Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XIX/ДО
Брагинъ полетѣлъ хлопотать въ Екатеринбургъ, въ надеждѣ уладить дѣло помимо Порфира Порфирыча. Посовѣтовался кое съ кѣмъ изъ знакомыхъ золотопромышленниковъ, съ двумя адвокатами, съ горными чиновниками — всѣ качали только головами и совѣтовали обратиться къ главному ревизору, который какъ разъ случился въ городѣ. Гордей Евстратычъ отыскалъ квартиру главнаго ревизора и со страхомъ позвонилъ у подъѣзда маленькаго каменнаго домика въ пять оконъ. На дверяхъ блестѣла мѣдная дощечка — "Ардальонъ Ефремовичъ Завиваевъ".
— Баринъ дома? — спрашивалъ Брагинъ выскочившую на звонокъ горничную.
— Дома-съ.
Черезъ минуту Гордей Евстратычъ осторожно вошелъ въ кабинетъ, гдѣ его встрѣтилъ самъ хозяинъ — вылитый двойникъ Порфира Порфирыча, такъ что въ первую минуту Брагинъ даже попятился со страху.
— Что прикажете, какъ васъ звать?
— Да вотъ дѣльце, Ардальонъ Ефремычъ, вышло…
— Это насчетъ Смородинки?.. Не могу, не могу, не могу!.. — закричалъ Завиваевъ, отмахиваясь обѣими руками. — Я семнадцать лѣтъ служу на Уралѣ главнымъ ревизоромъ… Да!.. Это беззаконіе… Я и Порфира Порфирыча отдамъ подъ судъ вмѣстѣ съ тобой!
Хотя Завиваевъ и кричалъ на Брагина, но это былъ не злой человѣкъ. Онъ даже пошутилъ надъ умолявшимъ его Гордеемъ Евстратычемъ и, ласково потрепавъ по плечу, проговорилъ:
— У меня подъ надзоромъ девятьсотъ пріисковъ, милочка, и ежели я буду всякому золотопромышленнику уступать, такъ меня Богъ камнемъ, убьетъ, да… Дѣло твое я знаю досконально и могу сказать только то, что не хлопочи понапрасну. Вотъ и все!.. Взятокъ никому не давай, — даромъ послѣднія деньги издержишь, потому что пролитого не воротишь.
— Ардальонъ Ефремычъ, спасите… не погубите!
Брагинъ ушелъ отъ Завиваева ни съ чѣмъ, проклиная на свѣтѣ все и всѣхъ. Дѣло было дрянь, какъ его ни поверни. Не довѣряя совѣту Завиваева, Гордей Евстратычъ принялся усиленно хлопотать и лѣзъ въ каждую щель, чтобы только воротить Смородинку. Эти хлопоты стоили ему большихъ денегъ и ровно ни къ чему не привели: жилка пропала навсегда!.. Вернуться домой съ пустыми руками Гордею Евстратычу было тошнехонько, и онъ проживался въ городѣ цѣлый мѣсяцъ. У него все-таки былъ въ рукахъ кругленькій капитальчикъ тысячъ въ сто, и друзья-пріятели утѣшали его, что горевать еще не о чемъ, когда такой капиталъ шевелится въ карманѣ. Его познакомили съ такими дѣльцами, которые сулили золотыя горы — только стоило пустить капиталъ въ оборотъ. Съ горя Брагинъ закутилъ въ хорошей компаніи, которая утѣшала его на всѣ руки. Одналсды онъ сидѣлъ въ гостяхъ у знакомаго золотопромышленника, гдѣ набралось всякаго народа; тутъ же сидѣлъ какой-то господинъ въ золотыхъ очкахъ и съ толстой золотой цѣпочкой у часовъ. Онъ все время точно присматривался къ Гордею Евстратычу, а потомъ отвелъ его въ сторону и таинственно проговорилъ:
— Эхъ, вы, Гордей Евстратычъ… Нашли о чемъ горевать!.. Я вамъ, скажу, что мы еще не такое золото отыщемъ. Пріѣзжайте ко мнѣ потолковать, а вотъ вамъ моя карточка.
