Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XXI/ДО
Какъ-то послѣ Рождества, однажды вечеромъ Татьянѣ Власьевнѣ особенно долго не спалось. Старое, семидесятилѣтнее тѣло сильно "тосковало", старуха никакъ не могла укласть свои кости поспокойнѣе и все къ чему-то точно прислушивалась. Ночь была ясная, мѣсячная, морозная. Слышно было, какъ на улицѣ скрипѣли полозья, какъ проѣзжали къ фабрикѣ углевозы и какъ хрипло покрикивали на лошадей полузамерзшіе люди. Пропѣли вторые пѣтухи, когда Татьяна Власьевна начала забываться, но этотъ тревожный сонъ былъ нарушенъ какимъ-то подавленнымъ стономъ. Вскочивъ съ постели, Татьяна Власьевна бросилась къ Нюшѣ, но та спала ровнымъ, спокойнымъ сномъ, раскинувъ руки на подушкѣ; старуха торопливо принялась крестить внучку, но въ это время подозрительный звукъ повторился. Онъ походилъ на то, если бы человѣкъ усиливался крикнуть съ крѣпко сжатымъ ртомъ. Теперь Татьяна Власьевна ясно разслушала, что этотъ звукъ донесся изъ каморки Ариши, гдѣ она спала одна со своимъ Степушкой. Первой мыслью старухи было то, что это непремѣнно забрался къ нимъ Володька Пятовъ, котораго она видѣла третьяго-дня. Какъ была, на босу ногу, Татьяна Власьевна пошла къ Аришиной каморкѣ, захвативъ на всякій случай спичекъ; она никого не боялась и готова была вытащить Володьку за волосы. Когда она уже была въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Аришиной каморки, тамъ послышалась какая-то глухая борьба. Чиркнувъ наскоро спичкой о стѣну, Татьяна Власьевна остановилась въ дверяхъ этой каморки и съ ужасомъ отступила назадъ: колеблющійся синеватый огонекъ разгоравшейся сѣрянки выхватилъ изъ темноты страшную картину боровшихся двухъ человѣческихъ фигуръ… Это была Ариша съ разбитыми волосами и побагровѣвшимъ отъ напряженія лицомъ, на которомъ еще оставались бѣлыми пятнами слѣды отъ чьихъ-то желѣзныхъ пальцевъ. Ее за руки держалъ Гордей Евстратычъ, весь багровый, съ трясшимися губами. Увидавъ мать, Гордей Евстратычъ бросился въ дверь. Но дорогѣ онъ сильно толкнулъ мать и сейчасъ же заперся въ своей горницѣ.
— Что же ты не кричала? — спрашивала Татьяна Власьевна, когда немного пришла въ себя.
— Я кричала… онъ мнѣ ротъ зажималъ… — отвѣтила Ариша.
У Ариши еще стояли въ ушахъ страшныя слова Гордея Евстратыча: "Ты у меня, змѣя, попомни Кокина… слышишь?" Это того Кокина, который зарѣзалъ родную внучку.
— Бабушка, онъ убьетъ Степушку… — прошептала Ариша и тихо заплакала.
Сдержанныя рыданія матери заставили ребенка проснуться, и, взглянувъ на мать и на стоявшую въ дверяхъ съ зажженной восковой свѣчой бабушку, ребенокъ тоже заплакалъ. Этотъ ребячій плачъ окончательно отравилъ Татьяну Власьевну, и она, держась рукой за стѣну, отправилась къ горницѣ Гордея Евстратыча, который сначала не откликался на ея зовъ, а потомъ отворилъ ей дверь.
— Ты не глуми, мамынька… — говорилъ онъ въ отвѣтъ на слезы и упреки матери. — Надо сперва еще разобрать дѣло-то. Можетъ, тогда другое заговоришь. Ариша-то…
— Врешь!.. врешь!.. Побойся Бога-то…
— Ей-Богу, мамынька!
