5 января
С самого утра я снова взялся за «Аиду».
— Вот ты сейчас ее просматриваешь, — сказал мне Моня, — а что ты, собственно, видишь?
— Очень многое. Во-первых, проверяю себя в моих знаниях «Аиды», во-вторых, я читаю слова, в-третьих, вижу, как именно записаны те или иные места оперы нотами, и, вообще, смотрю, какой вид она имеет, записанная нотными знаками.
Моня, казалось, был вполне удовлетворен.
Как только мы кончили завтракать, к Моне опять пришли музыканты — вчерашний скрипач и незнакомый мне пианист, который, по словам Раи, очень хорошо владел игрой на фортепьяно.
Они расположились у пианино и снова начали репетировать трио Чайковского. Рая в это время принялась за большую уборку, а мне долго скучать не пришлось, ибо вскоре явился Женик, и мы отправились в Зоологический музей. Женька даже захватил с собою небольшой альбомчик с отрывными листами, чтобы запечатлеть в нем кое-как существ из музейных редкостей.
Ночью выпал глубокий снег, покрывший собою все улицы и крыши. Мороз пропал, и поэтому находиться на улице можно было хоть до самого вечера.
Мы прошли мимо громады Исаакия и вышли в сад Трудящихся, идущий к пл. Урицкого. Посреди сада в сугробах высился на глыбе чей-то бюст. По верблюду, лежащему у основания памятника, я определил, что это был Пржевальский[1], ибо я его когда-то смотрел на открытке.
Мы двинулись по газону и подошли к пьедесталу, разглядывая памятник вблизи. Чугунный, а то, может быть, и бронзовый, верблюд, держа на себе походные ранцы, невозмутимо лежал на камне покрытый снегом.
— Два разных ученых, — сказал я. — Один — друг народов, а другой — палач!
— Кто это такие?— спросил Женька.
— Миклухо-Маклай[2] и Пржевальский, — ответил я. — Первый — борец за свободу цветных народов, а этот — деспот, презиравший жителей Центральной Азии, срывающий китайские деревни и уничтожающий монгольских стариков и детей. Палач!!!
Изверг!!! Хорош ученый-путешественник! Нечего сказать! Варвар!
— Это-то так, — подтвердил Женька.
Немного дальше мы встретили пустующий фонтан в окружении многочисленных изваяний, изображающих Глинку, Лермонтова, Некрасова и др. гениев России. Выйдя к Зимнему, мы грянули мимо Адмиралтейства к Дворцовому мосту, за которым уже темнела Академия наук.
— Вот отсюда хорошо Петропавловская видна, — сказал я.
Мы остановились. Перед нами за деревьями стоял розовый Зимний дворец, обращенный к нам профилем, слева белела Нева, а за нею, далеко вдали, — виднелась лиловато-серая Петропавловская крепость со своим пузатым куполом и тонкой колокольней со шпилем.
— Вот вместе с левым углом Зимнего вид на крепость действительно неплох, — сказал Евгений.
Мы пересекли Неву, пройдя по широкому, с деревянными тротуарами, мосту и бесцеремонно пройдя по изгибающимся влево трамвайным рельсам, очутились у входа в Зоологический музей. За углом Академии стояла громадная ростральная колонна с сидящими Нептунами у основания, на которую я обратил Женькино внимание.
На лестнице, ведущей в зал музея, стоял простой стол, играющий роль кассы.
— Учащиеся? — вопросила сидящая мадам.
— Не иначе, — ответил Женик.
— Десять копеек билет, — отчеканила она.
— Что-о?— удивился Женька.
— Десять копеек билет, — повторила та.
— Боюсь, что у нас столько денег не хватит, — обратился ко мне
Евгений. — Как ты думаешь?
— Да… очень дорого! — серьезно ответил я, скрывая улыбку.
Получив билеты, мы поднялись в зал.
Музей занимал всего лишь один зал, но он был столь велик, что был разделен на два этажа, причем второй этаж находился на балконе.
Мы исколесили все отделения, созерцали гигантский скелет кита, занимавший место в два этажа, созерцали рыб, млекопитающих, птиц и даже дьявольски роскошных бабочек, расположенных в верхнем этаже.
