Кто кому изменил?
В старо-дворянских кругах, среди романтиков самодержавия идет горький шепот: как же это так случилось? Чем же объяснить, что с такой феерической быстротой самодержавной монархической власти изменили все ее казавшиеся гранитными устои: армия, народ, церковь?
Позвольте помочь в этом разобраться. Никакой измены, мне кажется, со стороны нации не было и нет. Была измена, но со стороны монархии, со стороны самодержавия, преступно обманувшего народ. Не мы всей массой предали старый порядок, а он нас предал. Согласитесь, что между этими двумя точками зрения разница диаметральная и их нельзя смешивать, не изменяя здравому смыслу, как черное с белым.
Что мы, нация, не изменяли монархии, доказательство то, что мы терпели монархию в разных формах, свыше тысячи лет. Мы покорно платили подати, несли самые тяжкие повинности трудом и кровью своих сынов. Текущая война показывает, до какого самоотвержения доходил народ наш, вручая все свои силы монархической власти. Если возможен упрек народу, то не в недостатке верности монархам, а в избытке к ним доверия. Следовало бы нести все жертвы для государства, но, как у Англичан, с проверкой: для государства ли, в самом деле, они делаются или для кучки паразитов, присосавшихся к государству? Что народ нес все к ногам власти, а получил взамен немногое, показывает общее состояние наших народных масс к XX веку: похвастаться нечем, не правда ли. И если все соседи наши, не исключая некоторых язычников, далеко ушли от нас в смысле гражданственности, просвещения, культуры земледелия и ремесел, и наконец государственной обороны, то что же это доказывает, как не измену со стороны монархии ее основному призвания?
«Царствуй на славу нам, царствуй на страх врагам!» Вот единственные условия, которые ставил наш народ монарху, условия, случайно записанные в священную конституцию — гимн народный. Что же, царствовала ли наша монархия на славу, нам или на бесславие? На страх врагам или на наш собственный страх, когда мы оказывались безоружные пред прекрасно-вооруженным врагом? Будемте добросовестными на краю черной пропасти, к которой подвела нас монархия. Не мы ей изменили, а она нам. Вы скажете: однако в момент крушения монархии, мы все, народ, армия, церковь покинули ее. Да. А как же иначе? В момент крушения корабля разве не составляет долга оставить его на волю волн? Сначала пробуют спасти корабль, потом спасается команда корабля, затем офицеры и последним — командир, но это вовсе не измена кораблю. Разрушаясь он изменяет и команде, и офицерам, и командиру, он перестает быть средством спасения среди волн и обращается в источник гибели. Совершенно с таким же чувством внутренней необходимости все стихии народа русского — рабочий класс, солдаты, офицеры, командиры частей, образованное общество, дворянство, народное представительство, Сенат и Синод — все отшатнулись от монархии, почувствовав в ней народную гибель. Отшатнулись от монархии сами члены царствующего дома. Отшатнулся от монархии, наконец, и сам монарх, отрекшийся от престола с чрезвычайной, небывалой в истории легкостью, «без борьбы, без думы роковой». И за себя отрекся, и за сына, а следующий правопреемник престола отказался с такою же невероятной быстротой не только от престола, но даже от права передать свое право следующему правопреемнику, согласно неотмененному закону о престолонаследии. От монархии открестилась и отшатнулась сами династия, поспешившая без всяких давлений на нее признать новый, отрицающий ее порядок. Скажите же по совести, где тут измена, и если есть, то с чьей стороны?
С нашей, народной стороны, есть перемена, но не измена. Нельзя же назвать изменой, если мы старое, обтрепавшееся до рубища платье заменяем новым, или из угрожающей повалиться и раздавить нас хоромины выходим, чтобы построить новое, безопасное здание. Нельзя называть изменой, если мы отвратительную, непроезжую дорогу, по которой тысячу лет ломали себе бока предки, заменяем, наконец, удобным шоссе или железной дорогой. Наш одичалый консерватизм в лагере крайних правых выродился в какой-то цинизм, в оберегание всякой грязи, до гнойных язв народных включительно. Стоило какой-нибудь бессмыслице или пороку принять застарелый вид, чтобы наши охранители стали на почетной страже их. Всякую попытку почиститься и полечиться объявляли изменой старому «порядку». Тщетно им доказывали, что никакого «порядка» нет, а есть беспорядок, — г-да консерваторы столь торжественно салютовали беспорядку и становилось на страже его. Но ведь это смешно и глупо, простите за выражение.
Ретрограды вопили изо всех сил: — Куда вы клоните? К республике! Но республика вас погубит! Посмотрите, к чему привела республика такие-то и такие-то народы!
О республике в России пока ничего нельзя сказать: ни хорошего, ни худого. Республика еще не могла погубить России по простой причине: она еще не испытана. Если вспомнить о древних наших республиках — Великом Новгороде, Пскове, Вятке, то и они за многие века существования не погубили России, а наоборот — они сами были погублены московской монархией и погублены напрасно. Республиканский наш север не знал татарского ига. Он был сравнительно с Москвой высококультурным, в чем легко убедиться, просматривая писцовые книги. Не говоря о Новгороде Великом, даже Псков казался свите Стефана Батория огромным и великолепным городом, не хуже тогдашнего Парижа. Прибавьте к этому, что если Москва отстояла Россию от Золотой Орды и Крыма, то Новгород—Псков отстояли самое Москву от более цивилизованных врагов — Швеции и Тевтонов. Такова историческая заслуга наших старых республик.