Старики ссорились часа два, а когда Татьяна Власьевна пошла къ себѣ въ комнаты, каморка Ариши была уже пуста: схвативъ своего Степушку и накинувъ на плечи Нюшину заячью шубейку, она въ однихъ башмакахъ на босу ногу убѣжала изъ брагинскаго дома. Ясное дѣло, что она пошла къ своимъ и тамъ все разболтаетъ сейчасъ же. Дѣло получитъ огласку и покроетъ позоромъ всю брагинскую семью… А можетъ, Ариша побѣжала топиться? Черезъ пять минутъ Татьяна Власьевна, задыхаясь, бѣжала къ савинскому дому, не чувствуя тридцатиградуснаго холода, щипавшаго ей лицо и руки. Завидѣвъ издали, промигивавшій сквозь ледяную мглу морозной ночи, огонекъ въ нижнемъ этажѣ савинскаго дома, Татьяна Власьевна перекрестилась: Ариша была дома. Чтобы окончательно увѣриться въ этомъ, старуха добрела до самаго савинскаго дома и сквозь щель въ ставнѣ увидѣла Аришу, которая разсказывала все Самойлѣ Михеичу и Агнеѣ Герасимовнѣ. Все было кончено… Теперь уже никакими силами не остановить худой славы, которая молніей облетитъ вмѣстѣ съ зарей весь Бѣлоглинскій заводъ; теперь нельзя будетъ и носу никуда показать, всѣ будутъ указывать пальцами… Что будетъ съ Нюшей послѣ такой славы? Что будутъ дѣлать Михалка и Архипъ?.. Обратно Татьяна Власьевна брела цѣлый часъ, разбитая, уничтоженная, огорченная; она не чувствовала своихъ старыхъ слезъ, сыпавшихся у ней изъ глазъ и сейчасъ же стывшихъ на воротникѣ шубы. Срамъ, стыдъ, позоръ… И кто же все это надѣлалъ? Милушка Гордей Евстратычъ…
Дома Татьяна Власьевна застала всѣхъ вставшими. Дуня съ маленькой Таней забралась къ Нюшѣ въ комнату, и онѣ заперлись даже на замокъ со страху. Ворота были отворены, въ горницѣ Гордея Евстратыча было темно и тихо, какъ въ могилѣ. Завидѣвъ блѣдную, посинѣвшую бабушку, Нюша и Дуня разревѣлись; онѣ уже узнали, что Ариша убѣжала и отчего она убѣжала. Татьяна Власьевна, не раздѣваясь, безсильно опустилась на первый стулъ и, закрывъ глаза, сидѣла неподвижно, какъ статуя. Нюша боялась спросить ее, гдѣ Ариша и что съ ней. Такъ онѣ втроемъ просидѣли въ одной комнатѣ вплоть до свѣту, когда Маланья прибѣжала сказать, что пріѣхалъ Самойла Михеичъ.
— Не надо… не пускай, — проговорила Татьяна Власьевна, точно просыпаясь отъ своего раздумья.
Самойла Михеичъ долго стучался въ ворота, грозилъ судомъ и проклиналъ Гордея Евстратыча, на чемъ свѣтъ стоитъ. Въ окнахъ пазухинскаго дома мелькали любопытныя лица; останавливались прохожіе;, двое мальчишекъ, перескакивая съ ноги на ногу, указывали пальцами на окна брагинскаго дома.
— Выходи, снохачъ!.. Я съ тобой разсчитаюсь сейчасъ же!.. — кричалъ неистово Самойла Михеичъ. — Эй, Гордей Евстратычъ, что спрятался?..
Расходившійся старикъ колотилъ кулаками въ стѣну брагинскаго дома и плевалъ въ окна, но тамъ все было тихо, точно всѣ вымерли. Гордей Евстратычъ лежалъ на своей кровати и вздрагивалъ при каждомъ вскрикиваніи неистовствовавшаго свата. Если бы теперь попалась ему подъ руку Ариша, онъ ее задушилъ бы, какъ котенка.
