Но так как немец — барин, человек древней общечеловеческой культуры, а большевик пролетарий и невежда, то при соперничестве их едва ли победит второй. То, что вещает Ленин о священной войне — комический вздор. Священная война была в июле и августе 1914 года, до Сольдау55. И она окончена. Уже в 1915 г. началась поганая война, — да и та окончилась в начале 1917 г. Знаменитый ее приказ № 1-ый, которым большевики открыли свою эру, был подписанием капитуляции перед немцами — полным и безусловным окончанием войны. Все остальные «наступления» и «бои» были жалкими вспышками потухающего пожара, где больше дыму, чем огня.
Великий пожар окончен — как я и предсказывал — в 1917 году, что касается внешней войны у нас. Остались догорающие и дымящиеся развалины, растаскиваемые и пожарной командой, и добровольными мародерами. Старая Россия сгорела, но подобно русской бревенчатой деревне, она способна быстро отстроиться. Глупо думать, что войну можно начать в любой момент или окончить. Ни для священной, ни для какой войны уже нет больше пороху в мозгах народных, нет шопенгауэровской «воли». Напротив, есть воля к миру, страстное желание не воевать, и только аристократия народная — преступники, разбойники и герои (последних горсточка) еще хотят «себя потешить, сорочина в поле спешить» — и в общем — побушевать. Отбушуют и эти. Перебьют себя, перекусают, как пауки и скорпионы в банке. Этим нехитрым способом природа очищает народные ткани от остатков анархического аристократизма, к-рый подобно яду в несвязанном виде из лекарства превращается в отраву. В конце концов возобладает немец, как более добросортный аристократ и даст русскому пролетарию то, что ему недостает — настоящего барина. Даст отсутствующий орган воли и организацию воли. Сам быстро обрусеет и создаст новое величие России, насколько оно возможно. Одной из лучших своих статей считаю «Культурный Мессианизм», к-рая была запрещена Штюрмером в 1916 году, но защитою кадетской партии (запрос в Думе Аджемова56) была тотчас же разрешена. В этой статье вылилась вся моя мечта, как кровно-русского и не барина, о необходимой нам культурной власти — хотя бы даже из Америки. Об этом же думал и мечтал и в 1905 г., когда начинал ряд политических статей «Закалом людей». Если бы у меня осталась лишняя сотня, сотня тысяч рублей (теперь нули, нули…), то я охотно оставил бы ее по завещанию тому талантливому публицисту, к-рый взял бы на себя труд перечитать все мои писания, собранные и не собранные дабы определить не ясную для меня самого кривую моего политического развития. Мне кажется, я рано начал постигать истинную суть политики, что и заставило меня одновременно отшатнуться и от старой разлагающейся власти, и от пролетарской претензии на ее наследство. Истинный Христос, Мессия власти, еще не пришел, и его нельзя искать ни в среде первосвященников, фарисеев и саддукеев, ни в среде римских центурионов и выродившихся Иродов. Если он родился в яслях, то во всяком случае — в яслях и от невинно чистой четы старика и девы, а не в грязном подвале от пьяного рабочего и проститутки. Христос — явление благородное, это аристократ духа, и характерно, что сам он сильно колебался — идти ли ему самому на крест ради человеческой дряни, или предать эту дрянь огню и мечу, подобно Магомету.
«Огонь пришел я низвесть на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!» «Думаете ли вы, что я пришел дать мир земле?.. Нет, говорю вам, — не мир, а меч!» И может быть было ошибкой Христа лишь то, что он был сверхаристократ, т. е. вождь благородного сознания, а не воли. Христос был уже пророк, уже мыслитель, уже моралист, тогда как народ нуждается в вожде, и законодателе. Христос был второй Исаия или Илия, а человечеству всегда нужен Моисей и Иисус Навин. России Бог послал Льва Толстого, но это был сверхаристократ и оказался плохим спасителем. Нужен просто честный управляющий, немец или англичанин. Что нужно, то и будет дано.
Пишу эти строки рано утром, до чая — мальчики мои колобродят в кроватях, а на дворе мокрая вьюга. Густой снег хлопьями. Это ближайший и мелкий факт, заслоняющий великое событие — день равноденствия, перевал солнца в наше полушарие. Войте ветры, злись вьюга, скажу я словами Лира, но все это — ничто в сравнении с грядущим теплом и светом. У меня личные предчувствия самые плохие: мы разорены и, м. б., помрем с голода. Но в будущем, до к-рого я не доживу, я вижу чудные времена — и для России, и для всего света.
11/24.III. Утро. Мальчики мои все еще очень кашляют, хотя гною отходит меньше. Вас, говорю, Бог наказал за то, что не слушаетесь папу и маму, громко разговариваете на морозе. Вечная милость Божия — даром, вечный гнев его — заслужен. Уж бытие дано как величайшее благо — без просьбы, без молитвы о нем, а к бытию приложены здоровье и целая гирлянда блаженства, вытекающих из него. Единственная добродетель — ненарушимое бытие. Единственный грех — бытие нарушенное. Бог-природа не различает вины: до 4-го, а, м. б., до 20-го поколения карает за грехи отцов, и даже не только отцов. Человек у антипода мог сделать ошибку, а я и миллионы вокруг страдаем (напр., от ошибки в устройстве какой-нибудь машины или химического состава). Страдаем даже за ошибки будущих поколений. Deutschland über Alles[13] — это жертва настоящая в пользу будущего, притом в мнимую пользу. Возможно, и даже неизбежно, что Deutschland будущая сочтет свое благо как раз в чем-то противуположном тому, что готовит ей Вильгельм. Но вот еще какое соображение: мож. быть, вовсе нет ошибок в самой природе, а она всегда есть то, чем должна быть. Умирает ребенок от чумы — гибнет он и чумные бациллы с ним, но это и есть то, что должно быть.
Пожар Магдебурга, разрушение Трои, всемирный потоп, истребление целых планет и солнц — все это в порядке вещей. «Действительное разумно». — Да, но мне от этого не легче! — Если не легче, то и боритесь, обличайте себя. Вы для себя — завершение божества. Подбирайте вокруг себя аккорд счастливых условий — и вы переживете счастье, насколько оно доступно вам.
Мой аккорд счастья: минимум достатка, обеспечивающий здоровье мое и семьи. Здоровье — басовая нота жизни. Привычный труд — теноровая нота. Впечатлительность к прекрасному и способность наслаждаться им — альт и сопрано. Гармонией назову довольство по возможности всем и благодарность всему.
Сегодня уехала бонна Надежда Карловна. Мало было пользы от нее, но все же часть труда ее придется взять на себя. Лишних час или два с детьми. Не принадлежать себе, вот проклятие нелюбимого труда. Единственное спасение — сделать и этот труд любимым. Единственное спасенье — быть добрым, любить детей, брать их такими, какие они есть, находя удовольствие в их несовершенстве, а не источник возмущения. Надо, чтобы их несовершенство трогало, побуждало бороться с ним со всевозможной мягкостью с удовлетворением, с чувством счастья, что можешь помочь и дать им то, что им нужно. Но тоже и в отношении к взрослым людям. Всегда жалеешь, всегда каешься, когда был груб. Глубоко каешься даже в том, что не был достаточно нежен, что не призрел хотя бы больную и озлобленную, но продрогшую человеческую душу. Вечное значение проходящего, и никогда неповторимого момента: с неудавшимся временем отходят от тебя связанные с ним люди, и всегда страдаешь, всегда каешься за то, что для этих неудавшихся людей ты был тоже неудачником, не тем, кого ждали и всегда ждут.
Вечер. Суеверие образования. Думают, что многое знание дает развитие. Но Илиада и книга Иова доказывают, что уже 3 тыс. лет тому назад при отсутствии научного знания, люди могли обладать могучими умственными способностями. Образовывает человека не только присутствие некоторых знаний, но и отсутствие других. Не знать многое столь же важно, как знать другое многое. Умственная сила и дар быстрого понимания накапливаются в породе, как все другие ее признаки, а школа тут содействует очень мало.
12/25.III, 1/2 6 утра. Мальчики спят и еще не кашляли. Сегодня Гришутке восемь лет! Да благословит тебя Отец Мира и да внушит тебе благодарность Ему! Может быть только в благодарности и заключается секрет счастья, как в неблагодарности — первородный грех. Благодарность предполагает чувство блага, которым мы окружены и которое наплывает на нас отовсюду: от горячего солнца, от голубого неба, от свежего дыхания атмосферы, от милых картин природы, лесов, полей и гор, причем и в самом низу мира, противоположно небу, еще находится нечто очаровательное: океан, или речка, или шаловливый, как ребенок, ручеек. Тебя окружают бесчисленные источники счастья — надо только чувствовать их и наслаждаться, а для этого воспитывать в себе благодарность к Богу. Она есть единственная молитва, достойная человека, и должна быть обращена не к какой-то таинственной точке. Бог не точка, а все, бесконечно великое, окружающее тебя со всех сторон и находящееся в тебе самом. Поэтому и молиться нужно всему, и благодарить все. Самая искренняя форма благодарности — любовь ко всему. Гляди на мир, как на свое родное, неотделимое от тебя продолжение. Гляди на бездушные вещи как на одухотворенные, ибо они и в самом деле одухотворены. Передо мной ярко сияет на столике золотой обрез английского Евангелия, а под ним красный обрез немецкого Евангелия. Не говоря о безмерной жизни духа — моего духа — включенного в эти книжечки, разве эта золотая полоска не есть момент моего счастья? Не есть момент блага, посылаемый мне этой вещью? И скромный деревянный столик под грудой книг, и крашеная масляной краской печь за ним, и стул, и умывальник, и комод, и зеркало, и этот старый диван, на котором лежу, и одеяло, и плед, и часики на столе, словом все, все вещи до единой разве не обслуживают меня как добрые ангелы, каждая стараясь о каком-нибудь удобстве для меня? Не замечать этого блага, приносимого вещами, может только черствая, тупая душа, более мертвая, чем души вещей. Напротив замечать все эти блага значит воскресать душою для счастья, замечать значит чувствовать благодарность и накопление ее — любовь. Но что же такое любовь ко всему, как не блаженство. Это и есть царство Божие, к-рое внутри нас. Это и есть та область духа, куда звал нас Христос. (P. S. Бедность тем благодетельна, что приучает беречь вещи, ценить их, относиться с вниманием и, наконец, с любовью к ним).
Пишу эти строки — уже закашлял бедный Мика (5 минут 7-го), но все-таки хорошо то, что оба они проспали спокойно 8 часов). Открыл штору. Розовым светом взошедшего солнца озарены крыши и деревья. Молюсь и деревьям, и крышам, и бледному небу, благодарю их за счастье чувствовать их и жить с ними. Молись себе и благодари себя за радость сознавать все это. И себе молюсь особенно: Если верно, что тебе открыты двери царства Божия, то войди же в них. Есть вещи, неприятные тебе, не возбуждающие счастия. Или отстранись от них, или погляди, не есть ли это ошибка, будто они приятны. Может быть, только твое невнимание к ним делает их неприятными, или твое неуважение к их природе. Конечно, если ты будешь хватать огонь голой рукой, он обожжет тебя. Так зачем же хватать его голой рукой? Найди способ ухватить его без боли — и тот же огонь окажется благодетельным существом, способным оказывать тебе бесчисленные и незаменимые услуги. Смотри на все неприятности как на этот огонь, и особенно на неприятных людей. Или они тебе не нужны, и тогда отойди от них, или используй с уважением к их природе.
Проснулся и Гришутка. Заспанным голоском сказал: — Здравствуй, папа! Ты нарисовал? (Речь идет о большом резиновом мяче, к-рый вчера мы решили разрисовать как глобус. Наш глобус в Царском). Поздравил милого сына. Поцеловал его все пятнышки на лице. Передал письмецо от Ольги, его мамы крестной. Оба покашливают, но кажется, меньше вчерашнего. Надо пойти за микстурой, хотя бы здешнего доктора Горюшина. Как воевать с немцами, если у нас нет более тиаколу, ни гваяколу, ни кодеину — никаких лекарств от простуды? Немцы были чрезвычайно важным органом нашего счастья, и только безмерная глупость Николая и его министров позволили рискнуть этой безумной войной. Ради чего рискнуть! Ради подлейшего тщеславия и припрятывания в мутной воде своих мутных делишек… Немцы — сила, немцы — огонь, но надо было уметь обращаться с ними с уважением к их природе. И тогда они были бы источником счастья нашего, а не несчастья. И тебе, дорогой мой Гриша, и мне, и всем нам, несчастным, не достает для счастья только благодарности к Богу и ко всему, что составляет тело Божие, — оно же и Дух его. Вчера, в неделю православия, простоял в ужасной духоте всю службу в соборе. Еще раз думал о крушении веры в излишестве слов. Да и не только слов — лишний этот мрамор иконостаса с мозаичными фресками, лишние эти тяжеловесные образа, где безвкусно наляпанное золото риз прячет безвкусицу наляпанной живописи, лишнее громогласие дьякона и вой на клиросе, а главное излишне-бесконечные слова, слова, слова, обращаемые к Богу, — и все в тех же, точно машиной, штампуемых выражениях. Пулеметы слов и заученных движений… Право, достаточно молитвы английских бойскаутов: «Господи, благодарю тебя за вчерашний день. Помоги мне быть сегодня лучше, чем вчера». А вечером: «Господи, благодарю тебя за сегодняшний день. Помоги мне завтра быть лучше, чем сегодня». Автор молитвы гениальный человек.
Вчера в соборе резкая против большевиков проповедь молодого священника в очках, и, по-моему, он рискует головой. Жаль, что, имея мужество выступить против дикого насилия, он не имел мужества отойти от рутины. Нападал на большевиков за то, что они враги церкви, конфискуют церковные имущества, закрывают и даже громят храмы и пр. Не это нужно было сказать. Я совсем иначе построил бы ту же проповедь.
Я сказал бы: И разгром церквей, и конфискация жалких церковных имуществ, и даже убийство некоторых представителей духовенства до митрополита включительно — все это не должно повергать нас в отчаяние. Церковь видала и не такие гонения и мучения. Христос предсказал мучения и обещал их своим апостолам, а через них и вам, последователям своим. Страдания «правды ради» есть самая суть христианства, самая цель его на земле: через мученичество доходить до блаженства. На костях мучеников создалась вера в лучшую жизнь, и эта вера — есть истинный храм Церкви. Есть ли этот храм в сердцах наших? Если есть, его нельзя разгромить и разграбить его имущество. Вот отчаяние, если его нет! Можно было бы примириться с большевиками, пока они разрушают материальные наши храмы: если народ захочет, отстроят их снова. Но зато глубокое горе: от имени народа большевики пытаются разрушить внутренний храм веры в нас, внутреннее уважение к заветам Христа и к Евангелию, возвещенному людям.
Христос учил: отдай свое, большевики учат: отними чужое. Христос учил: люби ближнего твоего, благославляй врага твоего, большевики учат: ненавидь ближнего твоего, если он на твой взгляд получил лишнюю корку хлеба. Задуши его, если его сапоги или кафтан чище, чем у тебя. Вот в чем великая опасность: в разгроме учения Христа, в к-ром собрана вся мудрость человечества и все божественные внушения. Христос учил истинному социализму, создав церковь, т. е. общество людей, любящих друг друга и свободно служащих друг другу. Большевики подсовывают вместо этого ложный социализм, вместо свободы они подсовывают принуждение, вместо любви — насилие. И как же может быть названо царство их иначе, как антихристианским? Т. е. антихристовым?
На эту тему могла бы быть сказана хорошая проповедь, но она так и осталась несказанной. Боюсь только, что истинный храм церкви — Шеклиах, храм сердца, — разрушен не большевиками, а самим бесчувственным и бездарным духовенством. Наука веры убила искусство веры. Священники тогда-то намагничивались верой от бесхитростных отцов своих, отшельников-святых. Намагниченные, они передавали это состояние и народу. Но семинария, увенчанная академией, размагнитила духовенство, и за ним религиозно размагнитился и народ. Вместе с религией и ядром ее народ утратил свой благородный облик. Первозданный зверь (апокалипсический), развязанный от бесплодных, тоньше воздуха, связей веры и нравственности, вырвался на волю и терзает жизнь.
13/26.III. Бедный Мика57 все еще отчаянно кашляет по утрам. Опять придется круговой компресс ставить. Вчера имел слабость по случаю именин Гриши спустить мальчиков вниз, в их новую, освободившуюся от бонны комнатку — и сделал напрасно. Зато они после обеда устроили «пир-горой», т. е. чай для всех из кукольной посуды с Олечкиным кренделем, куличом и печеньями. Вчера вечером — мы у Нечаевых, скука. Тяжелый камень на сердце. Надвигающийся голод — зять Наташи Афонской додумался отправить семью в Мариуполь… на лошадях! Около 2000 верст — при общей бескормице. Безумие. На земском ликвидационном собрании — большевизм, «беспощадное» ограбление богатых классов (да где они?), угроза обысками, контрибуциями, революциями. Крестьяне отказываются платить хотя бы копейку податей и повинностей. Все хотят содрать с богатых, т. е. купцов и буржуев! Много ли их? Деньгами, хоть и фальшивыми, завалены деревни, потребности, кроме водки, невелики, стало быть, малое время жить можно. Сумасшедшие цены на труд: семь рублей просит извощик, чтобы привезти от почты на Образцовую гору. Бредовое помешательство в области трудообмена. И хлебный и товарный голод, и в то же время полный паралич энергии народной, потерявшей свою инерцию. Вот в чем ужас народного бунта. Он подобен взрыву, разрушительному прежде всего для самих взрывающихся сил. Истребляя связи, они истребляют свои центры и русла, т. е. самих себя. Не миновать нам гибели, если не поможет Промысл, посылающий всюду то, что нужно.
Новость: немцы разбили французов, забрали в 2 дня 16 000 ч. пленных и 200 орудий. Похоже на то, что начинается последний страшный бой народов. Тевтоны всею массой обрушиваются на галлов и латинян. Результатом страшного столкновения масс может явиться быстрое накапливание их, плавление и тот же взрыв, что на русском фронте. Вот оно великое светопреставление! Вот оно, крушение цивилизации, предсказываемое многими! И угораздило меня жить в эти тяжкие времена и даже наплодить несчастных детей, к-рым угрожает самая черная нищета. Помню, как тяжело давило меня ожидание войны еще в 80-х и 90-х годах и я все говорил Сентлову: война именно потому будет, что ее давно не было. Так и случилось. Только очевидность беды не спасла меня от гибели: какое-то ослепление, лень, вялость, неспособность сопротивляться бедствию именно по его огромности. А следовало бы рискнуть и уехать в Австралию. Но вчера телеграмма из Парижа, что число самоубийств среди русских в Париже до крайности участилось под невыносимым гнетом переживания издали того, что переживает Россия. В самом деле, мож. быть, издали переживать это было бы мучительнее и нестерпимее, чем вблизи. Мож. б., милостивый Бог спасает нас, бросив в эту глушь, а не губит. Куда бы я ни побежал с семьей, я рисковал бы встретиться с социальным бунтом, только чужим, среди чуждого народа, без возможности объясниться и найти хоть каплю внимания (здесь меня все-таки знают образованные люди как писателя и имеются хоть крохотные выгоды этого участия. Там — никаких). Далее, за границей всюду меня и семью окружила бы атмосфера глубокого презрения к побежденному народу, особенно ослепившему мир своим безумием и бездарностью. Мы задохлись бы от этого стихийного неуважения к нам, как русским. Мы истомились бы чувством тоски по родине и острой жалости к ней. Здесь та же боль анестезируется живой действительностью: здесь воочию видишь, что формула жизни не совсем разрушена; налицо столь огромные элементы, как: родное небо, родная земля, родной народ, общая для всех участь… На миру и смерть красна — на родном миру. Умереть в Австралии или хоронить кого-нибудь из ближних было бы тяжело.
Слух о мобилизации от 16 до 60 лет… Стало быть и меня потащат. Но затея нелепая. Из крестьян никто не пойдет, из буржуев же составится не войско, а один смех и грех. Все это судороги чего-то медленно умирающего.
Необходимо, чтобы в народе умирало несколько больных душ, прежде чем родится здоровая. Необходимо умереть бунтарю, хулигану, пьянице, лентяю, цинику, нигилисту. Необходимо перечувствовать всю мерзость падения, чтобы погибающий праведник воззвал к Богу со всею искренностью: спаси меня! И вытерпевший до конца спасется.
Вчера опять мысль: не заняться ли мне серьезно изготовлением таких вещей, как поминанье, рамки, коробки, куклы? Но как подумаю, сколько времени займет этот пустой труд и сколько слабых сил оторвет от занятий с детьми, от собственной мысли — руки опускаются. Надо что-то изобретать, надо выдумывать какой-то полезный крестьянству труд по силам, за к-рый иметь бы хлеб.
Смута затянется на долгие годы, а детей нужно поить-кормить, обувать и одевать, учить… Годы бегут — самые для них важные в смысле жизненной подготовки.
1 ч. дня. Сейчас приходил инженер Черноглазов, осматривал помещения под военно-инженерное управление. Обещал платить — вероятно, столько же, сколько гидротехники. Так что еще луч надежды на то, что хоть эти 200 р. в месяц помогут. Очень остался доволен залом под чертежную. У меня мысль предложить свои услуги в качестве чертежника. В последнее время все более и более преследуют мысли: а что, если и в самом деле Мир — живой Бог, слышащий, который действительно чувствует наше горе и может помочь ему? У которого свои методы помогать — гидростатические, термодинамические и т. п., но сознание и жалость подобны нашим? Что если я и есть та часть Божества, к-рая принимает мои молитвы и сознает их, и уже бессознательно подает миру необходимые импульсы для помощи мне? Есть мое «я» и вне моего сознания — это то, что вечно ткет ткани моего тела, починяет их и строит и заботится с необыкновенным искусством о восстановлении моего постоянно разрушающегося бытия.
То святая-святых, скрытая часть скинии духа, — божество во мне. Я привык думать, что самое священное и таинственное во мне — сознание, но, м. б., правильнее наоборот: бессознательная жизнь божественнее и деятельнее — именно она управляет моей судьбой.
1/2 5 дня. На улице бухгалтер казначейства сообщил слух, что немцы завтра занимают Бологое, что на Валдайский уезд наложена большевиками контрибуция в 520 тыс. Обложены рояли по 100 р. в год. На вчерашнем и сегодняшнем собрании по выборам городского совета были кроме анархических призывы к истреблению буржуев. У зверя глаза наливаются кровью. Он особенно жесток, когда можно сорвать обиду перемирия и позора на ком-нибудь слабом. Слагается спертая атмосфера… От Володи и Яши ни звука.
14/27.III. Проклятое состояние общества, когда если вы купите пуд муки или крупы, приходится ждать ночи и крадучись везти на санках, чтобы не раздражать жадности соседей. Проклятая жизнь, когда громогласно кричат: — Нет вам пощады! До гола обдерем! Замучили! Ремней нарежем из ваших спин! и т. п. И это говорится не о преступной, а о наиболее степенной, добропорядочной части общества, которая трудолюбием, бережливостью, талантами и всегда дозволенными средствами кое-что нажила (м. б., и лишнее). Весь грех «буржуев» в том, что они не отнимая, брали то, что им давали. Но сами теперешние социалисты не только берут, что дают, но отнимают силой, причем создают себе сами оклады и контрибуции неслыханных прежде размеров. Совсем невежественный садовник, пробившись в комиссары, получает свыше 1000 в месяц. На маслянице катались по Миллионной улице, платили, говорят, по 500 р. за тройку, т. е. за одно катание на ней. По капризу природы наши революции явились не свержением самодержавия, а восстановлением его, притом в самых тиранических формах, восстановлением эпохи кулака, насилия, грабежа. На будущую ночь назначен обыск оружия, латыши обезоруживают красногвардейцев. Какое у нас оружие, у злосчастных обывателей? Пленный револьвер австрийский без патронов — можно ли считать его огнестрельным оружием? Или пленная австрийская сабля, к-рою я мешаю уголья в печке и которой не умею владеть, как саблей — оружие ли это в моих руках? Тем не менее, придется нести все это в военно-революционный штаб. Боюсь, что вслед за окончательным разоружением населения начнут ходить по домам и грабить, что попало. Ведь официальная большевистская печать изо дня в день твердит, что имущие классы — враги народные, что с ними нужно бороться «беспощадно», истреблять их. Поболтают и начнут действовать: преступный процент населения, развязанный отсутствием государства, непременно начнет работать своими инструментами — ножом, ломом, фомкой… Не начнет, а начал. Освобожденная от сдержек пружина развертывается. Главарям бунта — наркому Троцкому приходится заявлять, что нужна армия для подавления разбоя. Ага, очнулись! Чувствуете, что разбудили глухонемого зверя в человеке. Слышал у Бартошевича, что Керенский58 действительно был еврей, по крови: фамилия его матери Гуливер, на ней — когда она овдовела с двумя детьми — женился директор гимназии Керенский и усыновил молодых еврейчиков. Мои предчувствия относительно этого племени оправдались, и все-таки я не думал, чтобы именно этим манером евреи погубили Россию. А, м. б., они еще и не погубили ее. Океан волнуется, — но это не значит, что он навсегда растерзан.
Вечер. Ходил сдавать оружие в военно-революционный штаб г. Валдая. Комната в Пожарном депо. Толпа народа у двух столиков. У одного — два молодых товарища в солдатской форме, один печатает что-то на машинке, стоящей на подоконнике, у другого под носом груда бумаг для подписи. За более крупным столиком комиссар Кромлев, бывший валдайский садовник. Сдал австрийскую саблю, штык, австрийский револьвер и маленький дамский Worcester. Спросил, вернут ли: нет. Предложили написать прошение о разрешении иметь маленький револьвер. Вернуть однако сейчас не согласились. «Вот на днях будет милиция осматривать квартиры, потом регистрация оружия… Мы что? Ведь мы для того, чтобы лучше нам несли, а то милиция отберет — ни вам не отдаст, ни нам не предоставит». Такого мнения революционный штаб о революционной милиции. Я попросил кусочек бумажки, чтобы написать прошение, и мне скрепя сердце оторвали листок. Молодые сравнительно вежливы, комиссар Кромлев мне — «ты». По бланку узнал нынешний титул России: «Российская Федеративная Советская республика». Слова «солдатских депутатов» исчезли: только рабочих и крестьянских депутатов выбирают в советы. Вся власть простонародью. Мы, интеллигенция, лишены избирательных прав, права слова, собраний и т. д. Мы — низшее сословие, вполне бесправное в своем отечестве. Первые стали последними и наоборот. Любопытный опыт истории. Простонародье России перед всем человечеством держит экзамен. Оно ответит, что такое Demos, идол демократической эпохи. Уже начало отвечать — и пока на двойку, не больше.
15/28.III. Утро. Ночью обыска не было. Вчера вечер мы провели у Подчищаловых, где был симпатичнейший Вас. Вас. Подчищалов, супруги Нечаевы. Донианц, хорошенькая Ковалева, два офицера, постояльцы Подчищаловых. А до этого — у нас Бодаревские, Лавровские и молодой Ильтонов. Почти все валдайские знакомые. Все одна и та же изнурительная, грустная болтовня, жалобы на большевиков и надежды на приход немцев. А немцы одерживают шумные успехи на англо-французском фронте: в три дня — 730 тыс. пленных, 600 орудий, три линии укреплений прорваны. И главный фурор — обстрел Парижа со 120-километрового расстояния, т. е. за 108 верст! Если правда, то в самом деле что-то титаническое, из 1-ой части «Потерянного рая». Есть надежда, что скоро войне конец. А затем, отгремит буря и выглянет теплый сверкающий бог — солнце из-за гневных туч. Стихнет ярость стихий, и если не мы, то дети наши еще увидят радость мирного труда и покоя. Поссорились — помирятся.
1 час дня. Отучились с детьми. Всего два часа, а устал. Нужно засаживаться за немецкий, но преследует мысль, к-рая давно прорезалась в мозгу. А что если нынешняя война — лишь последняя попытка природы связать человечество воедино, слить враждующие племена, как сливаются капли масла или пузыри подо льдом? А что если в маниакальном упорстве немцев под именем патриотизма их толкает Высшая Воля (да будет благословенно имя твое, Отец Мира!). Воля к тому, чтобы связать хаос человеческих отношений и сорганизовать целое? Немцы доказали в этой войне напряжение души неимоверное. Но неужели серьезно можно думать, что цель их одна разбойная жадность. М. б., им только кажется, что им хочется того, другого, третьего, на самом деле они — медиумы Высшей воли, заставляющей не утешать человека, а служить ему. Разгромив народы и объединив их, немцы заставят человечество всю энергию тратить только на производительный труд, заставят всюду ввести образцовый порядок жизни, основанный на разуме и поддерживаемый гениальными изобретениями. Если немцы этого не думают, то м. б., бессознательно делают. Я бы на месте Вильгельма, победившего весь свет, постарался бы еще раз победить его великодушием, разумностью, благодетельными, мессианическими законами. Первой бы целью поставить не вражду народов, а искренний мир, т. е. основанный на явно спасительном для всех обслуживании друг друга. Как жаль, что я стар и плохо владею культурными языками! Я остаток жизни посвятил бы публицистике самой высокой, больше чем пророческой. Чувствую, что нужно что-то сказать, но увяданье сил — и вероятно не только физических — 58 1/2 лет. Профессионалы изнашиваются к этому возрасту. Износился ли я совсем до рубища? Или еще мог бы поволноваться среди блаженного, возрождающегося людского рода?
16/29.III. Серое утро. Вчера не добился газет. У Бодаревских говорили, что путь между Пб и Бологоем разобран, идут бои между Красной гвардией и латышами. У Бодаревских дивная уха из налимов, тот же налим под яйцами, чудный телячий окорок и кофе — пока еще с сахаром. Для голодного района — эти не слишком богатые люди кушают недурно. Какой-то полковник, мой большой поклонник. От них в заседании Городской Думы, где обсуждался вопрос о городской милиции, Управа внесла 12 т., потребовали 96 т., спустили до 26 т. Докладная записка социалиста Худякова об отобрании огородов у имущих. Глупо, коряво, узко…
17/30.III. Морозы и метели. 1/4 4 утра. Не спится. Сделал обычный массаж. Сердце спокойно. Верю, что возможное спасение не замедлит. Бог-мир имеет единственную дверь в меня — это мое «я», и в моем «я» вся возможная для спасения сила. Верю, что она не только в моем ощутимом сознании и личном, но и в инстинктивном — родовом, которое работает больше всего. Что нужно? Очищать свое «я» дабы рождался в нем Сын Божий и через него Дух Святый. Борюсь с духом праздности и уныния. Нужно бороться с духом любоначалия (в отношении ближайших, ближних, которых Ты вверил моему великодушию и рассудку) и с духом празднословия. Необходима абсолютная праведность, дух целомудрия и смиренномудрия, дух терпения и любви. Видеть свои ошибки и не осуждать чужих. В общем, под конец жизни с утроенной силой чувствуешь необходимость отдаться единственному важному делу жизни — творчеству над самим собой. Это продолжение дела Божьего в тебе. Перерождение, преобразование твоей природы, возвышение ее, законченность ее художественная. Ты достаточно безобразен, ты едва вылеплен из сырой глины, но не отделан до изящества, до тонкости, до чарующего правдоподобия, до сходства с каким-то мыслимым идеалом, в тебе живущем. Не забывай, что тебе осталось мало жизни и что ты должен лепить себя с утра до вечера. Снять с себя остатки грубости. Снять гневливость, гордость, нетерпение. К людям и к зверям, к растениям и вещам нужно относиться так, как к детям, к-рых любишь. Непонятливость, лень милой Лекушки59 возбуждают иногда чувство, близкое к бешенству. Но если вовремя одернешь себя и посмотришь с другой точки зрения, посмотришь на милое детское ее личико, и тотчас гнев сменяется умилением и примирением. Ведь она — ребенок, притом нежный и кроткий, нуждающийся не в арифметике вовсе, а в том, чтобы немного пошалить и поразвлечься. Иди к ней навстречу и доставишь ей наибольшую пользу и наибольшую радость. Все — через радость ближним, ничего — через страдание. Но если твой ближний органически и тебя не любит и находит болезненное наслаждение перечить тебе во всем до смешного? Ну так смейся этому, а не злись. Не злись ни в каком случае! Подобно высокой горе, держи голову и сердце выше всяких туч, выше всяких бурь.
Утро. С замиранием сердца слушал: Мика не кашляет! Чудо! Но в 1/2 7 бедный мальчик все-таки залаял. Однако, гораздо меньше, чем вчера. Луч надежды.
Мысль написать брошюру: социал-аристократическая партия. Она имела бы успех и стоила бы мне, вероятно, головы. Девизом поставил бы: благородные люди всех стран, соединяйтесь! Не люди мнимо лучшие, не люди пустого титула или наследственного богатства, а люди действительно — лучшие из всех сословий, действительно благородные, ибо союз худших был бы гибелью цивилизации и возвращением к зверству.
Вчера взял 5-й т. соч. Герцена60. Стыдно сказать, я с этим великим, как его считают, публицистом почти вовсе не знаком. Читал его «Раздумье», «Кто виноват», статьи «Колокола», кое-какие письма к невесте и вот, кажется, все. Никогда — еще в юности — Герцен не захватывал меня глубоко. По стилю он мне казался талантливым позером, для которого красивая фраза, красивый жест мысли — все. Пятый том утверждает меня в этом мнении. Сплошной и утомительный фельетон. Что отдельные мысли иногда ярки и даже близки к истине, это верно, но сплошь похоже на пустословие. О гениальном таланте не мож. быть и речи. Это не чистое золото мысли, а яркий сплав и довольно низкой пробы. Уже в 1 письме (12.V.1847) Герцен утверждает, что немцы практически несостоятельны, что они «велики в науке», но тяжелые, тупые и смешные филистеры. Они всегда наклонны «к золотухе, слезам и романтизму», «У них фибрин плох, рыхл, дряхл…» Главная причина — плохая немецкая кухня. «Тут не до силы воли, не до расторопности, а чтобы человек на ногах держался, да не совсем бы отсырел». Всего 70 лет назад написаны эти строки — и ужасно неловко читать это мнение «великого публициста» теперь, немцы с той поры разбили несколько империй в пух и прах.
Герцен был блестящ, но не глубок. Настоящего понимания природы и людей (свойства гения) у него не было. Он жалко ошибался оценивая явления жизни, даже такие древние, как община, не говорю о таких новых, как социализм. Если сравнивать с птицами, то это павлин, охорашивающийся даже перед свиньей, по любопытному отзыву Дарвина61. Все охорашиваться и любоваться собой — черта блестящей посредственности, т. е. недостаточно выбродившего таланта. За что его превозносили «великим» в эпоху Токвилла62, Тэна63, Карлейля64 — не понимаю.
18/III. Вчера приехал И. И. Палферов с ворохом газет. Немцы замедлились в своем прорыве, однако за 6 дней продвинулись вглубь на 45 верст, взяли 45 000 пленных, около 1000 орудий и миллион винтовок. Во всяком случае огромная победа, что не мешает им вновь быть отбрасываемыми, если англичне — французы подтянут резервы. Уже то обстоятельство, что англичанам приходится везти эти резервы из Англии и французам — с юга, намекает на истощение сил. Очевидно, и французы и англичане распустили значительную часть армий на полевые работы, а немцы, обрабатывая свои поля пленными и рабочими из захваченных земель, могут воевать всей армией. Пишут, что потери немцев за шесть дней — 150 тыс., но, вероятно, не меньше и у англо-французов. Сильно боюсь, что на этот раз столкновение чудовищных масс приведет к накаливанию и взрыву наций, к общей анархии, вроде нашей. Народы почувствуют, что какая-то темная сила бьет их друг о друга, и шарахнутся в стороны, растаптывая все преграды.
По опыту прежних великих битв, нужно ждать еще 1 1/2—2 месяца окончания завязавшегося прорыва, т. е. до 1/2 мая. Но, мож. б., на этот раз немцы быстрее ликвидируют дело. Весь вопрос — найдется ли у них лишних 30 корпусов, чтобы одновременно прорвать фронт у Суассона и в две недели дойти до Парижа. Занятие Парижа и одновременно, для пущего эффекта — Петербурга и Москвы, вероятно заставит Францию просить мира. А без Франции и Англия — плохой воин. Верно сказал Гиббон65: ветры и течения благоприятствуют отважным морякам. Поразительно, до чего природа охотно служит человеку, решившемуся использовать природу. Человек не догадывается, что он бог. Он давно владеет возможностью творить чудеса, но почему-то думает, что вместо него их должна творить деревянная доска с изображением женщины, держащей ребенка. Милая, даже волшебная машина прошлого. Пока живем. Дивные солнечные дни, дивные лунные ночи. Писем ни от Володи, ни от Яши нет — и очень тревожусь, особенно за Володю. Звал его упорно, как бы в предчувствии всяких бед. Вчера глубоко был огорчен описанием разгрома пушкинской родины — Михайловского, Тригорского. Вот — русский бунт, бессмысленный, беспощадный, по выражению того же Пушкина. Всего 80 лет прошло — и Пугачевщина, к-рую описывал Пушкин, повторилась. Вместо того, чтобы на 4-ом десятке лет заниматься романами да дуэлями, великий человек лучше сделал бы, коль он был пророк, если бы загремел еще тогда против анархии, влекшей нас к народному бунту, если бы он соединил вокруг себя аристократию порассудительнее декабристов, и если бы они сумели общими силами организовать сильную, деятельную, просвещенную власть. Николай I был не лишен благородства, но тупица, и главное — глубокий невежда. Он не был хозяин. Ему не хотелось заглядывать собственным глазом в закрома и в душу своего народа. Он увидел бы, будь умный человек, что народу русскому нужна была не Валахия, не ключи от Гроба Господня, не авторитет у немцев, а то, что нужно всякому растению и животному: ему нужен был культурный уход. Нужны были не политические реформы, а санитарные. Нужно было пригласить культурнейших англичан и немцев в состав министров, нужно было сделать специальные займы на спешное проведение железных дорог, на развитие земледелия и фабрик, перерабатывающих наше сырье, на развитие скотоводства, огородничества, плодоводства, горных и лесных промыслов, рыбоводства, виноделия etc etc. Можно было оставить в покое весь свет — и всю энергию направить на подъем народного богатства, закупорив тщательно отлив средств за границу через дырявые карманы нашего барства. Следовало сурово распорядиться с праздным и расточительным кланом, отобрав у помещиков те земли, которые они не сумеют возделать в течение одного десятилетия. Народ должен был быть вычищен и вымыт, прилично одет, накормлен, вылечен от зараз, а для этого народу должен был быть дан организованный машинный труд. Еще в начале 30-летнего царствования Николай I мог бы, не отменяя крепостного права, резко изменить его основы, т. е. оставить помещикам право и долг культурного руководства и отнять возможные хищничества над крестьянами и насилия. К сожалению, Николай I начал, Николай II окончил разрушение старой России, — да будут они оба погребены в презрительном забвении человечества вместо вечной славы!
19.III./1.IV. Вечером вчера у Птицыных — скучно. Спор с Донианцем. Победоносная Германия ему кружит голову. Я же утверждаю, что и она, как ее западные противники, накануне взрыва. Накаливание Народных масс уже идет, затем настанет мгновенное плавление и дальше — взрыв, если не случится какое-нибудь чудо. При борьбе не на живот, а на смерть даже победа дает столько горя, что немцы не простят своим монархам, и Вильгельму особенно, этой авантюры. Социалисты Германии, имея в руках оружие, едва ли охотно вернут его правительству. Урок русской революции отшибает охоту к социализму на Западе. Так ли? И немцы и французы, об англичанах и говорить нечего — на русских глядят со слишком большим презрением. У русских, по их мнению, ничто не удается — не удался социализм, но это не значит, что он не удастся в Германии и во Франции. Как хронометр в руках обезьяны, великие изобретения и идеи в руках русских: они портят цивилизацию, не будучи в силах использовать ее. Вот почему пример русской анархии не отшибет охоты повторить ее на Западе. Притом и там ведь имеются искренние фанатики, преступники и кровопийцы. Весьма допустимо, что Вильгельм II не оплошает, как Николай II, и заготовил для своей революции должный отпор, но это только придаст там народному бунту более кровавый характер, чем у нас. Мож. быть, революция там будет подавлена — и тогда она затихнет надолго во всем свете, стало быть и у нас. А может быть, революция обойдет всю белую расу и существенно изменит внутренний строй народов. Последние стосковались по более естественному для них состоянию — рабству и их клонит вновь к принудительному труду. Народам, как животным растениям, нужен хороший уход за всем стадом, а вовсе не процветание отдельных выживающих особей. Они и ищут этого ухода. Социализм тем пленителен, что не испытан. Это ставка на карту, еще не открытую. Все остальные ставки биты…
Вечер. Гулял по снежной пустыне озера (наст), дышал вольной грудью, любовался на мир Божий, молился: «Спаси, если можешь». Восторженное молодое настроение. Почти верю, что есть Он, особенно когда взглянул на кость лошадиной челюсти с зубами. Тонкая, обдуманная, ювелирная работа, обдуманная до мельчайших бугорков и впадин. А что же не обдумано? В теле человека тысячи тончайших приборов и миллиарды живых, питающихся, плодящихся единиц. Неужели ничего не думающих, ничего не знающих о своем существовании? Если они ничего не знают и не сознают, если несметные минеральные единицы — кристаллы — тоже ничего не сознают, и безмерные солнца и системы миров тоже ничего не сознают, то является справедливый вопрос: да не много ли чести делаем мы сознанию, нашему сознанию, делая его критерием бытия? Мож. б. (и даже наверное), мы не замечаем других сознаний кроме нашего по ограниченности нашей, по неспособности вместить в себя иные порядки и виды сознаний? Видя изумительную обдуманность, приспособленность, целесообразность в механике мира, мы вместе с варварами думаем: кто же разумный это сделал. Не видя о разумного, не улавливая его нашими чувствами, мы говорим себе: вздор, никого нет, все разумное устроилось само собою. Даже и эта челюсть? Даже и мозг? Даже сознание Шекспира и Ньютона? Но простите меня, это что-то непонятно. Если в одном теле устроились матки, а в другом — семенные железы для оплодотворения женского яйца, то «само собою» это устроиться не могло. Можете отказывать природе в понятности ее процессов, но отказывать ей в понимании того, что она творит — трудно. Наш человеческий рассудок похож на школьника, знающего четыре правила арифметики и изумляющегося, как это учитель те же задачи решает гораздо быстрее логарифмически. Нам неизвестны многие методы природы — но это не предлог отрицать их разумность. Ведь и наша разумность есть лишь один из методов той же природы. Каким-то не известным мне и потому непонятным (и потому будто бы мертвым) методом создан мир и я в мире, я чувствую, что подчиняюсь какому-то закону жизни, к-рый меня поддерживает и бережет. Как не признать этот закон актом мудрости, хотя бы мне и непостижимой? Как не признать невидимого агента, творящего меня, во мне и вокруг меня, живым и вечным? Как, наконец, не признать видимость этого агента — реальный мир? Стало быть, ему можно молиться? Да. Молиться — значит соединять себя с Богом, ни более, ни менее. Это значит замыкать ток внимания между мной и им. Это значит включать себя в некую бесконечную цепь, по которой должно пробежать творчество Божие.
20.III/2.IV—918, 6 утра. Оно пробегает мое существо и вне внимания моего — ибо конечные ворсинки, «мерцающий эпителий», работают без моего ведома, но в мою пользу. Работают миллиарды клеток, согласованные в мой организм. В меня вложено столько мысли Божией, что я не могу вместить в свое сознание, и то, что я называю своим вниманием, своею мыслью, есть постепенное или случайное раскрытие Его мысли. Нет нужды в сознательной молитве — да и возможна ли вполне сознательная? Возможно ли сознание наше человечески, к-рым мы кичимся? Оно настолько смутно и недостаточно, что всегда похоже на бред. Помимо сознания нужна поза души, безотчетный уклон ее к Богу, под безумной и беззвучной «Молитвой Иисусовой», повторяемой бесконечное множество раз. Нужно отдаться воле Его и только не мешать ей. Ты меня сотворил, Ты обдумал, Ты приспособил. Моего ничего нет во мне, все Твое. Продолжай работать, Отец вечный! Если еще можно помочь — помоги. Мысль: разные веры, разные обряды в человечестве те же, что электрические батареи разных систем. Существо их одно — возбуждать электричество, замыкать ток, вводящий нас в цепь единения с Богом и промышления его о нас. Разные веры — термометры разных систем: существо их одно. Важно поддерживать в себе понимание сущности — не принимая металла или дерева за внутреннюю суть поддерживаемых ими явлений. Если человек верит амулету, то этого и достаточно его акту веры. И мож. б., он счастливее меня, для которого столь простое, столь Колумбово решение вопроса не достаточно. Есть секта «дыромолян»: провертят отверстие в стене и молятся ему, как Богу. Коротко просто и, может быть, гениальнее Почаевской или Кипрской Девы. Дыромолей молится просто присутствию Божию, таинственному, неизреченному, грозному, как вечность, ощутимому глубиной сердца. Хорошо также молиться, глядя на небо, на золотое солнце, на океан, на величественные горы, на далекие поля, на сверкающие в непостижимой дали звезды. Хорошо молиться, глядя на темный образ — хотя бы Пресвятой Девы, ибо за ним чувствуется или помещается воображением кто-то любящий и нежный. Отдаю себя, Господи, во власть Твою, ибо и был в Твоей власти и ни в чьей иной. Помоги мне охотно и с блаженством идти по путям Твоим. Отдаюсь вечному потоку, несущему меня, не истощаю сил в борьбе с ним и берегу их лишь для ближайших «накожных» так сказать опасностей. Если это огонь — не надо касаться его. Если это пропасть — не надо падать в нее. Вот и все, — в остальном да будет воля Твоя. 22 года тому назад я был в этот день на волосок от смерти и Ты сохранил меня. Два года тому назад, несправедливо осужденный судебной палатой к 4 дням домашнего ареста, я испытывал жестокое горе. Но и оно прошло: Сенат и другая судебная палата оправдали меня. Следовательно наличие несчастия уже включало в себя возможность спасения, и Ты спас меня. И до сих пор, в течение этого ужасного года, ты спасаешь меня и мою семью. Глубокая и горячая благодарность и вера, что если возможно, Ты и впредь не оставишь нас.
Вечер. После занятий с детьми пошел на двор и убедился, что мы накануне нового бедствия — массы снега зальют нас водой. Зашел к бывшему дворнику Григорию, спросить — как они действовали в прошлом году. Заходил в земский склад купить железную лопату — все вышли. Встретил Хаджимета и Нечаева — последний убеждал меня принять кандидатуру в Городской Совет. Отказался. Плохая политика — променять большую политику на маленькую. И некогда, и сил нет. Мож. б., придется взять платную работу, чтобы кормить детей. Бессмыслица нынешних порядков: аннулированы все, не только великорусские бумаги, но и малорусские и кавказские. Но ведь Кавказ, Украйна — независимые или федеративные в лучшем случае державы. У меня, великоросса, отняли обязательства передо мною иностранцев, т. е. украинцев, кавказцев, литовцев, т. е. разоряют меня в пользу иностранцев, и в то же время требуют налоги. Писем нет.
Боюсь упустить кончик ниточки Ариадны, как будто пойманный в великом, м. б. величайшем вопросе — о живом Боге, Небесном отце, пекущемся о нас. Сегодня читал по-немецки и по-французски Нагорную проповедь. Удивительна вера Христа в то, что Отец Небесный печется о нас, как о своих детях. Прямо-таки запрещена забота о еде, питье, одежде (Мф. VI, 25—34), запрещено накапливать богатства. Единственно, о чем мы должны заботиться — это о Царстве Божием и правде его, т. е. о мире и любви к ближним. «Остальное приложится». Я понимаю это так: «Верьте, что поддерживает вашу жизнь Тот Всесильный — к-рый породил вас. Не будьте поэтому трусами, не бойтесь лишений и не вырывайте друг у друга корку хлеба. Тогда всем будет довольно». Каким же образом Мир заботится о человеке? Двояким: 1) стихийно и 2) сознательно. Для всех оптом предлагается солнце, воздух, земля, силы природы. И для каждого индивидуально дается нечто, соответствующее его индивидуальности. Стихийный Промысл — Бог-Отец. Индивидуальный — Бог-Сын, рождающийся из моей же индивидуальности, поскольку она девственно чиста. Этот индивидуальный промысл — моя личная природа, не только сознательная, но мне неведомая бессознательная. Я не знаю своих внутренностей и умру, не осмотрев ни разу своего мозга, сердца, легких, кишок, не проверив работы бесчисленных приборов тела. Будь я совсем невежда, я даже по аналогии совершенно не знал бы, что такое мое тело, внутри меня, как не знает этого о себе дерево или животное. Незнание это не мешает жизни, а обуславливает ее: если бы знали, поминутно вмешивались бы и портили не нами созданный механизм. Более чем вероятно, что существует такой же скрытый от нас наш собственный разум, неизмеримо более тонкий и сложный, чем открытая его часть — сознание. Сознание только кожа разума, его оболочка. Этот внесознательный разум, подобно ауре теософов, работает вне нашего сознания, вырабатывает импульсы и ведет нас куда-то, ко спасению или к гибели — если гибель для нашей вечной жизни более нужна, чем спасение.
A — мир, Отец небесный Ясебог.
B — мое сознание: кожа, покрывающая сущность вещей.
С — мой, неизвестный мне разум, действующий под кожей и через нее на мир.
Между А и С непрерывные таинственные связи, непрерывный ток, и там, где пределы ограниченного существа моего затрудняют этот ток (плохая проводимость «кожи»), загорается индивидуальное сознание. Но как свет вольтовой дуги есть уже свет, а не электричество, так и наше ощутимое сознание, хотя и продукт разума, но не дает настоящего понятия о разуме. Подобно тому, как электрическая лампочка заблуждалась бы, если бы себе приписывала причину света, так заблуждается и сознание, воображающее, что кроме него нет ничего в душе. Вернее, конечно, наоборот: в душе есть все, кроме сознания, к-рое уже вне души (содержание сознания — внешний мир).
21/III—3/IV, 7 ч. утра. Давно проснулся, свежий и здоровый, но почему-то не хочется ни писать, ни читать. Проснулся и милый Мика и тотчас ухватился за книжку. Пока еще не кашлянул ни разу! Вчера испугали волдыри и отек лица, я думаю — просто крапивная лихорадка или зуд от скипидара, к-рым и терли и поили с молоком. Мика, если сохранит его Господь, обещает быть неглупым и оригинальным человеком, но боюсь за характер, в к-ром как бы не проснулись кое-какие родовые черты. Впрочем, надо брать и себя, и людей, какими созданы и лишь бережно отсекать худшее и прививать лучшее.
В браке нашем с М. В. кроме дурного наследства в своей крови мы и наши предки оставим детям кое-что и хорошее. А именно: трудолюбие, трезвость и талантливость, любовь к детям, бережливость, физическое, относительное здоровье… Долголетие — дед и бабушка Поль, прапрабабка — Дарья Меньшикова (115 лет), прабабка Шишкина (за 70 лет).
К сожалению, кроме плюсов, перейдут и минусы — особенно тяжелые в области характера. Повышенная раздражительность от отца и матери, обидчивость, грубость, несдержанность… Особенно страдали этим оба деда — Владимир и Иосиф, а также Шишкинская порода. Те же ветви могут передать нетрезвость и наклонность к табаку. Еще мечтательность, непрактичность, житейская трусость, недоверие к своим силам (все это мое).
22/III—4/IV. Вчера ходил к Цауне — он дал записку Андрею Яковлевичу о прокопке канавы вокруг дачи. Обещал заплатить после 1-ого. Получил пакет от Военно-революционного штаба: «Гражданину Меньшикову. Военно-революционный штаб предлагает гр. Меньшикову отвести помещение в его доме Приюту беженцев, т. к. Начальник Гидротехнической части займет дачу Георгиевского». Отправился опять к Цауне, тот дал справку, что до окончания эвакуации помещение очищенно быть не может. Зашел к Бодаревским — оказывается и их тоже выселяют. К начальнице Приюта — она ни за что не хочет выезжать, на нашей даче ей неудобно и далеко от рынка. Зашел в Военно-революционный штаб и написал на обороте их приказа: «Не противясь означенному на обороте распоряжению, должен указать, что 1) начальник Гидротехнической части не имеет ни намерения, ни надобности занимать дачу Георгиевского, так как помещается в доме Якунина, как он заявил мне, и 2) что начальница Приюта беженцев, по осмотре моей дачи, нашла ее совершенно неудобной, о чем доложит Военно-революционному штабу лично».
Очень устал, а вечером пришел молодой Ильтонов и сидел безбожно долго. Сегодня серенькое утро.
Что-то мой бедный Володя? Что Яша? Тревожусь за них очень, особенно за Володю. Не обмануло меня предчувствие — настойчивое желание, чтобы он приехал и жил с нами. Старик, никуда негодный, как я, инвалид. Устроить бы самую бедную берлогу и доживать век на берегу озера, еще немножко любуясь солнцем и бегущими по небу облаками. Жизнь прошла, безобразно-милая, единственная, неповторимая. Остатки — сладки, — чем? Воспоминаньями, переживаньями былого и возможного. Переживаньями чего не было, но могло бы быть. Ей-ей, мечта не ниже действительности, если мечтает не слишком глупый и не слишком подлый человек.
Сегодня шли по берегу с И. И. Палферовым и вели спор: что делать интеллигенции русской, столь жестоко обманувшейся в своем народе? Хочется бежать, бросить эту смердящую злобой и бездарностью породу людей, которая пожирает самые зародыши своей цивилизации, не имея способности дать им рост и развитие. Гиблый край! Не ко двору России то прекрасное и святое, ради чего человечеству стоило жить! Не по нашему климату светозарные олимпийские музы! Кроме всех иных потерь народу нашему угрожает уже после войны истечение самыми ценными соками своего тела, истечение нервной жидкостью. Отхлынет из России образованное дворянство и дипломированная интеллигенция. Разбегутся по белу свету большие таланты и большие характеры. Все человеческое «большое» не кстати маленьким человечкам нашей расы. Собственно бегство всего крупного из Скифии началось давно, в эпоху Анахарекса66, а у нас, вероятно, еще до Курбского67 и Котошихина68. Самая ткань истории нашей в значительной степени ткалась разными родами бегства от жестоко-глупой внутренней политики. Колонизация наша объяснялась не столько плотностью населения и теснотой, сколько удушьем бытовых отношений. На первой странице истории, как пророческое проклятье, записана необходимость для наших предков бежать за море к варягам и просить своих врагов, только что прогнанных: придите и спасите нас от нас самих! Погибнем от беспорядка — при всем обильи. Придите и поработите нас! В последствии целые сословия беглецов из внутреннего плена — новгородская вольница, казачество, раскольники, беглые батраки (голь перекатная), нищие, отшельники и проч. — целые потоки населения расползались на все четыре стороны света, прячась в лесах, пустынях, степях, причем сколько перегибло людей от суровой природы, зверей и враждебных соседей! На нашей памяти народ спасался массами в «Китайский Клин», а образованное дворянство массами же выселялось в Европу, куда увозило свои капиталы и образованность. До этой войны чудовищно нарастала эмиграция в Германию (на работы), в Соед. Штаты, в Канаду, в Аргентину и даже в Австралию! Нет сомнения, что как только окончится война и затихнет бунт народный, останется такая бездна недовольных, что все сливки народные сольются в чужую чашку. Разгром зачаточной культуры отодвинет нас опять на столетие назад. «Товарищи» воображают, что нашли какой-то философский камень в лозунге социализма, но они ошибутся жестоко. Это не философский камень, превращающий вещи в золото, а адский камень (Lapis infernalis), все сжигающий, наводящий ржавчину. «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», составьте грозную лавину, обрушьтесь на буржуазию, т. е. на все культурное, красивое, богатое, и вы легко все это превратите в безобразное и нищее. Отняв богатство, вы его не приобретете, а уничтожите, ибо богатыми нужно родиться, как просвещенными. Если вы отнимите богатство от тех, кто способен наживать его, то вы этим вообще отнимите богатство у общества, ибо неспособные наживать способны только проживать.
23.III—5.IV. Именинница Лидочка69 и та, в честь к-рой она названа. Бедное существо, утомленное страданием, автор легкомысленной «Мимочки». 61 год, матери 84 и обе «генеральши», дочери и внучки генералов, висят над пропастью нищеты, над пропастью голодной смерти. Стародворянский, глубоко верующий, нравственный, честный слой, но слабый, беспомощный, беззащитный. Изменили идолы самодержавия, подобные бутафорским кремлевским башням, — красивые, высокие, величавые и… совсем никому не страшные. Изменили идолы православия, подобные кремлевским куполам и колокольням — отжившая кристаллизация народного духа ввысь, сталагмиты мертвые, поднимающиеся к пустым небесам.
Изменили идолы народности, все эти Минины, Сусанины, Платоны Каратаевы, Власы, Савельичи и пр. и пр. Милое дворянство наше прозевало великую химическую реакцию народного духа с наводнением новых бунтовских идей. В XX веке русский народ — народ, да не тот. Лучше или хуже — другой вопрос, но все же это другой Федот, — не Пахомович, а Либкнехтович по батюшке. Да, вы правы, — на базарах народ по-прежнему и кажется еще хуже сквернословит: буквально через два слова в третье у него х… или е…м.., — до того обнищало воображение выродившейся породы, что ругательство обратилось в какой-то алгебраический знак, вроде X, заменяющий всякое недостающее понятие или слово. Народ одичал, это верно, — но, стало быть, он изменился против того культурного уровня, на котором стоял в крепостные времена. Он потерял поэзию веры, мораль, философию старой патриархальной власти, вежливость всех этих дисциплин и ум, свойственный всякому сложившемуся в веках стилю. Стиль есть красота, и в красоте — максимум осуществленного природой ума. Все это простонародьем растеряно — и что же осталось? Первобытный дух праздности, уныния, любоначалия, празднословия, сладострастия, озлобленности. Этот демонический многочлен называется свободой. Что тут уже ни запаха не осталось от розового масла идеализма и героизма, показывает громогласное заявление большевика Лашевича70 в цирке Чинизелли 2 апреля н. с.: «Свобода печати, свободы личности, свобода собраний — все это буржуазные предрассудки. Мы от этого отрешились. Мы прямо признаем, что если нам не желают подчиняться добровольно, то мы употребляем для этого силу». Коротко и просто! Тирания умерла, да здравствует тирания! Во вчерашней газете прочел в статье «Genius Loci» какого-то П. А. сравнение «Новой Жизни» с «Новым Временем». Сходство будто бы поразительно при полярной противуположности. «Новое Время» была газета бюрократическая, «Новая Жизнь» газета пролетарская. «Новое Время» проповедывало узкий племенной национализм, «Новая Жизнь» купается в волнах безбрежного космополитизма, в «Новом Времени» писал Меньшиков — это пугало русской передовой интеллигенции, в «Новой Жизни» придается несвоевременным размышлениям М. Горький — недавний обожаемый кумир той же интеллигенции. Из этого узнаю в посмертном теперешнем существовании, что я был когда-то «пугалом русской передовой интеллигенции». Ну, что же? Не знаю, как чувствует теперь себя в глубине совести обожаемый кумир той же «передовой интеллигенции», но там — в глубине совести — мне не стыдно. Кажется, я вернее М. Горького разгадал истинное существо «русской передовой интеллигенции». Оно именно теперь дозрело до формулы Лашевича, комиссара по продовольствию петроградской коммуны. Тирания — pus sang[14], только снизу.
Вечер. Сегодня на базаре столкновение крестьян с Красной гвардией, стрельба, бегство крестьян по озеру вскачь на дровнях, погоня за ними на дровнях же солдат с винтовками. Встретил испуганную Иришу71, вице-губернатора Косаговского, дьяконицу — советывали не ходить: пальба на рынке. И в самом деле, слышались выстрелы. Я насчитал их восемь. Крайнее возбуждение крестьян, особенно баб. Видел, как вели арестованных, но в общем кажется все успокоилось довольно быстро.
24/6. Инженер Донианц у нас. Он, как и Нечаевы, как и Птицыны, как м. б., и я, и все мы немножко заражены социализмом, ибо инфлуэнца обходит всех. Одни страдают тяжко, другие — слегка. Сами буржуа и только потому маленькие капиталисты, что не умеют сделаться большими, — мы называем социализм слишком идеальным учением, смешиваем его с христианством и пр. Мне хотелось бы обстоятельно продумать, да правда ли это? Правда ли, что природа богатства такова, как кричат социалисты? Сложность вопроса в том, что природа соткана из контрастов и даже в явной неправде непременно есть частичка правды. Я себе рисую богатство и бедность так: человечество состоит из а) людей, органически неспособных накапливать богатство, — их большинство, б) способных к этому в малой степени — их меньше и в) очень способных. С каждым объемом способности приобретения и удерживания, люди рождаются и если бы человечество, подобно животным, состояло только из людей 1-го типа, то не было бы богатых: все были бы нищими. Лев такой же пролетарий, как ягненок, ибо каждый день вынужден идти на работу. Лишь очень немногие животные делают маленькие запасы — в своих норах или под своей шкурой в виде жира. Такие запасы делают и растения. Если бы человечество не вышло из этого Царства Божия, из натуральной эры хищничества — паразитизма, то не было бы ни богатых, ни бедных. Легко видеть, что не было бы никакой цивилизации, ибо вся она целиком есть продукт накопления энергии к определенным целям и продукт повышенного питания тех или иных органов. Человек, имеющий две стрелы вместо одной, имеет вдвое больше шансов на охоте, а кто имеет сотню стрел — в сто раз больше. Утраивая добычу, он утраивает свой досуг, к-рый позволяет ему направить внимание не только на пищу, но и на одежду, и на обстановку. Чтобы заготовить две стрелы вместо одной нужно родиться с удвоенной потребностью приобретения. Вот эти редкие люди с повышенною волей к захвату и есть истинные основатели цивилизации. Они прирожденные богачи, богатыри, Боги. В то время как остальные люди более или менее равнодушны к вещам и проводят жизнь в цинической бедности, не замечая ее, богачи приобретают к себе безотчетно все, что плохо лежит — и насилием, и трудом, и хитростью, и торговым обменом, и торговым обманом. Общество принимает такой вид:
Среди бесчисленного множества черных точек, прирожденных пролетариев, не притягивающих к себе ничего лишнего, попадаются светлые кружки и круги. Это приобретатели, капиталисты, богачи. С первого взгляда похоже на то, как будто они отнимают что-то у общего пользования и стесняют его. Но так ли это? Если внимательно всмотреться в жизнь богачей, вы увидите, что из большого объема «А» богач лично потребляет лишь небольшую частичку «а», немногим большую тех темных пролетарских точек, которые его окружают. Все остальное содержание богатства «А» — «а» остается неистраченным. Спрашивается, что же с ним происходит? Лежит ли оно в виде мертвого капитала, не действующего и как бы вынутого из общества навсегда, т. е. навсегда потерянного? Да, иногда так бывает, но чаще — иначе. В расстроенном анархией или извращением власти обществе богач иногда вынужден прятать капитал, вынимать его из дела. Спрятанные в земле или в тайных складах сокровища похожи на груды золота в трюме потонувшего корабля или на золото в толще горы. Богатство в этом случае убивается, перестает быть богатством — и в полезном своем значении, и во вредном. Иное дело в обществе, где обеспечена свобода действий в пределах права. Тут капитал «А» — «а» не прячется и не тратится самим приобретателем, а весь идет на общественную работу, на социализацию человеческого труда. Движимый прирожденным талантом приобретения, т. е. притяжения вещей, капиталист ставит все более и более крупные цели, для достижения которых личных сил у него не хватает. Он обращается к пролетариям и говорит: у вас по одной стреле — приходите ко мне, я вам дам по три. Вам нечем накормить свою семью — у меня есть запасы, и я ими накормлю ваши семьи, но сегодняшний день ваш отдайте мне. Пойдемте артелью на охоту, и половина вашей добычи — мне. Согласны?
Потолковавши между собою, соглашаются, ибо выгоды несомненны. Три стрелы обещают тройную добычу, из которой отдать половину, — все же останется себе в полтора раза больше обыкновенного. Большой капиталист, увлекая пролетариев в массовую, сосредоточенную работу, во 1-ых, заражает их, хоть немного, духом приобретения, разрушая мертвое безразличие, во 2-ых, заражает их духом действия, тренирует их силы, в 3-их делает их богаче и повышает уровень потребностей, расширяя душу, в 4-ых, достигает общеполезных целей единоличными силами недостижимых. Если сразу вся община дикарей, вооруженная втрое лучше, нападает на хищных зверей, скажем, волков или тигров, то получается благодетельный для всех результат: местность очищается от непобедимого дотоле врага. Вот первый акт социализма и первая победа его: капитал собрал общие силы для общей цели и достиг ее. Капитал соединил разрозненную толпу людей в общество.
Если заглянуть в историю происхождения аристократии, то вы увидите, что она начиналась с капитала: титул барон происходит от слова «bar», скот; князь происходит от слова «конь» (конязь); кавалер — от «caballo», кобыла. Обладатель лошади утраивал способности нападения и бегства, становился капиталистом силы, рыцарем, дворянином. В наших летописях дружина княжеская живет на средства князя, он их кормит, одевает, вооружает. Охота и война — первые выступления социализованного капиталом общества, но то же происходит и в области мирного труда. Несомненно, вслед за хищными и пушными зверями и за богатыми соседями, князь, управляющий социализованной группой, именно дружиной, нападал и на мирных пролетариев, отнимая у них все лишнее. Наши древние «полюдья», собиранье «дани» были третьим актом социализма (после охоты и войны).
Пример Игоря свидетельствует, что это был грабеж, вызывавший иногда отпор, чисто революционный. Спрашивается, почему народ в общей массе покорялся князьям и целыми столетиями терпел их иго? Причин было много, и едва ли главною была та, что князь ходил за данью с дружиной. При тогдашнем вооружении, когда бились палицами (т. е. палками), топорами, стрелами, копьями, простонародье было вооружено не слишком хуже бояр-дружинников. Пользуясь засадами в лесах и болотах, население, если бы захотело, могло бы быть неприступным для небольших тогдашних дружин. Судя по летописям, простой народ не только довольно охотно подчинялся князьям, но замученный анархией, иногда сам призывал варягов, даже из-за моря (заморский товар и тогда был лучше туземного). Князья не только брали дань, но взамен ее кое-что и давали ценное, часто неоценимое, а именно: суд по праву. Князья по жалобе населения в силах были окружить дружиною своею гнездо какого-нибудь насильника, Соловья-разбойника, и скрутить ему лопатки, а не то и повесить.
Третий акт социализма после охоты и войны — охота внутренняя на преступников и тех мелких капиталистов, против вредного засилья которых мог бороться только крупный капитал. Маленькая власть почти всегда ядовитее большой, и вот Олег смещает Аскольда и Дира72, к-рых население, по-видимому, не пыталось защищать. И еще была причина, по которой народ без большого ропота платил дань: в действительности она была призрачной. С пролетариев что возьмешь? Платили дань лыками, вениками, беличьими или куньими шкурками, т. е. дешевым товаром, к-рого в тогдашней деревне было много. С богатых брали побольше, но и богатые, отдавая часть богатства за безопасность от воров и разбойников, за обеспечение торговли и промыслов, считали себя в барыше.
Четвертый акт социализма — организация именно этой торговли и промыслов. Вспомните культурные походы княгини Ольги на север, устройство ловитв, погостов, т. е. торговых пунктов. Капитал притягивал к себе товары, сооружал речные флоты, собирал охрану их и вел их по великим торговым путям, проторенным греками, варягами и арабами.
Пятый акт социализма, оборудованного капиталом, было создание религиозного культа, точнее перенос из-за границы тогдашней наиболее совершенной (с внешней стороны) веры. Наши языческие предки — пролетарии не умели соединиться ради идеальных целей, столь философских, как бессмертие и царство Божие, царство правды. Капитал в лице тогдашней монархии и аристократии перенес к нам из Византии церковь, общество верующих. Появились храмы, до того не бывшие, т. е. места общественных собраний. Появились жрецы, священники, передававшие какую-то неведомую народу мудрость. И до христианства у народа была зародышевая вера, но, по-видимому, она была крайне хаотическая и ничтожная, — иначе она не уступила бы византийскому православию. Вместе с отрицательными сторонами византизма в быт народный православие внесло такие бесспорные ценности, как учение о любви к людям, о прощении, мире; взаимопомощи, смирении, кротости, терпении, воздержании и пр. и пр. Христианство, как воздух, нужно судить не по излишним и вредным миазмам, а по чистому кислороду духа, к-рый в нем заключается. Этот кислород — нравственная самодисциплина, утверждение свободы от дурного и подчиненности хорошему. Нельзя же думать, что наиболее одаренные в человечестве расы, мечтавшие о божестве в течение тысячелетий, не внесли каких-то высоких и окончательных истин в понятие о человеке: каким он должен быть, чтобы быть достойным существования. Вы скажете: создавали христианство не капиталисты, а пролетарии, и у нас в России лучшие представители православия — отшельники и старцы — были пролетарии же. Правда! Но эти пролетарии так и остались бы неведомыми человечеству, если бы не покровительство капитала в лице государственной власти, строившей храмы и монастыри.
Итак, создание безопасности от а) диких зверей, б) враждебных соседей, в) преступников, образование аристократии, государственности, церкви и просвещения — вот плоды капитализма еще на заре истории. Но главным делом капитализма было, конечно, упрочение его самого, т. е. сосредоточение народных сил под единой властью. Для этой цели были разные пути; главных — два: политическая тирания и экономическая тирания.
Абсолютный тиран единственный хозяин жизни и имущества всех своих подданных. Отдельные тираны сражались и до сих пор сражаются за мировую власть, но до сих пор примера такой власти не было. Даже в черте порабощенной нации подобная власть абстрактна: в действительности и жизнью, и имуществом своим пользуются отдельные подданные, жертвуя лишь частичкой своих благ в пользу монарха.
То же и в области экономической тирании. Отдельные миллиардеры и тресты борются за мировое, если возможно, экономическое владычество, но не достигают ни мирового, ни даже районного. Навсегда остается основным законом то, что богач владеет в действительности лишь тем, что он лично потребляет (по арабской пословице: что истратил, то имел, что сохранил, то потерял). Отрицательная власть капитала не выходит из предела «а», остающегося более или менее постоянной величиной. Если бывают расточители, разматывающие миллионы, то это мотовство представляет не здоровое состояние капитала, а больное. Он разлагается и распадается на части, как машина, из которой вынут основной винт. Когда в капиталисте исчезает жажда приобретения, он в тот же момент перестает быть капиталистом и становится пролетарием. Безумное разбрасывание денег свидетельствует о том, что в данной точке явление капитализма окончилось: вихрь энергии, собиравший смерч богатства, рассыплется. Подобная катастрофа по существу близка к евангельской раздаче своего состояния нищим. Если пролетарий ненавидит аристократа и капиталиста за то, что тот швыряет сотни рублей цыганкам, десятки рублей лакеям на чай, тысячи рублей проституткам и т. д., то лишь потому, что завидует его удовлетворенной похоти. В действительности перед завидующим пролетарием — такой же пролетарий, только случайно возбуждающий зависть. Оба неспособны собрать богатство, а только расточить его. Вы скажете, что пролетарий еще больше ненавидит скупого капиталиста, хотя бы он работал как вол для увеличения своего капитала. Ненавидит — да, но здесь роковое недоразумение. Пролетарий просто по невежеству своему не понимает природы здорового, накапливающего капитала. Ведь если всмотреться в суть дела, вы увидите, что такой нерасточительный капиталист работает не для себя, а для народа. Он вкладывает весь капитал в производство (я не рассматриваю здесь биржевой игры — это опять-таки не здоровая функция капитала, а болезнь или скорее несчастье, противное природе капитала).
