7 января
Проснулся я сегодня рано: только Рая и Поля были на ногах. Даже Нора еще не встала, чтобы отправиться в «Очаг».
Немного погодя Рая стала ее будить. Как и все малыши, Леонора упрямо не хотела вставать, затем долго сидела на кровати, растирая кулачками глаза, потом кое-как оделась, не забыв умыться… Через полчаса она сидела за столом.
— Рая, — обратился я к своей сестре, — давай я схожу с Норой в сад, я хочу посмотреть, где же все-таки она обитает днем.
— Ну, что же, давай, только скорее встань тогда, чтобы не опоздать.
— Тем более, — продолжал я, — мне хочется ее проводить туда.
— Она будет очень рада, — сказала Рая.
Минут через пятнадцать мы вышли на набережную Мойки. Морозы уже пропали, и стояло теплое безветренное зимнее утро. Нора самодовольно топала рядом со мною, гордая тем, что сама вела меня в свой детский сад.
— Ты не заблудишься? — спросил я, решив ее подзадорить.
— Если хочешь, я тебя могу и до Невы довести! — с достоинством ответила она.
— А до Луны?
— А я еще там не была: она далеко. Километров двадцать будет в небе. Скажешь, дальше? Да?
— Я тоже не знаю, — ответил я. — Беда в том, что я не измерял.
Стоило ли объяснять моей спутнице о громадном расстоянии от нас до Луны, равном свыше 384 тысяч км? Безусловно, не стоило! В будущем она и сама может знать об этом, даже не будучи академиком-астрономом!
Мы перешли на площади через Мойку и двинулись дальше по набережной. Перед нами открылась картина, которую я наблюдал по противоположной стороне еще в первые часы моего первого ленинградского дня. Вид был на всю площадь и Исаакий вдали.
— Это что за здание? — спросил я. — Оно тебе известно?
— Ага! — ответила Нора. — Это Исаакиевский собор! Он синий какой-то стал… Летом он серый! А его, что, красят каждый раз? Может, он сам меняется?
— Сам, конечно, — ответил я, озадаченный ее вопросами.
Мы прошли поперек Гороховой улицы и остановились у железных кружевных ворот, выходящих на набережную.
— А теперь куда, знаешь? — ехидно спросила Трубадур.
— Наверное, в ворота, — ответил я.
— А ты разве знаешь?
— Ты же мне сама сказала.
— Когда?
— Когда остановилась у ворот и спросила, куда идти дальше.
Детский сад находился во втором дворе. Мы поднялись на второй этаж и, войдя в дверь, очутились в белой и светлой прихожей.
За второй дверью был длинный коридор, в котором Нора сняла шапку и пальтишко, спрятав все это в свое отделение в ящиках. По коридору прыгала детвора, слышался детский лепет, смех и визг, а с кухни слышались звон ножей, звяканье ложек и шел вкусный пар…
— Ты обязательно зайди за мной! — сказала Леонора. — Ладно?
— Обязательно, — согласился я.
— Мы в пять часов расходимся! — добавила она.
Я вернулся домой, чувствуя в себе радостное настроение из-за прогулки с маленькой Леонорой.
Сегодня, судя по полученной из Одессы телеграмме, должен днем приехать отец Раи, мой родной дядя Самуил, которого я не видел с 37-го года, т. е. с того времени, когда я был сам в Одессе.
Моня и Рая уговорились встретиться на вокзале, а покамест они прибрали комнату и повесили даже белые занавески на окно. Потом Моня позанимался на виолончели, под конец сыграл мне на ней прямо по нотам кое-что из «Аиды», причем выбирал отрывки я (и, нужно сказать, что, играя прямо с листа, он нигде не ошибался, а сразу же улавливал все, вплоть до нужного темпа) — и потом, уложив инструмент, ушел по делам.
После обеда Рая предложила мне облачиться в уличное одеяние, сказав, что мы сейчас зайдем за Норой и отправимся на вокзал.
Дядя Самуил в телеграмме просил, чтобы его внучка, весьма и весьма любимая им, была бы тоже на вокзале.
Зайдя за Норой в «Очаг», где малыши только что кончили поглощать обед, мы где-то у Гороховой улицы атаковали трамвай и вскоре слезли на обширной площади, на которой стоял большой серый Варшавский вокзал с приютившейся возле него захудалой церквушкой с золотым крестом наверху.
В зале ожидания, совершенно пустом, мы повстречали Эммануила, и уже все вместе узнали, что поезд, как назло, опаздывает.