Черезъ часъ весь Бѣлоглинскій заводъ уже зналъ о случившемся. Марѳа Петровна успѣла побывать у Колобовыхъ, Пятовыхъ, Шабалиныхъ и даже у о. Крискента и вездѣ наслаждалась величайшимъ удовольствіемъ, какое только въ состояніи была испытывать: она первая сообщала огромную новость и задыхалась отъ волненія. Конечно, Марѳа Петровна успѣла при этомъ кое-что прибавить, кое-что прикрасить, такъ что скандалъ въ брагинскомъ домѣ покатился по всему Бѣлоглинскому заводу, какъ снѣжный комъ, увеличиваясь отъ собственнаго движенія.
— Съ ножомъ бросился на Аришу… вотъ сейчасъ провалиться… — увѣряла у Шабалиныхъ Марѳа Петровна. — А она, Ариша-то, какъ вырвалась отъ Гордея Евстратыча, такъ въ одной рубахѣ и прибѣжала къ своимъ-то… Нарочно хрдила къ нимъ и своими глазами видѣла Аришу: какъ Гордей Евстратычъ душилъ ее, какъ у ней и теперь всѣ пять пальцевъ такъ и отпечатались на лицѣ. Онъ и Степушку хотѣлъ зарѣзать, да старуха помѣшала… А Михалки дома нѣтъ, онъ въ городу. И Архипъ тоже… А какъ Самойла-то Михеичъ ихъ срамилъ утромъ: "снохачъ!" — такъ и реветъ у воротъ, а самъ на стѣны кидается.
У Шабалиныхъ Марѳа Петровна услыхала другую, не менѣе интересную новость, которую ей разсказалъ самъ Вуколъ Логинычъ, именно, что Брагины разорились на кабакахъ. Шабалинъ только-что вернулся изъ города, гдѣ и слышалъ эту новость.
— Влетѣлъ, какъ куръ во щи! — хохоталъ Вуколъ Логинычъ. — Впередъ наука… Вздумалъ тягаться съ Жаренымъ… Ха-ха… Да тутъ весь нашъ Бѣлоглинскій заводъ выворотить, такъ всѣхъ нашихъ потроховъ не достанетъ. Это его Головинскій отполировалъ…
Шабалинъ на этотъ разъ не лгалъ. Дѣйствительно, Гордей Евстратычъ сейчасъ послѣ удаленія ругавшагося старика Савина получилъ отъ Головинскаго такую телеграмму: "Нужно пятьдесятъ тысячъ. Иначе мы погибли". Достать такую сумму нечего было и думать, и Гордей Евстратычъ понялъ, что онъ теперь разорился въ пухъ и прахъ. Онъ показалъ телеграмму матери и торопливо началъ одѣваться.
— Ты куда? — сурово спрашивала Татьяна Власьевна.
— Въ городъ, мамынька… — коротко отвѣтилъ Гордей Евстратычъ, натягивая въ рукава оленью доху. — Надо… не знаю, ничего не знаю, мамынька… мы разорились… Прощай, мамынька… Береги Нюшу…
Даже не простившись съ дочерью, Брагинъ вышелъ изъ комнаты и въ сѣняхъ лицомъ къ лицу встрѣтился съ Матреной Ильиничной, которая испуганно отшатнулась отъ него, какъ отъ зачумленнаго. Они постояли другъ противъ друга нѣсколько мгновеній. Потомъ Гордей Евстратычъ бросился во дворъ и торопливо вышелъ на улицу. Онъ пошелъ прямо къ знакомому ямщику, велѣлъ заложить лучшую тройку и черезъ полчаса былъ на дорогѣ въ городъ. Шелъ легкій снѣжокъ, морозъ быстро спадалъ, ямщикъ лихо правилъ тройкой, которая быстро неслась по избитой ступеньками широкой дорогѣ, обгоняя попадавшіеся обозы. Гордей Евстратычъ лежалъ въ кошевой, на охапкѣ сѣна, и безучастно смотрѣлъ по сторонамъ, точно человѣкъ, который медленно и тяжело просыпается послѣ сильнаго хлороформированія. За нимъ гнались страшные тѣни и призраки. Мертвая Ѳеня, какой онъ видѣлъ ее въ послѣдній разъ въ гробу, отчаянно защищавшаяся Ариша, плакавшая въ своей горенкѣ Нюша, убитая горемъ мамынька съ ея посинѣвшимъ страшнымъ лицомъ.
