Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XX/ДО
Итакъ, двухлѣтнее "раздѣленіе" Брагиныхъ съ родней, благодаря ловкому вмѣшательству Головинскаго, закончилось миромъ. Старикамъ надоѣло "подсиживать" другъ друга, и они съ радостью схватились за протянутую руку.
— Да что онъ вамъ говорилъ-то, Матрена Ильинична? — спрашивала Татьяна Власьевна, угощая въ своемъ домѣ сватью Колобову и сватью Савину.
— Да почесть и разговору особеннаго не было, Татьяна Власьевна, — объяснили старухи: — а пріѣхалъ да и обсказалъ все дѣло — только и всего. "Чего, говоритъ, вы ссоритесь?" И пошелъ, и пошелъ: и невѣстокъ приплелъ, и золото, и Марѳу Петровну… Ну, обнаковенно всѣхъ на свѣжую воду и вывелъ, даже совѣстно намъ стало. И чего это мы только дѣлили, Татьяна Власьевна? Легкое мѣсто сказать: два года… а?.. Диви бы хоть ссорились, а то только и всего было, что Марѳа Петровна переплескивала изъ дома въ домъ.
— Вотъ-вотъ, это самое и есть… Марѳа-то Петровна и была заводчицей всему дѣлу!
Помирившіяся старушки были рады свалить вину на Марѳу Петровну; Головинскій предвидѣлъ такой оборотъ дѣла и съ особенной тщательностью обработалъ именно этотъ пунктъ. Теперь оставаюсь только помириться съ Пазухиными и съ Зотушкой; но Зотушка явно избѣгалъ возможности сближенія, а мириться съ Пазухиными, послѣ продѣлокъ Марѳы Петровны, въ которыхъ несомнѣнно должна была принимать участіе и Пелагея Миневна, нечего было и думать. Раньше бабушка Татьяна не теряла надежды уладить какъ-нибудь дѣло Нюши и Алешки Пазухина, а теперь она сама была противъ этого брака, благо и дѣвка стала забывать понемногу: дѣвичье горе да дѣвичьи слезы, какъ вешній дождь — высохнутъ. Разговорамъ старушекъ не было конца. Когда исчерпаны были всѣ подробности и отдѣльные эпизоды недавняго раздѣленія, онѣ принялись разсматривать тѣ обновы, какія завелись въ брагинскомъ домѣ. Татьяна Власьевна вытащила все, что "милушка" успѣлъ накупить въ послѣднее время на ярмаркахъ въ городѣ. Сватьи разсматривали, цѣнили и ахали отъ изумленія, потому что все было такое дорогое, на барскую ногу: столовое и чайное серебро, мебель, ковры и т. д. Особенно восторгъ старушекъ возбудилъ отдѣлъ бѣлья и платья, потомъ дорогіе подарки Гордея Евстратыча снохамъ, Нюшѣ и самой Татьянѣ. Соболья шубка Нюши, золотой "приборъ" Ариши, парчевый сарафанъ бабушки, брильянтовыя серьги, которыя подарилъ Гордей Евстратычъ Дунѣ за маленькую Таню, — все было осмотрѣно и облюбовано съ пріемами записныхъ знатоковъ своего дѣла. Старушки съ наблюденіемъ ощупывали руками дорогія матеріи и не могли оторвать глазъ отъ золота, заставлявшаго ихъ завистливо вздыхать.
— Чего говорить, богатые вы нынче стали, Татьяна Власьевна, — говорила Матрена Ильинична, испытывавшая особенное волненіе. — Рукой скоро не достать… Домъ вонъ какой начали подымать, пожалуй, еще почище шабалинскаго выйдетъ.
О всемъ было переговорено, все было перемыто до послѣдней косточки, и только никто ни единымъ словомъ не обмолвился о Ѳенѣ Пятовой, точно она никогда не существовала… Этого чернаго пятна не могъ смыть съ брагинскаго золота даже самъ Владимиръ Петровичъ. Въ первое, за состоявшимся примиреніемъ, воскресенье собрались въ церкви и Брагины, и Савины, и Колобовы, такъ что эта картина мира окончательно умилила о. Крискента, и онъ попробовалъ сказать слово на текстъ: "Что добро или красно, еже жити, братіе, вкупѣ", но не могъ его докончить — слезы радости душили его, и старикъ, махнувъ рукой, удалился въ алтарь. А виновникъ этого общаго торжества, т.-е. Владимиръ Петровичъ, стоялъ тутъ же въ церкви въ великолѣпномъ пальто и небрежно крестилъ его лацкана своими торопливыми барскими крестиками.