В зале между трапезными столиками бегала кошка, лишившаяся одного глаза, очевидно, в бою с вражескими соседними животными из семейства кошачьих.
От нечего делать мы завели разносторонний невинный разговор, приведший нас незаметно к изложению нами различных смешных рассказов и народных анекдотов. Моня, между прочим, рассказал нам такой анекдот, что все мы долго не могли подавить в себе смех. Мы с Норой окрестили этот рассказ: «Я вчера и т. д.».
Моня сказал, что этот анекдот основан на жестикуляции.
— В чем же он заключается? — спросила Рая.
Моня, улыбаясь, указал на себя (!), потом пошлепал губами, затем большим пальцем несколько раз указал назад (?!) и, наконец, поднял два пальца вверх (?!!).
— Боже! Что это за иероглифы? — удивилась Рая.
— Очень просто, — пояснил Эммануил. — Это значит: «Я вчера ел бараньи рожки». — Мы были поражены. Оказывается, указание большим пальцем назад означало «вчера»; дескать, это было когда-то там… вчера!!!
— Иди, догадайся, — сказал Моня, — что это было вчера!
Особенно заливалась Трубадур; ей это, видимо, пришлось по душе. Потом она часто это вспоминала, стараясь разжигать веселое настроение!
Мы вышли пройтись возле вокзала, где за изгородью стояли горы ящиков, мешков и был набросан металлический лом.
— Лева, а что это за крест на церкви? — спросила меня Нора. — Зачем он золотой? Для чего там всегда красиво раскрашивают, а?
Я невольно вспомнил нашу историчку, иссушенную архивной трухой и разными сухими мертвыми историческими выражениями, и решил объяснить Норе интересующую ее тему приемами этой старой мегеры.
— Видишь ли, — сказал я. — С политической точки зрения, что-бы подавить в угнетенных массах, т. е. в классах рабочих и крестьян стремление к свержению царизма, уничтожению плутократии, стремление к социалистической диктатуре, выражаясь языком полной реальности и соответствующим действительности, дурманили народ, разжигая в нем антиреволюционные мысли и идеи антагонизма… Это понятно, надеюсь?
— М-м… нет… — залепетала оглушенная слушательница.
— Если же созерцать, как зреют на этом диалектика и материализм, то мы…
— Да брось, — сказала Рая, — она и так уж уничтожена! Не добивай свою жертву.
Вскоре прибыл поезд, мы отправились на перрон, где и встретили дядю. Самуил заметно постарел, но он был все таким же бодрым весельчаком, энергично действующим при ходьбе своей палкой.
На площади мы недолго ждали и сейчас же уселись в автобус вместе с вещами. Мы катили по незнакомым мне улицам, мимо заборов, домов и деревьев, обгоняя пешеходов и трамваи. Вскоре мы выехали к Мариинскому театру и остановились у рядовой остановки.
— Узнаешь? — спросила меня Рая.
— Еще бы!
— А ну-ка, я проверю твою ориентировку. Откуда вы с Женей вчера вышли на площадь?
— Да вот из той улицы, — ответил я, указывая на улицу Декабристов.
— Ну, то-то же!
Домой мы прибыли благополучно. Рая сейчас же состряпала телеграмму о том, что дядя приехал, и я сходил на телеграф, где в громадном, многолюдном накуренном зале у небольшого оконца отправил ее в Одессу.
— Ты не забыл шепнуть в телеграмму, чтобы она скорее дошла? — весело спросил меня дядя, когда я вернулся.
— Нет, не забыл! Я еще добавил, чтобы она пришла именно в
Одессу, а не куда-нибудь в другое место, так что благополучный ее приход к месту назначения обеспечен.
Мы расположили дядины вещи по определенным местам: за шкафом, под кроватью, за диванчиком и в тому подобных частях нашей ленинградской хижины. Нора была очень рада, когда получила от одесских родичей весьма сладкие подарки. Она тщательно их рассматривала и позволила Рае убрать их, чтобы не искушать себя раньше времени, а уничтожать сладости планомерно — после каждого ужина и обеда. Отсутствие жадности в ней придавало ей много чести!
Часов в семь Рая сказала, что мне пора уже, пожалуй, отвезти «Аиду», а то как бы не закрылась библиотека.
Я в последний раз посозерцал драгоценные страницы, завернул книгу и, получив объяснения насчет дороги, отправился к Невскому, чтобы там сесть на 5-ый номер трамвая, дабы докатить до ул. Некрасова.