На карточкѣ неизвѣстнаго Гордей Евстратычъ прочиталъ: "Владимиръ Петровичъ Головинскій, техникъ".
"Чортъ его знаетъ, можетъ-быть, какой нибудь жулябія… — подумалъ Брагинъ, перевертывая въ рукахъ атласную карточку. — Наслышался, что у Брагина деньги еще остались въ карманѣ, — вотъ и подсыпается мелкимъ бѣсомъ".
Прежде чѣмъ отправиться къ Головинскому, Гордей Евстратычъ навелъ о немъ черезъ общихъ знакомыхъ кое-какія справки, изъ которыхъ оказалось, что Головинскій вообще человѣкъ хорошій, хотя опредѣленныхъ занятій не имѣетъ. Его видали въ клубѣ, въ театрѣ, въ концертахъ — вообще вездѣ, гдѣ собиралась хорошая публика; онъ былъ знакомъ со всѣмъ городомъ и всѣхъ зналъ, имѣлъ пару отличныхъ вятокъ, барскую квартиру и жилъ на холостую ногу. Самая наружность Головинскаго имѣла въ себѣ много подкупающаго: высокій, среднихъ лѣтъ, съ окладистой бородкой и выхоленнымъ дворянскимъ лицомъ, съ приличными манерами, всегда безукоризненно одѣтый, онъ вездѣ являлся замѣтнымъ человѣкомъ. Особенно дамы были отъ него въ восхищеніи.
— Ну что же, не съѣстъ онъ меня, прахъ его побери… — рѣшилъ Брагинъ, отправляясь отыскивать квартиру Головинскаго, который жилъ на главной улицѣ.
Кабинетъ въ квартирѣ Головинскаго былъ устроенъ на дѣловую ногу съ той спеціальной роскошью, какую устраиваютъ себѣ люди, умѣющіе быть богатыми. Гордей Евстратычъ не ожидалъ ничего подобнаго: въ самомъ воздухѣ точно пахло тысячами, не тѣми шальными мужицкими тысячами, какъ у Шабалина, напримѣръ, а настоящими, господскими тысячами. И самъ Головинскій совсѣмъ не походилъ на жулябію, а держался съ большимъ гоноромъ: ужъ совсѣмъ не походилъ на этихъ горныхъ чинушекъ въ родѣ Порфира Порфирыча или Завиваева. Принялъ онъ Брагина очень любезно, но съ вѣсомъ. Усадивъ гостя въ кресло, Головинскій нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ, поправивъ рѣдѣвшіе на головѣ волосы, и мягкимъ голосомъ заговорилъ:
— Васъ, уважаемый Гордей Евстратычъ, вѣроятно, удивило мое приглашеніе… Да?.. Очень понятно. Конечно, вы подъ рукой собрали кое-какія справки обо мнѣ… Опять-таки понятно, потому что итти толковать о дѣлѣ къ совершенно незнакомому человѣку очень сомнительно, хоть до кого доведись. Я вамъ скажу, что вамъ другіе сказали обо мнѣ… Но это все равно: я хотя и вездѣ здѣсь бываю, но меня никто не знаетъ. Хорошо…
Головинскій мягко потеръ свои выхоленныя бѣлыя руки, подыскивая слова и мелькомъ взглядывая на сидѣвшаго въ креслѣ Брагина.
— Сначала я вамъ скажу о себѣ, Гордей Евстратычъ, — продолжалъ Головинскій послѣ короткой паузы. — Родился и выросъ я въ Москвѣ, служилъ нѣсколько лѣтъ на частной службѣ, сколотилъ небольшой капитальчикъ, а потомъ получилъ наслѣдство послѣ дяди… Сначала думалъ завести какое-нибудь дѣло въ Москвѣ, но съ моими средствами тамъ трудно пробить дорогу: тамъ милліонныя дѣла обдѣлываются, какъ здѣсь пироги бабы стряпаютъ, а у меня нѣсколько тысячъ. Вотъ я и задумалъ попытать счастья въ провинціи и пріѣхалъ на Уралъ, года два-три назадъ. Мѣсто дѣйствительно богатое, и дѣло можно себѣ подыскать, да только, не спросясь броду, я не люблю соваться въ воду. Жилъ, присматривался къ людямъ… и подыскалъ одно дѣльце. Только нужно вамъ сознаться — ужъ извините меня за откровенность, Гордей Евстратычъ! — народъ здѣсь — не клади пальца въ ротъ.
