Дневник Льва Федотова/Тетрадь XIV/7 января

У этой страницы нет проверенных версий, вероятно, её качество не оценивалось на соответствие стандартам.
Дневник
автор Лев Фёдорович Федотов
Источник: Федотов Л. Ф. Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9 «А». — М.: АСТ, 2015. PDF

7 января

Проснулся я сегодня рано: только Рая и Поля были на ногах. Даже Нора еще не встала, чтобы отправиться в «Очаг».

Немного погодя Рая стала ее будить. Как и все малыши, Леонора упрямо не хотела вставать, затем долго сидела на кровати, растирая кулачками глаза, потом кое-как оделась, не забыв умыться… Через полчаса она сидела за столом.

— Рая, — обратился я к своей сестре, — давай я схожу с Норой в сад, я хочу посмотреть, где же все-таки она обитает днем.

— Ну, что же, давай, только скорее встань тогда, чтобы не опоздать.

— Тем более, — продолжал я, — мне хочется ее проводить туда.

— Она будет очень рада, — сказала Рая.

Минут через пятнадцать мы вышли на набережную Мойки. Морозы уже пропали, и стояло теплое безветренное зимнее утро. Нора самодовольно топала рядом со мною, гордая тем, что сама вела меня в свой детский сад.

— Ты не заблудишься? — спросил я, решив ее подзадорить.

— Если хочешь, я тебя могу и до Невы довести! — с достоинством ответила она.

— А до Луны?

— А я еще там не была: она далеко. Километров двадцать будет в небе. Скажешь, дальше? Да?

— Я тоже не знаю, — ответил я. — Беда в том, что я не измерял.

Стоило ли объяснять моей спутнице о громадном расстоянии от нас до Луны, равном свыше 384 тысяч км? Безусловно, не стоило! В будущем она и сама может знать об этом, даже не будучи академиком-астрономом!

Мы перешли на площади через Мойку и двинулись дальше по набережной. Перед нами открылась картина, которую я наблюдал по противоположной стороне еще в первые часы моего первого ленинградского дня. Вид был на всю площадь и Исаакий вдали.

— Это что за здание? — спросил я. — Оно тебе известно?

— Ага! — ответила Нора. — Это Исаакиевский собор! Он синий какой-то стал… Летом он серый! А его, что, красят каждый раз? Может, он сам меняется?

— Сам, конечно, — ответил я, озадаченный ее вопросами.

Мы прошли поперек Гороховой улицы и остановились у железных кружевных ворот, выходящих на набережную.

— А теперь куда, знаешь? — ехидно спросила Трубадур.

— Наверное, в ворота, — ответил я.

— А ты разве знаешь?

— Ты же мне сама сказала.

— Когда?

— Когда остановилась у ворот и спросила, куда идти дальше.

Детский сад находился во втором дворе. Мы поднялись на второй этаж и, войдя в дверь, очутились в белой и светлой прихожей.

За второй дверью был длинный коридор, в котором Нора сняла шапку и пальтишко, спрятав все это в свое отделение в ящиках. По коридору прыгала детвора, слышался детский лепет, смех и визг, а с кухни слышались звон ножей, звяканье ложек и шел вкусный пар…

— Ты обязательно зайди за мной! — сказала Леонора. — Ладно?

— Обязательно, — согласился я.

— Мы в пять часов расходимся! — добавила она.

Я вернулся домой, чувствуя в себе радостное настроение из-за прогулки с маленькой Леонорой.

Сегодня, судя по полученной из Одессы телеграмме, должен днем приехать отец Раи, мой родной дядя Самуил, которого я не видел с 37-го года, т. е. с того времени, когда я был сам в Одессе.

Моня и Рая уговорились встретиться на вокзале, а покамест они прибрали комнату и повесили даже белые занавески на окно. Потом Моня позанимался на виолончели, под конец сыграл мне на ней прямо по нотам кое-что из «Аиды», причем выбирал отрывки я (и, нужно сказать, что, играя прямо с листа, он нигде не ошибался, а сразу же улавливал все, вплоть до нужного темпа) — и потом, уложив инструмент, ушел по делам.

После обеда Рая предложила мне облачиться в уличное одеяние, сказав, что мы сейчас зайдем за Норой и отправимся на вокзал.

Дядя Самуил в телеграмме просил, чтобы его внучка, весьма и весьма любимая им, была бы тоже на вокзале.

Зайдя за Норой в «Очаг», где малыши только что кончили поглощать обед, мы где-то у Гороховой улицы атаковали трамвай и вскоре слезли на обширной площади, на которой стоял большой серый Варшавский вокзал с приютившейся возле него захудалой церквушкой с золотым крестом наверху.