Был прекрасный теплый зимний вечер! Невский сверкал многочисленными огнями, блестящими рельсами, окнами в домах, широкими зажженными витринами и фонарями машин. Пробыв изрядное количество времени на остановке, я, наконец, взобрался в нужный мне номер и очутился в дьявольской тесноте. Все, казалось, готовы были содрать с других двадцать шесть шкур, ни больше ни меньше!
Со слов других, я узнал, что ул. Некрасова будет после какого-то цирка. Я, видя, что мне упрямо не дают продвигаться к выходу, пришел в относительное бешенство, которое помогло мне быстро достигнуть цели… Сойдя, кое-как нашел филармонию, находившуюся в начале какого-то темного переулка, и вошел в парадное.
— Куда? — злобно окрикнула меня какая-то баба в красной косынке, торчащая у гардероба.
— Библиотека открыта?
— Кажется, до семи часов. Я точно не знаю.
«Проклятие всем богам! — подумал я. — Сейчас уже половина восьмого!»
— Раз закрыта, значит, точка, — сказала она.
«Она, чертовка, сама точно не знает, когда закрывают библиотеку, а пускать не хочет, — подумал я. — Хорошо же! Придется схитрить».
— Сейчас, очевидно, скоро будет семь, — проговорил я, направляясь к лестнице. — Нужно успеть! — Тетка что-то проскрипела и умолкла.
Библиотека находилась наверху — не помню уже, на каком этаже, — и выходила она в узкий коридор, из многочисленных дверей которого слышался говор, смех, игра на рояле, и из которых струились сизые струи табачного дыма.
— Господи… И здесь дымят! — проскрежетал я. — Я бы всех этих дымильщиков утопил бы в первой же попавшейся луже! И пьяниц заодно тоже!..
В библиотеке, ярко освещенной многочисленными лампами, у загородки толпилось несколько молодых людей, с которыми имела дело седовласая высокая сухопарая дева.
— От Фишмана получите, пожалуйста, «Аиду», — произнес я, кладя книгу.
— От педагога Фишмана? — вопросила дева.
— Вообще-то он преподает… но я не знаю, как он считается у вас, — ответил я, впрямь озадаченный ее вопросом.
Повоевав с упрямой ручкой у двери, которую, вопреки всем техническим законам, нужно было по воле господа тянуть к себе, а не поворачивать вниз, я быстро покинул территорию филармонии и скоро уже катил в трамвае, находясь на открытой площадке прицепа.
Мимо меня плыли освещенные улицы, прямые проспекты и, глядя на все это, я почему-то думал, что я в Москве — так все это было похоже на московские зимние виды… Лишь появившиеся неожиданно белые торговые ряды на Невском вмиг показали мне, что я действительно все еще в городе Ленина.
Через десять минут я был уже дома и вместе с Норой восседал на диване, на котором она во что-то энергично играла.
— А я знаю стихи, большие очень! — заявила она.
— Какие? — спросил я.
— Большие! Их целый месяц нужно говорить! Сказать?
— Ну, давай!
— «Ха-ха-ха да хи-хи-хи — вот и все мои стихи!» Большие стихи?
— Очень!
— А ты знаешь какие-нибудь, вроде этих?
«Нужно выкручиваться», — подумал я. И, вспомнив какие-то стишки, которые слышал во младенчестве, я решил ей сказать о том, что «села муха на варенье, вот и все стихотворенье!»
— Ай-ай-ай! Ты, оказывается, тоже знаешь! — сказала она не то с радостью, не то с упреком, но с какой-то уморительно-забавной интонацией.
Дедушка моей собеседницы сидел рядом и весело поглядывал на нее, видимо, очень довольный ее детской невинный болтовней.
Вскоре явился Эммануил со своею неразлучной виолончелью.
Я, конечно, сообщил ему о том, что «Аида» уже на своей вполне законной полке в библиотеке.
— Хорошо сделал, что помог ей туда попасть, — сказал он, — а то мне было бы очень неприятно перед ними. Хвалю!
— Я тоже очень рад за тебя, — произнес я чистосердечно.
— А как ты думаешь, — вдруг спросил он меня, — ты бы смог продирижировать «Аидой»?
— М-м… не знаю…
— Ведь ты ее как-никак, а знаешь!
— Черт ее знает!
— Смог бы, наверное, — уверенно произнес Моня. — Мотивы знаешь, оркестровку мог бы утвердить, оперу любишь и понимаешь, в общем, мог бы ее провести, да еще и с чувством бы. Я почему-то чувствую, что ты это бы одолел и без особых знаний законов дирижирования.