— Ужъ что говорить, самые первостатейные плуты живутъ… Это вѣрно, Владимиръ Петровичъ!
— Да, на Уралѣ люди вообще немного странные, — мягко поправилъ Головинскій своего собесѣдника. — Взять хоть вотъ случай съ вами, какъ у васъ отняли пріискъ…
— Охъ, вѣрно, вѣрно… зарѣзали безъ ножа!
— Я слышалъ всю эту исторію и отъ души васъ пожалѣлъ… Вижу, человѣкъ вы скромный, боитесь всякаго начальства, вотъ они васъ и крутятъ въ бараній рогъ. Теперь вы остались безъ всякаго дѣла, деньги у васъ кое-какія еще есть; ну долго ли попасть на какого-нибудь прощелыгу, который оберетъ у васъ послѣднія крохи. Вѣдь вамъ дѣлали всевозможныя предложенія? Да, я слышалъ… Вотъ я и хотѣлъ съ одной стороны предохранить васъ отъ разныхъ плутовъ, а потомъ предложить вамъ одно дѣльце. Вообще, кажется, мы сойдемся, по крайней мѣрѣ я полюбилъ васъ съ перваго раза. Я человѣкъ прямой и говорю откровенно.
— Какое же дѣльце-то, Владимиръ Петровичъ? Оно конечно, мы люди простые, а тоже можемъ чувствовать… Взять хоть того же Порфира Порфирыча — обидѣлъ онъ меня, вотъ какъ обидѣлъ!..
— И главное, Шабалинъ работаетъ на такой же жилкѣ, какъ и ваша.
— Вѣрно, все вѣрно… Погорячился я немного, — а Шабалинъ, лукавый его задери, хоть верхомъ на немъ катайся, даромъ что самъ-то плутъ.
— Въ томъ-то и дѣло, Гордей Евстратычъ, что люди здѣсь все фальшивые, ни на кого положиться нельзя. А кстати, — прибавилъ Головинскій, вынимая изъ кармана золотые часы: — мы сейчасъ червячка заморимъ. Пойдемте въ столовую.
Комнаты въ квартирѣ Головинскаго были убраны на оарскую ногу, особенно столовая, гдѣ стоялъ рѣзной буфетъ отличной работы. На накрытомъ столѣ какой-то невидимой рукой былъ приготовленъ завтракъ и кипѣлъ серебряный кофейникъ на спиртовой лампочкѣ. "Не такъ, какъ у насъ: какъ ѣсть, такъ и столарню цѣлую подымутъ", — думалъ Брагинъ, усаживаясь за столъ. Головинскій самъ налилъ два стакана кофе и пригласилъ подкрѣпиться рюмочкой водки. Гордей Евстратычъ выпилъ и невольно удивился: такой водки онъ никогда не пивалъ. Вытеревъ салфеткой губы, Брагинъ заговорилъ:
— А ужъ вы извините насъ, Владимиръ Петровичъ, на нашей простотѣ… Гляжу я на васъ, все у васъ по формѣ, а одного какъ будто не прихватываетъ…
— Именно?
— Хозяйки въ дому нѣтъ… Такъ-съ?
— Вы угадали, Гордей Евстратычъ, сердцемъ угадали, потому что сердце у васъ доброе… Да, хозяйки у меня нѣтъ.
— Отчего же не женитесь? За невѣстами у насъ, слава Богу, дѣло не станетъ… Али, можетъ, столичная на примѣтѣ держится?