Въ это время въ брагинскомъ домѣ происходила такая сцена. Матрена Ильинична сидѣла въ комнатѣ Татьяны Власьевны, не снимая шубы, и говорила своей сватьѣ:
— Я пришла за Дуней, Татьяна Власьевна…
— Не пущу, — коротко отвѣтила Татьяна Власьевна.
— Пустишь… Вы тутъ снохъ рѣжете, а мы будемъ на васъ глядѣть. Есть и на васъ судъ, сватья..
— Все-таки не пущу. У Дуни есть мужъ, это его дѣло… Гордей Евстратычъ уѣхалъ въ городъ, я не могу безъ него.
— Силкомъ уведу, ежели добромъ не отдашь.
— А судъ?
— И судъ будетъ судить… Найдемъ и на васъ управу. Снохачей-то и на судѣ не похвалятъ. Дуняша, оболокайся…
— Дуня, не смѣй, а то прокляну.
— Дуня, оболокайся, пусть клянетъ: грѣхъ на моей душѣ…
Старухи повздорили и сильно разгорячились.
— Ариша напраслиной обнесла Гордея Евстратыча… — говорила Татьяна Власьевна. — Передъ Богомъ отвѣтитъ.
— Ладно, ладно… Будетъ вамъ снохъ-то тиранить. Кто Володьку-то Пятова къ Аришѣ подвелъ? Кто Михалку наущалъ жену колотить? Кто спаивалъ Михалку? Это все вашихъ рукъ дѣло съ Гордеемъ Евстратычемъ… Вишь, какъ забили бабенку! Развѣ у добрыхъ людей глазъ нѣтъ… Дуняша, оболокайся!.. А то я сейчасъ въ волость пойду или станового приведу… Душу-то христіанскую тоже не дадимъ губить.
Татьяна Власьевна испугалась станового и покорилась. Дуня на скорую руку одѣлась, во что попало, закутала маленькую Таню въ шубу и ушла за матерью. У воротъ ихъ дожидалась лошадь. Въ брагинскомъ домѣ осталась теперь только Татьяна Власьевна съ Нюшей да кривая Маланья, которая выла и голосила въ своей кухнѣ, какъ по покойникѣ. Нюша сидѣла съ ногами на своей кровати и, казалось, ничего не понимала, что творилось кругомъ; она была свидѣтельницей крупнаго разговора спорившихъ старухъ и теперь даже не могла плакать. Ей тоже хотѣлось бѣжать изъ этого проклятаго дома, но куда?!. Дѣвушка боялась даже бабушки, которая ходила по комнатамъ, какъ помѣшанная, и торопливо прибирала все въ сундуки, щелкая замками.
— Нюша… гдѣ ты? — спрашивала Татьяна Власьевна, вспомнивъ о внучкѣ.
— Я здѣсь, бабушка…
— Чего ты смотришь: прибирай скорѣе!.. — заворчала на нее Татьяна Власьевна, сваливая на руки Нюши ворохъ снятыхъ скатертей, изъ которыхъ выкатились на полъ два мѣдныхъ подсвѣчника. — Да поворачивайся… Чего ты глаза-то вытаращила?
Нюша машинально подобрала валившіяся изъ рукъ скатерти и продолжала смотрѣть на бабушку испуганными остановившимися глазами. Татьяна Власьевна только теперь догадалась, что Нюша слышала весь разговоръ Матрены Ильиничны.
— Нюша, что съ тобой, милушка?..
— Бабушка… родимая…
Нюша съ рыданіями повалилась на свою постель, обхвативъ обѣими руками сунутыя ей бабушкой скатерти. Но это молодое горе не въ состояніи было тронуть Татьяны Власьевны, и старуха увѣренно проговорила:
— Не вѣрь, милушка, никому не вѣрь… Зря всѣ болтаютъ, а съ Ариши взыщетъ Господь за напраслину.