Я уж счел лучше промолчать, хотя знал, что Моня говорил серьезно, так как льстить или шутить он бы так не стал. Да я и сам это видел! Тем более, что лесть, можно сказать, Моне неизвестна: он прямой человек; за это я его, а также и Раю хвалю! Прямота, к тому же чуткая. Хорошая черта!
Неожиданно позвонил к нам Женька. Он пригласил меня к себе, чтобы пошляться по городу. Я, конечно, согласился.
— Вы по Невскому походите, — предложила мне Рая. — Вечером, при освещении он очень красивый.
— Я думаю, что Женя именно о Невском и думает, — сказал я. —
Я сам по нему хотел как-нибудь пройтись, чтобы увидеть его вечером.
— Так что, я угадала ваши намерения?
— Точно, — ответил я.
К Женьке я шел по Невскому и за это время успел вдоволь насмотреться на него при вечернем освещении. Он был действительно всепокоряющим!
Я явился к Женьке, но, каково же было мое удивление, когда он вытащил какие-то ключи и потащил мою грешную душу куда-то по коридору.
— Там у меня комнатка есть, — сказал он мне таинственно. —
Один дядька уехал, и мне ее предоставили в полное распоряжение.
Мы уж лучше навестим город в другой раз, а сейчас я тебе покажу свое королевство!
— Повезло же тебе!— сказал я.
Мы поднялись по какой-то лестнице и остановились в начале нового коридора около невинной небольшой дверцы.
Комнатка была маленькая, низенькая, с одним окном (там белели какие-то крыши), с письменным столом, диваном и вешалкой.
Вид у нее был нежилой. На столе только стояла настольная лампа без абажура и пыльные книги хозяина, до которых Евгений под страхом тумака по загривку и полета из этой комнатушки не смел дотрагиваться.
Мы уселись на диван.
— И ты здесь один? — спросил я.
— Совершенно один.
— А уютная она, честное слово! — сказал я.
Мы, сидя на диванчике, прекрасно провели время, вспоминая московскую жизнь, наши былые проказы и поддерживая оптимистическое настроение юмористическими рассказами, которых мы оба знали достаточное количество.
Женька, между прочим, рассказал мне один анекдот, чертовски верно показывающий характерные черты двух народов. Ну, до чего же точно в нем были уловлены стремления этих наций!— просто удивительно.
— Как ты думаешь, что такое один русский? — спросил меня Женька.
— Как это, что такое русский?! Человек, по-моему!
— Совсем нет! Один русский — это просто русский! А что такое два русских?
— Понятия не имею.
Два русских — это драка!
— Действительно, ловко подмечено! — восхищенно произнес я.
— А что такое много русских? — продолжал Евгений.
— Это уж я не знаю…
— Много русских — это очередь за водкой!!!
Я чуть не умер!..
— А, ей-богу, здорово придумано! — воскликнул я. — Именно: раз русские — значит водка! Гениально!
— Красота, да? — сказал Женька. — Ну, хорошо! А что такое один еврей?
Надо полагать, что один еврей — это просто еврей, — попробовал я угадать, судя по первым вопросам.
— Именно! Один еврей — просто еврей! А что такое два еврея? Два еврея — это лавочка! Я был поражен!
— А что такое много евреев? — продолжал Евгений. — Много евреев — это большое коммерческое заведение!!!
— Черт подери! — разразился я. — Прав автор: еврей в большинстве случаев всегда торговый человек!
— А ты любишь торговать? — спросил Женька, который, нужно сказать, был соединением русской и еврейской крови.
— Да брось ты! — сказал я, хотя прекрасно знал, на что намекает Женька; я ведь тоже есть не что иное, как гибрид тех же самых струй крови. — Одно я могу тебе сказать, — продолжал я. — Это то, что, будь мы с тобой в Германии, первый же попавшийся нам на глаза штурмовик со свастикой на рукаве повесил бы нас на первом же суку за то, что мы, во-первых, славяне и, во-вторых, евреи.
— Это не очень меня уж прельщает, — сказал Евгений.
— Это верно! Веревка, говорят, приносит счастье, но не от рук палачей Гиммлера[1]!
Вернулся я домой точно к ужину. Трубадур уже видела блаженные сны, Рая приготавливала вместе с Полей ужин, а дядя Самуил и
Моня мирно беседовали.
После ужина я узнал, что мое место на складной кровати остается за мною, но Моня должен был перекочевать на диван, чтобы дядя имел возможность расположиться на кровати.
Ну, пора кончать — поздно уже!