В зале ожидания, совершенно пустом, мы повстречали Эммануила, и уже все вместе узнали, что поезд, как назло, опаздывает.

В зале между трапезными столиками бегала кошка, лишившаяся одного глаза, очевидно, в бою с вражескими соседними животными из семейства кошачьих.

От нечего делать мы завели разносторонний невинный разговор, приведший нас незаметно к изложению нами различных смешных рассказов и народных анекдотов. Моня, между прочим, рассказал нам такой анекдот, что все мы долго не могли подавить в себе смех. Мы с Норой окрестили этот рассказ: «Я вчера и т. д.».

Моня сказал, что этот анекдот основан на жестикуляции.

— В чем же он заключается? — спросила Рая.

Моня, улыбаясь, указал на себя (!), потом пошлепал губами, затем большим пальцем несколько раз указал назад (?!) и, наконец, поднял два пальца вверх (?!!).

— Боже! Что это за иероглифы? — удивилась Рая.

— Очень просто, — пояснил Эммануил. — Это значит: «Я вчера ел бараньи рожки». — Мы были поражены. Оказывается, указание большим пальцем назад означало «вчера»; дескать, это было когда-то там… вчера!!!

— Иди, догадайся, — сказал Моня, — что это было вчера!

Особенно заливалась Трубадур; ей это, видимо, пришлось по душе. Потом она часто это вспоминала, стараясь разжигать веселое настроение!

Мы вышли пройтись возле вокзала, где за изгородью стояли горы ящиков, мешков и был набросан металлический лом.

— Лева, а что это за крест на церкви? — спросила меня Нора. — Зачем он золотой? Для чего там всегда красиво раскрашивают, а?

Я невольно вспомнил нашу историчку, иссушенную архивной трухой и разными сухими мертвыми историческими выражениями, и решил объяснить Норе интересующую ее тему приемами этой старой мегеры.

— Видишь ли, — сказал я. — С политической точки зрения, что-бы подавить в угнетенных массах, т. е. в классах рабочих и крестьян стремление к свержению царизма, уничтожению плутократии, стремление к социалистической диктатуре, выражаясь языком полной реальности и соответствующим действительности, дурманили народ, разжигая в нем антиреволюционные мысли и идеи антагонизма… Это понятно, надеюсь?

— М-м… нет… — залепетала оглушенная слушательница.

— Если же созерцать, как зреют на этом диалектика и материализм, то мы…

— Да брось, — сказала Рая, — она и так уж уничтожена! Не добивай свою жертву.

Вскоре прибыл поезд, мы отправились на перрон, где и встретили дядю. Самуил заметно постарел, но он был все таким же бодрым весельчаком, энергично действующим при ходьбе своей палкой.

На площади мы недолго ждали и сейчас же уселись в автобус вместе с вещами. Мы катили по незнакомым мне улицам, мимо заборов, домов и деревьев, обгоняя пешеходов и трамваи. Вскоре мы выехали к Мариинскому театру и остановились у рядовой остановки.

— Узнаешь? — спросила меня Рая.

— Еще бы!

— А ну-ка, я проверю твою ориентировку. Откуда вы с Женей вчера вышли на площадь?

— Да вот из той улицы, — ответил я, указывая на улицу Декабристов.

— Ну, то-то же!

Домой мы прибыли благополучно. Рая сейчас же состряпала телеграмму о том, что дядя приехал, и я сходил на телеграф, где в громадном, многолюдном накуренном зале у небольшого оконца отправил ее в Одессу.

— Ты не забыл шепнуть в телеграмму, чтобы она скорее дошла? — весело спросил меня дядя, когда я вернулся.

— Нет, не забыл! Я еще добавил, чтобы она пришла именно в

Одессу, а не куда-нибудь в другое место, так что благополучный ее приход к месту назначения обеспечен.

Мы расположили дядины вещи по определенным местам: за шкафом, под кроватью, за диванчиком и в тому подобных частях нашей ленинградской хижины. Нора была очень рада, когда получила от одесских родичей весьма сладкие подарки. Она тщательно их рассматривала и позволила Рае убрать их, чтобы не искушать себя раньше времени, а уничтожать сладости планомерно — после каждого ужина и обеда. Отсутствие жадности в ней придавало ей много чести!

Часов в семь Рая сказала, что мне пора уже, пожалуй, отвезти «Аиду», а то как бы не закрылась библиотека.

Я в последний раз посозерцал драгоценные страницы, завернул книгу и, получив объяснения насчет дороги, отправился к Невскому, чтобы там сесть на 5-ый номер трамвая, дабы докатить до ул. Некрасова.