25/6. 6 ч. утра. Производство общеполезных вещей, т. е. имеющих возможно более широкий и неистощимый сбыт. Легко понять, что капитал работает преимущественно на демократию, на удешевление продуктов, на приобщение широких масс народных к потребностям культурного рынка. Разве это не благодетельная роль капитала? Разве, говоря по совести, он не является Мессией, притом — единственным Мессией, выводящим злосчастное человечество из трясины варварства, цинической нищеты, грязи, голода, заразных болезней и невежества? Да, и невежества, ибо оба момента капитала — труд и продукт — в высшей степени просветительны. Труд при помощи гениальных машин раскрывает природу материала, т. е. материи. Продукт раскрывает возможности, т. е. самое содержание разума. Всякий — даже крестьянский — труд составляет лучшую школу развития, тем более разнообразный технический труд
Так вот, истинное призвание капитала — обслуживать народные массы, обслуживать ту ферму, к-рая называется земным шаром.
«Капиталисты работают для наживы», — говорите вы. Да, но нажива-то куда идет? Опять же в капитал, который увеличивая себя, увеличивает свою работу, полезную для человечества. Может быть и самому капиталисту кажется, что он работает только для себя, как кажется это и Вам, но и Вы, и он — ошибаетесь: исследуйте беспристрастно, кто пользуется работой капитала, — вы увидите, что пользуется народ. Капиталист трудится часто как каторжник, не доедая и не досыпая, чтобы довести производство, скажем, свечей и спичек до колоссальных размеров. Но кто же пользуется этими свечами и спичками? Миллионы простых людей. Сам богач довольствуется одной свечой и одним коробком спичек, ибо больше ему и не нужно. «Да, но он собственник капитала, он может с ним сделать, что хочет». Да так ли? Правда ли? Точно ли это так?
Собственник реальный тот, кто пользуется вещью, в данном случае — народ. Именно пролетарий, купивший свечку и спички, делает из них то, что хочет, хотя и его воля связана природой вещи, т. е. способностью свечки гореть, а спички зажигаться. Точно так же ограничена и воля капиталиста — природою капитала, способного 1) нарастать, 2) работать на общую пользу. Чистая иллюзия, будто капиталист «может делать с капиталом, что хочет». Он может делать с капиталом только то, что капитал хочет — и ничего более. Если капитал в спичечной фабрике, то он только и может делать, что спички. Если капитал в земле, то он только и может делать, что хлеб. Если в скотоводстве, то скот и т. д.
Иллюзия самодержавия капиталиста совершенно та же, что иллюзия самодержавия; капиталист — монарх, который более связан природой подданых, чем они сами. «Да, но все-таки капиталист — монарх, все-таки он имеет хотя бы иллюзорные, но права на капитал, право увеличения, направления, рассеяния, уничтожения капитала», — скажете вы. Верно, но исследуйте, насколько это право призрачно и насколько реально. Толкаемый иллюзией собственности, капиталист, конечно, делает все для благополучия своего капитала, для нарастания его. Но всегда ли удается ему это — большой вопрос. А когда удается, то не должны ли мы, посторонние, быть только благодарны капиталисту за его усилия, повторяю, нередко каторжные, обеспечить благополучие капитала? Ведь это наша общая машина! Она работает для нас. В каком бы направлении ни работала (т. е. спички или кружева или консервы и т. д.) — она работает для нас. И накапливаясь, и распадаясь капитал не выходит из службы обществу.
В подлинной действительности дело так стоит: в течение столетий случайным (если есть случайность) подбором пород вырабатывается характер, направленный на приобретенье. С ранних лет он обнаруживает, как и все ясно выраженные характеры, нечто маниакальное. Какой-то дух, какой-то особый бес толкает его на неутомимую работу в одном направлении. Крайне повышенное внимание, крайне подтянутые нервы, способность или мыкаться с утра до ночи по огромному району, или сидеть в конторе за отчетами. Ненасытная какая-то страсть к своему «делу», конечный результат которого тот, что спички дешевеют в двадцать раз, свечи — в десять раз и т. д. Казалось бы, вместо того, чтобы проклинать эту породу капиталистов, следовало бы оберегать ее, как драгоценный продукт природы и если можно — разводить, как породу скакунов или тяжеловесов. Она нужна человечеству, эта порода. Богач действительно есть богатырь духа, если он приобретатель, а не расточитель богатства.
Мне скажут: «Вы забываете, из чего накапливается богатство. Оно накапливается из трудовых крох, из прибавочной рабочей платы, из народного пота». Ну так что же, отвечу я. Именно из этого капитал накапливается, и это вполне естественно. Капитал есть складчина рабочих масс — и такой складчиной остается. Капиталист лишь номинальный владетель капитала, а действительным владетелем всегда остается производящий и потребляющий люд. Если что-нибудь есть антисоциальное в жизни капитала, так это волчья зависть пролетария к капиталисту. «У-у, кровопийца», — шипит пролетарий, провожая зелеными глазами автомобиль хозяина, где сидят нарядные его дочки. Но почему же кровопийца он, а не вы? Если подсчитать точно, то он больше работает для вас, нежели вы для него. В этом автомобиле может быть всего одна тысячная вашей копейки. Все остальное ваша прибавочная плата — в капитале, который общий, ибо работает на всех — и в том числе на вас. Да кроме того, капитал, управляемый капиталистом, даст вам заработную основную плату, позволяющую вам жить прилично (все же приличнее, нежели в курных избах и шалашах ваших предков).
Вы хотели бы лучших условий и вправе хотеть их. Но лучшие условия создаются повышенным трудом, повышенным производством, дальнейшим удешевлением продуктов, т. е. дальнейшим нарастанием капитала. Рабочий скажет: «Мы прекрасно понимаем выгоды капитализма как массового производства и разделения труда, но мы хотим захватить капитал в свои руки. Если капитал общая машина, так пусть же и юридически она будет общей. Долой Ротшильда!» Я не питаю никакой нежности к Ротшильду и его расе, но должен посоветовать осторожность в отношении к природе. Ротшильд не сам явился, а выработан природой. Именно природа поставила его в центре завивающегося вихря богатства, какою-то мистическою точкой, без которой нет круга. Я боюсь, что если вы выдерете из спины позвоночник, как бы не рассыпалось все тело.
Доказано ли, что толпа людей может заменить одного руководителя? Доказано ли, что армия может сражаться без вождя или не подчиняясь ему? Доказано ли, что стадо может пастись без пастуха? Мне кажется, что это не доказано. Наоборот, доказано, что в руках Суворова тот же человеческий материал действует иначе, нежели в руках Совета солдатских депутатов. Я думаю, природа знает, что делает, когда создает два резко различающихся человеческих типа: хозяина и работника. Большинство — работники, меньшинство — хозяева. Вместо глупейшего раздора между ними необходимо согласие, вот и все. Что же делать? Т. е. что следует делать вместо разрушительной войны всех против всех? Я думаю, все благоразумные люди должны стараться не мешать природе, а помогать ея благим намерениям. Если она создала тип хозяина, то и нужно оберегать его, как такового. Рабочие должны зорко присматриваться к своему хозяину: подлинно ли он хозяин. Работает ли он, как вол, от зари до зари? Каким бы демоном, какою бы страстью ни руководился он, но вкладывает ли он всю свою энергию и весь свой гений в свое хозяйское дело? Настоящий ли он капиталист? Если да, то нужно помогать ему всемерно. Он — основной двигатель общерабочей машины.
Но если хозяин — лентяй, мот, фантазер, равнодушный к капиталу, тогда вон его! Он — плохая пружина, плохой рычаг, ведущий к катастрофе. И к себе рабочий должен присматриваться зорко, действительно ли он рабочий? Действительно ли он вкладывает максимум сил в единицу времени? И если да, то имеет право требовать того повышения заработной платы, какое может выдержать производство. Но тут есть одна роковая опасность. Пока хозяин настоящий хозяин, он подвижник своего труда и живет как подвижник, довольствуясь малым, очень малым. Когда работник настоящий работник, он тоже подвижник и тоже довольствуется малым. Остатки и у хозяина, и у работника идут на сложение общей гигантской машины — капитала. Но вот ужас, когда и хозяин и работник делаются не настоящими, когда они начинают думать не о труде, а об отдыхе, тогда сразу перестраивается весь ход вещей. Дух приобретения уступает место духу расточения. Хочется тратить, тратить, тратить. В сознании и хозяина, и работника падает ценность денег и вещей — их хочется разбрасывать, не считая. И это делается иногда с такою же страстью, как накопление. Завивается какой-то обратный вихрь — вроде атмосферы антициклона. Центробежная сила сменяет центростремительную и богатство рассеивается, как дым. Только тогда рабочие догадываются, что разорен не только хозяин, но и они, работники. Нет организующего труд капитала, нет и труда. Силы есть, а приложить их не к чему. От бездействия они глохнут, вырождаются. И вместо подчас общего — благополучия наступает самая жалкая и первобытная нищета…
8 ч. утра. Пишу «для разгулки времени» — лишь со слабой надеждой, что когда-нибудь это пригодится как материал. Пишу потому, что я капиталист мысли и работник слова. В действительности же вот что: вчера пришел инженер Прокопов Леонид Андреевич — принес бумагу, захватывавшую нашу дачу после Гидротехников («с соответствующим вознаграждением» — неизвестно, каким). Когда я сказал, что мы ограблены казной и до такой степени, что мне приходится искать работы, хотя бы простого писца, он предложил мне подать прошение в их управление. Я тут же и написал его. Возможно, что мне найдется работа здесь же, под своею крышей, на 300 р. в месяц. Это было бы чудесно! Под Благовещенье — благая весть. Вчера открытка от Володи — жив, известие об Яше — жив! Слава Тебе, подающему нам жизнь!
26/8.IV, 8 ч. утра. Странствуем по пустыне времени как отдаленные предки странствовали по пустыне пространства: на каждом шагу что-нибудь неведомое, опасное, иногда чудовищное. Первобытная грызня за существование. Люди-звери вместо людей-братьев. А еще так недавно и пустыня времен была культурно заселена племенем на тысячи, на десятки тысяч верст кругом. И завтра… через месяц, и через год вы могли быть уверены встретить по любому направлению, как в пространстве, — мирный, обеспеченный порядок, всюду благосклонный прием и, в пределах вашего кошелька, все виды счастья. Разве это не сама справедливость, когда человек оценивался именно его кошельком, т. е. суммою труда, им или его предками вложенного в общество. Неужели справедливее теперешний порядок, когда сильный без разговоров раздевает слабого, снимает с него всю собственность, как охотник шкурку с пушного зверя?
В старом порядке кроме кошелька, в виде небесного корректива к нему, было еще Христово имя, оценивавшее человека не содержанием кошелька, а пустотой его. «Кто голоден, кто жаждет, кто в темнице, кто в больнице, тот и есть ближний, и ради имени Христова я обязан раздеть себя». Не ближнего, а себя в пользу ближнего. И этот великий корректив все же действовал, боролся с одичанием сердца.
Я не знаю, долго ли мы останемся в новом строе, т. е. в расстройстве древнего, органического порядка. «Товарищи» разрушают единственный благодетельный вид социализма — социализм-аристократизм, заменяя тончайшее органическое строение общества мертвым механическим. И организм-машина, но вся сотканная из парадоксов: из воды, белка, масла, чуть-чуть угля, фосфора, железа, натрия, кислорода и электричества. Что-то невероятное, но оно-то и есть действительность. Мы не знаем, что такое вода, белок, жир, уголь, фосфор и т. д. Может быть это не плоть, а дух или отдельные духи, т. е. боги. Общество живое подобно живому телу — должно слагаться игрою живых стихий, а не по топорному плану каких-то недалеких фантазеров. Социализм развивался правильно, пока во главе его были социал-аристократы, т. е. прирожденные капиталисты, организаторы трудового общества. Социализм гибнет теперь, когда органами смерти овладели социал-демократы, дилетанты социализма, неудачники — как все дилетанты. Как неудачники?!! — вскричат сто тысяч горланов, — это ли не удача, что мы захватили власть в величайшей империи мира? И такую власть, что никто пикнуть не смеет? Такую власть, что вы сами, г. писака, трепещете, доверяя свои мысли интимному дневнику? — Да, отвечу я сотне тысяч насильников: именно это и то обстоятельство, что «никто пикнуть не смеет», и составляет ваше банкротство. Ведь и при Павле I, и при Аракчееве, и при Бироне, при Иване Грозном, никто пикнуть не смел. Ужели же те эпохи можно назвать удачными? Сокровище народное — свободу, нажитую долгими веками, расхитить не трудно, как миллион, брошенный на дороге, но разве это «удача» в приличном смысле слова? «Подождите, мы введем идеальный порядок, когда не будет ни богатых, ни бедных, ни счастливых, ни несчастных». Не знаю, будет ли это вообще и будет ли лучше прежнего, но главное: докуда же ждать? Второй год революции и сплошное разрушение, грабеж, дележ, кутеж, похабная сдача победителю и насилование слабых сильными. Впереди ужасы тридцатилетней войны, голодная смерть, людоедство… Если не выручит какое-нибудь чудо… Боже Отец небесный! Пошли это чудо! Избави нас от глада, губительства, огня, меча, нашествия иноплеменных, междоусобныя брани.
27.III—9/IV. Утро. Немцы, по-видимому, прорываются на Амьен с целью отколоть от Франции то, что им нужно, а именно — берег Pas de Calais до Гавра или до Диеппа. Высадили корпус в Гангэ и идут к Гельсингфорсу укрощать финляндскую революцию. Забрали Полтаву и Екатеринослав, приближаются к Харькову и Курску. Выбивают англичан из Палестины. По всем направлениям немцы работают, заканчивая вновь вылепленную великую Германию. Изнемогают от усталости, но все еще богатырски работают. С восточными дураками так сладились: «Вы пока нишкните, валяйтесь в кровавой грязи, зализывайте свои раны, наслаждайтесь похабным миром, дойдет и до вас очередь». Японцы и англичане высадились во Владивостоке, пока будто бы с полицейскими целями. Америка через год после объявления войны все еще занимается гомеопатией военной: задор большой, а шкуры жалко. Пишу — а в окно глядит солнечное весеннее небо, ласковое и тихое, лицо Отца небесного. Что же ты не защитишь? Вчера в газете прочел из речи Зиновьева (Апфельбаум?), что они, наша власть, продолжают быть «беспощадными» к буржуазии и свой «трижды священный штык не выпустят из рук». Он трижды священный потому, что мы беззащитны. Против немцев тот же ваш штык оказался трижды похабным, не так ли?
28 3/4, 6 утра. Водоноска наша уже побирается по деревням: обошла 20 верст и собрала 10 ф. кусочков. Сапожник купил пуд муки за 100 р. Птицына уверяла, что мешок 41/2 пуда продается за 500 р. Рассказывала (латышка) случай: солдаты отняли мешок муки у бабы. Она вернулась домой и сунула двух ребятишек в затопленную печь. Когда они обгорели, выкинула на улицу: делайте со мной, что хотите. Лучше самой их убить, чем видеть голодную смерть. Итак, голодная смерть уже здесь, она висит в этом бледном небе. Не сказка, не миф. Вчера у детей голова болела от засорения желудка: хлеб ужасный, с мякиной. Пришлось Лекушку уложить в постель, сделать клистир и пр. Глухое, слепое, немое время, израненное, хромое, безумное, голодное. Но какая-то сила жизни побуждает к спокойствию, к ожиданию конца операции. Близкого, потому, что не у нас одних, в народных массах просится вопрос: да стоит ли того старая независимость, мнимый суверенитет народный, чтобы защищать его ценой погибели? Если он привел к ней, он — ложь. Истина — в царстве Божием, в царстве братства. Обманула нас буржуазная свобода. Обмануло социалистическое равенство. Спрашивается, как осуществить братство, чтобы оно не было обманом? Придется взять что-то от свободы и что-то от равенства.
29, 1/2, 8 утра. Вчера у Подчищаловых вечером, бесконечные, тягучие разговоры об оладьях, о том, что будет, если к ржаной муке примешать овсяной, да немного гороховой, да можно ли смолоть овес на тройной мельнице, о рисовых котлетах на постном масле и проч. и проч. Душа ушла, утроба осталась и живет она одна.
Сегодня немцы должны быть в Гельсингфорсе. Французы высаживаются на Мурманск. Англичане и японцы — во Владивостоке. Турки в Карской области. Австро-германцы уже забрали всю Малороссию. Румыния — Бессарабию. Немцы — всю Польшу и Прибалтийский край… Разрушили империю Петра Великого и предоставили развалины народа самим себе. Резня в Бухаре, ужасающий голод в Туркестане, разобрана и истреблена среднеазиатская дорога… Вот что устроила нам главным образом милая Англия, втянувшая славянского дурака в мировую свалку. Чрезвычайно странно было бы при таком грандиозном крушении не погибнуть и моей семье, но в окно бьет небесный свет, солнце золотит деревья и крыши соседних домов и в сердце забирается надежда, чисто детская: есть Кто-то, бодрствующий над тобой, посылающий пути и выходы — пользуйся же ими! Только не противься! Довольно трудно провести гибнущих сквозь продолжительную и страшную катастрофу, в особенности если ты не воспользовался первым, самым счастливым выходом, а именно: еще в 1913 году обратить свои средства в доллары и фунты. Противился здравому смыслу и попал в отчаянное положение…
5 ч. дня. Солнце, весна, жаворонки, грязные вечно милые потоки по улицам. Ходил к Бодаревским — они уже выселились на новую квартиру.
Мысль: если у меня был миллион, то потерял я не миллион, а лишь нужную для меня часть этого миллиона, т. е. 150 тыс. рубл. Остальные 850 тыс. были излишними, и я их не потерял, ибо в сущности (т. е. не пользуясь ими) не имел. Что касается 150 тысяч, возможно, что я не потерял их, если из моего состояния останется около этой суммы или я заработаю, чего не достает. Поэтому отчаиваться было бы глупо. Вторая мысль: уже год, как я вполне свободен от обязательной работы. Что если бы, поверив в Отца Небесного, оберегающего мою жизнь, я жил бы этот год без всяких страхов и тревог? Этот год мог бы назваться счастливейшим в моей жизни, ибо я был вполне господин своего времени (но не места). Не сделаю ли я и в будущем ошибки, терзаясь страхами за будущее? Все пройдет — и жизнь, наполненная радостью, и жизнь, наполненная печалью. Не лучше ли первая, нежели вторая? Не от себя ли зависит — следуя примеру птиц небесных — переживать каждый момент восторженно и благодарно перед Творцом, давшим жизнь? Если этот Творец — Мир, видимый и ощутимый, мои чувства к нему не менее благоговейны, чем если бы я стал разыскивать еще невидимого Бога. Изумительное ослепление: Бог перед глазами, и они еще кого-то ищут!
Как правы, гениально правы были отдаленные предки наши, молившиеся небу и земле и звездам и всем стихиям. Они реально чувствовали присутствие Божие — и не ошибались. А мы, культурные, слишком хитры и лукавы. Не зная мира и не понимая, мы ищем что-то еще более понятное — я творим идола невидимого, будто бы более божественного, чем видимое безмерно великое и могучее Все!
Смотрел на милое личико Гришутки, который в порыве жизнерадостности гримасничал. Олечка находит, что черты дедушки Поль73 у Гриши начинают заменяться понемногу моими. Думал: чудо вечное — другой человек передо мною. Это действительно я, не подобие мое, а действительное мое я. Ведь подобие и есть тождество, если отбросить не существенное и держаться существенного. Все круги, какие есть на свете, в сущности один круг, а все прямые линии в сущности одна линия. Стало быть все люди — мое я. Вот основание бесконечной любви к ним, прощения им, служения им, нежности и ласки… Род человеческий — вот мое истинное я. Все его печали — мои печали, все его радости — мои радости. Какая истина — любовь, какое извращение правды — злоба! То, что злобу мы питаем только к людям — в высшей степени знаменательно. Это злоба к самому себе, отрицание своего я, только какое-то страдальческое. Зачем оно, когда возможно и нужно отрицание своего я радостное и блаженное. Я думаю, период злобы в человечестве проходит: в нем последние муки рождения новой души нашей, зачатой во времена Будды, Зороастра, Христа.
31.III. Вчера зашел к Ильтоновым — старик П. вернулся, его комбинация рухнула, большевики в последний момент испугались заведения армии старого типа (т. е. с дисциплиной и чинами). Несчастный мой Яша опять теряет даже надежду найти место. А мож. б., он уже давно на месте, но не пишет мне ни строчки. Как будто скрывается, прячется, и даже Л. И.74 пишет крайне глухо — «был», а что с ним — ни гу-гу. Ну, что же мне делать! Знаю, что крайне трудно, но и тут трудно. Ехал бы сюда, имел бы «кушетку» и стол, какой ни на есть.
Оглядываясь назад, всегда вижу, что предчувствовал верно, видал издалека, соображал отчетливо, но только мешкал в последнем решении, чисто практическом и эгоистическом. Не хочется себя терзать бесплодным раскаянием, тем более, что личные мои ошибки до того связаны с мировою и общенародною катастрофой, что по справедливости и моя оплошность заслуживает снисхождения.
Сейчас серое утро, а последние два дня солнечные, почти жаркие, снег быстро тает, и в городе, и за городом гремят ручьи.
Глубокое проникновение мыслью, что все относительно: все — бедность и все — богатство, все — счастье и все — несчастье, смотря по тому, как отнестись: с довольством или недовольством к этому. Вся мудрость в том, чтобы не преувеличивать зла, а всемерно преуменьшить его, не давая злу доступа в свое святое-святых, где душа покоится в Боге и в блаженном согласии с Его волей. Больно, холодно, обидно — ну да, приходится пережить это, и нужно превратить возможно быстрее эти состояния или в обратные — в здоровье, тепло, любовь, или в безразличные — в привычку, в забвение, в глубокое презрение, при котором «все равно».
Вчера на улице подошел ко мне высокого роста старик в шведской куртке и спросил, я ли владелец этой дачи и переезжает ли ко мне Приют беженцев. Оказывается, какой-то полковник Соболев ликвидирует свое управление и уезжает в Киев. Мой поклонник и проч. Старик, пенсии нет, средств никаких, жена и трое детей. И не теряет духа, смотрит бодро на жизнь, собирается работать… Да и вообще, разве не все теперь несчастны? Разве не большинство несчастнее меня? Несчастнее уже тем, что у них нет и тех обломков от кораблекрушения, за которые цепляемся мы. У меня все-таки есть немного и физического и нравственного здоровья, немножко мудрости, оценивающей истинное благо и мнимое, немножко способности рассуждать прежде чем отчаиваться. Глубокая благодарность Богу за мое сравнительное бесстрастие. Свободу от физических пороков, свободу от привязанностей к вещам и к богатству. Как показывает опыт этого года, я не только не повесился и не отравился, потеряв миллионное состояние (бедный Вячесл. Гайдебуров75 отравился, проиграв 15 тыс.!), но и чувствую себя пока почти спокойно. Временами охватывает раскаяние — почему не сделал того-то, но лишь редкими моментами. Какой-то благородный во мне дух ведет всю свору остальных душ довольно твердою рукою, не давая им разбредаться и производить бесчинства. Этому благородному духу — мож. быть, унаследованному от прабабки Дарьи, прожившей 115 лет, — вручаю свою судьбу. Веди дальше и властвуй. Оставайся выше какофонии обстоятельств и храни в сердце божественную музыку, к-рую ты слышишь. Разве ты не слышишь пенье ангелов? На остальное не трать внимания.
1/14 Апреля. 1918. Дожил до апреля! Часть голодного периода, хотя не самая острая, пережита. Благодарность живому Богу! Мне кажется, что медленно, но верно в меня возвращается вера, детская вера в Бога, но просветленная всем сознанием жизни. Что я давно верующий (и м. б., всю жизнь был им) мне доказала перечитанная мной с удовольствием своя же статья 1912 г. «Что такое сатанизм?». И даже в дневнике от 1880 г. нашел мысли, которые признаю своими и теперешними по зрелости мыслями. Чего не бывает на свете: может быть, в отдаленном будущем найдется праздный человек, к-рый заинтересуется нашей эпохой и в грудах печатного мусора где-нибудь в Британском музее найдет мои статьи. Прочтет их, соберет из них ценное и еще раз даст мне имя и жизнь. У каждого народа судьба Израиля, сначала избранного, выведенного из Египта, затем долго блуждавшего, вытеснившего падшие народы из Ханаана и затем попавшего под власть римлян. У каждого народа перед падением были свои пророки. Я один из русских пророков — на манер Иеремии, предсказавшего гибель Иудеи и дождавшегося своих предсказаний. Многие мои предчувствия исполнились с поразительной точностью (даже год войны — 1914 — был предсказан в августе 1912 г.).
2/15.IV. В Москве большевики подавили вооруженное восстание анархистов, взяли в плен 600 человек, пулеметы, броневики, винтовки и пр. Событие важное: а) начало вооруженной борьбы между крайними партиями, б) более умеренная — одолевает, в) при дальнейшем расслоении она должна будет невольно опираться на правую половину общества, т. е. понемногу возвращаться к старой государственности, основанной на гражданском праве. Большевизм и буржуазия имеют общим коэффициентом не одну букву Б, но и ту внутреннюю силу, которая называется сознанием блага общего, в то время как анархисты, в качестве крайних индивидуалистов, совсем уже оторванные атомы и знать не хотят никакого общества. Последнее однако существует и дает им отпор наиболее острым своим углом ближайшим к их башке.
За анархистами-индивидуалистами очередь коммунаров, а затем в самом большевизме неизбежна перестройка по общему типу власти и возвращение к здравому смыслу природы, т. е. к признанию ее права на самоопределение. Поймут наконец, что социальный вопрос не новость, что он всегда решался и уже разрешен, в том смысле, что дележ имущества уже делался и делается единственным приемлемым для грешных людей способом — путем свободного соревнования и уважения к праву. Право есть признание приза, достигнутого при соблюдении договорных условий. Люди — бесчисленные пружинки разной упругости и величины. Пусть каждая сжимается и разжимается сколько может, и в сумме получается т. н. буржуазный строй. Социалисты же хотят всем пружинам приписать одну упругость и связать энергию общим барьером.
Большевикам тем более необходимо искать поддержки в буржуазном строе, что 1) последний оказался естественнее, проще, прочнее и сильнее книжной фантазии, сложившейся в подполье, 2) и врагов у большевизма оказалось больше, чем они рассчитывали. Кроме дряхлого Николая II, считать приходится Вильгельма II, что «много хужее», как говорят «товарищи». Вильгельм уже в Нарве и Выборге. Фердинанд в Харькове и под Курском, японцы во Владивостоке, китайцы в Благовещенске и т. д. Друзья и союзники ненавидят большевизм не меньше врагов, англичане и французы — на Мурмане, румыны отнимают Бессарабию, Кавказ отломился, в Туркестане невообразимый голод и резня. Как ни слабы буржуазные силы, однако даже разбитые Семеновы76, Дутовы77, Корниловы78, донские казаки (2-й округ) все еще не сдаются. По всей России маленькие восстания против советской власти, и даже кругом нас торопецкие, крестецкие, новоржевские, боровичские, демянские и пр. «беспорядки». Отобрали землю у помещиков, но ее оказалось не так много, а главное — она оказалась, к удивлению мужика, тем, что она есть — землей, а вовсе не хлебом и не готовыми деньгами. С землей еще нужно повозиться, поломать спину, к прежнему труду прибавить двойной и тройной, чтобы нажить что-нибудь. А мужики мечтали о готовеньком. То же и заводы. Отобрали заводы, остановили главный их двигатель — капитал. К изумлению рабочих, заводы оказались именно тем, что они есть — заводами, а вовсе не заработной платой и не складом готовых товаров.
Около безмолвного, остановившегося завода приходится изрядно почесать затылок. Нужно опять ломать горбы, вставать по гудку, выходить на работу, а главное — где взять топлива, чтобы растопить топки? Где взять материала для обработки? Где взять сведущего и заинтересованного хозяина, к-рый ночей не спал бы, а все обдумывал бы, как изловчиться и где достать все необходимое, включая деньги для субботней раздачи рабочим. Фью-фью! Денег-то и нет. Стоят дураки перед холодным, глухонемым заводом, неподвижным как труп. Что в нем толку? Начинают прозревать, что они его зарезали — и он застыл. Ах, чтоб тебя! Стоят часами, днями, неделями и чувствуют спазмы голода, расходуя единственный жалкий капитал, унаследованный от запасливых предков — матерщину. Этим богаты, но только этим… Большевизму одно спасение — возвращаться со сконфуженной физиономией, к старому порядку, убедившись, что вина последнего не в том, что он был старый порядок, а в том, что он был старый беспорядок. Будь он порядком, он был бы вечно юным, как все упорядоченное и законченное.
Поучились бы у природы. Свои изношенные формы она не вычеркивает из жизни, а только обновляет, т. е. повторяет в первоначальных заданиях. Наши же пошехонцы хотели бы так: сломался паровоз — к черту железные дороги! Сломался аэроплан — к черту воздухоплавание! Испортилась динамо-машина — к черту электричество и т. д. А главное, если голова ближнего не в порядке — долой голову ближнего! Право, при всем скромном мнении о своих умственных силах, приходится краснеть за свою принадлежность к подобной человеческой породе. Если бы животные могли прознать, что совершается в сословии людей, они захохотали бы, как олимпийские боги.
Немцы взяли Армантьер. Англия, по-видимому, в панике. Ллойду Джорджу79 приходится спешно вопить о помощи у колоний, объявлять набор в самой Англии, клянчить у Америки. Но стало быть через 3 3/4 года война Англии не в силах была развить те средства сопротивления, которыми угрожала. Стало быть, «3-х миллионная» и даже «4-х миллионная армия» ее — пуф.
Стало быть, вся эта проклятая война была задумана Англией в расчете использовать русское пушечное мясо. Как верно сострил Витте80 в начале войны, «Англия будет сражаться до последней капли русской крови». Россию та же глупая Англия обессиливала, сколько могла, вытягивала кровь ее турецкими и японскими штыками, Россию Англия не изучила, не вооружила, не укрепила, а только и сумела, что толкнуть варвара на верную смерть. Он повержен, несчастный Скиф, — и подлый англичанин бледнеет теперь, оставшись один на один с жестоким тевтоном. Великая раса, что и говорить, но сколько подлости и даже глупости у их руководителей. До чего прав я был в своей ссоре с корресп. «Times» в 1915 г. и в записке, к-рую хотел напечатать в «Times». Не напечатали бы, скоты. Они — французы и англичане — спекулировали на гибели России, — мож. б., придется пожалеть мне об этом. Лучше бы, господа хорошие, не драться вовсе, лучше бы не задирать немцев и дать им в разделе земного шара справедливый пай. Я писал об этом в 1912 г. и писал бы несравненно громче, если бы дурак М. Суворин81 не висел у меня на руках и ногах, отстаивая — о идиот! — роль России, как защитницы славянства, обязанной будто бы бороться с немцами… О, идиот! Что-то он чувствует теперь, сидя на огороде в Туапсе? Рад, небось, если еще есть краюха хлеба, да чашка щей.
Читаю Евангелие: «Любите врагов ваших, благословляйте ненавидящих вас». Христу самому было не под силу любить фарисеев и он проклинал их. Лицемерие — подделка под добродетель — нестерпимее всякого греха. Проклинал Христос и книжников, не любил богатых, не любил даже собственной семьи. Запретил кого-либо на земле называть отцом своим, повелел бросить отца и мать, братьев и сестер, дабы идти с проповедью… чего? Чего-то весьма неопределенного. С проповедью нищеты и праздности, веры в то, что Отец небесный дает насущный хлеб, хотя бы не сеять его, не жать. Напрасно думают, что благовестив Евангелия — в учении любви к ближним. Учение любви — деталь, взятая из Ветхого Завета или у ессеев, как нищета — у евионитов82. Суть же благовестил — близкое наступление нового царства — царства Божия, для которого желающие вступить в него должны очиститься, сделаться праведными. Суть — в физическом истреблении нечестивых, как было в дни Ноя, причем предполагалось утопить их в океане огня, а праведных слить с ангелами в царстве Божием!
3 (16) IV, 4 ч. ночи. Две мысли, чтобы не забыть: 1) Для счастья нужно любить врагов своих не потому, что их стоит любить, а потому, что не стоит не любить. Любить нужно со всеми их недостатками, хотя бы абсолютно неисправимыми. Врагов нужно любить, как собак любят: существа другой природы с противными свойствами — однако, как иногда к ним привязываются. 2) Надо всегда помнить, что несчастье производит не та злоба, к-рую к нам чувствуют, а та, которую мы чувствуем. Первая нами не ощутима, стало быть, ее нет. Вторая ощутима и только она заставляет страдать. Ее нужно выбрасывать из себя как случайно проглоченный яд. Секрет праведности — не чувствовать зла: только при этом условии возможна и любовь к врагам. Но чтобы не чувствовать зла, нужно тренировать себя на том, чтобы соскальзывать с каждого момента недоброго чувства в доброе, как соскальзывает маховое колесо с мертвой точки. Я заметил на своих занятиях с детьми. До чувства бешенства доводит тупое невнимание к самым иногда ясным вещам, но стоит соскользнуть с этого момента бешенства, вглядеться пристально в природу, т. е. в милое личико той же Лёки (она особенно умеет возмущать полнейшей резиньяцией ко всему, если ей не хочется заниматься), — как тотчас (мгновенно) остываешь, находишь другую, не мертвую, а живую точку зрения, с которой ясно видишь правду вещей, как она есть. А правда такова: ребенок есть ребенок, и этим уже все сказано. Ребенок еще не доразвился до понимания, до охоты понимать, до желания понимать. Ребенок необыкновенно мил именно тем, что тебя бесит. Ergo, беситься нечего и в самом деле — вспыхивает обратное чувство — нежности и ласки. Соскальзываешь со своей, ошибочной точки зрения на его уровень, истинный (ибо он — факт). То же рассуждение применимо при столкновении со взрослыми людьми. Они, допустим, злы, коварны, глупы, развратны и т. д. Чуть возникает чувство возмущения этим, спеши вглядеться в них пристально, и будто ты никогда их еще не видел. И ты увидишь, что это люди в худшем случае то, что ты видишь, т. е. злые, коварные, глупые, развратные. Но стало быть это их природа, и что же тут возмущаться? Смешно было бы возмущаться собакой за то, что она покрыта шерстью, бегает на четырех ногах, лает и т. д. Смешно негодовать на паука, или змею за их наружность или внутренность. Можно (и должно) остеречься, увидав яму или змеиное жало, но смешно сердиться на яму, на змеиное жало, на язык злого человека или на его характер. Злое чувство есть протест против Творца, и наказание за этот грех — в несчастии чувствовать это злое чувство. Когда-то мечтой моей была высшая праведность. Позже и мудрость. Бог, объемлющий меня и проникающий до глубины жизни, перестрой меня, переработай, дай силы быть искренно и естественно добрым. Делаю некоторые успехи в этом.
Немцы довели коллекцию трофеев со дня наступления до 112 000 человек пленных и 1500 орудий. Похоже на разгром и начинающийся прорыв к Амьену и Диеппу. Немцам есть расчет теперь бросить все на карту, чтобы закончить войну раньше прибытия американской армии. Англо-французы это чувствуют и, вероятно, стягивают все, что могут, чтобы остановить напор немцев. Сумеют ли? Если сумеют, немцы опять впадут на целый год в каталепсию для обновления сил, и тогда, чего доброго, они проиграют. Если же немцы разгромят англичан, то возможно, что французы побегут в панике, как наша армия, и поднимется народный бунт, то «накаливание от удара» и взрыв, о к-ром я писал уже.
Тогда к Илье-пророку «Брестский мир», м. б. заключенный во французском Бресте. Как прорвавшееся извержение вулкана, немцы, может быть, двинутся на окончательное завоевание разбитых стран — по примеру отдаленных предков. Души вестготов, бургундов, лангобардов, франков снова повлекут их к власти над ослабевшими соседями для оплодотворения их мужским началом — мужеством (ибо общая причина слабости и упадка народов — женственность, преобладание женских душ, трусость — социальная и нравственная).
Почти неизбежно нашествие этим же летом немцев и на Валдай, так что едва ли стоит загадывать о будущих жильцах, и о городской работе у инженеров и т. п. Добравшись до Малороссийского хлеба, немцы, чего доброго, доберутся и до Сибирского. Погибнем мы или, нет? Отец небесный, скажи!
Вечер. Сегодня открытка от Гани-дворничихи: дом возвращается обратно, обе квартиры наши сданы, приходили снимать покос. Не первоапрельская ли это шутка? Большая радость: все же хоть маленький доход. Был у Цауна: обещал и сам расплатиться, и сказал, что в Инженерном Управлении решили свободного помещения нашей дачи не уступать никому. И здесь, стало быть, маленькая поддержка. Намеки на возможность получить какое-нибудь место — или в управлении, или у Ильтонова, к-рому поручается формирование Красной армии. Немножко как будто отлегло от сердца. И даже в хлебном отношении какой-то просвет. Есть надежда не помереть с голоду — если, конечно, будут деньги. Возвращаясь от Цауна — великолепный солнечный день — благодарил Создателя, глядя на солнце, и еще раз ощущал — как все чаще и чаще приливы глубокой уверенности в то, что Промысл есть, что живой Бог, создавший нас, печется о нас — сколько в нас остается чистоты и праведности, физической и душевной.
4/17.IV.1918. День ангела отца. Да пошлет Господь душе его покой, блаженство, радость, которых не доставало ему при жизни. В честь отца записываю мысль, края преследовала вчера:
1) Главное несчастье жизни озлобленность, вызываемая ближними, тот огонь адский, к-рый они воспламеняют в нас вольно или невольно.
2) Помните, что он воспламеняется в нас ими большею частью невольно, иногда даже рукою дружественной, рукой невинного ребенка.
3) Помните, что этот огонь адский воспламеняется и горит, благодаря не столько поджогу, сколько горючести, т. е. свойствам нашей души.
4) От нас меньше зависит поджог, чем горючесть, но нужно ослаблять и то, и другое. Как?
5) Упражнением в созерцании душ, постепенною привычкою закрывать свои глаза на все в них дурное и открывать глаза с пристальным вниманием ко всему хорошему.
6) Мне давно известен хорошо действующий рецепт против несчастной влюбленности: закрой глаза на все хорошие качества любимого человека ж внимательно сосредоточься на дурных. Гипноз очарования постепенно будет проходить. Потерявшая равновесие душа вновь найдет его.
7) Обратный рецепт следует применить в отношении всех остальных ближних. Тут мы обыкновенно теряем равновесие влево, т. е. видим преимущественно дурное и этим дурным заслоняем для зрения хорошее. Поэтому:
8) Каждый день с утра до вечера практикуйся в величайшем из искусств — приводить себя в очарование всем, что есть в мире хорошего, в особенности в очарование хорошими качествами ближних.
9) Только этим способом можно поднять в себе и в людях основной фонд счастья — «в человецех благоволение» и мир на земле.
10) Но это будет обман, нас возвышающий, скажете вы. Нет, это будет истина, нас спасающая. На человека гляди, как на кучу сора, где вместе с пылью и грязью затеряны драгоценные жемчужины. Будь равнодушен к пыли и мусору и ищи жемчужины. Они-то и есть содержание кучи, которым определяется истинная для тебя ценность человека.
Если бы мои бедные и несчастные родители знали эти ясные для меня истины и с детства практиковались в них, они были бы глубоко счастливыми людьми даже в нищенской обстановке. Не было бы никаких ссор. Против огня геенского — злобы — они были бы защищены, как неопалимая купина, благодатью Божией, к-рая называется любовью, искренней расположенностью к людям и Богу. Еще мысль, посвящаемая родному праху:
11) Зачем нужно «любить Бога всем сердцем своим, всею крепостью своею, всем помышлением своим»? Затем, что Бог есть окружающий и проникающий нас мир, к-рый имеет открытую нам наружность и скрытую внутренность, таинственную, живую, волшебную. Равнодушие к Богу-миру есть окружение себя холодной смертью.
Любовь к Богу-миру есть окружение себя блаженством. Как великий музыкант нащупывает в клавишах рояля восхитительные звуки и оттенки звуков, мелодии и аккорды, так влюбленная в мир душа извлекает из него столько нежности и восхищения, сколько вместить может. Вот оно, «Царство Божие, которое внутри нас»: оно — вне нас, если мы сумеем перевести его внутрь нас. Весь вопрос счастья — коллекционировать хорошее, что есть в мире, в душе своей и избегать дурного.
5/18 IV, 3/4 6-го утра. На бледно-синем небе розовые, освещенные солнцем тополя в окне. Привет тебе, солнце мира, Отец мой!
Предыдущая мысль (о любви к Богу) была бы недокончена, если бы не прибавить, страстная любовь к Богу есть в то же время истинная любовь к себе, ибо ты и Отец — одно, ты — та часть Бога-мира, через которую он живет в тебе и действует, твое спасение (осанна), твой промысл. А так как всякий ближний твой воистину есть ты сам (tat twam asi[15]), то отсюда ясно неразрывное сплетение и этой троицы: Бог — я — ближний мой. Соединенные любовью эти три точки единой сущности дают истинное бытие, т. е. благородную драму существования. Одиночество не жизнь, жизнь — повторение себя в пространстве и времени, в божестве и ближнем, это повторение без любви дает боль и смерть, с любовью — блаженство и вечное бытие. Помоги мне, Отец, оставаться на высоте этого, как я думаю, небесного понимания!
Наш милый петушок поет тонким голосом на дворе. Его хорошенькие жены (к сожалению, их осталось две или три) несутся вызывая умиление у всех нас. Несется собственно он (они через его посредство), но о нем никто не вспомнит. Нужды нет: он весело поет навстречу солнцу, ибо знает, что делает. <Нрзб.> Так и мыслитель: он может оставаться в тени, но жизнь, созревшая в его мысли до истины пробьется и оплодотворит умы.
Проснулся с сознанием того, что я плохо сделал, приехав в Валдай, совершенно закупорившись от горожан. Пришлось все-таки откупориться для некоторых, но, мож. б., не для лучших, причем кроме большой любезности, почтительности, готовности служить я ничего не встретил. Наперекор обычаю первые сделали мне визиты — сосед Вахрушев, предводитель дворянства Завалишин, председатель земского управления Дубинин, член земельной устроительной комиссии Гримм, заведующая детской колонией m-me Вагер, Птицыны, Подчищаловы и пр. Следовало, не навязываясь, познакомиться со всем городом на основании 1-го правила мудрости и знать окружающую обстановку. Без этого невозможно 2-е правило мудрости — извлекать из дурного хорошее — и для себя и для ближних. Прошлой осенью ко мне обращались купец Якунин, Оранжереев (городская голова), Бартошевич (инженер), с просьбой помочь им наладить местный листок «Валдайская жизнь». Я долго отказывался и дал лишь одну заметку (о Сухомлинове83) как раз накануне реквизиции газеты и отобрания типографии «товарищами». Если бы я пришел вовремя на помощь и сказал бы «Господа, вы не журналисты. Позвольте мне взять ваш труд на себя», — может быть, мне удалось бы охранить газетку от ошибок, ее погубивших, от сплетен и инсинуаций, озлобивших Нагорского и еще кое-кого. Газетка совершенно чистая, безобидная, казалась бы для многих пресной, но лучше чистая пресная вода, чем загаженная водостоками. Такая газетка одной перепечаткой всего существенного из столичных, крайне дорогих и недоступных изданий могла бы оправдать себя, сверх того я имел бы маленькую аудиторию, маленький огород для посева моих мыслей. Теперь я ищу труда, т. е. готов быть простым писцом в инженерных управлениях за 300 р. в месяц, но, мож. быть, мне платили бы те же 300 р. за ведение газеты, не требуя никаких расходов. Не предложить ли эту мысль новому городскому кооперативу? Вчера у нас битых четыре часа сидел молодой Ильтонов (поручик-авиатор с двумя контузиями), приклеивал резиновые подошвы к детским сапогам. Другой офицер — Цейховский — лично занес газету «Новый Век», к-рую получает его дядя Косаговский, бывший вице-губернатор: доставляет нам ежедневно. Ильтонов сам по себе в санках привез несколько пудов хлеба от Митрофановых. Решительно все вокруг — В. В. Подчищалов и его родные, Якутины, Митрофановы, Бодаревская, фон Францы, Хаджиметов и др. все чрезвычайно предупредительны к нам и любезны, как это было до войны со стороны очень многих наших знакомых, не пользовавшихся от нас абсолютно ничем. Ясно, что люди лучше, чем принято думать, и надо пользоваться этим хорошим, не парализуя его своим равнодушием или отчуждением. «Остерегайтесь людей», — говорил Христос (раньше Гамлета), но это относилось к заведомо дурным людям, точнее к дурным отношениям человеческим.
6 (19).IV, 6 утра. Во сне видел, будто получил какое-то место в гавани — смотреть, чтобы не ездила публика с огнем, что-то в этом роде. Стало быть, робкая душа моя серьезно озабочена о том, как пропитать себя и семью в недалеком будущем. А Бог? — воскликнул бы простой верующий. Если бы дойти до слепой веры в зрячий промысл Божий, до веры ребенка, твердо знающего, что грудь матери тут где-то около рта — можно бы быть спокойным. Однако и ребенок неспокоен. В него вложена забота, способность поворачивать головенку вправо-влево и кричать. Новорожденный ребенок уже сердится, сопит, кряхтит, требует, понукает своего Бога. Ты не новорожденный, и можешь быть спокойнее: мать здесь и во всяком случае недалеко. Бог — народившая тебя мировая среда — здесь и никуда уйти не может. Ты уже рожден приспособленным к бытию. Тебе кажется, что ты тонешь в разбушевавшемся океане. Но в тебе есть определенный удельный вес, плавучесть — и сообразно им ты едва ли опустишься на дно. Ну, а если опустишься, стало быть подошел блаженный во многих отношениях миг небытия.
Немцы уже в Биоркэ[16], в нескольких часах от Пб. Недаром болело мое сердце еще в те годы, когда я кадетом плавал и высаживался в Биоркэ. «Березовые острова» Петра Великого. Поэма возрождения России, заря нашего исторического величия «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн». Если б не пьяница был и не развратник, то великие думы не пошли бы теперь прахом. Прожил бы еще 25 лет, успел бы доработать все, что начал и задумал, успел бы оставить национальную династию — не от потаскушки-пьяницы, какой-то латышки, что бросило Россию в тяжкие переживания двух веков. В 1/2 столетия мы могли бы догнать и опередить во многом Европу — и обязаны были это сделать, если бы Великий Петр не был Петром маленьким. Не уберечь себя на такой высоте! Это было пророчество для России теперь сбывающееся…
Немцы буравят англо-французский фронт, пробивают тоннель в гранитной толще живым человеч. мясом. Самое естественное — опять каталепсия на 3/4 года, опять поиски наименьшего сопротивления на Востоке, т. е. дальнейшее занятие России. Прежде войны — войны армий — можно было окончить, как поединок, при первой крови. Теперь война народов — как борьба двух разбойников, вовсе не рыцарей, требует последней крови: т. е. общей смерти.
7/20 апреля, 6 ч. утра. Опять солнечное утро, к-рое начинаю благодарностью за счастье видеть его. Мысль, с к-рой проснулся: война — это нейтрализация национальностей, проникновение их друг в друга и окончательное погашение. До тех пор, пока сода, кислота, негашеная известь, вода и пр. будут фабриковаться природой, они при столкновении будут шипеть, бурлить, нагреваться до взрыва и т. п. Настал момент окончательного (благодаря пробившимся путям) смешения и налицо — мировая война. В нашу сторону, как слабой соды, процесс почти закончился. На западе еще нет, но могущество путей сообщения (до «Колоссальных» пушек, обстреливающих Париж, включительно) делает войну неизбежной до конца. Смотреть на пушки, пулеметы, подводные лодки, удушливые газы как на пути сообщения — мысль оригинальная, я нигде ее не встречал, но ведь действительно это пути прикосновения друг к другу, такие же и, м. б., более действительные, чем международный обмен.
Поцелуй и пощечина одинаково пути сообщения, и вторая соединяет часто крепче, чем первый, хотя бы не радостью, а общим страданием. Неизвестно, какими выйдут народы после взаимной обработки друг друга войною. По логике великих войн за последними следует долгий мир. М. б., мы накануне вечного мира и тогда все жертвы можно простить и примириться с ними. Ужас истребления во всяком случае так велик, что мировая война дает могучий толчок желанию вечного мира, т. е. изобретению средств к нему. После 500-летних войн Рима наступил наконец pax Romana, во время к-рого обескровленное человечество, несколько отдохнуло. Но настоящий pax orbis наступил не раньше эпохи Карла Великого, когда сода соединилась с кислотой, цивилизация с варварством, погасив друг друга. Но и это продолжалось недолго. Вследствие разоблачения, вызванного пустынностью и непроходимостью Европы, опять начались образования отдельных национальностей и борьба между ними. Мы донашиваем эпоху смешения, переживая общий взрыв. Он и есть кончина старого мира и пришествие нового. Возможна одновременная классовая борьба под девизом социализма и анархизма, и если в конце концов останется что-нибудь после ряда бурных реакций, то это «что-нибудь» должно напоминать нейтральные помои в химическом ведре. Дробление жизни, дробление мировой воли в исчерпывании мелких и бесчисленных возможностей сменится или общим обессилением воли, или примирением ее в себе. Испытав все, дух человеческий найдет, что все суета и томление духа, ничего нет нового под солнцем. Далее — дремота, варварство, одичание — или китайский застой, т. е. остановка на очень высоком уровне достижения.
Моя личная маленькая мечта — отойти от большой дороги, где бешено мчатся экипажи и автомобили, и не быть растоптанным с семьей в общей свалке. Как Василий Андреевич84 удалился когда-то в Полубеево, и никто не мешал, кроме дурного характера, создать там рай земной — так и я в Валдае. Если хоть немного улучшатся общие условия, т. е. настанет эра ежедневного труда и порядка, мне лучшего не нужно, чем этот старый дом и сад, где можно развести большой огород, способный нас если не прокормить, то подкормить весьма существенно. К сожалению, у меня к хозяйству и физическому труду нет и никогда не было никакой склонности. Потомок жрецов и воинов, я не унаследовал никаких свойств предков кроме отвлеченной работы мозга в области философии и политики. Ломать себя бесполезно, — по правилу: извлекать из дурного хорошее, нужно и в будущей эпохе стараться извлечь что-нибудь полезное для семьи из моего публицистического таланта, а не какого иного. Как только будет хоть немного обеспечена свобода слова и почтовое сообщение, мне нужно, сидя в Валдае, издавать маленький «Дневник писателя», те же «Письма к ближним», к-рые может быть накормят детей моих лучше чем 3/4 десятины огорода.
Убеждаюсь — в пучине бедствий — что счастье всегда возможно, всегда близко, при единственном условии изгнать из себя демонов несчастья, к-рых легион и общая фирма к-рых — дурной характер. Боже мой! Боже мой! Изгони этих бесов в какое хочешь Гадаринское стадо85, лишь бы мне очиститься и вернуться в дом свой, к милым детишкам, к природе, к наслаждению самим собой. Вчера на минуту почувствовал влюбленность в чудную женскую душу, в Екатерину Текстон, мать Гете (читал Льюиса)86. Если она была такая, какой описывает себя, — это мой идеал человека: существо довольное, любящее всех, веселое, великодушное, беспечное, идущее к всем навстречу. «Порядок и спокойствие», «Я никогда не откладываю свои дела, и если мне предстоит что-нибудь неприятное, то иду ему прямо навстречу и проглатываю черта, даже не посмотрев на него». Гениально! «Я люблю людей, и это каждый чувствует, и старый, и малый. Я живу без претензий. Никогда не осуждаю, всегда ищу в людях хорошее, а дурное оставляю на долю Тому, кто создал род человеческий и знает, как округлить углы. Вот таким образом я делаю себе жизнь счастливой и приятной». Прямо откровение какое-то, хотя все мысли давно известны. Это исповедание чистой, девственной до старости души человеческой. Господи, какое бы безмерное было счастье в свое время найти себе такую Катерину — Елизавету Текстон — и соединиться с нею. Может милая моя Анюта87 была такая, и я безумец был, не сблизившись с нею до брачной связи. Она была дочь добрейшей женщины и умного, хотя злого отца, была умна и добра. Зачем умерла она! Вероятно, мы, явно тяготея друг к другу, кончили бы браком (как тосковал я, когда она умерла, как жалел ее!).
Вчера в «Вешних водах» прочел статью Голлербаха88 о Розанове89и поражен был многими параллельными чертами наших биографий.
| Он | Я |
| Происходит из духовенства | Тоже |
| Отец его был мелкий чиновник | Тоже |
| Мать из дворян Шишкиных | Тоже из Шишкиных |
| Гордилась своим дворянством | Тоже |
| Была сурова с детьми и заботлива (и волевого характера) | Тоже |
| Глубокая бедность в детстве | Тоже |
| Читал «Училище благочестия»90 | Тоже |
| Шел в отворенную дверь, не делал выбора | Тоже |
| Чувство бесконечной слабости | Тоже |
| Отвращение к школе | Тоже |
| Отношение к христианству | Тоже |
| Служба Государственной службе 13 лет | Тоже (14) |
| Его вытащили (Страхов91) | Тоже (Гайдебуров92) |
| Не сразу привился | Тоже |
| Работа в «Новом времени» | Тоже |
И годами мы почти однолетки (он на 3 1/2 года старше меня), и даже некоторые мелочи удивительны: Перцов93, одно время увлекавшийся мной и затем им. У него пятеро детей и у меня. У него жена за вторым мужем и у меня. У него жена с дочкой от 1-го мужа и у меня. У него друг О. А. Фрибес — и у меня и т. д. Литературно мы очень не схожи, но есть и поразительные совпадения без заимствования. Я думаю, он обострил свой гений и затемнил его умышленным натаскиванием себя на оригинальность. Сначала хотелось быть особенным, выдвинуться из толпы, быть замеченным.
Это некрупный бес, но все же нечистый, и поселившись в человеке, он овладевает душой прочно до психоза. Голлербах говорит, что психиатры считали Розанова полусумасшедшим и что он психопат. Обо мне я не встречал таких мнений — наоборот, почти все меня считают умным, рассудительным человеком, и сам я считаю себя рассудительным тоже до своего рода психоза — до резонерства. Зато меня гораздо реже называют гениальным и великим (хотя называли! И даже писатели сами талантливые, как А. С. Суворин94 или одесский теософ Е. Е…). Несмотря на то, не завидую ему. Читаю — т. е. начинаю читать Розанова всегда с интересом, но редко оканчиваю с удовлетворением. У него диссоциация мысли, раскрытие ее с разложением, как у некоторых сильно реагирующих металлов (например, калий). Или, подобно сере и фосфору, мысль его изомерна, имеет не только кристаллическое (как у меня) строение, но и аморфное. Неужели мы с Розановым совершенно будем забыты? Он — нет, хотя бы ради психопатического своеобразия, я — да, ибо просто небездарными публицистами хоть пруд пруди.
8/21.IV, 6 утра. Вчера полное отчаяния письмо Яши: исхудал, кожа да кости, ищет места, закидывает прошения повсюду, везде отказ, на место писца — 300 р. идти, по-видимому, не хочет, проедает свои и Ликины вещи (кольцо, брошку), платье и т. д. Только и умеет в 30 лет! Ясное дело, что человек не сильный, не умеющий приспособиться к изменившимся и часто меняющимся обстоятельствам, стало быть по Дарвину — обреченный на гибель. Только и умеет, что кушать ресторанные закуски (вместо щей и каши), скоблить лицо бритвой, притираться, душиться, охотиться за тротуарными дамами и читать газеты. Когда получал много, все тратил, не отказывая себе принципиально ни в одной мелочи (еще, мол, буду ли жив, Бог весть, а теперь по крайней мере поживу!). Никаких сбережений, напротив залезанье в долги, неплатеж за комнату, т. к. по какой-то оплошности законов можно будто бы не платить. Папиросы, пиво — усвоенные в эпоху, когда есть нечего. Не знаю всех многосторонних его отношений, но известные мне случайно — отталкивающи. Предлагаю ему 2 выхода: или ехать сюда в предположении, что как-нибудь прокормимся, или занять место нашего дворника в Ц. Селе (250 р. и готовая квартира). Пишу записочку к Каюпину для него. Тяжело погибать, но приходится всей нашей интеллигенции идти ко дну — и уже идем туда.
1/2 дня. Дивный солнечный день; тепло и тихо, лежу в гамаке, наслаждаюсь, точно в царстве небесном. Утром читали с детьми Евангелие, письма Яше и Лидии Ивановне, относил на почту и теперь блаженствую. Читаю «Жизнь Гете» Льюиса — недоволен ею, но кое-что новое, а именно дурной характер Гете в молодости и развратная его жизнь, не помешавшая дожить до 82 лет! Сейчас подлетела оранжево-черная бабочка и села на край гамака, чуть-чуть поводя усиками. Первое мгновение мысли (самое драгоценное — жаль, что ее трудно зафиксировать, так быстро смывает ее последующая волна мысли) — мне вдруг почудилось, что прилетело существо неизмеримой древности. Действительно, ведь эта та же самая бабочка, к-рая жила в эпоху Пушкина, Шекспира, Вергилия, Гомера и сотни тысяч лет до Гомера. Таинственным способом, известным природе, она сотни тысяч раз разрушалась и восстанавливалась. Какое варварство утверждать, что эта бабочка другая, а не та! Это именно та, что садилась на плечо фараона или древнего мастодонта в начале мира. Глубокие строки из Дж. Бруно, не понятые как следует Гете: «Единое, бесконечное, сущее, то что существует во всем, повсюду едино. Бесконечное протяжение не есть величина и совпадает с индивидом. Бесконечное множество не есть число и совпадает с единицей».
Понимаю, но объяснить не могу. Бытие в одном месте в сущности тождественно с бытием в другом. У индивида, как у излучающей свет звезды, в действительности нет границ: мы знаем, где оканчивается поверхность солнца, но до каких пределов доходит действие этой поверхности, т. е. жизнь звезды, мы не знаем: каждая звезда в этом смысле индивид и бесконечность одновременно. В этом же смысле бесконечное число совпадает с единицей. Бесконечное число бабочек то же, что одна бабочка. Бесконечное число людей то же, что один человек. Идущая теперь мировая война есть перекройка не только человечества, но и человека. Одни части души должны быть сокрушены другими, обновится и человечество и человек.
9/22.IV, 1/2 7 утра. Что такое человек? Где его границы. Хочется углубить мысль, к-рая давно беспокоит. Несомненно, человек есть не только видимое существо, но, подобно Богу-миру, имеет невидимое продолжение. И не только внутрь, до атомной сущности, но и наружу, до пределов своего физического и психического действия. То, что нам известно в человеке и мире, есть их кожа, поверхность, тончайший математически неизмеримый слой, подобный призраку, меняющийся в разное время и наконец исчезающий во времени и пространстве. Исчезает ли вместе с этим невидимая внутренность человека необыкновенно хитрого строения и кипучей жизни? Да. Исчезает ли атомная сущность, составлявшая машину и работу тела? Нет. Итак, нечто невидимое от человека остается после его смерти навсегда, хотя и рассеивается, разобщается. Все ли разобщается? Нет. Остается нечто неразобщимое — идея человека, его возможность, его неизбежность при необходимых условиях быть тем, что был. Неизбежность эта осуществляется на наших глазах повторением человеческих, как и всяких иных существований. Бесконечным повторением. Стало быть, каждый человек, чувствующий себя единицей, в то же время есть бесконечно большое число. В этом его бессмертие. Если все повторяется, то ничто не исчезает.
Перейдем к внешней невидимости человека. Выше сказано, что дальность излучения солнц безгранична, т. е., строго говоря, каждая звезда наполняет собой вселенную. То же и каждое тело своими невидимыми излучениями. Если каждая температура имеет свои лучи, хотя бы невидимые, то и темные тела всегда посылают в пространство какой-то трепет своего существования — радиацию атомную, электрическую, тепловую, химическую и разные другие. То же и человек, и может быть в высокой степени. Сверх других неощутимых нами радиаций, которыми мы реально обмениваемся, имеется радиация телепатическая: способность передавать душевные возбуждения, волевые и мысленные толчки. Иногда — и, по-видимому, в крайне редких случаях — эти толчки доходят до нашего понимания, чаще же всего не доходят, оставаясь вне сознания, в области безотчетного. Уже много десятилетий тому назад в науке установлено присутствие у животных, у растений и человека т. н. подсознательного разума (см. Эспинас95). Даже у растений есть инстинкт разумных, совершенно целесообразных действий бессознательных. Еще резче он у животных. И те, и другие предвидят будущее. Более полустолетия тому назад Шопенгауэр96 был в состоянии подобрать у натуралистов целую коллекцию явлений этой естественной телеологии…
Всеми этими примерами устанавливается присутствие разума, работающего за нас вне нашего сознания, присутствие Промысла, для которого каждое отдельное существо есть лишь орудие отдельного существования, матерьял для творчества, а творение (как игра на инструменте), принадлежит Ему. Причем возможны разные ступени организованности промысла: тело, душа, дух (по догадке теософов — физический план, астральный, ментальный). Музыкальный инструмент изумителен по строению, но безгласен. Артист извлекает из него звуки, влагая в него какое-то прибавочное действие. Но и сам он безгласен, пока не вложено в него какое-то прибавочное действие композитора, автора музыки. Но и сам автор музыки безгласен, пока в него не вложено природой вдохновение, тайный голос музы, богини звуков. Но и муза имеет свою божественность от Отца богов, от вечной и первоначальной сущности, от которой все исходит и к которой все возвращается. Получается такая цепь: Бог — муза — композитор — музыкант — инструмент — мое ухо — моя душа, которая ощущает Бога. Что бы мы ни ощущали, что бы ни сознавали — мы ощущаем и сознаем Бога и только Бога. Но ощущение и сознание наше крайне ограничены, раздроблены, случайны. Между тем, несомненно, Бог, как цепи, действует на свою часть всею полнотою сил, вместимых в эту часть. Вот эта-то полнота божественных сил, вместимых в человека, и составляет человека. Велик ли объем этой полноты?
Его нельзя измерить ни ощущением, ни сознанием, ни физическою видимостью. Легко свесить тело человека, но мои, скажем, 4 пуда не исчерпывают работу своего веса. Горящая свеча не может быть определена весом своего стеарина. Она дает теплоту, свет, запах, и одно ее свойство — свет — идет на огромное расстояние. Возможно, что электрические волны, сопровождающие горение, идут еще дальше, хотя и невидимы. То же каждый из нас: мы и в пространстве, и во времени имеем более огромное продолжение, если говорить о невидимой работе нашего тела и духа. Этими невидимыми продолжениями мы переплетаемся между собою и реагируем друг на друга вне нашего сознания. «Я сплю, а сердце чуткое не спит» (Полонский)97. Вне моего сознания внутренний, невидимый мне дух, продолжаясь и вне меня, телепатически действует на подобные ему духи и вне сознания хлопочет за меня, старается, устраивает, плетет тончайшую паутину случайностей, дающую мне иногда неожиданный выход. Вместимый в меня Бог не докладывая мне, работает за меня, промышляет и спасает меня, сколько может — ибо возможности частичного существования ограничены. Поддерживает в этом временном бытие или, в крайнем случае, направляет во вневременное бытие, в бессмертие духа, идеи. Сама смерть есть непрерывное воскресение духа, как (платоновской) идеи. Таков Спаситель мой, Бог мой, т. е. вместимый в мое отдельное бытие. Спрашивается, каким должно быть мое отношение к Нему?
1) Веровать твердо, что Он есть.
2) Что Он непрерывно действует, спасает, сколько может.
3) Молиться Ему, помогая этой молитвой процессу спасения.
Как молиться? Благодарить, приводить в действие любовь свою, веру, надежду, глубокое подчинение Его воле, полную готовность идти, куда Он подталкивает. Прояснить сознание свое в смысле оценки окружающих явлений. На каждый случай глядеть как на посланный Богом обломок дерева, за к-рый можно ухватиться хотя бы на один момент. Господи, какие обломки? — бревна, целые корабли посылает Бог, которых мы не хотим видеть и не хотим зацепиться за них! Вся наша крохотная роль замечать протянутую руку нашего Божества и не отталкивать ее. Вы скажете: случай есть случай, никакого Бога нет, иначе кирпич, падающий Вам на голову, есть тоже действие Промысла. Может быть, отвечу я: если в моем существе нет осторожности и привычки глядеть вперед, то Бог не в состоянии спасти меня от падающего кирпича. В этом случае Он спасает меня именно от моей неосторожности, с которой жить нельзя, направляет в область бессмертия, повторения, нового рождения через смерть.
10/23 апреля 918, 1/2 7 час. утра. Огарку свечи ничего не остается, как догореть. Старику-писателю в мои годы ничего не остается, как дописаться до последнего толчка мысли, до последнего вздоха.
Зачем? Кто прочтет? А хотя бы никто. Когда я пишу, я читаю. Если бы мгновенно погасли солнца и миры миров, догорающий огарок все-таки являлся бы представителем потухшего света и должен был бы идти навстречу вечности. Мы переживаем огненное крещение, обещанное Христом. Пшеница отбирается от плевел, последние сжигаются огнем неугасимым. В древнейшей из цивилизаций — европейской — идет переборка, нужное отделяется от ненужного. Читая «Жизнь Гете» (Льюиса), еще раз изумляюсь, до какой степени даже величие человечества проникнуто ничтожеством. Казалось бы, в лице Гете природа не пожалела лучших своих эссенций дабы создать великого человека. Однако наряду с немногим, что еще изумляет свежестью и правдой, сколько написал этот гениальный человек ненужного и незначительного! И как пуста в общем была его жизнь, наполненная игрою с женщинами и мелко-литературными, весьма сомнительными интересиками. Почти то же можно сказать о великих современниках Гете — Шиллере, Байроне, Пушкине, Гюго и пр. Ведь в самом деле даже гениальнейшие люди в конце концов дают в своем творчестве не золото, а лишь руду, из к-рой приходится извлекать сверкающие крупинки мысли и чувства с немалым трудом.
Думаю, что то же относится к великим живописцам, скульпторам, музыкантам, архитекторам и пр., не говоря о будто бы великих полководцах и законодателях. Вся беда человечества в том, что малое всегда одолевало великое, рассасывало в себе, растворяло, и общий результат — взрыв человечества в мировой войне и бунте — доказывает, как непрочно было даже то, что называлось гениальным.
1/2 4 дня. Гамак. Ветер почти стих и солнце сильно греет. Хорошо!
За обедом вспомнил о своей статье «Стройте замки». Если бы протоплазма высших животных не догадалась заключить нервную ткань в череп, позвонки и кости, эволюция была бы невозможна. Благородные элементы растворились бы, рассосались бы в серой хляби. «Товарищи», требующие равенства без свободы и братства, выражают собой первобытное свойство всякой среды — растворять в себе, ассимилировать. Зародыши наших высших сословий рассосаны народом еще в зачатии. Боярство погибло еще в XVI столетии, суррогат его — дворянство — в XIX, духовенство и купечество всегда были омужиченными, несмотря на некоторое образование и достаток. Теперь очередь за парниковой интеллигенцией. Революция высадила ее на мороз — и она агонизирует. Если не вмешается чудо, то Россию ожидает участь Индии, Турции, Персии или русской Польши (в лучшем случае).
11/24 апреля, 7 утра. Поднимаю шторы, обрадованный солнечным светом, молюсь, да будет благословенно имя Твое, Податель Света! Подавая внешний свет, подай и внутренний в мою душу! Просвети, очисти, согрей!
Тут же мысль, как бы в ответ на молитву: да ведь внешний свет и есть внутренний. Открывая тебе природу — лицо свое, Создатель тем самым и в меру этого побуждает твою душу жить. Внешнее всегда идет из глубины вечности, т. е. из настоящей твоей сущности, божественной. «Но я чувствую все, что чувствую в себе, внутри себя». «Но ты чувствуешь», — отвечает голос, только то, что вне тебя. Твой субъект сплошь состоит из объекта. Чистый субъект — ноль с откинутыми цифрами справа и слева. Привыкни помнить, что ты, как тело, — пустая коробка, до того дешевая, что будучи опорожненной, годится лишь на то, чтобы ее бросить в землю и закопать. Что дает этой коробке ценность. Это нечто вложенное извне. Чаще это дешевый мусор, камешки, обломки стекла, перемешанные с гвоздиками, обрезками кожи и тому подобными полезными вещами. Но иногда это коллекции алмазов более или менее чистой воды, завернутые в вату. От тебя (в значительной степени) зависит, быть ли дешевой коробкой, или дорогой. Мои любимые: Монтэнь, Шопенгауэр, Гете («Разговоры»), отчасти Спиноза и Паскаль, Ле-Бон98 и др. Они напоминают коробки с коллекциями драгоценных камней. Что тебе, Миша, осталось на закате дней твоих? Быть наконец тем, что ты есть, а есть ты и чем родился, чем сложился в веках твоей породы — это мыслитель уже с готовою, родившеюся с тобой коллекцией мысли, к-рую остается только отрывать в толщах мозга. Тебя и тянуло к этому всю жизнь. Всякая иная работа отвлекала тебя от этого единственного призвания, и только эта давала тебе радость. Да и не только радость: только эта работа давала тебе и семье приличный кусок хлеба. Сегодня (и еще вчера) думы о том, как в эти же числа несчастный Осип Семенович приближался к Кудереву из Новоржева, чтобы умереть от припадка какой-то странной болезни, должно быть, грудной жабы. Поминаю его в сердце своем! Когда он умирал, он был 10-ю годами моложе, чем я теперь, т. е. еще не совсем старик и мог бы, строго говоря, дожить до сего дня: ему было бы 85 лет.
В эти годы бывают еще свежие, сохранившие память старцы, имеющие — вроде Гете — безмерно много что порассказать. Ну, что же говорить: ты родился, может быть, не совсем обыкновенным ребенком, Осип Семенович, но попал в переделку глубоко варварского общества, тотчас, еще в детстве, отравившего тебя всеми своими ядами. То же глубоко варварское общество чуть было и меня не загубило еще в ранние годы, трепало жестоко и в юности, но от каких-то мудрых предков мне перепало немножко больше осторожности, доходящей до трусости, немножко больше самолюбия, застенчивости, обидчивости, скупости, гордости. Хор демонов, не слишком чистых, оберегал меня не меньше, чем хор ангелов, — оберегал от более опасных бесов. Демон осторожности (недоверия к божеству) спас меня от нищеты (и он же вверг меня в нищету). Демон безобразия спас меня от разврата (а может быть ему я обязан многим дурным, что пережито в этой области). В итоге непрерывной битвы между добродетелями и пороками я еще жив, и чувствовал бы себя блаженным, если бы не мировая угроза.
Без стыда гляжу на 20 томов моих сочинений, стоящих на комоде тети Гаши. Они обречены на забвение, но в них много мысли, не меньше, чем у большинства писателей, желавших служить народу возбужденьем мысли. Некоторые и, мож. б., многие статьи заслуживают воскресения из мертвых, т. е. включения в сжатое, доступное широкой публике издание. Завещаю это своему потомству, т. е. тем, чье благородное чувство подскажет этот долг.
