6 января
Сегодня с Евгением мы решили посетить Петропавловскую крепость, так как и Рая и Моня сказали мне, что раз я не был в ней в моих предыдущих пребываниях в Ленинграде, то я не буду знать «цель жизни», если не соберусь навестить ее.
Явившийся Женька сейчас же уволок меня на улицу, так как мы хотели пораньше очутиться в застенках, к которым мы и стремились. Мы вышли во двор.
— Боже, неужели мы в Ленинграде? — проскулил я, решив выудить у Женьки признания на этот счет.
— А я уже привык, — ответил он.
— Э-э, братец, — сказал я, — я слишком долго желал сюда попасть, чтобы свыкнуться с этим так скоро.
По дороге Евгений сказал мне, что тетя его ему сегодня напомнила о билете, чтобы не опоздать с выездом в Москву.
— Это верно, — проговорил я. — Нужно заранее о нем позаботиться.
И мы решили свернуть к Невскому, чтобы заглянуть на городскую станцию.
— Что-то мне тяжеловато делается внутри при мысли об отъезде, — признался я, качая головой.
— И мне нелегко, — изрек Женька.
Мы прошли через Мойку, мимо Казанского собора и, дойдя до торговых рядов, поднялись по широкой лестнице городской станции. Мы долго толкались внутри нее, возле касс, и, наконец, узнали, что билеты следует заказывать за четыре дня до отъезда, дабы получить их за три дня. Мы, как подлецы, хотели сначала вы ехать как можно позже, чтобы даже опоздать в школу, свалив вину на трудность при добыче билетов, но эта нечестная мысль о продлении нашего пребывания в Ленинграде была вскоре нами оставлена.
Мы решили зайти сюда послезавтра, чтобы выехать 11-го числа.
— Грешники мы с тобою! — сказал я трагически. Не успели освоиться, как уезжать пора! Вот об отъезде-то я не забывал, когда думал о Ленинграде! За что нас дурак-господь не милует?! Олух он за это! Первый подлец на небе!
Ориентируясь на золотой шпиль Адмиралтейства, мы шли по Невскому и вскоре вышли к Зимнему. Все время, в течение которого мы неслись по набережной Невы, мы любовались широкой панорамой на снежном речном поле и на крепость на том берегу. Морозы совсем пропали, и, очевидно, все последующие дни будут вполне подходящими для пребывания на улице под зимним небом.
Мы приблизились к Троицкому мосту, перед которым стоял памятник коротышке Суворову, облаченному для лести в римские доспехи[1]. Мост был открытым, но мощным, с многочисленными каменными столбами, играющими роль фонарей.
На мосту мы встретили общипанного дядьку, виновато топтавшегося возле тротуара; рядом с ним бесновался милиционер с удивительно жестокой и свирепой мордой, изъеденной оспой, который честил несчастного на все корки, проклиная и кляня его.
— Поперек моста, наверное, перешел дядька, — сказал Женька.
— А рожа-то у милиционера какая злобная, — заметил я. — Рад, скотина, добыче! По лицу видать, что его интересует больше не порядок в городе, а его репутация как исправного живодера, хватавшего и правого, и виноватого за шиворот!
— Бывают такие, — сказал Евгений.
— К несчастью, — добавил я. — Честных людей мало! Чтобы попасть к стенам крепости, нам пришлось еще пройти небольшую изогнутую часть набережной, возле которой по льду реки свистели лыжами пузатые детишки, а потом пересечь по деревянному мосту небольшой приток Невы.
— Вот мы и на острове, — сказал Женька, — а до сих пор были на материке. Хотя нет! — вспомнил он, — вчера-то, будучи в Зоологическом музее, мы также были на острове. Так ведь?
— Еще бы, — не замедлил согласиться я.
За каменной стеной мы узрели громадный двор, в котором стоял сам Петропавловский собор с пузатым куполом и тонкой колокольней со шпилем. Вблизи он имел совсем другой вид, чем издали.
— А архитектура-то неплохая, — заметил Женька, имея в виду многочисленные ряды колонн, окружавших бледно-розовое здание собора. Смотря на конец шпиля, мы думали, что он согнут в нашу сторону, но это был только обман зрения.