Женька запечатлел на бумаге лошадок, козочек и кое-каких хищных тварей с хитрыми рожами. Все это были чучела, но многие из них были сделаны как бы на лоне природы и выглядели весьма художественно. Женька срисовал даже труп мамонта, хранившийся под стеклянным кубом. Это весьма популярный и известный труп молодого мамонта, прекрасно сохранившийся во льдах и перевезенный в Академию в полной сохранности.
К нам по дороге привязался один бойкий мальчонка, который исходил с нами добрую часть музея, ежеминутно уверяя нас, что все звери и рыбы, что спрятаны здесь под стеклом, он сам видел или ловил в водах и лесах возле их деревни. Дело дошло до того, что он, оказывается, «видел» у себя в деревне даже прекрасную Уранию — бабочку, водившуюся на Мадагаскаре. Но не одна она, по его словам, обитала в районе его деревушки: всех поголовно существ — и полярных, и тропических — он ловил с ребятами и в лесах и реках вокруг своей деревни под Ленинградом. Удивительный мальчуган!
Мы все время дивились его зоологическим способностям в области «отливания пуль».
Пробыли мы в музее до самого закрытия. Женька еще хотел смалевать верблюда, но нас к нему второй раз уже не допустили и вместе с остальными посетителями, как стадо баранов, погнали к выходу.
— Мошенники! — проскрежетал я. — Этакой наглости я еще нигде не видел! — Но за нами вежливо закрыли дверь.
— Ничего не поделаешь, двинемся по домам, — предложил Женя.
Обратно мы шли по бурлящему Невскому, войдя в него с самого его начала, у сада Трудящихся. Помяв себе и другим бока в толпе пешеходов, мы подошли к углу улицы Герцена.
— Ну, разойдемся, что ли? — спросил я.
— Знаешь-ка, что? — сказал Евгений. — Пойдем-ка сейчас ко мне. Ты, таким образом, будешь знать, где я обитаю.
— Идет, — согласился я. — Ты, Женька, гений! Недаром тебя так прозвали — Евгением!
Вскоре мы уже были перед Казанским собором. У тучной лавочницы Женька справился, нет ли у нее соевых конфет, но, к несчастью, таковых у нее не существовало. Мрачно облизываясь, мы тронулись дальше.
— Это что такое? — вдруг произнес Женька. — Наш московский Василий Блаженный?!
Я посмотрел вдоль канала Грибоедова, протекавшего мимо Казанского и Дома книги, и увидел вдалеке яркий, пестрый храм с цветными куполами, из которых, правда, один был золотой[3].
— Вот тебе чисто русское творенье в Ленинграде! — сказал я.
— Это-то да, — согласился Евгений, — да только он с отступлением от русского зодчества: купол-то золотой у него один! Это уже западная черта. Что же он подкачал? А наш Василий Блаженный полностью русский до концов крестов своих. А этот нет! Купол этот с золотом мне что-то не нравится. Да-а!
— Но зато он вносит оригинальное разнообразие, резко отличаясь от других куполов, — сказал я.
Но Евгений явно был недоволен этим золотым.
Проходя по Аничкову мосту мы, как почитатели искусства, конечно, не могли пройти мимо его замечательных коней, не взглянув на них и не раскрыв на них свои рты. Особенно старался Женька, безумно, но справедливо обожавший коняшек.
Далее мы спустились на набережную Фонтанки и, дойдя до первого угла, свернули в переулок.
Женина тетя жила в небольшой квартирке, в которую мы попали не иначе, как покрутив сначала по лестнице и в коридоре. Тетя оказалась гостеприимной, полной, седовласой пожилой женщиной; дядя Женькин был уже стариком, но бодрым и бойким; он был невысок, солиден и с пышной седой шевелюрой, делающей его похожим на ученого, доктора или на музыкального маэстро. По словам Женьки, он иногда употреблял в ход свою внешность. Будучи чудаковатым и смелым, дядюшка всегда почти лез без очереди везде, говоря, что он врач и спешит к пациенту, у которого черт знает какая болезнь (и люди охотно верили ему, созерцая с уважением его гриву). Однажды его изловил милиционер, ибо старик прошел поперек улицу…
А известно, что ленинградские милиционеры свирепы, как бестии…
— Гражданин! — загремел представитель уличной власти. — С вас штраф! Остановитесь!