Эти дни мелочных забот: приезжает инженер Мединский, от которого зависит — дать мне место писца в канцелярии, или не дать. Боюсь, не утомила бы меня эта черная работа сверх меры, не отвлекла бы от занятий с детьми, не отвлекла бы от единственной радости — побыть наедине с собою, подумать, почитать что-нибудь великое. Но угроза голодной смерти. Большевики ограбили сбережения всей жизни и предоставляют умирать с семьей. Другая забота: как быть с огородом и садом. У нас нет рабочих сил заняться этим.
Малейшая физическая работа, и я чувствую опасное утомленье сердца. Вчера почистил немножко сад железными граблями — и в сердце боль, совсем разбит. Нанимать рабочих для обработки — безумные цены: баба просит 6 рубл. в день вместо 60 коп., бывших до войны. Прибавьте пониженную донельзя их трудоспособность, явное — как у старых чиновников — желанье получать плату и ничего не делать. О, стихия! О, скифия! Родное, ослабевшее, измотавшееся племя! Тебе действительно нужен завоеватель с железным сердцем и стальными нервами, который тренировал бы тебя, вытащил из трудового разврата, завел бы в веках пружину твоей работоспособности. Что нужно, то и будет тебе дано.
Сдать огород Бартошевичу (комбинация Марии Владимировны)? На половинных началах? Я думаю, это будет осторожнее. А самим оставить за собою сад и возделать в нем несколько грядок (для детей необходимо даже в воспитательном отношении). Если будем живы! Если слепой и мертвой волной нашествия и внутреннего бунта не захлестнет нас и не смоет как гнездо букашек наводнением.
1/2 6 веч. Гамак. Только что добрался до гамака (теплый чудный день). День радостных возбуждений. Письмо от М. М. Спасовского99 — предлагает сотрудничество в газете государственного направления, которая скоро будет выходить с «обеспеченным тиражом»: 2 раза в неделю, строк от 150 до 250, гонорар от 60 до 80 к., а при развитии газеты и размер статей, и гонорар будут увеличены. Не соломинка, а целое бревно для утопающего, но, конечно, не верится, что что-нибудь выйдет из этого. 2-е — был старик Ильтонов, он видел Мединского и Шевелева, место мне обещано, а если не у них, то он предлагает у себя по канцелярской части 400 р. и паек. С Колей Птицыным, к-рый поехал в Пб., послал письмо Яше: письмо Спасовскому — не найдется ли работы для Яши, такое же письмо Измайлову100 в «Петроградский Голос» и уже на вокзале, по счастью застал Птицына и приписал на его карточке — чтобы немедленно приезжал, если хочет занять подходящее место в Валдае на 400 р., с условием дать подписку в беспартийности. Все новые какие-то проблески, сомнительная игра случайностей, а, м. б., помощь Божия, живое, реальное вмешательство того промысла, к-рый над каждым бодрствует.
Схема: А, В, С и пр. — индивидуумы. Внутренний мир — темное пятно, вне сознания. Сознание — светлый ободок. Кругом огромная невидимая сфера влияния, аура теософов, дух, опирающийся на нашу личность, как магнитное поле на магнитный полюс. Это магнитное поле — полнота вмещающегося в нас божества. Захватывая соседние магнитные поля, от духовной интерференции настраивает или перестраивает их в свою пользу. Дух надсознательный в отличие от подсознательной души, тоже неощутимой. Мы не видим внутренность земли — мир бесконечно богатой и сложной электрохимической жизни. Мы не видим внешнего мира, заслоненного светом ближайшей к нам звезды. Точно так же не видим ни подсознательной души, ни подсознательного духа нашего, а между тем общением души и духа через органы чувства загорается и создается наше сознание. Оно не исчерпывает наших духовных сил, как свет электрической лампочки не исчерпывает количества электричества в динамо-машине. Мы не догадываемся, что мы полубоги, что мы, если считать надсознательный разум, несравненно гениальнее, чем это измеряется нашим сознанием. Только великим людям удается обнаруживать прорыв духа внутрь души через более широкие просветы и мы изумляемся богатству человеческого духа. Но даже Шекспир и Пушкин не дают полного представления об умственной силе сверхсознательного духа, живущего в каждом из нас. Этот дух есть наше божество, тот «Аз», о котором говорит 1-ая заповедь. Он — Промысл, и вне его нет ощущающего нас и внимательного к нам божества. В русских сказках говорится: «ложись спать, утро вечера мудренее». Может быть, ночь является временем наивысшей работы Духа, когда спит сознание, заслоняющее дух от души. Почерпая свои силы из общей мировой стихии (Бог-Отец), каждый отдельный дух (Бог-Сын) спасает сколько может свою материальную опору — животную и растительную душу. Для этого он вступает в общение с другими духами и внушает настроения и импульсы, к-рые создают события, кажущиеся нам «случайными».
Естественно, что более сильный дух действует влиятельнее, чем слабый: вот причина покоряющей силы некоторых пророков, вероучителей, вождей, художников. Не столько видимый и ощутимый талант, сколько внушение, сопровождающее талант. Разве не редкость, что прошумевшая знаменитость кажется совершенно незначительной и не интересной через несколько десятилетий? Разве Гомер и Шекспир всегда имели своих поклонников? Разве можно без скуки читать драмы Вольтера или Гете, составившие им имя?
12/25 апреля, 1/2 2 утра. Не могу заснуть. Все волненья дня, после гамака — работа в саду, устал, 2 партии в шахматы с молодым Ильтоновым (слабо играет, проигрывает, получая ферзя вперед), сцена… и пр., и вот… холодные ночи и грелки нет, и не могу уснуть. Обдумываю триединое строение человека. Отец — внутренний человек, центр мира (ибо везде центр), сознательный разум. Сын — сознание. Дух Святый — надсознательный разум в сфере невидимого, бесконечное продолжение человека. Не один человек имеет невидимое продолжение, его имеют все тела, ибо все тела излучают какую-то энергию, разлагаются в радиоактивных, невидимых темных лучах. И до пределов действия этих лучей — теоретически до (?) бесконечности, — каждое тело продолжает свое реальное присутствие, свое бытие. Мы напрасно думаем, что есть места, где нас нет. Мы вездесущи, ибо подобно звезде, со своими невидимыми излучениями наполняем мир. Наполняют его и другие существования, будучи другими центрами мира и излучения.
7 ч. утра. Но мой Бог — мое Я, как для них Бог — их Я. Отсюда первая заповедь для каждого Я — глядеть на себя с высочайшим уважением. Ты, говорю я себе, как каждое «Я», есть центр опирающегося на тебя мира, центр вселенной! Ты реально проникаешь мир, как он тебя. До сих пор ты не знал себя, т. е. не подозревал о неведомом своем продолжении в небесах и о способности невообразимо слабым трепетом лучей своих влиять на такие же бесконечные, как ты, души. Теперь знай это и верь своему божеству. Береги центр свой в мире — тело, ибо оно опора духа (который — тоже тело, но более тонкое, электрическое, эфирное).
12 ч. Гамак, тишина, солнечный пригрев, пенье петухов. Эти дни думаю все о Володе, — должно быть очень тяжелые переживает дни и ругает себя за то, что своевременно не приехал сюда. Чего доброго, запутается в уличной толпе и будет раздавлен. А, мож. б., благая сила предохранит, внушит осторожность, глубокую скромность, незначительность раковины на дне океана. Вчерашним приятным вестям не верю, — едва ли что выйдет из газеты, едва ли что выйдет из ильтоновской комбинации. Оба не слишком основательные люди. Но что же мне делать? Придется ждать, что выйдет.
13/26 апреля. Утро. Дивный день глядит в окно. Вместе с обсыханием земли приближается развязка немецких операций у нас. Они уже захватили Малороссию, Финляндию, идут на Крым, на Воронеж. Langsam, aber sicher[17]. Уже в 30 верстах от Пб. и висят над Москвой. Обольщать себя надеждами не следует. Полная покорность, полное разорение, отобрание хлеба и вещей. «Оставить врагам одни глаза, чтобы оплакивать свою гибель», — сказал Бисмарк101. Спасая себя от западных врагов, Германия истощит все наши силы, высосет нашу кровь. А может быть, захотят взять не все, а лишь почти все, т. е. оставят возможность нищенского существования. Страшно думать о будущем и поэтому не додумываешь до конца и лишаешь себя этим всех выгод рассудка. Предчувствуешь, что лекарство горько — и не пьешь его. По-видимому, самое благоразумное было бы все-таки ехать в Западную Сибирь, в Ново-Николаевск, что ли. Или в Катайск, как советывал кн. Львов. Страшно! Ехать — значит, сорвать себя даже с этих жалких корней, с готовой квартиры. Она и здесь, мож. б., отнята, но пока еще не отнята, да еще дает 200 р. в месяц. И все-таки близость к Пб., кое-какие связи здесь, т. е. хотя бы слабая надежда на заработок. Ехать — значит подвергнуть налаженную жизнь разгрому — а так еле держимся. Тут опасность немецкого грабежа, там — русского, железнодорожного. Чего будет стоить переезд, да и доедем ли, довезу ли я целыми ребятишек, с которыми едва справляемся здесь. Искать квартиру, нанимать ее, обставлять, бояться заразы, платить бешеные деньги за неудобства. Наконец, драма с Марией Влад. — она ни за что не хочет ехать от своих, от «наших», в к-рых все ее сердце, от Олечки с ребенком102, бабушки, петроградских сестер, от Царского, с к-рым все-таки мы связаны и реальными, и идеальными связями. Питанье здесь хуже, но теперь, а кто поручится за будущий урожай в Сибири. Наконец, кто поручится за то, что и война и революция — уже истощенная в своих импульсах — не затихнет и старая более нормальная жизнь, не вернется в свои, хотя бы размытые берега.
Плохо верю Спасовскому, однако написал вчера согласие работать, если газета возникнет. Плохо верю Ильтонову и инженерам, однако согласен взять место, если дадут. Плохо верю в возвращение царского дома, однако с благодарностью возьму остатки дохода, если дадут его. Хоть крохи, да есть, а ведь в Сибири и крох не будет — извольте из-за 3 тыс. верст вести переписку, к-рая наполовину теряется по почте! Бежать нужно было в 1913 г. в Норвегию, в Канаду, в Австралию. Это было бы гениально, но психически опасно — мы зачахли бы в изгнании, изнемогли душой. Здесь же в России бежать, как показал опыт, почти то же, что бежать в поле от бури — она быстрей тебя, догонит и перегонит. Сидеть под первым кустом. Наша дача — куст пока подходящий, устроенный нам промыслом. Надо благодарить и пользоваться, извлекая из всех непрерывно навертывающихся обстоятельств максимум пользы. Все простые благоразумные именно так делают, и тем спасаются. Смирение, мир со всеми, пренебрежение дурным и оценивание хорошего, натаскивание себя на блаженство нагорной проповеди, упорный труд, упорная любовь к людям, malgrê tout[18], упорное довольство жизнью, упорная благодарность Богу и вера в него — и глядишь, дышать можно. Продолжай проделывать все это ты, слабый, хилый, доживающий свои дни очаровательной и всегда невозвратной жизни. С изумлением слушаю М. Влад., к-рая постоянно кричит, что она глубоко несчастна. Долблю ей: неправда! Ты счастлива, но ты спишь и не видишь счастья. В ясное солнечное утро ты спишь и видишь кошмарный сон, будто бы у тебя какой-то особенно дурной муж, особенно дурные дети, особенно ужасная бедность, особенно — ужасный город и пр. и пр. Милая, ты во власти наваждения. Проснись! Отгони беса дурного, расстроенного воображения. Ты увидишь, 1-е, что ты еще, слава Богу, здорова и сравнительно молода. Великое счастье! Я на 16 1/2 лет старше тебя и чувствую еще силы, почти молодые. 2-е — муж у тебя не особенно скверный, а только не святой. Он тебе не противен, иначе ты не жила бы с ним 14 лет. Он еще муж тебе, для тебя достаточный, как ты сама говоришь. Он тебе дал шестерых детей, человек трезвый, не курящий, в карты не играющий, тебе неизменно верный, домосед, тебя любящий, ничего на себя не тратящий, трудолюбивый по своей специальности, заработавший слишком много и если ограбленный, то не он в этом виноват. 3-е — детки, — не только не дурные, но премилые и, Слава Богу, здоровенькие. Премилые мордашки, поцеловать к-рые уже великое счастье. Душки, а не дети. Хлопотливо с ними, утомительно, — но что же делать! 4-е — у тебя мать, идеальная старушка, дочь-красавица, внук твой, чудные сестры, на редкость добрые и хорошие, тебя любящие. 5-е — круг добрых знакомых, все-таки к тебе расположенных, 6-е — свое родное гнездо, свое хозяйство, на горе над красивым озером старый барский сад, огородик, свинка, курочки… Ведь все это идиллия, моя бедная Маня! Проснись! Ты счастлива, ты только не замечаешь этого. Тебя мучит дурной сон — сбрось его и взгляни на действительность. Она прекрасна!
14/27. IV. Золотое солнечное утро. Дурные сны (вчерашний ужин — хлеб и чай). Как будто обедал с царской семьей и старуха-царица что-то говорила неприятное, а кругом ей льстили. Проснулся с тяжкою обидой от измены Малороссии. Подлое, бездарное племя. Насквозь мазепинцы, предатели, вторые болгары. Боже, до чего мелкое, душевно низкое племя — славяне! «Хай живе Украина!». Хай, — но разве прежде они не жили? «Да, под кацапской властью!» — А теперь будете под немецкой властью, та и разница. Прежде власть у нас была общая: хохлы были совершенно уравнены с кацапами, и это была, м. б., ошибка. Нужно было, пожалуй, подальше держать хохлов от правящего класса. Но великороссы оказались еще более дряблыми и пресными, чем хохлы. Никакого патриотизма. Никакого идеализма. Никакого героизма. Какое-то тупое бездушие и единственный вопрос: почем дрова? яйца? масло? — с лютым желанием «предложения» раздеть «спрос» до гола. Но мож. б. это-то и есть русская сила — бессилье. Славянство, как вода в отношении льда и пара. Оно кристаллизуется, но не прочно. Россия — рассея — всегда рассеивается, тает, но именно жидкое состояние обладает способностью растворять. Мы растворяли в себе государственных кристаллизаторов — Готов, Варягов, Татар, Литовцев. То же будет и с немцами: они нас сделают тверже, мы их мягче. Вчера ходил в казначейство — П. Л., зять Вахрушева, крайне пессимистически настроен. Велено «регистрировать бумаги», никто не несет их. Все уже чувствуют, что иностранные глаголы, сколько бы их ни было, означают одно по-русски — грабить: реквизировать, регистрировать, анулировать, конфисковать, налагать контрибуцию, вводить конституцию… Во имя чего-то сверхвысокого совершаем походя самое низкое. Тушинцы, государственные воры.
Вечер. Ходил в милицию по поводу требования окарауливать свой квартал. 30 дней — с 1 по 30 мая. Промышляющий этой службой мужичок принес повестку и предложение нанять его. — Сколько же вы возьмите? — 4 с полтиной за ночь.
Не сошлись. Прежде эта служба оценивалась в 25 коп.
15/28. IV, 6 ч. утра. Недаром вчера ползли по небу сначала маленькие, потом большие облака — сегодня осенний туман, и на сердце у меня печаль, до такой степени, что хочется просить о поддержке свыше. Вчера не было газет, тихо ли в Пб.? Ильтоновская комбинация, видимо, опять разлетается, как мыльный пузырь, и мне стыдно, что я потревожил напрасно Яшу. Барометр падает, и он приедет в дождь и слякоть. Огорчает маленькая контрибуция — 120—150 р. на ночные караулы. Огорчают кусочки хлеба, из-за к-рых приходится детям чуть не драться и реветь трагически. Огорчает мрачное, как пропасть, будущее и мысль, что счастье безопасности было так возможно, так близко. Вот на такие минуты упадка духа, на дни, недели, месяцы, годы — нужны запасы нетленного богатства, о к-ром ты писал недавно. Нужна покоряющая судьбу мудрость. Нужен ум, единственная (по Спинозе) сила, властная подавлять эффекты. Нужен разум, тождественный с волей. Нужен «третий род» познания вещей, дающий высшее блаженство: бесстрашная интуиция, встреча с самоочевидностью, т. е. с подлинной реальностью всего сущего. Вчера взял в библиотеке Тэна — маленькую брошюру о Шекспире, к-рую когда-то читал (есть в Царском), и Маколея103. Не понравилось, что Тэн не имеет мужества сказать прямо, что такое Шекспир. Преувеличенные до неба похвалы и впечатление, что Шекспир все-таки дикарь, каким он казался Вольтеру. Чрезмерная необузданность Шекспира очень сродни пафосу уездного трагика. Ни словечка спроста, постоянная потеря чувства меры, постоянные бубенчики и фанфары — все это не может быть вполне искуплено умом и талантом, сквозящим за каждой строчкой.
Я думаю, что Шекспир, как всякий гений, был все-таки сын своего времени и раб моды. Его неистовая манера принадлежит его эпохе, порожденной двумя великими жестокими книгами: Гомером и Библией. Возрождение — именно дочь этих древних титанов мысли и унаследовало их характер.
От рапсодов и пророков этот гениальный порыв, от них сила, от них чувственность сверх природы, ближайшее родство с растениями и минералами. То что у Шекспира и у его эпохи гениально, свойственно именно акту возрождения: душа человеческая особенно богато одаренная, тут близка к моменту сладострастия, каким начинается жизнь, близка к источнику самой природы. Оссиановское варварство германцев и тевтонизированных кельтов получило именно в те века печать духа древних культур: впервые был прочтен Гомер, Петроний, Аристофан, Эсхил, впервые прочтены были на родном языке еврейские пророки. К этому всплывшему в тумане времени обольстительно страшному миру прибавьте другой обольстительно страшный мир, всплывший в пространстве, а именно открытие новых океанов и материков. Никогда дух человеческий не был более взволнован новизной и, так сказать, растерзан массой подавляющих впечатлений. Отсюда во всем чрезмерный, колоссальный, выходящий из берегов стиль, цветисто-массивная готика, Микель-Анджело и Рубенс, отсюда Рабле и Дант (т. е. вернее Дант и Рабле, стоящие на крайних полюсах эпохи), отсюда же и Шекспир, может быть лучшее, но не единственное чудо той же породы. Это «сыновья Иакова», исполины, таящие в себе, подобно карликам, какую-то измену природы. Как хотите, все-таки истинная гениальность — в хорошем эллинском вкусе, есть не чрезмерное, а умеренное, не необузданное, а обузданное, и в этом смысле, то, что отличает Шекспира, антигениально. В Шекспире много вычурного и крикливого, что не усиливает, а осложняет впечатление и угнетает его. Это — Ниагара чувства, едва связанная берегами здравого смысла, и долго стоять около нее — оглохнешь. Что и говорить, бездна жизни, движения, страсти, — но, м. б., было бы не хуже, если бы всего этого было поменьше. Прекрасен большой оркестр (хорошо срепетированный), но если собрать сто оркестров вместе, сто турецких барабанов, сто фанфар и пр., то, может быть, этого окажется слишком много — не только для уха человеческого, но и для самой музыки, т. е. для красоты звуков. Шекспир изумителен тем, что его еще можно в лучших вещах читать с наслаждением до сих пор; Рабле читать трудно, требует усилий и Дант, и Гомер, и Пророки. Едва ли был и возможен гений, не поддающийся тлену. Души живут долее тел, но и они умирают.
Взошло солнце и разогнало туман: сразу мы, сироты, эти тополя в окне и я, глядящий на них, чувствуем прилив радости и жизни.
Но туман соберется в облака и опять начнется вчерашняя игра в жмурки на небе. Вот прототип Шекспира: природа, величайший из титанов. Он природа, но не бог, хотя и сын божества. Не Аполлон, сын Зевса, а Бриарей104, сторукое чадо Урана, заставляющее трепетать богов одним видом своим. Изумителен и ужасен и полон дикой красоты, какого-то всемогущества достижений, но все же не бог, или, если хотите, — бог не наших, не эллинских муз. На Парнасе Бриарей единственное, что мог бы, это изнасиловать и муз, и граций, и заставить их породить маленьких чудовищ. И с Венерой, и с Дианой он мог бы сделать то же самое, не больше.
Толстый том (т. е. три тома) Маколея навел на мысль и желание написать в зашиту России «блестящую» статью. Только глубокое невежество нашего образованного слоя заставляет думать, будто одна Россия вышла из варварства и даже еще не вышла из него. Все страны — и даже гордая Англия — вышли из той же почвы, м. б., несколько лучше возделанной древними культурами, но вот и все. Букет европейских держав имеет в себе большой и грубый цветок — Россию, как будто чуждой флоры, но изучите тщательно, и вы увидите, что это ошибка. Какие ужасы были возможны в Англии и до Шекспира, и долго после Шекспира! Правда, кроме ужасов там были и величавые явления, полные неизвестной у нас силы и красоты. Да, жаль, что у нас не было их, а что было — мы основательно забыли о том. Глубоко сожалею, что не прошел историко-филологического факультета: мне как публицисту, нужно было бы основательное знакомство с великими историками Запада, дабы знать отчетливо: что же такое они? Что такое мы? И что такое род человеческий? И много ли можно от него требовать?
1/2 дня. Утром читали Евангелие с детьми, ходил со всей шестеркой в поле до Второго ручья, сидели на «нашем диване», любовались жаворонком, нашли крохотные незабудки и соцветия хвоща. Придя домой, тотчас стал на работу в саду, проработал — сгребая листья — 1 1/2 часа без отдыха, и только накрапывающий дождик прогнал меня в комнату. Не только думаю, но даже уверен, что толкни меня судьба по какой угодно практической части — хозяйственной, купеческой, ремесленной, чернорабочей — я был бы хорошим работником. Но писать не могу, руки устали от граблей…
16/29.IV. Повернуло опять на осень, дождь и ветер. А ты будь как солнце — выше туч и ветра. Сохрани спокойствие и внимание к бытию на высоте бесстрастия. Спасайся в добродетель, к-рая, по словам Спинозы, не сопровождается блаженством, как наградой, а сама уже есть блаженство. Свыше года революции пережито, осталось, может быть, еще лишь 3—4 года смуты, как-нибудь и их протянем. Важно, чтобы хватило нервов, а для этого облекай их футляром бесчувствия, радостного, если можно, примирения со всем. Не правда ли, как быстро пробежали эти десять лет после рождения Лиды? А ведь еще 10 лет — и ей будет 21-й год. Грише — 19-й, Леке — 17. Трое будут в рабочем возрасте и не только сами себя прокормят, но частичку внесут и на поддержку других членов семьи. Лишь бы их с ранних лет втянуть в работу. Неважная им предстоит судьба, а может быть и важная — если в крови у них, в устройстве нервов возобладают свойства, аккумулирующие высшие сорта электричества, а не низшие — ангелов, а не нечистых духов. Боюсь всего больше за Мику: у него в натуре много нездорового и страстного возбуждения моей породы. Милый и ласковый мальчик, когда в хорошем расположении духа, не прочь пошутить, повозиться, помечтать, но легко выходит из себя, свирепеет, обозляется, делается застенчивым до болезни, упрямым, жестоким — правда, на недолгое время. Боже сохрани, если к этому прибавятся слабость к алкоголю и табаку — быстро пойдет на дно. Затем внушает опасения Гриша. Этот добряк, но в дедушку Поль — вспыльчив и груб, а главное — легкомыслен в затруднениях. Леноват, быстро устает, склонен не забираться в глубь предмета. За обоих милых мальчишек побаиваюсь, хотя оба они будут недурны собой, любознательны, способны и, кто знает, как еще творящее начало переработает в них черты характера, до какой неузнаваемости. Меньше всего боюсь за очаровательную Танечку, к-рой еще 2 года. Она вылитая бабушка Поль и стало быть при всех условиях будет достаточно счастлива. Не очень боюсь за Лекушку и Лидочку — оба умненькие, чистенькие, нежные девочки, к-рых тянет ко всему хорошему. Больше боюсь за Машу с ее несколько экспансивным, обидчивым характером. Девочки лучше мальчиков, потому что женственнее их. Мика и Гриша — варвары с варяжской, а, м. б., с финской кровью, но и это не худая примесь. Глубоко благодарен Создателю за то, что: 1) не уроды (ибо отталкивающее безобразие большое горе), 2) не идиоты, 3) не тяжело больные. Ни у кого нет золотухи, сухорукости, хотя все склонны к простуде, особенно Мика. Будь средства — можно бы продержать сезона два на кумысе или на морских грязях.
Так ли, сяк ли — тебе нужно выполнить долг свой, т. е. истратить остатки жизни на поддержку детей. Нужно работать и искать работы. Ты это и делаешь. Но, мож. б., было бы ошибкой истощать свои и без того слабые силы на писарском труде, когда тебе доступен писательский. Эта ошибка стоила тебе многих потерянных лет молодости, отравленной нищетой. Но тогда условия писательства были другие, оно оплачивалось, находило спрос. Теперь спрос на порнографию да подпольно-лубочную политику. Думай, соображай — выкручивайся! Раз идешь на дно — барахтайся, Михаил Осипович.
17/30 апр. Ночью тревожные предупредительные сны. Верно, где-нибудь совершается что-то решительное. Немцы последние дни одолевают англо-французов и те, по-видимому, держатся лишь надеждой на мыльный пузырь — на американский воздушный флот. Почему бы ему однако оказаться мыльным пузырем? Если Форд в несколько лет построил 1 1/2 миллиона дешевых моторов, почему Америке в течение года не построить 500 тысяч аэропланов, поднимающих каждый по 20 пудов взрывчатых и горючих веществ? А 10 миллионов пудов динамита или просто керосина, брошенных на Берлин, могли бы существенно повлиять на ход войны. Такая же порция, опущенная на Вену, Мюнхен, Лейпциг, Франкфурт, Гамбург etc. могли бы сломить какое хотите, даже тевтонское упорство. Цивилизация потерпела бы тяжкий удар, но напрасно мы видим содержание цивилизации в остатках прошлого. Оно — в возможностях будущего. Одной Австралии, одной Ново-Зеландии достаточно для восстановления цивилизации, и в крайности — одного какого-нибудь Томска. Немцы вполне верно оценили значение воздушного флота, только у них нет средств выслать на Лондон сразу колоссальный флот, но, м. б., они готовят его. Следовало бы, если не умеют добыть мира иначе, готовить так же флот и Америке, но побивать рекорд скорости. Победителем явится первый, успевший нанести роковой удар. Что знаем мы? Возможно, что подобный флот уже летит из Америки или уже прилетел, и мы накануне катастрофы, каких еще не знала история. Уже великою катастрофою явилась подводная война, но воздушная превзойдет ее. Участь Содома и Гоморры потерпят все слишком вспухшие и извратившие плоть человеческие муравейники. Крещение огнем, обещанное Христом, придет! Если бы я дожил до эпохи, когда гром затихнет и начнут разбираться в истории этой гибельной войны, я сделал бы вклад в эту историю маленьким трактатом. Основной мыслью я взял бы следующую.
Мировая война произошла, как всякое зло, из добра: накопление благ в человечестве произвело обвал в пучину бедствий, род человеческий «что любил, в том нашел гибель жизни своей». Любил в последние века богатство, приобретение, захват у природы все больших и больших средств, и именно это привело к краху. Каким образом? Очень просто. Машинный труд, вооруженный и организованный капиталом, создал невероятную дешевизну, т. е. общедоступность всего. Народные массы, по природе своей состоящие из малоодаренного цинического, рабского человеческого материала, были подняты искусственно над своим уровнем, над уровнем постоянного и тяжелого труда и бедности. И рабочий класс, и крестьянство не столько своею силой, сколько бессилием правящих классов добились равенства в множестве важных отношений и даже экономического равенства, ибо почти все стало доступно почти всем. Добились свободы, добились братства, поскольку оно возможно в столь огромной семье. И как только добились всего этого, так и начался — задолго до войны — распад человеческого общества, основанного на этих шатких началах.
Оказалось на практике, что свобода, равенство, братство хороши лишь на вершинах общества, а не в низах его. На вершинах, где многовековая самодисциплина аристократии выработала добродетель и связанное с ней блаженство, вполне уместна свобода, равенство, братство. Тут эти явления искренни и бескорыстны, обузданы высоким духом благородства. Но совсем иное дело в низах народных. Там истинно-аристократический элемент слаб, т. е. действительно благородных людей немного. Они тонут в массе людей, нуждающихся во внешнем обуздании за отсутствием внутреннего и нуждающихся в чужой, более высокой воле.
Короче говоря, внизу человечества всегда нужна дисциплина, основанная на двух началах — труда и бедности. Оттого Бог и обрекает большинство рода человеческого на труд и бедность, что это условие общественной дисциплины, порядка и возможного довольства. Если машинная цивилизация сделала всех богатыми, то тем самым она сделала ненужность труда. Когда все дешево и всем доступно, то не хочется больше работать — по крайней мере с прежнею инерцией, к-рая создавала видимость охоты и даже страсти к труду. Социализм есть перелом в психике народных масс, тот момент, когда желание работать сменяется пожеланием. Это не физическая усталость, а психическая. Вот центр теперешней мировой драмы. Как старая аристократия сама когда-то развратилась богатствами, изнежилась, обессилела и этим ядом заразила буржуазию (самый энергический слой рабочей массы), так буржуазия в свою очередь и сама изнежилась и заразила этой изнеженностью низы народные. Достигнув почти всех уровней аристократии, промышленники теряют смысл к дальнейшему напряжению сил и ослабевают. Достигнув почти всех уровней буржуазии, нынешний полуинтеллигентный, соблазненный чужой роскошью пролетариат перестает быть циником и становится эпикурейцем. Дешевые и доступные ботинки чрезвычайно быстро делаются органически необходимыми для человека, десятки поколений предков которого ходили или босиком или в лаптях. А дешевые ботинки внушают зависть к дорогим, уже недоступным; момент социального раздора. Быстро приподнятый над диким и варварским бытом, пролетарий быстро усвоил культурные потребности и утратил варварскую энергию труда. Зачем трудиться, если 1) нет палки, принуждающей к труду, и 2) нет бедности, принуждающей к нему. А если возвращается бедность, она встречается как ужас, нестерпимый и невыносимый, чего вовсе не чувствовали даже ближайшие предки.
Чтобы поддерживать даже невысокий уровень богатства (а высокий тем более) нужна повышенная работа, а что вы поделаете, если возбудители этой работы ослабли? Я думаю, несмотря на неслыханный рост промышленности в Европе и Америке в последние десятилетия, этот рост шел на счет прогресса изобретений и машин, а не развития работоспособности самих рабочих. Напротив, прогресс машин скрывал за собою регресс человеческого труда. Пролетариат в течение немногих десятилетий стал 1) работать меньше (сокращенный рабочий день) и 2) хуже прежнего.
Я согласен с тем, что прежде продолжительность труда была часто чрезмерной и была в ущерб производству, — ее следовало сократить, — я боюсь только, что сокращая количество труда, перешли уже кое-где в другую крайность. А главное, сокращая до 8, до 6 и менее часов в день, устанавливали наклонность ослаблять возможное напряжение, а это принцип очень опасный во всякой тренировке. Трудно добраться до своего рекорда, трудно удержаться на нем, если же вы умышленно ограничиваете труд — вы роняете все рекорды и стандарты труда, выбрасываете вообще finish, мистический момент достижения достигнутого вами совершенства. Если бы, скажем, в цирке акробат ограничил число часов ежедневной практики, не доводя себя до усталости, он бы тотчас же потерял все достигнутые нумера. Если бы музыкант, актер, писатель, живописец сказали: работаю столько-то времени и отнюдь не больше — они тотчас же ущерб количества перевели бы в ущерб качества. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что пролетарии всех стран стали соединяться с того момента, когда древняя дисциплина труда и бедности ослабела и понизила их трудовые качества, повысив — вместе с культурой быта — притязательность и социальную зависть.
Тут сами собой сложились два психических момента: 1) Зачем работать много, если недостающее богатство можно отнять у богатых земляков? 2) Зачем работать, если продукты труда можно отнять у соседей. Социалисты и в Европе, и в Америке уже долгие годы пробуют отнять богатства (более воображаемые, чем действительные) и у родных буржуев, — но до сих пор это не удавалось. Дело в том, что между изнеженной буржуазией и рабочим классом непрерывно образуется буфер, род сфероидального состояния жидкостей на горючей плите, это — неизнеженная буржуазия в лице только что разжившихся рабочих. Эти еще не успели изнежиться и потерять трудовой инерции. Эти любят труд и бережливость, а потому уважают собственность. Надеясь на свои выдающиеся выдвинувшие их силы, они уверены в том, что добудут богатства без грабежа, одним мирным соревнованием. Этот класс буржуазии — спаситель цивилизации, но под двумя давлениями — сверху и снизу — его роль делается все труднее. Приходится везти на своих плечах двух лентяев — потерявшую трудоспособность высшую буржуазию и теряющий трудоспособность низший пролетариат. И бары и хамы не хотят работать и, что хуже, нигде не могут работать, до того выродились, есть однако хотят. Отсюда предрасположение, если не к внутреннему, то к внешнему грабежу, к завоевательной войне. Уравнение войны, ея формула, очень сложная, но главный ее член — жадность захвата, первичное свойство протоплазмы, по мнению проф. Павлова105, забирать и ассимилировать, вот в чем жизнь. Немецкий пласмодий слишком разросся и переливается через край. Коренной импульс его — захватить, что можно, и если труден внутренний захват, то, м. б., удастся внешний. Удастся ли?
Боюсь, что небывалая по размерам и средствам война вызовет (и уже вызывает) небывалые же и неожиданные осложнения. Народы в стремлении обобрать друг друга могут быть так же обмануты, как два мальчугана с корзинками сырых яиц, вступившие в драку. В результате — перебитые яйца и вместо приобретения убыток. Если американцы выполнят план свой засыпать Германию огнем и раздробить ее динамитом, то в самом деле может так сложиться, что и победители и побежденные будут лежать в развалинах. Немцам нужно сильно спешить, чтобы предупредить адский план Янки. Впрочем, захватив Амьен и Кале, сокрушив английскую армию и даже взяв Париж, немцы не свободны еще от американской угрозы.
18/IV, 7 ч. у. Вчера день большой тревоги по случаю требования милиции отправить 30 ночных караулов. Нанять — никто не хотел идти ни за 3, ни за 3.50. Пришлось дать 4 р. одному старичку, Якову Горбунову, к-рого отыскала прачка Катерина в последний момент. Кто из нас старше? — спрашиваю. Сказалось — он, на 3 года. Но он давно этим занимается и с милицией знаком. Старший «милиционер» дал безграмотную расписку в получении 50 р. Денег в счет платы. Хотел было сам окарауливать, но 30 дней подряд не спать от 10 до 6 утра, очень холодными ночами (сегодня ниже 0), под дождем и снегом, — обходить чужие, неизвестные мне кварталы с риском получить палкой по голове, рисковать штрафами, бесспокойством, арестом и пр. — это свыше моих физических сил. Уверен, что в первую же ночь схватил бы воспаление легких и конец всему. Надо зарабатывать эти 120 р., разыскивать их в мозгу. Прежде это было бы делом двух часов времени. Теперь нет.
Вчера ушат холодной воды из Царского С. — Агаша пишет, что дома вернули, но без права передачи (что это значит — Аллах ведает) и обязательством платить ей «трыста рублей» (вместо прежних 50) и что прислали налогов на 300 р. и пр. и пр.; а денег у нее нет, т. к. она внесла их в «Совет». Форменный грабеж с какой-то инквизиторской иронией: доходы — им, расходы по дому — мне. Будет ли конец всему этому? По-видимому, не будет, или мне его не дождаться. Однако и спешить ликвидировать жалкие остатки своих прав страшно: не я, так дети могут дождаться лучших времен, и большая разница, найдут ли они около себя пустоту, или хоть что-нибудь реальное. Подумываем с М. В. съездить в Царское после Пасхи, 20 апреля.
Третьего дня приехал Яша — бледный, тощий, изнеможенный дорогой и голодовкой. Без места, но с планами и надеждами. Как все мы, вылит из бронзы, цельный тип, и надо его брать таким, каким вышел из лаборатории природы. И человека, и народ надо брать какие они есть: разве лишь возможна кое-какая полировка, да притупление углов. На себе чувствую, что я возвращаюсь к своему хорошему детскому типу, почти безгрешному. Были вероятно и тогда резкие угловатости, но был пафос благочестия, желание быть лучшим с надеждой, что Бог меня слышит и любит. В глубоком унижении теперешнем, подобном тогдашнему, в теперешней нищете, близкой к той, узнаю поворот колеса жизни. Оно повернется вновь, но я не дождусь его вершины. Оно поворачивалось тогда почти 20 лет (1873—1890) до обеспеченности и сорок лет до апогея моей карьеры (1873—1913). Но утешение в том, что, мож. б., и не нужно достичь вершины жизни: на всех точках колеса фортуны ты жил же, дышал, надеялся, мечтал, и если имел кое-где лишние, страдания зато и лишние радости.
С 1873 г. формула твоя была такая: X = А + В + С + Д — Е — F — G — Н, т. е. счастье = свежему здоровью + молодости + способности + добродетели — дурные наклонности — плохое воспитание — невежество — бедность. Теперь та же формула иная: X (остаток счастья) = а (неопределенно маленькому остатку жизни) + В (пошатнувшемуся здоровью) + с (окрепшему, хотя и слабеющему таланту) + Д (окрепшему характеру) + E (остатки состояния и имени, связей и т. п.) — F (обязанность заботиться о семье). Все это в общем близко к 0, но не хочется терзать себя.
Высший долг — быть, подобно солнцу, выше туч. Придет время для тяжелых страданий — тогда и страдай, теперь же пользуйся благословенными днями, когда Господь посылает хоть скудный, но все же еще сытный кусок хлеба, солнечные дни, счастье убирать свой сад вместе с маленькими детьми, к-рые веселы и здоровы, счастье видеть жену, старушку-бабушку, молодого (однако уже 30-летнего) сына. Ты еще пока здоров и бодр, можешь с передышкой работать около 2 ч. в день физического труда + 2 ч. в день учительства и 2—4 часа писательства. Разве все это не сплошное счастье? Оно было бы идиллией, если бы не ревущая кругом мировая буря, к-рая вот-вот обрушится на гнездо твое и тебя раздавит. Но что могу я? Что могу я кроме философской самозащиты, кроме успокаивания себя, самоутешения, божественных внушений принимать зло не так, чтобы оно ранило сердце, а проходило мимо? И в прошлом, если вглядеться пристально, всегда была мировая буря, всегда ты находился под угрозой смерти, бедности, бесславия, потери работы, потери близких и т. д. Господь Бог хранил тебя. Верь, что и в будущем ты не вполне беспомощен. Хранящие, поднимающие тебя силы остались: «Ангелам своим заповедает»… Только храни свою чистоту духа и тела, свое стремление ввысь. Будь хорошим, и много шансов, что тебе будет хорошо, т. е. по крайней мере сносно.
21.IV. Мороз, несколько снежной крупы на крышах. Цаун что-то не шлет денег за квартиру (вчера я заходил к нему и не застал дома, оставил записку). Это немножко угнетает, как и безнадежность положения вообще. И в Царском с домами, и в Пб. с банком, и в Сочи из рук вон плохо. Но что могу я? Совершается великое в мире разрушение и странно, чтобы я, связанный с прошлым, уцелел. Конечно, мы гибнем, однако лишь в отношении того счастья, крое нельзя было назвать естественным. Мы обеднели, но, м. б., это и нужно для детей моих, чтобы сделать их порядочными, т. е. рабочими людьми. Богатство их — весьма возможно развратило бы, как детей Суворина, бедность заставит работать — как самого Суворина и меня в молодости. Лишения? Но что же в них страшного? Не пить шампанского, не есть икры, не кататься на автомобиле, не иметь шикарных любовниц… но этого и прежде не было, и впредь (для меня) не было бы, если бы даже мы были богаты. Стало быть, постыдно было бы и детям сожалеть об утрате поганых соблазнов.
Если железная необходимость возвращает нас к святым условиям жизни — крайней умеренности, бережливости, труду, довольству малым, то нужно считать это благом, а не бедствием. Олечка находит, что я похудел от работы в саду (думаю, что и проголодь берет свое). Но что же — худоба более естественное и более здоровое состояние нежели толстота. Если в природе встречаются (очень редко) жирные животные, то лишь потому, что звери не могут откладывать запасы на черный день в амбары, а приходится откладывать их под свою кожу, что обременительно и требует затраты сил. Совершенный человек должен быть физически тощим, т. к. не должен иметь в себе ничего излишнего, как художественная статуя. То же и в отношении богатства или образования. Природа заботится об общем равновесии и от всякого организма, от всякого явления отнимает все излишнее. Это и есть непрерывный раздел мира между центрами бытия. Нужно идти навстречу ему сознательно — и тогда ты будешь идти навстречу счастью, замечая, что отходит в сторону все ненужное: богатство, излишний труд, связанная с ним тревога, известность, суета… Именно в бедности узнаешь, что истинная жизнь есть именно та, к-рая дана в удел большинству живых тварей — жизнь в бедности. Блаженные неимущие, ибо они имеют желание иметь и им доступна радость удовлетворения — даже малым, тогда как пресыщенному, как верблюду, трудно войти в психологию маленьких удач. Для нищего каждая копейка уже приобретение, каждый кусок подошвы уже находка, каждый кусок пирога — лакомство, а богатого ничем не удивишь. Его счастье исчерпано сразу доступностью всего, и вместо полноты жизни он охватывается пустотой ее. Отсюда скука, обычная спутница богачей. Эта скука в корне своем есть тоска по бедности, тоска по обширному миру Божьему, для бедняка столь интересному, ибо он видим, но недоступен. 1 1/2 года тому назад я в час зарабатывал 60 рублей и дневной доход мой был около 300 рублей, считая с %% на бумаги. И я совершенно не замечал счастья владеть деньгами, до такой степени, что не позаботился сберечь их как следует. А теперь мечтаю зарабатывать 300 р. в месяц и как был бы рад самому скромному гонорару.
1/2 8 вечера. Еще письмо Спасовского с более определенными еще более приятными предложениями… Газета выходит на Фоминой, 1-ая статья должна быть прислана не позднее вторника, статьи мои будут появляться по средам т воскресеньям, 300 + 400 строк, т. е. по 100 строк в день = 100 рублей в день, построчный гонорар — 1 р. Очень хочет повидаться со мной и побеседовать. Одновременно милиционер принес требование разъяснить некоторые показания царскосельской подати — инспектору. Третье дело — царскосельский дом. Четвертое — Государственный Банк, Городское Кредитное Общество и т. п. Пятое — нельзя ли продать дома и, если найдутся, не аннулированные бумаги. Шестое — побывать у знакомых и понюхать воздуха отставной столицы. Чувствую, что нужно ехать!
22 апреля/5 мая 1918 г.
Христос Воскресе!
Холодная, не светлая Пасха. С Яшей, Лидой и Гришей были у Введенья и вошли и вышли свободно. Дома роскошное разговенье с детьми, благодаря гостя (И. И. Палферов), который навез таких редких вещей. Кроме вина было все, что полагается по языческому ритуалу: свиной окорок, телятина, пасха, куличи разных сортов, яйца. И к этому культу живота в христианстве чувствую себя, стоя в церкви совершенно равнодушным. Когда пели: «живот даровав», мне явилась мысль, что недаром на нашем священном языке, на языке предков живот и жизнь одно слово. Намек на то, что жизнь у нас еще не вышла из животного состояния. Живем по преимуществу в брюхо, в то, что немцы называют Leib[19], французы и англичане — abdomen[20]. Исключительная важность этой части организма в глазах народных выразилась в обилии названий для нее: живот, брюхо, пузо, чрево, мамона — признак, что внимание духа привлечено именно сюда: свидетельство цинизма, как натуральной философии народной. Ни для груди, области сердца, ни для головы не выработалось столько названий. Стало быть именно тут, в области переваривания, фокус нашей жизни, тот основной иероглиф, к-рый дает ключ к пониманию духа самим собой. В самом деле: в течение тысячелетий, мы до того свыклись с родным языком, что позабыли его, позабыли первоначальные значения существительных и прилагательных, и только лингвисты в состоянии путем сравнительного корнесловия догадаться что же значило когда-то, например, слово «господин» (хозяин еды с санскритского) или «чрево» (червь).
Если бы взглянуть на человека, как на живой обелиск, на членах которого начертаны какие-то имена, и если бы постараться прочесть их первобытное значение, то получилась бы очень любопытная исповедь данного племени, его тайное, забытое им определение самого себя. Ведь не без всякого же основания прародитель Адам, по легенде, раздал названия вещам и явленьям. Не зря сложилось всякое слово в утомительно-долгой эпопее народной жизни. Раскрыть первоначальные замыслы слов, особенно относящихся к топографии человеческого тела, — это было бы, может быть, откровением, раскрытием важных тайн самосознания, потерянных в веках. И если бы в самом деле выяснилось, что живот и жизнь когда-то были синонимы, что именно тут алтарь нашего духа, и не выше, то от этой откровенной точки нам и следовало бы вести реформу жизни.
«Что любил, в том нашел гибель жизни своей». Этот горький — кажется, Полежаевский106 — стих таит в себе глубоко философский закон: воистину, все гибнет в любви своей, на той грани ее, где «любы» превращается в «прелюбы». Любовь к высокому увлекает ввысь, к низкому тянет в пропасть. Может быть, гибнут гениальные расы, увлекаясь в олимпийскую красоту, как древние Эллины, в исканье истины и верховной справедливости (как благороднейшие из римлян), может быть в самом деле они погибли от излишнего аристократизма духа, не свойственного средней массе, всегда варварской. Но какова гибель! Так блестяще погибать не стыдно! Умереть, бросив в вечность драгоценные приобретения духа, — так умереть не жаль! Кто может без глубокого почтения пройти мимо могил таких исторических явлений, как школы древних вероучителей, трагиков, мудрецов, поэтов, великих художников, пророков и апостолов? Погибло почти без следа когда-то светлое учение эпикурейцев, погибли создания Фидиев107 и Апеллесов108, но не правда ли, хочется молиться уже одному имени этих погибших цивилизаций, как до сих пор молятся нравственному завету галилейских рыбаков. Такова трагедия любви высокой: сгорая, освещать собою мир. Но есть и низкая любовь, устремленная не к Logos’у головы человеческой (которую анатом Гиртль109 назвал Акрополем человеческого духа), не к области сердца, которое можно сравнить с вечно дрожащей лирой, а к области… ну живота, что ли, или грубо выражаясь, мамоны.
Совсем другая, согласитесь, цивилизация, другая погибель жизни! Тут мы встречаемся с тем «извращением плоти», которое Создатель не мог ликвидировать иначе, как послав потоп всемирный. Тут мы встречаемся с хананейскими городами (слишком пониженные центры жизни которых потребовали «огненного крещения»). Тут мы встречаемся с роскошною «блудницей» — Вавилонской и Финикийскими сладострастными государствами, служившими Вакху и Астарте. Тут мы встречаемся с тем чудовищным извращением и пресыщением, которые, идя с Востока, заразили собою суровые могучие расы древних Персов, Греков и Римлян.
Каждый народ, воистину, «что любил, в том нашел гибель жизни своей». Стало быть, как важно, как бесконечно важно любовь свою, всегда влекущую к жертве, поместить сколь возможно выше. Русскому племени пора выходить из древнего цинизма, его губящего, его погубившего на глазах наших. Один публицист русский давно доказывал, что европейские племена можно разделить по главным философским типам: германцы (включая англичан) это — стоики, латины — эпикурейцы, славяне — циники.
Схема конечно грубая, но кажется верная. Со времен древних скифов предки наши труднее всех народов поддавались античной цивилизации, и если чем отличались, по словам Геродота110, то лишь наклонностью к пьянству и междоусобному раздору. Праотец истории прямо говорит, что Скифы по своей многочисленности были бы владыками мира, если бы не страсть к распрям. Описывается ряд случаев, когда Скифы, сносимые врагами, пропили возможность блистательных побед. Перенеситесь в XIX и XX века нашей эры. «Новгородцы пропили свою свободу», говорит Костомаров111. Петр Великий пропил свою династию, сдав империю немцам задолго до последнего главковерха. А что такое была крепостная эпоха, как не проедание и проживание России со стороны того класса, которому принадлежала диктатура над народом. Будемте господа, искренними! Будем договаривать свои мысли до конца! Не будем страшиться истины! Вот чего я боюсь смертельно за отечество свое: угасания хотя бы зародышевых, но высоких культур и окончательного слияния понятий — живот и жизнь… Кто бы ни взялся спасать Россию — единственный девиз, который хочется подсказать спасителям: не пропейте ее, господа, не проешьте! И отдельные люди, и народы спасаются не высокими окладами бесчисленного начальства (старый грех, сделавшийся опять молодым), а героизмом и самоотречением, привлечением всех сил к производительному труду.
23/6.IV.Зима. Крыши под густым снегом, белые хлопья падают вяло и рыхло с туманного неба. «Мудрец едва волнуется», — говорит Спиноза, и это очень на меня похоже. Все, что совершается, совершается с машинной необходимостью, ибо мир — машина. Стало быть, нечего тревожиться: все предопределено и непредотвратимо — и завоевание России, идущее широким размахом, и твоя судьба. Немножко более мудрости — и ты предвидел бы будущее так же ясно, как этот тобой предсказанный снег. В тайне пророчества, в сознании машинности явлений и в «третьем роде познания», т. е. в интуитивном созерцании действительности «глаза души, к-рыми она видит вещи, суть сами доказательства». Тревога последних дней — вопрос, ехать ли мне в Пб., или нет.
| За | Против |
| 1. Полезно лично переговорить со Спасовским, познакомиться с издателем и редакторской коллегией, завязать личные связи. | 1. Польза небольшая, необходимости нет, они меня знают и издалека я произвожу более верное впечатление, чем вблизи, более выгодное для себя. |
| 2. Полезно обследовать финансовые учреждения лично, чтобы выяснить нельзя ли вернуть что-либо из награбленного. | 2. Пока еще почти бесполезно. |
| 3. Полезно дать личные объяснения податному инспектору. | 3. Почти бесполезно, и письменные дадут, м. б., больше. |
| 4. Приятно повидать знакомых и близких. | 4. Да, но они не чувствуют в этом большой нужды — будут стесняться принимать ввиду голода. |
| 5. Хлопоты о проезде. | |
| 6. Дороговизна. Обойдется с едой около сотни. | |
| 7. Крайняя трудность, мучительность переезда! | |
| 8. Неопределенность общего положения, м. б., немцы на этих же днях займут Пб., и тогда, чего доброго, застрянешь там и будешь оторван от дома. |
Полезность быть здесь в дни, когда приезжают инженеры, чтобы отстаивать возможные свои выгоды, включая место.
Предложение и вообще затея Спасовского не внушает доверия и по-видимому мыльный пузырь, так что опять-таки бросаться нет нужды.
Нельзя отклонять этого шанса, к-рый может явиться спасительным, но и спешить на что-нибудь решительное — нельзя. Ввиду всего этого, по-видимому, благоразумнее не ехать, а ждать от Яши сообщений. Ему все равно нужно ехать, и он мог бы отвезти 1-ю мою статью Спасовскому и разузнать все или многое, что мне нужно. Ждать развития событий, держась в стороне от них. Если газета действительно будет выходить, то я уже втянут в нее весом своей прежней известности и личное присутствие могло бы втянуть меня скорее в невыгодные отношения и работу чисто редакторскую к которой, как и издательству, я не чувствую влечения и боюсь их. А там недельки через три, в 1/2 мая, когда потеплеет и выяснится общее положение, можно будет и съездить с меньшими страданиями, чем теперь. Послать с Яшей можно даже две статьи и только к Спасовскому, и вообще нагрузить его поручениями.
24/7.IV Уехал Яша. Повез мою 1-ю статью для Спасовского «Пути спасения. Народы не умирают». Тупо равнодушен, как Фома Неверный, совершенно не верю в затею Спасовского, но решил использовать хотя бы слабый шанс подняться. Прежде — лет 30—35 назад — страшно волновался бы, а теперь чувствую, что отхожу от мира, обрываю помаленьку все нити, связывавшие меня с ним. Вчера взволновало известие, что генерал Ренненкампф112 расстрелян в Таганроге после ужасных мучений. Еще один знакомый с трагической кончиной. Просто страшно становится, до чего много счастливых и благополучных недавно людей оказались приговоренными судьбой к ужасному концу. Кто может поручиться, что и над моей головой не висит невидимый, но уже занесенный меч?
Вчера и сегодня болен, после Пасхальной заутрени догнали бабушку и принужден был ползти с ней черепашьим шагом против резкого ветра. А в церкви какая-то баба все кашляла около меня и чихала.
25/8.IV. Утро. С улицы сквозь двойные рамы несется глухой медный гул. Сквозь толщи земли, сквозь бездны мира несется стон моего сердца к тебе, Создатель. Ты там и здесь, мы с Тобой одно. Хочется молиться и благодарить. Чувствую край гибели, прихотливо извивающийся у ног моих, и возможность спасения, если кто-то поддержит в роковой момент. Чувствую поддерживающую Твою руку. Что-то Яша бедный. Доехал ли? Если доехал, то измученный чемоданом и тяжелой посылкой Полям. Страх берет за него, но он один — молод, свеж, силен, и тоже имеет божественную поддержку, не подозревая о ней.
Вчера утром пережил старое, почти забытое состояние: когда пишешь статью определенного размера к определенному сроку, а сегодня нужно подумывать о другой. Неужели колесо счастия поднимает меня опять наверх? Не верится, совсем не верится, но чего не бывает на свете. Ровно 17 лет тому назад, как раз в эти дни, я переживал то же состояние — канун большой работы в «Новом Времени». Но тогда была налицо огромная и старая газета, казавшаяся прочной, как сама Россия, теперь газеты еще нет, она — мечта, и приглашает сотрудничать в этой газате не первый хозяин печатного дела, а молодой несколько фантастический пионер.
Ну, что же? «Мы созданы из той же стихии, что наши сны». Поживем недельку-другую, увидим. Отныне мой долг к прежней работе прибавить сто строк в день хорошей, сжатой, одушевленной публицистики.
Две маленьких странички.
10 мая н. с., 6 утра. Как когда-то в молодости, меня будит солнце, заглядывающее сквозь сторы: как будто не было ночи, как будто продолжается вечный день. Да ведь он и продолжается: в самом мире нет тьмы, она есть лишь на той стороне планет, которая заслонена от солнца. Нет в мире зла, оно лишь на той стороне существования, которая заслонена от Бога. Верь незыблемо, что во всякой беде настанет день твой и снова увидишь Отца. Ты — Сын Божий, и всегда недостает лишь Духа Святого, исходящего от Отца. Он рождается от Девы, от чистоты души. Будь же безупречен и ты вместишь в себе само блаженство. Вчера уже выходил на воздух, осматривал работы военнопленных у нас в саду (затеи скучающей Олечки — дорожки). Пробовал поздороваться по-немецки, спросил — Немцы они или Венгры. Коротко буркнул: Deutschen. Работают превосходно. Здоровые, отъевшиеся, дисциплинированные. Была у нас с визитом мясничиха Якутина. Ходил к Митрофанову «на чай» (оказался именинником хозяин), там нотариус Силин, инженер Черноглазов, генерал Косаговский, Лавровский, купцы. Все в один голос предсказывают переворот, нашествие немцев и т. д. Единственно, что остается — застыть в бесчувствии, не двигаться, не шелохнуться. Всего ужаснее надвигающийся безобразный голод — пуд ржаной муки 240 р.! Господи, пощади, если можешь! Мужики ринулись в Тамбовскую губернию, кто куда, добывать хлеб, спекуляция дошла до чудовищных размеров.
Вечер. Сегодня 17 лет тому назад я был очень счастлив: первая моя статья в «Новом Времени» и 20 лет тому назад познакомился с О. А. Фрибес, которая вплела в мою жизнь много прекрасных хоть и засушенных цветов.
В городе большая тревога — голод, сегодня общее собрание граждан в Пожарном депо и резолюция, требующая свободной закупки хлеба. В Сибири у каждого мужика найдутся тысячи пудов хлеба, но не верят Советам и не продают по твердой цене. Положение мое очень сложное. Наступает теплое время года, когда можно бы в крайнем случае рискнуть поехать в Сибирь с семьей. Но сравнительная дешевизна хлеба там имеет множество доводов против поездки: а) оставить дачу — отдать ее на долю добровольного разгрома всего, всего имущества, б) не увезем и малой части необходимых и дорогих вещей, в) страшно дорог проезд, г) страшно труден и рискован, д) неизвестно, куда ехать лучше, е) где поместиться, ж) квартиру придется нанимать, здесь даровая, з) дальность от Петрограда и возможности заработка, и) дальность от отобранного имущества и отсутствие всякой возможности вернуть что-нибудь, к) ехать в Сибирь — ехать в область насилий и анархической тирании, что хуже немецкого плена, л) шансы прокорма здесь, если не будет наступления немцев, есть: общие с горожанами, кроме некоторых возможностей частных.
28/11 Мая. Утро. Лежу с компрессом на горле после вчерашнего путешествия на почту и визита к Подчищалову и в Пожарное депо, где было очень жарко. Задал моим милым деткам задачки, в 1-й раз будут сиротами учиться. В окне у меня солнечный день, а в крови жар, и слабость, и старость, и ножницы Атропоса113, лежащие на ните жизни… Вероятно, близка смерть, потому что чаще и чаще испытываю наплыв блаженного чувства: состояние полного покоя, примирения с Богом и людьми и желанье всем счастья. На добрых людей смотрю так: они посланы для того, чтобы показать красоту и величие добра. На злых так: они посланы для того, чтобы еще раз показать красоту и величие добра, к-рых в них нет, и для помощи им достигнуть всего этого. Весь вопрос счастья при встрече со злобой не заражаться ею, а превращать в добро. Перемагничивать мягкое железо человеческого сердца, сообщать несчастному (почти всегда мнимо несчастному) человеку блаженную природу духа. Я думаю, суть монашества в выработке себе этой высшей природы путем особой нравственной гимнастики. Монастыри (хорошие) можно сравнить также с ортопедическими больницами, где исправляют искривления и разные неправильности членов. Думаю, что наиболее совершенные результаты получаются лишь с прирожденно-здоровыми и лишь случайно подвергшимися увечьям. Таким я считаю себя: хотя несомненно во мне есть врожденные пороки (т. е. преувеличенные влечения), но и эти пороки, м. б., были случайностью в природе моих предков. Почему-то мне кажется и всегда казалось, что если бы я серьезно захотел очиститься, то и очистился бы почти от всех проказ и даже буквально от всех. Во мне я всегда чувствовал «ангела нежного», к-рый неосторожно отошел от дверей Эдема и шлепнулся в грязь. По непривычке чиститься — недоумение, длящееся всю жизнь, и размазывание на себе грязи вместо основательного мытья. Под старость чувствую однако, что грязь как-то сохнет и сама спадает и что в сущности легко было бы совсем привести себя в опрятный вид. С наслаждением встречаю у Спинозы некоторые мои любимые мысли, точнее узнаю их, как свои. Лишь бы как-нибудь схлынула внешняя трагедия жизни: война, голод, бунт. Лишь бы можно было держаться на корешке, связывающем с землей меня и мою семью. Внутри себя находил и найду всегда интересный мир, переживать который — одна радость.
Сообразно трем главным философским темпераментам (стоики, эпикурейцы, циники) распределяются и добродетели и пороки. Ошибка думать, что спасает только циническая праведность — аскетизм. Есть святые эпикурейцы и тем более стоики. Христос и Будда скорее эпикурейцы, чем циники, Сократ114 — стоический святой. Я по своей природе ближе к эпикурейству, как я его понимаю. Искреннее довольство малым и наслаждение даровым, что дает Господь: вечное любование красотой и величием мира, вечная радость бытия, заинтересованность всем без страсти. Уклонение от зла без любви к нему. Нежелание и неспособность воевать с кем бы то и с чем бы то ни было.
Оставьте меня в покое на моей завалинке, на солнечном припеке, и дайте еще раз прислушаться к пенью жаворонков в голубом небе, по которому бродят тучки. Пусть я не роза и не ландыш, пусть простой репейник, но позвольте мне иметь право на точку прикрепления моего стебля к общей нашей матери-земле и на блаженство созерцания — вне себя роз и ландышей, внутри — великого Бога, дающего всем жизнь.
29/12 мая. Солнце. Полдень. Гамак. Хотя болен, но чтобы подкрепить нервы, лежу на воздухе в зимнем пальто и теплой шапке. Пригревает солнышко, отец Небесный. Поистине, Ты Отец; земля — крупинка, тобой выброшенная, и до сих пор вся в твоей власти. Ты удерживаешь ее могучим притяжением, подаешь ей тепло, свет, электричество и, м. б., иныя, неоткрытые нам силы до разумного сознания включительно.
Утром хорошенькая Маша, нянька Олечки, снесла на почту заказное с 2-ю моей статьей на имя Спасовского — без письма ему. Делаю все, что от меня зависит, дабы не упрекнуть себя потом, хотя совсем не верю в новую газету. Не знаю даже, как она называется и кто издает ее. Ни от Яши, ни от Володи никаких вестей. Мы живем в фантастическом мире, где немногое известное часто перемешано с неведомым, неожиданным, непостижимым. Самые важные, поворотные пункты жизни всегда сопряжены со случайностью. Кто знает, м. б., и Спасовский одна из бесконечных неожиданностей. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь.
Господи, как жаль, что остается мало жизни — в возрасте, когда начинаешь ее ценить. До чего прекрасен мир! Та самая птичка, что щебетала мне 50 лет тому назад, в Заборье, когда я ходил «на прудку» полоскать белье и мыть пеленки, — та самая милая птичка и ее подруги что-то шебечут мне и теперь, то справа, то слева. Те же — верю, что те самые петухи заливаются и теперь. Те же белые облака на синем небе, те же детские голосенки — и ты, мое сердце восторженное и мечтательное, ты все то же! Умрешь, но миллионы твоих повторений в безграничном мире и теперь живут, и будут жить вечно. Стало быть, я не только «весь не умру», но почти весь останусь жив, кроме случайного праха, облекающего мое «я» в этой точке и в это мгновение. Разве умирает звук «до» если клавиша одного рояля испортится? Разве миллиарды струн не повторяют и не повторят этот звук, как все созвучия в мире? Все вечно, милые мои, а смерть чистейшая иллюзия, происходящая от неполноты сознания. Как бессознательные растения и животные не знают, что такое смерть, будучи убеждены, что они вечны, так и люди вполне сознательные, мудрецы, проникнувшие в существо мира: они ясно видят, что существо всех тварей бессмертно, что прерывается лишь существование, чтобы возобновиться вновь. Полусознание заслоняет дух плотью, номер — феноменом, идею — одним моментом ее выражения. Представьте себе бесконечный ритм — повторяющийся стук молотка. За одним следует другой без конца. И вот один звук стал бы жалеть, что он стукнул и никогда его больше не будет. Как не будет? Но разве остановилась бесчисленная, неизмеримая цепь звуков? Звенья отпадают и непрерывно отковываются, будущее во всем повторяет прошлое. Где же смерть? Как хорошо бы жить на высоте этого «третьего рода познания» — в блаженном сознании общего совершенства — ненужности никаких особенных забот! Как счастлив я был бы, если бы остановилась наконец война и революция и мне предоставили этот мой уголок, заработанный мною с правом зарабатывать своею мыслью еще немножко на хлеб — детям. Переживаем критические дни, недели — много — месяцы.
30 апр./13.V, 6 ч. д. Напрасно вчера лежал в гамаке: подбавил простуды. Принял сейчас аспирин, а днем приму гваякол. Благодаря ли идолам-лекарствам, или инфлуэнце, или праздничному (все-таки!) столу, или бутербродам с прогорклым маслом, или котлетам на сале — расстройство желудка после полугода исправной (при помощи массажа) работы. Вчера — Бодаревская и Лавровский; он принес «Leiden der jungen Werther auf der Düne» Шпильгагена115. Крашеная дама уже перекочевала в украинское подданство, чтобы получить свои бумаги из Государственного Банка по высокому курсу. Держатся на отлете из Валдая: как только немцы вступают в Петроград — они тоже…
Вчера у Маколея прочел, что Франция в 1685 г. «совмещала в себе все роды превосходства». Ее военная слава была в зените. Она победила могучие коалиции. Она предписывала договоры. Она покорила большие города и провинции. Она принудила кастильскую гордыню уступить ей первенство. Она заставила итальянское государство повергнуться к ее подножию. Ее авторитет царил во всех вопросах хорошего тона, от дуэли до менуэта. Она решала, каков должен быть покрой платья у джентльмена, какой длины должен быть его парик, высоки или низки каблуки и широк или узок галун на его шляпе. В литературе она была законодательницей мира. Слава ее великих писателей наполняла Европу. Никакая другая страна не могла представить трагического поэта, равного Расину116, комического поэта — Мольеру117, такого приятного болтуна, как Лафонтен118, такого искусного витию, как Босюэн119… Действительно, Франция имела тогда такую власть над человечеством, какой даже римская республика никогда не достигала. Рим в период своего политического господства в искусстве и литературе был смиренным учеником Греции. Франция же имела над окрестными странами и тот перевес, какой Рим имел над Грециею, и тот перевес, какой имела Греция над Римом. Французский язык быстро сделался всемирным языком, языком высшего общества, языком дипломатическим и пр. и пр. Такова была Франция за 100 лет до великой революции. Я невольно вспомнил, что и Россия за 100 лет до революции была наверху могущества, если не интеллектуального, то военного. Не то же ли было и с другими державами накануне их упадка? И не естественно ли, что революции следуют вслед за апогеем народного величия, как сначала остановка духа народного в напряжении всех сил, а затем неудержимый упадок вниз? Не повторяют ли народы траекторию камня, брошенного в высоту? Если так, то и немцам можно предсказать великую революцию и крайний упадок — приблизительно в те годы, когда моим внукам и внучкам будет столько же лет, сколько мне теперь… Можно бы построить теорию исторических волн с довольно правильными — в масштабе человеческого века — чередованиями возвышения рас и их упадка.
Меня угораздило родиться в падающем государстве, когда и после Крымской войны — уже обозначился перелом нашей исторической кривой. Будь мои родители на высоте исторического сознания и обладай они характером, им тогда же следовало уезжать в Америку или в Австралию, — в страну, которой кривая роста шла вверх. Тогда общим подъемом народной массы и мы, наш род, были бы подняты до вершин благополучия, теперь же мы на дне пропасти. Вы скажете: пришлось бы переменить подданство, язык, национальность. Да, и это делают без большого труда все переселяющиеся эмигранты. Ведь все это не более, как белье или костюм, к-рые можно снять и надеть. Франклин120 был благороднейшим из англичан, и он сделался американцем. Ничего не было бы зазорного, если бы он сделался французом — буде условия французской жизни показались бы наилучшими. Не человек для субботы, а суббота для человека. Не национальность, а счастье — лозунг, к-рый должен управлять выбором местожительства. Вместо Новоржева, где я родился, я попал в Юшково, Заборье, Полубеево, Опочку, Кронштадт, Петербург, Ц. Село и наконец очутился в Валдае. Из кулька в рогожку, но гениальное сознание и характер, будь они налицо, побудили бы меня еще тогда — 40 лет тому назад — подумать серьезно. Да почему же я должен устраивать жизнь непременно в России? Первое рождение было не в моей власти, но теперь наступило 2-ое рождение, и я должен серьезно отнестись к тому, где вить свое гнездо. Уже тогда я чувствовал страсть и некоторый талант к писательству. Уже тогда выяснилось, что я могу кормить себя лучше, чем молоком матери — чернилами того острого стального сосуда, из которого бежит на бумагу мысль моя. Следовало бы попробовать, по крайней мере, сделаться гражданином мира вместо того, чтобы закупоривать себя непременно в русское гражданство. Следовало сделаться иностранным корреспондентом русских газет, чем я и начал (указание свыше), а это было бы необыкновенно важно и для меня, и для моей службы отечеству.
Корреспондентство обязывало бы меня изучить передовые страны, причем я уверен, что сиденье в Парижской или Лондонской библиотеке дало бы мне неизмеримо больше, чем сиденье на университетсткой скамье в Петрограде. Я непременно выработался бы в знатока Запада, в непосредственного наблюдателя, что развило бы мой талант и вкус до наивысшей степени. И это знание я передавал бы на родину, столь нуждающуюся в созерцании высшей культуры. Быть иностранным корреспондентом — самое философское из литературных призваний, самое пророческое: стоять на Хориве121, прислушиваться к тому божеству, к-рое называется гением человеческим и передавать его внушения своему народу. Я в полном смысле слова сделался бы просвещенным человеком, чего нельзя сказать о моей образованности теперь. Я прочитал бы в подлиннике все великие произведения Запада. Если и в России у меня нашлось, что сказать Родине, то из-за границы тем более. Подобно подавляющему большинству русских писателей-разночинцев я добровольно забился в обличительную публицистику, в наблюдение и описывание родных ран, коросты, грязи, глупости, злобы.
Ах, до чего все это было ненужно! Нужно было как раз обратное: не обличать свой народ, а показывать величие других народов, их здоровье, красоту, мудрость, могущество — то совершенство жизни, одно созерцание к-рого составляет лекарство и движущий импульс (это нужно поместить в «Руководстве к публицистике»). Только такая литература (пример — Эпоха Возрождения) и содействует прогрессу, ибо только она есть литература открытий и откровений. Наша же больная и злобная обличительная литература есть не столько лечение, сколько сама болезнь.
Мы размазываем в нашем воображении грязь народную вместо того, чтобы смывать ее. Общее правило — вода ванны должна быть чище тела, то же и литература: она должна быть чище жизни, чтобы очищать ее. Только великие поэты у нас это понимали:
И мир мечтою благородной
Пред ним очищен и омыт, —
писал Лермонтов. Об очищении — в огне поэзии — русской жизни думал Пушкин, когда собирался в своем романе рассказать про нравы старины, предания русского семейства, любви пленительные сны… Тот же инстинкт побудил Тургенева и Льва Толстого отойти — сколько было в их силах — от обличенья и создать красивые, привлекательные картины. Наша литература и публицистика сплошь циничны — в общем, это школа психопатии всякого рода и едва ли можно к ней подпускать молодежь на подножный умственный корм. Меня тоже моя родина тысячью нежных шупальцев захватила в детстве, всосала в себя и рассосала… В 59 лет не начинают жизни, а как жаль, что в развернувшейся 40 лет тому назад великой книге бытия, в книге голубиной122, я не разгадал символов и пророчеств собственной судьбы. Морская служба была иероглифом необходимого выступления в океан, объемлющий весь шар земной. Вот мое истинное поприще! Океан — вот моя чернильница, а вовсе не Маркизова лужа, где я почему-то остался барахтаться в «Кронштадтском Вестнике» и в «Неделе». Выход на мировое поприще был бы не изменой родной земле, а действительной стражей на тех рубежах, где она теперь столь постыдно разбита. Задним умом вы, г. Меньшиков, крепки! Какая цена вашим сожалениям и раскаяниям теперь, когда душа ваша одряхлела? 59-й год, сударь! Великих возможностей не вернешь! Пора старинушке под холстинушку…
1/14 мая 1918 г., 5 ч. утра. Серый день. Вчера лег в приятных предчувствиях (хотя весь день внутренняя тревога): а) пришла повестка из Азова — вероятно, 1-я посылка от Маркевича, возможно, что вслед ей будет и 2-я, стало быть, еще один источник питания, б) Яша был «у наших» — стало быть, доехал до Пб., в) инженер говорил М. Вл. о моем прошении в том смысле, что место получить возможно. Но спал и видел тревожные сны, точно что-то крайне тяжелое, железное, стальное прокатывалось со страшным скрипом по земле, не идут ли где-нибудь решительные бои и перевороты. Мозг человеческий, несомненно, преемник всевозможных волн — электрических и психических, но, к сожалению, у этого аппарата помещен не мастер, умеющий расшифровывать толчки, а пока еще невежественный ребенок. В отдаленном будущем, я уверен, люди непременно научатся не переговариваться, а понимать друг друга на расстоянии, молча, одним напряжением мысли, как это в зачаточном виде бывает и теперь. Долго сжившиеся, дружные люди во многом понимают один другого без слов. Понимают взаимно и животные, и насекомые. Возможно, что членораздельная речь когда-ниб. отойдет, а с нею и связанный с нею порядок сознания. Мы теперь понимание свое облекаем в слова, а это представляет те же выгоды и невыгоды, как реки и ручьи заковать в гранитные берега. Вместе со словами и мысль делается слишком мертвой, прямолинейной. Декаданс есть усилие расковать мысль от словесного аппарата и вернуть сознание к стадии животных и растительных ощущений. Гениальным поэтам это иногда удавалось и в э том случае говорили о «магии слов». В действительности магия не в словах, а в освобожденной от них мысли, просочившейся как будто из последних оболочек материи — из звуков, захваченной в момент испарения ее.