— Есть и такой грѣхъ, Гордей Евстратычъ… Только за откровенность я вамъ заплачу откровенностью, именно объясню, почему я не женился до сихъ поръ. Дѣло вотъ въ чемъ: хочется мнѣ сначала дѣлишки свои привести въ настоящій порядокъ, этакъ кушъ зашибить порядочный, а потомъ ужъ и жениться. По нынѣшнимъ временамъ да не заработать деньгу — грѣшно отъ Бога будетъ, передъ собственными дѣтьми послѣ совѣстно будетъ. Я такъ полагаю: ужъ если стоитъ жить, такъ жить по-настоящему, какъ добрые люди живутъ, и для этого сначала нужно потрудиться, поработать.
— И мы въ своей темнотѣ то же думаемъ, только вотъ деньги-то добывать плохо умѣемъ… съ понятіемъ надо жить на свѣтѣ, по всей формѣ. А какъ вы насчетъ дѣльца-то, Владимиръ Петровичъ?
— Сейчасъ, сейчасъ, Гордей Евстратычъ.
Головинскій, не торопясь, налилъ рюмку водки, поднесъ ее къ свѣту и, причмокнувъ губами, проговорилъ:
— Видите?
— Отличная водка…
— Да… А вотъ въ этой самой водкѣ богатство сидитъ, вѣрное богатство, какъ дважды-два четыре. Не чета вашему золоту… Вотъ и дѣльце, о которомъ я хотѣлъ съ вами поговорить.
— Это значитъ, водкой заняться?
— Именно… Самое вѣрное дѣло, Гордей Евстратычъ. Отчего раздуваются всѣ эти наши здѣшніе тузы?..
Головинскій назвалъ нѣсколько громкихъ именъ денежныхъ тузовъ и въ какихъ-нибудь полчаса объяснилъ всѣ извороты, ходы и выходы спеціально-винной торговли. Гордей Евстратычъ слушалъ съ разинутымъ ртомъ, заваленный краснорѣчивыми цифрами.
— Гдѣ вы найдете другое такое дѣло, которое давало бы триста процентовъ на капиталъ? И не ищите… Если взять золотопромышленность наконецъ, такъ здѣсь все зависитъ отъ случая, отъ счастья, а на водкѣ еще никто не прогорѣлъ.
— Это-то вѣрно, только необычное оно дѣло, Владимиръ Петровичъ… Даже какъ будто маненько претитъ: нечистая денежка идетъ.
— Э, батенька, нашли что… А вы такъ разсудите: чѣмъ мы грѣшнѣе другихъ? Дѣло самое законное… Нажили капиталъ, тогда можно и водку по боку. А ужъ съ настоящимъ-то капиталомъ можно руки расправить. Порфиръ Порфирычъ теперь думаетъ, что утопилъ васъ, однимъ словомъ утопилъ, а тутъ выйдетъ наоборотъ: вы милліонеромъ сдѣлаетесь, а тогда… Да что тутъ говорить…
Въ теченіе двухчасовой бесѣды Головинскій совсѣмъ заговорилъ Гордея Евстратыча и на прощаніе, крѣпко пожимая руку, прибавилъ:
— Объ одномъ только попрошу васъ, дорогой Гордей Евстратычъ: согласитесь или не согласитесь — молчокъ… Ни единой душѣ, ни одно слово!.. Это дѣло наше и между нами останется… Я васъ не неволю, а только предлагаю войти въ компанію… Дѣло самое чистое, изъ копейки въ копейку. Хотите — отлично, нѣтъ — ваше дѣло. У меня у одного не хватитъ силы на такое предпріятіе, и я во всякомъ случаѣ не останусь безъ компаньона
Брагинъ ушелъ отъ Головинскаго точно въ туманѣ: передъ нимъ развертывались новыя, широкія перспективы, а возможность насолить Порфиру Порфирычу кружила голову. Всѣ теперь думаютъ, что Гордей Евстратычъ пропалъ со своею жилкой, а Гордей Брагинъ вдругъ въ милліоны залѣзетъ… Тогда и Порфиру Порфирычу, и Ардальону Ефремычу, и Вуколу Логинычу — всѣмъ носъ утремъ… Всю дорогу изъ города Брагинъ раздумывалъ завязанную Головинскимъ думушку и чѣмъ больше думалъ, тѣмъ сильнѣе убѣждался въ справедливости всего, что слышалъ отъ этого необыкновеннаго человѣка. И вѣдь какъ говоритъ, шельма этакая: какъ по-писаному, такъ и рѣжетъ… Ловкачъ, ужъ что и говорить. Съ понятіемъ, форменный человѣкъ. Небось, ему надо въ милліонъ вогнать, а не то, чтобы валандаться на тысчонкахъ, какъ другіе прочіе. Брагинъ съ сожалѣніемъ думалъ о овоей торговлѣ панскими товарами: ужъ именно темнота, — темнота она и останется. И понятія настоящаго въ этой торговлѣ нѣтъ: ублажай полдневскихъ бабенокъ, раздавай въ долгъ, гонись за моднымъ товаромъ, всякому угоди… Сколько одного грѣха на душу наберешься!..
