8 января
Еще вчера вечером я сказал Рае и Моне о результатах нашего визита к городской станции.
— Да, уже пора думать о билете, — сказала Рая. — Как бы вы с Женей не оказались бы невольными пленниками нашего города.
А ты хотел бы быть таким?
— Да! — решительно ответил я.
А сегодня с самого утра мы с Женей должны были заказать билеты на станции. Нора отправилась в сад в сопровождении Поли, так как Рая сказала, что я могу опоздать, если отведу ее сам.
На станции было мало народу, и у моей кассы толпилось всего лишь человек десять. Женьки не было! Я не знал, что думать, как вдруг он явился и принялся меня отчитывать за опоздание: он, оказывается, уже билет заказал, и теперь мы очень боялись, как бы нам не отправиться в разных вагонах… Билет оказался на 11-ое число, на часовой поезд номер семьдесят один. Однако нам повезло, и я раздобыл квитанцию на получение билета, на котором должно было обозначаться место, находившееся рядом с местом Женьки.
Возле нас стояла какая-то коротенькая любопытная тетя с довольно большим малым — нашим, очевидно, ровесником, — которая завела с нами разговор о Ленинграде, когда узнала у Евгения о том, что мы тоже приезжие и собираемся удаляться в Москву. Она спрашивала нас, где мы успели побывать, но вдруг, будучи, наверное, патриоткой Москвы, стала усиленно расхваливать последнюю, говоря, что Москва совсем не хуже Ленинграда. Собственно говоря, мы ей для этого никакого повода не давали.
— А ведь метро-то у нас лучше! Красивое! — неожиданно заявила она, желая подтвердить фактом свои похвалы по адресу Москвы.
Женька не растерялся и дал ответ настолько гениальный, что я его никогда не забуду.
— Это понятно! — ответил он. — Ввиду того, что в Ленинграде вообще нет никакого метро, то нет сомнения в том, что московское в неограниченное число раз лучше ленинградского!
Надо полагать, что до мозгов нашей соседки сие высказывание не дошло… Получив квитанции, мы вышли на улицу.
— Ну, куда нам теперь идти? — спросил Женька.
— Только в Русский музей, — ответил я. — Он тут рядом!
— Мне бы хотелось сначала еще раз побывать в Эрмитаже, — возразил он.
— Но сначала лучше следует осмотреть то, что мы еще не видели, а там уже можно думать о вторичном посещении, — настаивал я.
— Это верно! — согласился Женька. — Пойдем в Русский!
Этот музей находился тут же у Невского, на площади Лассаля[1], украшенной садиком, который опоясывала трамвайная линия. Музей представлял из себя оранжевое здание с колоннами у входа и построенное в стиле Московского университета, музея Революции, Смольного и тому подобных архитектурных строений, возведенных Растрелли или же зодчими из его школы.
Русский мы осмотрели сравнительно быстро, и, нужно сказать, что его содержимое нам было во много раз яснее, чем содержимое Эрмитажа; ведь здесь были собраны близкие нам творения отечественных живописцев, между тем как Эрмитаж хранил в себе иностранную древность, нам чуждую и далекую.
Очутившись вновь на Невском, мы уже хотели разойтись, как вдруг Женька энергично потребовал меня к себе.
— В шесть часов я должен буду зайти за Норой в ее детсад, — предупредил я, — так что ты меня долго не задерживай.
— Ну, до шести еще полтора часа; вот ведь часы-то перед нами! Успеешь! — Часы, белевшие на башне городской станции, вполне дали мне возможность заглянуть к Женьке.
— Ну, вот! Теперь пошли! — сказал Евгений.
Мы снова забрались в Женькину комнату и расположились у письменного стола, приведши в действие настольную лампу.
Женька показал мне свои новые рисунки, намалеванные им в потрепанном альбоме, на которых он тщательно выводил во всех видах рысаков. На одном из них сидел даже Петр I. В этот альбом Евгений вложил и свои творения, созданные им в Зоологическом музее, и мы с большой охотой еще раз их просмотрели.
— В киоске одном я открытки достал, — сказал он. — Жаль, что
Исаакия нигде не! — И он показал мне несколько ленинградских снимков Адмиралтейства, Петра на коне, памятника Екатерины и некоторых других.
— Я сколько ни бьюсь, никак не встречаю нигде открыток, — проговорил я. — Мне очень хочется отсюда послать весточку своему учителю по музыке. Я ему говорил, что постараюсь прислать ему открытку с видом города. Может, у Раи будет?