2/15.V. Вчера пришлось отдать инженерам и зал наш, на к-рый было столько надежд, и темную комнату. Есть надежда, что прибавят что-нибудь к кв. плате. Приезжал молодой Копылов с Костей Птицыным в ландо: Птицыны уже овладели инженерами и тащут в свой дом. Чувствую себя еще больным. Тоска и даже скука, что бывает так редко, не хочется ни писать, ни читать. От Яши ни звука. Надо писать уже третью статью — в какое-то слепое Пространство… Между тем, давно не читал газет и не знаю, что творится на белом свете. Надо сегодня сходить на вокзал, т. е. сделать 5 верст, чтобы за 45 к. — и то под поезд — купить газету.
Сегодня среда: если бы все было так, как писал Спасовский, то сегодня должна бы выйти моя 1-ая статья. С внутреннего аппарата сердца передается, что ничего нет, все вздор…
1/2 9 утра. Дивный солнечный день, лежу в гамаке в ожидании чая. Все еще болен, голова не свежа, не тянет к работе. Какую ошибку делал, не слушаясь своего духа, говорившего: в Валдай нужно забираться в начале апреля. Сколько мы потеряли воздуха и солнца, оставаясь в Ц. С. до июня. Все несчастье людей в том, что они не замечают счастья. Это все равно, что быть на концерте великого музыканта и не слушать музыки, а тревожиться вчерашними пустяками. Все внимание — настоящему! И только в виде отдыха — прошлое и лишь в виде прихоти, похожей на разврат — мечты о будущем.
Сквозь стволы еще оголенных деревьев дрожит серебристая на солнце гладь озера. Заливаются петухи, щебечут милые птички — друзья моего детства…
Вчера военнопленный Якоб из Рейнланда говорил, что будь у него такой сад в Германии, он 8 тыс. марок в год вырабатывал бы. Я вырабатывал в России, лежа в гамаке, в этом же саду 100 тыс. марок. Хорошо знаю, что садоводство и огородничество — благороднейшие занятия, но в мои 59 лет и с крайней слабостью сердца об этом и мечтать нельзя.
Что день грядущий мне готовит?
В старой почти иссохшей коже сколько-то старого мяса и прочей попорченой требухи. И в ней же огонек сознания, еще не погасший, способность вникать в переживания молодого Вертера123.
1/2 дня. Опять в гамак после занятий с детьми под липой. Немножко дремал утомленный, как всегда, даже минимумом мне несвойственной работы. Читал Вертера в подлиннике — сличая с варварским (до преступности) переводом. И опять тянет к дневнику, как Вертера. Боюсь оскорбить полубога, но Гете редко встает передо мною во весь свой величавый рост. Восхищен был когда-то и Вертером, и Германом с Доротеей124, но в общем гениальность величайшего немецкого поэта для меня сомнительна, как, впрочем, и некоторых других прославленных. У Гете к поэзии примешивается немало риторики, резонерства, и не всегда глубокого. Необузданная болтовня не гениального, а просто талантливого человека. Если простой ручей обделан в мраморное ложе с античными барельефами, он что-то выигрывает против грязного, каким был, потока. Культурный поэт что-то выигрывает против рапсода, но не слишком много. Мысль: считай, что ты доживаешь последние дни жизни (что ведь и есть в действительности). Поэтому еще раз любуйся всем прекрасным, что ты подметил на этой планете. Еще и еще раз переживай — как пьяница, с наслаждением последние глотки веселящей влаги. Будь счастлив во что бы то ни стало остаток жизни. Замечай и полною мерой оценивай все доброе, все же злое выметай из своего сознания, как сор.
3/16.V. 2 ч. дня. В гамаке. Отнес на почту 3-ю статью «Пути спасения», написанную рано утром. Доволен ею, но чувствую, что все это бросается в пустоту. Выходит ли газета? 10 шансов против. Встретил Грюнмана, Ковалева, В. В. Подчищалова, и все в отчаянии. Форменный голод и нет способов добыть хлеба. Шел и поражался легкомыслию человеческому. Но Бог питает даже более легкомысленных тварей — букашек и инфузорий. Да, но под условием, чтобы они свели свое питание к минеральной простоте. Тяжело на сердце. Погода портится. По вчерашним газетам общее положение ужасное, просвета почти нет.
1/2 7 дня. Получил от Яши письмо. Комбинация со Спасовским, по-видимому, не очень серьезная, но все-таки комбинация. Издательство у жерла вулкана, но природа — поэт чисто шекспировского по необузданности и красоте воображения. Разве вообще русская печать все время не была плесенью на жерле вулкана? Посмотрим внутрь себя, в центре мира (ибо везде центр мира) и спросим свое скрытое от сознания всевидение: что же дальше?
Немцы, по-видимому, остановлены на англо-французском фронте, теперь много вероятий за то, что они перейдут в наступление на нашем. Для чего? Для того, чтобы отвоевать потерянные за океаном колонии. Те далеко, Россия — межа с межой. Если делить мир, так делить: немцам выгоднее поработить белую расу около себя, нежели черную на антиподах. Порабощение может не иметь слишком варварского характера, однако может и иметь его. Сейчас Россию можно взять с минимальными издержками, — через 20 лет, мож. б. ее и не возмешь. Оккупация России все же сулит немцам большие выгоды. Им соблазнительно будет германизировать Россию, для чего понадобится быть может не более 10 милл. немцев, гораздо с меньшим числом римляне латинизировали Галлию и Испанию. Что работы в России немцам предстоит колоссальное количество, — об этом говорить излишне, но они не боятся работы, лишь бы с пользой для себя. Как удав медленно втягивает в себя изломанный и измятый труп животного, так Германия постепенно займет Россию до Урала и м. б. до Байкала, если только сама не получит какого-нибудь ошеломительного удара на Западе.
4/17 мая, 7 утра. Надо бы писать, пользуясь проблеском возможности, но оказывается, не так легко писать под направленным дулом браунинга. Почти нет никакого сомнения, что проблеск возможности погаснет скоро, как солнечный луч в осеннем небе. Да, и все-таки ты вынужден, ты обязан искать себе дыхания и хлеба…
5/18.V, 7 утра. Гамак. Задувает крепкий ветер. Подходят сроки наступления немцев, если они действительно его решили. Распутица отошла, начинается лето. Жду с тупым, почти спокойным чувством этих двух гибелей — голода и немцев. Вчера М. В. с Иришей вдвоем на лодке ездили в монастырь, в глубокой тайне, и вымолили у какого-то о. Ферапонта пуд муки за 40 р., да 8 ф. сухарей. Посеяли что-то вчера на своем огородишке, кто-то снимет?! Как жаль, что нет Володи, каждый день вспоминаю о нем и чувствую, что он тоже рвется сюда. Вчера привезли кучу канцелярских столов — стало быть, у нас действительно поселяется «учреждение», если не сдунут немцы.
Сегодня с утра неласковое небо и пахнет бурей. А завтра утром нужно отсылать 4-ю статью — не имея представления, где же три первых? Если бы газета вышла на Фоминой125 даже в среду, то я должен был ее получить уже вчера… Итак, готовься и к этому разочарованию. Что же, готов. Разве кроме этого не осталось никаких очарований в мире? Будь я слепой миллиардер разве я не отдал бы 1/2 миллиарда, чтобы вернуть себе зрение? И если бы я оглох, то разве не отдал бы другую 1/4 миллиарда, чтобы вернуть слух. И если бы к тому же у меня начался бы рак, разве я не отдал бы остальную 1/4 миллиарда, чтобы выздороветь от рака? А у меня пока нет потери нзрения, ни слуха, нет ни угрожающей жизни хвори. Стало быть, при всей своей бедности я — как и всякий нищий — могу себя считать миллиардером, т. е. обладателем равносильных ценностей. Но вам угрожает голодная смерть, скажете, вы. Правда, но и тому миллиардеру, что потонул на гигантском пароходе, потопленном немцами, тоже угрожала смерть, и не все ли равно, голодная или иная.
От смерти не отвертишься, и сам Вильгельм-Сокрушитель126 когда-нибудь — даже скоро, очень скоро — будет лежать бледный и желтый, как иссохший осенний лист, на одре смертном. Мне, как и ему, 59 лет (ему пошел 60-й). Дни наши сочтены. Чего же горевать-то? Не надо ли отходить ко сну Вечному с таким же примирением, как ко сну ночному, изнемогая от усталости? Милые детишки мои, боюсь, что их растреплет ветер жизни, как кучу листьев, и судьба их, мож. б., будет печальна. Но ведь, мож. б. и нет: кто знает, какая каждого ждет впереди волшебная цепь случайностей? Кто не отойдет слишком далеко от Бога, от божества души своей, того и Бог не оставит. У меня нет оснований думать, что кто-либо из моих детей был бы слишком хуже меня, а ведь я до сих пор не погиб, и вероятно не погиб бы и дальше, если бы не faire me jeune[21].
6/19.V. Около 5 утра. Видел сон, будто в какой-то большой комнате перед домашней церковью стол, на нем — почта для покойного Суворина, который будто бы жив, с бандеролью «Новое время» и сверху его «Европа», № 1-ый газеты, в к-рую я приглашен Спасовским. Раскрываю бандероль такую же, как была в «Новом Времени», сложенную в длину, — действительно № 1-ый и мой фельетон на 2-й странице, но подпись вместо «Мирный» — «Меньшиков-мученик»… дальше что-то неразборчивое: не то еврейский, не то другое что-то. Мне показалось, что это Розанов изменил подпись для чего-то. И затем проснулся. Вот случай проверить сны. Сейчас раскрыл окно — 1-й раз в это лето утром вчера выставил раму и снес ее на левый чердак, где голуби. Вчера вечером великолепная буря с молниями, громом и проливным дождем, а сейчас солнечное утро и в тени + 10R. Грустный перезвон колоколов. Петухи поют. Приехавший вчера И. И. Палферов. привез газету «Новая Жизнь» — довольно грамотную. Страшный голод зажимает весь север России. В двух шагах от нас, ст. Пола, мужики нескольких деревень просят у железной дороги работы и семян. Дайте семян и хлеба, будем рабы ваши. Вот чем кончается такое легкомыслие, как война и бунт.
Нужно бы сегодня отсылать статью в № 4-й, а у меня не начата, ибо видел газету, в к-рой участвую будто бы, только во сне. Вчера обед у Бодаревских (все-таки селедка и картофель, борщ со свининой, жареный язь, жареная свинина с картофелем и кофе с патокой). Ждут занятия немцами Петрограда между 15—20 мая старого стиля и на отлете, чтобы ехать туда.
7/20. Через великую силу написал — набросал наскоро 4-ю статью для Спасовского и послал ее простым письмом, в полной уверенности, что ничего не выйдет. Но утопающий хватается за соломинку. Тревожное и бездеятельное настроение. Чувствуется спертый воздух перед грозой. Получил повестку, вызывающую на заседание Национального Союза127 к 25 мая. Очень любопытно бы было туда поехать, и, м. б., завязалось бы какое-нибудь дело. Инженеры что-то плохо водворяются.
9/22.V. Переживаю опять мучительные дни — дни неизвестности, тревоги, страхов за будущее, крушения слабых надежд. Ниоткуда известий, все точно хвосты поджали. Ильтоновская и инженерская комбинации висят в воздухе и рвутся, по-видимому, как паутина: рабочие на дворе что-то пилят, им даны крохотные задачки, а сами г-да инженеры что-то носа не кажут. Очевидно, денег нет, пайка нет, да и решимости нет заводить что-ниб. пока не выяснится — будут наступать немцы или нет. А почему бы им не наступать, когда перед ними пустое пространство? От Спасовского — ни звука, ясно, что я в своих предчувствиях издалека более прав, чем он со своими рассчетами вблизи.
Вчера немножко писал утром, гулял с детьми на Балашовку[22] и читал Вертера по-немецки, а также свои «Письма к ближним». Заодно и погода опять холодная, мокрая. И Танечка хворает — флюс или свинка. Чувствую, что в волшебном, как сказка, мире все чудеса — простые движения, столь же легкие, как сделать один шаг, но куда его сделать — вот вопрос. Куда шагнуть, чтобы отойти от пучин, разверзающихся всюду кругом? Или сидеть на утесе среди волн, пока его не подмоет? Тревожусь о Володе. Только теперь — через 4 года войны — выясняются размеры общего великого разрушения. Мы все живем надеждой, что впереди лучше будет, но до этого отдаленного лучшего, сколько месяцев и лет будет «хуже»? Нужно готовиться к самому худшему.
Нищета уже зияет из продранных локтей моих ребятишек, из рваных сапог их, из грубых, вульгарных манер, из старушечьей худобы жены, из собственной жалкой фигуры, жмущейся беспомощно к дивану и дневнику, да к старым своим сомнениям и тетрадям.
1/2 5 веч. Наконец нагрянули инженеры. Пока мы с детьми ходили на Балашовку, М. Вл. принимала Банина128, отворяла помещения и узнала между прочим, что я принят на службу. Вознаграждение небольшое, но соответственно моему образованию и профессии, как выразился Банин. Паёк! Стало быть, надежда еще раз бросает свой луч из-за туч… Из Пб. опять ни звука. В газетах известия, что немцы официально заявляют о том, что приостанавливают свое движение дальше и желают быть в мире с большевиками. Стало быть, опять затяжной период вместо острого.
11/24.V.918. Поздравляю тебя, Наташа129, с 35-летием твоей жизни. Прекрасно помню памятную ночь, в которую ты родилась: единственную ночь, случайно проведенную мной без сна… в загородном саду Тиволи в Кронштадте.
О, моя молодость, желанная, святая! Смертельно жаль ее было в начале жизни, еще почти в младенчестве. Еще четырехлетним ребенком, вслушиваясь в какой-то железный шум у себя же в голове, я до слез старался припомнить что-то бесконечно давнее, давно забытое, чего было смертельно жаль.
Сегодня представился Банину (оказывается, он уже был у нас), узнал об условиях работы. 6 ч. в день с передышкой в 2 часа — заведующий столом личного состава, 350 р. в месяц, единовременное пособие 300 р., паек. Итак, я опять на государственной службе — уже в эпоху республики. Что-то Господь пошлет, а пока глубокая благодарность. Хватит ли здоровья, сил? Останется ли времени для занятий с детьми?
Хотел бы так распределить время:
От 6—8 писательство в постели или гамаке.
— 8 — 9 — мыться и чай.
— 9 — 12 — служба.
— 12 — 1 — письменные занятия с детьми, в хорошую погоду
прогулка и устный счет или повторение географии.
— 1 — 2 — обед и отдых.
— 2 — 5 — служба.
— 5 — 6 — арифметика.
— 6 — 7 — ужин и чай.
— прогулка, лодка, 10 ч. спать.
Лавровский и Донианц находят, что 6 ч. ужасно много, утомительно.
Но я думаю, не сплошная же будет работа: можно будет кое-что уделить и для собственного писанья, а, м. б., и для чтения. Духота и накуренный воздух, щелканье пишущих машин, шум толпы — все, все это, несомненно будет утомлять, но что же делать! Авось привыкну. Олимпийской жизни моей пришел конец. 1917—1918 год жил большим барином: делал, что хотел. Теперь опять в регистраторы, в писцы, в черное тело почти чернорабочего, для которого праздник — блаженство. Начал с глубокой бедности и кончаю бедностью. Сегодня прощальный визит Бодаревских и Лавровских — отослал письмо Володе в Феодосию через немецкое консульство! Они обещали устроить. Господи, до чего мы дожили! У нас — старая m-me Жудра: три дня нет хлеба. Девочки-институтки голодают. По соседству с нами умер старик и жена его — слух, будто от голодного тифа.
Глядел на великое солнце, заслоненное тучами, и думал, что это Бог. Один из Богов, бесчисленных, связанных воедино. Как неправ был блаженный Августин130, уверяя, будто все в природе на вопрос человека: Бог ли ты? Отвечает: — Я не Бог, я лишь творение Божие. Мне кажется, все в природе говорит: Я — есть «я», и кроме меня ничего нет. Стало быть, все — Бог. Творение и Творец синонимы, первое есть воплощение второго. Если творение немыслимо без Творца, то и он без творения, ergo — он и есть творение. По аналогии (затасканной богословами) горшечника с глиной: он не создает ее, а лишь видоизменяет. И Бог есть не сама материя, а способность ее рационально изменяться.
12/25.V. 12 дня. В гамаке вместо службы. Инженеры все еще не могут достать или наделать необходимой мебели. Я просил дать мне знать, и я тотчас же явлюсь к отправлению своих обязанностей. Кроме жалованья и самолюбия, им мог бы позавидовать любой министр. Среди моих предков или не было вовсе больших начальников, или были в очень отдаленные времена. Не понимаю удовольствия командовать большими человеческими массами и разбираться в большом хозяйстве. Не понимаю радости брать на себя ответственность за счастье многих. Думаю, впрочем, что я был бы недурным советником, даже великим визирем или даже государем, если бы судьба впрягла в этот хомут. Прибегал бы только к здравому смыслу и чувству долга, и думаю, что % ошибок у меня был бы меньше, как у Санчо-Панса, нежели у потомственных властителей.
В последние дни меня тревожит мысль, как будто я приблизился к истинному пониманию Бога и недостает совсем немного, чтобы мы заговорили с Ним лицом к лицу. Не сумасшествие ли? Но я всю жизнь клонил в эту сторону и теперь хочется упасть в Его объятия. Писал сегодня об этом в отдельной папке. Главная мысль то, что Творец и творение одно и то же, и что функции столь титанически огромного органа, каково солнце и система солнц — неисчислимо могущественнее всех иных и что между моим Я (маленьким богом) и мировым Я (большой Бог) возможно таинственное и необъяснимое взаимодействие. Я могу горячей молитвой и актом веры, к-рая есть воля, отодвинуть немножко шлюз, питающий нас всех мировой энергией, могу поднять в себе не только ощутимую энергию и жизнестойкость, но и тот неощутимый промысл, к-рый ныне называют подсознательным (а я называю — сверхсознательным) разумом. А этот промысл какою-то телепатией вмешивается в ход вещей и направляет его наилучшим в данный момент образом.
13/26.V. Воскресенье. Солнечное утро, но я, как барин, не спешу на работу… Синица в виде писарства — как будто, на малое время в руках, а журавль писательства улетел в небо. Вчера сконфуженное письмо от Спасовского: "Нечего писать о том, с какой глубокой благодарностью и радостью были встречены Ваши рукописи. Еще раз великое спасибо за Вашу добрую отзывчивость и сердечный ответ. Наши надежды выпускать газету со вторника на Фоминой неделе (к 1 мая по н. ст.) не оправдались. Еще на Святой неделе стало известно о готовящихся газетных репрессиях, — разрешений на выход новых газет уже не давали. В понедельник на Фоминой этот запрет получил официальную силу и в понедельник же вечером было закрыто семь вечерних газет, а во вторник три утренних и через два дня еще четыре. Объяснений никаких не предъявлено, кроме огульных «сообщения неверных сведений» и «государственной измены».
В конце концов: «Во всяком случае, как только газета начнет выходить, мы двинем Ваши статьи и через день. Их сейчас у нас три, значит, хватит на неделю» и пр. Прощай, милый журавль! Спасибо за то, что подразнил своим великолепным полетом в синем небе… Но на этот раз мое предчувствие меня не обмануло.
«Синичка» в руках тоже хворая, вот-вот издохнет. У инженеров, по-видимому, есть только желанье жить, пристроиться к месту, питаться, но все остальные члены формулы бытия крайне шатки. Еще нет и денег надлежащих, нет матерьяльного имущества: лошадей, телег, инструментов, рабочих, и взять их негде. Наскоро, по-видимому, что-то импровизируют, но развал не малый уже в самом начале. Ну что же! Гибнуть так гибнуть. Это не исключение, а правило на сей планете. Из одного модуса вечной сущности перейдет в другой. Бедные мои детки! Но и для них гибель ведь тоже вроде рванья зуба: потерпи немножко, бедное сердце человеческое. Тебя вырвут и будет совсем легко…
Скажи же, что дальше? Война, как химическая реакция — она идет до истощения реактивов. На нашей границе реактив с одной стороны истощился, мы окончательно выдохлись, не осталось воли воевать. Остатки народной ярости пошли на бунт, на самоистребление. Кто знает, может быть, спасает нас лишь то, что действуют только «остатки» народной ярости: без войны тот же взрыв революции был бы еще ужаснее. На главном фронте реактивы еще имеются, но на исходе: слишком заметно бессилие и наступления, и обороны. Воюют собственно уже не люди, а военные машины, за которыми бойцы трусливо прячутся, поджидая выстрелов. Хотя началось как будто 2-е наступление немцев после небольшой передышки, но, вероятно, оно будет иметь успех всех удачных наступлений: продвинутся на шаг и остановятся. При гранитном перетирании столкнувшихся человеческих рас ждите, когда они перетрутся! Впрочем, м. б., очень скоро выделится какой-нибудь побочный процесс: кроме праха, перетирание развивает теплоту, накаливание, реакцию высоких температур. Всего вероятнее, немцы теперь спешат предупредить перебрасывание больших десантов из Америки и разбить англо-франко-итальянцев при некотором преимуществе сил. На Россию они ассигновали горсточку своих дивизий, полагая, что тут нужно не мешать только: Россия сама катится в их загон. Скатилась Малороссия, Крым, Кавказ, скатится Нижнее Поволжье, затем гнилое место — Великороссия, к-рая потребует всего больше прижиганий и ампутаций. М. быть, на июнь — июль будет продолжаться отчаянный поединок на линии Аррас-Верден во взаимном ожидании, как у цирковых борцов — когда же остановится сердце у противника. Возможны и даже вероятны в связи с tR стихийные движения масс вроде тех, что были у нас год тому назад. Неизбежны маленькие, а мож. б., и большие бунтовки в различных местах России. «Совдепы» доедают интендантские запасы, кронштадтские матросы — флотский запас, а затем остается или разбрестись по всей России, где примут их едва ли дружелюбно, или образовать шайки вроде разбойничьих. Призыв Ленина к вооруженной борьбе против деревенской буржуазии втягивает в войну самые косные слои простонародья. Кулаки не Бог весть какая, но все-таки сила в народе — не только в смысле капитала, но и ума, и характера. В безвыходном положении они, вероятно, тоже начнут собирать разбойничьи шайки, жечь деревни, нападать на рабочих и т. д. Когда измучатся все, наголодаются, нахолодаются — может быть, всех потянет к старому «правовому» типу жизни… Вот тогда и мой журавель в небе прилетит… вероятно, на мою могилу…
14/27.V. Благослови! Сегодня со своим столиком и стулом начинаю «службу» у того окна в спальне жены, где когда-то сидела Поля131 и шила на машинке. Такой же чернорабочий, как она, я буду разбирать массу накопившихся прошений, регистрировать их, переводить сведения о наличном составе на бланки и пр. Комната проходная, тут же инспекторское отделение. Вероятно, будет накурено и шумно. Как некурящие вдыхают чужой дым, как тихие невольно слушают чужой шум, так праведные люди страдают от порочных и в этом их драма, загоняющая отшельников в изгнание, одиночное заключение, наконец — выход из мира. Притчу о мытаре и фарисее в Евангелии, я понимаю наоборот общепринятому. Если фарисей есть действительно фарисей, а мытарь — мытарь, то я одобряю первого, а не второго. На месте фарисея я тоже обратился бы с благодарностью к Богу и сказал бы: «Пред тобой, Отец, не могу же я лгать и притворяться, когда я очень рад тому, что не таков, как этот мытарь. Если я действительно безупречен, а он и в самом деле мерзавец, то как же мне не радоваться за свое счастье и не благодарить Тебя? Не за то благодарить, что он мерзавец, а за то, что Ты меня спас от падения в худшее из бедствий — быть дурным человеком. Это не гордость собою, а радость — радость ангелов Твоих, чувствующих себя совершенными, — Твоя радость как совершеннейшего и святейшего существа. Неужели Ты требуешь неискреннего покаяния в том, что есть самого лучшего во мне? Неужели Тебе нравится притворство этого пролетария, только что напакостившего своим ближним, и лицемерно бьющего себя в грудь: „Боже, милостив буди ко мне грешному!“ Ты мог бы ответить ему: а ты, голубчик, вместо покаяния на словах, покайся на деле, отстань от своих мерзостей и тогда тебе не нужно будет каяться. Пока же ты, будучи грязным, не хочешь мыться, твой стыд за грязь подозрителен: ты хочешь и от греха попользоваться, и от добродетели».
Христу все не нравилось в фарисеях: не только дурное, что в них было, но и доброе. Конечно, это было дурно, что фарисеи выставляли напоказ свою добродетель, молились на площадях и т. п. Однако, как же иначе? Опрятному человеку трудно скрыть свое вымытое лицо и чистую одежду, вежливому и доброму — трудно скрыть свою вежливость и доброту. Да и зачем бы это было? Дурно было, что фарисеи чтили букву закона, не обращая внимания на дух. Однако, говоря практически, что же делать с «буквой»? Или она совершенный пустяк? Буква — глиняный сосуд с дорогим вином. Что же, позволительно разбивать сосуд только потому, что это дешевая вещь? Если закон субботы сам по себе ничтожен, то что же в нем значительно? Если можно в субботу делать все «доброе», то спрашивается, чем суббота отличается от пятницы или четверга, когда тоже дозволено делать только доброе? Величие закона субботы именно в том, что в этот день запрещено делать все, даже доброе, кроме божественного, т. е. самого совершенного, что человеку доступно. В круг этого божественного, очевидно, входит и необходимое, как, например, дыхание, движение тела, мысль и т. п. В круг этого входят и те исключительные случаи, о к-рых говорит Христос, — спасти овцу, упавшую в яму и т. п. Но исключение не есть правило. Умышленное нарушение закона, хотя бы его буквы, конечно, есть грех, и фарисеи были правы, отстаивая старый завет.
15/28 мая, 1918, 1/2 8 утра. На дворе вьюга, весь цветущий сад наш завален снегом. Вчера тоже шел снег. Вчера 1-й день моей службы, работы много, ибо она, как водится, до крайности запущена. Устал от непривычного для меня сидения и нагибания над столом. Заезжал Виктор Иванович Грюнман и инженер Кирпичев, у нас же И. И. Палферов. Жизнь шумная нарасхват, как в Царском, но… тяжело быть сброшенным в пропасть!
15/28 мая, 1918. Сегодня Лидочка, кормившая кур в сарае, нашла только что снесенное, еще тепленькое яичко, и я почему-то был глубоко взволнован этим чудом. Тысячи яиц держал я и ел на своем веку, но это тепленькое, свежее, только что вышедшее из таинственной лаборатории природы, меня почти потрясло. Благоговейно поцеловал его. Бог! Только что совершившееся творчество Божие. Однако и твое сознание — творчество Божие и движение твоей руки, к-рая водит пером. Да, конечно. Но яйцо все же поразительно: как это в тесном пространстве, в брюхе курицы, среди кишок вырабатывается каждый день по такой фарфоровой столь тонко выделанной вазе, наполненной волшебным содержанием. Ложка бесцветной слизи и комочек желтой слизи, и в них заключается крылатое, кричащее, бегающее существо, ищущее червей и букашек, обладающее множеством прирожденных знаний. Идя от «местного народного судьи» (по делу тещи), наблюдал с таким же изумлением, как вороны кормили своих птенцов, как те раздирающе-трогательно кричат от голода, и мать сует им в глотку что-нибудь съедобное. Какая-то сила заставляет этого противного зверя возвыситься до высочайшей нравственности, до самопожертвования: сама не съест, а птенчику, похожему на кошмарное «нечто», даст. Стало быть, любит его, восхищается им, как моя жена, как сам я своей Танюшей (она прелестна. Огромная опухоль над правой щечкой от горячих камфорных компрессов как будто рассасывается. Когда делают компресс, она кричит: «Спасите! Спасите!»). Стало быть, нечего мне гордиться моими добродетелями. Такие же внушает Некто простой вороне. Кто же этот Некто? Телесно он все, что тело — весь мир.
Духовно он все, что дух. Но чувствуется, что он и телом, и духом не весь нам виден, а лишь поверхностью. Глубина и тела — глубже атома — скрыта, глубина и духа неисследима. Но думай, несчастный смертный! Упорно думай! Ищи Отца, приближайся к нему — и Он приблизится к тебе.
Мудрец отличен от глупца.
Лишь тем, что мыслит до конца.
Так, но до конца мыслить не хватит сил. Воображаю Бога в виде математической, т. е. бесплотной точки — живой и мыслящей, т. е. заряженной каким-то неиссякаемым запасом энергии и мысли. Этой силе все равно действовать по какому направлению, и она действует во всем…
Таких точек, из которых каждая — центр мира, бесконечное множество и они непрерывно жмут друг на друга, как упругие шары, нащупывают, толкают, соединяют свои усилия и поглощают, и путем интерференции ткут мировую ткань бытия. Мы застигаем божество в осложненном творчестве, а первый, основной импульс мы можем чувствовать только в момент возникновения мысли. Из хаоса вдруг блеснет свет, непонятное как будто становится понятным, и затем тотчас один момент сознания сменяется другим. Глубже этого в мастерскую Бога не проникает глаз. Это немного, но и за это благодарю Тебя.
16/29.V, 1/2 6 утра. Как будто солнечный, но холодный день: на железных крышах кое-где вчерашний снег, «Es blüht das fernste tiefste Tal!»[23]. Душа полна молодым, вечно свежим желанием природы, дыханием полей и рощ, могучим шумом моря (холодного, как Бог Спинозы, по его выражению). Эти дни читаю его «Auf der Düne». Жить хочется, а в голове подозрительный шум, иногда похожий на лязг железа. По-видимому, атрофируется мозг от старости. М. б., близость паралича. Жизнь — погоня за смертью и скоро — вот она. Одно мгновение и тебя нет. Не тебя нет, а просто ты переоделся, вот и все. Сбросил заношенное, оделся в чистое, сейчас же позабыв (да и сознавал ли?) свою связь с заношенным. Третьего дня 14/27.V начал службу… Чуть было не написал «Его императорскому величеству». Увы! Старый величественный мир отошел, ибо он из естественного по своей выработанности сделался искусственным. Возвышающий обман рассеялся, и мы погружены в тьму низких истин. Та незначительная доля стоицизма и прекрасного эпикурейства, которые составляли содержание нашей небогатой цивилизации, сорваны порывом первобытного цинизма, свойственного всем простонародьям и преимущественно нашему.
Мир в своей интерференцирующей работе зашел слишком далеко, до паутинных нитей на объективе телескопов, до механики атома, до диссоциации материи. Все это слишком тонко, как и поэзия Пушкина или Гете. Катастрофа неизбежна, когда связи хаоса усилиями либералов развязывались и каждый атом общества в зипуне и лаптях освобожден для действия. Он и действует, разрушая все вокруг, пока не сложится вновь связывавшее его противодействие. Тогда взаимным давлением опять начнет сформировываться великое, прекрасное и святое, что выдвинуло Пушкина, Глинку, Льва Толстого. В ожидании этого (не жди, не дождешься) прячься в самого себя. Внутри тебя олимпийское сознание, живые боги и музы. Вне тебя — необходимость добывать картофель и хотя бы черный хлеб, похожий на замазку. Что делать! Служи конторщиком, сиди над прошениями таких же бедняков, ищущих хлеба, как и ты (нашел между ними и свое прошение Банину), регистрируй их в списки. Шесть лучших часов в день механическая работа. Пока что выдерживаю, только поясница отчаянно болит от непривычного сидения за столом.
Порядок дня: от 1/2 6 до 1/2 9 = 3 часа утренней молодости — себе и Тебе, т. е. размышлению, мечте и молитве. 1/2 9—1/2 10 — туалет, чай и хорошо бы выкроить маленькую утреннюю прогулку с детьми. 1/2 10—1/2 2-ого — служба. 1/2 2—1/2 3 — прогулка с детьми и устный счет или репетирование географии. 1/2 3—4 — обед и отдых. 4—6 — служба, и, м. б., когда наладится дело, можно будет урвать время на письма. 6—7 — третья прогулка с детьми. 7—9 — ужин и чай. 9—1/2 11 — чтение по-немецки, пока не добьюсь беглого понимания этого языка. Жить еще можно, но все же недостает музыки и науки. Из всех сил бьюсь, чтобы привить моим малышам немножко умственной культуры, заразить их восхищением перед тем, что божественно и свято. Маленькие дикари упорно отстаивают свое варварство, но надежды не потеряны. Хочу вместо глупых сказок, к-рые надоело импровизировать, начать с ними по вечерам чтение «Одиссеи» и отрывков из Библии.
17/30. V, 1/2 8 утра. Гамак. Свежее солнечное утро в саду. Рай земной. Встал около 5 ч., написал письмо Спасовскому (вчера от него испуганное письмо: Яша просит вернуть ему мои 5 рукописей, чтобы поместить в газете, которая выходит. Что делать?) Снес на почту — чудная прогулка вдоль озера и по рыбацкой слободке. Утка, оставляющая по себе длинный след по сонной поверхности озера. Семейство хлопотливых чаек. Мать-коза с двумя прелестными козлятами. Глубокая благодарность Богу за то только, что он Бог и открылся мне в своей единственной реальности — мире. Чувствую это, не признаю бесплотных сил, иначе — не признаю плоти иной, как божественной, духовной, до последних глубин своих живой. Никакой смерти нет, есть погасание и возгорание тех же вечных огней жизни, никакими препятствиями не угасимых.
Вернувшись домой, мылся и в ожидании чая лежу в гамаке, чтобы подготовиться к 6-часовому сиденью в канцелярии. Вчера снова изменили порядок занятий: назначили от 9 до 3 без перерыва. Свои выгоды и невыгоды. Будем приспособляться ко всему. Мысль, что Бог-Мир вовсе не есть абсолютное совершенство, иначе нечего было бы ему делать и незачем существовать. Он был бы абсолютной законченностью и потому бессмыслицей. Бог есть вечное достижение, вечное ощупыванье, вечная борьба за возможное с попыткою осуществить все возможное. Бог путешествует в самом себе, открывает новые страны, воплощает все, что поддается воплощению и что в силах отстоять себя.
18/31.V, 7 ч. утра. Гамак. Солнечно, но свежий ветер. Молитва начинает преследовать мою мысль и уносить от земли, от прекрасного кипения жизни, от волшебного периферического в пустыню центрального, единого, непостижимого… Чувствую опасность в этом. Моя мера божества — во мне самом. Я столько вмещаю в себя дыхания Божия, сколько грудь моя — кислорода. Мне столько дано счастья, сколько имею любви ко всему, т. е. сколько внимания к ближайшей твари. Проснулся с такой мыслью: эпитафией каждого человека могла бы служить такая надпись: «Здесь лежит человек, который силен был в меру накопленных предками сил, и в меру силы деятелен, в меру деятельности — счастлив, в меру счастья — добр, в меру добра любим Богом и блаженен. Он часто забывал, что он сын Божий и в меру этого забвения был зол, ленив, несчастен и слаб. Не жалейте его, потому что он живет в вас. Старайтесь быть лучшими. Старайтесь не растрачивать силы ленью, а накапливать их трудом. Старайтесь беречь в себе хорошее и отбрасывать дурное, ибо это единственное средство продлить временную жизнь и приобрести вечную». Хочу, чтобы эти слова были высечены на моем могильном камне, как завещание моим детям и внукам. Неужели в самом деле потеряется и моя могилка, как потерялись могилы моих родителей и родных?
19/1.VI. Уже июнь по новому стилю, а холодно, как осенью. Тяжелые снеговые тучи. Сегодня закончил 1-ю трудовую неделю — в качестве конторщика. И по совести говоря, все-таки кое-что сделал, разобрался в хаосе прошений и рассортировал как принятых на службу, так и кандидатов по категориям. Остается завести алфавитный список кандидатам и дело в шляпе. Получил в четверг 1-ю половину жалованья — 175 р. (165 р. 25 к. за вычетом пайка), а вчера подъемные 350 р. Не верю в эту птичку-синичку, а все же она пока в руках.
Немцы продолжают успешно наступать на англо-французский фронт — и что выйдет из этого 2-ого наступления — Бог знает. Одновременно они будто бы предлагают мир за счет России, но наши бывшие союзники будто бы на это не соглашаются. В Петрограде что-то вроде голодного бунта. Принудительный набор в Москве, военное положение. А я точно с луны наблюдаю все происходящее, и чувство глубокой беспомощности охватывает со всех сторон. Мой сосед, маляр Игнатий Тургенев, что делал ремонт дачи, продал свой домик и хозяйство и налегке переселяется в Сибирь. Бог ведает, не пришлось бы и нам куда-нибудь откочевывать в случае наступления немцев. Вот будет драма…
20/2.VI, 6 ч. утра. По вчерашним газетам напряжение войны и бунта опять становится судорожным. Немцы продвигаются к Парижу и берут тысячи пленных: ясно, что стойкость сопротивления у кельтов падает.
Тевтоны одолевают. Бритты, по-видимому, непрочь удрать на свой остров, хитрые латины делают только вид, что помогают, американцы, надо думать, давно раскаиваются в том, что ввязались в эту передрягу. Подбрасывать в геенну войны живых, свободных, счастливых граждан, вовсе не так уж одушевленных борьбой за высшую справедливость, в конце концов покажется глупым. Участие Америки в войне сведется к такой же фикции, как участие Китая, Индии, Австралии, Бразилии и т. п. «Весь мир» оказался на поверку лишь ближайшим кольцом народов, из которых славянские уже размозжены. Неужели сдадут и кельты, антропологические родственники славян.
Хоть бы скорее один конец! Нас, русских, грызет и точит внутренняя война хуже внешней. Свободная, счастливая Финляндия, не потерпевшая вовсе от войны внешней, напротив, насосавшаяся русского золота, социальной революцией разорена, окровавлена, захвачена иностранной армией, и граждане ее вместо хлеба переходят на рубленую солому. У нас в Петербурге еврей Зиновьев угрожает перевести на солому всю буржуазию, обделив ее даже 1/16 фунта пайкового хлеба.
Опять у меня тяжелые, тревожные мысли: оставаться ли тут или бежать в Сибирь, где больше хлеба? Но боюсь, что завтра «больше» может смениться на «меньше», да сверх того без своей берлоги, без маленьких питающих корней, без возможности что-либо заработать, не погубил бы я своих милых вместо того, чтобы спасти их? Отец вечный, внуши мне верное решение и решимость осуществить его. Вчера вечером не было ни кусочка хлеба (выдавали по 1/2 ф. муки в управе — да и той не хотели выдать под предлогом, что я на пайке). Вместо хлеба спекли какие-то тонкие, как блины, лепешки. Еще два месяца до нового урожая, да и то не у нас, а у безжалостных и беспощадных к нам крестьян.
6 (т. е. 4) ч. дня (с VI набавлено 2 часа!). Блаженствую в гамаке после прогулки в пожарное депо, где должно было быть собрание граждан по продовольствию. Совдеп не разрешил собрания, и граждане-республиканцы разошлись с длинными носами. Несказанная красота распускающихся деревьев и цветов. И таким чудесам следовало бы изумляться и молиться. Птицыны идут в монастырь — там праздник: завтра Константина и Елены132.
Доносится далекий монастырский звон. Крики петухов. Шум елей над головой. Сзади светит великое солнце, престол Божий… клонит ко сну…
21/3.VI, 6 (8) утра. Холодно и сыро в окнах. Пусто на душе. Трагический вопрос — что делается под Парижем. Похоже на то, что ко дню 4-летия немцы возьмут Париж, Петербург и Москву в один день, чтобы эффектным жестом закончить войну, но закончится ли она этим — Бог знает. Может быть с достижением крайних точек, как в 1812 г., начнется разложение духа победителей, а затем и тела. Во всяком случае, теперь ждать недолго — до гибели или до воскресения. Не может же быть, чтобы не работала восстанавливающая сила природы. Несомненно, и самая катастрофа эта — восстанавливает какое-то нарушение равновесия. Обвал тевтонских полчищ вносит с собою, как в античный изнеженный мир, избыток накопленных немецких сил в область относительной пустоты.
Гляжу на военнопленных, работающих у нас на дворе. Наш сосед Иван за то, чтобы вычистить помойку в сарае, заломил 30 р. Военнопленные немцы, несмотря на воскресный день и ужасную вонь работы, вынесли собственными руками на особых носилках всю грязь и довольны были тринкгельдом — по 3 р. на троих. Военнопленный немец Якоб из Рейнланда на все руки мастер: и столяр, и садовод, и огородник, и главное — человек дисциплинированный, с накоплением характера и нервного здоровья. Он живет у нас в предбаннике полуразвалившейся бани, мечтает о возвращении в свою прекрасную Германию через 3 недели (до чего обожает ее! До чего противна ему Россия и все русское!), если только не придется идти на Петербург и Москву. По-видимому, эти «drei Wochen»[24] — последнее время живота нашего… Сдует нас, как ветром, со всеми инженерами, автомобилями и канцелярскими бумагами…
1/2 11 веч. Холодная осенняя буря целый день. Холодно и тоскливо на душе. Газет нет уже двое суток. Резкое ощущение близости предела. Когда спускают пруд, до последнего момента все еще водяная поверхность отражает небо и таит в себе какую-то возможность жизни. Не вдруг обнажается дно и в жидкой грязи начинают полоскаться в муках смертных рыбы, пиявки, тритоны, водяные жуки, раки и всякая нечисть. То же угрожает и России и, мож. б., всей Европе, которую «прорвало» после долгого периода благополучия. Глубокое материальное и духовное обнищание. Надо было бежать из зачумленного политическою злобой материка. Если европейцы вовремя не справились с опасностью национализма, то участь их та же, что варварских племен Кавказа, Албании, американских, австралийских, африканских дикарей: взаимное истребление. Перебраться следовало бы в какой-нибудь новый мир, чтобы спасти детей от гибели. Однако, кто знает, где гибель?
22/4.VI. Утро, 1/2 6. Немножко пописа?л — и уже устал. Старость, умирание тела и творящего в нем духа. Мож. б., немножко удастся поработать для себя в канцелярии, если окончу алфавитный список кандидатов в конторщики, десятники, табельщики, кладовщики и т. д. Отчасти канцелярская работа полезна, погружая в периферию жизни, в реальную действительность. Что-то в Петербурге? Что в Москве? Что под Парижем? Боже, поддержи мое ветхое сердце!
Принимаю йод, т. е. какую-то часть твоей сущности — вредную или полезную, кто знает. Поддержи, если можешь, хотя внимание к Тебе истощает. Слишком тяжелое зрелище разматывает душу, рассасывает ее в себе. Преждевременная смерть неизбежна, если война и революция будут идти дальше. Не хватит дыхания…
— А ты подымись над миром и успокойся. Будь, как ребенок, внимательный лишь к ближайшему. Оно — вечно, великие же явления — что тебе до них? Они всегда были, мож. б., не замечаемые тобой, и всегда будут. Не стреляли из пушек, но еще до творения мира черти начали «из пушек жарить в серафимов», по выражению Пушкина, — стало быть и это было. Вулканы — те же зенитные пушки, обращенные титанами к небожителям. Все было: люди миллионами гибли, если не от пуль и газов, то от дурного воздуха фабрик и канцелярии, от голода, эпидемий, пьянства, сифилиса, рабочего надрыва. И так же жизнь мало была обеспечена в прошлом: разве множество раз я не был ближе к смерти, чем теперь, даже наследственной смерти? Разве прежде мои дети, к-рых я не мог родить по бедности, были более обеспечены жизнью, чем теперь? Их совсем бы не было, а с ними и моей любви к ним, моей радости около них, моей печали с ними, т. е. моей жизни, возбужденной ими. Литературная деятельность — но кто тебе мешает писать для себя? И разве ты в прошлом писал лишь то, что нужно?
На днях мирно беседовал с М. Вл. о близости смерти и что ей делать, если я умру. Она всплакнула, когда я сказал, что близок к тому, что непрочь даже покончить с собой — не от отчаяния и страха, а от усталости, изношенности, начинающейся ненужности даже самому себе. — А дети? Да, конечно, — дети — долг, но… Есть момент, когда машина сдает и замирает… Сколько от меня зависит, я обязан отдалить этот момент, вполне безукоризненной жизнью защищать жизнь — и для себя, и для детей. Побольше чистого воздуха и движения, поменьше тревоги, побольше радости — хотя бы искусственной, поменьше печали, побольше благородных возбуждений мысли и чувства, поменьше чувственности во всем. Неужели дым табачный и пыль бумажная в канцелярии меня вгонят в чахотку? Удвоить чистоту в квартире и в собственной порядочно захламленной комнате.
Все время вне службы — по возможности на воздухе. Поменьше чаю (теперь выпиваю около 4 ст. в день). Обтиранье. Гимнастика с детьми. Парусные катания. Прогулки. Постоянная молитва, т. е. общение с объемлющим и проникающим меня Отцом Небесным, меня творящим: молитва и есть возбуждение этого творчества в себе. Он творит меня через меня же, лишь тем объемом материи и духа, что во мне. Но скрытой энергии в этом объеме больше, чем нужно, чтобы сдвинуть гору, если верить механике атома. И ларчик в басне, и Бог в человеке открываются просто, без хитрых замков: нужно быть только чистым сердцем. Только прислушиваться к тому хорошему, что живет в тебе, дурном. Только этим хорошим жить, а дурное носить, как скорлупу, как мертвый футляр.
23.V/5.VI, 4/6/ дня. Гамак. Проблеск тепла и солнечных лучей после затяжного ненастья. Трезвон колоколов — короткий, точно удирающий от революционного декрета, к-рый скоро совсем запретит колокола. Только что толковал с батюшкой Коведяевым, к-рый служит у нас рассыльным. Он спросил: Скажите, что же будет дальше? — Вам, говорю, это должно быть лучше известно: будущее известно Богу, а вы — ближе к нему. — Вы — пророк! — А Вы, смеюсь, апостол! Злосчастные апостол и пророк, т. е. рассыльный и конторщик делились нерадостными соображениями. У батюшки отняли плату за Закон Божий. Он получает лишь 15 р. как библиотекарь, 15 р. как секретарь Педагогического Совета да 110 р. как учитель какой-то школы. Да рассыльным 250. Жена, ребенок и тетка. Уехал бы — страшно! На дороге загубят, да и куда бежать? Вот и мы в таком же положении, особенно я.
Немцы стремительно наступают к Парижу, за время 2-го наступления взяли в плен уже 150 тысяч! Видимо, надоело воевать и хотят сразить последнего врага. Англия, пожалуй, поостережется израсходовать последний патрон и будет ждать, когда его истратит Франция. Оттого и войну проигрывают: для победы необходимо благородство самоотверженности, а ее-то у слишком счастливых народов — недочет. Париж эвакуируется… Легко сказать! в начале кампании это еще не было бы смертельным ударом, но потерять столицу на 4-е лето войны — тяжело. Как будет реагировать народная масса, как будет реагировать армия, втянувшая в себя народ, на это намекают сотни тысяч пленных, сдающихся во время каждого наступления. По-видимому, у кельто-латин начинается то же, что у славян, или что у всякой женственной расы. Поборовшись за свою невинность, она сдается. Осложняет дело участие мужественной расы, англо-саксонской. Этот главный комбатант133 относится к немцам как английская сталь к немецкой. Тут возможен такой исход, что после жестокой схватки, видя себя окруженными народами-трупами, — оба богатыря бросят оружие и скажут: давай владеть миром вместе. В сущности мы одной расы и одной крови. Будь ты правым полушарием головного мозга в человечестве, а я — левым, или наоборот, но будем, как Ромул и Рем, основателями мирового царства, уже окончательного. Довольно войн! Навсегда довольно, иначе мы истребим всю цивилизацию и все божественное, что сложилось вместе с человеком в сознании природы. Когда до этого пункта дойдут — мир установится быстрей, чем мы думаем, и тверже.
24/6, 1/2 6 утра. Бледное, серое утро в окне. Быстро катится месяц. Май без соловьев, почти без жаворонков, почти без цветов — сирень до сих пор еще боится выйти из завязей. Тускло и холодно у меня на сердце, нет даже красивых снов, освещающих душу даже заточенных узников. Великое бедствие совершилось, но еще не закончено. Разрушенное в глыбы должно еще перемолоться в прах, и уже из праха — теми же стихийными приливами и отливами, прибоем и бурями — сложится некая новая земная порода. Из приказа Вильгельма в Ахене («Мы освободили Восток») видно стремление его оправдать себя в глазах мира. В самом деле, формально относясь, немцы освободили Финляндию, Эстляндию, Лифляндию, Курляндию, Литву, Польшу, Бессарабию, Украйну, Крым, Кавказ, Дон — целых одиннадцать каких-то организмов, будто бы томившихся под властью глупого и слабого завоевателя. В сущности, они вовсе не томились, а жили за широкой спиной России как у «Христа за пазухой» (что касается более культурных окраин), но с другой стороны, мож. быть, это и верно, что немцы освободили Восток. В число освобожденных стран должна быть поставлена и сама Великороссия, которой поддержкой бунта немцы помогли свергнуть старую, явно бездарную, явно отжившую систему.
Но что же дальше? На смену старого водворилось что-то новое. Что же именно? Тирания черни в несчастной Великороссии и тирания внешнего завоевателя — в более культурных автономиях. Неужели это освобождение — знать наверное, что немцы смотрят на весь разрушенный Восток Европы как на свою колонию? Впрочем, кто знает? Мож. быть, Вильгельм рассчитал без хозяина. М. б., он и в самом деле только воображает, что завоевал Восток, на самом же деле освободил его для завоевания самих немцев этим Востоком. Немцы хлынут в Россию, как Нил в Ливийскую пустыню, просочатся в нее, покроют плодородным илом своей крови, энергии, культуры, а кто будет снимать урожай кровавого посева? Не немцы, а будущие русские, помесь русских с немцами.
Кто кого ассимилирует — вопрос, вероятнее, что смешение пойдет по законам космоса и мы останемся не в проигрыше, а в выигрыше, как британцы после саксонского, датского и норманского завоеваний. Что нужно, то Ты и даешь, Создатель! Да будет благословенно Имя Твое! Даешь стихийно, автоматически, ибо не в мысли, а в существе Твоего бытия заложен разум, и Тебе не нужно обдумывать, чтобы поступить правильно. Брошенный в воздух камень не учился высшей математике, не знает ни имени параболы, ни уравнения ее, между тем описывает именно параболу. Так и брошенный в жизнь человек, или народ или человечество — они описывают пути, предназначенные их природой. Если бы камень на своем пути успел изучить теорию линий 2-ого порядка и понял бы, по какой формуле он летит, что же прибавило бы это к его судьбе? Только неосновательную радость ощущать восхождение свое и неосновательный страх неудержимого падения.
25/V. — 7/VI, 18. Утро, отражение улыбки Божией в окне и мгновение невыразимого блаженства. Боюсь, не схожу ли я с ума, но чувствую иногда необыкновенно тонкие, трудно передаваемые состояния — тихого восторга, благоговения, любви к Создателю и чисто ангельского счастья. Например, сейчас, хорошо выспавшись, и в надежде на солнечный день я лежу на диване, совершенно как некий бог и, пожалуй, высшее существо, нежели олимпийский бог. Те раздирались своими ультра-человеческими страстями — похотью к женщинам, как Зевс, злобою, местью, ревностью и т. д. Подобно стоическому мудрецу или брамину (в древнем замысле этого совершенного человеческого типа), я ощущаю в себе, — к сожалению, не всегда — состояние сверхбожественное, состояние Будды. Полное равновесие души и тела. Полное бесстрастие, или точнее, лишь легкую заинтересованность жизнью, легкое волнение пассатов, похожее на тихую гармонию Эоловой арфы. Ревущие кругом бури болезненно отдаются в моем сердце, почему я стараюсь о них не думать: чем могу я изменить Твою, Создатель, мировую волю? В столкновении с ней я гибну, в осуждении ее я чувствую боль. Стараюсь острую боль переводить в тихую печаль.
Сегодня, просыпаясь, думал о брате Володе: как-то он там, несчастный, в Феодосии? Жив ли? Рассуждаю так: подавляющее большинство феодосийцев живы, стало быть, вероятнее, что и он жив. Правда, он не получает несколько месяцев пенсии, но у него был небольшой запас экономии, с другой стороны, более чем вероятно, что он постарался найти себе хоть какое-нибудь занятие. Он не слишком стар (50 лет), умен, обходителен, когда трезв, мож. быть, когда захочет, очень приятным. Отлично пишет, знает лесное и канцелярское дело в совершенстве. Надо думать, что если он не переехал сюда при приближении немцев, то не потому, что физически это было невозможно, а потому, что не представлялось особенной нужды выселяться. Чудная весна на юге, море, здоровый климат, близость (сравнительная) к своей — хоть и покинутой — семье, своя обстановка, свои знакомства, независимость, может быть, привязанность к какой-нибудь женщине. Все это удержало его на месте, и, может быть, ему не худо, а хорошо, даже лучше, чем нам здесь, окруженным анархией. Если бы я знал это, я успокоился бы.
26/8 мая, июня. Встал в 1/2 4, написал заявление в Отдел Городского Хозяйства в виде протеста нового обложения (цену дачи с 3000 подняли до 25 тыс., доходность? а налог с 64—84 р. до 630 р.). Снес к Птицыным (батюшка вчера вечером заходил) — спят. Снес к В. В. Подчищалову и тоже спит, но разбудил, оставил пакет. То дождик, то солнце. Вчера одна угроза и одна надежда. Угроза, что отнимут конторское место по требованию комиссии борьбы с капиталом. Надежда — письмо заводчика Бажанова из Москвы. Это изобретатель эластического колеса и выделки подков холодным способом. Он когда-то приезжал ко мне в Царское с И. И. Назимовым, мне его изобретения понравились, но я — по словам его письма — «отрезвил» его, упрекнул его в том, что он обивает пороги канцелярий и ищет протекций, когда самое разумное — самому начать дело хотя бы с грошей. Он так и сделал и считает, что мне обязан своим благополучием. Пишет, что, начав с грошей, он в течение немногих лет (2—3) оборудовал завод-игрушку, где работают машинами, сам с семьей и несколько интеллигентных рабочих. Приглашает побывать в Москве и обращаться к нему, за чем нужно. Хочу попросить работы для себя или для Яши. Платит 25 р. в день за 8 ч. труда. Что же? Выделывать подковы не хуже, чем строчить на бумаге ненужные в нашей стране более или менее красивые мысли.
Вот красивые мысли: от внешних опасностей спасаться внутрь себя. Если не можете быть ласточкой, будьте улиткой, уходите в себя, замыкайтесь наглухо от всяких обид, огорчений, оскорблений. Помните, что спасение — в себе, в своем разумном сознании, в своей воле, и что даже для внешних действий нужен внутренний сильный и верный импульс. В начале дня молю Тебя и Себя: бодрствуйте, спасайте! Искренно хочу быть тем, к чему стремлюсь: безупречным и блаженным. Осуществите!
Вчера шел от несчастного Павла Львовича, мужа Поленьки, погибающего от ужаснейшей болезни — отравления собственным калом (застарелый катар толстых кишок, ущемление и газы). Два доктора — чеховские типы! — посылают его в Бологое, в Тверь, лишь бы самим не делать необходимой операции под предлогом, что здесь ее будто бы нельзя сделать. Нет, видите ли, всех современных приспособлений, антисептики и т. д. Какой вздор! Любую чистую комнату можно в несколько часов вычистить до степени операционной залы, затем чистые простыни, халаты, инструменты, вымытые в сулеме, — вот и все. Просто невежды, неуверенные в себе, трусы, лентяи, неблагородные люди. Вместо того, чтобы из Бологого выписать все, что нужно, его туда пихают! Он не хочет ехать — и конечно, уморят беднягу! Думал: будь я пророк Божий, исцелил бы его. Одним прикосновением внушил бы ему пробуждение дремлющих в нем бесконечных сил, к-рые и справились бы с болезнью чисто механически.
Вечер. И суток не прожил, хотя умер в сознании, благословил сына и жену. Все время молил докторов: спасите! Соглашался делать операцию и они раскачались наконец до решения — приступить к операции, но увы! Резкий перелом к худшему, упадок деятельности сердца, явления перитонита. Ясно, что затвердение сгустка кала прорвало омертвевшую ткань кишки и вызвало общее заражение. Убили человека — всего 37-и лет, сильного сложения. Не смогли вылечить от засорения желудка! Четыре доктора — один постыднее другого. На панихиде думал, глядя на сломанную человеческую машину: конечно, душа ее останется. Душа ее бессмертна, как система машины, ну а материал, конечно, изнашивается, меняется. Точь-в-точь такие же машины ходят кругом и молятся: покой, Господи, душу усопшего раба твоего. Но душу нечего покоить — она и без того покойна, как все бесплотное. Никогда не будет в вечности вот этого Павла Львовича, но таких, как он, бесчисленное множество. Если бы мы усвоили себе, что мы не единица, а бесконечное число, умирать было бы совсем легко: умереть — уснуть.
Что-то смерть это время все бродит по Образцовой горе. За месяц кругом нас у ближайших соседей пять смертей. Теперь наша с бабушкой очередь. Чувствую большое утомление — м. б., от службы. Ходил с детьми в поле (вся шестерка и все, кроме Танечки, босиком. В восторге неописуемом!). Лежу в гамаке: догорает чудный день, но солнце сзади меня. Кусаются комары. Надо идти мыться по случаю субботы. Сегодня очередное горе: наше управление выселяют, чтобы очистить квартиру какому-то начальнику. Удастся ли отстоять — Бог ведает.
27/9.V. VI. Утро. Вот и май проходит, отцветает черемуха и коринка (так здесь зовут какую-то ягоду, похожую на черемуху), скоро распустится сирень. Многочисленные птенчики скворцов не только пищат, но кажется уже вылетают. Подумать только — мы пережили май! Остается еще два месяца до нового урожая, к-рого, впрочем, мы не сеяли, стало быть и собирать нам не придется. Народ в глубине своей порядочно одичавшей души решил выжать из буржуазии все соки и свести к своему чернорабочему уровню. Народ рассасывает буржуазию, поглощает ее, переваривает, как, впрочем, он делал это все время и прежде. Вся история состоит из этих двух процессов: сложения особенных, нерастворимых тканей и рассасывания их.
Протоплазма выделяет из себя по разным направлениям особые капиталы, я хочу сказать — накопления вещества, из к-рых развивается функция и затем уже или не хочет, или не в силах взять это накопление обратно. Инерция накоплений столь сильна, что развивавшиеся функции не только продолжают действовать, но становятся хищными в отношении организма, высасывая из него больше энергии, чем нужно. Это так называемые страсти, переходящие в пороки. Пороки личные заедают личность, совершенно как присосавшиеся хищники или паразиты. Пороки народные заедают народ. Мы — ближайший тому пример. Вот почему, Отец Небесный, помоги! Очисти! Поддержи в чистоте! Молюсь и упрекаю себя в малодушии: какой отец небесный? Его нет. Никто тебя не слышит, кроме тебя самого. Но я возражаю на это: так ли? Уж если я сам себя слышу, то разве это не есть доказательство того, что я услышан? Что такое «я сам» — разве не часть «Его»? Разве не та часть Его мозга, которая заведует моим ничтожным существованием? И разве эта часть не связана с остальною массою Его мозга, как нервный центр с другими? Мы совершенно не знаем об интимной связи между центрами сознания. Разве не естественно допустить, что возбуждение одного центра передается в некоторой степени и на другие. Если так, то мною сознанная молитва вне моего сознания передается и действует и на другие умы и вообще на творящий разум мира. Не то, чтобы моя мысль могла весь мир привести в движение, это и не нужно, но достаточно и необходимо привести в некоторое благоприятное изменение ближайший окружающий мир. Для этого нужно не столько сознанием, сколько неотделимой от него волей вызвать тончайшее дрожание эфира для выработки новых импульсов, которые в настроении окружающих нас людей, в сфере «случаев», в сфере «судьбы» и образуют благоприятные для нас «случайности».
28/10 июня. Яркое солнечное утро, но еще холодно. Вчера великая радость: совершенно неожиданно приехала тетя Зина134. Бабушка едва выдержала этот сюрприз. М. Вл. я еще не видел в подобном приливе счастья. Интересно поглядеть в подобные минуты на человеческие существа: сколько скрытой любви прячется в простых сереньких людях, сжившихся в будничной с незапамятных времен поэме жизни, перетерпевших столько радости и горя, поцелуев и слез. Великие явления семьи и национальности надо переводить в еще более великое явление — человеческий род, но как? Для этого нужно совместно переживать многое, переплетаться друг с другом историей, цивилизацией, вкусами, стилями, модами. Что разрушает эту творческую ткань любви? — ссоры, дурной характер. Бьюсь изо всех сил, чтобы привить маленьким своим варварам чувства вежливости и привычку быть любезными. Надо, чтобы трущиеся организмы приучились выделять из себя смазывающие их поверхность настроения духа — уступчивость и джентльменство. Ты, Небесный, подающий силы из неисчерпаемого океана, — пошли их! Сегодня сердце что-то тревожно. Где-то совершается нечто неблагоприятное, угрожающее, невидное чрез завесу сознания. Бодрствуй и предупреждай.
29.V/11.VI. Вчера приходил прощаться батюшка Птицын, к-рого я люблю за его порядочность, чистоту, кротость и милые семейные добродетели. Он три недели прожил в отпуску и ради хлеба должен ехать в Пб. Костя явился в матроске и Олечка не преминула съязвить: «Опять переменили шкурку?» На самом же деле, просто еще молодой человек, почти юноша, и оба парня играют в жизнь, как они видят ее. Недалекие, но не лишенные достоинств люди. Вместе с ними к Подчищаловым, там Нечаевы, Копылов, Ковалева… Маленький скандал при прощанье: один джентльмен — и даже два — не хотели одной даме подать руку, та обиделась: ни ногой в вашем доме и т. д. Уездная простота.
Спорил с батюшкой о многом, между прочим о покойном митрополите Антонии Вадковском135 и о том, будто бы современная цивилизация испортила народ. Я говорил, что его испортила не современная цивилизация, от к-рой он был далек, а современная антицивилизация, ибо пьянство, разврат, хулиганство и т. п. нельзя назвать ни современной цивилизацией, ни цивилизацией вообще. Это бывало и в глубокой древности от времен Содома и Вавилона. Это явление вечное и борется с таким же вечным явлением цивилизации, к-рая состоит в нравственной дисциплине, труде, культуре (т. е. религиозном отношении — культе — вложенном во все). Народ наш, к сожалению, по рассеянности своей не пережил уплотненной городской жизни (civitas), он гражданственно плохо воспитан, он развращен свободой деревни, всегда граничащей с анархией. Древние города наши, построенные варягами и сбитые в кучу страхом перед татарами, начали рассасываться в эпоху царства. Продолжительный мир империи при Николае I и Александре II дал страшный перевес деревни тек. что деревенское население в общем быстрее нарастало, нежели городское, и сами города, заливаемые наводнением мужицкого элемента, скорее теряли культуру, нежели обретали ее. Инородцы отстаивали, сколько могли, внешность цивилизованной жизни, но и им угрожало рассасывание и уничтоженье в деревенском варварстве — вот причина инородческого бунта, поджегшего общий народный бунт. Деревня затопила город и одолела его в важных узловых точках: на фабриках, в казармах, школах, в городских и земских самоуправлениях. Всюду зрелый сколько-нибудь civis[25] уступил место вчерашнему дяде Пахому с его тысячелетним варварством. Империя рухнула, подмытая в своем фундаменте изнутри. Внешний толчок был только толчком, не более.
7 час. веч. Сижу в канцелярии — дежурным до 8 ч. вечера. Зашел в чертежную, взглянул на карту России, что на столе, с предполагаемыми новыми границами. Боже! Какое великое крушение! Не только окраины отпали, но и самое туловище нашего племени расселось, отошла Малороссия и Литва. Что-то совершенно невероятное, кошмарное, но фактически оно уже случилось. Слабая еще теплится надежда, что союзники разобьют немцев и заставят освободить Россию. Но с какой стати им заботиться о целости Российской державы? С кем они будут договариваться? Кому будут вручать отторгнутые области? Боже, до чего прав я был, чувствуя задолго до войны глубоко возмущенное и презрительное чувство к Николаю II! Он погубил Россию, как губит огромный корабль невежественный или пьяный капитан, идущий в узком фарватере и передающий неверный курс на штурвал. Роковой человек! Одно к одному: нечестный народ, выдвинувший нечестивый и ленивый высший класс, должен был потерпеть наказание, получив одностильного с ними царя. Закон природы в том, что всякое явление и спасается, и губится самим собой изнутри, количеством присутствующих в нем здоровых или больных сил. Грех наказывается естественными последствиями греха. Добродетель награждается уже бытием своим. Если взглянуть пошире, то Россия нуждается в том, что посылает ей Господь: в хорошей и деятельной власти, в окультурении ее, в финансировании, в воспитательной дисциплине.
30 (12), 1/2 8 (1/2 6) утра. Просыпаюсь около 5 ч. по старому счету. Вчера был очень утомлен службой и дежурством (10 часов сиденья в душной и шумной комнате, и затем прогулка с шумными детьми на почту и обратно — послал письмо Баженову с просьбой, если освободится вакансия на заводе, оставить за мной). Вчера некоторое столкновение с барышнями-машинистками. Две из них типические девки, которые бегают по управлению и просто лезут на мужчин. До чего отвратительна бывает женщина, когда она теряет стыд! До чего отвратителен и мужчина-нахал. В любой маленькой кучке людей вы видите всю драму жизни, расхождение человеческих типов, строение и крушение общества. Недаром в начале бытия стоит легенда о борьбе ангелов между собою. Но добро и зло покрывают собою целые полчища духов, до сентиментальных и комических включительно. Делить явления можно различно. Наша русская (а мож. б., и всемирная) драма в том, что в жизни идет вечная борьба между храмом и публичным домом; между молитвой и похабной песнью, между матерью и распутной девкой. Нас погубило вторжение и возобладание комического элемента. Легкомыслие во всем сокрушило тяжкомыслие — может быть, и не более умное, но и не более глупое, но неизмеримо более честное.
31 мая/13.VI, 5 ч. утра. Солнечное утро. Вчера вечером перед вечерним чаем всю свою милую шестерку в поле водил, на закат. Великолепная грозовая туча была правее солнца и из нее сеялся, как завеса, дождь, пронизанный солнечным сиянием. Вправо по горизонту, к востоку, в разных местах видно было, как из облаков сыпалась животворная влага. Милая Танюшенька, все еще с подвязанной щечкой, была особенно оживлена. Видела, как у соседа корову доят и погоревала: «Бедная куейка». Пожалела и солнышко, которое закатывается. Дети рассыпались по лугам и дорогам до того, что трудно собрать в кучу. Скромная Ольга Андреевна136 тотчас нарвала хорошеньких цветков. То же Лидочка, а на обратном пути девочка, шедшая с поля, подарила ей хорошенький букет. Я первый раз вижу, чтобы простая девочка предложила что-нибудь даром. «Простая», — но сколько не простых, а сложных, нежных, глубоко тонких натур пропадает в народе! Всего две недели на службе и одно дежурство, и уже страшно устаю, изнемогаю — не от работы, к-рой нет, а от табачного дыма, пыли, шума, постоянного хождения мимо публики, устаю от толпы, от к-рой отвык, от обязательного сиденья и совершенно пустых бумаг. Почти все переделал, разобрался в хаосе и приходится сочинять излишне, например, освежать алфавитный список. Сижу точно в вагоне 3 класса и все посматриваю на часы. Раб! Не думал, что окончу жизнь рабом, но что же делать? Вчера Мика горько плакал, когда не получил прибавочного кусочка хлеба за чаем. Того и гляди, что совсем хлеба не будет. Выдали на паек солонину — беда: отвык от мяса, есть не могу.
Из канцелярии, где я примостился со своим столиком у окна на озеро, гляжу на синее небо, на монастырь. Иногда залетают в голову молнии кем-то внушенных мыслей. Кем? Древние верно чувствовали, называя мысль внушением божества. Совершенно невероятно, чтобы бесконечно большое не действовало бы на бесконечно малое, чтобы мир не действовал на атом. Совершенно невероятно, чтобы крупинки гранита в толще горы или капли в океане или молекулы атмосферы двигались бы, куда хотели. Напротив, вполне неизбежно, что все ничтожно слабое во власти бесконечных на него давлений. Отсюда истина: не я существую, а Ты! Я — твоя жизнь в этой точке, твое творчество, к сожалению, продолжающееся: вот почему я старюсь, болею, умираю, т. е. твое бытие во мне становится иным. Для меня все предрешено. Сомнения и колебания — это натяжения и разрывы противуположных, нас толкающих мировых сил. Свобода в настоящем — это состоявшееся порабощение: летящему камню кажется, что он летит свободно, а пока лежит на дороге, казалось, что был связан. То, что кажется свободой в будущем — сознание возможностей и необходимости покориться им. Наша воля, наша страсть — будь то в минуту подвига, преступления, восторга или самоубийства — лишь неодолимое давление мировой массы. Однако если некуда подвинуться мне, то мир останавливается и ждет.
Около полудня. Гамак. Переживаю райское состояние. Сегодня Вознесенье, отдых, чудная солнечная погода, освеженный вчерашними грозами воздух, к-рый удивительно молодит даже старые легкие. Сразу свежеет мозг и чувствуешь себя как когда-то в 20 лет. Деревья распустились, и все деревья переживают свое рождество, преображение, воскресенье, вознесенье до Какого-то возможного для них совершенства, жизнь торжествует роскошь своего существования, трепеща каждым листиком, стеблем, цветком, только что вышедшим из мастерской Бога. Верю, что это Ты: Ты причина, Ты материал, стало быть, Ты и следствие, т. е. видимый и ощутимый мир воистину есть живой и вечный Бог. Никакой нет материи и духа в отдельности, а все материя и дух. Благодарю тебя, Создатель, что Ты открыл мне эту простейшую из истин и постепенно утверждаешь меня в ней, как бы подготовляя высшее спокойствие и радость, с которыми я встречу так называемую смерть. Для сознания вознесшегося над частным в область общего, что за дело до частностей, если общее вечно? Конечно, я должен внимательно относиться и к тому частному, к-рое называется М. О. М; вот почему страстно желаю быть детски-чистым, каким был когда-то, но кажется, это единственное мое желание. Сегодня хлеба не было, — подавали, как и вчера, гречневые оладьи. Стало быть, голодная смерть не за горами. Но все как-то не хочется думать и переживать возможные ужасы.