Домой Гордей Евстратычъ вернулся въ самомъ веселомъ настроеніи, чѣмъ удивилъ всѣхъ, а Татьяна Власьевна даже обидѣлась и сердито проговорила:
— Нашелъ чему радоваться, нечего сказать… Вѣдь пріискъ-то все-таки отобрали?
— Ну отобрали, такъ что же?… Пусть ихъ, мамынька… Порфиръ-то Порфирычъ съ Шабалинымъ теперь думаютъ, что по міру насъ пустили… Ха-ха!..
— Милушка, надъ чѣмъ ты хохочешь-то?..
— Да надъ ними, мамынька, надъ Порфиромъ Порфирычемъ… Вотъ ужо, погоди, мы имъ такъ утремъ носъ, что чертямъ покажется тошно.
— Значитъ, Смородинка-то опять къ тебѣ отойдетъ? — обрадовалась Татьяна Власьевна.
— Ахъ, мамынька, совсѣмъ не то… Скажу тебѣ только одно: пріѣдетъ къ намъ одинъ человѣкъ, тогда сама все увидишь… Ужъ такой человѣкъ, такой человѣкъ…
— Можетъ, опять какой-нибудь пьяница… Всѣ эти городскіе на одну колодку!..
Гордей Евстратычъ не сталъ спорить, а только махнулъ рукой: дескать, погоди, мамынька, вотъ сама увидишь. Теперь у Гордея Евстратыча было много хлопотъ съ постройкой дома, которая позамялась съ этой передрягой; пока онъ хлопоталъ въ городѣ, едва успѣли сложить фундаментъ, хотя и было кому смотрѣть за рабочими. Михалка и Архипъ теперь болтались дома безъ всякаго дѣла. Успокоившись послѣ своихъ неудачныхъ хлопотъ, Брагинъ съ особеннымъ стараніемъ занялся домомъ: ѣздилъ на кирпичный заводъ, наблюдалъ за всѣми работами и живмя-жилъ на постройкѣ, точно хотѣлъ всѣмъ показать, что ему все ни почемъ, какъ съ гуся вода. Пусть посмотрятъ и Савины и Колобовы, какъ онъ испугался Порфира Порфирыча да съ горя началъ домъ строить. Въ лавку Брагинъ заглядывалъ совсѣмъ рѣдко, потому что тамъ сидѣлъ Михалка, надежный человѣкъ, не то что снохи. Пожалуй, Брагинъ прикрылъ бы свою панскую торговлю, если бы не была она поставлена батюшкой, ну, да и ребятамъ все-таки задѣлье какое ни на есть, чтобы задарма на печкѣ не сидѣли.