Старик шел, не оглядываясь.
— Послушайте! — взвыл милиционер. — Я вам же говорю!
Дядя, не обращая никакого внимания, шел своим путем…
— Я отведу вас в участок!!! Штраф!!! — ревел член милиции.
Наконец, дядя остановился и подозрительно оглянулся, крайне удивившись милиционеру, отбивавшему возле него пляску.
— Гражданин, с вас штраф, или я вынужден буду…
— Что? — спросил дядя с непонимающим видом.
— Вы прошли там, где не следует, и поэтому я…
— Простите, — сказал вежливо старик. — Я… — он указал на свои уши, — плохо слышу… я, в общем, это… м-м-м… глухой!
Сколько ни бился милиционер, он ничего не смог поделать и так и не получил штрафные деньги. Махнув рукой, он отошел. Дядя спокойно продолжал путь! Глухого ему играть, без сомнения, помогла его старческая внешность и все та же неизменная шевелюра!
Право, находчивый старик! Орел!!!
Я недолго пробыл у Жени и даже не снимал верхней одежды.
Через несколько минут я уже топал обратно по переулку. Я знал теперь, где он живет, а это была моя цель сегодняшнего посещения.
Выйдя к Фонтанке, я сейчас же посмотрел на Аничков мост. Кони его темнели по краям, и это радовало меня: ведь это Ленинград, его достопримечательность! В Москве этого не найдешь.
Я быстро дошел по Невскому до Мойки и решил дойти до дому, следуя вдоль ее русла. По ее набережной тянулись ряды деревьев…
Я шел у самого барьера, смотрел на ледяную поверхность реки и напевал про себя финал первого действия «Аиды». Радостная мысль, что я в Ленинграде, все еще трепетала во мне! До сих пор я не мог еще успокоиться, и я еле-еле верил в то, что все это не химера и не иллюзия.
У Раи я застал знакомых, довольно симпатичных супругов. Оба были низенькие, она — светловолосая, а он — черноволосый. На диване вместе с Норой шумно возилась их маленькая дочка Ирма, облаченная в ослепительно белое платье. Я пришел как раз к обеду.
Рая представила меня, назвав меня не двоюродным братом, а, как она всегда любит говорить, своим племянником. Мне, конечно, все равно!
Не знаю почему, но я был не в духе и молча занял свое место.
— Что это ты так мрачно смотришь на нас? А? — спросила меня Рая.
— Да так что-то… — пробурчал я.
Обед был прекрасным! Рая раздобыла гуся, и мы имели возможность уплетать гусиную шейку с соусом.
Моня за обедом сказал нам, что завтра в Малом зале консерватории их трио будет выступать перед музыкальными кругами для показа еще несозревшей пианистки, которая будет выступать в их трио. Оказалось, что это именно ту пианистку и будут слушать, которая была у нас на репетиции вчера днем. Моня пригласил назавтра всех нас; мы все, конечно, не сопротивлялись.
Незаметно подошел вечер. Знакомые ушли, еле-еле оторвав друг от друга мирно беседующих малышей, после чего Нора сейчас же окунулась в свою постель, а мы стали ждать более позднего часа.
Я, конечно, занялся своей «Аидой», а Моня решил немного попилить на виолончели.
Примечания править
- ↑ Пржевальский Н. М. (1839–1888) — русский натуралист, путешественник, исследователь Центральной Азии. Нередко при жизни и после смерти Пр-го обвиняли в жестоком обращении с туземцами. Однако по большей части эти суждения основывались либо на домыслах, либо на плохом представлении о тех препятствиях, которые ему приходилось преодолевать по ходу экспедиционных маршрутов, включая нередко враждебное отношение местных жителей к белым путешественникам
- ↑ Миклухо-Маклай Н. Н. (1846–1888) — русский этнограф, путешественник. Исследовал районы Юго-Восточной Азии, Австралии и Океании, сумел установить доверительные отношения с папуасами Новой Гвинеи и даже стать полноправным членом местного социума
- ↑ Имеется в виду Храм Спаса-на-Крови, сооруженный в 1907 на средства, собранные по всей стране, по проекту архитектора А. Парланда на том месте, где 1 марта 1881 г. народовольцами был убит Александр II