1/14.1918. Июнь! Дожили до июня! Живы! А Вас. Вас. Подчищалов осенью кряхтел: «До 1-го ноября проживем, а уж там не известно, откуда возьмем хлеба». С большими лишениями пережили зиму и весну. Наступает лето, до нового урожая 1 1/2 месяца — кто сеял его, м. б. и остальным полегче будет. Проклятый год, предвестье, по-видимому, полной гибели. Удивительно, до чего я был беспечен еще год тому назад, когда революция уже разразилась и жалкий броневик защищал мое состояние в Гос. Банке. Смеялся манере выставлять это железное чучело на дворе банка даже без людей (люди, соскучившись, уходили со своей стражи). Видел и ничего не предпринимал для спасенья хотя бы остатков. Не верилось в социальный переворот, не верилось в такую, какая произошла, гибель России — с расчленением ее, хотя пророчеств было сколько угодно, и я сам занимался ими.
Год тому назад я все еще держался на слабых рельсах прошлого и хоть без подписи — считался сотрудником «Нового Времени». Господи, как быстро и вдруг все пошло под откос. Теперь лежу вместе с громадным поездом своей родины под ее развалинами. Пытаюсь выкарабкаться, осваиваться с положением. Начинаю вновь «служить» с самой ничтожной конторской должности, да благодарить Бога за это… А тут старость, слабость, видимое угасание моей милой М. Вл., которой пошел 43 год!
Нарастающая под нами молодь требует культуры, образования, обучения, т. е. новых усиленных расходов. Тяжело умирать в заботе! Но мудрость не обманывает, когда говорит, что тревога во всяком случае напрасна. Катастрофа, конечно, всегда возможна, но что потом будет, — предоставь Творцу. Разве жизнь с тобою остановится? Великий поток, мчащий тебя — детей твоих в будущее, уйдет дальше, создадутся новые возможности, разовьются вложенные в детей твоих скрытые силы. Они не идиоты, не калеки, не уроды, диковатые, но способные к культуре и уже начавшие свое образование. Четверо грамотны. Останутся кое-какие родственники по матери: Оля, Зина, Вера, Соня137 — все одинокие, бездетные и в крайнем случае разберут детей. Останется Олечка, а из друзей Ольга и Лидия Ивановна. Останутся кое-какие «права» на отнятое состояние и, мож. б., хоть какая-нибудь часть его будет возвращена детям. Останутся мои сочинения, причем кое-что мож. быть переиздано или продано. Кое-что останется из имущества — дом в Ц. Селе и здесь. Лишь бы дать им трудовое образование: пусть зарабатывают себе сами честный хлеб. Худо ли, хорошо ли, мои несчастные предки питались трудом своим, — и вы, детки, тоже. Прежние мечты обеспечения рода моего рассыпались прахом. Приходится вновь начинать с пролетарского уровня.
2/15.VI. По случаю субботы занятия прекратились в 2 ч. дня. прочел в газетах, что немцы уже в 20 км от Парижа. Это ближе, чем от Ц. Села до Петербурга. Они уже видят великий город, на горизонте перед ними поднимается, как знак восклицательный, Эйфелева башня, величавые силуэты башен Nôtre Dame и Триумфальной арки. Римляне видят Карфаген свой, и само собою, вся армия германская находится в маниакальном помешательстве взять Париж. Вильгельм не повторит ошибок дряблого Александра II, видевшего Константинополь из Сан-Стефано138 и побоявшегося вступить в него. Военный министр Германии гордо заявил в рейхстаге, что кампания нынешнего года союзниками безнадежно проиграна, огромная часть французской армии разбита. Англичане храбрятся и заявляют, что война продолжается, — но, взяв Париж, Петроград, Москву (что будет, вероятно, одновременно) немцы могут философически ждать будущего. Вместо вечного мира — вечная война! Война между старым и Новым светом (ибо Англия, отделенная от материка, по массе англосаксов и по типу своей культуры давно принадлежит более к Новому свету, нежели к старому).
Что же мы? А Бог весть. Сегодня отняли у семьи мой паек, единственный наш шанс перебиться. Могут и совсем смести нас с лица земли. Одновременно с наступлением немцев на Париж у нас открыта фабрика фальшивых керенок и 4-миллионных фальшивых бумажек. Вот как реагирует разбитое племя на грозный суд Божий.
Погода ветреная, облачная, бурная. Дети в инфлюэнце, Мика и Таня кашляют. Писем нет. Тоскливо на душе. То, чем жив я, философия, поэзия, музыка, все это куда-то исчезло, точно провалилось в пропасть, не с кем слова сказать. Кругом только и речи, что о жратве, о провизии, о пайках и деньгах. Вот проклятие бедности — она материализует душу, заставляет унижаться до мелочных забот. А тут надвигается не бедность, а настоящая нищета и голодная смерть. Если можешь, Господи, помоги!
3/16.VI. Ночь спал (уже 2-ю) с открытым окном и чувствую себя свежо, но погода сырая, серая, холодная, без солнечного блаженного озарения. Бедный Мика глубоко кашляет, ставили сухие банки, пьет молоко с содой. М. Вл. нервничает. Тоска. Вчера четверо военнопленных немцев перенесли белую лодку на озеро, Яков не испугался войти в воду в сапогах, вбили в озеро кол, а я с Гришей в это время ходили к Ильтоновым и пригнали оттуда нашу старую лодку. Сегодня утром в саду в первый раз (надеюсь и в последний) видел каплю вражеской крови: Яков сам себя царапнул своим остро отточенным ножом поперек запястья, когда возился с изобретенными мною плавниками у лодки. Ни за что не захотел дать Олечке перевязать. Я тогда сам налил в кружку воды, взял бинт и в саду сделал Якову перевязку. В это мгновение мне до ужаса глупой показалась нынешняя кровавая распря народов. Увы, природа еще не выработала способов мирного проникновения рас и распределения между ними энергии. Этого нет, но это будет.
Долго ли будут французы защищать Париж? Не разрушат ли они его, подобно Реймсу? Весь вопрос: осталось ли у французов еще немножко души, древней, героической души, или она вся похоронена вместе с павшими защитниками Родины, Франция не неисчерпаема, притока сил у нее теперь, конечно, все меньше и меньше. Что-то не удалось ни Франции, ни Англии организовать цветнокожие полчища. Ни Африка, ни Индия не выставили даже миллиона солдат, а теоретически рассуждая, почему бы не высадить в Марселе трехмиллионную орду «подданных» великой республики, и еще более великой империи His Majesty[26].
Почему бы Америке хоть на 2-й год войны не выставить миллиона? А его нет, наверное нет. Почему бы Китаю (ведь и он воюет с Германией) не выставить хотя бы десяти миллионов? Все, стало быть, свелось к бутафории маленьких буферов, вроде Бельгии, Сербии, Черногории, Румынии, Португалии, да к пушечному мясу безобразно дряблой России. За ними прятались развращенные своими богатствами буржуазные страны, которым, как и России, смертельно не хотелось воевать. А уж чего не хочется, то и не выйдет, несмотря на все усилия. Я теперь в таком настроении, что почти желаю немцам успеха. Успех этот, т. е. полное возобладание в мире одного племени — обещал бы человечеству, а стало быть и России, — вечный мир, возможность обеспеченного труда и накопления богатства вместо растраты его. М. б., еще лучше, если бы возобладали англичане, но это что-то им не удается. Система же «равновесия», ведущая к всеобщему вооружению, напоминает хроническую резню американских индейцев или кавказских племен.
1/2 11 утра. Начал прибирать свою захламленную комнату и приводить ее в возможно санаторный вид. Чувствую, что нужно родному моему народу по своей, т. е. по моей натуре: нужно культурное насилие. Мы захиревшие без ухода растения. Нам нужен хороший садовник, и откуда бы он ни явился, я встречу его, как Мессию. Сижу на балконе в парусинном кресле, в затишье от ветра. Старик: в 59 лет стыдно нанимать для себя гувернера или гувернантку, а между тем за мной нужен культурный уход, как за маленьким. Иначе вороха грязи кругом, куча бумаг, книг, вещей, брошенных, где попало. Между тем одно из основных правил счастья — привычка для каждой вещи иметь определенное место и не иметь около себя ничего лишнего. Ничего лишнего! Ведь в этом весь секрет гениального искусства. Можно самую заурядную жизнь сделать античной, если убрать из нее все лишнее. Получится стиль, простота, изящество, свобода от ненужного и экономия сил для управления нужным. В каждом жилище должен быть cache desordre[27]. Отбрасывать изношенное, отслужившее — такой же беспощадный долг, как поскорее освобождаться от отбросов своего тела, от продуктов его распада. Не было бы смерти, если бы это организму удавалось. Приучая себя отбрасывать все излишнее во внешней жизни, мы воспитываем волю, которая другой, бессознательной стороной, м. б., заведует и внутренним отбросом. Упражняясь в сознательной разумности, мы упражняем и тот внутренний промысел, что обслуживает физиологию наших желез и тканей. Поэтому долг каждого человека, желающего быть божественным: как можно больше порядка, целесообразности, трезвого расчета во внешней жизни! Не жалеть усилий к тому, чтобы жить с внешней стороны в условиях наилучшей нормы.
10/23 (1/2 5). Дышу упоительным воздухом последних дней весны. Гамак. Сквозь туманные теплые облака сеется солнечный свет. Порывы ветра — W, NW, WNW… Дочитываю «Auf der Düne» Шпильгагена, переживая старые морские впечатления. Сорок лет тому назад, и я был воплощенной весной — с ее грозами и соловьиными песнями. Кстати, сегодня услышал впервые соловья в нашем саду, но не надолго. Зато других певчих пташек у нас порядочно — скворцов, зябликов, малиновок. К стыду своему так далек от природы, что воочию не знаю ни одного из маленьких, прячущихся в зелени артистов. Все бы ничего, да дети захворали: сегодня уже пятеро. Только Гриша еще держится на ногах и даже ходил утром смотреть лодку. Писем нет. Газет нет. Единственный собеседник мой — я сам, да какая-нибудь интересная руина мысли в старинной книге.
4/17.VI. 6 утра. Болен: начинается грипп, но сплю все еще с открытым окном, хотя только + 9R. Заразился от детей. Вчера ходили с Гришей на озеро и соблазнились прокатиться на парусах. Увы, мое изобретение почему-то не действует, плавники отказываются опускаться в воду. Вероятно, груз мал, а м. б., придется какой-нибудь толкач придумать. Ильтонов обещал свинцу. Конечно, ему неприятно, что я перевел лодку на старое место, но он сам убедился, что иначе нельзя: новую лодку нельзя оставить иначе как в озере (мальчишки разворуют). С этими лодками, с сиренью, с черемухой убеждаешься, до чего низко пало русское простонародье, точнее, — до чего лишено оно зачаточной культуры, гражданственности. Живем как будто еще до Моисеева законодательства, до 8-ой и 10-ой заповеди. Если такому народу не удалось внутреннее завоевание в лице национальной власти, то необходимо внешнее, что и будет ему дано. Все катастрофы суть восстановление какого-то нарушенного равновесия, причем Богу все равно, погибнет при этом какое-нибудь явление или нет: явления вечны. Исчезнув в одном месте, радуга появляется в том же или в другом. Нет жизни бесконечно малой, вся она бесконечно большая. Нет жизни твоей, моей, его, их. Есть жизнь Божья, и мы — моменты Его бытия. Разве кто-нибудь спрашивал твоего согласия родиться? Разве с твоего одобрения ты страдал в детстве задолго до момента, когда начал сознавать себя? Разве ты выбирал обстановку, в которой рос и начал работать? И когда раскаиваешься за свое прошлое: ах, мол, — не так бы нужно было поступить, а иначе, — разве ты уверен, что иначе ты мог бы поступить и что-то «лучшее» не привело бы тебя к погибели? Скажи, на каких путях люди не погибали? Много ли родившихся с тобой в один 1859 год дожили до твоего возраста? А в числе их были ученые, министры, генералы, президенты республик, короли, великие писатели и артисты. Зависть берет: в их жизнь они вместили больше счастья. Да кто же знает — и как взвесить невесомые величины? Мож. б., глубокая тишина моей комнаты, мой диван, мой дневник, к-рый я пишу лежа под теплым одеялом — все это составило бы предмет зависти для моих ровесников — Чехова, П. Столыпина139, Ли Хун-чжана140 и пр., кости которых давно истлели. М. б., мне позавидовал бы миллиардер Астор, погибший на «Атлантике». Будь доволен (но я, Господи, искренно доволен) своими добавочными порциями бытия — хотя бы за столом конторщика, ведущего списки таких же пролетариев, каков ты сам. Живому псу лучше, чем мертвому льву. Лучше ли? Не страдал ли Соломон гипертрофией чувственности, инерцией ничем ненасытной жизни. И прав ли Ахиллес, завидовавший пастуху в царстве солнца?
У меня захватило горло. Жарок. Надо принять аспирину.
5/18.VI.6 утра. Солнечное утро. М. Вл. с Зиной едут в монастырь клянчить хлеба. У меня мысль испробовать травяное питание, которое проповедовали несколько лет тому назад г-жа Нордман141 и художник Репин. Не может быть, чтобы это была совсем нелепица. Разыскал, т. е. напал нечаянно на свою статью «Травяной бульон» 1910 г., стр. 832 (25.XI) и нахожу там прекрасный материал для публичной лекции, к-рую следовало бы прочесть в нынешнее голодное время. К аргументам статьи мог бы добавить следующее, извлеченное из личного опыта. При обильном питании до войны и бунта у меня пищеварение было слабое. Голодное питание, т. е. преимущественно растительное, укрепило мой желудок и кишечник, и несмотря на то, что я очень исхудал за последний год, я поправился именно в этом основном своем расстройстве (правда, тут действовал и отдых от чересчур усиленной умственной работы, отвлекавшей кровь от пищевого тракта). Но вот вопрос: почему самые сильные на свете животные — быки, лошади, слоны, носороги, гиппопотамы, верблюды, буйволы и пр. питаются только травой и древесными листьями? Казалось бы, самой тощей, какая есть на земле, пищей?
Потому, что она, во 1-х, достаточно питательна, во 2-х, достаточно распространена. Как питательна? — изумляется читатель. Это трава-то питательна? Это листья-то питательны? Да, отвечу я, трава и листья, и даже древесная кора, и даже самое дерево, иначе не было бы короедов и тех живых существ, которые тысячи, десятки тысяч лет питаются корою и деревом. Вы скажете, что мы не короеды и питаться ни корой, ни деревом не можем, равно как листьями и травой. Совершенно верно, — но так и говорите: мы не можем, но не говорите, что названные вещи — трава, листья, кора и пр. не питательны: они питательны, но мы не умеем добраться до их питательности, вот и все. Наш желудочно-кишечник не научился еще высасывать из травы ее соки. У животных травоядных желудок и кишки совершеннее наших, но менее совершенны, чем, например, у грызунов, питающихся корой деревьев.
Относительно пищеварительной силы красноречиво говорят экскременты человека и разных животных. Огромное количество экскрементов коровы, лошади и т. п. вегетарьянцев доказывает, что организм их или: 1) нуждается лишь в очень небольшом количестве вытяжки сенной, или 2) не в силах извлечь всю ее порцию. Свежий навоз облепляют специальные бактерии, личинки, мухи желтого цвета и затем жуки-копрофаги. То обстоятельство, что почти весь навоз поедается этими низшими организмами (при участии некоторых и высших: воробьи, вороны и даже собаки иногда не брезгуют экскрементами), — доказывает, что в траве питательно далеко не то лишь, что усваивается кровью. Питательны и отбросы — для организмов, приспособившихся к такому питанию. Что же из этого следует? То, что на траву, листья, древесину можно и должно смотреть, как на пищу, только такую, к которой нам пока нет подступа. Навсегда ли нет, вот вопрос. Мне кажется, что человек, вооруженный наукой, в состоянии вспомнить то, чем его обидела природа в сравнении с животными. У нас короткий кишечник, у травоядных длинный. Но, может быть, недостаток длины кишечника и отсутствие кое-каких соков человек может возместить какою-нибудь химическою обработкой травы. Квашенье, силосование, варка, механическое измельчение травы, просаливанье, маринование и т. п., все это опытная химия, сложившаяся еще в глубокую старину. Спрашивается, закончена ли эта химия. Нельзя ли применением к луговой траве тех же методов химической обработки сделать простое сено съедобным и питательным? Г-жа Нордман отвечает утвердительно. Она пишет (а Репин подтверждает) о питательности травяного бульона. Возможно, что навар не только трав, но и свежих древесных листьев очень питателен, и протерные в сите в виде пюре те же листья до известной степени переваримы. Если так, то мы могли бы в виде сена и массы зеленых листьев нашего сада собирать порядочное подспорье к собственному столу.
6/19.VI.18. Сегодня получено 2-е письмо Баженова из Москвы — его ответ на мое письмо. В тот же день, недолго думая, он пишет мне следующее предложение: «Если Вы не откажетесь руководить конторой и не поскупитесь делиться Вашим опытом по усовершенствованию наших изобретений, то я предлагаю Вам пока тысячу рублей в месяц. С развитием дел завода, а это не за горами, если Бог поможет, Ваше вознаграждение увеличится. Еще раз, как и в предыдущем письме, говорю, что я обязан Вам тем, что мои изобретения увидали свет и завод великолепно работает. Поэтому Вы будете не чужой человек на заводе, а свой, т. е. секрет производства Вам знаком», и пр. Приглашает приезжать в Москву остановиться у него, пока не устроюсь. «Деньги Вы получите в день приезда авансом за несколько месяцев. Если же желаете, то деньги я пришлю с нарочным в Валдай. Жду Вас или ответа». Прямо что-то чудесное. Готов, подобно матушке Птицыной, утверждать, что «Боженька меня любит». Глубоко благодарен вечной силе, меня создавшей и не отказывающей в поддержке. Предложение осложняется еще тем, что Бажанов по моей просьбе справился по телефону у Сытина, получил ли он мое письмо. И Сытин ответил, что хотел бы повидать меня, чтобы переговорить. Стало быть и тут назревает шанс получить работу. Все это уже не соломинка для утопающего, а два бревна. Единственно, что заставляет колебаться — жаль расстаться с детьми. Привык к семье.
Привык к Валдаю, к своей независимости, уединению и, м. б., к своей философской праздности. Тяжело будет провести лето в пыльной и душной Москве вместо того, чтобы наслаждаться в гамаке. Но и гамак, и парус, и милые прогулки с детьми в поле, все это разбивается об одно ужасное сознание — чем кормить детей. Если государство, отнявшее вверенное мной ему мое достояние (на «хранение» и «управление») обмануло меня и присвоило все сбережения 30-летней трудовой жизни — плод немалых лишений, — то что же делать? Приходится в 59 лет работать, как в 19 лет, ибо милые мои мне дороже жизни. Мне кажется, я должен несколько дней (вернее часов) подумать и решаться. Попробовать все-таки необходимо: тяжело будет — брошу, а, м. б., и не так уж будет тяжело. Если дело наладится, можно будет и семью перевезти с осени в Москву.
1) Обеспечить заработок 1 000 р., а в будущем, вероятно, и больше. Надежда просуществовать даже в том случае, если нам ничего не вернут из отобранного большевиками.
2) Возможность литературного заработка у Сытина.
3) Москва ближе к привозным источникам питания и там многое доступнее, чем здесь.
4) Легче воспитывать детей.
5) Можно будет устроить и Володю, и Яшу.
6) Можно подыскать в окрестностях Москвы что-нибудь вроде царскосельского загородного домика — есть же там дачные местности, соединенные с Тверской заставой.
7) Валдайскую дачу можно сдать за такую цену, которая хоть отчасти покрывала бы московскую квартиру.
8) В Валдай летом можно будет приезжать раза два в месяц повидать детей.
9) Вообще Москва — нечто активное и деловое, и это все же лучше, нежели сидеть у моря и ждать погоды.
1) Не вполне обеспеченный и скорее шаткий, но все же еще не безнадежный заработок здесь в 350 р.
2) К нему нужно прибавить стоимость квартиры в Москве и разницу в продовольствии, к-рые отнимут от 1000 р. еще около 200—300. Стало быть разница со здешним заработком выйдет не 650 р., а всего лишь 350 р.
3) Работы, вероятно, будет вдвое-втрое.
4) Гигиенические условия совсем не те. Измена здоровью.
5) Разлука с детьми.
6) Опасность оставлять семью, где не будет ни одного мужчины.
7) Крайней необходимости нет набирать на себя работы.
8) У Сытина мог бы, вероятно, работать и в Валдае.
9) Москва — чужой город, никого друзей и близких знакомых. Заболей я в своей меблирашке, тут и смерть мне.
10) Ездить в Валдай при современных условиях будет крайне трудно, а мож. быть, очутишься и совсем отрезанным от семьи. В самый тяжелый час мы можем оказаться в рассеянии.
Всего благоразумнее съездить в Москву на разведки и тогда уже решить — стоит ли переселиться туда одному или с семьей. В Валдае тоже становится несладко жить. Москва все же на 300 верст ближе к Украине и Волге, т. е. к хлебным бассейнам. Из Валдая очень многие выселяются, бегут, ибо дороговизна на все поднимается медленно, но крещендо.
Что я должен искать лучшего заработка — это для меня бесспорно, как для крестьянина необходимость сеять, чтобы пожать. Оставаться в Валдае можно было бы в уверенности, что моя собственность будет возвращена государством и ее хватит на остаток дней. Но этой уверенности нет, — стало быть…
7/20.VI. Отвратительная дождливая погода. Сегодня приехал Валентин142 из Москвы: говорит, что вот-вот разразится жел.-дор. забастовка, что надвигается восстание против большевиков и пр. и пр. Общее неудовольствие против них будто бы до того назрело, что в вагоне звука нельзя сказать в их защиту.
Сегодня jacta alea est![28] Послал заказное письмо Баженову с согласием на его предложение. Итак, новый и весьма значительный сдвиг в моей судьбе. Переезжаю, если Бог поможет, в Москву! Мож. б., давно бы нужно это сделать. Сначала на разведки, а потом — с Богом в новую жизнь. Что же, под конец жизни, м. б., будет интересно вновь пожить одиноким, бессемейным бобылем — пролетарием, пробивая себе тяжким трудом дорогу. Поселюсь где-нибудь на даче, в комнате со столом — за комнату хотел бы платить не больше 100 руб., за стол не больше 200 р. в месяц. Это нищенское содержание, если яичница в три яйца дошла до 8 р., а пуд хлеба до 500 р. Что-то кошмарное. Будет возможно, сокращу себя донельзя, буду есть одну кашу и хлеб. Семьсот рублей отсылать буду в Валдай и попрошу, как хотят, довольствоваться этим при готовой квартире. Мож. быть, что-нибудь дадут инженеры за дачу и что-нибудь отчислится от дома Стрельникова. Это пойдет на налоги и повинности. А одежда, обувь! Отопление, освещение! Надежды еще не вполне потеряны на литературный заработок. Он пойдет на маленькое улучшение жизни, на образование детей, на лечение. М. Вл. очень сочувственно относится к мысли о переселении в Москву, и все наши, и даже Бабушка. Но что можно предвидеть в хаосе ближайших возможных событий?
8/21.VI. Сегодня ровно год, как мы переехали в Валдай. Год жизни! Год самовольного (!) изгнания, почти заточения, вынужденной праздности литературной, год величайшего крушения и отечества, и с ним моей судьбы. Сегодня видел сон: как будто я стою в храме, где почти никого нет, — я и Николай II. Он говорит, указывая на пол, «что это?» довольно строгим голосом. Я на одно мгновение усумнился, ко мне ли этот вопрос, и, поняв, что ко мне, ответил: «Это грязь, Ваше Величество» (и подумал, не обиделся бы он, что не сказал императорское Величество). Тогда царь молча стер подошвой эту грязь (такую, какая прилипает к обуви на улице). Мне показалось, что мне о чем-то нужно говорить с государем, но сразу нашло очень много народа прикладываться к кресту, который будто бы вынес не священник, а тот же Николай II, и мне показалось, что когда я приложусь, тогда и поговорю с ним. С этим проснулся. Но в связи ли этот сон со слухами, что Николай II убит? Чехословаки (целый корпус!) воюют на Средней Волге, есть слухи, что через Москву идет немецкая армия против Чехо-Словаков. Япония увеличивает армию свою на 25 корпусов. Умные разделят мир.
9/22.VI.18, 6 утра. Дождь! Мокрое слезливое лето. М. Вл. и Зина подъезжают к Петрограду. Вчера мы с ней ходили в Совдеп с просьбой о пропуске. Председатель «товарищ Плюхин», небольшого, по-видимому, роста, с измятым чухонским лицом молодой человек в солдатской хаки. Вот он «некто в сером», опрокидывающий свечу нашей жизни! Даже не взглянул на нас, когда вошли, не сделал никакого движения глазами или бровями, не пригласил сесть. Жена в униженном тоне начала: «Будьте так любезны дать мне пропуск в Петроград». — «По каким делам?» — суровый вопрос. «Ах, по разным делам, — вот мой муж, у нас дом в Царском Селе, нужно его устроить, крайняя необходимость. Мне всего на несколько дней, и я сейчас же назад, пожалуйста!» — «Не разрешаю».
— Как? Почему же? Но ведь крайняя необходимость заставляет ехать, уверяю Вас! Тысяча самых нужных дел!
— Не разрешаю, сказано Вам. По частным делам нельзя. Только по общественным.
Тогда я вмешался:
— Позвольте, говорю, показать вам доверенность, которую я даю своей жене и прошу вас засвидетельствовать подпись моей руки. В этой доверенности я поручаю жене платить налоги и повинности. Частное это дело или общественное?
— Частное. Налоги можете отсюда платить.
— Так ведь надо же разобраться сначала в них. Дом наш сначала отобрали у нас, потом вернули, хаос невероятный, может быть, продать его придется: на доме долги, ремонт, страховка, жильцы не платят, а назначенная Совдепом дворничиха уехала и бросила дом на свою племянницу-девчонку. А налоги требуют.
Жена долго клянчила, как все чувствительные дамы, пока я твердо не сказал ей: довольно! Вот она свобода, до которой мы дожили! Хорошо, говорю Плюхину, — вы не утверждаете доверенности, не пропускаете жену в Петроград, — я так и напишу в Петроград и вы будете отвечать за последствия всего этого…
«Отвечать за последствия» боятся так же и в новом строе, как боялись в старом. Как верно доказывал Токвиль, новый строй есть утрированный старый. Тот же бюрократизм, возведенный в куб, та же трусость в четвертой степени и желанье отпихнуться — в пятой. «Ну, давайте я подпишу, если вы при мне распишетесь на ней», — говорит Плюхин. Именно за этим я и пришел, говорю. Беру при нем перо и расписываюсь. Он подмахивает: «Подпис (боится ставить „Ь“) гражд. Меньшикова удостоверяю. Председатель Валдайского совета крестьянских и рабочих депутатов». Но так как жена все время жужжала под ухом и вычитывала, что ей нужно делать в Пб. и между прочим сказала, что ей предписано леченье у профессоров, товарищ Плюхин сказал: «Для леченья можно пропустить, но нужно свидетельство врача». — «Да где же, помилуйте, поезд идет через три часа…» — «Все равно, иначе не пропущу». Побежали мы к добрейшему доктору Вагеру. Он, собственно, не доктор, а медицинский фельдшер окружного надзора над детьми из Воспитательного дома, но у него есть печать и бланк. Он, к счастью, был дома и живо написал бумажку и пристукнул ее печатью. Вполне добросовестно удостоверил, что у жены хирургическая болезнь, требующая лечения специалистов. Прибежали назад уже в 4 ч. (т. е. в 2 часа по наст. времени). Канцелярия уже разбрелась, но сам председатель и какая-то писарша-девчонка, чуть не лезшая к нему на колени, еще были там и храбрая М. Влад. все-таки выпросила пропуск, настуканный на пипифаксе. И то лишь без права останавливаться в Петрограде. Побежали в милицию выправлять право жительства в Петр. — уже все разошлись. Впрочем кто-то в сером сказал, что и одного пропуска будет довольно. Авось! Так жена и поехала с этой странной бумажкой на пипифаксе с правом въезда и выезда из столицы, но без права остановки. Чудная гражданственность! Чудная полнота свободы!
Не мудрено, что даже в сером народе глубокое озлобление против советской власти, как последняя ни лебезит перед пролетариями. Стоило мне присесть на бревне у ворот дома Вагера, пока жена ходила к нему, и уже слышал от проходящих двух крестьян громкое рассуждение о «нынешнем правительстве» с прибавлением матюга. Бездарнейшее из племен и на сей раз блеснуло минимумом изобретательности и способности организоваться… Tabula rasa[29] и на ней колобродят стихии.
Некто в сером, сбросив с себя тысячелетнюю узорность государственности, религии, культуры, все цветное, пестротканое, в испуге видит себя голым, и вот хватается за старое рубище и натягивает на себя с мучительным усилием все, что припоминает в бюрократизме и тирании. Господи, до чего все просто обернулось! Искали полноты свободы, не понимая, что она уже была достигнута: естественно, что старая, обношенная власть — самая свободная. Естественно, что и учреждения, и люди под конец веков становятся похожими на голыши морского берега: гладенькие, обточенные, скользкие, потерявшие способность царапаться. М. б., в этом и заключается грех старой власти: она слишком освободила народ. Как в старой машине обтершиеся шестерни уже не зацеплялись друг за друга. Я, впрочем, и прежде это видел и писал не раз: не тем старая власть была опасна, что она была власть, а тем, что она была безвластье. Теперь наоборот: большевики сидят верхом на пулемете и держат в руках штык, стало быть, они власть, но шестерни машины не пригнаны, части не смазаны, скрипят, ломают кости обывателя, а продукта власти — свободы — нет ни на грош. Только расход сил (налоги чудовищные), а прихода никакого. Что будет — подумать страшно. Ровно год валдайского изгнания. Доживу ли я, и что важнее — доживет ли семья моя до 9/22.VI.19?
11 утра, канцелярия. На днях случайно увидал среди детских игрушек золотые бумажные кружки — и в этот момент особенно остро почувствовал драму моего крушения. Да! Были у дурака реальные золотые кружки и он поверил больше бумажным143. Вверил даже не позолоте, а человеческой подписи свою судьбу и судьбу детей своих. Преступление, не прощаемое против первой заповеди: «Аз», существо вещей есть Господин и Бог твой, и да не будут тебе богами подобия и кумиры вещей. Бог — истинное и доподлинное, страшись фальсификации во всем, как тягчайшего греха! Эта идея ограждена в древнем законе четырьмя заповедями из десяти: такое огромное значение имеет истина сравнительно с подменяющей ее то и дело подделкой. Только существо вещей и никаких символов, ни реальных, ни идеальных! И самое существо вещей даже в имени своем не должно трепать «всуе», таки этак: требуется не только поклонение существу, но и благоговейное внимание к нему. Прежде, чем назвать имя вещи, подумай, точно ли это та вещь, о которой идет речь. Одна седьмая жизни посвящается на размышление о божестве, т. е. о подлинной сути вещей и о ложных подделках под эту суть. Человечество сошло с рельсов животного инстинкта и вместе с преимуществом сознания и свободой выбора приобрело весь риск безумия, основанного на ошибках. От ошибок предостерегают заповеди, но какой толк читать нравоучения сумасшедшим! Вы видите трехтысячелетнюю трагедию пророков и апостолов. Видите, в каких жалких идолов обратились Моисей, Зороастр, Будда, Христос, Магомет. Нужно родиться чудовищным уродом, т. е. исключительным гением воли и разума, чтобы ясно отличать суть вещей от их призраков, — большинство людей органически неспособны на это. Отсюда проклятие греха, влекущего столкновение с Богом, т. е. с живою реальностью. Последняя беспощадна, потому что не может же сущность изменить себя. Она и есть истинная воля Божия, навеки предопределенная. Чтобы не погибнуть, нужно понимать эту сущность (не смешивать ее с ея подобиями), подчиниться ей беспрекословно — с риском, что она толкнет вас в пропасть, — или в каждом частном случае уклониться от нее. Передо мною раскаленное железо: если я его не трону, и оно меня не тронет. Если я возьму его осторожно щипцами и начну бить молотом, может выйти очень полезная вещь. Так как и я — Бог (часть общей сущности), то и моя воля может управлять миром, и может быть только моя воля и может управлять им: вообще же мир самоуправляется стихийным столкновением и распределением сил.
Хорошо-с, г. философ, — но вы увлекаетесь! Перед вами, раз вы были в прошлом колпак и дурак набитый, — лежит практическая задача — быть немножко умнее в будущем. Вы раздавлены своей мечтательностью, верой в идолов, в подобие божества. Теперь, под глубокую старость, перед зевом голодной смерти, вы хорошо сделаете, если сообразите: какова суть, какова реальность окружающей вас обстановки. Primum vivere, deinde philosoph?ri[30].
Мне без 3 месяцев 59 лет. Чувствую упадок сил, но все еще в состоянии, при крайне воздержанной жизни, немножко работать. Это первый истинный Бог, первая реальная данная моей судьбы.
I. Нужно ехать в Москву, брать место у Бажанова, ставить себя в здоровые рабочие условия: чистая комната, свежий воздух, достаточный сон, прогулки, обтирания теплой водой, строгое питание. Вставать и ложиться рано. Молиться Отцу моему небесному, т. е. соединять себя с общею думою всякой сути, непостижимой, но для меня вполне ощутительной. Верить в поддержку этой сути и в сознательную помощь Отца в том, что во мне, как части его, заслуживает этой помощи. Вести вполне святую, безупречную жизнь, в полном примирении со всем светом. Питать в своем сердце поднимающее к небу чувство любви к своей семье и через нее — ко всему живому. Отдавать все досуги свои чистому мышлению, доступному для меня. Все это отвечает сути окружающих и составляющих меня элементов, и потому будет поддерживать жизнь, а не разрушать ее. Отдавая 6 часов конторской работе у Бажанова, я, как Спиноза, шлифовавший стекла, буду иметь сознание, что служу заведомо полезному делу (производство подков и т. п.), буду утешен возможностью питать моих милых и даже лакомить их по праздникам бутербродами с маслом.
II. Очень вероятно, что Сытин предложит мне какой-нибудь другой заработок — хоть бы на 300 р. в месяц.
III. Очень вероятно, что валдайская дача тоже даст от 150 до 200 р. в месяц.
IV. Имеется еще небольшой денежный запас. Это в области достоверного или очень вероятного.
V. Вероятна хоть крохотная (50—100 р.) прибавка от дома Стрельникова144.
VI. Вероятна возможность хоть что-нибудь выручить за дом Стрельникова и за Валдайскую дачу, если их продать.
VII. Вероятна возможность что-нибудь выручить за бумаги.
VIII. Маловероятно, но все же возможно возвращение некоторых ценностей из Гос. банка.
IX. Маловероятно, но все же возможно сохранить права на участок в Сочи.
Это в области сомнительного.
X. Не лишен возможности некоторый заработок в Петербурге, если Россия хоть немного войдет в свои берега.
Вот десять и крепких и некрепких корней, на которых я должен держаться, если Бог позволит, еще десятилетие, пока подрастут Лидочка и Гриша, чтобы в своем рабочем возрасте снять с меня бремя подготовки к труду младших детей. На Яшу надежд никаких, это — аморальное существо, эгоист до корня волос. На Володю тоже, слишком стар, слаб, нищ. Сегодня видел во сне, что он приехал и тихо сидит на дворе. Я очень обрадовался его приезду и что-то говорил хорошее.
Есть и XI корень: милая родня жены, тетушки, одинокие, небогатые, но здоровые и нестарые, великолепные труженицы, как и моя дорогая Манюша (сейчас уже, вероятно, приехавшая в Пб.). Если вдуматься строго, то и эта сила, к сожалению, слабеющая, составляет одну из самых драгоценных реальностей, к-рые я должен всемерно поддерживать и оберегать. Это, впрочем, я и делаю бессознательно, но от всего сердца. Хлопочу изо всех сил о здоровой обстановке всех нас и детей особенно. Она и я соперничаем в самопожертвовании, в готовности уступить друг другу или детям свою комнату, свой лишний кусок хлеба. Так нужно, и я счастлив тем, что мне это, как и ей, не стоит никаких усилий. Она — феноменальный труженик, и я по своей части — не дурной. Две старые, но породистые в трудовом смысле клячи. При осторожности и береженье сил нет оснований отчаиваться за будущее. Надо зорко глядеть кругом, не упускать случаев, цепляться за уступы пропасти, как бы ни были они незначительны: удивительна способность крохотного выступа, камешка, корешка поддержать при случае и послужить точкою опоры. Точка! Вот что и нужно нам от божества. Эти точки опоры — ангелы, о к-рых говорит псалом 90-й: «Ангелам своим заповедает». Но нужно видеть ангелов, видеть реальную суть вещей и не поддаваться дьявольским соблазнам, т. е. призракам, фальсификациям, идолам и символам. Дьявол — отец лжи, Бог — отец всякой сущности, в которой истина.
2 ч. дня (12). Еще два часа канцелярского сиденья наполнить нужно: работы нет, весь хаос своего стола за 3 недели привел в стройный и блестящий вид. Кругом шум, гам, стук машинок — остается беседовать с самим собой. Думаю, что в московской конторе мне отведут отдельную комнатку, как руководителю ее, и работать будет потише. Ничего нельзя загадывать вперед, — поживем — увидим. Сорок лет тому назад я служил на броненосном фрегате и скучал в Бресте, совершенно не подозревая ближайшего будущего, которое «зрело». Созревала такая пламенная прекрасная необходимость, как первая любовь. Зрело выступление на печатном поприще, путешествие по южным морям и странам Европы. Университет… Не предвидел, не предполагал. Все значительное являлось, как неожиданность, — стало быть и всю жизнь свою был в воле Божией, и впредь будет то же. Разве за один этот год не случилось несколько резких неожиданностей, отрицательных и положительных? Год тому назад я был в полной уверенности, что я еще сотрудник «Нового Времени», мне платили жалованье, последняя статейка «Отцы и дети» хоть без подписи, но все же вышла 6 июня. Я все же надеялся, что Сочи за мной — и до такой степени, что заключил купчую. Надеялся, что сбережения в Государственном Банке будут целы и нам за глаза хватит одних доходов на прожитие. И вдруг посыпались несчастья одно за другим. Отказ от моего сотрудничества и гибель «Нового Времени» (канальи, пили шампанское в первый день революции!), захват всех сбережений и царскосельского дома, исчезновение участка в Сочи, полное обесценивание всех моих ценностей! Были — маленькие счастливые неожиданности — гидротехники, инженеры, место конторщика, предложение Баженова, что-то, Отец, пошлешь в нынешнем году? Какое бедствие, какую радость? Лежу в гамаке, в раю земном. Гляжу на солнце, в к-ром совмещается максимум реальностей нашей системы. Мы не знаем, что такое материя, т. е. каковы свойства духа, именуемого материей. Может быть, всего и есть одно свойство, от сложения и распада которого происходят все остальные.
Вечер. Подсчитал, что из украденных у меня государством ценностей около 330 тысяч суть обязательства иностранных моих должников. Неужели государству прилично получать за меня долги с иностранцев — с кавказцев, малороссов, румын и пр.?
Прочел в газетах слух, будто Сытин переезжает в Киев, основывает там большую газету с фондом в 20 миллионов рублей. Похоже на утку. Но предстоящая поездка в Москву меня нервирует. Хочется поскорее выяснить дело.
Ночь. Пошел прогуливаться к вечерне. Птицын, В. В. Подчищалов, Прокопов, Копылов… Новость: будто Володарский145 убит, Государь убит, чехословаки уже в Рязани и т. д. Никто ничего определенного не знает, мифотворчество в полном ходу. Страшновато ехать в Москву и в то же время необходимо.
10/23.VI.18. Троицын день и поворот солнца на зиму… А мы еще и лета не видали. Дожди, дожди…
Встревоженное настроение. В «Молве» настойчивые слухи об убийстве Николая II конвоировавшими красноармейцами. И наследник будто бы умер 2 недели тому назад. Все возможно в эти трагические времена. Жаль несчастного царя — он пал жертвой двойной бездарности — и собственной, и своего народа. Будь он или народ или, еще лучше, оба вместе поумнее, не было бы никакой трагедии. В «Молве» рассказывается между прочим басня, будто Николай II был очень огорчен, узнав, что «Новое Время» переменило фронт, что М. О. Меньшиков и Пиленко сделались республиканцами. Если это правда, то что же! Стало быть Николай читал мою статью «Кто кому изменил?» В ней я доказывал, что не мы, монархисты, изменники ему, а он нам. Можно ли быть верным взаимному обязательству, к-рое разорвано одной стороной? Можно ли признавать царя и наследника, которые при первом намеке на свержение сами отказываются от престола? Точно престол — кресло в опере, к-рое можно передать желающим. Престол есть главный пост государственный, высочайшая стража у главной святыни народной — у народного величия. Царю вручена была не какая-либо иная, а национальная шапка, символ единства и могущества народа. Вручены были держава, скипетр, меч, мантия и пр. — облачение символическое носителя всенародной личности. Тот, кто с таким малодушием отказался от власти, конечно, недостоин ее. Я действительно верил в русскую монархию, пока оставалась хоть слабая надежда на ее подъем. Но как верить в машину, сброшенную под откос и совершенно изломанную? Если, поднимая избитое тело, садишься в подъехавшую сноповую телегу: даже сноповая телега лучше разбитого вагона. Мы все республиканцы поневоле, как были монархистами поневоле. Мы нуждаемся в твердой власти, а каков ее будет титул — не все ли равно? К сожалению, все титулы у нас ложны, начиная с бумажных денег. Все подделка! Все «дым» в России, как ясно было еще Тургеневу.
11/24.VI—18. 4 утра. Неужели Николай II убит? Глубинам совести народной, если остались какие-нибудь глубины, будет нелегко пережить эту кровь. Тут уж трудно будет говорить, как об Александре II, что господа убили царя. Впрочем, кто его знает, — мож. б. по нынешней психологии народной, чего доброго, еще гордиться будут, бахвалиться! Вот, мол, мы какие-сякие, знай-ста наших! Уж если царю башку свернули, — сторонись, мать вашу так! Всех переколотим, перепотрошим! И сделают. Чего не сделает хладнокровный душегуб, сбросивший лохмотья своей смердящей цивилизации и объявивший себя откровенным зверем! Вчера я подметил обращенный на меня такой взгляд двух парней, хорошо одетых, возвращавшихся из города и хотевших ломать нашу сирень с улицы (целый день уличный забор в осаде, — на глазах хозяев лезут, идя в церковь, и ломают целые сучья, а крикнешь: что делаете? — ругаются). Говорю парням: Что вы делаете? Как смеете рвать сирень? — А что ж, тебе деньги за нее? — отвечает нагло. — Не деньги, — если бы спросили — даром дал бы, а как же так без спроса? Ведь я к тебе в карман не лезу? Ведь это воровство. — Какое воровство! Поговори ты у меня, мать твою так! — Как тебе не стыдно, сегодня большой праздник, ты лба не перекрестил, а воруешь среди белого дня и пр. — Выругались грубо и поплелись дальше (я шел на почту, а затем был на митинге в Пожарном депо. Какой-то левый социалист-революционер очень вяло и серо объяснял, в чем расхождение их с правыми социалистами-революционерами. Ему кричали: Хлеба! Хлеба! Он утверждал, что это кричат буржуи. Никакого успеха, и когда возражал правый социалист-революционер, какой-то студент и начал честить советскую власть — бурные аплодисменты).
Народ наш, кажется, действительно дошел до той точки одичания своего, когда или нужно погибать, или покориться чужой власти. Что нужно, то и посылает Бог. Мирбах146 великолепно ответил на протест Совнаркома о продвижении немецких войск: «Для победителя нет границ». Стало быть, мы уже завоеваны, и вся эта бутафория независимости не более — даже менее реальна, чем баварская в отношении пруссаков. Россия то самое для Германии, чем была Бухара для России, с той разницей, что из Бухары мы не извлекали и не умели извлечь особых выгод, а немцы умеют это сделать и уже делают, увозя сотни вагонов с хлебом из Малороссии. Постепенно завладевая всей Россией, немцы langsam, aber sicher подготавливают себе под боком вторую Индию и действительный, самый натуральный, в одной меже, фундамент для мировой германской империи. Доколотив латинских потаскушек, более чем вероятно, Вильгельм уломает англо-саксонского кузена разделить мир на три монархии: Европа и Африка — ему, Америка и Австралия — англо-саксам, Азия — японцам. Причем возможно, что границы Евро-Африки будут раздвинуты до линии Байкал — Памир — Шато — Эль-араб. Древний Рим пробовал когда-то укрощать тевтонов и кончил подчинением им. По-видимому, то же повторится и теперь: немцы, крайне экономя силы, заберут разрушенную ими Европу, сломят социальную анархию, установят клеточный, автономно-национальный строй с полным подчинением Deutschland’y и мир надолго, на целые века, на вечные времена, может быть, успокоится от войн. Нужно будет перекреститься и поблагодарить Создателя, если это случится: Россия будет спасена тогда сразу от всех лютых врагов: 1) от самой себя, т. е. от своей бездарной и бессовестной воли; 2) от немцев, японцев, китайцев, турок, шведов и пр. и 3) от собственных инородцев, которые из внутренних врагов могут сделаться внутренними друзьями.
Если немцы сделают с Россией то, что военнопленный Якоб Мартин с товарищами с моей усадьбой, т. е. покроют ее сетью дорог, расчистят землю, возделают огород, починят сарай, вычистят помойку, приделают замки и ключи, форточки, двери, наделают дешевой мебели и пр., то всем этим они принесут России великую пользу. Онемечат нас? Вряд ли. Но если бы это и случилось с отдаленным потомством нашим, то что же это значило бы? Значило бы, что нам чужое дороже своего, и что немцы, взяв от нас немного, дали гораздо больше. Говорят: немцы сделают с Россией то же, что со славянами по Лабсе и нижней Висле. Но что они сделали с ними? Истребили? Нет, они только дали им свою веру, свой язык и культуру, не отняв даже земель, т. е. отняв лишь лишние. Реально рассуждая, немцы взамен взятого небольшого дали нечто гораздо более значительное. Или в самом деле язык лужицких сербов в каком-либо отношении лучше немецкого, чтобы дорожить им. Если бы и вся Россия и весь мир приняли наконец один язык, одну культуру, одно правление — была бы только выгода, абсолютная выгода.
Кто знает, не есть ли сухорукий Гогенцолерн с поднятыми кверху усами не столько бич Божий, сколько неузнанный Мессия, недалекий человек, выдвинутый промыслом для далекой цели? Прежние великие завоеватели были тоже недалекие люди, как и сама Природа — недалекое, в смысле моментального могущества, существо. Тем не менее, ощупью в течение тысячелетий Природа ведет свой органический процесс и дорабатывает его на наших глазах до создания единого человечества, назначение к-рого быть его мозгом.
Что же Москва моя? О, как хотелось бы мне общей тишины и прежней широкой аудитории! Господи, пошли мне последнее счастье, о котором мечтать не смею, — это то, чтобы я хотя бы в крайней бедности, но писал так, чтобы мне внимали слушатели обоих полушарий. До войны и в начале ее это, так сказать, прорезалось: я становился известен везде, где было известно «Нов. Время», но война и революция вместе с «Новым Временем» похоронили и меня. От тебя зависит воскресить меня, для чего нужен очень большой и распространенный орган и полная свобода мне писать там, что хочу. Думаю, что я прирожденный публицист и легко становлюсь предметом внимания читателей любого органа, где начну работать. Могу, конечно, издавать и свой листок, т. е. небольшой журнальчик, но он едва ли будет иметь широкое во всем свете распространение. А может быть, именно такой журнальчик и мог бы иметь распространение по всему свету, если бы суметь одновременно издавать его на разных языках? «Мировой обзор». Пожалуй, так лучше бы называть мои статьи вместо «Письма к ближним» 17 лет тому назад. Хотя и это название — раз оно сделано — недурно.
10 утра. Сад, гамак. Милые мои детишки устроили себе площадку на солнышке, поставили столик, стулья и во что-то играют. Омытая и напоенная бурными дождями зелень роскошно распустилась, в ней много певчих птичек. Рай земной, но мне сибаритствовать не приходится. Считал бы себя изменником семье и, как сознательный изменник, — замучил бы себя угрызениями совести, если бы не использовал предложение Баженова. Стар и слаб, но обязан испробовать, по силам ли мне эта работа, и если по силам, то go ahead! Help yourself![31] Еду в четверг, чтобы вернуться в воскресенье. Я думаю, двух дней хватит, чтобы а) поговорить с Баженовым, осмотреть его завод, контору, познакомиться с будущими моими обязанностями и б) поговорить с Сытиным. Затем домой, жду приезда М. Влад. и приблизительно через 2 недели переселяюсь в Москву один. В течение июля-августа подыскиваю квартиру или маленький домик в окрестностях завода, достаточный для семьи, и перевожу семью — если будем, конечно, живы и установится за это время хоть какое-ниб. правительство. Для одного себя возьму минимум вещей и собираюсь жить аскетически, лишь бы не подрывать здоровья. Этого гамака не будет, но вообще какой-ниб. воздух почище петербургского найдется. Ну, что мечтать, Миша, — жизнь всегда есть путешествие в неведомую страну, где нужно зорко и неустанно оглядываться по сторонам, дабы быть готовым вовремя заметить новые обстоятельства и воспользоваться ими. Под лежачий камень вода не бежит. Чувствую, что отрываясь от земного рая своего сада, населенного милыми мне херувимами, я жертвую чем-то очень хорошим в пользу сомнительного, но жертвую в обмен на необходимое, чего нет или что может через несколько месяцев иссякнуть. Отец небесный, поддержи меня! Знаю, что истинное мое дело — проповедь, но добраться до кафедры, с которой сброшен, пока невозможно. Отшумит гроза — м. б., увидим еще лучшие дни.
6 ч. вечера. Наш рассыльный Новожицкий читал подтверждение ужасного слуха: несчастный царь действительно убит. Второе цареубийство за 37 лет! Боже, какая бездарная у нас, какая злосчастная страна! Итак, родившись в день Иова многострадального, Николай претерпел столько бедствий, сколько едва ли кто из его современников — не только коронованных, но и простых пастухов. Точно чья-то грозная тень из-за гроба наклонялась над ним и душила все блистательные возможности счастья. Тень ли замученного Алексея? Тень ли Иоанна Антоновича, или Петра III, или Павла? Поневоле начинаешь быть суеверным. Между тем, в самой реальности дело объясняется гораздо проще. Просто Николай II был слабый человек. Когда я имел возможность близко рассматривать его, плавая на императорской яхте «Держава» в 1880 году, — я поражен был захудалостью тогда 12-летнего мальчика, желтизной его, вялостью его личика, похожего на тоже желтое и вялое лицо «Дагмары», его матери. На широкой палубе «Державы» как-то устроили игру. Провели мелом черту и подбрасывали маленькие лепешки из какой-то ткани так, чтобы добросить до черты, но не перебросить ее. Экспансивный Александр III (тогда наследник) пришел как-то в бурный раж, добросив подушечку удачно. Мальчик с желтыми щеками закричал: «Папа, ты с ума сошел!» Может быть, детский голос был пророчеством. Похожа была на сумасшествие беспечность наследника престола, только что бывшего свидетелем и участником несчастной войны (несчастной вследствие неготовности нашей) и бывшего свидетелем многочисленных покушений на жизнь отца. Если наследник находил время на невинные забавы морских прогулок и пикников в такие трагические времена, стало быть, не он лично, но династия сошла с ума и дело не могло не кончиться катастрофически. Сумасшествием непонимания, куда клонится дело, Александр заразил и Николая II. Мне ни разу не удалось говорить с последним или писать ему, хотя статьи мои читались им усердно. Некоторые нравились, некоторые возбуждали негодование (по отзыву генерала Зайончковского), — но на разных парадах, выступлениях, смотрах я присматривался к Николаю и много слышал о нем отзывов хорошо знавших его лиц. Не большой это был человек, не сильный, — вот и вся его трагедия. Самомнения был необыкновенного, как многие нейрастеники. Помню до сих пор глубоко уничтожающий взгляд, когда у Любезных ворот при проезде его коляски я со слепу не снял своей шапки. Большие красивые газельи глаза матери — откуда эта сирийская кровь, занесенная из Дании? Метисация слабая. Николай напоминал мне по облику и характеру Василия Гайдебурова147 — тоже смесь кровей еврейской, немецкой и славянской. Статс-дама Нарышкина (рожденная Куракина) передавала мне, что секрет долготерпения Николая в пучине бедствий прост: он ничего слишком близко не принимал к сердцу. Очень много читал, запоминал, соображал, но вот и все. Очень много писал — дневники его, если уцелели, составят много томов. Высокого мнения был о своей проницательности и тонком понимании людей. Всех выслушивал, со всеми соглашался, никого не хотел обидеть, был очаровательно любезен — и поступал неожиданно и иногда наперекор здравому смыслу просто лишь из страха, чтобы не подумали, что ему кто-то подсказывает. Хотел быть самодержцем, полагая самодержавие в банальнейшем, чуть ли не бабьем толковании этого слова. Боялся людей умней себя — стало быть, не очень был умен. Его приказы, обращения к офицерам, сенату, Государственной Думе (я слыхал их) отличались каким-то деревянным театральным тоном. Всегда чувствовалась заученность, формула, не то, чтобы оторвались у человека от сердца. Стало быть, слаб был: боялся, как черта, ошибок, и потому ошибался. Бюрократ был, типичный чиновник, сидел двадцать лет в окопах казенных бумаг. Не отличал бесконечно важного от неважного, отжившее от рвущегося к жизни. Но все-таки какая цепь несчастий и унижений! The right man on the right place[32] — секрет благополучной жизни. При обратном условии непременно трагедия. Он был не настоящий человек на крайне трудном месте — и был раздавлен как строитель здания, поверивший бутафорским балкам. Свидетель моего времени, я твердо уверен, что на месте Николая II можно было избежать и японской войны, и теперешней, и тогдашней революции, и теперешней. Как? Да очень просто: глядеть во все глаза на опасность и уклониться от нее. Вот и все. Но для этого нужно иметь не те газельи глаза, не тот изнеженный декадентский мозг, не то размягченное воспитание, не то чутье и характер. Удивительное дело: простой кучер должен быть сильный мужчина, умеющий держать кнут и вожжи. А в кучера 180 миллионов народа попал изящный рамоли от рожденья. И себя погубил, и нас, как деревянный вал, вставленный в стальную машину. Ну, а ты как поступил бы на моем месте, спрашивает меня бледный призрак из могилы (кстати: несчастнейший царь был одним из громких поклонников моей книжки «Думы о счастье», как мне передавал Ф. Ф. Веропонов со слов какого-то генерал-адъютанта с Кавказской фамилией). Не знаю, как я поступил бы, но следовало бы на троне сидеть громовержцу и полубогу, а не вырожденцу и слабняку. На месте царя я строго отделил бы царские обязанности от нецарских. Разделил бы Россию на сто автономных земель — штатов и возложил бы на них всю ответственность за их судьбу. Копировал бы Соединенные Штаты и Германию, a priori решив, что тамошний политический опыт — сливок человечества — и постарше нашего на 500 лет, и понадежнее нашего чиновно-помещичьего безделья. На себя возложил бы только защиту государства, но зато работал бы как неукротимый лев в погоне за добычей.
12/25.VI. Письмо от милой нашей Мамы и Мамаича148. Затяжной холодный дождь. Тупая тоска на сердце, так что приходится подбодрять себя философией. Говорю батюшке Коведяеву: убили Государя. Стало быть, молитвы не помогают: за него ли не молились тридцать лет и больше сотни миллионов народа, и он сам такой религиозный.
— Кощунственно молились, отвечает. Надо молиться, как следует!
Не хотелось обижать человека, но мог бы сказать: почему вы не помолились как следует, чтобы не попасть из священника в рассыльные? Трудный вопрос — молитва. Нужно помнить, что Мир вне тебя и без молитвы спасает тебя или губит всею полнотою плюсов своих и минусов. Перевес в пользу плюсов дает та часть божества, к-рая в тебе самом: твой «Азм есмь», та энергия, к-рой достаточно, чтобы при помощи сознания уклониться от зла и стать под защиту добра. Если бы Государь всю надежду возложил на свое «я», никакой трагедии не было бы. «Молись и к берегу гребись»: он молился, но не греб — и потонул. Но какой архиподлец Сухомлинов! Не положи он под сукно царского приказа о демобилизации, не было бы войны и бунта, — мы «позорно» отступили бы еще раз на дипломатическом поле и спасены были бы от тысячи отступлений на поле брани! Quos Deus perdere vult, dementat.[33] Этой деменцией несомненно страдал и Николай II, и вся его камарилья. Не слушали грозных предупреждений Божиих, до смертной казни монарха включительно (в 1881 г.) все думали: «ничего»! Нет, не ничего, а страшная болезнь гнездилась тогда в народе и даже целая куча болезней: болезнь династии, болезнь дворянства, духовенства и трудового народа. Революция есть лишь лихорадочная температура, а источник ее — быстро развивающийся в тканях паразит. Надо было чистить династию от паразитов (обвиняли ведь великих князей — напр. Константина Николаевича149, Алексея Александровича150, Сергея Михайловича151 в хищениях казны). Надо было чистить дворянство, отменив крепостное право, непременно нужно было дать дворянству какую-то особую сословную службу. Какую? Да ту же, что указывается их именем. Дворянство есть царский двор, рассеянный по всей России. Или этого сословия совсем не нужно было, или следовало добиваться, как было при московских царях, чтобы дворяне служили бессрочно на вполне определенной службе, вне которой они переставали бы быть дворянами. Замысел Петра хорош был: рыцарство должно служить государству. Этот культ службы нужно было поддерживать и охранять всемерно, не преувеличивая власти одного сословия над другим, но и остерегаясь умалять. Дворян следовало за умеренное обеспечение заставлять работать, привлекая в их среду все талантливое из народа, все, способное к цивилизации и государственной культуре. Нужна была самая энергичная чистка дворянства и духовенства, строжайший отбор действительно лучших и вручение им власти.
13/26.VI.18. Вечер. Гамак. Доживаю блаженный год своей праздности среди природы: отпуск в кармане и завтра еду в Москву. После службы со всеми шестью гулял за городом среди необозримого моря ржи, которая уже в рост человека и волнуется как море. Милые мои херувимы чрезвычайно оживлены на прогулке, рвут цветы, собирают камешки и всякий вздор, щебечут и лепечут без умолку обо всем. Приходится переходить ручейки, переносить маленьких через изгороди, встречать прохожих. На «нашем диване» (вал, к-рым отгорожены монастырские владения), мы сидели, лежали, кувыркались, — дети бегали босиком (умолили разуться, обувь ужасная!). Вернулись босые чудной тропинкой через огромное ржаное поле, — по пути собирали ромашку. Тяжелое раздумье, стоит ли ехать в Москву, т. е. переселиться туда ради каких-нибудь 350 р. в месяц? Больше не выручу, если от 1000 отнять здешние 350 р. заработка, да рублей 300 разницы моего содержания там и здесь. Много ль мне жить осталось, и не обязан ли я беречь немногие дни жизни от всякой лишней суеты, работы и заботы? Если б не долг кормить детей, было бы великой глупостью и низостью работать ради большого заработка. Но херувимы маленькие. Я для них плавательный пояс, без которого они тотчас пойдут на дно. Чуть пошатнулись мои дела, и глядишь, они оборванные, грязные, голодные… Итак «тащись, сивка!» Тащись, плешивый, седой дурак, если не сумел уберечь то, что заработал. Чахни за конторкой, дыши московской вонью и пылью, умирай, но выручай свои зеленые побеги. У нас в саду гибнет серебристая пихта и Бог знает от какой причины. Какой-нибудь жучок, может быть хрущ, подъедающий корни — и чудное дерево пропадает. Почему? Потому что не сумело приспособиться и оградить себя от врага. Еду в Москву с некоторыми надеждами, но без больших иллюзий. Здраво рассуждая, если Бажанов предлагает 1000 р., то очевидно за большую и трудную работу: справлюсь ли я с ней — сомнительно. И если бы справился, то не было ли бы это самоубийством под конец жизни. Сытин, очевидно, тоже не имеет серьезного желания и намерения помочь мне, т. е. дать крупную работу, иначе ответил бы еще 3 мес. тому назад. Не отвечал — стало быть, в кругу его обстоятельств моя особа ему совершенно не нужна. Если же, как пишет Бажанов, он выразил желание поговорить со мной, если я ухитрюсь приехать в Москву, то это ни к чему не обязывает. Впрочем, я и сам знаю, что у Сытина нет подходящей работы для меня: дело его в параличе, перегружено работниками и мест нет, — новое же дело с набором новых работников затевать ему в такое время и на старости лет едва ли хочется. Ограничится обещанием, что ежели что-нибудь подвернется, то он, конечно, будет иметь в виду и т. п. Ну что ж, — все-таки проедусь в Москву, подышу несколько дней впечатлениями большого города, и то ладно.
Поездка в Москву
править15.VI.918 г. Худшие элементы забрали верх, и я сижу в маленьком огородике разоренного фабричного двора, на заводе Баженовых, куда приехал наниматься конторщиком. Так повернула фортуна свое колесо. Вместе с Россией и многими странами я лично тоже раздавлен этим поворотом и агонизирую, мечусь в прахе в попытках подняться. У Баженовых необычайно любезны и сами предложили работу, — условия такие: 1000 р. в месяц (временно берутся давать комнату и стол за 300 р.), — занято 9 час. в день (от 9 утра до 6 веч.), — работа: корреспонденция с заказчиками, проверка бухгалтерии, выдача жалования рабочим и замена хозяина при отлучках с завода, если явятся заказчики. Довольно сложное и темное пока для меня дело, хотя Н. Г. уверяет, что времени будет оставаться много для моих собственных работ. Когда я спросил в чем же будут заключаться мои обязанности, он сказал: Что же, Михаил Осипович, нам говорить об этом — что захотите, то и будете делать, вот и все, а чего не захотите, то и неволить не будем. Таким образом, дело сладили быстро. Оно не так худо и не так хорошо, как я полагал.
Очень просторный двор, почти за городом, бульвар на улице, садик и огород при конторе — все это в смысле воздуха не худо (хотя булыжное шоссе, автомобили, трамвай дают много шума и пыли). Само дело хотя и очень жизненное, но подрывается в корнях своих революцией. Ежедневная угроза отнять электрическую энергию, нехватка нефти у города, недостаток железа, приходится разыскивать его… Считать положение завода прочным никак нельзя, как, впрочем, и всех явлений теперешней жизни. Стало быть, и мне приходится менять непрочное на непрочное и полной уверенности питать нельзя.
Сытин Иван Дмитриевич и по телефону и в личном свидании был чрезвычайно любезен, я у него провел 2 1/2 часа, он много говорил о своей катастрофе, причем сообщал прямо невероятные вещи (платит 950 тыс. в месяц рабочим! Последние свои паи на 4 1/2 милл. заплатил, чтобы не довести дело до дальнейшего разорения). Расспрашивал про мои дела, говорил, что давно имел в виду меня, для издания народной газеты (не политического, а религиозно-нравственного направления), предложил издать брошюрами вновь написанное мной и старые статьи, если рассортировать по темам. Согласились ехать в воскресенье в Сергиев Посад. Говорил, что личную свою катастрофу считает заслуженным наказанием от Бога, и даже если бы пришлось жизни лишиться, то и то было бы заслуженно — за ослепление в прошлом и работу в направлении толстовства и революции. Собирается в монахи. Ему 67 1/2 лет, но он вынужден за смертью своего помощника снова погрузиться в черную работу. Хотел бы оставить дело в цветущем состоянии (9 человек детей). Мечтает в компании с американцами купить 35 дес. земли около Москвы и развить опять огромное издательское — сытинское дело. Говорил, что в молодые годы воспитывался на моих критических статьях в «Неделе» и помнит, что они имели тогда необыкновенный успех. Говорил о целом кружке писателей религиозно-нравственного направления — Булгаков152, Дурылин153, Новоселов154 и пр., которыми предпринимается издательство целой серии народных книг. Хотел бы, чтобы я свою серию дал. Очень заинтересован подготовленными мной брошюрами и просил поскорее ему доставить. «Я не писатель, я просто исполнитель, увлекаюсь красотой самого дела, широкой постановкой, — и мне нужно только продать и нюхом, так сказать, убедиться, что вещь пойдет, и тогда дело в шляпе.»
Советовал мне взять место у Бажанова, говорил, что я, конечно, буду иметь время работать для себя и буду прирабатывать на этом.
Я возвращался по Тверской в 11 (в 9-ом) часу вечера. Великолепный закат солнца, как раз в отверстие Триумфальной арки и я счел это счастливым предзнаменованием. Кто знает, не послал ли мне Отец Небесный Сытина как последний этап моей литературной деятельности, так же как когда-то был послан Суворин, а раньше Гайдебуров. Сытину, который очень похож на Суворина даже физически, видно, очень хочется завязать со мною тесные отношения.
Что у меня подготовлено:
1) руководство к счастливой жизни,
2) руководство к публицистике,
3) проповеди Михаила (нужно пополнить),
4) социал-аристократы,
5) путь спасения,
6) открытие Бога,
7) оправдание зла (страшный суд),
8) потонувшая утопия,
а из прежних статей — беллетристические беспартийные фельетоны и, м. б., Он позволит начать новую большую работу.
16 июня. Утром встреча с Балтийским155 — 2 часа сидели на бульваре (он вчера по телефону вызвался сам приехать). Ничего нового, но многое старое — важное, утверждающее о приближающемся том или ином переломе. Был чрезвычайно любезен. О Яше, он не знал, что это мой сын, спрашивал, как он устроился, может ли заниматься по письменной части. Предлагал, в случае если меня не пропустят в Москву, свое участие.
Ночь. Сижу на скамье в коридоре II класса после изнурительного стояния в очередях на вокзале. Наблюдаю ужасающий беспорядок, еще раз убеждаясь в существе таланта и бездарности. Талант есть организованость, бездарность — хаос.
17 июня 1918 г. 1/2 9 утра. На берегу Бологовского озера в ожидании поезда в Валдай. Ночь провел скверно, хотя менее ужасно, чем мог бы: какой-то еврей-офицер пригласил в свое купе, где были свободные места. Досталось одно место среди четырех, пришлось жаться. Молодежь острила бессовестно плоско, особенно отличался один парень (во 2-м все-таки классе едет), называл себя большевиком. Поразительный дурак и хам. Еще раз мне ясна стала ничтожность демократии, если она не аристократизирована культом — все равно каким, или еще лучше и многими. Ведь все хорошее — самые ходячие приемы вежливости — не более как крохи со стола господ, подобранные пролетариями. Сами они ужасно бедны духом, животны, чувственны, наглы — поистине племя рабов. Гоготали, паясничали, флиртовали с девицами тоже невысокого разбора, если соглашались лечь рядом с разутыми и стянувшими хаки молодыми людьми под общей покрышкой. Моя благородная Анюта никогда на это не решилась бы (я говорю о сестре покойной). Говорили — ничего, Россия не умирает, покрытая грязью, кровью и позором. Живая Россия — разве вот это потомство хамов, крестьянства, что выкрутились из тяжелой истории? Теперь не надо воевать, или, вернее, можно воевать только с беззащитными буржуями. Революция вывернула душу русского простонародья во всей ее «прелести». В Бологом — буханка 5 ф. отвратательного хлеба — 50 рублей, кусок сахару 1 1/2 рубля, а в буфете 1 класса стакан чая (без сахару) — 20 к., и залог за стакан берут 2 р., и лакеи хамы невероятные. Мне никак не хотели дать свежего, только что налитого чая и говорили дерзости. Достал в 3-ем классе: тот же стакан чая (настоящего, крепкого) — 5 коп., залог 1 руб. Почему в 1-ом классе стакан подкрашенной жидкости стоит на 300 % дороже, чем во 2-ом, — загадка общей бездарности нашей, вопиющей к небу. Только то и хорошо, что природное, да наносное из заграницы. У нас не понимают, что такое цивилизация, и не ценят ее. Не ценят взаимной услужливости и желания общего облегчить жизнь. Напротив, слагаются такие повадки, как бы затруднить жизнь, как бы живую силу обратить в трение.
Что же мне делать? Переселяться ли в Москву или оставаться в Валдае? Тяжело отрываться от своих милых, от своего сада, озера, гамака, чистого воздуха, столь необходимых для моего здоровья, и менять все это на московскую пыль, и шум, и чужую мне среду, чужую работу и обстановку. Да, но кормить детей нужно. Однако, такая ли уж крайность хоронить себя как писателя? Допустимы иные варианты, допустим, заработок у Сытина, а, м. б., не меньший того, что нам нужен на пропитание. Притом Валдай вдали от бунта и пока там сравнительно тихо. Москва же агонизирует… Дело Бажановых висит на волоске и в зависимости от электрической энергии, от топлива, от железа, которое в любой момент могут не дать.
С собой тащить семью страшно, — пришлсь бы начинать новую жизнь под пустой крышей. Нет ни мебели, ничего…
18/1.VI/VII. Вчера утром вернулся из Москвы, пробыв там двое суток (уехал в четверг). Впечатление все-таки скорее благоприятное, чем нет, однако, желания ехать в Москву на службу нет, да и шабаш.
19/2. Баженовы оказались очень милыми, крайне расположенными ко мне людьми, но без больших средств, а главное без уверенности в завтрашнем дне. Господство социалистов их душит, они во власти тех, кто захватил не только жизнь и собственность нашу, но и такие необходимые для железного завода вещи, как электрическую энергию и железо. Сколько отпустят — почем — все в ихней воле, а потому накладные расходы, включая взятки, невероятны. Если инженерное строительство, где служу, вещь неверная, то и московский завод не тверже стоит. Перевозить семью свою до выяснения общих условий я все-таки не решился бы, а не перевозя семью даже зимой — боюсь зачахнуть один. В последние дни и в Москве, и по дороге, и здесь воздух насыщен ожиданием какого-то поворота. Бог знает, в какую сторону, и могу ли я менять одно неверное на другое такое же? Правда, с одной стороны 1000 р., с другой 350. А в действительности золотое московское руно сводится даже не к 650 р. разницы, а всего лишь к 450 р. и даже к 350 максимум (считая жизнь на два дома). Главное же страх; и в Москве, и, по-видимому, по всей России сложилась уверенность, что мы накануне «резни» — переворот будто бы неизбежен, т. е. свержение Советской власти или попытки к тому. Если бы это было совсем невозможно, — не было бы тревоги и среди самих большевиков. Но если же сами допускают, т. е. настойчиво утверждают наличие контрреволюционных сил, то нам, несчастным обывателям, что же остается на долю, кроме паники? Боюсь из валдайского сравнительного затишья влопаться в кровавую московскую пучину. Осторожность требует переждать некоторое время. Но место — надолго ли оно обеспечено за мной?