— Ну, всѣмъ ты взялъ, Владимиръ Петровичъ, а молиться не умѣешь, — началила Головинскаго послѣ обѣдни бабушка Татьяна: — точно въ балалайку играешь… А я еще думала, что ты къ старой вѣрѣ былъ приверженъ!..
Головинскій порядочно зажился въ Бѣлоглинскомъ заводѣ, подготовляя дѣло. Между прочимъ, онъ успѣлъ побывать и у Шабалина и у Пятова, а зачѣмъ туда ѣздилъ — Богъ его знаетъ. "Ужъ такой, видно, у него карактеръ, — рѣшила про себя Татьяна Власьевна: — пошелъ бы да поѣхалъ"… Старуха и не подозрѣвала, что примиреніемъ съ Колобовыми и Савиными Головинскій сразу убилъ двухъ зайцевъ: во-первыхъ, повернулъ на свою сторону самоё Татьяну Власьевну, а во-вторыхъ, расчистилъ дорогу Гордею Евстратычу, когда придется хлопотать по винному дѣлу и брать приговоры отъ волостныхъ обществъ. Савины и Колобовы были люди вліятельные и много могли помочь успѣху дѣла.
— Мы съ двухъ сторонъ возьмемъ, — объяснилъ Головинскій начинавшему сомнѣваться Гордею Евстратычу: — вы будете здѣсь орудовать, а я въ городѣ. Оно, какъ по маслу, все и сойдетъ…
Нужно сказать, что …ская губернія была по части винной забрана въ сильныя руки одной могучей кучки виннозаводчиковъ, которые вершили всѣ дѣла по-своему. Пробиться въ этотъ заколдованный кругъ представляло непреодолимыя трудности, и цѣлый рядъ неудачныхъ попытокъ въ этомъ направленіи могъ бы охладить всякаго, но только не Владимира Петровича. Во главѣ винныхъ тузовъ стояла одна персона изъ херсонскихъ грековъ, нѣкто Жареный, который спаивалъ всю …скую губернію и выплачивалъ казнѣ одного акцизу нѣсколько милліоновъ. Владычество его являлось государствомъ въ государствѣ; онъ былъ всесиленъ въ качествѣ кабацкаго патріарха и не допускалъ никого къ своему золотому руну. Въ его рукахъ были сосредоточены тысячи невидимыхъ нитей, которыми было опутано все кругомъ, а онъ сидѣлъ въ своей паутинѣ и блаженствовалъ, какъ присосавшаяся піявка. Гордей Евстратычъ стороной слыхалъ о великой силѣ Жаренаго и впадалъ въ невольное уныніе, когда припоминалъ свои жалкія сто тысячъ, которыя онъ выдвигалъ противъ всесильнаго водочнаго короля, окруженнаго, вдобавокъ, цѣлой голодной стаей своихъ компатріотовъ, которымъ онъ позволялъ пососать въ свою долю.
— Сумлѣваюсь я насчетъ этого Жаренаго, — не разъ говорилъ Брагинъ Владимиру Петровичу. — Пожалуй, не угоняться за нимъ… Утопитъ!..