Был прекрасный теплый зимний вечер! Невский сверкал многочисленными огнями, блестящими рельсами, окнами в домах, широкими зажженными витринами и фонарями машин. Пробыв изрядное количество времени на остановке, я, наконец, взобрался в нужный мне номер и очутился в дьявольской тесноте. Все, казалось, готовы были содрать с других двадцать шесть шкур, ни больше ни меньше!

Со слов других, я узнал, что ул. Некрасова будет после какого-то цирка. Я, видя, что мне упрямо не дают продвигаться к выходу, пришел в относительное бешенство, которое помогло мне быстро достигнуть цели… Сойдя, кое-как нашел филармонию, находившуюся в начале какого-то темного переулка, и вошел в парадное.

— Куда? — злобно окрикнула меня какая-то баба в красной косынке, торчащая у гардероба.

— Библиотека открыта?

— Кажется, до семи часов. Я точно не знаю.

«Проклятие всем богам! — подумал я. — Сейчас уже половина восьмого!»

— Раз закрыта, значит, точка, — сказала она.

«Она, чертовка, сама точно не знает, когда закрывают библиотеку, а пускать не хочет, — подумал я. — Хорошо же! Придется схитрить».

— Сейчас, очевидно, скоро будет семь, — проговорил я, направляясь к лестнице. — Нужно успеть! — Тетка что-то проскрипела и умолкла.

Библиотека находилась наверху — не помню уже, на каком этаже, — и выходила она в узкий коридор, из многочисленных дверей которого слышался говор, смех, игра на рояле, и из которых струились сизые струи табачного дыма.

— Господи… И здесь дымят! — проскрежетал я. — Я бы всех этих дымильщиков утопил бы в первой же попавшейся луже! И пьяниц заодно тоже!..

В библиотеке, ярко освещенной многочисленными лампами, у загородки толпилось несколько молодых людей, с которыми имела дело седовласая высокая сухопарая дева.

— От Фишмана получите, пожалуйста, «Аиду», — произнес я, кладя книгу.

— От педагога Фишмана? — вопросила дева.

— Вообще-то он преподает… но я не знаю, как он считается у вас, — ответил я, впрямь озадаченный ее вопросом.

Повоевав с упрямой ручкой у двери, которую, вопреки всем техническим законам, нужно было по воле господа тянуть к себе, а не поворачивать вниз, я быстро покинул территорию филармонии и скоро уже катил в трамвае, находясь на открытой площадке прицепа.

Мимо меня плыли освещенные улицы, прямые проспекты и, глядя на все это, я почему-то думал, что я в Москве — так все это было похоже на московские зимние виды… Лишь появившиеся неожиданно белые торговые ряды на Невском вмиг показали мне, что я действительно все еще в городе Ленина.

Через десять минут я был уже дома и вместе с Норой восседал на диване, на котором она во что-то энергично играла.

— А я знаю стихи, большие очень! — заявила она.

— Какие? — спросил я.

— Большие! Их целый месяц нужно говорить! Сказать?

— Ну, давай!

— «Ха-ха-ха да хи-хи-хи — вот и все мои стихи!» Большие стихи?

— Очень!

— А ты знаешь какие-нибудь, вроде этих?

«Нужно выкручиваться», — подумал я. И, вспомнив какие-то стишки, которые слышал во младенчестве, я решил ей сказать о том, что «села муха на варенье, вот и все стихотворенье!»

— Ай-ай-ай! Ты, оказывается, тоже знаешь! — сказала она не то с радостью, не то с упреком, но с какой-то уморительно-забавной интонацией.

Дедушка моей собеседницы сидел рядом и весело поглядывал на нее, видимо, очень довольный ее детской невинный болтовней.

Вскоре явился Эммануил со своею неразлучной виолончелью.

Я, конечно, сообщил ему о том, что «Аида» уже на своей вполне законной полке в библиотеке.

— Хорошо сделал, что помог ей туда попасть, — сказал он, — а то мне было бы очень неприятно перед ними. Хвалю!

— Я тоже очень рад за тебя, — произнес я чистосердечно.

— А как ты думаешь, — вдруг спросил он меня, — ты бы смог продирижировать «Аидой»?

— М-м… не знаю…

— Ведь ты ее как-никак, а знаешь!

— Черт ее знает!

— Смог бы, наверное, — уверенно произнес Моня. — Мотивы знаешь, оркестровку мог бы утвердить, оперу любишь и понимаешь, в общем, мог бы ее провести, да еще и с чувством бы. Я почему-то чувствую, что ты это бы одолел и без особых знаний законов дирижирования.