22/5.VII, 6 ч. утра. Тропический зной и беспокойные ночи — сплю со всеми детьми, но два раза сажаю детей на горшок, вожусь с капризницей Танечкой. Господи, если все херувимы твои так своенравны, настойчивы, обидчивы, требовательны, как этот маленький ангел! До сих пор не могу нацеловаться ее крохотных ножек и ручек. Марьи Владимировны и Яши до сих пор нет из Пб., Самсоновы капризничают, заперлись у себя в комнате, точно в бесте — не хотят встречаться с Яшей, притом Оля надулась за военнопленных. Я прекратил их работу: сами мы нуждаемся в каждой крошке хлеба, а тут прикармливай их в самый голодный, самый лютый месяц года. Советовал Самсонову ехать к отцу в Саратовскую губернию — ездила же Ганя к мужу в тот же Саратов и привезла хлеба. Третьего дня, когда о. Никита прислал хлебец из монастыря, сочли за милость Божию. Дети за каждую прибавку, с наперсток величиной, благодарны. Вчера послал напечатанные на машинке мои письма Фрибес и Бажанову, чтобы написал крайние сроки моего приезда. Тоскливые бездеятельные дни, дни ожидания. Газет много дней не вижу и не знаю, что делается на белом свете. Переписываю «Руководство по счастью» для Сытина.
23/6 июля. Вчера приехал Яша и тетя Вера. …А у нас доедаются последние крохи. Вера догадалась снять стол и комнату у Вахрушевых, а Яша — новый, притом очень наголодавшийся рот.
«О муке забудьте», — сказали в управлении. Выдают картофель — по 3 ф. на несколько дней. Вместо пайка — масло, сало, — ни крупы, ни хлеба нет. М. Вл. приедет едва ли раньше понедельника. Дни идут, а основной вопрос — ехать ли мне в Москву, — ни с места. В политике как-то все заглохло — всероссийский съезд совдепов в такую жару ничего не обещает путного.
24/7. Иванова ночь. Вчера купался, а вечером пошли с Яшей на озеро поглядеть костры. Холодно после грозы, и я обострил свою простуду. Ночью сильно кашлял, делал массаж горла. У нас дома голодная драма и семейная комедия. Самсоновы сидят в бесте по случаю приезда Яши. Ожидается И. И. Палферов. До чего природа эластична — удивительно. М. Вл. (вчера три письма) приедет во вторник. А что же мне с Москвой делать? Ума не приложу. По-видимому, надо бы брать место — но разбивать семью, т. е. единственное, для чего живешь, тоже страшно. Переехать бы временно, но потом этого места не вернешь, а надо бросать жребий. Правда, в Москве можно завязать какую-нибудь литературную работу, но ее можно делать отсюда. Суворины затевают «Новое Время», в Киеве — Борис Суворин, Пиленко и Граматиков — но вряд ли из этого что-нибудь получится, и во всяком случае мне там делать нечего. Вчера Самсонову пришло письмо из Петровска Саратовской губернии, шло девять дней, но, стало быть, сообщение есть. Хлеб 75—90 р. за пуд, мясо по 3 р. и пр. В общем, мож. б., я сделал ошибку, не поехав в Сибирь, — но кто же решит это уверенно. Пишу это, а мои милые — кроме Танечки — шумят в постелях, поют «Ночевала тучка золотая» и колобродят. Капелька человеческой разведки, — все человечество в миниатюре по склонности ссориться, шуметь и по возможности ничего не делать. Приедет М. Вл. — выяснится, сколько мы можем получить от дома. Если бы триста р. в месяц, то вопрос, нужно ли мне переселяться в Москву, особенно если общая плата служащих будет повышена от 20 до 50 %. Будет ли? Утопаю «в тине житейских волнений», барахтаюсь, забросил и свои сочинения, и немецкий язык, и дневник, и занятия с детьми.
Надо поскорее переписать «Руководство к счастью» и послать к Сытину с письмом. Постараться заочно завязать сношения с ним, возможно тесные. Если ехать одному, прибавка к семейному бюджету в 330 р. (1060—730) в месяц, — как раз та, какой пока не достает, если не считать налогов. Если бы нашлась литературная работа на 330 р. в месяц, которую можно бы делать здесь, можно бы не выезжать отсюда.
25/8.VII. Вчера И. И. Палферов привез слух, будто немецкий посол в Москве гр. Мирбах убит. Возможный casus belli[34], предлог занятия Великороссии на манер Украйны. Война сведется к бесконечному отбиванию на Западе добычи, захвату на Востоке при усиленном использовании этой добычи. А пока со вчерашнего дня до 1-го июля молоко 1 р. бутылка, а затем утверждают, что и совсем его не будет. Бедные мои дети, совершенно как мыши, только и бредят хлебом, просят и днем, и даже ночью. Пуд хлеба дошел до 450 р. (по сообщению Палферова). Будем молоть жмыхи и подмешивать в хлеб. В Пб. холера, стало быть, не сегодня-завтра — в Москве! Вот и собирайся в Москву. Погода свежая, но спим с открытыми окнами почти без одеял. Самсоновы собираются в Саратовскую губернию, но не спешат… Придется и Яшу попросить о выходе, т. е. просто чтобы перешел куда-нибудь на хлеба. На вокзале обед из 2-х блюд дошел до 7 1/2 р. Боже, начинается агония, последнее время живота нашего… Говорят: люди изменили Богу. Бог отошел от них. Но, стало быть, и Бог изменил людям: разве истинный Отец отошел бы от детей?.. И самый грех их — Его грех, ибо они — его плоть и кровь. Не человеческая это драма, а Божия. Его первородный грех — любопытство, перемена жизни, вместо неподвижности и покоя Нирваны.
Полдень. Известие об убийстве Мирбаха подтвердилось. Событие, подобное гремучей ртути: может быстро взорвать установившееся неопределенное положение России в отношении немцев. Следует ждать репрессий, т. е. продвижения немецких армий, захвата Москвы и Петрограда… Что будет с нами, несчастными? Ты, Россия, м. б., выиграешь от хирургической операции над тобою, а мы, отдельные клетки твои, захваченные ножом хирурга, погибнем. Сегодня за завтраком режущий сердце спор двух моих девочек — 3-летней и 2-летней — из-за крохотного кусочка вчерашнего пирога. А какие-то не то чехословаки, не то белогвардейцы заняли Ярославль и Рыбинск, и поезда между Пб. и Москвой будто бы остановились.
26 июня/9.VII. По вчерашним сведениям в Пб. и Москве восстание против Советской власти. Очень боюсь за мою милую Маню. Этакая способность непременно во всем опаздывать и дожидаться затора. Вот вам и XX век с воздушными телеграфами, телефонами, аэропланами. Отрезаны от всего мира и ничего не знаем, что совершается. Точно на дне океана, куда доходят лишь слабые и смутные переживания вверху идущих бурь.
Днем. Приехала М. Вл. и привезла вечернюю газету: восстание эсэров в Москве подавлено. Кажется, и в Пб. тоже, и в Рыбинске. Стало быть, предстоят казни, истребление одних социалистов другими. Как реагирует Германия на убийство Мирбаха — еще не известно. Кроме кучи неприятностей, М. Вл. привезла письмо Спасовского, где тот признает полный провал своей затеи. Стало быть, один из мыльных пузырей окончательно лопнул. Другой, по-видимому, еще держится.
27.VII, 4 (7 ч.) дня. После обеда: сейчас едем с М. В. на лодке в монастырь, к игумену и о. Никите. Не дадут ли немного хлеба. Уже несколько дней едим черный хлеб с примесью жмыхов (30 %) и жалеем только, что мало его. На завтрак — котлеты из сухих кореньев и картофельной шелухи — превкусные. На обед — котлеты из тертой рыбы с картофельным салатом. В зеленых щах выловил муху и все-таки доел их с жадностью. Голод, но все же Бог милует — все живы. Очень интересует меня «Эра»155. Установятся у нас рабочие, деловые отношения или уже рассыпалось прахом, как очередная волна прибоя. Надо готовить и для Сытина. Словом сказать — начинаю чувствовать нехватку времени. После службы — лучшие часы дня — устаю, хочется в поле, на озеро, на гамак…
Германия пока никак не реагирует на убийство Мирбаха. Как врач, поехавший на чуму, имеет большой шанс погибнуть, так и посол враждебной державы. Эсэры хотели убить мир и вместо того убили Мирбаха.
28.VII, 1/2 4 (6) утра. Среди ночи страшный шум на постели Мики — газы вырвались из кишечника и вслед за этим выбросили целую лужу черной, как уголь, жидкости. Мальчик даже не проснулся, я его сонного вытер и перенес на свою постель. Это жмыхи. Придется перевести младших детишек на полубелку, которой несколько фунтов сохранены. Вчера ездили в монастырь: я, М. Вл., Ириша, Гриша, Лека и Мика. Туда — под парусом, одним галсом, оттуда — на веслах, причем я невероятную почувствовал слабость. Ночью озноб и пот, и сильный кашель. (Вчера ходил босиком в поле, ходил по ручью, разувшись, чтобы сдвинуть лодку и, очевидно, простудил старый незалеченный бронхит. Как бы не было воспаления легких.) Визит архимандриту Иосифу156 — плохо говорит, но хороший монах, здравомыслящий. Сказал, что не узнал бы меня — так я осунулся за этот год и постарел (он мельком видел меня в монастыре). Я благодарил его за хлебную поддержку, он обещал еще дать пудик на июль, очевидно — последний, до нови. Мечтал прокормить народ до 25 июля, а теперь дай Бог до 15 протянуть, да и то, если не реквизируют остатки хлеба. Только что приезжали от совдепа, но тысячная толпа баб и мужиков отстояли свое добро. До сих пор всякому просящему дают по ломтю хлеба, и наши (Ириша и дети) получили. Угощение у архимандрита — стакан голого чая, но в накладку, что для меня событие. Зато у добрейшего о. Никиты (просфорника), только что вернувшегося из бани, нам был предложен с М. Вл. настоящий пир: хлеб (чудный, монастырский), квашеная капуста, на к-рую М. Вл. набросилась как на лакомство, вчерашний черный пирог со щукой, двое щей — одни простые, другие удивительно вкусные (линь или язь), похожие на рыбью селянку. Предлагал тертой редьки с квасом. Сами монахи, по крайней мере некоторые, до сих пор едят недурно, и действительно благодетельствуют народу, давая в этот страшный месяц (и всю зиму) хлеб или даром, или за малые деньги. Архимандрит Иосиф говорит, что это хлеб народный, крестьяне его пожертвовали монастырю с условием, чтобы он кормил богомольцев. Так и делают. Не знаю, что будет дальше — сейчас болен физически и морально.
Говорят, Кюльман157 заявил, что за убийство Мирбаха Германия не винит советскую власть. Совершенно правильно и доказывает, как немцы не теряют равновесия духа. Стало быть, власть большевиков не ослабела, а упрочилась этим глупым бунтом. Однако остальное положение вещей — чехословаки, Сибирь и пр. остается без перемены.
29/12.VII. Петров день. Разгар лета. Но так холодно, что вынужден был запереть окно на ночь (Мика кашлянул глубоким грудным кашлем: по-видимому, у него в легких есть какой-то центрик, не вполне благополучный). Я хорошо выспался, сделал массаж живота (вчера вечером — горла: хорошее средство от кашля).
Вчера с М. Вл., с Яшей, Иришей и Гришей ездили в монастырь, привезли 1 п. муки, четверть квасу и едва живы вернулись (сильный ветер, их прибило к даче Георгиевского). Вчера же молодой Ильтонов принес 11 ф. муки ржаной. Так Господь через добрых людей, в которых он живет, посылает свою помощь. Целую невидимую руку Отца. Вчера долго думал над пером вороны, пораженный гениальностью работы Божьей. Закажите сделать такое перо из тех же материалов, из к-рых творит Бог — ни за что не сделаете. А если сделаете, то и это будет творенье Божие, через Вас идущее. Не может быть, чтобы творчество Божие остановилось в международной жизни: через катастрофу мировую нечто создается, как в яйце, которое начинает сегментоваться. Старого яйца и его сегментаций (национальностей) не будет, будут особые ткани и органы тела человечества, объемлющего землю. Вчера приходил и два часа подряд рассказывал свою историю И. С. Флоров, директор реального училища, прося совета, как быть. Он — математик харьковского университета, увлекся теорией вероятности, составил учебник для средних школ, но имел неосторожность искать протекции у проф. Некрасова158, о полемике которого с академиком Марковым159 я когда-то писал. Некрасов предложил сначала свою редакцию учебника, а потом объявил учебник совместной работой своей с Флоровым.
30/12 июля, 1/2 6 (8) утра. Пришла в голову мысль — совершенно переделать «Руководство к счастью» и вообще план моей работы у Сытина. Надо что-то изобрести, приспособить в основах предприятия, чтобы в «отшедшем пункте» не наделать роковых ошибок в «прокладке курса».
1) Основная задача моя: иметь заработок, чтобы накормить детей, но не иначе как
2) честным трудом и
3) мне наиболее в мой возраст подходящим.
§ 1 обязывает составлять книжки для той публики, у которой теперь есть деньги, т. е. для народа. Это обязывает давать возможно более короткие книги — народ не любит длинных и жалеет денег на них. По цене книга должна не превышать рубля. Сколько на рубль страниц можно напечатать, столько и задаваться в объеме, не больше листа печатного. Не издавать ли вместо «Руководства к счастью» особый журнал народный: «Счастливая жизнь»? В виде серии отдельных брошюр в лист каждая? Например: Книгоиздательство «Счастливая жизнь». 1. Как сделаться счастливым. История несчастного человека, которого кто-то нездешний научил быть счастливым (Тема: Благодарность, открывающая, что каждый человек на 5/10 уже счастлив).
2. Как сделаться здоровым.
3. Как сделаться красивым.
4. Как сделаться сильным.
5. Как сделаться умным.
6. Как сделаться образованным.
7. Как сделаться святым.
8. Как сделаться богатым.
9. Как сделаться молодым.
10. Как сделаться бессмертным.
11. Как выбирать жену.
12. Как выбирать мужа.
13. Как покупать вещи.
14. Как выбирать книги.
15. Как обходиться с детьми.
16. Что такое дьявол.
17. Что такое рай и ад.
18. Что такое природа.
Если каждая брошюра принесет мне по тысяче рубл. в год, т. е. все 18 тысяч, то этого достаточно для моего существования с семьей. Спрашивается, сколько брошюр должно быть продано каждой темы? Если мне 10 коп. с брошюры, то должно быть издано x/10 = 1000 р., х = 10.000 экземпляров.
1/14 июля 1918. Утро. Солнечный ветреный день. Мы со старшими детьми под боярышником, где когда-то пили утренний чай и обедали. Учимся, так как я по случаю воскресения свободен. Дело идет плохо. За месяц отсутствия моего надзора дети сильно пошли назад. Меня угнетает то, что дело с «Руководством к счастью» у меня нейдет.
3/16.VII. Вчера в Валдае вспыхнул народный бунт, который к вечеру был уже погашен. Красноармейцы, выписанные из Демьянска, решили-таки отобрать у монастыря его запасы хлеба. Поехали ночью с пулеметами, начали разбивать ворота, обстреливать колокольню, предполагая, что звонарь звонит наверху (а он дергал веревкой в малый колокол снизу). Когда послышались выстрелы, приозерное население проснулось, бросилось на выручку. Не столько валдайцы, сколько, кажется, усердствовали зимогородцы и мужики из ближайших деревень. Разграбили склады оружия, никем, правда, не охраняемые, не имевшие часовых. Уже поздно днем, около 3, когда я шел с почты (послал письмо Евг. Розенреру с просьбой узнать что-нибудь в Феодосии про Володю), я видел банды человек по 15, по 20, несшие ружья (кто по два, по три) со штыками и без штыков, старые, заржавленные, поломанные, очевидно, негодящиеся к употреблению, и при этом общее было сетование, что патронов нет. Эх, Росея! Курьезнее этого «восстания» и вообразить трудно, но дело осложнилось кровавым случаем. Народ принудил красноармейцев вернуть 48 п. хлеба в монастырь, но когда те ехали на лодке и везли архимандрита, чтобы, прикрываясь им, благополучно выкрутиться из беды (велели ему встать на лодке: в тебя, мол, архимандрита, стрелять не станут), с берега защитники монастыря бацнули из пулемета, и бедный о. Иосиф был тяжело ранен в бок. Едва ли выживет… Вечером прибыли уже латыши в качестве усмирителей, сегодня объявлено военное положение, будут обыски, поиски похищенного оружия и расстрелы… Несчастный Яша в качестве офицера, заведующего оружием, как раз попал под такой скандал. У меня настроение смутное.
4/17.VII, 1/2 6 утра. Беда в том, что за время службы я совершенно запустил свое писательство и языки. Потеря лучших 6 часов дня есть действительная и тяжелая потеря. Хотя я пытаюсь на службе что-нибудь писать или переписывать для себя, но шум, толпа, разговоры, ожидание, что вот-вот оторвут от дела, стуканье пишмашинок, хлопанье дверьми — все это постоянно раздергивает едва слагающуюся мысль. «Если хочешь молиться, запрись в клеть твою», — то же и с писательством. Хотел было ввести в привычку ложиться рано и вставать рано, чтобы до службы иметь 3—4 часа для работы, но на деле ложусь довольно поздно (дети, Яша, М. Вл., вечерний чай, от к-рого не спится) и встаю 1/2 6, т. е. за 2 часа до того времени, когда нужно собираться на службу. И еще вопрос — хороши ли эти первые утренние часы для работы. Прежний опыт указывал, что всего удобнее и лучше работать между завтраком, до к-рого была прогулка, и обедом, а теперь эти часы утомительнее безделья службы. Ну что же — изворачивайся, Миша. Приспособляйся! Для тебя, писателя, наилучший труд писательский. Добудешь его, на что надежды есть, и тогда снова можно будет завоевать досуг и необходимые условия быть одному. Уедут Самсоновы — переселю детей в свою бывшую комнату и спать буду один, ибо вставать 2 раза ночью, чтобы сажать их на горшок, тоже разбивает сон и свежесть мысли.
5/19.VII.18, 5 (7) утра. Третьего дня Яша послал Муйжелю160 с Абрамычевым запрос о моих отношениях к «Эре», вчера я послал с Н. Д. Баниным три вещи Сытину («Руководство к счастью», «Как сделаться счастливым» и «Беседы о бессмертии»). Решительные дни моей жизни. Все, забрасываю удочки, попадаются огромные лещи — и срываются. Прямо поразительно. Такое гнилое время — все рвется. Не надо падать духом и закидывать снова, не уставая. Может быть, подойдет новая полоса истории, когда крайняя тирания сменится вновь сравнительной свободой, и я из отвлеченной возможности вновь сделаюсь реальной. Стоит холодная погода. Я принимаю мышьяк, но покашливаю. Детишки здоровы.
Ровно год тому назад пришло письмо Граматикова о прекращении моего сотрудничества в «Новом времени». В тот же день мне следовало написать письмо Сытину, и, м. б., никакой драмы голодной этого года не было бы. Слишком поздно я прихожу к верным решениям, т. е. слишком поздно хватаюсь за их осуществление. Задний ум! Возможно, что придется к Бажанову поехать (письма нет от него). Если немцы займут Валдай, инженерное строительство рухнет, придется искать места, и сама судьба меня вытолкает из земного рая, где мы не умели жить.
Вчера Катя Афонская161 привезла «Эру», вечерний выпуск, производит жалкое впечатление. Набита еврейчиками, притом исписавшимися до жалости. Неужели я попал в это сомнительное местечко? Интересно, какой ответ привезет Абрамычев, но если провал № 2-ой, что всего вероятнее, то чувствую, что останусь совершенно спокойным. Слава Отцу, становлюсь философом не по титулу, а по существу. Перерождаюсь и заметно, как в возрасте 10—12 лет явно замечал свой умственный рост и нравственную порчу. Теперь еще не ощущаю умственного упадка, но нравственное улучшение чувствую. Делаюсь воздержаннее, терпеливее, мягче.
Сегодня солнечный день. После службы пойду к Флорову с его портфелем, набитым материалами по теории вероятности. Несомненно, такие безобидные и почтенные увлечения сродни психозу.
Не по плечу человечеству рожденная им цивилизация. Собирательный дух человеческий — сплетение психозов и маний, сплетение гениальностей — раздавливает собой отдельных людей и заставляет их быть более плоскими, чем когда-то, в века варварства. Отсюда колоссальная глупость этой войны и идиотический поворот к рабству. Едва я пристроился к «Молве» — «Молва» закрыта. Едва послал Сытину рукопись, читаю: в Москве все буржуазные издания, ежедневные и другие, закрыты. Невольно вспоминаешь Токвиля, утверждавшего, что революция не ломает стиля души народной, а восстанавливает его. Старое правительство Гоголь вывел в облике Держиморды. Целых три царствования пытались смягчить этот национальный тип власти. Грянула революция — и Держиморда воскрес из мертвых во всей свежести своего бессмертия. Разве титулы не пустые звуки? И не все ли равно, околодочным он зовется или большевиком? Важно то, что, освободившись от всего, что его сдерживало, человек власти в России не может ничего лучше придумать, как душить всякую свободу и преимущественно свободу мысли.
4 (6) ч. дня. На службе заглянул в «Петроградский голос» — новость: «газета „Эра“ закрыта». Вот вам и весь сказ. Еще один радужный мыльный пузырь лопнул. Вполне спокоен, ибо идет светопреставление и что уж тут говорить о каких-то заработках под псевдонимом.
Теперь остается Сытинской комбинации лопнуть — и конец волшебным снам голодного журналиста в 1918 году! Яша хочет ехать в Пб., выручать статьи, но это, конечно, ни к чему. Будто уж эти статьи имеют в самом деле какую-нибудь ценность!
Ближайшие недели обещают быть кипуче интересными. Немцы, по-видимому, начали наступление на Париж и, вероятно, захотят взять его к 4-летию войны. Одновременно, вероятно, вступят в Москву и Пб., а внутри назревает тяжкий кризис: хотя советские войска и теснят, по сообщению газет, словаков, однако недели идут за неделями и фронт остается фронтом, сузившись до Ярославля и Рыбинска. Судя по Валдаю, даже в самых глухих местах народ охвачен брожением. Подойдет жатва хлеба и уборка. Если пойдет реквизиция — а как без нее обойтись? — гражданская война неминуема до глубин деревни. Кто знает, удастся ли мне уберечь детишек от этой заварухи. Возможны и поджоги, и стрельба, и грабежи… На одно надежда: народ искренно не хочет внешней войны и уже близок к тому, чтобы искренно не хотеть внутренней войны. Революция ему до того надоела, что его не тянет даже на контрреволюцию: всего охотнее он подчинился бы твердой власти, как бы она ни называлась, если бы она хоть немножко была справедлива. Я — плоть от плоти народной и совершенно разделяю эти чувства. Смертельно хочется мира и обеспеченности мирного труда, мы не тевтоны и не монголы — мы «слабяне»…
7/20.VII. Боже, как быстро мчится время! 7 июля — и мы еще живы. Как не поверить в промысл Божий. Но тот же промысл других губит, и тебя не предохранил от расхищения всего твоего имущества, от нищеты, от рабства на старости лет, от горечи видеть детей босыми и голодными, ездящими, как вчера, в монастырь за подаянием ломтя хлеба. Какая разница в сравнении с прошлым годом! Тогда хлеба было вволю, молоко и мясо в пять раз дешевле (мясо в 7—8 раз), все мое еще было при мне, никаких не было бунтов, стрельбы, угроз, опасность нашествия была отдаленная. Неужели через год, если доживем, молоко будет 5 р. бутылка и мясо 30 р. фунт? И хлеба фунт 100 р.? Ясно, что остается три выхода: или умирать, или ждать поворота к миру, или бежать куда-нибудь в южные или восточные более хлебные страны. Легко сказать: бежать в осадное время! А где жить? И чем жить?
Днем. «Николай II расстрелян». Сразу пришло официальное известие. Тяжелая тоска на сердце. Зачем эта кровь? Кому она нужна? Почему же отрекшегося от престола Альфонса Португалия выпустила за границу? Почему даже Персия предоставила свергнутому шаху уехать, а у нас непременно лишили свободы и, наконец, жизни монарха, к-рому когда-то присягали? И так недавно! Без суда, без следствия, по приговору какой-то кучки людей, которых никто не знает… При жизни Николая II я не чувствовал к нему никакого уважения и нередко ощущал жгучую ненависть за его непостижимо глупые, вытекавшие из упрямства и мелкого самодурства решения. Иначе как ненавистью я не могу назвать чувство, вспыхнувшее во мне после японского и затем немецкого поражения, когда выяснилось, что весь позор этот — следствие неготовности нашей и отвратительного подбора генералов и министров. Это я ставил в вину царю как хозяину. Ничтожный был человек в смысле хозяина. Но все-таки жаль несчастного, глубоко несчастного человека: более трагической фигуры «Человека не на месте» я не знаю. Он был плох, но посмотрите, какой человеческой дрянью его окружил родной народ! От Победоносцева162 до Гришки Распутина163 все были внушители безумных, пустых идей. Все царю завязывали глаза, каждый своим платком, и не мудрено, что на виду живой действительности он дошел до края пропасти и рухнул в нее…
8/21.VII. Тяжелый камень на сердце. От имени всего народа совершено преступление, бессмысленное, объяснимое только разве трусостью и местью. Убили человека теперь уже совершенно безвредного, да и прежде по всемирному праву — безответственного, никому неподсудного. Убили только потому, что он оказался беззащитен среди народа, четверть столетия клявшегося ему в преданности и верности. Вот дьявольский ответ на все эти несметные ектении и гимны! То была великая мечтательная ложь, это подлая реальная правда. Яша говорит, что Лидия Ивановна собиралась уехать за границу, если его убьют. Миллионы совестливых людей уехали бы куда глаза глядят, лишь бы не участвовать в преступной оргии, к-рая, кажется, все разгорается кругом. «Беднота» — есть такая газетка-поджигатель — кричит: «Да здравствует кровавый террор!»
Но вот еще черточка, к-рую должен не забыть Шекспир будущего. В том же номере еврейской газетки, где сообщается о казни Николая II, напечатано, что Вильгельм II окончил ораторию в стиле Баха…
Днем. Гамак. Дивный жаркий день. Что мученически убит недавний царь великого царства, природа едва ли более заметила, как если бы погибла муха, попавшая в горячий кофе. Бесконечное Целое все приемлет, все терпит, все извергает и возвращает в новых неистребимых формах. Вот почему нужно дорожить каждым настоящим мгновением своей жизни, памятуя, что будущее неизвестно, а прошлое невозвратимо. Сейчас лично я был бы прямо блаженным существом, если бы не Страхи и Ужасы кругом в виде войны, бунтов, грабежей, разорений и моровых язв, поддерживаемых голодом. Сегодня шел со своими ребятками среди ржи, нес на руках Танечку и думал: есть ли на земле выше что-либо этого счастья держать на руках это маленькое нежное тельце своего ребенка, которая вся воплощенная маленькая грация, сама прелесть. Чудный день, неизмеримое поле хлеба, уже начинающего буреть, бездна цветов: этот год удивителен на травы, цветы и древесную зелень, фруктов же не будет. Жить бы можно, если бы не общие архигнусные, первобытные, из эпохи каменного века отношения. Сегодня ночью шли обыски оружия у всех наших соседей. Нас пока не коснулись — я сдал, что было, в революционный штаб еще в марте. Пройдут ли когда-нибудь эти бедственные времена?
1/2 7 веч. Сейчас уехали Самсоновы и Софья Владимировна. Семья наша сразу сократится на 4 взрослых и 1 младенца. Останется 6 взрослых и 6 детей — 12 человек. Из них Яша и бабушка живут на свои средства, бабушка пожелала платить 75 р., я отказывался, но она настояла. Яша предлагал 10 р. в день, я взял 7, пока крайняя нужда не заставит прибавить.
Итого бюджет наш слагается, пока еще держится военное строительство, из следующих статей:
|
Служба Аренда дачи Дача в Стрельне Яша Бабушка |
— 350 р. — 350 р. — 200 р. — 210. — 75 р. |
+ мечта о прибавке 200 р. на дороговизну. 20 % 350 — 70 р. квартирных. |
| В месяц | -- 1185 р. |
Из них на налоги нужно выбросить — ? Не меньше 185 р. Стало быть, нужно из всех сил держаться в пределах тысячи рублей на 12 человек. Надежды на литературный заработок крайне шатки, на возврат доходов из Государственного Банка и того меньше. Предоставив Ниагаре мировых событий мчать нас, куда указано роком, нужно стараться не терять драгоценного времени. Нужно непременно выкроить: 2 часа — детям, 2 часа на литературную работу, 2 часа на языки, 1/2 ч. упражнений на глухой клавиатуре пишущей машинки (т. е. на бумажке, где нарисованы буквы), 1 ч. прогулки с детьми, 1 ч. на озере, 1 1/2 ч. серьезного чтения.
9/22.VII, 1/2 4 (6) утра. Не сплю с 2-х ч. Ходил в сад, смотреть — не воруют ли картофель из огорода. Сказал солдатам, что прошли двое с ружьями, чтобы посматривали. Говорю, что мы выйти на улицу не смеем, а на наших глазах перелезают через забор и воруют овощи. Сказали, что если заметят — задержат.
М. Вл. уехала в Бологое провожать Олечку и, конечно, не вернулась, как собиралась, на час ночи.
Ну-с, пророк, говори: что будет? Как будут реагировать немцы на казнь Николая II? Вильгельм должен видеть, что ему предстоит, если он попадет в плен своим большевикам. Он окончил «ораторию», но, может быть, более кстати был бы реквием. Если кельты, к которым следует причислить и американцев, решат потягаться с тевтонами серьезно, то возможна не только остановка немецких успехов, а и новая полоса неудач. Оратория — апогей счастья Вильгельма; колесо фортуны повернет и может раздавить его. Похоже на то, что за завесой Чехословаков, к-рая не более как авангард союзников, подвигается японско-американская армия, и тогда станет вопросом — где будет новый восточный фронт. Чего доброго мы попадем в чей-нибудь ближайший тыл — немецкий или японский, и перестрелку действительно услышим «за холмами». Немцы едва ли пойдут дальше уже готовых позиций и окопов Рига — Двинск — Минск, чтобы не растягивать своих операционных линий. Ничего не известно! Но если бы надвинулись и японцы с американцами, едва ли советская власть удержалась бы.
Боюсь, что окруженный мыльными пузырями, я со своей странной судьбой и сам не более как мыльный пузырь по хрупкости: все может рухнуть в мгновение ока: и служба, и дача, и семья, и жизнь моя, к-рая держится, мож. б., на паутинной нити. Ну что же: «благословен и тьмы приход». Когда-нибудь помирать надо. Книга моей жизни не так уже захватывающе интересна, а утомительную книгу бросают, обыкновенно недочитав. Только с детьми жаль расстаться и страшно по их беспомощности. Ни с чем иным, ни с родиной не жаль расстаться, столь неудавшейся, ни с человечеством, до сих пор бесчеловечным. Нет, еще рано рождаться на земле для счастья. Надо подождать тысяченку-другую лет.
Днем. Из трех императоров, затеявших мировую бойню, двух уже нет на свете. Гадкий старик Иосиф164 погас естественной смертью, хотя — кто знает! Не погасили ли слабый огонек его жизни трагические неудачи в Галиции. 50-летний Николай убит своими подданными. Очередь за Вильгельмом II, и если есть небесное правосудие, то оно отправит и этого варвара туда, куда он отправил десятки миллионов самых молодых, здоровых, сильных, жизнерадостных глупцов разных стран. Или, в самом деле, ему удается отделаться одной лишней ораторией в стиле Баха?
Сижу в канцелярии — нужно наполнять время производительным трудом. Написал 2 статейки по 100 строк — хочу каждое утро на службе заниматься этим. Немецким языком заниматься неудобно. Приехала М. Вл. из Бологого и за завтраком торжественно благодарила за Олю. В городе, как говорят, продолжаются обыски оружия. В Ярославле и почти всюду, если верить казенной печати, большевики берут верх. Огромная махина это — Россия, и каких-каких «реакций» не идет в этом взбаламученном котле. В Москве, говорят, идут усиленные аресты, по нескольку сот человек в ночь. Банин, к сожалению, не передал моего пакета Сытину, а оставил сестре, к-рая будто бы непременно передаст. Такая досада! Неужели и здесь злорадная судьба рвет последнюю ниточку надежды на возвращение мое к писательству? Абрамычев еще не вернулся, но что же он может привезти кроме жирного минуса с восклицательным знаком?
После службы поеду на озеро, если будет ветер, хоть немного отдохнуть душой. Только среди природы, на гамаке, в поле, на озере еще и чувствуешь себя человеком — увы! одиноким и загнанным, как насекомое, в узенькую щель. И за это спасибо Создателю. Подумать: через месяц — 1/2 августа, а там сентябрь и холодное прозябанье гнилой осени и зимы. Доживем ли до 1/2 августа? Медленно движется время. Последние мои годы, последние, м. б., месяцы и дни. Какая-нибудь роковая случайность — воспаление легких — и нет М. О.! Через три дня — точно в воду канул. Великолепный финал жизни — безбрежное, как океан, забвение. Даже и вы, золотые мои, забудете меня, к-рые немножко любите меня, немножко знаете. Помните, пока я в глазах ваших, а ушел — и нет меня.
11/24.VII.918. Ольгин день — серый, туманный, дождливый, безрадостный как моя судьба. Поминаю в сердце своем бедную мать мою и благословляю милую Лёку, которая сегодня именинница. Новое надвигается несчастье, улетает моя синичка, к-рую держал в руках, улетает вместе с фантастическими журавлями — Спасовскими и Муйжелями. Приказ Главного руководителя работ Карпова перевести управление нашего отдела в Лужно, в Демьянский уезд, в 15 верстах от ст. Лычково. Это равносильно потере места и потере таких жильцов, как инженерное строительство, т. е. 700 р. в месяц. Наш начальник Н. Д. Банин не соглашается, полагая невозможным физически разместиться в Лужно и в случае настояния — просит увольнения.
Как же быть? Отказываться ли от службы или переезжать в Лужно? Одному или с семьей? Если жить одному, то почему не взять место в Москве, если оно еще доступно для меня? Все же 1000 р. и возможность какого-нибудь литературного заработка. Или поехать к инженеру Карпову, просить его занять дачу и дать какое-нибудь место здесь? Боже, Помоги Мне!
12/25. Грустные вышли именины бедной Лёкушки, отвратительная осенняя погода (и сегодня серо и сыро), угнетенное состояние духа родителей по поводу надвигающейся катастрофы. Были с М. Вл. и Яшей у Ильтонова (старуха — именинница) заходили к Птицыным. Всюду смутно и страшно. У Птицыных — два обыска подряд и реквизировали 11 ф. рису и 6 ф. сахару. Коля Птицын приехал из Москвы — в качестве старосты студенческого союза он был на педагогическом съезде. Говорит, что положение большевиков очень прочное, войска превосходны, отлично кормят, огромное жалованье, масса оружия — в результате победа на все четыре стороны света. Ярославль, полуразрушенный, взят, то же Рыбинск и Муром. Советские войска продвигаются на Дон, теснят чехо-словаков. Зато приятные вести с Марны: немцы вынуждены отступать. Австрия готова идти на мирные переговоры. Гертлинг тоже обнаруживает готовность свести войну на status quo. Во всяком случае результат войны для Германии положительный: Россия, нажимавшая столь больно на плечо немецкой расы, разрушена, превращена в прах. Помилуйте, ведь это мечта Карла XII и Фридриха Великого, осуществившаяся неожиданно и в размерах поражающих.
До чего я был прав, проповедуя еще до войны глубокий нейтралитет России в мировом поединке Англии и Германии. Не прав был лишь в том, что проповедь была слишком вялой. Нужно было ходить по России, читать лекции, издавать летучие брошюры, вести пропаганду… C’est la Russie qui payera les pots cassês[35].
13/26.VII, 12 (2) ч. дня. Сижу у открытого окна в канцелярии и жду конца службы. Невыносимо трещит Саговский на машинке (они с женой переселяются сегодня в нашу баню), день хмурый (ночью — ливень) и на душе смутно. Мержеговский поехал выяснять положение дел в Лужно, но вполне уверен, что переселение не состоится. Писем не получаю ни от Сытина, ни от Бажанова, ни от Муйжеля — возможно, что письма на мое имя задерживаются. Живем в проклятое время, когда все жизненные связи изменяют. Немножко работал утром…
Ночью вспомнил, что вчера было 25-летие моего знакомства с Л. И. Веселитской. Ровно 1/4 века тому назад мы гостили с ней у Лескова в Меррекюле, читали вместе «Царство Божие» Л. Толстого и после «чашки чая» (тартинки с икрой) в курхаузе у нее я уехал почти влюбленный в эту пожилую (36 лет) и некрасивую женщину. Душа! Очень интересная, талантливая, странная, впечатлительная душа, очаровательная добротой своей, религиозностью и порядочностью. Отсюда наш печальный в общем, короткий роман.
14/27. Унылая мокрая погода. М. Вл., забрав всех детей, до Танечки включительно, уехала в монастырь с Иришей добывать хлеба: попросту за подаянием. Яше отпуск в Пб. не разрешают, Ильтонов уходит — надо уходить и Яше. Я ни от кого писем не получаю (вчера, впрочем, было от Павла Назимова). Приезжал вчера В. И. Грюнман, обедал у нас. Голод и отчаяние. Наши служащие — то один, то другой — уходят под разными предлогами. У меня на душе настроение возвышенное. Хочется думать о Боге и верить в Его великую работу. Ведь все — Его работа и ничья иная, ибо все — Он и ничто вне Его.
И я — Он в моем маленьком теле, как Он же в прелестных двух вылупившихся цыпленках, к-рые так восхищают детей, гуляя по столу кухни.
Кругленькие, плюшевые, один черненький, другой желтенький. Несомненно, это творчество Божие, которое есть сам Бог. Выньте из цыпленка или из Млечного пути все, что Божье, останется ноль. Эта мысль дает мужество переносить личные бедствия и искать возможностей выхода.
До сих пор Бог, создавший нас, поддерживал — авось то же будет и дальше. Лишь бы не забывать, что ты в чужой, точнее родной, великой власти и сопротивляться ей не должен.
15/28.VII.918. Володя именинник — жив ли он? Поздравляю его от всего сердца. Доехал ли Розенрер, обещавший навести о нем справки в Феодосии? Как хорошо было бы быть вместе теперь. Сейчас лежу в гамаке и блаженствую: солнечный, хоть и ветреный, но достаточно теплый день. Утром ходил навещать в больнице раненого архимандрита. Заживление идет, но упадок сил вследствие отсутствия аппетита и запоров, с которыми не могут справиться. Жаль человека. Яша, бабушка, Ариша и все дети ездили в монастырь за подаяниями: спасибо Иверской Царице Небесной! Подкармливает и народ, и нас.
В газетах — французы продолжают теснить немцев, англо-французские послы уехали из Вологды в Архангельск и, по-видимому, Япония согласилась поддержать чехословаков на Волге. Несчастная Россия! Кто-то не терзает ее теперь: «Где труп, там соберутся орлы». А в Москве ничего не придумали лучшего, как задушить всю печать, не стоящую на советской платформе. Возвращение к самому лютому самодержавию, но только снизу. Гони природу в дверь, она влетит из щелей подполья. Что было, то и будет, говорил Екклезиаст. Никаких вестей из Москвы.
16/29.VII. Утро, сижу в управлении у открытого окна, оттуда льется свежий и сладкий воздух. Озеро спит, на небе растрепанная вата облаков. Я отлично выспался (окно настежь) и чувствую себя молодым и счастливым. Детишки здоровы. Отвратительный кисло-горький овсяный хлеб все-таки питает, есть еще немножко масла. Бедная М. Вл. выглядит измученной и уставшей. Отчего? Быстро стареет и подается. Чрезмерно много чаю пьет: и отравляет себя, и слабое сердце не в силах справиться с таким количеством жидкости.
Боюсь думать о худшем. Именно через сознание наше проникает в сердце и горе, и радость. Если бы уметь расчленить этот канал, уметь задерживать до сознания все горькое и пропускать только сладкое, жизнь была бы блаженной. К этому и стремятся отшельники. Воображаю себе радость истинного пустынника вроде Иоанна Дамаскина. Заторможенный, утомленный мелочами жизни, задерганный придворными и политическими интригами, высокий созерцательный дух наконец вырвался из города. Он в глуши, под необъятным куполом небесным, в объятиях необъятной, торжественной, как небо, пустыни. Полная свобода одиночества, свобода мысли, молитвы, воображения, наблюдения, созерцания. Ничем не возмутимое течение жизни, направленное куда-то в таинственную глубину — к мировому центру. Я понимаю это состояние, как, впрочем, и то, когда неискренний отшельник, ушедший от мира из моды, подражания, тщеславия, начинает чувствовать казнь отчуждения от людей и всей прелести культурной общественности. Но если ты страдаешь в пустыне, то зачем же ты остаешься в ней? Оставаясь, ты больше грешишь, чем в миру.
Гамак, днем. Der Würfel ist geworfen[36]. Судьба моя колеблется на паутинке случая. Гл. инженер Карпов сказал священнику Коведяеву, что он решил во что бы то ни стало, нас выгнать в Лужно, если получит полную ассигновку. Тогда это подорвет мои валдайские корни 350 (420) ? + 350 долой из бюджета. Не знаю, как предотвратить этот удар. Пойдем сегодня к Митрофановым, позондируем почву — хочу поговорить с Карповым…
17/30.VII. Вчера вечером были с М. Вл. у Митрофановых, те пригласили Карповых к чаю. В отдельном разговоре Карпов был очень любезен, сказал, что он уже думал обо мне и решил устроить так, чтобы я не пострадал от перехода 2 отд. в Лужно. Обещал положительно, что дача останется за Военным строительством и что я получу какое-нибудь место при управлении Главного руководителя. «Странно было бы интеллигентным людям не поддерживать друг друга в эти тяжелые годы, и в особенности человека с вашим именем». Припомнил некоторые мои статьи. Жена его оказалась дочерью Виктора Иванова, брата М. М. Иванова165 — много общих знакомых. Стало быть, есть надежда остаться в Валдае и иметь необходимые средства или хоть часть их. Сегодня погода опять осенняя, дождь, слякоть.
Гамак. Ветер, облачно, солнечные прорывы. Грустно. Бедного моего Якова выталкивают из Валдая. Как только он начал хорохориться, его и осадили. Завтра, не то послезавтра его увольняют «за нераспорядительность». Пусть он кругом прав, и его делают козлом отпущения за разграбление толпой оружейных складов, но истинная причина в том, что он просто не понравился, показался им желающим импонировать своим университетским значком, учить их и т. д. У него есть эта замашка. В результате придется опять сидеть без места или искать его. Бог знает где. Жаль очень, и его молодая жизнь идет вкривь и вкось, даже хуже, чем когда-то шла моя. По газетным известиям лютый голод в Москве и Пб., затем смутные, тревожные слухи отовсюду. Что-то особенно болит сердце. Помоги мне, Вечный Отец! В самом-то необходимом направлении я должен что-то делать — толкни меня на него. М. б., ты и толкаешь меня. М. б., то, что я делаю или не делаю, лучшее для меня, что остается. Читаю «Histoire comique» А. Франса. Противно, что все французы какие-то кобели, а француженки — суки. Сводить жизнь к случке — нельзя же назвать «романом» совокупление со многими почти без разбора и тщательным устранением результата — все это гадость, содомский грех, требующий прижигания нации огнем и серой. Не знаю, если в этой войне одолеют эпикурейцы над стоиками — хорошо ли это будет. Немцы все-таки добродетельны, благочестивее французов, стало быть, лучшие носители человечности, чем их соседи.
Какими-то сюрпризами подарит нас жизнь! Каждый день что-нибудь подносит неожиданное и важное. Тоска, упадок духа, нуждаюсь в поддержке свыше. Это «свыше» ты сам. В тебе вся полнота божества, какая тебе могла быть уделена миром. Распоряжайся ею.
18/31.VII. Официально (в большевистских органах) сообщается, что Великий князь Михаил Александрович объявил себя императором. Прочел — и в груди задрожали старые монархические струны. Почувствовалось желание громко воскликнуть: да здравствует и пр. Стало быть, я больше монархист в душе, нежели республиканец, хотя искренно презирал Николая II и всех выродившихся монархов.
19/1 авг. Сегодня опять как будто блестит луч надежды: письмо Муйжеля, где он — подобно Спасовскому — все еще барахтается, собирается возобновить газету, одновременно утреннюю и вечернюю, и не дает категорического отказа. Наоборот, обещает держать в курсе дела и собирается прислать письмо, когда — недели через 2 выяснится, что и как. Спасибо за счастливые призраки. Сегодня же выяснилось, что инженер Карпов настаивает на переводе в Лужно, и стало быть лгал, маленькая «синичка» рвется из рук. Господи, до чего неспокойное время! Все в брожении, все — в треморе.
1/2 2-го. Еще новость. Сытин прислал согласие напечатать брошюры, но просит сообщить, как производить расчет. Сегодня же заказным ответил, что предоставляю ему и расходы, и доходы по изданию, мне же пусть вышлет аванс в размере, к-рый считает не рискованным. Если издание не оправдает аванса, то недобор будет моим долгом ему. Если издательство даст избыток, то он высчитывает свой коммерческий % и остальное мне. Господи, помоги получить кусок хлеба! Еще луч надежды! Счастливый день, хотя и 4-летие войны.
20/2. Четыре года войны — и мы еще живы! Живы, м. б., только надеждой, что война «скоро кончится». Но что если она не скоро окончится, а продолжится еще 4 года? Борющиеся стороны утомлены, это правда, но это-то предсказывает затяжку: период свежих сил у борцов обыкновенно бывает короткий и затем начинается томительная возня, борьба с роздыхами, игра на нервах друг друга. Надежда перетерпеть, перемочь временем, пока противник совсем не смякнет. Оба борца превращаются в еле дышащих, заморенных кляч, близких к параличу, и нужно очень много времени, чтобы тиран тела — душа наконец проснулась к сознанию необходимости повернуть свою окаменевшую волю и прекратить бой. Положение осложняется психической заразой войны, имеющей, как все заразы, свои законы распространения. Ведь если бы все воюющие державы сразу начали сражаться, война, пожалуй, не возникла бы. Ее не было бы и в том случае, если бы позднее примкнувшие державы не примкнули. Мировая война, как пожар — постепенно загораются ближайшие и затем дальнейшие кварталы, пока не выгорит чуть не весь город. Америка уже горит серьезно, Япония — наиболее далекая от поджога — начинает дымиться. О нас нечего говорить, мы уже не пожар, а пожарище, мы начинаем жизнь погорельцев, ошалевших от бедствий и отбивающихся от грабителей, расхищающих последнее добро под открытым небом. Долго ли это продолжится? Конечно, долго, но… хочется верить, что vis medicatrix nat?rae[37] все же действует. Накопляется, так сказать, контр-пар для обратного хода истории — от разрушения к созиданию. Лично я, старый, слабый, беспомощный, окруженный большой и нищей семьей, что могу я? Благодарить за прошлую жизнь и молить о возможной поддержке в будущей.
Вчера в письме Лидии Ивановны две печальных вести: умер Митя Коковцев от холеры и умирает молодой Дий Ухтомский от чахотки, вызванной отравленными газами… Боже мой! Еще две ужасных гибели из небольшого круга моих знакомых. Бедная Александра Дмитриевна потеряла любимого мужа от дизентерии и обожаемого, единственного сына от холеры. Неужели вынесет сердце человеческое и это горе? А несчастный кн. Эспер Ухтомский. Думал ли он, что единственный его сын, красавец, блестящий паж и пр. будет жертвой удушливых газов? Помню как на вечере у Коковцевых этот Дий-красавец танцевал мазурку с хорошенькой барышней Тирак… Все рассеялось, как дым, как сон, и всюду уже убранные и неубранные трупы… Неужели, Господи, нельзя иначе? Митя Коковцев был поэт, не слишком даровитый, публицист, начинающий ученый, юноша с большим самомнением, как бывает у простых и добрых родителей. Он имел один искусственный глаз, что не помешало ему жениться на хорошенькой генеральской дочке, Клокачевой, старинного рода. Ничего у них не вышло, они скоро развелись, и Яша рассказывает, будто это потому, что Митя был педераст и импотент к женщинам, будто он соблазнял в парке девочек-нищих и пр. Этому я не верю, но черт же знает, какими дьяволами червивеет каждая, с виду здоровая, человеческая душа? И по отцу, и по матери (Лермонтовой) Митя — старых, вырождающихся дворянских кровей. Бедная хорошенькая Клокачева! Ее отца, воспитанного профессора и генерала, растерзали солдаты…
Опять нуждаюсь в поддержке свыше. Чувствую какое-то отупение, отлив жизни. Между тем, необходимо барахтаться. Голодный вопрос вырастает во всей своей грозной непобедимости. Теория голода постепенно переходит в практику. Урожай близок, но он не для нас: крестьянам самим не хватит на год и нам, буржуям, они ничего не дадут. Как же быть дальше? Чехо-словаки вчера взяли Екатериненбург. В окрестностях Далматова, куда меня звал князь Львов переселиться, идут бои. Будем отрезаны и от Сибири, и от Украйны, к-рая сама голодает. Необходимо на год минимум 90 пудов хлеба на нашу семью, т. е. 13 четвертей. Где их взять? И если бы даже явились продавцы — можно ли покупать в запас, когда запасы отбираются?
Гамак. Читаю «Hist. comique» и нахожу у d-r Frublet основную мысль, которую считал своей: «Nous ne sommes que de malheureux animaux et pourtant nous sommes a nous-memes notre providence et nos dieux»[38].
Из этого еще раз заключаю, что я в состоянии подняться самостоятельно до уровня гениальных моих современников, хотя бы на недолгое время. Но думаю, что А. Франс только скользнул по великой мысли, не углубившись в ее существо. Мы вовсе не malheureux animaux и ничего нет malheureux в природе: все божественно и полноценно, все законно…
21/3 авг. 5-й год войны. Правящие народами идиоты могут видеть, к чему ведет грубое их невежество, непонимание природы общества. Они из всех сил изобретали динамит, робурит, пакластит, тринитротолуол и проч., не подозревая, что есть еще более страшное взрывчатое вещество — это само человеческое общество, похожее на гремучую ртуть с неустойчивыми молекулами. Чуть неосторожное обхождение — и вот вам катастрофа!
Газет не видал, — слышал, что Эйхгорн и его адъютант в Киеве умерли от брошенной бомбы, и будто бы это дело эсэров. Большевики ассигновали будто бы 300 милл. р. для борьбы с чехословаками, белогвардейцами и англичанами. Разбушевалось человечество и когда успокоится — Бог весть. Жалко не дождаться конца трагедии, но по нескольким точкам ты уже мог бы вывести уравнение кривой.
22/7.VIII. «Nos jours sont ce que nous le faisons»[39]. Что могу я делать сегодня в ужасную дождливую погоду, как не читать легкий роман Ан. Франса и не томиться ожиданиями лучших дней? Я поддежурный. Батюшка Коведяев говорит, что англичане бомбардируют Архангельск и что Ленин заявил, что судьба русской революции в руках чехословаков. Есть ли что-нибудь невероятнее действительности? Кто бы мог предсказать нынешние события даже год тому назад? Вот почему будь далек от отчаяния и удивления. Будущее уже существует, как справедливо учит д-р Трюбле у Ан. Франса. Оно предрешено. Оно так же непредотвратимо, как прошлое, а настоящее есть лишь линейная связь между этими двумя неизбежностями. Англичане хотят войти в связь с чехословаками. Это, вероятно, заставит немцев занять Петерб. и Москву, как заявлено Троцким. Россия, как Атлантида, совсем исчезнет из мира самостоятельных держав. Сижу на веранде, за столом дежурного чиновника, убийственный дождик сыплется сверху целый день. Чувствую себя вяло и скучно, ни писать, ни читать не хочется.
23/5.VIII.1918, 1/2 6 (8) утра. Проснувшись, молюсь: «Спаси меня, Отец небесный», спрашивая себя: что это такое. Есть ли небесный Отец, слышит ли Он меня, и может ли моя воля повлиять на Его? Он есть, ибо все, что есть, это Он. Он слышит меня, если я Его слышу, ибо я и есть Его орган слуха, что касается моего маленького «я». Моя воля может повлиять на Его, так как моя воля есть Его воля, что касается моего маленького «я». Обращаясь к Нему, я пробуждаю к бытию, сознанию и действию самого себя. Почему же я обращаюсь к Нему, а не к себе? Потому, что существую не я, а Он — я лишь деталь, лишь орган, связанный всем, что во мне с вечным «Все».
Молитва есть нажатие видимой кнопки «?» на неизвестные и невидимые приспособления, связывающие мою волю с мировой и открывающие какой-нибудь из шлюзов вечного источника сил. Ведь для всякого действия нужно то же, что для молитвы: нажать себя, как кнопку, и привести в действие малоизвестный, в сущности, всегда неведомый механизм мира.
Позвонить прислуге значит замкнуть электричество, привести в дрожание звонок и пр., но ведь электричество это струйка мировой энергии, для которой открылся вашим нажатием шлюз. Чтобы надеть туфли, нужно преодолеть земное тяготение, т. е. к какому-то устойчивому равновесию нужно прибавить ничтожный перевес сил, достаточный, чтобы направить новое их распределение, что касается туфель, по нужному для вас направлению. Не замечая того, мы ежедневно, ежеминутно оперируем не иначе как мировыми, т. е. божественными силами, и каждое наше действие есть побуждение одной бесконечности прибавкою нашего личного запаса сил, т. е. ничтожного дифференциала, менять свою обстановку. Простая молитва, как акт сознания и воли, есть может быть прикосновение серебряной нити к ртутной поверхности, достаточное для сомкнутия желательного тока вечных сил. Поэтому сознательно молю: Спаси нас, Отец Небесный! жду от Тебя притока нового, более яркого сознания и новой, более определенной воли, и новых, более стойких сил для выполнения еще заметных, но необходимых для спасения моего и моей семьи действий. А отечество, а человечество? Оно, сколько может, молится, напрягает свое сознание и волю — и спасается.
Сегодня милой моей Лёкушке 7 лет! Да благословит тебя Господь Бог, дорогая моя доченька, которую называю маменькой своей, до такой степени она напоминает мамашу. Умненькая, тихонькая, нежная, женственная, интеллигентная. Если не испортишься, ты будешь хорошим человеком на земле, хорошей женщиной.
Благословляю тебя быть наилучшей матерью многих детей, и да пошлет тебе господь хорошего мужа, благородного и доброго, героически глядящего на жизнь. Как хотел бы я перелить в твое сердечко все любящее тебя мое сердце, все сознание, всю душу! Может быть, это уже сделано в момент твоего зачатия, и я воскрес в тебе и в твоем потомстве. Целую тебя крепко и благословляю. Вспоминай обо мне, когда я умру: я живу в тебе и буду жить вечно и хочу, чтобы ты эту общую нашу жизнь передала дальше.
На службе. Сегодня мне опять хочется писать о реформе питания. Мгновениями мне кажется, что это величайшее из открытий. Спешу захватить на лету главные мысли:
1) Питание — акт столько же физический, сколько мистический, связанный с сущностью творчества Божия нам неведомого.
2) Оно требует гораздо меньшего количества материала, чем нам кажется.
3) Чувство голода и сытости — крайне несовершенные показатели нужды тела в питании. Чаще всего это иллюзии, физиологические предрассудки и суеверия, доходящие до степени страсти, порока и паралича (пресыщения).
4) Только немногие близки к верному ощущению естественной нормы питания, и это — постники, аскеты.
5) Отвыкнув от обжорства, они не страдают от голода и строгая диета не тяжела для них.
6) Эта диета снимает с человека множество болезней и расстройств и делает организм свежим и молодым.
7) Растения-паразиты минерального мира, животные — паразиты растений, люди — паразиты всех царств природы. Что это значит? То, что растения суть пищеварительные аппараты для животных, животные — пищеварительные аппараты для человека в дополнение к его собственным. Паразитизм — доказательство несовершенства высших тварей в усвоении себе необходимого питания. Мы не умеем, как растения, вбирать в себя все нужное из воздуха и почвы и пользуемся этим уменьем растений. Мы не умеем делать молоко и мясо из травы, и за нас это делают домашние животные. Но мож. б., неуменье это должно уже окончиться. М. б., химия и научная кухня могут дать способы добывать необходимые элементы прямо из растений, если не из минералов.
8) Свешайте, сколько животное ест и пьет и сколько извергает отбросов. Разница очень маленькая. Она и есть то, что необходимо для питания, и м. б., этого не мало, а много для организма. В силу инерции порочно-развившаяся функция требует больше, чем нужно. Принудительный голод возвращает к норме.
9) Питание нужно свести к лечению, ибо всякое лечение и есть питание.
10) Совершенное лечение есть гомеопатическое. Таким же должно быть и совершенное питание. Голод есть болезнь клеток от недостатка некоторых молекул. Подвоз их исцеляет, т. е. возвращает машину клетки к ее исправности.
11) И для болезней, и для питания, общий источник — «травы». Лечебные травы — питательные травы. Настой трав дает не только специальное питание, но и общее.
12) Предрассудок, будто для усвоения белков нужно есть белки (зернорастительные, мясо). для жира — жир и т. д. И белки, и жиры и все прочее вырабатывается прямо: растениями из газов и минералов, животными из растений. Нужно и можно приучить человеческий организм к тому, чтобы он извлекал все, что нужно, из растительных элементов не только пищеварением, но и искусственными приемами.
13) Это и делает кухня. Но нужна реформа кухни в смысле сокращения материала и более энергических вытяжек, эссенций и настоев.
14) Травяной бульон. Все супы — растительные бульоны, так же и чай.
15) Нужно с большой осторожностью (ибо пищевой тракт приспособлен для переварки пищи) переходить к перевариванию пищи вне человека, причем это перевариванье будет совершаться с большею экономией и совершенством, нежели в самом теле. Ни желудок, ни кишечник не выбирают всего питательного из пищи: доказательство — как охотно питаются экскрементами некоторые животные (птицы), насекомые, инфузории и растения. Можно сказать без ошибки, что почти вся масса кала питательна, только организм наш не умеет извлечь из него питательного материала. Химическая кухня, вероятно, сумеет это сделать, и мож. б., с величайшей экономией как продуктов, так и сил, потребных для пищеварения.
16) Вы скажете: нельзя питаться эссенциями, вытяжками и т. п. Организм приспособлен для твердой, растительной и животной пищи. Так. Однако, мало ли для чего приспособлен организм и от чего он без труда отказывается. Доказана возможность одного молочного питания, одного виноградного, а ведь молоко и виноградный сок — эссенции. Следует попристальнее изучить диету тяжело больных, отшельников, военнопленных и тех голодающих, почти вся пища которых состояла из скверного супа. Само собой, что неприспособленный организм сначала голодает и восполняет недостатки пищи запасами собственного жира, но я думаю, к голоду можно привыкнуть, если только уверить себя, что ни малейшей опасности для здоровья и жизни не представляет выработанная наукой минимальная порция, хоть бы очень голодная. Чувство голода иллюзорно, строгие постники и заключенные в тюрьме подавляют в себе его — наконец, без всяких усилий аппетит проходит, если он долго неудовлетворяется. Всякий аппетит.
17) Конечно, нужны опыты и опыты. Но ведь дело стоит того, чтобы проделать эти опыты. Нужно поставить целью опытов добиться истинной нормы питания с наибольшим облегчением организма от работы питания. Судя по огромному месту, какое занимает в теле желудок, кишки и печень, пищеварительный процесс составляет слишком большую статью общего расходного бюджета в теле. Экономия в этом отношении позволила бы больше крови тратить на мозг, мускулы, нервы, кроветворительные органы. Возможно, что изменение характера пищи резко отозвалось бы на всем человеческом типе: сократилось бы брюхо, укоротился бы кишечник, исчезли бы некоторые железы, вырабатывающие яды и медикаменты как для обеззараживания теперешней пищи, так и для лечения от вызываемых ею болезней. Исчез бы заразный очаг, значительно сокращающий (по Мечникову167) жизнь — толстая кишка, которая служит не более, как выгребною ямой. Возможно, что мы приблизились бы к простоте и совершенству некоторых растений и животных, что касается обмена веществ.
18) Мы не знаем, что служит главным препятствием к развитию гениальности у людей. Засвидетельствовано, что гениальность возможна, стало быть, не безумно желать достижения ее не в редких, даже редчайших экземплярах, а в широких массах. Не служит ли главной помехой для развития головы — развитие брюха? Не слишком ли много у людей посредственных и бездарных тратится крови на растительные, желудочно-кишечные процессы? С установлением нового типа питания, т. е. с реформой кухни на основах гомеопатии питания, люди могут существенно поумнеть, хотя бы не сразу. А уже небольшой подъем интеллектуальности внес бы чрезвычайно много счастья в человеческое общество: ведь все горе, как справедливо говорит один герой Джека Лондона, «все горе в том, что каждую минуту на земле рождается дурак».
Не написать ли мне брошюры с развитием этих идей? Не попросить ли Сытина издать ее? Возможно, что многие люди могли бы быть спасены от смерти. Так и начать предисловие: «Я хочу этой книжкой спасти от голодных страданий и голодной смерти столько людей, сколько в годину голода ее прочтут. Я хочу рассеять некоторые суеверия, связанные с питанием, опасные иллюзии и страхи. Я хочу доказать авторитетными устами, что мы слишком много едим и погибаем неизмеримо чаще от избытка пищи, чем от недостатка. Я хочу указать на необходимость великой реформы питания, намеки на которую рассеяны и в теории, и практике культурной жизни, наконец в жизни растительных и животных организмов. Наконец я хочу указать на способы сравнительно безопасно пережить надвигающийся на нас голод, связанный с осадой всей Великороссии враждебными нам народами». Такая брошюра могла бы иметь успех.
1/2 11 в. Вернулся от П. С. Флорова (блестяще обыграл его в шахматы — впервые), видел Нечаева: просится к нам, хотя бы в сторожа, лишь бы не идти в солдаты. Тяжелые разговоры. Англичане бомбят Архангельск, чехо-словаки наступают… Вернулся домой и был Шуйструйский и говорил, что в Пб. беспорядки. Беспокоится за Яшу. Что-то он, бедняга. Вот время! За день жизни нельзя ручаться ни в чем. У бабушки недаром щемило сердце.
24 июля/6 авг. Служба. Серый осенний день. Скука. Волнение в отделе: приехали красноармейцы и отобрали лошадей. Два солдата в рубахах с саблями через плечо и офицер (судя по двум золотым нашивкам на руке). Одно к одному. Газет нет. Газеты буржуазные все запрещены, поэтому слухи ползут чудовищные. Говорят, будто война с англо-французами уже идет, Петроград не сегодня-завтра занимается немцами. Вчера слухи о большом восстании крестьян под Порховом, но кажется усмиренном. Что-то Яша, к-рого как раз угораздило уехать в Порхово? Сегодня говорил врачу о загадочном шуме в голове, к-рый замечаю уже несколько месяцев. Бывает и днем, но особенно когда лежу: весь затылок свистит и шумит без определенной боли. Матвеев говорит, что это старческий склероз мозга, а мож. быть, малокровие, гидроэмия, т. е. разжижение крови: по случаю голода больше пьют, чем едят, Дело доходит до отека ног. Советы — вам лучше питаться, например съедать по 1/4 ф. сливочного масла в день, пить молоко и пр. Легко сказать!
25/7 авг. Гамак. Холодная осенняя погода — небывало холодное лето. Вчера большое горе — потерял зонтик, привезенный Назимовым И. И. из Парижа. Последний зонтик! Все теперь, что есть — последнее. Жизнь донашивается и новой не будет. Ну, что ж! Прощай мир! Со спокойствием жду гибели, понимая, что она входит в программу всякого существования. Дни ожидания: Яша, Тэкла от Сытина, Баженовы, Розенрер о Володе. Квартирная — «а» и «в». И хотя все газеты запрещены, узнаем же мы, что делается на фронтах и внутри. Или так и умрем, а не узнаем.
26/8.VIII. Вчера М. В. показала письмо от Оли из Петровска — она зовет там устроиться, чтобы спастись от голодной смерти. Однако и там мука до 100 р. пуд — хорош хлебный край! Масло 7 р. фунт и т. д. Ясно, что и там через два месяца будет то же, что здесь, ибо голод не от недостатка хлеба, а от крестьянской спекуляции. Весь народ ожидовел и хуже всякого жида готов ободрать «буржуев». Господи, до чего бездарное племя! Ведь вся эта низость, вся эта несосветимая подлость, душащая, как азот, от неудачничества нашего! Как прав Спиноза, утверждающий, что воля и разум одно и то же. Темный разум — и темная злая воля.
Подумываю, не отправить ли семью к Олечке. Сам я остался бы служить здесь, добывать какие ни на есть средства. Но все планы разбиваются о мировой водоворот, захвативший к глубокому несчастью и Россию. Сейчас мы еще живы, сияет солнце, а завтра нас волной событий может швырнуть Бог весть куда…
7 (5) ч. в. Гамак. Тихий свежий вечер, солнце, склонившись к закату, заливает своим сиянием небо и золотит верхушки и стволы деревьев. Казалось бы, совсем счастливая жизнь: катался один по озеру, пообедал хоть плохонькой, но окрошкой (всего больше луку) и фаршмаком, в саду щебечут детские голоса: мама велела набрать ягод на ватрушку (малину уже воруют служащие на наших же глазах). Колокольный звон. Идиллия уездной, близкой к природе жизни. Тем не менее я испытываю тяжелое настроение, страх за будущее, причем ставится вопрос действительно о голодной смерти. Начинается на теле народа русского война со своими же союзниками! Яша не приехал из Пб., Тэкла не приехала из Москвы — и я по-прежнему в тяжелой неизвестности.
27/9 авг. Гамак. Оглушительный звон колоколов, облачная погода, тоска на сердце и несвежая голова после канцелярской работы. Устаешь от шума, машинного стука, толпы. Яши нет, Тэклы нет, послал Олечке в Петровск с Птицыными просьбу подсчитать бюджет нашего переселения туда. На что бы ни взглянул, на малейшую мошку, или травку, укрепляюсь в мысли, что мы вмещаем полноту доступного нам божества и к Нему можно обращаться лишь через свое сознание. Но каждым своим поступком, каждым движением духа или тела мы это и делаем. Богу нужна не молитва, а жизнь наша, которая есть конечный и переменный числитель над бесконечным и тоже переменным знаменателем. Казалось бы, при таких условиях жизнь = 0, но в действительности знаменатель (Бог) не бесконечен для нас, а тоже ограничен пределами нам доступного. Все недоступное для нас реально не существует. Итак, прежде всего следует определить сферу достижимого. Она невелика, и в ней надо все видеть ясно и все приводить в связь, дабы раскрылись все возможности. В этом и состоит гений изобретателей: сближать условия и находить новые их отношения.
8 веч. Боюсь, что начинаю уставать жить. Чувствую угнетенное состояние духа, оскорбленное чувство свободного человека, попавшего в рабство под старость лет. Никогда не было такой тирании, такого глумливого тона, такого пренебрежения к личной воле, как теперь. Диктатура деревни… Если бы только деревни! А то ведь действительно острогом пахнет. Где они научились этому произволу, как не в полицейских участках и тюрьмах? И вот вообразили себя тюремными смотрителями и приставами и муштруют нас, несчастных, в самом худшем крепостного еще периода стиле.
28 июля/10 авг. 1918. Утро, в постели. По-видимому, война так складывается. Немцы выиграли огромную победу в наступлении на Париж с мая по июль, захватили сотни тысяч пленных и тысячи орудий, но нажали этим на ту кнопку, за которой последовал истребительный для них самих взрыв. Америка начала выкачивать из себя по 1/4 миллиона солдат в месяц, которые вместе с англичанами и итальянцами могуче поддержали падавшую, подобно России, Францию. Взрыв ответной ярости народов выразился в отступлении немцев по всей захваченной территории, в расстройстве, как пишут, 140 дивизий, не шутка сказать. Не меньше, вероятно, дивизий вышло из строя и у союзников, но и у них в данный момент, по-видимому, и материальный, и моральный перевес, а это много значит. Победу решает всегда малая сила, остаток за вычитанием борющихся сил. У «наших» (!) союзников еще есть надежда на победу, у немцев ее нет. Наступающий август и 1/2 сентября — всего шесть недель — должны решить войну. Решения возможны такие:
1) Немцы будут отступать до своих неприступных позиций на собственной границе и попытаются половиною сил, пользуясь зимним временем, сдержать англо-латинский натиск, а другою половиной захватить Россию, чтобы отказаться от Бельгии, Эльзас-Лотарингии и заморских колоний за счет Восточной Европы. Япония и Китай и Америка будут удовлетворены Сибирью.
2) Возможно, что ранее этого, под давлением необходимости довершить удар, англо-латины прорвутся в обход фронта — через Голландию или Швейцарию и нанесут окончательное поражение немцам.
3) Возможно, что ряд поражений на Марне вызовет моральное разложение армий — сначала в Австро-Венгрии, потом в Германии. Говорят, тюрьмы переполнены у немцев дезертирами, не желающими идти в бой. Возможна социалистическая революция в немецких империях, т. е. захват власти рабочими классами, общий, как в России, грабеж буржуазных классов и царство «коммуны». Тогда Вильгельму придется сражаться со своими подданными с остатками верной ему гвардии и феодалами.
4) Путем детонации подобные же революции возможны и во Франции, Англии и Америке. Общая анархия и кровавая каша. Буржуазии всего света — носительнице цивилизации белой расы — придется, по-видимому, погибнуть за одну роковую ошибку: она допустила всеобщую воинскую повинность, т. е. вооружение народных масс, не подумав о том, как удастся разоружить их. Ну, конечно, перемелется — мука будет, но что толку, если из организованных зерен, способных давать новые зерна, выйдет мука, годная только на корм каким-то чуждым зерну организмам. Общее обнищание, одичание, вымирание в неслыханных размерах — вот что может быть, т. е. почти неизбежно впереди. Найдутся ли благоразумные немцы, чтобы схватить Вильгельма, Гинденбурга и несколько сот из президиума этой бойни.
Схватить, связать их, выкинуть белый флаг и сказать: сдаемся! Сдаемся во имя общего спасения, и нашего и вашего! Бросаем оружие, бросьте и вы его! Давайте поскорее общий всемирный конгресс, и чтобы он остался постоянной в человечестве властью, одной для всех народов! Идите туда американцы, японцы, англичане, турки, пойдем туда и мы, немцы, и, давайте обсудим общую капитуляцию человеческого рода. Война вышла из-за отдельности народов совершенно мнимой, война доказала, что этой отдельности нет — так признаемте же эту истину и утвердим новую жизнь на этом вечном основании: не на свободе, столь неудавшейся, не на равенстве, невозможном, а на братстве, т. е. единстве человеческой семьи на всем земном шаре. Отныне да не будет великих или малых держав, а лишь одна держава рода человеческого с полным братством всех национальностей, т. е. с полным равенством человеческих и гражданских прав и с полною свободой всех ко всякому непреступному действию на всем пространстве вселенной. Прочь политические границы, крепости, таможни, армии, пушки, ружья! Лишь небольшие отряды, составленные поровну из всех крупных национальностей, будут в разных городах земли охранять власть мирового конгресса и общую конституцию человечества. Проект такой конституции уже есть, Конституция Соединенных Штатов северной Америки, испытанная в течение 200 лет. Пока что берем ее. Впереди будет много времени, чтобы совершенствовать, но последняя стадия политической эволюции может быть лучшим отходным пунктом для дальнейших стадий. Итак, всемирная республика! Да здравствует всемирная республика и да будет проклята всякая национальная война! В общей человеческой семье да будут признаны и терпимы все национальные особенности, начиная с цвета кожи, одно лишь да не будет признано: заговор какой-нибудь кучки против всех или не всех. Да будет столько оттенков кожи, языка, веры, обычаев и законов, сколько потребует природа, но лишь бы они пользовались общей терпимостью, а не дрались меж собой. Что касается языка, да здравствуют все языки, способные быть полезными для общения людей, и если полезен был бы, кроме отдельных, и один мировой язык, почему не решить этого полюбовно? Только три языка белой расы борются за свое первенство: английский, немецкий и французский. Бросьте жребий и объявите на ближайшее столетие общим мировым языком тот, которому выходит № 1-й. А потом увидим: заслуживает ли этот язык и реального первенства на земле. Предоставим же и потомству что-нибудь делать! Ведь мы проходим как день и ночь, и имеем право решать лишь свои удобства.