— Ничего, не утопитъ, — увѣрялъ Головинскій: — ужъ я все устрою. Мы смажемъ салазки и Жареному. Вы только приговоръ отъ общества возьмите…
Устроивъ свои дѣла въ Бѣлоглинскомъ заводѣ, Владимиръ Петровичъ укатилъ въ городъ, напутствуемый общими благословеніями, какъ добрый геній. Даже Матрена Ильинична высказалась о немъ въ томъ родѣ, что "истинно Господь послалъ намъ этого Владимира Петровича!". Брагинъ, не теряя дорогого времени, круто повелъ дѣла и самъ принялся объѣзжать заводы и деревни, гдѣ хотѣлъ взять за себя кабаки по общественнымъ приговорамъ; центромъ дѣйствія былъ, конечно, Бѣлоглинскій заводъ. На счастье Брагина, осенью кончались сроки приговорамъ, и онъ разсчитывалъ повернуть все посвоему, а для этого не скупился, гдѣ нужно было, тряхнуть мошной. Расходы были обыкновенные: ведра два водки волостнымъ старичкамъ, четвертной билетъ въ зубы писарю и по таковому же старшинѣ со старостой, а тамъ извѣстная откупная сумма "обчеству", смотря по выгодности пункта. Въ общей сложности расходы были довольно чувствительные и быстро унесли изъ брагинской казны тысячъ двадцать пять, — а тамъ нужно было дѣлать всякое кабацкое обзаведеніе. Головинскій повелъ дѣло не менѣе энергично и, вооруженный широкой довѣренностью Гордея Евстратыча, пролѣзалъ черезъ десятки игольныхъ ушей уѣздной и губернской администраціи. Нужно было во многихъ мѣстахъ смазать административную машину, а потому являлись часто побочные расходы — угодить "винной генеральшѣ" и т. д. Гордей Евстратычъ получалъ подробные отчеты его неутомимыхъ хлопотъ, причемъ всѣ расходы Головинскій дѣлалъ на свой счетъ, и ихъ сумма превышала даже расходы самого Гордея Евстратыча, который даже стѣснялся такой щедростью своего тароватаго компаньона.
Въ самый горячій моментъ этихъ трогательныхъ усилій, когда все дѣло было ужъ на мази, Гордей Евстратычъ получилъ отъ Головинскаго лаконическую телеграмму: "Все улажено, онъ даетъ отступныхъ вдвое противъ нашихъ расходовъ".
— Ну, шалишь, не на тѣхъ напалъ!.. — соображалъ Брагинъ, торжествуя легкую побѣду. — Мы сами съ усами, чтобы на твои отступныя позариться. Нашелъ глупыхъ!..
Было открыто до двѣнадцати кабаковъ, и дѣло пошло горячо. Водка не чета даже желѣзной торговлѣ или хлѣбной, не говоря уже о панскомъ товарѣ: всегда тебѣ "мода" на эту водку, — только получай денежки. На желѣзо да на хлѣбъ цѣны все-таки мѣняются, иногда совсѣмъ бываетъ застой въ дѣлахъ, а по винной части все хорошо: урожай — народъ пьетъ съ радости, неурожай — съ голоду. Про заводскихъ да про пріисковыхъ рабочихъ и говорить нечего: они только водкой и держались при своемъ каторжномъ трудѣ. Только одно было нехорошо въ этой винной части — очень ужъ много расходовъ на первый разъ: такъ въ разныя части и рвутъ, а доходы тамъ еще собирай. Конечно, дѣло было вѣрное, но все-таки какъ-то жаль разставаться съ вѣрными денежками. Головинскій нѣсколько разъ пріѣзжалъ въ Бѣлоглинскій, осматривая кабаки, и все тянулъ деньги изъ Гордея Евстратыча. Дѣло не ждало, и отказать было неловко.
— Свои-то денежки я всѣ ухлопалъ, — оправдывался Владимиръ Петровичъ: — теперь поневолѣ приходится тянуть васъ… Потерпите, скоро барыши будемъ загребать. Это только сначала расходовъ много, а тамъ пойдетъ совсѣмъ другое. Напустимъ мы холоду этому Жареному. Самъ пріѣзжалъ ко мнѣ съ отступными, и только не плачетъ.
Эти расходы заставляли Гордея Евстратыча крѣпко задумываться, и онъ нѣсколько разъ заводилъ о нихъ рѣчь съ Татьяной Власьевной, которая всегда держала руку Владимира Петровича.