В кассе собора мы получили билет, и нас погнали к Алексеевскому равелину, где находились сами камеры. Его мы с большим трудом отыскали за Монетным двором; сначала нас занесло куда-то к американским горкам, но вскоре господь бог наткнул нас на путь истины.
Мы вместе с какой-то экскурсией, которой руководил безрукий невысокий мужчина в рыжем тулупе, исходили многочисленные камеры и карцер, где видели истинную обстановку, где протягивали тяжелые дни заключенные. Покинув равелин, мы предприняли нападение на сам собор.
Вдруг послышался сверху какой-то тонкий, с грустным оттенком звон, прозвучавший как-то тоскливо и одиноко над снежным покровом домов. Мы остановились.
— А наши кремлевские часы лучше бьют! — самодовольно произнес Женик. После двух очередей колокола замолкли… Мы вошли в собор, увенчанный знаменитым шпилем[2].
У входа в зал нас зверски обобрали, лишив всех двух билетов. Зал был громадным! Справа за загородкой высился во всю стену алтарь, сделанный сплошь из позолоты. Кроме сверкавшего золота и мелких икон с изображениями неземных существ, в алтаре больше ничего не было! Обилие золота делало картину оригинальной до предела! Это было похоже на какое-то золотое море… Зал был высок, и его своды поддерживали мощные колонны, покрытые сложнейшими золотыми украшениями. Одну из колонн окружал небольшой балкончик, покрытый золотом и цветными «святыми» картинами; очевидно, в былые времена с этого места горланил какой-нибудь пузатый священник, безумно глазея на толпу православных. Благородным грабителям много было б работы в этом сверкающем от золота зале. Я, правда, не осуждал бы их, а относил бы их действия к непосредственной энергичной антирелигиозной пропаганде…
За многочисленными загородками, во всех углах зала белели мощные сундукообразные мраморные гробницы царей с громадными лежащими на крышках золотыми крестами. Мы видели гробницы Петра, Екатерины и различных так называемых великих князей и княгинь, которые сейчас совершенно не были великими…
Удовлетворившись всем, мы покинули территорию крепости.
Пройдя Троицкий мост, мы пошли не по набережной, а прямо, к видневшейся обширной площади. В ней я узнал площадь Жертв революции[3], так как в садике, расположенном на ней, мы открыли многочисленные запорошенные снегом могилы и каменные стены с патриотическими надписями на концах. Вдали мы увидали торчавший из-за домов известный уже нам храм, напоминавший Василия Блаженного, не было сомнений, что за ним пролегал канал Грибоедова, а дальше — были Невский и Казанский собор. Ориентируясь на пестрые купола храма, мы покинули площадь, оживленно беседуя обо всем виденном.
Когда мы огибали этот ленинградский «Василий Блаженный», мы заметили, что все его пестрые стены, оказывается, не разукрашены, а выложены цветной мозаикой, что представляло, конечно, некоторое преимущество перед нашим московским Васькой Блаженным, размалеванном просто-напросто красками. Мы, надеясь, что в таком роскошном здании должен быть не иначе, как музей, справились на это счет у какого-то бородача, яростно трущего метлой тротуар, но мы были совершенно ошеломлены, узнав, что там расположен какой-то склад.
Выйдя к каналу Грибоедова, мы двинулись вдоль его русла к Невскому и распрощались друг с другом, как только очутились возле Казанского собора и Дома книги. Я пригласил Женьку вечером к себе, так как помнил наказ Раи и Мони обязательно взять его с собою на концерт.
Женик явился к нам точно к сроку. Мы еще даже имели время поболтать вдоволь, в то время как Трубадур о чем-то спорила с пристававшей к ней Лидой. Потом Нора стала с увлечением рассказывать Женику о своих домашних делах в кругу игрушек, иллюстрируя перед ним некоторые свои библиотечные и вещественные сокровища.
Мы с Раей уговорили Женьку пойти на концерт, и, когда он дал согласие, она предложила нам нарисовать там все трио. Я взял несколько чистых карточек, а Женька предложил свои карандаши, в добрый час оказавшиеся у него в кармане. Рая, не шедшая на концерт, объяснила нам, что мы попадем в консерваторию только тогда, когда пересечем Мойку, свернем на ул. Декабристов, которую мы узнаем по трамвайным рельсам, и когда выйдем на площадь, где стоит Мариинский (оперный) театр[4], против которого и находится данная консерватория со своим малым залом им. Глазунова.