Я думаю, что это было бы слишком умно и великодушно, чтобы осуществиться, но я примкнул бы к такому решению от всего сердца! Не надо ни классовой, ни национальной борьбы — нужно общее соглашение на основах второй половины Моисеевых заповедей. Первые пять заповедей — религия, которой полная свобода, и вторые пять — политика, которой полное стеснение в русле непререкаемых законов: Не убий! Не разрушай! Не воруй! Не клевещи! Не зарься на чужое!
В религию первых пяти заповедей входит, кроме богопонимания, также философия, этика и эстетика, поскольку они связаны с сущностью вещей, с первичным «Аз есмь». Вчера случайно развернул «Письма к ближним» за 1907 г. и нашел там статью «Заповеди жизни», где хорошо объяснен смысл заповедей, но теперь мне кажется, я был бы в состоянии углубить этот смысл. Как только вернется свобода печати (неужели она не вернется?), непременно напишу брошюру — и сразу на трех языках — о смысле десяти заповедей и о христианстве, которое есть простейшая из философий.
Тревожный слух: в Пб. массовые аресты офицерства. Как бы не попал бедный Яша в эту передрягу. Тэкла приехала, но пробежала мимо окна на службу, — очевидно, ответа от Сытина не привезла. Вполне естественно.
1/2 2 (1/2 12). Ходил в Отдел военного комиссариата для учетной карточки и в Отдел Местного хозяйства — оба красные учреждения бездействуют по случаю крестного хода с Матушкой Иверской. Зашел в собор и издалека увидел древнее ее лицо на образе. Говорил: это моя чистая — поскольку она чиста — душа, достойная рождать Божество. Встретил Митю Банина. Говорит, что в Пб. арестовано 2000 офицеров в качестве заложников и отправлено в Кронштадт, часть их уже расстреляна. В Москве тоже аресты. Опять тревога за Яшу. Он вне всякой политики, как эстет и эгоист, и может жестоко пострадать.
10 (12) веч., Яши нет, серьезная тревога. Письмо от Лидии Ивановны, пишет, что он на минутку заходил в среду и сказал, что опять без места. Она в отчаянии и хочет оборвать себя — выслать 100 р., к-р получит от Кейхель. Как все это глупо, Господи! Итак, мы действительно в войне с бывшими союзниками, которые вместе с чехословаками и американцами действительно хотят подавить в России советскую власть. Так, по крайней мере, пишут красные газеты (буржуазные все закрыты). От Архангельска и Онеги возможно продвижение к Петрограду, а от Симбирска — к Москве. Что из этого может выйти?
29.VII.1918. Гамак. Ночью в 1/2 4 вернулся Яша — слышу, кто-то ходит под окнами. Тревожная поездка. У него был обыск в гостинице. Несколько дней ночевал в вагоне, столовался в железнодорожной охране. Почти ничего не привез для меня.
Вечер. Вот и еще удар, прямо сокрушительный: телефонограмма Главного руководства работ прекратить все работы на участках и ликвидировать дело. Ясно, что и управления отделов будут ликвидированы. Стало быть, я потеряю и доходных квартирантов, к-рые, однако, до сих пор не заплатили ни гроша, и потеряю жалованье. Из моего месячного бюджета 700 р. долой. Где я их найду? Напрасно отказался от предложения Баженова (он молчит — получил ли он мои письма? Получил ли я его? Вот вопрос). Как же быть? Почему-то совершенно спокоен сердцем. Чувствую, что Бог мой, во мне живущий и имеющий таинственную связь со своим Отцом, как-то творит мое будущее, как творил и прошлое. Превращается Россия — не гибнет, а метаморфизирует в некое другое, м. б., высшее существо, и мы все гибнем в отношении прошлого ради будущего — м. б., лучшего. Необходимо напрягать остатки старческих сил и разума, чтобы выбиться из беды. Лишь бы детей не поморить с голоду.
Что делать? 1) Немедленно хлопотать о том, чтобы из моих средств в Госбанке выдавали ежемесячное пособие. 2) Выжимать из дачи Стрельникова сколько можно больше. 3) Завязать с Сытиным непременно какую-нибудь работу. 4) Подыскивать какое-нибудь место здесь. 5) Подыскивать жильцов. 6) Дознаться о положении Баженовых. 7) Ожидать восстановления буржуазной печати и комбинации с Муйжелем. 8) Ожидать восстановления своих прав на собственность, захваченную в Гос. банке. Мож. б., мир ближе, чем мы думаем, и тогда из развалин старого богатства сложится все же не крайняя бедность. Есть и еще один No −9-й — «девятый вал» — это тот решающий судьбу Случай, к-рого никто предвидеть не в состоянии. Вся моя жизнь была цепью случайностей, совершенно или почти неожиданных, хотя и естественных. И добро, и зло вплетались в нить жизни всегда как будто нечаянно и в результате получалась та непрерывная драма, которая и есть содержание бытия. Несомненно какие-то случайности уже назревают где-то, какие-то проходят мимо незамеченными (значит они не в счет). Известен более или менее числитель — человек со своими данными. Неизвестен знаменатель, та группа условий, которыми он окружен и к-рые меняются быстро.
30.VII/12.VIII, 1918. Утро, холодно, мокро, глубокая осень. Вчера первое расстройство желудка от плохого питания. Салол, набрюшник. Встревоженные Птицыны вечером и невозможность предложить им даже куска хлеба. Всего естественнее то, что немцы исчерпают способность наших большевистских войск «защищать социалистическое Отечество» в войне с чехословаками и англо-французами, и когда убедятся, что Красная Армия истреблена или никуда не годна, то займут Петроград и Москву. Так как чехословаки дошли до Волги, то немцам нужно спешить установить какой-нибудь фронт для борьбы с ними, и весьма возможно, что этим фронтом будет линия Петербург — Званка — Рыбинск — Владимир — Тамбов — Царицын или еще лучше, если успеют захватить линии Пет. — Вологда — Волга. Немцам важно не дать России вновь соединиться с союзниками против Германии. Но у немцев, м. б., сил не хватит относить фронт так далеко, подвергая связи риску народных восстаний и перерывов путей. Тогда немцы удовлетворятся теперешней линией и, мож. быть, отступят до Пскова, Двина — Минск, и освобождение России пойдет с Востока.
(1/2 1). В управлении. Угнетенное состояние. Очевидно, в лучшем случае строительство будет переведено из Валдая на другой фронт. Еще вероятнее оно будет распущено. Итак, я потеряю 770 р. в месяц, ту «синичку», к-рую льстил себя держать в руках. Сколько ни раскидываю умом, что делать, не могу сообразить. До сих пор мы были, по-видимому, в центре мирового урагана и поэтому чувствовали тишь да гладь. Теперь центр кажется перемещается и мы, валдайцы, будем вовлечены в ужасы фронтальных боев. Или нет? Ходил в Отдел Военного комиссариата, в учетный отдел. Доказывал, что я слишком стар для призыва, мне 59 лет, я негоден к службе. Зачем же требовать от меня учетную карточку? Все-таки записали мое имя, чин, возраст, адрес. Есть опасение, что записывают не для призыва на фронт, а для будущего расстрела в качестве «заложников». Война и революция суть необходимые заряды человечеству для внушения ужасов к этим явлениям.
1/2 11 веч. Два проблеска: мадам Карпова, жена руководителя, утешает М. Вл. в том смысле, что ликвидируются только работы на участках, а не само управление, хотя это что-то было бы смехотворное, а второе — Тэкла говорит, будто бы Сытин собирался прислать мне с ней небольшой аванс, но не прислал ни письма, ни денег: что-то загадочное, но дающее кое-какие надежды. Если бы мне удалось заработать те же 350 р. в месяц у Сытина, то потеря места конторщика не была бы катастрофической. Послал сегодня письмо Мите Банину с просьбой поговорить по телефону с Баженовым и зятю Сазонова Хормину в Пб. ответ на его предложение купить паи в <нрзб.>. Прошу достать мне место. Поживем немного — увидим.
31.VII/13.VIII. Солнечный, но очень холодный день (вчера ездили с Яшей и М. В. в монастырь — не дадут ли хлеба. Дали фунта 3—4, последнее, что имеем). Выясняется, что управление наше будет переброшено на Тверь или Воронеж. Вернее, пока идет здешняя ликвидация, у нас не будет уже и фронтов, которые нужно было бы защищать. Итак, я еще раз выпускаю двух синичек, к-рых держал в руках — дачу и место конторщика. Относительно Сытина большое опасение, что Тэкла получила аванс, но истратила его или потеряла. Вот будет несчастье! Сегодня пишу Сытину — заодно и Зарину предложение, не возьмет ли он весь наш дом в аренду на несколько лет.
1/14 августа, 1918. Проснулся очень рано, часов в 5, температура на дворе + 3R, в комнате + 10R. Холодно! Прощай, лето! Так мы тебя и не видели. Подымается за голодом его страшное созвучие — холод… Как же быть? Жевать нечего. Вчера хлеба не было ни крошки, придется откупорить последний маленький ящик кн. Львова в 30 ф. — и конец. Новый урожай — а мы, не сеявшие, ничего и не пожнем. Неужели же умирать с голоду? А что же делать, и ты, как все. Смертельно ребятишек жаль, и будем, конечно, как все, продавать мужикам, т. е. выменивать у них хлеб на последние остатки, какие есть, вещей. Много ли их? И долго ли продлится агония? Боюсь посещения смерти в нашу семью… Отец Небесный, пощади моих ребятишек! Сейчас ходил на их половину и укрывал одеялами. Спят тоже с полуоткрытым окном. Яша, по-видимому, тоже теряет место, уехал в Пб. на вызов сотрудников железнодорожной охраны и хлопотать о себе. Дал письмо к Вере и Зарину. Прошу Веру переселиться в наш дом, а если нет Зарина, заведовать домом Сытину с Яшей — если не забудет по дороге. Все идет как-то в черту. Казань и (по слухам) даже Нижний взяты чехо-словаками и будто бы даже Пермь.
Совнарком покинул Москву, вслед за немецким посольством, но не задержался в Пб., а почему-то приехал в Кронштадт и заседает на броненосце «Слава России»168… Красные газеты еще шумят, объявляют дни всеобщего обучения, митинги, съезды, но, очевидно, из галдежа ничего не выходит. Сразу подняли «твердые» цены на 200 %, втрое — хороша твердость! Ясно, что карательная экспедиция тоже не удалась. Народ — стихия, замученный войной и обогащенный ею и бунтом, устал от них. Он не хочет ни воевать, ни работать, ни нести податей и повинностей, ни делиться своим хлебом с городами. Не хочет денег — подавай вещи! Сегодня хочу составить список вещей, от которых в крайнем случае можно бы отказаться, чтобы пережить надвигающуюся зиму. Но вот вопрос — что на нас надвигается — Запад или Восток? Или сразу оба, и мы будем зажаты, как в клещах, между борющимися коалициями? Есть некоторая очень слабая надежда, что в случае победы одной стороны восстановится подвоз с юга и из Сибири. Год и даже 1/2 года тому назад можно было бежать в Сибирь, на Урал, теперь все пути отрезаны.
На службе. Агонизируем, едва двигаемся, как загробные тени… По последним известиям немцы на Марне все отступают и отступают. Началась деморализация немецкой армии: лучшие поколения перебиты, особенно истреблен старый офицерский корпус, порода «господ», составляющих душу великой армии. Эта душа подменена теперь душонкой разночинцев, интеллигентов, фармацевтов, купчиков, прошедших ускоренные курсы. Естественно, что у такого офицерства нет веры в себя, нет наследственного инстинкта повелевать — себе и другим. Они колеблются ранее своих солдат, запаздывают с приказаниями, не умеют настоять на них ни командованием, ни личным примером. В результате роковая, м. б., для немцев неудача 2-го наступления на Париж. Второе, вероятно, будет последним, так как того dopping’a, который был в 1917 г., именно полной сдачи России, немцам ждать нельзя. И если они не использовали этого безумного счастья, стало быть, даже безумное счастье их больше выручить не может. Еще несколько недель отступления, если англо-французы сумеют бить, бить и бить их без пощады — и дух немецкого народа смякнет.
Герои, что и говорить, но разве герои не бегут иногда, не поддаются панике. Настоящих героев у немцев не больше, чем гениев, т. е. очень немного. Нужно ожидать тех же явлений, что и у нас — глухого, немого до времени созревания отчаяния, усталости, ненависти к властям, ведущим людей на убой, и вдруг почти внезапного взрыва народной ярости. Тогда, Вильгельм, берегись! Тебя растерзают, как государственного изменника, ибо ты изменил вере, которую внушил к себе. Обманувшего идола идолопоклонники секут и разбивают в прах. Но может случиться, что Вильгельм уже приготовился к народному восстанию и воспользуется им, как случаем благоприятным — навсегда покончить с социалистами. Война уже сократила социалистическую партию, вероятно, наполовину. Остальной половине гвардия императора может дать бой беспощадный. Внутренняя гражданская война несомненно будет на руку союзникам и, мож. быть, Америка и Япония, обогнув земной шар — к Востоку и Западу, — встретятся на полях Германии, чтобы в качестве хозяев положения предписать человечеству мир и рациональную конституцию. Главнейшим побудителем в устройстве будущего явится мысль, что эта война должна быть последней, что какая-то общая власть должна навести общий порядок и невозмутимую никакой жадностью тишину. Был pax Romana, будет pax Anglo-Japana (Америка — продолжение Англии и главное ядро англосаксонской мощи). Если это так произойдет, а не иначе, то наступит золотой век — особенно для нас, к-рые получим хороших хозяев, хотя бы чужой крови. А когда наши хозяева были нашей крови? Такого времени не было. И наконец, не все ли равно, где приготовлен автомобиль, на коем вы катитесь? Пожалуй, еще лучше, если он сделан в Америке, а не дома. А ведь правительство есть именно автомобиль, везущий нацию. Я говорю о правительстве в смысле общей системы государственности. Она прежде всего должна быть действенной, т. е. жить не в теории, а в кипучей практике. Если так, то чужая власть, мож. б., была бы самою желательной: если мы те самые слабняки, нытики, гамлетики, рефлектики, какими нас рисует родная литература, если мы «не государственный народ», как утверждали славянофилы, если мы «женственная нация», как утверждал Бисмарк, если наш «мир — дурак», по народной пословице, то не лучше ли для управления такой рассыпчатой массой взять чуждые, более крепкие стихии? Чтобы связать вместе глину, нужны не глиняные, а деревянные или железные доски. Из простой глины даже кирпича не сделаешь — нужен песок, т. е. совсем другая порода, другой металл. Кто бы нас из даровитых соседей ни завоевал, мы останемся в выигрыше. Сознавая это, народ наш и не хочет больше воевать: слишком доказано собственное наше банкротство. Как израненный собственными разбойниками иудей беспомощно лежал на дороге в Иерихон и был радехонек помощи чужого человека, презираемого Самарянина, так и народ русский: слишком уж натерпелся он от бездарности и бездельничества собственных, будто бы национальных властей. Если заберут нас под опеку американцы, м. б., это будет всего желательнее: они лучшие культуртрегеры в свете. Они вложат свой колоссальный капитал, они заведут машинное хозяйство, организуют наш народный труд и вытащат из трясины погибающее великое племя. Я лично хотел бы быть пророком — точнее, апостолом новой всесветной семьи народов под властью наиболее просвещенных и энергичных. Да поможет мне Отец вечный!
5 ч. дня. Сижу в лодке на цепи у монастырской пристани. М. Вл. с сетчатым мешком пошла клянчить к о. Никите хоть сколько-нибудь хлеба. Уже несколько дней все запасы иссякли. Сюда подкатили лихо под парусом, как-то удастся выгресть отсюда — ветер противный и крепчает.
Слух, будто чехо-словаки взяли Рязань. Очевидно, путают с Казанью. Слух, будто инженерный совет закрыт и опечатан — наш Главный руководитель хотел ехать и раздумал. Лихорадка треплет несчастную Россию. Гнилостное заражение крови, голодный тиф. Если спасетесь, детки, простите меня, несчастного, за то, что я еще до войны, предвидя ее наступление, не обеспечил вам покой и питание где-нибудь в Канаде или Австралии. Стало быть, был слеп, неясно видел будущее, или, б. м., заворожен был приближением опасности, как кролик перед пастью удава. Паралич воли… Обращаюсь к божеству моему, орган сознания которого я сам. Спасайся, приспособляйся, изобретай. Первое, не поддаваться панике и если даже умирать, то спокойно. Второе, помнить, что с детьми и сам десять искать лучших условий, чем в Валдае, трудно. Здесь только голод, а везде и безработица, и холод, и квартирная нужда. Кажется, я все делаю, что должен.
Хоть и с тяжкими страданиями, продавая последние вещи, а зиму как-нибудь проживем: для этого нужно минимум 60 пудов хлеба, т. е. 12 000 р. на один хлеб! У меня нет этих денег, т. е. недостает очень много. Но м. б., удастся что-нибудь заработать у Сытина, занять в Гос. Банке (из своих же!). За год же выяснится наша судьба? Неужели Отцу Небесному нужно массовое истребление человечества? Я — Твоя сущность, Твоя душа, Твой разум — я хочу жить, люблю жизнь, благословляю общую радость, зачем же Ты длишь войну? Прекрати! Сегодня философствовал перед нашим доктором, вчера перед управленскими чинами и вдруг подумал: ведь все это готовые публицистические статьи, и притом — недурные. Приходится тратить в пустыне «жар души» своей, бросать иной раз хорошие мысли на ветер.
2/15.VIII. Серо, холодно, сыро. Сны какие-то противные, какие-то казенные расчеты и недочеты. Действительность еще пакостнее. Но ты должен быть, как Бог, выше всякой действительности. Допустим, что ты едва заметная, несущаяся в воздухе букашка. Но она — бог для себя, она центр мира — и что ей за дело до войн и революций среди двуногих! Она наслаждается жизнью и исчерпывает свое бытие, хотя бы на протяжении нескольких часов. Кто-то в ней сидящий работает, ткет очень сложную ткань атомов и молекул, и эта ткань начинает чувствовать свою жизнь и радость. А мож. б., не начинает, а лишь оканчивает это чувство: молекулярная и атомная жизнь, м. б., и есть самая божественная сущность, о блаженстве и сознании которой мы не можем даже и догадываться. Мы прикасаемся к этому блаженству и сознанию лишь в моменты разложения нашей нервной ткани.
10 утра. Петроград закрыт для въезда! А вчера был слух о том, что немецкие части вошли в Петроград, от которого «союзники» будто уже в 150 верстах. Все вздорные слухи, но, по-видимому, в общей панике совершается что-то окончательное. В управлении полная растерянность, уныние и тоска.
3/16.VIII. Омерзительная слякость. Вчера ходил на почту, отослал Вере доверенность: вряд ли возьмется управлять домом, а хорошо бы. В казначействе: в 40 мин. 3-го, т. е. 1-го по старому счету, чиновники уже разошлись. Хочу уплатить часть налогов — городского и земского. До сих пор определенно не знаем, что будет с управлением — перебросят ли его на Воронеж или расформируют. Даже во сне занят этим вопросом и вижу те же управленческие лица и те же вопросы. Чувствует Бог мой, что дело для меня серьезное. Переезжать куда-либо с семьей сам 10 невозможно, особенно на военный фронт, зависящий от военного счастья. Здесь есть своя квартира, свой футляр для семьи и малышей, свои окопы. Поселиться в грязной воронежской деревне, если благополучно доберешься до нее — какой риск! И затем, здесь наши корни, наша дача, царскосельский дом, близость от Пб. и Москвы, где все же легче достать работу, чем из воронежских трущоб. Итак, мы должны остаться, хотя голод настолько ужасен, что страх берет за ближайшие недели. Всего пуд в запасе на 10 человек. Утешает мысль о реальности существования Бога и своей божественной сущности, т. е. неизбежности помощи Божией вне нашего сознания и посредством его. Если все — Бог, и я — Бог, если 0,99999… процессов жизни протекают вне моего сознания и участия, а каким-то обязательным руслом, и если лишь ничтожная доля судьбы предоставлена моему устроению при посредстве рассудка, то не следует бояться за жизнь. Она на хороших рельсах. Хотя носитель его — тело — подлежит смерти, но вырабатывающий тело Бог остается и выработает другое, такое же. Река размывает одни берега, намывает другие, русло и течение остается.
4/17.VIII.918. Встал почти с определенным решением ехать в Петровск, куда усиленно зовет не только Оля, но и ее свекор Самсонов. Хлеб в 10 раз и даже в 20 р. дешевле здешнего, а главное, там он есть, а здесь нет. «Ангелам твоим заповедь» — м. б., Оля и Самсоновы являются в данный момент именно такими ангелами, посланными, чтобы предохранить нас от гибели. Яша переезжает в Лугу, да и вообще он Агасфер какой-то: вечно ищет себе новых и новых условий, причем попадает из кулька в рогожку. Если бы удалось здесь сдать дачу, то в Петровске этот расход был бы покрыт; если бы управление перевели на Воронеж, могли бы и нас прихватить, наконец, переезжают же люди. Ну, приедем все больные — отлечимся, отдышимся — и опять ничего. И подальше от возможного на будущую весну нового фронта — японо-немецкого, подальше от центра революции. Связи? Да много ли их здесь, и надежны ли они? И там найдутся бывшие читатели и сочувственники. Далеко от Пб.? Но всего лишь вдвое дальше, чем отсюда, а от Москвы почти то же расстояние. Возможно, что и в Петровске найду местечко 300—400 р. И к кумысу близко, котор. нам всем нужно попить. М. Вл. согласна ехать, бабушка колеблется, Яша усиленно настаивает. С нами хотели отъехать и Вагеры, у которых мы с М. Вл. вчера были в Затишьи. Семья их милая, очень к нам расположенная. Если бы удалось достать товарный вагон и ехать всем вместе без пересадки — чего же лучше. А потом после катастрофы, м. б., вернулись бы или остались там. Не везде ли то же небо и тот же Отец небесный? Почти 6R широты к югу тоже что-нибудь значит. Близость Волги и Дона, обоих морей, кумыса, солнца, простора для детей моих — если они останутся в этой ужасной стране — более благоприятны, чем валдайские болота и суглинки.
| Валдай | Петровск | |
|
Квартира Отопление Хлеб, молоко, мясо и пр. Близость станции Опасность войны Опасность бунта |
+ + -- +? -- -- |
--? --? + --? -- -- |
Как глоток воздуха для задыхающегося дороже всех сокровищ мира, так кусок хлеба для приговоренных к смерти. А здесь, в Валдае, мы, по-видимому, приговорены к голодной смерти — если не случится чудо: восстановление правильного подвоза хлеба из Украины и Сибири. Рассчитывать на это чудо было бы безумием в ближайшем будущем. Стало быть, одно остается: бросать здесь все лишнее и бежать туда, где хлеб еще сравнительно дешев. Год, м. б., там еще протянем, а там что Бог даст. Лишь бы мне не сделать ложного шага. Уравнение приходится решать с очень многими неизвестными — вот беда. Не известны истинные намерения и силы ни немцев, ни союзников, ни настроения народных масс у тех и других, — ни подлинная зрелость к какому-нибудь действию у нас. Не известны мои источники жизни, т. е. возможность заработка. Не известно, найду ли я желающих снять валдайскую дачу — бросить ее на произвол судьбы тоже страшно. Пришлось бы нанимать дворника — огромный расход, совершенно бесполезный.
6/VIII. Сегодня большая прогулка с Яшей в Затишье, Балашовку и домой. Лежали на спине, глядя в небо, изумлялись глупости своего поведения в прошлом, а именно неспособности к силлогизму. Посылки ясные, а волевого вывода сделать не можем, т. е. делаем неправильные. Вчера был у меня П. С. Флоров с проектом своего ответа проф. Некрасову. Помешан на своем элементарном учебнике теории вероятностей, который пишет несколько лет, написал колоссальный том и все еще нуждается чуть ли не в 4-х годах работы. Признавался, что не может сам читать своих математических сочинений, до того отвык от интегрирования сложных функций. Всей душой в каких-то алгебраических знаках, не замечая, что в 59 лет у него нет хлеба, за хлебом нужно ему, директору гимназии, идти за 18 верст в деревню, самому, пешком, и за молоко — за бутылку у него дерут 1 р. 60 к.!
Коля Птицын вчера вернулся из Петровска, в восторге, — они решили ехать туда, — хлеб 13 р. пуд (а в глуши — 5 р.), и старик Самсонов еще раз просит приехать весьма убедительно. Решили ехать — что касается семьи, а мне, верно, придется остаться, чтобы пристроить дачу. От Сытина и Бажанова ни звука, Митя Банин получил мое письмо, но телефоны в Москве не действуют и он не мог исполнить моей просьбы. Придется — если не получу ничего в ближайшие дни — проехаться самому в Москву.
7/20.VIII.918. День солнечный, 30-летие моего Яши. 3/7 жизни милого мальчика уже прошли, измятые, отравленные, запачканные, давшие ему, конечно, меньше радости, чем он хотел. Сердечно желаю ему остальную половину жизни провести спокойнее и довольнее. После 60 лет, а иногда и раньше, продолжается не жизнь, а ликвидация ее — постепенное «расформирование штатов», отмирание органов, одного за другим. Я дошел до порога этой ликвидации и с грустью вижу, что «вкушая, вкусих мало меду…» Есть еще высокое представление об истинной жизни, есть идеализм, чувство поэзии и немножко мысли, но уже и теперь, конечно, я не крепкое здание, — а развалина… Хватит ли меня на десять лет?
12 утра. Карпов (гл. руководитель) говорил Иванову, будто англо-французы нанесли немцам огромное поражение, взяли в плен 287 000 человек. Вот удар, похожий на жребий Трои. Будет некогда день — и он близок, он уже, м. б., настал, когда гордыня Гогенцоллернов и вверившей им свою судьбу германской расы будет сокрушена. Исполнится мое настойчивое утверждение, что Вильгельм — безумец. Теперь нужно ждать с часами в руках массового отступления немцев, паники среди них, отказа от войны в широких массах, широких военных и рабочих бунтов, социалистической революции, попыток укрощения ее, личной гибели Вильгельма, к-рого или убьют или сам с собою покончит (оратория в стиле Баха!), и затем оккупации Европы американо-японскими войсками для водворения в человечестве мира и порядка. Еще страшный запас дурной погоды! Доживем ли мы до ее окончания?
Нас (Управление) еще не упраздняют, но, по-видимому, перебрасывают на чехословацкий фронт. На месяц или на два еще существуем.
3/4 1. Слух подтверждается, приходят офицеры, сами читавшие в газетах. 280 тыс. в плен! Нет сомнений, что немцы оказали железное упорство, т. е. потеряли кроме пленных столько же, по крайней мере, а мож. б. втрое более убитых и тяжело раненых; в общем выведены из строя вероятно еще миллион солдат — минимум. Тяжелей физического — моральный удар, потеря веры с свою непобедимость, — напротив, приобретение веры в неизбежный и окончательный разгром. Немцы — люди, они доступны разным видам паники, от сумасшедшего отчаяния до сумасшедшего равнодушия к своей судьбе. Вильгельм — дурак, — он не рассчитал, чего будет стоить не только всему миру, но и его Отечеству столкновение со всем миром. Он учел слабость России, но не учел силы Америки, а в машинной войне победа, конечно, всегда на стороне наиболее машинопроизводительной страны. Теперь остается желать, чтобы союзники использовали громадное свое счастье новыми победами до сокрушения главных немецких сил. Возможно, что при постоянном отступлении немцы передавят самих себя и бросят, как наша армия, колоссальные боевые запасы в добычу врагу. Осталось до глубокой осени 2, даже 2 1/2 мес. и вот именно эти великие в истории человечества дни, когда решается судьба последней войны, мы начинаем переживать.
8/21.VIII. Серо, холодно. Так и не видели мы «лета красного», и вся жизнь наша сложилась как-то совсем безрадостно. Ни поэзии, ни музыки, ни философии, ни тех милых человеческих отношений, ради которых только и можно жить. Вчера за большую цену привезли из Петровска около 2 п. на мой пай) муки, стало быть недели на две живы. Яша бедный потерял место (или сами подавайте прошение, или вас уволят приказом), участь строительства все еще неизвестна, способы переселения нашего — тоже. От Сытина и Баженова — ни звука. Мировая война, мировой бунт… Бедная душа моя, рожденная для нежных и мирных отношений, угнетена. Хочешь приподняться из засасывающего уныния — и не можешь. Надо бороться с этим. Отец Вечный, приоткрой немножко больше источник жизни, меня питающий. Дай божественного ко всему бесстрастия, благосклонного ко всему и блаженного безразличия. То, что от меня зависит, бесконечно мало и ничтожно. Как щепку в Гольфстреме меня несет куда-то в неведомое время. И как щепке мне остается одна надежда — что при всех обстоятельствах вода, меня окружающая, останется водою, а я — простой щепкой со свойственной ей плавучестью. Не потонул до сих пор, — вероятно, выплыву и в будущем. А что будет с Россией, с человечеством — не все ли мне равно, если я искренно не знаю, что лучше, и склонен даже думать, что лучшее впереди, а не позади. Я лично все потерял в прошлом, но ведь неизбежно потерять и самого себя. Чудо, что я дожил до 59 лет: старше родителей и дедов, а м. б., и прадедов. Несмотря на голод, все еще волочу ноги.
7 ч. дня. Катались с Яшей на озере и лежали оба, греясь на солнце, а легкий ветерок надувал парус и мы неслись туда-сюда. Тяжкие колебания, ехать или не ехать в Петровск. Комиссар Б. предлагает свое любезное содействие по перевозке семьи, но экстренно: через 3 дня… М. В. в отчаянии и признается, что она охотнее всего осталась бы в Валдае.
9/22.VIII.918. Утром рано еще в ночном пришла М. Вл. и бледная сообщила: у нас большое несчастье, нас обокрали!
Через разбитое стекло в окне кухни отворили изнутри раму окна, влезли в кухню, пошли в последнюю — пустую комнату Ириши, переворошили все ее имущество, повыбирали все ее «подарки», т. е. отрезки материй, а у нас в прачешной украли 12 простынь, 2 большие скатерти и мелочь. На несколько сот рублей. Очевидно, кто-то из знакомых Ириши, хорошо осведомлен о том, что она спит наверху и что кухня брошена на произвол судьбы. Не взяли — не нашли — ни ее золотых вещей, ни денег, которые по удивительной беспечности были оставлены там же.
Ходил в милицию заявить о покраже. Чудное солнечное утро. Озеро гладко как зеркало. Парусная лодка и на ней Коля Птицын с сестрой возвращается с рыбной ловли. Хорошо! «Поэзия и правда моей жизни», писал Гёте. Только то правда, что было поэзией: все остальное, скверная действительность, есть ложь. Надо это было усвоить в начале жизни и несокрушимо держаться одного, что на потребу: поэзии, красоты, нежности, милоты, мудрости, беспечности, свободы — евангельских блаженств, круг которых и составляет жизнь вечную. Немножко хорошей погоды, немножко улыбки Божией — и я чувствую себя как бы воскресшим. Тяготит вопрос о переселении в Петровск. Один момент кажется, что необходимо ехать, ибо тут надвигается форменный «индийский» голод, другой — что ехать страшно, ибо там надвигается форменная резня — кровавый фронт, где кроме того же голода угрожают еще и штыки, и пули, и ядра, и пожары, и грабежи от враждующих армий. Нет ни малейшего сомнения, что низкие (сравнительно) цены на хлеб там недолго продержатся, они повысятся и, м. б., достигнут здешних цен. Притом там я буду оторван от источников своих доходов: 1) от здешней дачи, 2) от д. Стрельникове и сравнительной близости к Москве.
Ну, а здесь как же жить? Нужно минимум 72 пуда зерна в год (по 1 ф. на 4 взрослых и по 2/3 ф. на детей). Есть ли шансы их получить? 1) Совершенно невероятно, чтобы не было никакого подвоза, никакой заботы властей о пропитании города. Поволжье еще в руках Советской власти. 2) Индийский голод едва ли возможен, так как население у нас редкое и урожай в Новгородской губернии выше среднего. 3) Если верно, что Советская власть поставила ультиматум Украйне об обмене на зерно наших товаров, то одно из двух: или дадут хлеба с юга, или еще один фронт, приближающий теперешнее положение к катастрофе. 4) Крохотная надежда, что монастырь поддержит хоть несколькими пудами. 5) Поддержат Самсоновы, пока существует почтовое сообщение. Если же сообщение с Петровском не прервется, то будет возможность бежать и осенью, и зимой. А м. б., до того времени выяснится, что бежать вовсе не нужно, или следует бежать к западу, а не к востоку. Если приблизится большая японо-американская армия к Волге, то она сожрет весь и сибирский, и приволжский хлеб, и тогда центр голода, пожалуй, будет там, а не здесь. Вообще, по-видимому, мы попались в капкан судьбы и, сколько бы ни барахтались, из него не выйти.
Но каждый день жизни, каждый час — уже великая милость Божия, если выражаться на языке предков, — счастливое чудо, которым нужно пользоваться и благодарить. Волне, поднявшейся не своею волей над уровнем океана не все ли равно, когда запас этой творческой воли иссякнет? Поднимаясь и опускаясь, она должна отражать в себе небо и беспечно ждать слияния с отцом своим, к-рый вызывал, вызывает и не может не вызывать бесчисленные повторения таких же волн. Если даже допустить, что я и дети умрем голодной смертью. Страшна ведь не сама смерть, а страх перед нею, ожидание ее. Сама смерть — самая легкая из хирургических операций — и самая радикальная. Смерть или вечный сон, как говорил Сократ, — сон без сновидений, — или повторение этой или иной жизни. Мое «я» — какая это фикция! Мое истинное «я» есть бесконечный Бог, текущий через ограниченное сознание, свойственное моему организму. «Я» электрического прибора есть вовсе не самый аппарат, а та мировая сила, к-рая течет через этот аппарат. Последний захватывает немного этой силы — и странно этим немногим дорожить, если бесконечное количество ее вне аппарата совершенно той же природы и существа. Это все равно, что оплакивать погасшую спичку, зная, что еще осталось солнце и мириады солнц. Вот утешение, которое дает философия. Милые мои детки не нуждаются в философии, чтобы утешиться: они на голод отвечают исхуданием, а затем, конечно, им придется пережить некоторые мучения. Но что же делать! Само собою, я истрачу все, что имею и что в моей власти, чтобы поддержать эти драгоценные мне маленькие огоньки, дающие мне тепло и свет. Сижу сейчас за своим столиком в канцелярии, а на балконе играют мои малыши и дети М. П. Саговского (писец на машинке, по призванию энтомолог). Мои детишки босиком, и это единственное лекарство против простуды.
6 ч. дня. Хоть и обокрали (жертва злому богу), но и большая радость. Бажанов прислал письмо, где говорит: «Очень жалеем, что лишены на некоторое время Вашей нравственной поддержки и опытного руководства делом. Надеемся на Господа Бога, что если у Вас будет все-таки желание поработать с нами, то мы всегда примем Ваши услуги с благодарностью». Собирается кто-нибудь из них приехать сюда и поделиться со мной «чем мы можем» — намек, очевидно, на аванс, к-рый они предлагали раньше и от которого я тогда отказался. Я ответил заказным, что с 1-го числа по н. ст. «вступаю в должность, которую они мне любезно предложили». Alea jacta est! Так как управление исчезает отсюда и наступает унылая осень, то у меня нет причин не попробовать укорениться немножко в Москве: возместить потерю здешних 420 p. + 350 р. и иметь возможность прирабатывать что-нибудь у Сытина или Балтийского. Программа такая: а) 31-го беру отпуск на месяц, б) 1-го устраиваюсь и навещаю Сытина и Балтийского, в) 2.IX служу и разыскиваю себе жилище, и затем начинаю день за днем лямку тянуть конторщика и писателя, если Господь поможет. Верую, что да! Семья остается пока в Валдае для ликвидации дел и сборов (на всякий случай) в Петровск. Если бы Бог помог сдать после 2-го отдела дачу кому-нибудь не слишком плохо — великое было бы счастье!
10/23.VIII.918. Утро. После напечатанного вчера заявления Японии о том, что она выступает с поддержкой чехо-словакам против немцев, ясно как день, что Волга обращается в новый фронт войны. Есть ли, стало быть, смысл нам переселяться туда, под выстрелы с целой семьей? Тут голод — Сцилла, но там Харибда! Что японцы, поддержанные американцами, англичанами, французами — серьезный враг, что они используют именно эти месяцы 1/2 VIII — 1.Х до закрытия навигации — в этом тоже нет сомнения. Вероятно, так оно и было, как я предполагал, т. е. в летнее затишье Япония оборудовала собственную железную дорогу как главное русло, по к-рому польется нашествие японо-американских полчищ. Советская власть организует миллионную армию, чтобы остановить это нашествие, угрожающее официально не России, а немцам, но пока еще организовано не больше, чем поместилось на митинге в народном Доме, т. е. около 4 тыс. человек, да пожалуй, и того менее, если исключить присутствующих на митинге солдат, матросов и рабочих старых мобилизаций. Пока не доказано противное, я не верю в способность Красной армии сопротивляться коалиции лучших в свете войск, вооруженных наилучшим оружием. Стало быть, война эта должна сопровождаться отступлением Советской власти до Москвы, до Пб. и полной сдачей, если не поддержат ее немцы. Но немцы поддержать теперь Россию могут, лишь как веревка повешенного… На трезвый взгляд, чем же дело кончится? Истреблением Красной армии, т. е. революционных сил России во славу — уж не знаю, чью, только едва ли даже Вильгельма, которому эта русская поддержка (поддержка революции! подумайте) едва ли пойдет впрок! Мне кажется, самый разумный план — держать семью пока здесь, а самому ехать в Москву на конторскую работу, если в самом деле Бажанов примет меня. Проживать буду четыреста (даже 350) рублей, для семьи — 600, что с доходом от царскосельского нашего дома (230—250), да с бабушкиной пенсией 75 р., мож. б., и хватит, чтобы прожить (900 р. в месяц на семью из 3 взрослых и 6 ребят) — при готовой здесь квартире и возможности еще вероятной — сдать часть дачи. Если удастся сдать, то бюджет собственно семьи можно довести до 1000—1200 р., — а я, если захочу питаться получше, должен помимо конторской работы искать какого-нибудь подспорья у Сытина или у Балтийского. Ну-с, а кончится война (не век же это безумие будет длиться), там видно будет.
На службе. Лишь бы установилась тишина и мир — чувствую в себе большую потребность поработать остатками своего мозга. Первый мой долг — сохранить семью, второй — сохранить себя, свое здоровье и свежесть, необходимые для работы. В Москве, вероятнее всего, пробуду недолго — до взятия ее коалицией, а затем — назад в Валдай, и уже, вероятно, прямо на голодную смерть… Ах не каркай, М. О.! Что ты видишь дальше своего носа? Не очень много, согласись. Воображаю свое житье-бытье в Москве. Ложиться рано, чтобы вставать рано. Работать для себя на свежий мозг. В конторе работать много, чтобы не скучать, — не будет работы — учиться, читать иностранные книги. Затем вечер, после службы немножко отдыхать и жить, сколь доступно, одушевленной жизнью. Найти подходящие знакомства через Сытина, Балтийского, А. И. Успенского, Штейна, Баженовых. Политики никакой, я слишком стар и слаб и слишком презираю политические способности моих ближних.
3 ч. дня. Наблюдаю учреждение, к-рое агонизирует, разлагается, дышит на ладан — и я вхожу в состав его. Гляжу на адмирала в должности писца, на священника в роли рассыльного, на писателя в роли конторщика… Ага, милые, — попались! Вот в какую труху обратила вас жизнь!
11/24.VIII. После вчерашней бури (до нее я один плавал под парусами на острова и вернулся под веслами) ел вечером собранные грибы, после громов и молний с ливнем — бурное ненастье. И без него на сердце тяжелый камень. Писал письма Коке и Ольге, двум старым женщинам старого, нежного, тонкого, отжившего стиля. Разговор с ними теперь одна печаль…
Сейчас передают «Из советских кругов», как говорит д-р Матвеев, что чехословаками занят Нижний Новгород. Это — 400 верст от Москвы. Видимо, события идут своим естественным и даже ускоренным ходом. В виду осени обоим сторонам нужно спешить. Боюсь, что к зиме мы, Россия, окажемся в положении осажденной крепости. Впереди — ужасы голода…
Какая-то высшая справедливость за годы, долгие годы счастья, каким мы пользовались до войны, требует от нас пережить нечто трагическое. Ну, что же делать, предоставим себя судьбе. Вчера поймал себя на ощущении — правда мгновенном, — высшего блаженства умереть. Пугаюсь этого состояния, — оно ведет к самоубийству, а этим окончить мне почему-то не хочется. Милые мои детишки, как ангелы-хранители, оберегают меня от желанья смерти.
Мож. быть, и Бог создал ангелов и всех тварей только для того, чтобы иметь основание жить: отрешенная от творчества, недействующая сила обращется в томленье, при котором небытие подпочтительнее бытия… Если «все к лучшему», то тяжелый конец моей жизни мне полагается как dopping для подбодрения угасающих сил. Кто знает, если бы я со своим капиталом уехал в Америку и оставался там в полном обеспечении, — возможно, что я от уныния, тоски по родине и бездействия обленился бы, опустился, разжирел, растолстел, втянулся бы в пьянство и расстроил бы без того плохое свое сердце. Теперь я вынужден вести молодую, деятельную жизнь, служить конторщиком, писать статьи (когда же они увидят свет!). Пожалуй, это интереснее и достойней, нежели дожить остаток дней жирной свиньей. Если беречь себя, как рабочий инструмент, меня, м. б., хватит еще лет на 5, на 10. А затем, — вечность. Расстаюсь с этой жизнью, если это сейчас, с сердцем переполненным благодарностью и восторга жизни.
12/25.VIII. Вчера страшной бурей угнало нашу старую лодку. Сапожник видел это (не он ли и оттолкнул ее? Бесспорно кто-то ее сдвинул, она наполовину была на берегу), — но целый день не дал нам знать, и только когда я к вечеру пошел на озеро, он мне сообщил об этом. Надоело жить в этой насквозь подлой, воровской стране, среди неспособных к цивилизации людей.
Только что кончившие институт барышни-переписчицы воруют цветы и ягоды в саду, и начальство их покрывает. Сегодня проснулся опять в ужасе относительно голода, к-рый нас здесь ждет: 80 р. мера картофеля, 360 р. пуд ржи! Как же тут жить и не умереть? Откуда взять эти бешеные тысячи при растущей дороговизне? Из Валдая выезжают по 10 семейств в день — и м. б., самые предприимчивые, самые практические люди. «Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше». Боюсь смертельно, как бы мне опять не клясть себя за то, что был момент, когда можно было проскочить в Петровск с семьей — и я упустил его.
1 дня. Гамак. Осеннее пальто, ветер, но все-таки немного солнца, на которое молюсь, как на Отца Небесного. Утром поехали с Яшей под парусами разыскивать лодку и довольно быстро я увидел ее на ближайшем берегу. Оттуда пришлось грести против ветра и я устал, однако не слишком. Бедняга Яша укладывается опять в дорогу…
Вчера у Птицыных жаркий спор с двумя поповичами и самим батюшкой. Милые люди, но неумны и с противным самомнением профессионалов. Костя Птицын, виляющий между церковной историей, на которой хочет строить себе карьеру, и большевизмом, доказывал право Советской власти принуждать граждан к военной службе. Я отрицаю это право за всякой властью. Противник личного самодержавия, я такой же убежденный противник всякого иного, включая всенародное. Почему народ, имеющий физическую возможность заставить меня, имеет право заставлять делать все, что ему заблагорассудится? Выше всякой человеческой власти я считаю власть Божию, и если человеку предстоит изменить ей, чтобы исполнить человеческое приказание, — выбору нет места. Вот граница нравственной свободы — граница воли Божией. Всякое принуждение в этой области беззаконно и нечестиво. Говорю о. Николаю и поповичам: вы развращены в усилиях примирить служение Богу и мамоне. Вы утверждаете, что Христос будто бы не трогал государства и общества, ибо царство его — «не от мира сего». Но что это значит? Царство его, как совершенное, конечно, не от сего мира, как он есть испорченного и развратного, а от иного, очищенного, освященного евангельским искуплением. Что такое евангельское искупление? От какого первородного греха явился Христос спасти людей? Этот грех, отец всех грехов, был выпадение Адама из воли Божией, уклонение от нее. Не в съеденном яблоке дело, а в непослушании твари Творцу. Если тварь выпадает из воли Творца, она этим нарушает творческий замысел, в нее вложенный, т. е. нарушает самый смысл своего существования и в меру отпадения приближается к смерти. Вот ясное и простое, мне кажется, единственное верное понимание христианства.
Искупление состоит в том, что Бог-Творец посылает еще раз свою творческую силу (сына своего единородного) в извращенную плоть и та восстанавливает нарушенный порядок, приводит снова человека (и через него всю природу) к подчинению воле Божией. Это возможно через покаяние, отрешение от греха, крещение водою (физическое очищение) и духом (духовное очищение). Не слишком испорченные способны вернуться к воле Божией, — испорченные бесповоротно — не способны. Странно слышать от священнических сыновей и от самого священника, будто Христос пришел, чтобы основать какое-то маленькое общество, вроде акционерной компании праведников, не покушаясь нарушить чем-нибудь существующий «сей» растленный мир. Далеко нет! Он сам говорит, что пришел его разрушить, не мир принес на землю, а огонь и меч. Цель катастрофы, о которой мечтал Христос, была отвеять пшеницу от плевел и последние бросить в огонь, создать новое общество, новый мир, новое небо, новую землю. Не два мира предполагает Евангелие, а один: «Да будет едино стадо и един пастырь»! И в молитве Господней определены все догматы Евангелия: 1) Бог признается Отцом, 2) Имя Его считается святыней, 3) Признается только Его воля, такая же непререкаемая на Земле, как в движении светил небесных, 4) Признается только Его царствие — в отмену всем иным. В постоянном возвращении к воле Божией весь процесс спасения. А вы, духовенство, виляете, — вы в ясное учение Христа подмешиваете компромисс, примирение с тем, против чего Христос боролся и на борьбу с чем обрекал апостолов (обещая им гонения, страдания, смертные муки…).
13/26 авг. Вчера после чаю утром поехал с Яшей под парусом искать нашу большую лодку. С детской верой молил Бога помочь — и тотчас же увидел лодку, прибитую к противоположному берегу. Несмотря на порядочное волнение, я все-таки догреб до дому благополучно. После обеда Яша с бабушкой уехали — и очень похоже на то, что не вернутся в наш дом никогда. Яша получил место в Луге — помощника начальника железнодорожной охраны. Дай ему Бог установиться и пустить корни. Он похож до сих пор на ковыль-траву. Инстинкт кочевника гонит его с места на место, везде он схватывает, что может, и удирает дальше. Что же, м. б., это в его природе и тогда спорить против этого бесплодно. Остались мы с М. Вл. и Иришей, сокращенные до классического минимума семьи. Бедная наша мама работает изо всех сил и я живу в страхе, что нас с ней не надолго хватит. Неопределенность положения угнетает меня страшно. Ехать в Москву смертельно не хочется — отрываться от семьи больно! И страшно оставить М. Вл. одну с шестью малышами, особенно в период, когда и управление ликвидируется. От Сытина ни звука. И этот оказался, по-видимому, мыльным пузырем.
Против уныния. Помни, что уныние есть недоверие к Богу, т. е. к своим безмерным силам, скрытым в тебе. Уныние есть нравственная измена себе. Помни, что до момента гибели уныние есть не только нечестие, но и ошибка.
Тебе плохо известны настоящие условия и еще хуже будущие. То, что ты существуешь и мог бы быть блаженным, если бы не отравлял себя страхом за будущее, показывает, что до сих пор не известная тебе формула твоей жизни слагалась из сравнительно благоприятных данных. Почему страшиться, что впредь будет иначе? Впереди, как назади, как сейчас: будет хорошее, будет дурное.
Что-то душа болит. Где-то совершается что-то нехорошее, опасное для меня. А м. б., все это суеверие, ни на чем не основанное. Просто тебе скучно, что уехал Яша, уехала бабушка, невыяснен вопрос о Петровске, о даче, о Москве, о Сытине, и ты раздражен неизвестностью, как слишком долгим антрактом между актами интересной драмы. Конечно, душа что-то видит в будущем и что-то строит в настоящем. Но предоставь не зависящему от тебя ходу вещей нести тебя куда ему угодно. Упавшему в Ниагару бесполезно тратить последние секунды жизни на отчаяние и борьбу, — лучше истратить на последний сладкий вздох и благодарность Творцу. Жизнь умирает.., да здравствует воскресшая жизнь! Ибо она тысячекратно воскресает в каждый момент и стало быть в момент твоей гибели.
1/2 8. Дома. Холодно, мокро, серо… Наказал Господь погодой. На душе тяжко. От Сытина ни звука. Ехать одному без семьи в Москву не хочется и ее оставлять без себя страшно. Но нужно стряхнуть с себя инерцию покоя. Положение серьезное и следует готовиться ко всему худшему. Есть нечего, нужно бежать на юг, как бегут ежедневно из Валдая, не менее обеспеченные, чем мы.
14/27.VIII. Сегодня опять определенное решение — везти семью в Петровск. От голода слабею, — сходил в казначейство, к архимандриту, на почту, зашел к Митрофанову — и устал, едва на ногах держусь. Лепешки едим пополам с серыми опасными жмыхами, к-рые могут сделать множество заноз в желудке и кишечнике. Знаем это — и едим. От Сытина нет ни звука. Послал с Костей Птицыным еще одно письмо Баженову с просьбой телеграфировать, когда мне приезжать. В Валдае отбирают квартиры, выселяют — чего доброго и нас выбросят на улицу. Сейчас бедная М. В. опять тащится за 20 ф. муки через озеро с нянькой. Унылое, поганое существование. Зашел в магазин (кооператив) — дамские полусапожки из грубой кожи 126 р., детские сапожки — 96 р. и т. д. Чтобы подкинуть подметки из своего товара (т. е. заказчика), сапожники сразу, точно по команде, берут уже 15 р. вместо семи. А прежде все сапоги с работой и товаром стоили 7 р. и меньше. Ясно, что рабочий народ ошалел: разбогатев и не зная, куда девать деньги за отсутствием водки, налогов, товаров и более тонких потребностей, он разрешает себе барскую роскошь — лень. Отказывается от работы или заламывает безумные цены.
15/28. Чувствую голодную слабость, едва ноги волочу. Бабы ценят картофель свой уже 2 р. фунт — и Боже сохрани хоть копейкой меньше! Ясно, что до глубин своих народ наш ростовщик, кулак, эксплуататор, спекулянт и все эти оттенки жадности до чужого распустились теперь махровым цветом. И так как мы тонем в этой стихии, то очевидно и потонем. Вл. Подчищалов затащил к себе чай пить. К чаю пироги из белой муки с морковью, ломоть булки с вареньем. А у нас дома, когда вернулся, в кухне слышал плач детей, просящих есть. Решил отослать семью в Петровск, будь что будет. Здесь по общему мнению скоро будет абсолютный голод. Собрать вещи в одной-двух комнатах, сдать — если можно — остальную дачу, переброситься в Петровск, самому остаться в Москве у Бажановых. Тоже голод, но, м. б., как-нибудь прокормлюсь на 400 р. в месяц, а 600 — семье + все, что из других источников.
Лежу в гамаке в осеннем пальто, среди серых туч проглядывает солнце. Только что читал свои некоторые статьи 1908 г. — как много было в них правды и предвидения, но ничто не могло удержать несчастную Россию от гибели. Т. е. мог бы удержать ее от близкой катастрофы царь, если бы он был бы живой и умный человек, а не кукла из папье-маше. Что дальше? Если ты божественное существо, напряги свое чутье, свою способность жить в будущем, как в настоящем. Когда пишу эти строки, бойко поет наш Фигаро-петух, не зная, что сегодня уже шла речь о том, чтобы его зарезать. Он тоже божество вне времени — и не знает о грозящей опасности. Так и я. Ничего не вижу ясного в совершающихся событиях, ничего отрадного… Газеты большевистские не дают никаких сведений или дают явно раздутые о своих победах. Телеграмма: Архангельск горит, бомбардируемый советскими войсками! Вот ужас. Тоже, м. б. и с Петровском на другой день нашего прибытия туда. Но ведь и Валдай не застрахован от нашествий и междоусобных мятежей. Там хоть некоторый шанс прожить на наши средства, — здесь никаких: на одном хлебе и овощах проедаем по 46 р. в день! Вот когда жало войны — бунта добирается до моего сердца!
16/VIII. Утро в постели. Просыпаюсь в 5 (7) ч. Солнце освещает уже крыши. Ирише и М. В. нужно бы ехать на озеро, в таинственное приключение, к одному домику, в осоку, где обещано несколько фунтов ржи. Вот до какого подлого времени дожили: человек человеку куска хлеба не может дать открыто. В монастырь, отпускавший беднякам милостыню, посадили милиционера (180 р. жалованья, жена, нянька), чтобы следить за выходящими из монастыря, не несут ли хлеба… Одна девчонка несла несколько корок, — остановили: — Кто хлеб дал? — о. Никита! Большой скандал.
Надвигаются дни решений, когда или нужно оторваться от своих тощих корней, или погибать на них. Тайный голос напоминает о недостатке веры в Бога. Если бы твердо верил и горячо молился, был бы спокоен сердцем, радостен и не погиб бы. Время идет, подходят новые условия, меняющие формулу твоего неустойчивого в мире равновесия. Сейчас ты падал, а вдруг тебя поднимает неведомая, невидимая прежде сила, подходит счастливая случайность — и ты спасен. Но тот же тайный голос говорит: Петровск — Москва — такие именно счастливые случайности, тебе посланные. Хватайся за протянутую тебе руку Божью. Оттолкнешь — поздно будет. Служба. Н. Банин привез слух, что управление расформировывается. Разум говорит: старые условия меняются, спеши приспособиться к новым. Новые такие (сегодня): Москва и Петровск (если еще не закрыто). Нужно хвататься за Москву, т. е. попросту ехать туда. Подвел меня Костя Птицын с письмом Бажанову. Сытин, очевидно, 3-й мыльный пузырь, как и все комбинации литературного заработка до восстановления гражданских свобод. Новые условия требуютбольше терпения, — я его и должен проявить в себе. Выносливости, суть которой в искусстве незамечания зла, недоведения его яда до своего сердца. Волна поднимается — и ты с нею, падает — и ты с нею, — твоя плавучесть должна помочь тебе всегда оставаться на поверхности. Все бегут из Валдая (Вислаунды — даже в Пб.!). Бегут даже в местности, занятые немцами. Рыба дошла сегодня до 2 р. 70 к. фунт — мелкая. Купил 2 1/2 ф. — надо же что-нибудь есть.
Мировая война, к-рую точнее называть следовало бы мировым обвалом (т. е. обрушеньем всего одряхлевшего здания человечества под напором новых выдвинувшихся условий), — эта катастрофа, очевидно, очень затяжная. Ее хватит и на наш с женой короткий век, и на век милых моих детишек. Отсюда философия: если мировым стихиям, человечеству, народам, классам и т. п. не зависящим от нас силам угодно сумасшествовать или переживать трагедии, то и Господь с ними. Мы лично, подобны молекулам бушующих стихий, должны пребывать сколь возможно в полной невозмутимости. Будь мы помоложе или дети постарше, самое благоразумное было бы возделывать свой огород и питаться от него. Но в наших условиях: а) отсутствие навыка, сил и знания, б) отсутствие инвентаря, в) подготовленной почвы — это решение, м. б., не самое благоразумное. Пока есть возможность добывать средства подходящим путем, нужно использовать их, и затем вносить в ежедневную жизнь как можно больше счастья.
Собирать радость, хотя бы крохотную, как муравьи свои былинки. Где бы мы ни устроились на зиму — здесь, в Москве, в Петровске, нужно заботиться об уюте и веселье. Дети гениальны — находят источники радостей в кустиках, однако и им, бедненьким, недостает счастья. Всем надо исчерпать сначала даровые удовольствия: 1) взаимную нежность, заботу и ласку, 2) прогулки в хорошую погоду, 3) чтение интересных книг, если можно, совместное, 4) привечный труд. Иногда и платные развлечения — в самом редком случае.
1 ч. дня. Чудный солнечный день, бегал на почту и в казначейство за недостающей квитанцией для бабушки. М-м Птицына сообщила, что в Москве неспокойно, как будто восстание и пр. Вероятно, это — отражение красных газет, предостерегавших от готовящегося восстания. Делается всегда, что нужно Ему, который один живет питаясь одними своими элементами насчет других. В одной своей статье встретил глубокую мысль (в числе многих очень недурных): лев поедает ягненка с тою же уверенностью в своем праве, с каким ребенок сосет грудь матери. Взаимное поедание — основа жизни. Людоедство с этой точки зрения столь же законно, как вегетарианизм. Суть христианства — в добровольном признании права всех на твое имущество, силы и жизнь. Даже жизнь, следуя примеру Христа. Вы скажете — легко Ему было жертвовать человеческой жизнью, Ему не свойственной, да и то лишь на три дня. Но христианство учит, что и все мы умираем не на века, а лишь на три каких-то единицы времени, и все воскреснем. Я этому не верю, но верю в то, что каждое рождение человека — хотя бы за тысячи верст от меня, — есть и мое рождение, и стало быть я воскресал, воскресаю и буду воскресать бесконечное число раз.
3 ч. дня. Тоска в канцелярии ужасная, дела нет, приходится «торчать» — когда на дворе солнечный день, последняя, м. б., улыбка лета. Оглядывая 59-летнюю свою жизнь, чувствую все-таки, что она была жизнью, как, вероятно, и всякая другая. Сколько вмещаешь, столько и вмещается. Человек как сосуд — в нем всегда столько воздуха, каков его объем, — дурного ли, хорошего ли. Сейчас еду с женой в монастырь, дети плачут, хотят ехать вместе. Боюсь из сил выбиться, но склонен взять их с собою. Долго ли придется жить вместе?
10 ч. веч. (12). В монастырь съездили благополучно — с нами Гриша, Мика, Лека и Машенька. Туда под парусом, чудесно, — оттуда пришлось выгребать против довольно свежего ветра с таким грузом. Заезжали на островок для отдыха, там я с детьми набрал грибов. От Сытина ни звука! Бабушка и Яша с приключениями лишь доехали до Пб. Как ехать в Петровск, и как оставить тут — ума не приложу! Голод ужасающий предстоит. Год тому назад пуд муки в это время стоил 10 р., теперь 200—260! Никаких средств не хватит, чтобы прожить здесь. Боюсь, что пропуска в Петровск не получим.
17.VIII. 1/2 6 (8) утра.
Как условлено, 1/2 ч. тому назад бедная М. Вл. с Иришей пустились в путешествие по озеру. Я затворял за ними двери в кухню. Я еще раз предложил поехать самому, но М. Вл. настаивала, чтобы предоставить ей: я уеду, она должна знать, где искать хлеба. А у бедной смертельно рука болит — в заплечье не то растяжение жил, не то ревматизм, не то расширение вен. Господи, неужели мы доживем до будущего 1/2 августа? Вскрываю дневник свой за прошлый год: хлеб стоил 16 к. фунт, теперь 5—10 р. фунт! Настолько резко изменились условия к худшему, что приходится и реагировать на них иначе, приходится думать о переброске на юг. Но ужас берет при мысли, как мы поедем трое суток с пересадками. И себя, и главное, детей совершенно замучим. Довезем ли? И затем, мне нужно возвращаться в Москву, если возмет Бажанов, — служить, наколачивать необходимые деньги.
Служба. Вся независимая печать закрыта, правительственная перестала давать какие-либо извещения. Никаких! Лишь из случайного приказа революционного военного совета восточного фронта узнаешь, что главнокомандующим восточного фронта состоит некто Вацетис169 и начальником штаба некто Майгур, и что главной квартирой выбран Арзамас. Из этого же приказа № 1-й ясно, что обнаглевший враг угрожает всем завоеваниям великой революции рабочих и бедняков, что наступил «грозный час», «будет победа — будут праздники, а пока этой победы нет».
Из этого можно догадываться, что Нижний Новгород или уже захвачен чехословаками, или ему угрожает опасность. Арзамас от Нижнего в значительном расстоянии. Из того, что приказ жалуется на «праздники» (два дня подряд местные учреждения не могли дать сведений), видно, что одушевления в защите родины нет никакого. Если есть главнокомандующий восточным фронтом, стало быть еще не одна, а несколько армий, но велики ли эти армии — вот вопрос. Сам Вацетис, по словам Рониса, латыш («Вацетис» — немец), бывший командир латышского полка (полковник генерального штаба). Из русских генералов не нашлось после Муравьева170 ни одного надежного и столь важный пост пришлось вручить латышу. Но почему латыш станет защищать интересы Германии против чехословаков? М. б., он герой, как и вообще латыши-храбрецы, но ведь их горсть, и может ли на них опираться оборона против целой коалиции великих держав, надвигающейся с Востока? Ясно, нет. Стало быть, вся стратегия нынешнего правительства — сколь возможно долее продержаться в ожидании общей, всесветной революции.
Она очень допустима, — ее можно бы назвать неизбежной, если бы не возможность, что тяжкая война раздавит самые элементы революции. Если восставать, то народам следовало восставать на 2-й, на 3-й год войны. Теперь немножко поздно: вся молодежь народная в буржуазных странах перебита, армия держится мальчишками да калеками. Старые поколения даже социалистов настолько обуржуазились, настолько утомлены, что вряд ли способны на смертельный бой с буржуазией, которая не везде же столь безоружна, как у нас. Возможно, что и в Германии, и во всех культурных странах правительства уже сорганизовались для борьбы с бунтом, и попытки его будут подавлены, как предсказывает Джек Лондон («Железная пята»). Но тебе-то что? Ты уже решил быть вне политики. Тебе, старику, задавленному большой семьей, одна забота — спасать ее.
Будь хлеб в Валдае — никуда бы я не тронулся из этого угла, где Бог послал мне свою крышу, свой огород или место для хорошего огорода. Вот беда: надо служить, чтобы питать семью (нужно минимум 5 ф. хлеба в день). Служба — пока еще маячит надежда — в Москве, на заводе, где выделываются нужные для крестьянства вещи — подковы. При всех режимах это нужно, стало быть, это то идеальное, что и нужно взять.
3 ч. дня. Дождь льет, как из ведра. Почты нет. Работы нет. Полная неизвестность. Единственная радость, бедной М. Вл., удалось продать деревянный ларь за пуд хлеба. Стало быть, в общем мы обеспечены почти на месяц. Сейчас иду домой — кровать, книга и по всей вероятности своя же.
7 ч., дома. Вместо долго и до страсти ожидаемых писем из Москвы — пустое письмо от Спасовского. Полная апатия, прострация, нежеланье дате думать о чем-нибудь, нежеланье барахтаться. Завтра приедет из Москвы Ник. Банин и если там тихо, то и я еду, насильно выталкиваю себя, хотя бы просто на разведку. Надо выяснить положение с Баженовым, Сытиным и попытаться достать занятия у Балтийского. Если остаться здесь — о чем мечтает М. В. и что, вероятно, будет вынуждено, нужно зарабатывать много, ибо расходы на стол растут невероятно. Читаю некоторые старые свои статьи и убеждаюсь, что во мне заживо похоронен был своеобразный мыслитель. Не судьба была выйти на иную, великую дорогу. Сам я, очевидно, не успею издать лучшее, что мной написано, но завещаю это моим детям — если они действительно мои дети и будут иметь хоть немного идеализма в душе. Глубоко жалею, что не выполнил этой работы тогда же, когда задумал — в 1912 г.
18 авг. 1918 г. Сегодня 35 лет с того памятного дня, как я полюбил Е. А.171 He судил Господь мне сегодня вместе с нею вспомнить этот безумно счастливый день. Почти 3 1/2 г. влюбленности, то разгоравшейся, то гасшей, осложняемой другими приключениями, доказали, что это чувство вовсе не так уж могуче и свято, как казалось первое время. Если бы я был человек высокой культуры духа, то следовало бы беречься влюбленности, как всякой иной страсти, считая именно влюбленность прелюбодеянием. (Прелюбить = переесть = перепить: чрезмерное увлечение тем, что должно иметь меру). Стакан шампанского не есть пьянство, но бутылка шампанского — пьянство, тем более — две и три. Когда женщина нравится, когда она мила и приятна — это вполне достаточно для здорового и счастливого брака, причем дает возможность взвесить другие необходимые данные: хороший характер, доброту сердца, ум, воспитанность, здоровое сложение, хорошую наследственность и семейное положение. Простая симпатия не мешает разуму оценивать эти важные члены общей формулы брака, влюбленность мешает — недаром она называется «безумной». Что это безумие сладко, восхитительно, волшебно — м. б., это и так, но ведь то же бывает и с пьянством, и с гашишем. Беда в том, что, как в пьянстве и гашише, кроме острого наслаждения влюбленность дает типическую картину отравления духа, своего рода Katzenjammer’a, составляющего суть любовной драмы. Почитать только великие романы любви, — ведь в самом деле это historiae morbi[40] влюбленных героев, протоколы ясно выраженного психоза. От Дафниса и Хлои, — еще раньше, от Амура и Психеи до «Histoire Comique» Ан. Франса все влюбленные ведут себя как сумасшедшие или глупцы, и главное — как мученики этой страсти! Мученичество кончается нередко смертью, чтобы не было никакого сомнения в том, что влюбленность — смертный грех. Недаром Моисей поставил чрезмерную любовь между такими злодействами, как убийство и воровство.
Прелюбодеяние вовсе не в том, что муж изменит жене или жена мужу: измена этого рода — вещь часто условная, иногда разрешаемая религиозным законом (у тех же еврейских патриархов или у магометан). Прелюбодеяние в том, что увлеченные страстью он или она нарушают закон и клятву, стыд и совесть, здравый смысл и честь и удовлетворяют нестерпимую похоть хотя бы ценой больших несчастий. Предрассудок влюбленности, как чего-то высшего и святого, держится, как все предрассудки, на невежестве. Невежды полагают, будто влюбленность есть голос самой природы и лучший указатель при выборе жены или мужа. Но это грубое заблуждение, опровергаемое тысячами любовных драм. Загляните сначала в дикое поле и культурный скотный двор. В поле, в табунах, в стаде, где случка идет ad Libitum[41], породы получаются ублюдочные, слабые, дикие. Культурные скотоводы, не справляясь с движениями сердца кобыл и жеребцов, сближают экземпляры по совершенно другим основаниям и цензам, — и последствия получаются наилучшими. Как это ни жестоко, ни обидно звучит, буквально те же цензы для брака должны быть установлены и в человечестве, если оно не хочет выродиться в какую-то дикую дрянь. В библейские и гомеровские времена, как во все эпохи, когда расцветали цивилизации, действовал именно этот половой подбор: воевали, истребляли слабых мужчин и некрасивых женщин, — красивейших увозили к себе в гаремы (красивейших не лицом только, а и фигурой). Отсюда и богатыри древних рас.
Что влюбленность самый плохой критерий при выборе жены или мужа, показывает множество случаев, когда влюбляются в некрасивых, даже уродливых, больных, нервных, глупых, злохарактерных, дурных людей. «Это для дополнения тех свойств, которых недостает влюбленному». Какой дикий вздор! Тогда чем же объяснить влюбленность? — спросите вы. А тем же, чем объясняются все страсти: потерей равновесия. Чем объяснить, что от стакана вина люди переходят иногда к бочонку вина? Или от одного роббера в карты к страстному проведению целых ночей за карточным столом? Влюбленность, как всякая страсть, есть мания, род помешательства, к которому очень идет выражение: «человек свихнулся», или «с ума спятил». В области вкуса помешательства довольно часты. Есть специальные виды пьянства, — один отравляет себя пивом, другой — коньяком, третий, как проф. Гундобин, — ликерами, четвертый — шампанским или бургонским. Есть болезни, когда человек пьет простую воду в безмерном количестве или обжирается всякой пищей. Говорят: «Душа меру знает». Да, — но не всякая душа. Истинную меру вещей знает только божественная, гениальная душа, да и то не во всем.
Порою максимум счастья дают маленькие романы — т. е. несерьезные увлечения. Чем они серьезнее, тем чаще бывают несчастными. Мой завет потомству: выбирайте себе пару для продолжения рода, а не для вас лично. Выбирайте осторожно, ибо это величайший по значению выбор из всех на свете. Если влюбитесь безумно, это первый признак, что брак будет безумный, — т. е. несчастный. Женитесь по любви, но не по прелюбви: это и есть настоящий разврат, караемый хуже всех грехов. Выбирайте приятного, физически и психически милого человека, но не такого непременно, которым хотелось бы обожраться. Выбирайте прежде всего здоровье, молодость, невинность (важно!), добрый характер, ум, талант, долголетие предков, уравновешенность (отсутствие пороков), ну и другие выгодные для семьи данные: воспитанность, образованность, трудоспособность и пр. Моя пылкая любовь к Е. А. дала мне гораздо больше горя, чем счастия, — она сбила меня во многом с толку. Другие влюбленности тоже были почти напрасны.
На службе. Все-таки поцеловал три раза с тихим и сладким чувством вечно мне милое личико Е. А. на ее портрете, что висит у меня над кроватью. Точно отдаленный рокот каких-то нежных струн. Все же ты и те, которых я любил, но ты по преимуществу показала мне, хоть и горькою ценой, блаженство сердца на заре жизни. Спасибо тебе за это. Тебя уже давно нет на земле, но для меня и во мне ты полна жизни. Чудом милости божией считаю, что я жив доселе: никогда не думал, что проживу так долго. И если бы верил в себя бестрепетно, м. б., совсем иначе сложилась бы жизнь моя. Но и за эту бесконечная благодарность!
Как часто в моей жизни, в унынии хватаюсь за Шопенгауэра и раскрываю, где попадется. На этот раз он меня не удовлетворил. Или отвратительный фетовский перевод (I т.), или влияние осмеянной Шопенгауэром манеры немецких философов, но чувствуются неясности и ненужные хитросплетения. Думаю — не излишество ли это — отделять волю от представления? Ведь сущность всех вещей, субстанция мира, — одна. Назовите ее Богом или миром — безразлично. Все, что у нас кажется отдельными явлениями, на самом деле явления сплошные и неотделимые друг от друга. То, что нам кажется волей, не есть нечто чуждое представлению, а по существу одно. Кант уверяет, вместе с некоторыми древними мудрецами, что мы не знаем мира, а знаем лишь наше представление о мире. Но что же это значит: «наше» и «представление»? Ведь мы — это и есть мир, и наше представление есть представление мира о самом себе. Во мне — одно, в вас несколько иное, а в других — третье, но во всякой точке мировой сущности есть некоторая жизнь, которая: а) действует, б) чувствуется, как воля, в) чувствуется, как представление. Сказать, что мир есть воля или мир — мое представление одинаково неверно. О мире всего правильнее сказать, подобно Евреям, что Он — Сущий. Из его существа вытекает всякое другое будто бы «отдельное» существо и всякое самочувствие его.