Недѣли черезъ двѣ, какъ былъ уговоръ, пріѣхалъ и Головинскій. Онъ остановился у Брагиныхъ, занявъ тотъ флигелекъ, гдѣ раньше жилъ Зотушка со старухами. Татьяна Власьевна встрѣтила новаго гостя сухо и подозрительно: дескать, вотъ еще Медъ-Сахарычъ выискался… Притомъ ее немало смущало то обстоятельство, что Головинскій поселился у нихъ во флигелѣ; человѣкъ еще не старый, а въ дому цѣлыхъ три женщины молодыхъ, всего наговорятъ. Взять хоть ту же Марѳу Петровну: та-ра-ра, ты-ры-ры…
— Куда же Владимиру Петровичу дѣваться, ежели онъ ко мнѣ по дѣлу пріѣхалъ? — успокаивалъ Гордей Евстратычъ. — Кабы у насъ въ Бѣлоглинскомъ заводѣ гостиницы для пріѣзжающихъ были налажены, такъ еще десятое дѣло, а то не на постояломъ же дворѣ ему останавливаться, этакому-то человѣку.
— Оно, конечно, такъ, милушка, да все-таки… Что ужъ больно его захваливаешь? Кругомъ, видно, обошелъ тебя… настоящая приворотная гривенка, этотъ твой Владимиръ Петровичъ, такъ Медомъ-Сахарычемъ и разсыпается.
— Обнаковенно, мамынька, ежели человѣкъ съ настоящимъ понятіемъ, такъ онъ никогда не будетъ кочевряжиться, какъ Порфиръ Порфирычъ… А обходить меня тоже нечего: дѣло чистое — какъ на ладонкѣ.
— Ой, смотри, милушка, чтобы не обошелъ хваленый-то!..
Татьяна Власьевна крѣпко не довѣряла гостю, потому что ужъ милушка-то на него обнадежился: неладно что-то, скоро больно…
Первымъ дѣломъ Головинскій устроилъ свой флигелекъ, хотя пріѣхалъ на нѣсколько дней. Полъ и стѣны были устланы коврами, окна завѣшены драпировками, на столѣ, за которымъ работалъ Головинскій, появились дорогія бездѣлушки, онъ даже не забылъ захватить съ собой складной желѣзной кровати и дорожнаго погребца съ серебрянымъ самоваромъ. Съ нимъ пріѣхалъ его камердинеръ, сѣдой, благообразный старикъ Егоръ; это былъ слуга высшей школы — молчаливый, степенный, сосредоточенный. Насколько баринъ былъ ласковъ и обходителенъ, настолько великолѣпный Егоръ былъ сухъ и важенъ, точно онъ былъ замороженъ. Кривая сердитая Маланья крѣпко не взлюбила его и называла темной копейкой, хотя и не могла не удивляться умѣнью Егора устроить барина по-своему.
— Ужъ такъ у нихъ устроено, такъ устроено… — докладывала Маланья подозрительно слушавшей ея рѣчи Татьянѣ Власьевнѣ. — И сказать вамъ не умѣю какъ!.. Въ родѣ какъ въ церкви… Ей-Богу! И духъ у нихъ съ собой привезенъ. Своимъ глазамъ видѣла: каждое утро темная-то копейка возьметъ какую-то штуку, надо полагать изъ золота, положитъ въ нее угольковъ, а потомъ и поливаетъ какою-то мазью. А отъ мази такой духъ идетъ, точно отъ роснаго ладана. И все-то у нихъ есть, и все дорогое… Ровно и флигелекъ-то не нашъ!..
Эти разсказы настолько возбудили любопытство Татьяны Власьевны, что она, улучивъ минуту, когда Головинскій съ Гордеемъ Евстратычемъ были на постройкѣ, а Егоръ ушелъ на базаръ, — нарочно сходила во флигелекъ и провѣрила восторги Маланьи. Дѣйствительность поразила старуху, особенно бѣлье и платье гостя, разложенное и развѣшенное Егоромъ въ такомъ необыкновенномъ порядкѣ, какъ коллекція какого-нибудь архинѣмецкаго музея. Другимъ обстоятельствомъ, сильно смутившимъ Татьяну Власьевну, было то, что Владимиръ Петровичъ былъ у нихъ въ домѣ всего одинъ разъ — повернулся съ полчасика, поговорилъ, поблагодарилъ за все и ушелъ къ себѣ. Такой обходительный человѣкъ, что старухѣ наконецъ сдѣлалось совѣстно передъ нимъ за свои подозрѣнія.