— А ты спроси, — посоветовал Женька. — Вдруг найдется!
В шестом часу я оставил Женькино становище и отправился домой, решив по дороге захватить из сада свою маленькую родственницу.
В переулке я остановился у афиши.
«Черт возьми! — разъяренно я бесновался про себя. — Везет мне, словно подлецу! Хоть бы «Аида» пошла бы тут в театре до нашего отъезда! Так нет же — не видать и не слыхать! Грешен, видимо, я перед Юпитером».
Но до чего этот переулок был похож на один из московских закоулков: та же мостовая, такие же домики… Иллюзия была до того сильной, что я прямо-таки готов был думать, что я снова в Москве!
«Ну, нет! Все же это Ленинград! — думал я. — Москва далеко! Вот сейчас выйду на набережную и, действительно, увижу не Москву-реку, а Фонтанку, не Каменный мост, а Аничков с его чугунными конями». Такими мыслями я сопровождал себя, пока не вышел к реке. Действительно, передо мною открылся вид на ленинградскую реку… Вдали темнели изваяния коней на мосту, и звенели проходящие по нему красивые трамвайчики.
Наступила сильная оттепель. Весь Невский казался сырым и темным. Почерневшие мокрые тротуары ясно отражали серое небо и прохожих, мимо мчались машины, поднимая вверх брызги воды и серого талого снега… Несмотря на теплую погоду, шел густой мягкий снег, мокрыми большими хлопьями бесшумно оседающий на крышах, на одежде и на мокрых тротуарах, где он сейчас же пропадал, оставляя сырой след. Весь город был под какой-то снежной вуалью, и даже люди похожи были на движущихся елочных фигурок, сплошь покрытых пушистыми хлопьями ваты.
Однако вид проспекта был оригинальным, и я, идя по нему, с каким-то радостным чувством созерцал все его достопримечательности под этой сырой пеленой.
«И чего это вода такая… мокрая?» — думал я, видя, как автомобили с разгону врезаются в блестящие огромные лужи на мостовой.
Пройдя мимо памятника Екатерины, мимо торговых рядов, мимо городской станции, мимо Казанского собора, я свернул на набережную Мойки.
В коридоре детсада так же, как и раньше, прыгали толпы ребятишек, дожидавшихся своих мамаш. Крик, шум, смех, детский говор — просто, как обух, колотили по голове и по ушам. Мне вызвали Леонору, она вскоре появилась, оделась и мы отправились.
— Какой снег густой! — сказала она, когда мы вышли на набережную.
— М-да, — промычал я, не зная, что ответить.
— А мокро-то как кругом, да? — продолжала она.
Я промолчал.
— А вода может быть сухой?
— А почему бы нет?!
— А как ее сделать?
— А просто сушить так, как обычно сушат все вещи, — поучительно ответил я. — Повесить на веревке можно хотя бы, — добавил я.
— Воду-то?!
— Конечно, воду! — невозмутимо ответил я.
— Ай-ай-ай! — укоризненно покачала головой Леонора. — Как же это она будет держаться-то?
— Ну, ее можно прикрепить, перекинув через веревку или удержать, привязать! — пояснил я.
Очевидно, подобная тема очень веселила Нору, потому что она еще долго высказывала свои предложения о сушеной воде и о том, почему она всегда бывает мокрой.
Вдруг она переменила тему.
— А знаешь, что нам сегодня дали на обед? — спросила она, хитро поглядывая на меня.
Я, разумеется, не знал.
— Жареных грузовиков! — выпалила она.
— И вы уплетали их? — удивился я.
— Еще как! Только мотор я никак не могла раскусить!
— Да ну!
— Не веришь разве?
— Почему же?.. Это возможно.
Я очень хотел понаблюдать за Исаакиевским собором во время такого густого снегопада, но, когда мы вышли на площадь, снег поредел, хотя и не сильно, но я все-таки заметил, что сквозь снежную пелену через всю площадь были видны лишь контуры собора и его молочно-серый силуэт.
— А теперь видишь, какой Исаакий? — спросил я у Норы.
— Вижу! Он теперь серый какой-то, почти белый совсем. А раньше был синий!
— А почему же так? Его опять, значит, покрасили, — спросил я, помня предыдущий наш разговор на эту тему.
— Он, наверное, от снега меняется… — осторожно ответила она. — Когда разная погода, то и он тоже разный! Ты бы нарисовал его с этого места! — попросила она.