— У вешалки, там, где громадное зеркало, вы ждите Моню, — сказала Рая. — Сейчас он на радио и потом пойдет туда; он вас и проведет. Ясно?
— Ясно и понятно, — ответил я.
— Найдете дорогу-то?
— Конечно, — не замедлил ответить я. — Мариинский театр я хорошо помню. Узнать его смогу.
Мы двинулись в путь. За веселой беседой мы не заметили, как миновали мостик на Мойке, как свернули на ул. Декабристов, руководствуясь трамвайной линией, которая ярко сверкала в темноте зимнего вечера, и как вышли на площадь, которую я сразу же узнал.
— Вот тебе и оперный театр, — сказал я, указывая на темнеющее здание с круглой покатой крышей.
Против театра мы отыскали консерваторию. Вестибюль ее был довольно прост. Мы сдали свои пальтишки и решили ждать Моню на широкой белой каменной лестнице.
Пришедший Эммануил провел нас в зал, громадную полость, со светлыми стенами, рядами оранжевых кресел и мощным органом, сверкавшим на сцене. На задней стене мы разглядели картину
Репина, изображающую Рубинштейна, накручивавшего на рояле в концертном зале, полном зевак.
В зале (реальном уже, а в не нарисованном) было немного народу, но мы сразу уловили, что это были музыканты: внешность их ярко говорила об этом. То были старомодные седовласые громоздкие тети в длинных, роскошных, по их мнению, платьях и солидные бородачи, сверкавшие своими стеклянными глазами в черной оправе.
Вскоре вышли исполнители. Моня сел по отношению к нам очень удобно — левой стороной. Мы же сами уселись в совсем пустом ряду у самой стенки, чтобы никто не заметил наши проказы в рисовании.
Я увлекся музыкой Чайковского и отказался от живописи, Женик же принялся рисовать, взяв с меня слово не заглядывать. Я коленом прикрывал его труд от нескромных и скромных взглядов.
Немного погодя, он показал мне тщательно нарисованного Моню, увлекшегося игрой на виолончели. Я шепнул Женьке, что, откровенно говоря, я ждал худшего.
После концерта мы вышли из зала и уселись на стулья возле двери, в которую скрылся Эммануил еще до концерта. Ждали мы его долго, так как там шли яростные прения об игре молодой пианистки.
Уже все опустело, везде потушен уже был свет, а Моня не выходил, и мы решили идти одни. У подъезда на улице мы попрощались.
— Может, проводишь меня? — спросил Женик.
— Ну, что ты! Уже поздно! 12-ть часов почти.
Ночь была темна, как не знаю что! Я кое-как ковылял в темноте по тротуарам ул. Декабристов, пронзая взглядом, правда, безуспешно, ночную мглу, чтобы заранее открыть многочисленные неровности на пути.
Домой я прибыл целым, со всеми своими частями и членами организма!
Леонора давным-давно уже спала, приняв строгое выражение лица и смешно надув губы.
Вскоре явился Моня.
— Что ж вы меня не подождали-то, сорванцы этакие? — спросил он меня.
— Мы ждали, да уж очень долго ты не появлялся!
— А где же вы были в зале? Я вас искал глазами все время, а вы точно в воду канули.
Я сказал, что мы сидели у самой стены, слева от сцены.
— Ну, рисовали что-нибудь? — полюбопытствовала Рая.
— Женя рисовал, а я уж решил полностью отдаться Чайковскому.
— Он должен нам обязательно это показать, — сказала моя сестра.
— Очевидно, Женя и сам этого желает. Но он рисовал только одного Моню.
— Да ну?! — удивилась Рая. — Тем более нам интересно это видеть!
За ужином Моня и Рая оживленно беседовали о концерте. Моня рассказывал ей о высказываниях слушателей об игре пианистки, как вдруг, что-то вспомнив, обратился ко мне:
— Я и забыл! Ведь сегодня срок! Я должен был «Аиду» сдать в нашу библиотеку. Завтра я, к несчастью, в филармонию не заеду, так что придется тебе самому ее отвезти. Ты против ничего не имеешь?
— Ладно, — ответил я, — не подводить же мне тебя!