Серьезно учить, что жизнь сама по себе есть бедствие и что всего лучше, если довести волю к жизни к уничтожению, по-моему, ошибка. Страдание, как и радость, — не философские понятия. Дряхлый нищий, под конец жизни все еще вымаливающий милостыню, поступает правильнее, нежели Гартман172, рекомендующий массовое самоубийство: на большинство страданий своих он смотрит с презрением, почти не замечая их. Немножко солнца и голубого неба, глоток свежего воздуха, и человек счастлив. Но если, подобно Диогену, он докатится до душевной пропасти и почувствует, что дышать не стоит, то и это вполне естественно — для него. Нельзя утверждать, как делают буддисты, что мир — Майя, призрак, потому только, что представление наше о мире колеблется. Под всяким представлением есть что-то сущее и оно существует независимо от того, представляю я его себе или нет. Это сущее едва ли правильно считать волей — приурочивая к человеческой воле. Наша человеческая воля есть тоже представление о какой-то силе, нас толкающей, но непонятной.
19.VIII./1.IX.918. Солнце над озером. Солнечное утро… Тут подошел д-р Свиридов, похожий на Чехова, и заговорились. Я дополнительно изложил план санитарной кампании и завтра мы должны идти по нашим кварталам. Жалуется: семья в Иркутске, не видел 17 месяцев, не имеет вестей больше 3 мес. Под выстрелами в подвале спасались несколько дней при 40R мороза. Жена тащила его бежать в Минусинский край, — он замешкался с квартирой и был отрезан. То же, вероятно, угрожает и мне, если семью зашлю в Петровск, а сам останусь в Москве. Новости: говорят, Урицкий убит, на Зиновьева было покушение, Ленин ранен. В Москве разоблачен новый заговор. Расстрелы. Вот и поезжай в Москву при таких обстоятельствах.
20/2.IX. Убийство Урицкого173 и покушение на Ленина подтверждается. Причем по одним версиям рана Ленина довольно тяжелая. Красные газеты взывают к массовому террору буржуазии, к истреблению всех «заложников» и пр. Похоже на то, что вихрь безумия завивается все круче. У нас в Валдае сегодня гражданские похороны Николаева, убитого при реквизиции хлеба где-то в деревне. Крестьяне оказывают сопротивление. Приходится посылать бронированные автомобили и отряды, т. е. действительно гражданская война расползается по всем щелям и захолустьям. Что тут делать? Человеческая стихия, к сожалению, жидкая и ей свойственно долгое волнение. Вчера вечером приезжал В. И. Грюнман с Бушмаком, взял свои картиночки с фотографиями и другими вещами. Собирается начать большое черепичное дело и если наладится — обещал дать место конторщика.
Вчера сердце сжалось, когда читал биографию Монтеня (а затем провожал М. В. на вокзал — ходила клянчить дрова, а я гулял на кладбище и убеждался, что большинство покойников моложе меня. По-видимому, я уже старше большинства живых и мертвых). Монтень прожил 59 лет — стало быть, и мой конец близок. Он жил как истинный мудрец — в деревне, в родовом замке, примирившись со всеми порядками и законами своего Отечества, из которых многие не одобрял. Он собирался жить гораздо дольше, — почему это ему не удалось? Дивный климат, обильное питание, отсутствие забот — и все-таки великий человек гаснет вслед за полчищем незначительных и средних, как бы втягиваемый общим пороком…
Я сейчас не могу назвать себя больным (только что окончил принимать мышьяк и приступаю к новой порции йода). Чувствую только сравнительную слабость, более быструю утомляемость — пройду пять верст и уже устал. Продолжительный шум в голове — особенно в постели после долгого лежанья. Доктор говорит, что это склероз мозга, — я думаю, скорее старческая атрофия, и даже не старческая, а профессиональная: после 25-летней усиленной мозговой работы вдруг прекращение ее. Меня убивает революция, прекращение возможности привычного мне труда. Убивает голод, тяжкая тревога и надвигающаяся гибель семьи. Надо бы бежать от этой гибели, но как бросить улитке свою раковину? Как мне бросить скалу, на к-рой вместе с семьей прицепился во время кораблекрушения? На очень далеких скалах, может быть, есть еще хлеб, но как туда добраться и как обеспечить себе этот хлеб, т. е. право на него?
На службе. Шопенгауэровская «Воля» — это род. «Представление» — это личность. В каждом из нас две души: родовая и индивидуальная, — последняя есть та же родовая, но осложненная попытками природы отойти от рода и испытать новые возможности творчества. Кое-что от личности прибавляется к роду, остальное отпадает, как не оправдываемое действительностью. Родовая душа — душа предков — есть нечто подсознательное, стихийное, полное инерции движения одних свойств, инерции покоя — других. На этом животном или, вернее, растительном организме насажена система тонко чувствующих, приспосабливающихся к реальным условиям органов с обсерваториями зрения, слуха, обоняния и осязания и с центральным институтом сознания — головным мозгом. Вот этот верхний человек и есть то, что мы считаем своим «я», не подозревая, что под ним сидит гораздо более долговременное, метафизически (т. е. в смысле возможности) — вечное существо, родовой тип.
Именно тому принадлежит характер, воля, талант и вся та психика, к-рая диктуется изнутри. Декартовское «Cogito»[42], как базис бытия, а не причина его. Как следствие, единственно ощущаемое, оно, м. б., есть единственное доказательство бытия и в этом смысле выполнило большую роль, но невольно дало перевес второстепенному фактору перед главным. Шопенгауэр близок был к тому, чтобы установить правильное отношение между нуменом и феноменом, между вечным (родовым) и временным (индивидуальным) явлением, но, мне кажется, напрасно придал Воле и Представлению какие-то мистические свойства как бы независимых сущностей. Говорю «как бы», ибо Шопенгауэр не отвергает зависимости представления от воли. Воля, мне кажется, есть просто инерция, слепая равнодействующая, средний арифметический результат всех предшествующих сил, а представление — реакция этого результата на новые превходящие влияния.
Человек (всякое тело) напоминает зверя, продирающегося через лесную чащу. Необходимость продираться есть воля, а тысячи царапин и ударов ветвей — представление. Или иначе: воля есть полезная работа машины, представление — трение машины. Отсюда ясна коренная недостаточность нашего сознания для постижения жизни, а также нищеты пессимизма как отрицания жизни. Что мы знаем о жизни, о коренном существе ее? По тем уколам ежевики и можжевельника, что испытывал бегущий зверь, можно ли судить о вечных задачах его бытия, о балансе радостей и печалей? Сами радости и печали — неужели они так значительны, чтобы решать вопрос о нужности или ненужности существования?
Я склонен вместе с Сократом и Монтенем удовлетвориться своим невежеством в основном факте жизни, беря ее как нечто не мною данное и не подлежащее моему решению. Назвать непонятное нам бытие бессмысленным и проповедовать возвращение к небытию — едва ли прилично для философии. Надо доказать прежде всего возможность прекращения бытия, раз оно существует из века в век, то едва ли оно по желанию своему может не быть. «Сами боги не могут сделать бывшее не бывшим», говорит, кажется, Лукан174. Это следовало бы читать так, что сами боги не в силах уничтожить то божественное, из чего исходит бытие. Cogito — ergo sum, sum ergo sum — in aeternum[43]. Сам Шопенгауэр учил о неистребимости нашего истинного существа самоубийством или личной смертью. Совершенно тот же закон неистребимости и в том случае, если инерция движения переходит в инерцию покоя. Бытие и в этом случае остается бытием, т. е. потенцией всякого возможного существования. Вообще странно представлять себе небытие как нечто самодовлеющее и отрицающее бытие. На самом деле, абсолютного отрицания тут быть не может, а всегда относительное. Вещь может исчезнуть, о разве можно утверждать, что она навсегда исчезла, если она всегда может повториться?
21/3.IX. Балкон. Прекращены занятия по случаю похорон «товарища Николаева» (комиссара д. Овинчище, убит при отобрании хлеба у крестьян). Н. Банин говорит, что пришла телефонограмма из Бологова о смерти Ленина, Сергеев, вернувшийся из Москвы, передает, что в Ленина, судя по газетам, стреляла женщина в шляпке в упор сзади, две пули в верхнюю часть спины, и он упал. На почве голода для революции большой удар и нанесенный из их же рядов. Прав был Дантон, говоривший, что революция подобна Сатурну — пожирает сама своих детей. Почему-то ответственность сваливают на буржуазию, — душегубы призывают к поголовной резне. Боюсь ехать в Москву — и боюсь пропустить место. Думаю, впрочем, что Бажанов потерпит несколько дней. Во всяком случае, нужно ждать новых решительных событий — и да восторжествует мир! Довольно слез и крови! Довольно ненависти и звериной страсти!
Об Урицком я не имею абсолютно никакого понятия. О Ленине сужу по 2—3 прочитанным его статьям. Человек, судя по ним, не лишенный таланта и большого характера. Крупный, во всяком случае, человек. Тиран типический, но, м. б., большая ошибка судьбы, что не он сидел на престоле Николая II. Оба — мученика политики и оба противника в земле… Они будут продолжать войну из-за гроба. Резня, — в каком размере, Бог знает, — неминуема. Если есть Отец мира — неужели это нужно? Если случится, стало быть, это нужно. Разумное в мире есть следствие, а не причина. Не из Logos’a вышел мир, а из мира Logos, значение к-рого так невелико…
1/2 2-го. Сижу на балконе, дежурный. Доносятся звуки погребального марша. Хоронят революционера, погибшего в стычке с крестьянами. Сегодня же в Пб. хоронят Урицкого, убитого студентом-революционером175. В Москве, если правда, что Ленин умер, — он погиб, наверное, от революционной же руки. Кто это новая Маруся Спиридонова?176 Конечно, ее — как и Каннегисера — повесят или расстреляют. Но что же дальше? Ужас в том, что жизнь народная превратилась в какую-то шахматную игру, в которой с той и другой стороны берут одну жизнь за другой.
Что слышу? Играют «Коль славен»… Но ведь это старый гимн, старого режима! Жаль, что в качестве дежурного я не могу пойти на площадь. Зато какое великолепное одиночество! Солнце просвечивает сквозь дымку туч. Тишина. Мухи, пригретые последним августовским солнцем, шумно снуют в воздухе. Поражают их молниеносные взлеты и вообще расход энергии из такого на вид незначительного тела. Столь же упругость лап и способность вольтижировать в воздухе свидетельствует об очень тонком нервно-мускульном аппарате и большом совершенстве мозга.
2 ч. Сейчас гулко над озером стрельба из ружей и пулеметов. Да, вот музыка дьявола, от к-рой прежде всего нужно человечеству отказаться — навеки! если оно хочет спастись от неминуемой гибели. Невозможно дать детям острые бритвы, и чтобы они не перерезались. Народы — дети и непременно истребят, друг друга нынешними смертоносными орудиями.
Интересно, что теперь делается в Москве, на восточном фронте, в главных центрах России. Как бы в годовщину «Сентябрьских убийств» не вспыхнуло и у нас погромное движение, к-рое самим же вожакам революции придется гасить. Несчастная, на редкость бездарная страна: что бы ни возникало у нас в политике, непременно принимает уродливые формы. Страна вековечных дикарей, идолопоклонников, и все идолы одинаково бездушны и грубы. Кто бы мог подумать, что первое, за что ухватится восторжествовавшая революция, будет тирания и что «вождь всемирного пролетариата» погибнет смертью тирана? Впрочем, не то ли же самое было и в эпоху великой французской революции, и не составляет ли самое существо революции — взрыв народной тирании, которую перестала сдерживать ослабевшая государственная, т. е. всегда аристократическая тирания?
21/3.IX. Вчера вечером зашли Птицыны, чтобы сообщить, что Костя занес мое письмо Бажанову, — все устроится, только просит не приезжать до его приезда, так как он мне расскажет что-то или передаст. Всего вероятнее, что в ожидании возможных по случаю убийства Ленина беспорядков мне Бажанов просто советует обождать немного приездом. Ну, времена!
Ходил на почту и в казначейство, мягкое серенькое утро. Спал с открытым окном и чувствую себя свежо. Большая политика… До какой степени я ее ненавижу. До какой степени прав Монтень, предпочитавший старое, историческое, обношенное, как халат, правительство наилучшим. Вы скажете: есть степень заношенности, граничащая с зараженностью: грязный, наполненный насекомыми, халат следует сжечь. Да, — отсюда законность исторической эволюции. Зараженный строй общества, конечно, следует чистить и грязь сжигать, но ввиду того, что материалом халата и грязи служат живые люди и органические привычки, операцию следует вести с крайней осторожностью. Нужно придерживаться метода природы, которая non facit saltern[44], совершает революции свои дифференциальным способом — непрерывною переменою бесконечно малых элементов. Если бы социалисты были поумнее, они видели бы, что социализация идет без их книжного и ораторского вмешательства, но социализация в меру сложившегося срастания и прививки к обществу. Наши же товарищи хотят вколачивать в мясо живого общества свои отвлеченные идеи, как гвозди: молотом тирании, сверхсамодержавной, божественной властью — на том только основании, что в их лапе пулемет. Но смерть несчастного Ленина в последние минуты его сознания вероятно показала ему, что пулемет стреляет во все стороны и поднявший меч легко рискует от меча погибнуть.
Хочется крикнуть: постойте, товарищи, — неужели это не глупо — отправлять друг друга в сырую яму, превращая в мешок с костями, вместо того, чтобы договориться о том, чтобы устроиться мирно и безобидно? Пока вы держите друг против друга бомбы и пулеметы — вы лишь медиумы этих демонов, они внушают вам идиотические решения. Прежде всего бросьте их, разоружитесь, освободитесь от дьявольского гипноза — непременно смертью создавать жизнь. А затем пытайтесь найти почву взаимной уступчивости, справедливости, уважения к чужой свободе. Иного пути при столкновении нет, как вежливо обойти друг друга. Разве столкновение великих держав не показало, что вооруженные нации ведут себя не умнее разъяренных петухов или грызущихся собак. То же и вооруженные партии. То же и вооруженные люди. Оружие — это дополнительные органы, к-рые придумал дьявол, кроме тех, к-рые придумал Бог. Насколько мирная жизнь блаженнее, возвышеннее, благородней драки.
Вчера ездили с мальчиками (под парусами) собирать грибы на ближнем островке, набрали шапку рыжиков, волнушек и три подберезовика. Прекрасная прогулка. Вечером, после обеда и чая, висел в гамаке в глубоких сумерках и наблюдал шмыгающий полет летучих мышей. При самой бедной трудовой жизни, лишь бы хлеб был, человек был бы счастливейшим существом, если бы приучил себя постоянно глядеть на лицо Божие, на внешний мир, вмещая всю его красоту и весь разум его: этого неисчерпаемого источника изумления и восторга было бы достаточно, чтобы сделать жизнь ангельской, светозарной. Обыкновенно мы копаемся бесплодно в душе своей, как в навозной куче, перебирая хлам пережитых впечатлений, полузабытых чувств. Ничего особенно интересного в себе мы не находим. Душа бодрствующая так же глупа, как сонная, и сознание в общем не выше слов. К высшей жизни пробуждает человека созерцание мира и углубление в него: в этот момент зарождаются музы, грации, гении, боги. В этот момент хочется молиться, верить и любить, хотя бы идя за сохой или опираясь на рабочую лопатку. В созерцании мира, в ощутимом присутствии Божием даже тяжелый труд перевивается песнями и мечтами.
Суп из головок копченых сельдей, на второе — просяная каша (к сожалению, всего 1 ф. выдали вчера на паек) показались нам воистину царским обедом (2 чашки овсяного кофе с молоком). Чувствую себя физически великолепно. К сожалению, штиль, а нам с женой нужно ехать в монастырь — клянчить хлеба. Гресть туда и обратно — 6 верст — очень тяжело. Жду д-ра Свиридова для санитарного обхода. Жду почты, вестей от Володи, Яши, Л. И., О. А.
22/4—IX. Вчера несчастное путешествие наше с М. Вл. в монастырь — туда часть пути под парусами, оттуда — под веслами. Гроза, дождь, пришлось возвращаться в монастырь.
К шопенгауэровской «Воле» — она, несомненно, есть то, что нынче в моде называть «душою предков» (Джек Лондон и др.). Живущее поколение одно имеет индивидуальную душу, — но под ним таится неодолимая инерция прежних поколений, тот стержень духа, на к-ром расцветает личное сознание, представление, вкус. Не только личности, но и народы вынуждены наперекор своему здравому смыслу вступать в кромешную свалку — и остановить ее не в силах. Вот зловещее предсказание для нынешней войны: она, как столкновение мертвых масс, как химическая реакция, должна идти до конца. Немцы уже 1 1/2 месяца подряд отступают после неудавшегося обвала на Париж. Вероятно, ими делаются нечеловеческие усилия задержаться возможно дольше к западу, но еще вероятнее, что ими уже выбран зимний фронт, на к-ром они и засядут до кампании 1919 года! Если Америка с тем же исполинским темпом будет продолжать накачивать в Европу свои войска и пушки, то, пожалуй, кампания этого года затянется еще на три месяца. Выдержат ли у немцев нервы еще три месяца поражений? Хотя воюют не столько люди, сколько машины, однако несомненно большой урон идет и в человеческом составе. Нет по заявлению Вильгельма ни одной немецкой семьи, к-рая не была бы ранена: дальнейшая ампутация особенно рабочих органов каждой семьи должна иметь свой предел.
Надоело быть под страхом смерти (в данном случае — голодной). Но тайный голос говорит мне: а когда же ты не был под страхом той или иной смерти? Та же голодная смерть преследовала тебя по пятам в течение долгих лет детства и юности. И разве ты, сверх того, не подвергался большой опасности умереть от заразной болезни — как 5/7 твоих сестер и братьев, не доживя до зрелости? Милые бедняжки — твоя плоть и кровь — Катя, Ипполит, Липочка, Саша умерли младенцами, и, м. б., тоже от последствий (бедноты) нищеты и голода. Леонид умер 27 лет тоже от последствий бедности и главной из ее зараз. И над тобой висел тот же жребий, и ты счастливо избег его. А разве не висела над тобой опасность гибели в кадетские, офицерские и даже благополучные писательские годы, особенно последнего десятилетия. Стало быть, и теперешняя опасность в порядке вещей. Возможно, что ты погибнешь от нее, но есть шанс, что и спасешься. То же и семья твоя.
3 ч. дня. Газеты («Сев. Ком.») принесли вести о раскрытии иностранных заговоров в Пб. и Москве и о том, что Ленин поправляется. Слух о его смерти, как множество слухов, оказался ложным. Этому необыкновенному человеку дан тяжелый урок, дано почувствовать, что путь тирании — далеко не лучший в политике! Далеко не самый желанный для народа и для власти!
Из глухих сообщений газет видно, что всюду идут ожесточенные бои, а в Японии народное брожение будто бы близко к революционному взрыву. К глубокому сожалению, мы дожили до полного падения правдивости во всех сферах — и особенно официальных. Возможно, что и медицинские бюллетени — если не врут, то привирают. Все помешаны на том, чтобы Faire bonne mine à mauvais jeu![45] Это тактика предпоследнего фазиса отчаяния. Еще немного и коснеющий язык уже не повернется лгать.
1/2 7 веч. В гамаке. Увели лодку — влезли в сарай, взяли весла, уключины, руль и исчезли. Лошади управления потравили куртины с цветами, и конюх нагло заявил, что это «народное достояние», а бывший офицер Суворов поддержал его! Я говорю конюху: что бы ты сделал, если бы я вырвал у тебя папиросу, к-рую ты закуриваешь? Небось, взбеленился бы, стал доказывать, что папироса твоя. А тут у меня огород и сад, купленный на кровные, трудовые деньги. Удивительная бессовестность, погружение и народа, еще недавно христианского, и интеллигенции в какую-то пучину, где «все позволено». Особенно жаль Суворова — молод и уже явный вор (я сам видел из верхнего окна, как конюх подавал ему огромный пук сирени, наломанный у нас в саду). Вор по образу жизни и тратам с небольшого жалованья. И хам при этом невероятный.
Большая радость: Розенрер сообщает, что был в Феодосии, разыскал Володю, он живет в двух комнатах «замкнуто», — здоров, в деньгах не нуждается, боится ехать из-за дороги. Ну, слава Богу! Возможно, что если бы мы приехали в прошлом году в Азов — не проиграли бы. Так ли? Пожалуй, что и проиграли бы: не говоря о военных случайностях, — я лишен был бы источников теперешнего существования (служба, жильцы, дом Стрельникова). До сих пор отъезд в Москву не выяснился, т. е. в Петровск.
23/5.IX.18. Холодный осенний день и общее настроение поганое. Умоляю свое потомство решать в начале жизни между прочим и климатический вопрос. Вредно северянам переселяться в жаркие страны, но тройная ошибка у себя на севере не поискать побольше солнца, поменьше мокроты. Шопенгауэр верно считает созерцание красоты природы (невозможной без солнца) чистым познанием, т. е. единственно чистым счастьем. Умалять этот главный источник счастья большая измена себе. Погода настраивает душу и дает ей тон — минорный или мажорный, — более того, она внушает душе ту тихую музыку полусознательных мыслей и чувств, к-рые составляют содержание жизни.
О. А. Фрибес пишет о кольце с надписью: «И это пройдет»177. Бедная, милая Ольга! И она нуждается в утешении философской мысли. Плохо дело, — однако пока есть религиозный и философский наркоз, — жить еще можно…
Всякому, ведущему дневник, следует несколько раз в год записывать один день, но подробно. Вот мой теперешний день: Просыпаюсь рано — около 1/2 5 (7) утра, — разбуженный свежестью открытого окна и назойливым пением петуха. Делаю массаж живота, припоминая с каждым круговым оборотом, где я был, когда мне было 1 год, 2, 3, 4 и т. д. Тут убеждаемся в мгновенности нашего существования и в том, что действительно «все проходит». 240 оборотов достаточно для правильного действия кишечника. Затем следовало бы подниматься и работать, пользуясь утренним рассветом, но работать, т. е. писать впустую или читать уже как-то не хочется. Не хочется выходить из-под теплого одеяла, и я пробую опять задремать, закрыв окно. Или обдумываю свое положение, мечтаю о том, о сем, въявь чувствуя близорукость свою во времени. «Мы летим», говорит Библия (Иов), видим издали туманные силуэты, по к-рым трудно догадаться о настоящей наружности вещей. Или читаю Шопенгауэра, или свои статьи. К немецкому языку опять охладел.
Около 1/2 8 (10) встаю, натягиваю скверные летние штанишки (из экономии), длинные сапоги, жилет, серенький нагрудник, пиджак (последний! и, очевидно, последний в моей жизни), убираю свою постель, т. е встряхиваю за окном верхнее байковое одеяло, одеяло ватное, плед, простыню. Встряхиваю за окошко коврик у кровати. Привожу постель в порядок. Моюсь, за порчей резиновой трубки приспособил Эсмархову кружку действовать без трубки. За отсутствием соды — одна соль, и почти достаточно. Выливаю содержимое четырех ночных горшков (три детских) в ведро, омываю горшки, несу ведро с грязной водой и металлический кувшин вниз. Меня встречают ребята, только что одетые и причесанные мамой. Целуемся. Если все в хорошем настроении, Танечка с нетерпением кричит: «Папа! Папка!». Усаживаемся вместе в последнее время так:
Мама нарезает кусочки хлеба и рассылает чашки с чаем. Чай еще пьем с молоком, но без сахара. Я пью 1 1/2—2 стакана, детишки по две чашки. Маша и Таня получают по чашечке молока утром и вечером. За столом дети, как вообще, ссорятся, шумят и М. Вл. приходится укрощать их. В 10 ч. утра (т. е. в 8 по астрономическому времени) я забираю кожаную подушку для сиденья, одеваю пальто и иду на службу. Отворяю свой столик у окна с видом на монастырь, вынимаю списки, чернильницу, этот дневник из кармана да пишу что-нибудь здесь на отдельных бумажках. Работа бывает редко и совсем пустая, но шум, стук машинки, звон телефонного разговора мешают использовать время более производительно.
24/6.IX. Вчера большое письмо от Володи через Розенрера. Карточка. Большая борода веером. По-видимому, не бедствует, т. е. обжился, привык к минимуму, живет как философ. Возможно, что нужда заставила отказаться от кое-каких вредных привычек — и человек выровнялся, поздоровел. Сегодня утром (4 ч. ночи), в предрассветные сумерки, путешествие М. Вл. и Ириши за хлебом «в деревню» кончилось ничем. Если бы не угроза смерти — жить бы еще можно припеваючи. Вчера продали деревянный ларь за 30 ф. муки. Придется продавать комод и мало-помалу все вещички… В Валдае опять военное положение, обыски, аресты etc. Погода холодная, но сейчас блеснуло несколько солнца и как-то легче на душе.
Если правда, а это основная правда, — что ты часть Божества, ему единосущная, вмещающая в себе неведомые тебе возможности, то проснись и действуй, спасай себя и семью. Что-то нужно делать, на что-то решаться, что-то изобретать.
26/8.IX. Вчера приезжал И. И. Палферов и предлагал место заведующего его канцелярией по устройству ферм Виндаво-Рыбинской железной дороги. Около 600 р. жалованья и паек на семью. Возможность жить в Царском, в собственном доме и присматривать за ним. М. Вл. в восторге. Я считаю этот план почти столь же мечтательным, как план В. И. Грюнмана, который тоже обещал иметь в виду, если пройдет его проект обширного черепичного строительства в Северной области. Теоретически все эти годы ученые прожектеры правы, но мыслимо ли затевать что-нибудь грандиозное в разгар катастрофы? Нужны большие ассигновки и расходы на администрацию, и кажется этим дело ограничится. Дадут работу и лишь бы не преступную — не откажусь, надо же кормить детей. Работать буду добросовестно, — но само собой, если бы не лютый голод, не променял бы свое писательство на писарство.
27/9.IX. До тех пор и живешь, пока живешь во сне. Просыпаешься, охватывает холодный ужас: как же быть дальше? Тайный голос говорит: ты был бы счастлив, если бы твердо верил в то, во что ты веришь наполовину — именно в заботу о тебе Отца мира. Ведь до сих пор и ты, и твои близкие живы. А были тысячи причин погибнуть, и до войны, и до бунта. Почему же ты отказываешь в своем доверии к Богу, т. е. к общим мировым условиям, сложившимся так, что они не только губят, но и охраняют? Все это так, но страшно! Ведь если бы не гибли люди кругом, тогда другое дело. Но катастрофа развертывается всеобщая, поглощающая, как потоп всемирный. Мы уже чувствуем, как нас захлестывает волна голода и жестокого человеческого раздора.
28 авг. ст. ст. Вчера опять ошеломляющий удар: валдайская дача наша «всецело переходит в народное достояние», — «вы же, — говорится дальше, — являетесь лишь квартиронанимателем».
Всплакнула бедная М. Вл., горько закручинилась — и кажется в первый раз в жизни искренно меня пожалела. Сходил к Птицыным, — их декрет не коснулся. Советовали написать прошение. Толковал весь вечер, не спал почти ночь, — сегодня написал и снес прошение в Отдел Городского Хозяйства. Поразительно грубые низшие служащие, а «президиум» не удостоил меня принять. Приняли прошение, сообщив, что ответ будет прислан. Что-то Бог даст. Вчера мы расфантазировались с бедной мамой. Если заставят деньги платить за свой угол, то переселимся все в бабушкин дом: будет набит, как бочка сельдей, но в тесноте, да не в обиде. Там хорошая банька, свой колодец, и около 50 р. в месяц. Второй план: мне ехать в Москву, а на мое место просить устроить Марию Влад. Третий план: на мое место устроить М. Вл., а самому просить Карпова места в его управлении. Вряд ли удастся, но попытка не пытка. Даже это известие не подавило меня до отчаяния: стало быть, натуральный запас философии у меня не мал.
Рассуждаю так — одно из двух: или социализм восторжествует у нас надолго, — и тогда отобрание собственности вопрос времени, — все равно придется с ним мириться. Или он провалится, и тогда есть шанс, что отобранная собственность будет возвращена. Ну, хоть часть ее, если не вся. Если вернется свобода всякого труда, в том числе, — печати, то я в состоянии буду прокормить себя и семью, — а что сверх того, то от лукавого.
Читал вчера «Анну Каренину» — к-рый раз! Так ясно вырисовалась драма здоровой, честной женщины, жаждущей осуществить свое право любви. Драма столкновения внутреннего человека (животно-растение) с внешним (индивидуально-культурным). Не было ни войны, ни бунта, ни угрозы голодной смерти, но до чего отравлены были многие, многие люди и в тот счастливый век! До мрачного отчаяния, до необходимости гасить свечу своей жизни под колесами поезда. Подумай об этом, вспомни и свои страдания в прежнем, золотом веке твоей молодости. Вспомни, как самые ничтожные на вид причины — вроде ревности — причиняли тебе безвыходные муки. Теперь ты терзаешься страхом за жизнь детей, — кормить их нечем, — тогда терзался иными огорчениями. Не лучше ли жить не терзаясь, пока есть жизнь, и затем умирать безропотно, когда жизнь иссякнет? Лучше, но как возвысить себя до этой точки, точнее — как удержаться на ней?
29.VIII/11.IX. Блаженное время — ночь: не нужно завтракать, обедать, нуждаться в чае, сахаре, не нужно говорить с унылыми, неинтересными людьми, испуганными, жадно ждущими утешающего слова.
Вчера были Вагеры, он и она, — милые, добрые интеллигентные люди, но, как и мы обвеянные страхом надвигающейся гибели. Сегодня поутру жарко молился: признак, что надвигается еще какая-то беда. Думал, что странно было бы не ждать беды, как в нашем климате — дурной погоды. Вспомнил как-то моих сверстников и товарищей, вышедших со мной в 1878 году, сколько погибших и несчастных! Сошел с ума и кажется умер, выбросившись из окна, Сергей Мешков — богатырь по росту и силе. Умер, раздувшись в бочку, красавец Ликандер — хотя и управляющим казенной палатой. На заре жизни от мозговой болезни умер крепыш Яковлев. Еще жив, кажется, генерал Дон, но больной, лишенный чинов и средств к жизни. От злой чахотки бросился в воду и утонул Степанов. Умер от последствий сифилиса и пьянства милый Калинин. С ума сошел и умер Варгин. Рано умер Деплоранский, еще раньше К. Александров, спьянствовался У. Александров, проворовались Фишер и Сатунин, был на катере и теперь, вероятно, нищенствует Ювачев и т. д. и т. д. Подавляющее большинство тех, в отряде к-рых я вступал в жизнь, уже выброшены из жизни и кости их истлели в могиле. Могу ли я считать себя исключительно несчастным, если я 1) еще жив и сравнительно здоров, 2) окружен семьей, 3) имею хоть и крайне спорный, но не хуже, чем у большинства, кусок хлеба? Правда, все мое состояние, к-рое не в силах отнять никакой тиран: мое внутреннее богатство, мой ум, талант, понимание вещей, религия, философия, поэзия. My mind to me a Kingdom is[46], говоря словами Байрона. Осталась совесть, побуждающая меня скромно работать в пределах силы, дабы кормить семью. Осталось немножко надежды на живого Бога, создавшего меня и поддерживающего меня 59 лет. Чувствую, что старюсь, силы уменьшаются. — но, м. б., хватит на несколько лет, до конца передряги мировой. А там милые детки и сами немножко подрастут, и перейдут на попечение добрых старушек теток. Соня не в счет, — она эгоистка и больная, — но верую в Веру, Ольгу Владимировну, Зину. Втроем они должны справиться с шестерыми моими птенцами (со страхом думаю о появлении 7-ого!). Я охотно примирился бы с новым порядком вещей, если бы он был порядок более нравственный, чем прошлый, к-рый потому и пал, что нравственно сгнил. Это предстоит всякому порядку, в основах своих допустившему грех насилия и жестокости. Я примиряюсь со всякой идеей, кроме той, что отдельный человек или целый народ могут позволить себе преступление. Первый из основных законов общества, мне кажется, должен гласить: никто — ни гражданин, ни группа граждан, ни вся нация не могут совершать явные нарушения заповедей, т. е. приписывать себе право воровства, убийства, разврата, клеветы, зависти и т. д.
То, что не позволяется деревенскому пастуху, не позволяется ни царю, ни президенту республики, ни правительству ее, ни всему народу. Есть установления, к-рые отменить нельзя никакими декретами. Ни отдельный человек, ни нация не могут приписывать себе абсолютной власти. Она — величайший грех — идолослужение, караемое смертью. Удивительно, до чего все повторяется с незапамятных времен библейских!
11 ч. ночи. Приехал Костя Птицын и привез грустные вести от Бажановых. Писем нет, а есть неожиданные «документы», которыми я будто бы должен воспользоваться для проезда в Москву. Что-то странное. Говорит, что завод Бажановых продается, что они дело свое переносят в Украйну или куда-нибудь в другое место, где достаточно сырья, что всегда рады моему сотрудничеству и т. д. Ясно, что эта комбинация рушится или сильно меняет свой характер. Агентура по распространению их подков, это еще я взял бы на себя, но пускаться в какие-нибудь приключения… в мои годы! С моим характером! Что-то совсем запуталась судьба моя, затянулась крепким узлом.
30/12.IX. Вчера ходил с детьми за грибами к Затишью, устал до смерти, волоча на себе милую Танечку. Выбрал ей и Маше местечко с брусникой, они сидели, а я искал рыжиков и волнушек, набрали не больше шапки с подозрительными, похожими на поганки подгруздями. А сегодня под утро — оглушительный ливень, и сейчас весь мир глядит мокрый и серый, точно сделанный из мокрой ваты.
На душе такое же слякотное состояние. Вчера из кухни передали слух, что бедного генерала Косаговского повезли расстреливать на его собственное поле. Неужели правда? Я его мало знал, но лет 6—7 тому назад, когда он приезжал ко мне раза два в Царское, какой это был великолепный экземпляр человеческой породы! Огромный, статный, красивый, с мужественным лицом и весь осыпанный звездами и бриллиантовыми знаками. Уже тогда чувствовалось, что это человек не совсем умный, иначе не поскользнулся бы столь жалко на вершине лестницы. При дальнейших встречах я убедился, что это типичнейший помещик, старый дворянин, краснобай, болтун, влюбленный в себя, безвредный и бесполезный для кого бы то ни было. Если он погиб, я уверен, что погиб из-за болтливости языка. Никогда старое дерево не бывает таким толстым и огромным, как накануне падения. Никогда старая аристократия не бывает так откормлена, пышна, величественна, как в эпоху крушения своего, ибо внутри у нее вместо души — труха.
Сегодня я записался в союз трудящихся вместе со всеми сослуживцами отдела. В сущности я родился уже в союзе — или по крайней мере в сословии трудящихся и всю жизнь работал, к чему был способен, на совесть. Вот почему трудовой строй общества, если он возобладает, будет мне не чужд и не тяжел, и лишь бы перейти к нему, не погубив детишек.
31 авг./13.IX.18. Проснулся в глубоком унынии. Вчера отдел Городского хозяйства прислал ответ на прошение: никакие мои резоны не принимаются, — дача должна отойти в народное достояние. Сами указывают статью декрета, к-рая говорит совершенно другое, — грамматически другое, и все-таки настаивают на своем. Остатки правовых понятий обтрепались, как гнилая ветошь. Новая власть не слушает даже своей центральной власти, толкует декреты СНД[47] вкривь и вкось. Буду пытаться еще раз поговорить с ними, но, очевидно, без всякого результата. Отнимают последний угол и последний клочок земли, заставляют платить за право жить в моем же доме, а чем платить? Чем кормить детей? Об этом ни малейшей заботы. До чего одеревенело сердце людей, до чего иссякла совесть! Вот когда чувствуешь преступность старого порядка: он своим бездействием довел нас всех до столь чудовищного нравственного одичания. Я понимаю: вводите социализм, — вводите коммунизм, но оставайтесь верными своей же основной идее — справедливости. Отбирайте мою собственность, т. е. сумму моих молодых рабочих сил, в нее вложенных, но оставьте же хотя бы прожиточный минимум для семьи. Я в инвалидном возрасте, но готов тратить остатки сил, — обеспечьте же мне труд и хлеб, хотя бы чернорабочий хлеб!
По правилу: готовься к худшему, мне нужно быть приготовленным к потере места, — но пока нужно укрепиться на нем, и если можно, пристроить М. Вл. на службе. Она с радостью ухватилась за эту мысль, и, м. б., это будет отдыхом для нее — она изнемогает от домашней работы. Было бы такое до 2-х часов разделение труда: мы с женой на службе, бабушка при детях, прислуга — прибрать сильно сокращенную квартиру и готовить на кухне. Во 2-ю половину дня М. В. — по хозяйству, я — два часа занятий с детьми. Но вот ужас, если бедная М. Вл. беременна или больна какой-то опухолью живота (грыжа? киста? рак?). Сегодня она едва ноги волочит от страшной слабости. Незаметно подкрадываются к нам все демоны, от которых хранит Господь. Жив ли Ты, Отец Небесный? Мир, давший и поддерживающий во мне жизнь, неужели Ты не можешь поддержать меня еще немножко?
Ясно, что комбинация с Сытиным рухнула: иметь литературный заработок для меня абсолютно нет возможности. Мысль обратиться к Горькому, получившему огромное и очевидно монопольное издательство, — не даст ли какой простой, хотя бы корректурной или переводной работы. Не даст, — враги! Идейные, но когда-то враги!
Остается рискованная и неверная комбинация с Бажановым, — но и она, кажется, лопается, как мыльный пузырь, если правда, что они продают завод. Но все-таки нужно съездить в Москву и лично удостовериться, как и что. Приходится искать труд. Ищи его со страстью, как собака дичь. Ради милых и дорогих деток своих! Вот пока и все комбинации, если не считать вздорной Палферовской (управлять канцелярией его по сельскому хозяйству) и Грюнмановской (тоже по черепичной выделке). Буду просить работы у Балтийского, как старый картограф. А пока… есть нечего! Приходится кланяться за каждый фунт хлеба у крестьян и платить бешеные деньги! Последние деньги — хорошо их «бешенство»!
12 ч. дня. Рассказывают, со слов крестьян, подробности расстрела Косаговского. Привезли его поздно ночью, сказали, что расстрел назначен на 6 ч. утра. Он просил не медлить: чем скорее, тем лучше. Сам сходил и засветил фонарь.
Благословил мальчика, кухаркиного сына, повесил себе фонарь на грудь, — цельтесь вернее, я человек крепкий! Раздались в саду пять выстрелов и пятым разворотили ему череп так, что мозги вытекли…
У рассказчика, здорового детины, бывшего подпоручика, смеющееся, как всегда, лицо. Вот поколение, к-ому все смешно! Вероятно и Косаговский погиб главным образом от легкомыслия своего: просто неумно распорядился с жизнью своей, вот и все. Не тебе бы упрекать, говорит мне тайный голос. Да, я и себя не исключаю из этого несчастного поколения.
Если ты выброшен за борт в пустынном море, то все, что бы ты ни предпринял, будет ошибкой. Единственно правильное — идти ко дну. В этом крайнем случае, когда Бог, создатель Твой, ставит тебе свою сущность — в условия смерти, надо, как и во всем, подчиниться Богу, не забывая, что смерть основное условие всякой жизни, условие обновления ее. Сбросить истасканное, дырявое, грязное тело и облечь свою душу (т. е. вечную возможность своего бытия) в новую молодую оболочку.
Люди, тонущие, спасаются кверху, и во множестве малых опасностей это правильный прием. Но радикальный способ спасения — книзу, в смерть. Это не игра словами: страшна ведь не смерть, а умирание, сознание гибели. Анестезировать себя навсегда, вот — все. Беднеющие люди спасаются кверху, в богатство — необыкновенно трудная вещь. Вернее спасаться в нищету… О, если бы я был один! Взял бы котомку и пошел побираться Христа ради. Но один, без милых моих, я был бы глубоко несчастен. Так, по крайней мере, мне кажется.
Все ужасы, к-рые переживает наш образованный класс, есть казнь Божия рабу ленивому и лукавому. Числились образованными, а на самом деле не имели разума, к-ый должен вытекать из образования. Забыли, что просвещенность есть noblesse qui oblige[48]. Не было бы ужасов, если бы все просвещенные люди в свое время поняли и осуществили великое призвание разума: убеждать, приводить к истине. Древность оставила нам в наследие потомственных пропагандистов — священников, дворян. За пропаганду чего-то высокого они и имели преимущества, но преимуществами пользовались, а проповедь забросили, разучились ей. От того массы народные пошатнулись в нравственной своей культуре.
Примечания
править1 Николай II (1868—1918), российский Император (1894—1917), расстрелян вместе с семьей и приближенными в Екатеринбурге.
2 Троцкий Лев Давыдович (1879—1940), политический деятель. С 1917 г. — нарком иностранных дел. Один из организаторов Красной Армии и обороны в годы Гражданской войны.
3 Зиновьев Григорий Евсеевич (1883—1936), советский партийный деятель. С 1917 г. — председатель Петроградского совета.
4 Меньшикова (урожд. Шишкина) Ольга Андреевна (1826—1874).
5 Афонская Александра Васильевна, двоюродная сестра М. О. Меньшикова.
6 Меньшиков Осип Семенович (1833—1886).
7 Меньшиков Яков Михайлович (1888—1953), сын М. О. Меньшикова от первого гражданского брака. В эмиграции в 1931—1932 гг. примыкал к парижскому журналу «Утверждения» — органу «объединения пореволюционных течений».
8 Меньшиков Владимир Осипович (1867—?), младший брат М. О. Меньшикова.
9 Меньшикова (урожд. Поль, в первом браке Афанасьева) (1876—1945), Мария Владимировна, жена М. О. Меньшикова.
10 Сытин Иван Дмитриевич (1851—1934), русский издатель — просветитель. После Октябрьской революции некоторое время был консультантом Госиздата. В ЦГАЛИ хранится черновик письма И. Д. Сытину:
"Многоуважаемый Иван Дмитриевич
Пишет Вам эти строки когда-то известный Вам М. О. Меньшиков, который однажды был у Вас в Москве. Когда-то Вы предлагали мне работу в Ваших изданиях, но заваленный сотрудничеством в «Неделе» и «Новом времени», я боялся оказаться недобросовестным, благодарил Вас и отказался. Теперь я нищий и прошу работы. Издания, где я трудился, разгромлены, все сбережения моей 39-летней трудовой жизни ограблены в Гос. Банке, дома отобраны и я с большою семьей (шестеро маленьких детей и один безработный с университетским образованием) близки к голодной смерти. Мне 58 лет, доктора находят у меня больное сердце, но в привычном мне деле редакционного [сорта] я еще могу много работать. Если есть у Вас или имеется в будущем какая-нибудь подходящая для меня работа, ради Бога, дайте мне ее. Что я не враг Вам и сердечно сочувствовал Вашему просветительному делу, доказывают две мои статьи, напечатанные в «Новом времени» год тому назад в дни Вашего юбилея. Как с того времени много переменилось! Все разрушено, все продолжает разрушаться, но я верю в восстанавливающую силу жизни. Наступит время, когда от борьбы все вернутся к единственному строителю счастья — производительному труду. Помогите же мне, если можете, примкнуть к этому труду и использовать остатки сил.
Искренно Вам преданный
Валдай
12.II.1918
- Машина и Книга 23—25 февр. 1917 г.
(Ф. 2169, оп. 1, ед. хр. 6, л. 1)
11 Райлян Фома Родионович, журналист, художественный критик.
В ЦГАЛИ хранится черновик письма Ф. Р. Райляну:
"Валдай
12 февр. 1918
Многоув. г. редактор.
Мимолетное наше знакомство [в момент открытия Госуд. Д. позволяет мне обрат. к Вам с следую[щей] просьбой. Я — М. О. Меньшиков, бывший сотрудник] «Нов. Вр.». Революция отняла у меня все сбережения моей 39-летней жизни, все дочиста, отобрала дома в Марьино [нрзб.] и сразу бухнуло в нищету. Будь я один, это ничего бы, но у меня шестеро малых ребят. И [нрзб.] спасать их от голодной смерти. Не найдется ли у Вас для меня какой-нибудь работы? Подумайте, и если хотите помочь мне, окажите любезность ответить по указанному выше адресу.
С совершенным почтением [нрзб.]
(Ф. 2169, оп. 1, ед. хр. 6, л. 1 об.)
12 Львов Георгий Евгеньевич (1861—1925), князь. В марте — июне 1917 г. — глава Временного правительства.
13 Ковалев, один из валдайских купцов. В Валдае жили Петр, Иван и Василий Ковалевы.
14 Птицын Коля, сын священника в Валдае.
15 Довмонт (? 1299), псковский князь с 1266, выходец из Литвы.
16 Неточная цитата из пьесы Ж.-Б. Мольера «Жорж Данден». («Ты этого хотел, Жорж Данден»).
17 Малкочи Вера Владимировна (урожд. Поль) (1881—1930), сестра М. В. Меньшиковой.
18 Самсонова Ольга Леонидовна (урожд. Афанасьева) (1899—1957), дочь М. В. Меньшиковой от первого брака.
19 Меньшиков Леонид Осипович (1858—1885), старший брат М. О. Меньшикова.
20 Эккерман А. К., смотритель уездного училища в Опочке, где учился М. О. Меньшиков.
21 Гауф Вильгельм (1802—1827), немецкий писатель.
22 Цапп Артур (1852—1925), немецкий писатель, автор романа «Фрау Гауптман».
23 Вахрушев Павел Филадельфович (1855—1931), инженер, архитектор. В быту его звали — Павел Львович.
24 Голубева Апполинария Георгиевна, воспитанница Вахрушева П. Ф.
25 Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович (1851—1895), русский писатель, революционный деятель. Здесь имеются в виду его известные очерки 1882—1883 гг.
26 Каблиц (Юзов) Иосиф Иванович (1848—1893), народник, публицист, сотрудник газеты «Неделя».
27 Ольхин Александр Александрович (1839—1897), адвокат, поэт.
28 Возможно, речь идет о Дубровине Евгении Александровиче (1857—1921), революционере-народовольце.
29 Гриневицкий Игнат Иохимович (1856—1881), член «Народной воли». 1 марта 1881 г. убил Александра II, при этом был смертельно ранен.
30 Парижский мир 1856 г., завершил Крымскую войну на унизительных для России условиях.
31 Шеффены, члены феодальных судов в Германии в VI—VIII вв. Из шеффенов состояли постоянные судебные коллегии.
32 Короцкий Тихона Задонского женский монастырь, недалеко от Валдая, основан в 1881 г.
33 Жеденев Н. Н., земский начальник Камышинского уезда Саратовской губернии. 20 марта 1896 г. стрелял в М. О. Меньшикова, замещавшего в тот день главного редактора «Недели» П. А. Гайдебурова, среди бумаг которого сохранилась запись: «…В качестве секретаря (М. О. Меньшиков — Ред.) однажды принимал земского начальника Жеденева, явившегося с протестом по поводу резко отрицательной позиции „Недели“ к институту земских начальников и во время объяснения выстрелил в Меньшикова, почти в упор. Пуля чуть отклонилась от сердца…» (ЦГАЛИ, ф. 1410, оп. 1, ед. хр. 65, л. 2).
34 Мациевич Лев Макарович (1877—1910), один из первых летчиков, создателей русского воздушного флота. В сентябре 1910 г. М. О. Меньшиков летал с Мациевичем на аэроплане «Форман», а через несколько дней летчик погиб в авиакатастрофе.
35 В 1914 г. М. О. Меньшиков безоговорочно поддержал сухой закон, введенный в России. Этому событию было посвящено много статей в «Новом времени».
36 Безумцы,
37 Кабанис Пьер-Жан-Жорж (1757—1808), французский философ, врач.
38 Франц, фон (1870—1940), учитель в Валдае, краевед.
39 Цауне, квартирант Меньшиковых.
40 Уэллс Герберт Джордж (1866—1946), английский писатель, родоначальник научно-фантастической литературы XX в.
41 Банг Герман (1857—1912), датский писатель, критик, театральный деятель. «Михаэль» (1904) — экспрессионистский роман.
42 Бласко Ибаньес (1867—1928), испанский писатель.
43 Гамсун (Педерсен) Кнут (1859—1952), норвежский писатель.
44 Шницлер Артур (1862—1931), австрийский писатель.
45 Михаил Александрович (1878—1918), Великий Князь, брат императора Николая II. В 1917 г. отказался от прав на престол. Расстрелян в июне 1918 г. в Перми.
46 Жилинский Яков Григорьевич (1853—1918), начальник Генерального штаба (1911—1914).
47 Меньшикова (в замуж. Ловчиновская) Татьяна Михайловна (р. 1916), младшая дочь М. О. Меньшикова.
48 Меньшиков Григорий Михайлович (1910—1991), сын М. О. Меньшикова.
49 Возможно, Косоговский В. А. (1857—?).
50 Прп. Андрей (VII в.), архиепископ Критский, проповедник, автор «Великого покоянного канона», читаемого в Великий пост.
51 Фрибес Ольга Александровна (1858—1933), писательница, печаталась под псевдонимом «Данилов». Близкий друг М. О. Меньшикова и его семьи.
52 Маркевич Болеслав Михайлович (1822—1884), русский писатель, постоянный сотрудник «Русского Вестника» и «Московских ведомостей» М. Н. Каткова.
53 Монс Анна Ивановна (? —1714), фаворитка Петра I.
54 Назимовы (братья — Иван Иванович, Антон Иванович, Павел Иванович, Семен Иванович), военные, близкие знакомые М. О. Меньшикова.
55 Город в Восточной Пруссии, где в августе 1914 г. были разбиты Первая и Вторая русские армии.
56 Аджемов Моисей Сергеевич (1878—?), юрист, врач, политический деятель, член фракции народной свободы в Государственной Думе. В марте 1917 г. — комиссар Комитета Думы по министерству юстиции.
57 Меньшиков Миша (1912—1922), сын М. О. Меньшикова.
58 Керенский Александр Федорович (1881—1970), адвокат, председатель Временного правительства.
59 Меньшикова Ольга Михайловна (р. 1911), дочь М. О. Меньшикова.
60 Герцен Александр Иванович (1812—1870), русский революционный деятель, писатель.
61 Дарвин Чарльз Роберт (1804—1882), английский естествоиспытатель, автор труда «Происхождение видов путем естественного отбора» (1859).
62 Токвиль Алексис (1805—1859), французский историк, социолог и политический деятель, лидер консервативной партии порядка, министр иностранных дел (1849).
63 Тэн Ипполит (1828—1893), французский литературовед, философ, историк, родоначальник культурно-исторической школы.
64 Карлейль Томас (1795—1881), английский публицист, историк и философ.
65 Гиббон Эдуард (1737—1794), английский историк. Основной труд — «История упадка и разрушения Римской империи» (1776—1788).
66 Анахарсис, просвещенный и мудрый скиф, живший среди греков в VI в. до н. э.
67 Курбский Андрей Михайлович (1528—1583), князь, боярин. Участник Казанских походов, член Избранной рады, воевода в Ливонской войне. В 1564 г. бежал в Литву, участвовал в военных походах против России.
68 Котошихин Григорий Карпович (ок. 1530—1667), подъячий Посольского приказа. В 1664 г. бежал в Литву, потом в Швецию. Автор сочинения «О России в царствовании Алексея Михайловича», содержащего обширный фактический материал о правах, обычаях и быте русских людей XVIII века.
69 Меньшикова (в замуж. Васильева) Лидия Михайловна (р. 1907), старшая дочь М. О. Меньшикова.
70 Лашевич Михаил Михайлович (1884—1928), советский партийный и военный деятель. В 1917—1918 гг. — член Петроградского ВРК.
71 Чайкина (урожд. Макарова) Ирина Алексеевна (1880—1972), няня в семье Меньшиковых, с которой до ее кончины все Меньшиковы поддерживали теплые отношения.
72 Речь идет о киевских князьях, убитых новгородским князем Олегом в 882 г.
73 Поль Владимир Ермолаевич (1835? —1914).
74 Веселитская Лидия Ивановна (1857—1934), писательница, печаталась под псевдонимом «В. Микулич». Близкий друг М. О. Меньшикова и его семьи.
75 Гайдебуров Вячеслав Александрович (1850—1894), поэт, публицист, печатался в «Неделе» и «Книжках „Недели“».
Из некролога, помещенного в «Новом Времени» № 6455:
«…В оставленной покойным записке он сообщает, что отравился приемом цианистого калия. Причину самоотравления покойный объясняет тоской, овладевшей им после смерти брата, умершего недавно писателя, редактора-издателя „Недели“ П. А. Гайдебурова, которого он горячо любил».
76 Семенов Григорий Михайлович (1890—1946), генерал-лейтенант. В 1917 г. установил военную диктатуру в Забайкалье. В сентябре 1945 г. захвачен советскими войсками в Манчжурии. 30 августа 1946 г. по приговору Верховного Суда СССР казнен.
77 Дутов Александр Илларионович (1879—1921), генерал-лейтенант. В 1917 г. возглавил восстание казаков в Оренбурге. В феврале 1921 г. после неудачной попытки похищения его из крепости Суйдун (Китай), Дутов был застрелен сотрудниками ЧК.
78 Корнилов Лавр Георгиевич (1870—1918), генерал от инфантерии, в 1917—1918 гг. — верховный главнокомандующий, организатор Добровольческой армии. 13 апреля 1918 г. убит при штурме Екатеринодара.
79 Ллойд Джордж Дэвид (1863—1945), премьер министр Великобритании в 1916—1922 г.
80 Витте Сергей Юльевич (1849—1915), граф, видный государственный деятель. В 1905—1906 гг. — председатель Совета Министров.
81 Суворин Михаил Алексеевич (1860—1931), писатель, драматург и журналист. Сын издателя А. С. Суворина. В эмиграции в Белграде возобновил газету «Новое Время».
В 1915 г. М. О. Меньшиков записал: «Сегодня начал „Из дневника“ в „Голос Руси“. Не будет ли это моим последним выступлением в печать? Дела „Нов[ого] Врем[ени]“ очень плохи» — наследники Суворина растаскивают здание, бывшее им родной хатой, по бревнам — особо хищничает Борис. Все они завели от «Нов[ого] Вр[емени]» приватные издания: «Веч[ернее] время», «Лукоморье» (Мих[аил]), «Маленькая газета» (Алексей). Все присосались к «Нов[ому] Вр[емени]» паразитами и тянут соки…"
82 Ессеи, название иудейской секты, не упоминавшейся в Священном Писании. Евиониты, представители еретической иудействующей партии.
83 Сухомлинов Владимир Александрович (1848—1926), генерал от кавалерии. В 1909—1915 гг. — военный министр. В 1916 г. арестован и в 1917 г. приговорен к пожизненному заключению за неподготовленность русской армии к I мировой войне. Освобожден в 1918 г., эмигрировал.
84 Шишкин Василий Андреевич, дядя М. О. Меньшикова, брат его матери Шишкиной Ольги Андреевны.
85 Стадо свиней, в которое вошли бесы, когда Иисус Христос изгнал их из одержимого (Лук. 8, 27—39).
86 Льюис Джордж-Генри (1817—1878), английский писатель, автор книги к «Жизнь Иоганна Вольфганга Гете».
87 Анюта, двоюродная сестра М. О. Меньшикова.
88 Голлербах Эрих Федорович (1895—1942), литературовед, искусствовед, автор статей о В. В. Розанове. Погиб во время блокады Ленинграда.
89 Розанов Василий Васильевич (1856—1919), писатель, критик, публицист, философ. Вместе с И. О. Меньшиковым работал в газете «Новое Время».
В ЦГАЛИ хранится черновик письма М. О. Меньшикова В. В. Розанову:
"Валдай, с. д.
Истинное удовольствие доставили Вы мне, дорогой Вас. Вас., Вашим журнальчиком, как доказательством того, что Вы еще живы, хотя и отнесло Вас бурей вон куда! Жив, курилка! От всего сердца желаю Вам — как и себе — спастись среди этой чисто апокалиптической катастрофы. Прочел оба No с тем большей жадностью, что сам мечтал издавать подобный же «журнальчик с пальчик», но как бывший моряк, чувствую, что момент подходит надевать чистую рубаху (спросите моряков, что это значит). Многие ваши мысли, как всегда, блестящи и верны, с другими, как всегда, поспорил бы очень. Теперь не до спора. Почему вы с Серг. Пос.? Не у Анатолия ли Александрова? У них был там свой домик. Что намерены делать, если не секрет? Я сижу со своей огромной семьей в валдайской щели и при реквизированном имуществе своем (и сбережениях, хранившихся в Гос. Б.) рассчитываю лишь протянуть до лета. А там пошел бы по миру, если бы теперь подавали. Так как не подают и даже социалистический котел с кашей показывают лишь на бумаге, то придется проделать роль отощавших Индусов — сидеть и ждать смерти. Бандероль О. А. Фриб. Отправлю на днях с женой, к-рая едет в Пб. Привет Варв. Дм. и детям. Если не пожалеете открытки — откликнитесь. Авось как-нибудь еще выкарабкаемся из беды. По-моему, Бог всем посылает не только по заслугам, но и по нужде их.
На обороте письма — текст В. В. Розанова:
«Бог — Вседержитель, если он не дал хлеба мне одному, пусть только мне и детям моим одним, и не есть для меня Вседержитель, п. ч. кто дал жизнь, озаботится и прокормлением. Ибо не напрасно и не для умиранья дана жизнь.
Видите ли, вот от Бога, Который если дал чрево женщине, чтобы родить — дал и груди, чтобы вскормить ребенка.
Но ты дал скопчество [нрзб.] и тем тоже показал себя»
(Ф. 419, оп. 1, ед. хр. 530, л. 1.)
90 Периодически выпускаемый в середине XIX века сборник душеспасительного чтения.
91 Страхов Николай Николаевич (1828—1896), публицист, критик, философ.
92 Гайдебуров Павел Александрович (1841—1893), издатель журналист, публицист, прозаик, драматург. С 1869 г. — сотрудник-издатель газеты «Неделя», в которой с середины 80-х годов до 1901 г. сотрудничал М. О. Меньшиков.
93 Перцов Петр Петрович (1868—1947), писатель, критик.
94 Суворин Алексей Сергеевич (1834—1912), критик, драматург, публицист, издатель газеты «Новое Время» и журнала «Исторический вестник».
95 Эспинас Альфред (1844—1922), французский философ и социолог.
96 Шопенгауэр Артур (1788—1860), немецкий философ-идеалист.
97 Полонский Яков Петрович (1819—1898), русский поэт.
98 Ле-Бон (Лебон) Густав (1841—193?), французский писатель, социолог. Автор книги «Психология народов и масс». СПб., 1896 и др.
99 Спасовский М. М., издатель в Петрограде.
100 Измайлов Александр Алексеевич (1873—1921), писатель, критик, работавший в «Петроградском голосе».
101 Бисмарк Отто, фон Шенгаузен (1815—1898), немецкий государственный деятель и дипломат.
102 Самсонова Ольга Леонидовна и ее сын Самсонов Григорий Валентинович (1817—1975), в будущем чл.-корр. АН УССР.
103 Маколей Томас Бабингтон (1800—1859), английский историк, публицист, политический деятель.
104 В греческой мифоолгии сын Урана и Геи, чудовищное существо с пятидесятью головами и сотней рук. Когда боги восстали против Зевса, его спас Бриарей, устрашив врагов своим видом.
105 Очевидно, имеется в виду академик Иван Петрович Павлов (1849—1936), великий русский ученый-физиолог.
106 Полежаев Александр Иванович (1804—1838), русский поэт.
107 Фидий (нач. 5 в. до н. э. — ок. 432—431 до н. э.), древнегреческий скульптор.
108 Апеллес (4 в. до н. э.), древнегреческий живописец.
109 Гиртль Йозеф (1811—1894), известный анатом, член Императорской Венской Академии, один из основателей Венского музея сравнительной анатомии. Его сочинения отличались блестящими изложениями в соединении с научной строгостью.
110 Геродот (между 490 и 480 — ок. 425 до н. э.), древнегреческий историк. Дал первое систематическое описание жизни и быта скифов.
111 Костомаров Николай Иванович (1817—1885), историк, писатель. Известен трудами по социально-политической и экономической истории России и Украины.
112 Ренненкампф Павел Карлович (1854—1918), русский генерал от кавалерии, в начале I мировой войны командовал армией.
113 Антропа (Антропос, греч.) — перерезающая ножницами нить жизни.
114 Сократ (ок. 470—399 до н. э.), древнегреческий философ, один из родоначальников диалектики как метода отыскивания истины.
115 Шпильгаген Фридрих (1829—1911), немецкий писатель.
116 Расин Жан (1639—1699), французский поэт, драматург, представитель классицизма.
117 Мольер (Жан Батист Поклен) (1622—1673), французский комедиограф, актер, театральный деятель.
118 Лафонтен Жак де (1621—1695), французский писатель, мыслитель, сатирик.
119 Боссюэ Жак Бенинь (1627—1704), французский писатель, епископ.
120 Франклин Бенджамин (1706—1790), американский просветитель, государственный деятель, один из авторов Декларации независимости США и Конституции.
121 Хорив — гора на юге Синайского полуострова, в Аравийской пустыне, где Бог заповедовал Моисею законы, а Моисей обращался к народу (Исход 3, 17, 33; Второзаконие 3—5).
122 Голубиная книга — собрание народных духовных стихов. Другое название — «Стих о книге Глубинной, от глубины премудрости в этой книге заключающейся». «Голубиной» книга стала называться у народа под влиянием символа св. Духа.
123 Речь идет о романе Гете «Страдания молодого Вертера» (1774).
124 Имеются в виду герои поэмы Гете «Герман и Доротея» (1797).
125 Фомина неделя — следующая после Пасхальной неделя апостола Фомы.
126 Вильгельм II Гогенцоллерн (1859—1941), германский император и прусский король. Свергнут Ноябрьской революцией 1918 г.
127 Всероссийский Национальный Союз, программа и устав которого были разработаны М. О. Меньшиковым (1908).
128 Начальник строительной конторы, которая размещалась в доме Меньшиковых.
129 Наташа, родственница М. О. Меньшикова, в воспитании которой он принимал большое участие в бытность свою молодым флотским офицером.
130 Августин Блаженный Аврелий (354—430), величайший из отцов Христианской церкви.
131 Сестра няни И. А. Чайкиной.
132 День равноапостольного царя Константина и матери его царицы Елены, 21 мая (3 июня).
133 Комбатанты — лица, входящие в состав вооруженных сил воюющих государств и принимающие непосредственное участие в военных действиях.
134 Поль-Ловчиновская Зинаида Владимировна (1883—1938), сестра М. В. Меньшиковой. Была известным хирургом в Петрограде.
135 Антоний (Вадковский Александр Васильевич) (1846—1912), митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский.
136 Ольгой Андреевной, т. е. именем своей матери, М. О. Меньшиков называл дочь Ольгу, находя ее очень похожей на бабушку.
137 Речь идет о сестрах М. В. Меньшиковой.
138 Имеется в виду Русско-турецкая война 1877—1878 гг., завершившаяся Сан-Стефанским мирным договором.
139 Столыпин Петр Аркадьевич (1862—1911), государственный деятель, министр внутренних дел, председатель Совета Министров с 1906 г. Убит в Киеве провокатором Багровым.
140 Ли Хунчжан (1823—1901), видный китайский сановник и государственный деятель, руководитель внешней политики Китая в конце XIX в.
141 Нордман-Северова Наталья Борисовна (1863—1914), писательница, журналистика, жена художника И. Е. Репина.
142 Самсонов Валентин Григорьевич, муж Ольги Леонидовны, падчерицы М. О. Меньшикова.
143 По рассказам М. В. Меньшиковой в начале I мировой войны М. О. Меньшиков, руководствуясь призывами правительства, отвез саквояж золотых монет в Госбанк, где обменял их на ассигнации, потерявшие всякую ценность после революции.
144 Дом в Павловске, который М. О. Меньшиков сдавал в наем.
145 Володарский (Гольдштейн) Моисей Маркович (1891—1918), комиссар по делам печати, пропаганды и агитации, член Президиума ВЦИК.
146 Мирбах Вильгельм (1871—1918), германский дипломат, граф. С апреля 1918 г. — посол в Москве. Убит левым Эсером Я. Г. Блюмкиным.
147 Гайдебуров Василий Павлович (1866 — после 1940), издатель, поэт, сын издателя газеты «Неделя» П. А. Гайдебурова.
148 Так в семье Меньшиковых звали Семена Ивановича Назимова.
149 Константин Николаевич (1827—1892) Великий князь, сын Николая I, крупный государственный деятель. С 1853 г. по 1881 г. возглавлял Морское ведомство.
150 Алексей Александрович (1850—1908), Великий Князь, сын Александра II, генерал-адмирал, главный начальник флота и Морского ведомства.
151 Сергей Михайлович (1865—1918), Великий Князь, внук Николая I, инспектор полевой артиллерии. Убит в Алапаевске.
152 Булгаков Сергей Николаевич (1871—1944), религиозный философ.
153 Дурылин Сергей Николаевич (1877—1954), философ, литературовед, историк театра.
154 Новоселов Михаил Александрович (1864—1938), профессор классической филологии Московского университета, бывший толстовец, затем православный религиозный писатель. В 10-х годах издавал в Вышнем Волочке «Религиозно-нравственную библиотеку». В 1928 г. арестован, умер в ссылке.
155 Балтийский Александр Алексеевич (1870—1939). Участник I Мировой войны, генерал-майор. Перешел на сторону советской власти. До июня 1918 г. — военный руководитель Высшей военной инспекции Красной армии.
156 Иосиф (1862—1930), архимандрит, последний настоятель Иверского монастыря перед его закрытием.
157 Генерал германской армии.
158 Некрасов Николай Виссарионович (1879—1940), инженер-технолог, политический деятель, депутат III и IV Государственной Думы. Масон. Занимал различные посты во Временном правительстве (министр путей сообщения, министр финансов, заместитель Председетеля Совета Министров, генерал-губернатор Финляндии). В советское время на преподавательской работе, член Правления Центросоюза РСФСР и СССР.
159 Марков Андрей Андреевич (1856—1922), математик, академик Петербургской Академии наук, автор трудов по теории чисел, теории вероятности.
160 Сотрудник газеты «Эра».
161 Двоюродная сестра М. О. Меньшикова.
162 Победоносцев Константин Петрович (1827—1907), юрист, государственный деятель, обер-прокурор Синода (1880—1905).
163 Распутин (Новых) Григорий Ефимович (1872—1916).
164 Франц Иосиф I (1830—1916), император Австрии и король Венгрии с 1848, из династии Габсбургов. Один из организаторов Тройственного союза.
165 Инженер из Петрограда, работавший в Валдае.
166 Иванов Михаил Михайлович (1849—1927), музыкальный критик и композитор. Постоянный корреспондент «Нового Времени», писавший музыкальные фельетоны.
167 Мечников Илья Ильич (1845—1916), выдающийся русский биолог, один из основоположников сравнительной патологии.
168 Речь идет о левоэсеровском мятеже 1918 г. в Москве.
169 Вацетис Иоаким Иоакимович (1873—1938), советский военачальник. В 1918 г. командовал Латышской стрелковой дивизией, руководил ликвидацией левоэсеровского мятежа. Репрессирован.
170 Муравьев Михаил Артемьевич (1880—1918), подполковник, левый эсер. В 1918 г. был главнокомандующим войсками Восточного фронта, поднял мятеж в Симбирске, убит при аресте.
171 Фальк Елена Андреевна, первая любовь М. О. Меньшикова.
172 Гартман Мориц (1821—1872), австро-немецкий поэт и беллетрист.
173 Урицкий Моисей Соломонович (1873—1918), деятель революционного движения, юрист. С марта 1918 — председатель Петроградской ЧК. Убит эсером Л. А. Каннегисером.
174 Лукан Марк Анней (33—65), римский поэт.
175 Каннегисер Леонид Акимович (1898—1918), студент, убивший М. С. Урицкого. Расстрелян ЧК.
176 Спиридонова Мария Александровна (1889—1941), в 1906 г. убила тамбовского вице-губернатора Луженовского, участница левоэсеровского мятежа 1918 г. Расстреляна в орловской тюрьме в 1941 г. перед наступлением немцев.
177 По легенде, перстень с надписью «И это пройдет» был у царя Соломона.
178 Валдайские купцы, взятые чекистами в качестве заложников. Сына М. С. Савина, 17-летнего Колю, расстреляли вместе с М. О. Меньшиковым.
179 Известны критические статьи М. О. Меньшикова по поводу ранних произведений А. М. Горького и резкие отзывы последнего о «Новом Времени» и статьях М. О. Меньшикова.
180 Шутливое прозвище Г. В. Самсонова, сына О. Л. Самсоновой.
181 Ловчиновский Александр Иванович, муж З. В. Поль.
- ↑ Жедобные — желанные, жалостливые (псковское).
- ↑ Начовка (ночва) — неглубокое, тонкоотделанное корытце, лоток, на ночвах сеют муку, катают хлеба (Прим. публ.).
- ↑ Кто не рискует, тот не выигрывает (фр.).
- ↑ Так назывались многие статьи Меньшикова во время I Мировой войны (Прим. публ.).
- ↑ Ты, грязный мальчишка! (англ.).
- ↑ Вождь муз (древнегреч.), современное написание мусагет.
- ↑ Резервная земля (нем.).
- ↑ Народ для удобрения, народ — навоз (нем.).
- ↑ Так в тексте.
- ↑ Спирт. Дух святости. (лат.). Игра слов.
- ↑ Похмелье (нем.).
- ↑ Эффективная система (англ.).
- ↑ Германия превыше всего (нем.).
- ↑ Гнилая кровь (фр.).
- ↑ Это ты сам (санскр.).
- ↑ Ныне г. Приморск (Прим. Публ.).
- ↑ Медленно, но верно (нем.).
- ↑ Несмотря ни на что (фр.).
- ↑ Тело (нем.).
- ↑ Брюхо (лат.).
- ↑ Здесь молодился (фр.).
- ↑ Гора около Валдая.
- ↑ Сверкает дальняя долина! (нем.).
- ↑ Три недели (нем.).
- ↑ Здесь: гражданин (лат.).
- ↑ Его величества (англ.).
- ↑ Укромное местечко (фр.).
- ↑ Жребий брошен! (лат.).
- ↑ Чистая доска (лат.).
- ↑ Прежде жить, а уж затем философствовать (лат.).
- ↑ Вперед! Справляйся сам! (англ.).
- ↑ Нужный человек на нужном месте (англ.).
- ↑ Кого Бог желает погубить, того он лишает разума (лат.).
- ↑ Повод к войне.
- ↑ Россия будет платить за разбитые горшки (фр.).
- ↑ Жребий брошен (нем.).
- ↑ Врачующая сила природы (лат.).
- ↑ Мы всего лишь несчастные животные, и однако мы сами себе и наше провидение, и наши боги (фр.).
- ↑ Наши дни таковы, какими мы их делаем (фр.).
- ↑ Истории болезней (лат.).
- ↑ Согласно похоти (лат.).
- ↑ «Мыслю» (лат.).
- ↑ Мыслю — значит существую, существую — значит существую вечно (лат.).
- ↑ Не скачет (лат.).
- ↑ Делать хорошую мину при плохой игре (фр.).
- ↑ Мой дух для меня есть царство (англ.).
- ↑ Совет народных депутатов.
- ↑ Благородство, которое обязывает (фр.).