— Чтой-то милушка, ужъ этакій-то человѣкъ. Ужъ кому же послѣ этого вѣрить! — говорила старуха. — Вонъ о. Крискентъ, его дѣло сторона, а онъ прямо говоритъ: "Господь вамъ, Татьяна Власьевна, послалъ Владимира Петровича, именно за вашу простоту…" И Матрена Ильинична съ Агнеей Герасимовной то же самое въ голосъ говорятъ…
— Оно конечно, мамынька; только вотъ денегъ-то больно много ухлопали мы: такъ и плывутъ…
— Потерпи, милушка. Какъ быть-то… Деньги дѣло наживное. А ужъ насчетъ Владимира Петровича ты даже совсѣмъ напрасно сумлѣваешься. Вонъ у него самоваръ даже серебряный, ковры какіе, а дома-то, сказываютъ, сколько добра всякаго… Ужъ ежели этакому человѣку да не вѣрить, милушка, такъ и жить на бѣломъ свѣтѣ нельзя. На что наша Маланья, на всѣхъ фукаетъ, какъ старая кошка, а и та: "Вотъ ужъ баринъ, такъ можно сказать, что заправскій баринъ!"
Постройка новаго дома къ первому снѣгу вчернѣ была кончена, хотя поставить стропила и покрыть крышу не успѣли. Домъ вышелъ громадный, даже больше шабалинскаго, и Гордей Евстратычъ думалъ только о томъ, такъ его достроить: противъ смѣты вездѣ выходили лишніе расходы, какъ что вмѣсто пятнадцати тысячъ, какъ первоначально было ассигновано, впору было управляться двадцатью. А между тѣмъ на рукахъ у Гордея Евстратыча денегъ оставалось все меньше и меньше, точно онѣ валились въ какую прорву. Съ винной частью Гордей Евстратычъ опять запустилъ свою панскую торговлю, во всемъ положившись на Михалку, который постоянно сидѣлъ въ лавкѣ. Архипъ разъѣзжалъ вмѣстѣ съ отцомъ по волостямъ, гдѣ открывались новые кабаки, и велъ всю счетную часть. Между тѣмъ выручка въ лавкѣ все убывала, особенно когда Гордею Евстратычу приходилось уѣхать куда-нибудь недѣли на двѣ. Татьяна Власьевна давно смѣтила, въ чемъ дѣло, но покрывала Михалку, чтобы не поднимать въ семьѣ новаго вздору; Михалка крѣпко зашибалъ водкой, особенно безъ отца. Кромѣ того, въ Бѣлоглинскомъ заводѣ снова появился Володька Пятовъ, и его часто видали въ брагинской лавкѣ, а это была плохая компанія. Ариша ходила съ заплаканными глазами, но Татьяна Власьевна уговорила ее потерпѣть.
— Ужъ какъ быть-то, голубушка, такое наше женское дѣло, — успокаивала она невѣстку: — теперь вотъ у насъ миръ да благодать, а ежели поднять все сызнова — упаси Владычица! Тихостью-то больше возьмешь съ мужемъ всегда, а вздорить-то, онъ всегда вздоръ будетъ… подуритъ-подуритъ Михалка и одумается. Съ этимъ Володькой теперь связался — отъ него вся и причина выходитъ…
Савины и Колобовы, конечно, знали о Михалкиныхъ непорядкахъ, но крѣпились, молчали, чтобы не разстроить только-что заварившейся дружбы. Агнея Герасимовна потихоньку говорила Аришѣ то же, что ей говорила Татьяна Власьевна, прибавляя въ утѣшеніе:
— Ты еще благодари Бога, что Михалка-то одной водкой зашибается, а вонъ Архипъ-то, сказываютъ, больно за дѣвками бѣгаетъ… Ужъ такъ мнѣ жаль этой Дуни, такъ жаль, да и Матрены-то Ильиничны! Только ты никому не говори ничего, Ариша, Боже тебя сохрани!