— Бабушка, да вѣдь недаромъ же Ариша-то убѣжала ночью?..
— Со злости убѣжала она, со злости, милушка… И всѣхъ насъ напраслиной обнесла, за наше-то добро.
Татьяна Власьевна теперь сама вѣрила своимъ словамъ и тому, что ей говорилъ Гордей Евстратычъ объ Аришѣ. Конечно, она его затащила къ себѣ въ каморку, а потомъ нарочно закричала, чтобы показать свекра снохачомъ: этимъ и хотѣла покрыть свой грѣхъ съ Володькой Пятовымъ. Хитра змѣя… Чѣмъ дольше думала въ этомъ направленіи сходившая съ ума старуха, тѣмъ она сильнѣе убѣждалась въ правотѣ напрасно обнесеннаго сына. Статочное ли дѣло, чтобы Гордей Евстратычъ сталъ заниматься такими мерзостями… Конечно, его подвела Ариша, а Аришу научили другіе, тѣ же Пазухины. Имъ это на руку… Гляди-ка, какъ поднялся давѣ Самойла-то Михеичъ, чуть зубами не грызетъ ворота, а самъ кругомъ виноватъ — вырастилъ дочь-потаскушку.
Этотъ рядъ мыслей парализовался извѣстіемъ о разореніи. Татьяна Власьевна плохо поняла въ первую минуту значеніе этого страшнаго слова, и только теперь оно представилось ей во всей своей реальной обстановкѣ, со всѣми подробностями. Едва ли она испугалась бы въ такой степени, если бы ей объявили смертный приговоръ, — тогда погибла бы она одна, а теперь все кругомъ нея рушилось, и точно даже шатались стѣны батюшкина дома. Кстати, Татьяна Власьевна припомнила, что на той недѣлѣ выпалъ кирпичъ изъ батюшкиной печи и что потомъ она видѣла сряду три дня во снѣ эту печь: печаль и вышла… Ужъ это всегда такъ бываетъ, что печь видятъ къ печали да горю.
— Надо все прибирать… скорѣе прибирать! — говорила вслухъ Татьяна Власьевна, торопливо обходя всѣ горницы и собирая все, что попадалось подъ руку, чтобы спрятать и запереть въ сундуки.
Можно было подумать, что старый брагинскій домъ охваченъ огнемъ и Татьяна Власьевна спасала отъ разливавшагося пожара послѣднія крохи. Она заставила и Нюшу все прибирать и прятать и боязливо заглядывала въ окна, точно боялась, что вотъ-вотъ наѣдутъ неизвѣстные враги и разнесутъ брагинскіе достатки по перышку. Нюша видѣла, что бабушка не въ своемъ умѣ, но ничего не возражала ей и машинально дѣлала все, что та ее заставляла.
— Гляди-ка, Нюша, вѣдь это у Пазухиныхъ изъ-за косяка подглядываютъ за нами, — говорила Татьяна Власьевна. — Марѳа Петровна… Этакая злыдня!.. Нюша, милушка, гдѣ у насъ ложки-то серебряныя?
— Въ шкапу, бабушка…
— Ахъ, грѣхъ какой! Да вѣдь шкапъ-то стеклянный, все видно… Тащи все въ сундукъ, а то какъ разъ…
Въ открытые сундуки, какъ на пожарѣ, безъ всякаго порядка укладывалось теперь все, что попадало подъ руку: столовое бѣлье, чайная посуда, серебро и даже лампы, которыя Гордей Евстратычъ недавно привезъ изъ города. Скоро сундуки были полны, но Татьяна Власьевна заталкивала подъ отдувавшуюся крышку еще снятые съ мебели чехлы и заставляла Нюшу давить крышку колѣнкомъ и садиться на нее.
— Оно вѣрнѣе будетъ, какъ подъ замкомъ-то, — говорила Татьяна Власьевна, связывая всѣ ключи на одну веревочку.