— Попробую, — согласился я. — Может, получится что-нибудь.
— Получится! — уверенно сказала она.
— Не знаю. Заранее я не могу говорить.
— А когда нарисуешь?
— Как-нибудь нужно будет выйти и сделать. — И я решил и эту панораму тоже присоединить к ленинградской серии, так как просьба Трубадур стоила тщательного выполнения: вид на собор через всю площадь был далеко не плохим!
Открыла дверь Рая.
— О-о! Детвора идет! — воскликнула она. — А я уж, Лева, думала, что ты забудешь за Норой зайти!
— И ты совершила тяжкое преступление, — сказал я.
Когда мы с Норой стащили с себя верхнюю одежду, всю поголовно мокрую от талого снега, и включились полностью в домашнюю жизнь, Моня не замедлил спросить меня, где мы с Женей провели данный день.
— В Русском музее, — ответил я.
— А вот теперь, — произнес он, — не расспрашивая тебя о вашем впечатлении, я тебе прямо сразу скажу, что в Русском музее вы себя чувствовали более свободно, чем в Эрмитаже. Верно?
— Так, — ответил я, качнув головой.
— А потому что в Русском музее, — продолжал Эммануил, — картины более близкие вам по теме. Ведь верно?!
— Ты прав, как всегда, — ответил я. — В Эрмитаже картины не русские, и они нам несколько чужды. Ясно, что Русский музей был нам более ясен и близок.
— Между прочим, хочешь сегодня снова послушать трио Чайковского? — спросил он меня.
— С удовольствием.
— Я буду только уже выступать с другими музыкантами и не в консерватории, а в филармонии. Если ты придешь, то сравни предыдущее исполнение с сегодняшним.
— Обязательно! — согласился я. — Филармония — это куда я «Аиду» отвозил?
— Вот именно, — ответил Моня. — А теперь скажи мне по совести, ноты «Аиды» тебя многому научили?
— И ты спрашиваешь?! Ведь до сих пор я даже не знал, как она записана на нотах! К чести твоей, нужно добавить что я раньше никак не мог знать, что первый раз ноты ее я увижу именно в Ленинграде и именно при твоем содействии! Теперь у меня воспоминание о первой встрече с ее нотами будет связываться с Ленинградом! Видишь, как получается!
— Ну, что же! Я очень рад, — сказал Моня.
Немного погодя он ушел, сказав мне, что начало концерта будет в половине восьмого вечера.
Дядя Самуил собирался отправиться в город, чтобы кое-что закупить, а Рая собирала некоторые пожитки, так как она хотела сегодня вечером съездить с папой к Мониной мамаше, куда и Моня должен был приехать из филармонии после концерта.
Для Трубадур сегодня был знаменательный день: она должна была сегодня улечься спать одна, так как никого дома вечером не должно было быть. Поля, между прочим, отлучилась от нас на пару дней и уехала к сестре в Выборг. Таким образом, Нора готовилась ложиться спать сегодня полностью своими силами.
В семь часов Рая сказала мне, что пора моей душе мчаться на концерт. Я оделся и вышел. На улице было совсем темно. Снег лежал ровным ковром на земле, но воздух был чист, так как снегопад полностью прекратился.
Но мне не везло сегодня! Я вышел к остановке трамвая на Невском, но проклятый мною пятый номер упорно не желал появляться… Короче говоря, я опоздал.
Будучи не в духе, так как мне совсем не хотелось огорчать Моню (ведь он очень хотел, чтобы я был на концерте), я решил развеять свою мрачную думу и покрутить по улицам.
С Невского, по ул. Гоголя я отправился на площадь Воровского к самому подножию Исаакия. Собор был не освещен, казался мрачным и немым. Я обогнул его, поднялся к одной из его колоннад, подпиравшей его правый боковой портик.
Поднявшись по гранитным ступеням, покрытым снегом, я очутился под темными сводами. С одной стороны была мощная стена собора с громадной чугунной дверью, а с другой — ряд толстенных колонн, вроде геркулесовых столбов, уходящих ввысь. Каменные колонны были холодны и покрыты тонким, сверкающим от фонарей инеем. Между колонн открывались части панорамы на окружавшие собор здания, в которых весело светились окна, представляя собой красивую вечернюю картину.