Дуня была совсѣмъ другого темперамента, чѣмъ Ариша, и точно не хотѣла замѣчать ничего: ей было лѣнь даже шевельнуться, и она послѣ перваго ребенка сильно начала толстѣть… Къ дѣтямъ снохи относились не одинаково: Ариша не могла надышаться на своего Степушку, а Дуня иногда даже совсѣмъ забывала о существованіи маленькой Тани. Гордей Евстратычъ относился къ невѣсткамъ ласково, но немного дулся на Аришу, потому что она всегда напоминала ему о разрывѣ съ Порфиромъ Порфирычемъ. Ариша очень неловко чувствовала себя каждый разъ въ присутствіи свекра, сознавая себя виноватой, хотя Гордей Евстратычъ не сказалъ ей ни слова о томъ, что самъ думалъ. Но разъ, когда Гордей Евстратычъ пришелъ откуда-то навеселѣ, онъ поймалъ Аришу въ комнатѣ, одну, и проговорилъ:
— Ну, Ариша, ты все еще на меня сердишься?.. А я такъ ни на кого не сержусь… и глаза закрылъ, будто ничего не вижу. Всѣ вы меня обманываете… Помнишь Порфира-то Порфирыча? Ничего я тебѣ не сказалъ тогда, все износилъ… Потомъ вы зачали меня съ Михалкой обманывать… А развѣ я слѣпъ?.. Все знаю, все вижу и молчу… Вотъ каковъ я человѣкъ есть, и ты это, Ариша, должна чувствовать. Да…
— Я васъ не обманываю, тятенька… — проговорила Ариша, краснѣя до ушей.
— Не обманываешь? Я куда Михалка выручку дѣваетъ? А кто покрываетъ Михалку, когда онъ безъ меня домой пьяный приходитъ?.. Всѣ хороши…
Гордей Евстратычъ нехорошо засмѣялся, и этотъ вызывающій смѣхъ заставилъ Аришу вздрогнуть. Его, покрытое розовыми пятнами, улыбавшееся лицо было ей хорошо знакомо; она не забыла послѣдней сцены въ лавкѣ и теперь не знала, какъ себя держать: уйти — значитъ показать, что она подозрѣваетъ Гордея Евстратыча въ дурныхъ намѣреніяхъ, остаться — значитъ подать ему поводъ сдѣлать какую-нибудь новую глупость. Эта нерѣшительность и испугъ Ариши забавляли Гордея Евстратыча, и онъ, разглаживая свою подстриженную бороду, сдѣлалъ по направленію къ невѣсткѣ нѣсколько нерѣшительныхъ шаговъ и даже протянулъ впередъ руки.
— Ну, помиримся, Ариша, — говорилъ онъ. — Да иди ко мнѣ, не бойся: не кусаюсь… Не хочешь?.. Не любишь?.. Ха-ха… Постой, змѣя, ты отъ меня все равно не уйдешь!
Молчаніе Ариши еще сильнѣе разозлило Гордея Евстратыча, и онъ, схвативъ ее за руку, съ сверкавшими глазами прошепталъ:
— Слышишь, что я тебѣ сказалъ?.. Я ничего не забылъ… Выбирай изъ любыхъ.
Бѣдная Ариша тряслась всѣмъ тѣломъ и ничего не отвѣчала, но, когда Гордей Евстратычъ хотѣлъ ее притянуть къ себѣ, она съ неестественной силой вырвалась изъ его рукъ и бросилась къ дверямъ. Старикъ однимъ прыжкомъ догналъ ее и, схвативъ за плечи точно желѣзными клещами, прибавилъ:
— Ты у меня только пикни, я тебя задушу своими руками… Добра моего не чувствуешь, такъ узнай зло!
— Тятенька… побойтесь Бога…
— Убирайся, дура!..
Ударомъ кулака Гордей Евстратычъ вышвырнулъ невѣстку за дверь, а самъ заходилъ по горницѣ неровнымъ шагомъ.
Планъ дѣйствій быстро созрѣлъ въ головѣ Гордея Евстратыча: подсчитавъ Михалку по лавкѣ, онъ взялъ его къ себѣ, а въ лавку опять посадилъ Аришу. Татьяна Власьевна боялась грозы, но Гордей Евстратычъ обошелся съ Михалкой очень милостиво и даже точно не хотѣлъ ничего видѣть.
— Ты у меня, смотри, не дури… — коротко замѣтилъ Брагинъ сыну. — Не умѣлъ въ лавкѣ сидѣть, такъ, можетъ, у меня на глазахъ лучше будешь, а то мы съ Архипомъ совсѣмъ замаялись.