Если посмотреть, к чему привела республиканская форма правления иные народы, то и здесь ничего страшного не увидим. Все внимание древней Греции и Рима относится к эпохе республики в этих странах, а погублены были эти великие демократии развитием монархических начал. Ничего особенно дурного нельзя подметить в средневековых республиках Венеции, Генуи и Ганзейских городов: труд и цивилизация достигли именно в этих республиках высшего расцвета. Ничего особенно дурного нельзя указать и в новейших демократиях Америки, Англии или Франции. И внутренний порядок, и богатство, и просвещение этих стран, и наконец военное могущество таковы, что нам приходится им только завидовать. Далеко не совершенные вообще и неодинаково законченные в разных странах, республики все-таки являются гораздо более высокими формами правления, чем только что отжившие самодержавные монархии. Первые изменяли народу гораздо менее, чем вторые.
Если серьезно исследовать, кто кому изменил, то пришлось бы вспомнить вообще происхождение и развитие монархий. Все они в зачатии своем были верны народу, и все изменили ему в развитии своем. Ни один народ, выбирая вождя или диктатора и облекая его наследственной властью, не отрекался от своих государственных и политических прав. Монарх именно и выбирался в ограждение и защиту народных прав. Ни один народ поэтому не избрал ничем неограниченного самодержца, — ведь это значило бы добровольно идти в рабство. Неограниченность власти постепенно слагалась уже потом, когда к престолу монарха подбирался слой царедворцев, льстецов, подручников, и когда аристократия, ради милостей царских, изменяла народу. Только тогда, опираясь на силу войска, монархи становились неограниченными повелителями, т. е. из защитников народной свободы становились завоевателями ее. Спасаясь от внешнего плена, народы попадали в внутренний плен. Так было на родине цезарей, римских и византийских, так было и у нас.
Достаточно развернуть летописи, чтобы увидать, что обе наши династии — и Рюрика, и Михаила Романова — избирались народом, не как неограниченные монархи, а как ограниченные народной волей. Наши вечевые республики целые столетия поддерживали ограниченность монархической власти, изгоняя князей за нарушение договора с ними. Уродливо развившаяся власть московских самодержцев никогда не признавалась никаким свободно выраженным постановлением народным. Самое слово «самодержец» в начале имело смысл только внешней независимости монарха (от других монархов), а вовсе не безграничную внутреннюю власть. Во всю эпоху собирания Руси московские князья были ограничены боярами и думными людьми, когда же Иван Грозный попытался сбросить это ограничение, началась смута, погубившая династию.
Ограничительной грамоты («записи») при избрании Михаила не дошло до нас, ибо позднейшие самодержцы заботливо истребили все, что свидетельствовало о правах народных. Но что романовская династия была избрана с ограничительною записью, об этом свидетельствует первый русский историк В. Е. Татищев, современник Петра Великого. Родившись в 1686 году, Татищев мог слышать еще живых участников великого московского переворота. Об ограничениях тогдашнего самодержавия свидетельствуют записки иностранцев (Страненберга, Фокеродта, Шмит-Физельдека), бывших близкими к русской знати. О стремлении ограничить нестерпимую власть московских царей свидетельствует поведение московских бояр при переговорах со всеми кандидатами на московский престол, причем отец Михаила, Филарет, и самой мысли не допускал, чтобы Россия могла вернуться к той власти, какой пользовался Грозный. То, что Михаил был избран с ограничительной «записью», утверждает и старое псковское сказание «о бедах, скорбех и напастех», и наконец о том же свидетельствует Котошихин, прибавляющий, что «цари после царя Ивана Васильевича обираны на царство и на них были иманы письма», т. е. ограничительные записи.
Каким образом ограниченная наша монархия сделалась постепенно неограниченной — это другой вопрос, но основной факт тот, что обе наши династии изменили своему договору с народом и постепенно узурпировали власть, которую ни один народ не может уступить иначе, как из-под палки. Постепенно нарастание самодержавия было нарастанием измены народу и историческим преступлением. Долготерпивый наш народ, при всей своей разрозненности, не мирился с рабством, о чем свидетельствуют ужасные бунты стрельцов, Степана Разина, Булавина, Пугачева и пр. Народ инстинктивно чувствовал, в какую пропасть одичания и вырождения тянет его потеря свободы. Он чувствовал, что прежде всего нужна государственность — и поэтому служил ей, но осознавал, что государственность извратилась в какое-то хищничество на счет народа и паразитизм. Бесчисленные крестьянские бунты были попытками сбросить с себя крепостное право, а дальнейшие движения, завершившись нынешним, подготовили стихийный, ничем неудержимый разрыв с монархией. Мы, живое поколение русского общества, сколько десятилетий мы терпели гнилую власть, сколько мечтали о ее возрождении хотя бы в виде конституционной монархии английского типа! Но монархия обманула все наши надежды. Она оказалась просто неспособной к жизни, как труп. Сколько ни гальванизируйте его, ничего не выйдет. Я думаю, единственное приличное — это похоронить труп.
Рекомендую вот о чем подумать: если бы московский народ после смерти последнего царя — Рюриковича, просто упразднил бы монархию и вернулся к новгородскому народоправству, то не было бы и великой смуты. Ведь вся она состояла в борьбе разных кандидатов на русский престол. Если бы Людовик XVI в первый день революции отрекся от французского престола за себя и дофина, то, может быть, не было бы ужасов великой революции. Мы должны быть благодарными судьбе, что тысячелетие изменявшая народу монархия, наконец, изменила себе и сама над собою поставила крест. Откапывать ее из-под креста и заводить великий раздор о кандидатах на рухнувший престол было бы, по-моему, роковой ошибкой.