Я уж счел лучше промолчать, хотя знал, что Моня говорил серьезно, так как льстить или шутить он бы так не стал. Да я и сам это видел! Тем более, что лесть, можно сказать, Моне неизвестна: он прямой человек; за это я его, а также и Раю хвалю! Прямота, к тому же чуткая. Хорошая черта!

Неожиданно позвонил к нам Женька. Он пригласил меня к себе, чтобы пошляться по городу. Я, конечно, согласился.

— Вы по Невскому походите, — предложила мне Рая. — Вечером, при освещении он очень красивый.

— Я думаю, что Женя именно о Невском и думает, — сказал я. —

Я сам по нему хотел как-нибудь пройтись, чтобы увидеть его вечером.

— Так что, я угадала ваши намерения?

— Точно, — ответил я.

К Женьке я шел по Невскому и за это время успел вдоволь насмотреться на него при вечернем освещении. Он был действительно всепокоряющим!

Я явился к Женьке, но, каково же было мое удивление, когда он вытащил какие-то ключи и потащил мою грешную душу куда-то по коридору.

— Там у меня комнатка есть, — сказал он мне таинственно. —

Один дядька уехал, и мне ее предоставили в полное распоряжение.

Мы уж лучше навестим город в другой раз, а сейчас я тебе покажу свое королевство!

— Повезло же тебе!— сказал я.

Мы поднялись по какой-то лестнице и остановились в начале нового коридора около невинной небольшой дверцы.

Комнатка была маленькая, низенькая, с одним окном (там белели какие-то крыши), с письменным столом, диваном и вешалкой.

Вид у нее был нежилой. На столе только стояла настольная лампа без абажура и пыльные книги хозяина, до которых Евгений под страхом тумака по загривку и полета из этой комнатушки не смел дотрагиваться.

Мы уселись на диван.

— И ты здесь один? — спросил я.

— Совершенно один.

— А уютная она, честное слово! — сказал я.

Мы, сидя на диванчике, прекрасно провели время, вспоминая московскую жизнь, наши былые проказы и поддерживая оптимистическое настроение юмористическими рассказами, которых мы оба знали достаточное количество.

Женька, между прочим, рассказал мне один анекдот, чертовски верно показывающий характерные черты двух народов. Ну, до чего же точно в нем были уловлены стремления этих наций!— просто удивительно.

— Как ты думаешь, что такое один русский? — спросил меня Женька.

— Как это, что такое русский?! Человек, по-моему!

— Совсем нет! Один русский — это просто русский! А что такое два русских?

— Понятия не имею.

Два русских — это драка!

— Действительно, ловко подмечено! — восхищенно произнес я.

— А что такое много русских? — продолжал Евгений.

— Это уж я не знаю…

— Много русских — это очередь за водкой!!!

Я чуть не умер!..

— А, ей-богу, здорово придумано! — воскликнул я. — Именно: раз русские — значит водка! Гениально!

— Красота, да? — сказал Женька. — Ну, хорошо! А что такое один еврей?

Надо полагать, что один еврей — это просто еврей, — попробовал я угадать, судя по первым вопросам.

— Именно! Один еврей — просто еврей! А что такое два еврея? Два еврея — это лавочка! Я был поражен!

— А что такое много евреев? — продолжал Евгений. — Много евреев — это большое коммерческое заведение!!!

— Черт подери! — разразился я. — Прав автор: еврей в большинстве случаев всегда торговый человек!

— А ты любишь торговать? — спросил Женька, который, нужно сказать, был соединением русской и еврейской крови.

— Да брось ты! — сказал я, хотя прекрасно знал, на что намекает Женька; я ведь тоже есть не что иное, как гибрид тех же самых струй крови. — Одно я могу тебе сказать, — продолжал я. — Это то, что, будь мы с тобой в Германии, первый же попавшийся нам на глаза штурмовик со свастикой на рукаве повесил бы нас на первом же суку за то, что мы, во-первых, славяне и, во-вторых, евреи.

— Это не очень меня уж прельщает, — сказал Евгений.

— Это верно! Веревка, говорят, приносит счастье, но не от рук палачей Гиммлера[1]!

Вернулся я домой точно к ужину. Трубадур уже видела блаженные сны, Рая приготавливала вместе с Полей ужин, а дядя Самуил и

Моня мирно беседовали.

После ужина я узнал, что мое место на складной кровати остается за мною, но Моня должен был перекочевать на диван, чтобы дядя имел возможность расположиться на кровати.

Ну, пора кончать — поздно уже!

Примечания

править
  1. Гиммлер Г. Л. (1900–1945), рейхсфюрер СС, рейхсминистр внутренних дел Германии и рейхсляйтер