Бѣдная Ариша, какъ и другіе, не могла себѣ объяснить, зачѣмъ Гордей Евстратычъ милуетъ Михалку, и вмѣстѣ съ тѣмъ отлично понимала, зачѣмъ посадили ее опять въ лавку. Отъ страха она старалась не думать о будущемъ и со страхомъ ждала каждаго новаго дня. Но и здѣсь ея ожиданія не оправдались: Гордей Евстратычъ не заглядывалъ совсѣмъ въ лавку, точно совсѣмъ забылъ о ней, хотя Ариша и не вѣрила этому, подозрѣвая какую-нибудь ловушку. А планъ Гордея Евстратыча былъ очень несложенъ. Володька Пятовъ болтался въ Бѣлоглинскомъ и отъ-нечего-дѣлать навѣрно будетъ шататься въ лавку къ Аришѣ. Брагину этого только и нужно было, и онъ не ошибся въ своихъ расчетахъ. Володька Пятовъ, воспользовавшись отсутствіемъ своего закадычнаго друга Михалки, опять принялся ухаживать за Аришей, которой даже бѣжать отъ него было некуда. Она сразу очутилась между двухъ огней. Воспользовавшись такимъ удобнымъ случаемъ, Гордей Евстратычъ черезъ третьи руки натравилъ Михалку на жену. Пьяный Михалка, заставъ въ лавкѣ Володьку Пятова, накинулся на жену и отколотилъ ее всенародно. Скандалъ вышелъ страшнѣйшій. Ариша вернулась домой вся въ синякахъ и даже не искала ни у кого защиты, потому что все равно ей никто не повѣрилъ бы, даже родная мать. Дѣло получило самый щекотливый оборотъ: Татьяна Власьевна держала сторону Михалки, Агнея Герасимовна только плакала, не смѣя защищать опозоренную дочь. Дома Михалка, подстрекаемый отцомъ, еще прибавилъ женѣ, не оставивъ у ней на тѣлѣ живого мѣстечка.
— Что, не вкусно носить мужнины-то побои? — смѣялся Гордей Евстратычъ надъ избитой невѣсткой. — Я тебя вездѣ достану, змѣя… Теперь ужъ всѣ знаютъ, какая у тебя вѣра-то!.. Ха-ха… А скажи слово, — все будетъ потвоему.
Ариша молчала, не желая сказать "слова". Это былъ вызовъ на отчаянную борьбу, и Гордей Евстратычъ еще сильнѣе привязывался къ неподдававшейся невѣсткѣ. Чтобы окончательно доконать ее, онъ съ дьявольской изобрѣтательностью напустилъ на Аришу сладкогласнаго о. Крискента, который долженъ былъ обратить заблудшую душу на путь истины.
Не добившись цѣли однимъ путемъ, Брагинъ пустилъ въ ходъ другую политику: онъ началъ вездѣ таскать за собою Михалку и свелъ его съ такой компаніей, гдѣ тотъ совсѣмъ закружился. Гордей Евстратычъ дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, и относился къ сыну съ небывалой нѣжностью, и только одна Ариша понимала истинную цѣну этой отцовской нѣжности: отецъ хотѣлъ погубить сына, чтобы этимъ путемъ добиться своего. Дѣло кончилось тѣмъ, что Михалка началъ пить формальнымъ запоемъ, какъ пилъ Зотушка, и въ пьяномъ видѣ выкидывалъ всевозможныя безобразія. А Гордей Евстратычъ нарочно посылалъ его въ городъ на цѣлыя недѣли съ разными порученіями и не жалѣлъ денегъ, чтобы Михалка пожилъ въ свою долю въ настоящей компаніи. Скоро до Бѣлоглинскаго завода дошли слухи о подвигахъ Михалки въ городѣ, гдѣ онъ безобразничалъ напропалую, и только одинъ Гордей Евстратычъ не хотѣлъ ничего знать. Даже когда Татьяна Власьевна келейно передала ему эти слухи, онъ только улыбнулся и проговорилъ:
— Вздоръ, мамынька… Мало ли про насъ что болтаютъ съ зависти! Всѣхъ не переслушаешь, мамынька.