Я подошел к двери собора и стал разглядывать ее рельефные украшения. Как и фасадная дверь Исаакия, она была сводчата и чрезвычайно высока. Я разглядел массивные чугунные черные ленты из громадных листьев, украшавших створки дверей, склонившихся ангелов, расположенных в полукруглых дверных нишах, под ангелами, также в нишах стояли какие-то святые с удивительно тупыми мордами; верхние части дверей скрывала густая тьма.
«Эх, это бы все нарисовать! — подумал я. — И эту дверь, и ряд колонн, и дома, видневшиеся между ними!»
Но включать этот вид в ленинградскую серию я не стал, а решил оставить его на следующий раз! Скажу вам откровенно, я ведь твердо был уверен, что не в последний раз вижу Ленинград.
Окружавшая меня обстановка была столь интересна и оригинальна, что я не мог оторваться от этого места и, наверное, свыше получаса провел под этими сводами, около мощных колонн собора.
Но вскоре я образумился и подумал, что, если Рая и дядя уйдут до моего прихода, то тогда не смогу попасть в дом, и я отправился домой.
Моя сестричка была очень удивлена, увидев меня. Но узнав, что виною — долго не приходящий трамвай, она простила мое отсутствие на концерте и сказала, что благополучие сегодняшнего вечера
Норы будет в моих руках. В ответ на это я Раю уверил в том, что ее дочка, сегодня отдававшаяся под мое попечение, благополучно поужинает и ляжет спать; за это она уж может быть спокойна.
Вскоре Рая и дядя начали собираться. Рая оставила нам с Норой ужин и положила отдельно на тарелки различные сласти, вроде печенья, пирога и сладких побрякушек.
Когда взрослые ушли, Нора украдкой переложила часть из своей порции в мою тарелку. Я, конечно, не стал потакать ей в проделке и возвратил все на законное место. Она была против этого, о чем решительно заявила мне. Тогда я пошел на компромисс видимости и согласился принять от нее какую-нибудь часть, если она возьмет у меня то, что я ей переложу. На этом сделка состоялась, хотя мне удалось обмануть ее, и я, будучи истинным мошенником, сумел дать ей больше, чем мне удалось получить от нее. Одураченная Леонора, ничего не подозревая, вместе со мной принялась за ужин. Понятно, она все время болтала и немного замолчала лишь тогда, когда дело дошло до чая, но и тут она ухитрилась кое-как вести беседу.
Кончив трапезу, мы немного провели времени на диване за книжками, после чего я решил уложить ее спать, помня Раин наказ не укладывать ее поздно.
Она была сегодня очень послушна и без проказ умылась и улеглась.
— А хорошая у меня елка? — спросила она.
— Очень.
— Только она маленькая, вот что плохо-то!
— Зато она стоит на столике, а не на полу, — возразил я.
— А столик тоже маленький — как раз для нее! — сказала она. — Он и круглый вдобавок.
— Она уже осыпается, — сказал я, разглядывая сверкающие шары на ветках.
— Мама говорит, что она ее скоро уберет, — сказала Трубадур. — А то уже пора, скоро одни голые ветки останутся. Так она сказала.
— Да, елка сильно уже осыпается, — согласился я.
Она долго о чем-то со мною беседовала, говорила о своих товарищах по детскому саду, одних хвалила, других ругала, пока не заснула…
Я остался один. В квартире было тихо, и лишь за стеною у соседей кто-то никак не мог успокоиться. Я пробовал читать, пробовал слегка наигрывать на пианино (Нора обычно очень крепко спит, и я не опасался ее разбудить), но у меня ничего не получалось: я уж мечтал скорее улечься и завидовал моей маленькой родственнице, когда, подходя к ее кроватке, видел, как она сладко спала с непринужденным, немного даже недовольным выражением на лице.
Я еле дождался прихода старших… Был уже поздний час, когда приветливо заверещал звонок…
— Ну, как, жив? — спросила меня Рая.
— Жив, — ответил я. — Я чуть было не заснул, пока вас ждал.
— Ну? — удивилась она. — А как наша наследница?
— Она вообще молодчина, — произнес я.
— Не дурила, значит? — осведомился Эммануил.
— Нет. Очень спокойно поужинала и улеглась. Мы побеседовали с ней, а потом она уснула.
— Скажу тебе по секрету, — сказала Рая. — Я думаю, что это она из-за тебя так особенно спокойно легла. Честное слово! Я в этом уверена.
На это я вслух ничего уж не мог сказать, но мысленно я провозгласил торжествующее «ура»!