— Вотъ каковъ у тебя муженекъ-то: — разсказывалъ Гордей Евстратычъ безотвѣтной Аришѣ о подвигахъ Михалки. — А мнѣ тебя жаль, Ариша… Совсѣмъ напрасно ты бѣдуешь съ этимъ дуракомъ. Я его за дѣломъ посылаю въ городъ, а онъ тамъ отъ арфистокъ не отходитъ. Ужъ не знаю, что и дѣлать съ вами! Выкинуть на улицу, такъ вѣдь съ голоду подохнете вмѣстѣ и со своимъ щенкомъ.
Ариша какъ-то тупо отмалчивалась и даже не плакала.
Наступившее Рождество прошло очень невесело въ брагинскомъ домѣ, хотя Колобовы и Савины бывали въ немъ для порядку. Всѣмъ было тяжело, а всѣхъ тяжелѣе Аришѣ, которая видѣла кругомъ себя общее недовѣріе и самыя несправедливыя подозрѣнія. Конечно, Михалка пьянствовалъ отъ худой жены — вотъ общій приговоръ, который раздѣлялся всѣми. Отъ хорошихъ женъ мужья не бѣгутъ къ арфисткамъ… Даже пріѣхавшій Владимиръ Петровичъ, которому были всѣ рады, точно онъ могъ избавить брагинскій домъ отъ одолѣвавшихъ его напастей, — и тотъ былъ безсиленъ. Впрочемъ, и самъ Головинскій смотрѣлъ не совсѣмъ весело и подолгу совѣтовался съ Гордеемъ Евстратычемъ въ своемъ флигелькѣ. Дѣло было поставлено и пущено въ ходъ, но Мойша Жареный не дремалъ и повелъ усиленную атаку противъ брагинскихъ кабаковъ; агенты Жаренаго добывали какіе-то приговоры, открывали кабаки напротивъ брагинскихъ и отпускали водку не только дешевле, чѣмъ у Брагина, но еще въ долгъ. Очевидно, Жареный торговалъ себѣ въ убытокъ, чтобы только доконать непрошенныхъ конкурентовъ.
— Ничего, нужно только теперь потерпѣть, — утѣшалъ Головинскій. — Скоро надоѣстъ Жареному понапрасну деньгами сорить… Онъ хочетъ насъ запугать, а мы свою линію будемъ выводить.
Эти разговоры въ переводѣ обозначали: денегъ нужно, милѣйшій Гордей Евстратычъ. Но Гордей Евстратычъ уперся, какъ быкъ, потому что отъ его капитала осталось всего тысячъ десять наличными да лавка съ панскимъ товаромъ — остальное все въ нѣсколько мѣсяцевъ ушло на кабаки, точно это было какое-то чудовище, пожиравшее брагинскія деньги съ ненасытной прожорливостью.
— У меня больше нѣтъ денегъ, Владимиръ Петровичъ, — рѣшительно заявилъ Брагинъ своему компаньону.
— Значитъ, мы пустимъ все дѣло ко дну…
— Ужъ какъ Господь укажетъ… У Жаренаго милліоны, за нимъ не угоняешься.
— Можно и безъ денегъ обойтись, Гордей Евстратычъ. Укажите мнѣ хоть одно коммерческое предпріятіе, гдѣ все дѣло велось бы на наличныя? Такъ и мы съ вами сдѣлаемъ: за кредитомъ дѣло не станетъ. Только выдайте мнѣ спеціальную довѣренность, а тамъ ужъ я все дѣло устрою.
Гордей Евстратычъ крѣпко задумался: съ одной стороны — бросай все дѣло, съ другой — залѣзай въ долги, какъ другіе коммерсанты. Посовѣтовался съ мамынькой. Татьяна Власьевна успокаивала тѣмъ, что ужъ ежели Владимиръ Петровичъ совѣтуетъ, такъ, значитъ, дѣло вѣрное и т. д. Самого Гордея Евстратыча сильно подмывало желаніе потягаться съ Жаренымъ и показать ему свою силу. Послѣ нѣкотораго колебанія Брагинъ выдалъ довѣренность Головинскому, съ которой тотъ и укатилъ въ городъ. Можетъ-быть, послѣдняго Гордей Евстратычъ и не сдѣлалъ бы, если бы у него на умѣ не было своей заботы, которая не давала ему покоя ни днемъ ни ночью, и онъ все время бродилъ точно въ туманѣ.