— Хотя бы ты его обѣдать позвалъ… — вскользь замѣтила Татьяна Власьевна сыну. — Какъ-то неловко, все же человѣкъ живетъ въ нашемъ домѣ, не объѣстъ насъ…
— Ахъ, мамынька!.. Да развѣ это такой человѣкъ, что сталъ онъ тебѣ чужіе обѣды собирать… Это настоящій баринъ, съ понятіемъ, по всей формѣ. Не чета тѣмъ объѣдаламъ, которые раньше насъ одолѣвали… Онъ вонъ и въ постройкѣ-то все знаетъ, какъ началъ все разбирать, какъ началъ разбирать — архитектора-то совсѣмъ въ уголъ загналъ. А я развѣ ослѣпъ, самъ вижу, что Владимиръ Петровичъ настоящее дѣло говоритъ. И все онъ знаетъ, мамынька, о чемъ ни спроси… Истинно сказать, что его послалъ намъ самъ Господь за нашу простоту!..
Расхваливая гостя, Гордей Евстратычъ однако не обмолвился ни однимъ словомъ, за какимъ дѣломъ этотъ гость пріѣхалъ, и не любилъ, когда Татьяна Власьевна стороной заводила объ этомъ рѣчь.
Ближайшее знакомство съ Головинскимъ произошло какъ-то само собой, такъ что Татьяна Власьевна даже испугалась, когда гость сдѣлался въ домъ совсѣмъ своимъ человѣкомъ, точно онъ вѣкъ у нихъ жилъ. Какъ это случилось — никто не могъ сказать, а всякій только чувствовалъ, что именно Владимира Петровича и недоставало въ домѣ; у всѣхъ точно отлегло на душѣ, когда Владимиръ Петровичъ появлялся въ горницѣ. А приходилъ онъ всегда кстати и уходилъ тоже, никому не мѣшалъ, никого не стѣснялъ; даже невѣстки и Нюша какъ-то сразу привыкли къ нему и совсѣмъ не дичились. Однимъ словомъ, свой человѣкъ — и конецъ всему дѣлу! Торжествомъ поведенія Владимира Петровича было его умѣнье ѣсть и пить, чѣмъ любовался даже самъ Гордей Евстратычъ. Въ брагинскомъ домѣ возобновились прежнія трапезы и самыя торжественныя чаеванья. Въ стряпнѣ Владимиръ Петровичъ зналъ такой толкъ, что даже поразилъ Маланью: онъ не пропускалъ безъ похвалы самомалѣйшаго торжества кухоннаго искусства, что льстило Татьянѣ Власьевнѣ, какъ опытной хозяйкѣ. Онъ даже научилъ ее, какъ слѣдуетъ по-настоящему солить огурцы и готовить ихъ впрокъ, именно, нужно заказать съ Гордеемъ Евстратычемъ, когда онъ поѣдетъ въ Нижній, привести дубоваго листа, и огурцы будутъ цѣлый годъ хрустѣть на зубахъ, какъ свѣжепросольные.
— Давно я хочу, Владимиръ Петровичъ, спросить васъ, да все какъ-то не смѣю… — нерѣшительно проговорила однажды Татьяна Власьевна. — Сдается мнѣ, что какъ будто вы раньше къ старой вѣрѣ были привержены… Ей-Богу! Ужъ очень вы хозяйство всякое произошли… Въ Москвѣ есть такіе купцы на Рогожскомъ… Извините ужъ на простомъ словѣ…
Оказалось, что хотя Владимиръ Петровичъ и не былъ приверженъ къ старой вѣрѣ, но выходило какъ-то такъ, что Татьяна Власьевна осталась при своей прежней догадкѣ.
— Нѣтъ, ты, мамынька, замѣть, какъ онъ за обѣдомъ сидитъ или чай пьетъ! — удивлялся въ свою очередь Гордей Евстратычъ. — Сразу видно человѣка… Небось, не набросится, какъ тѣ торопыги-мученики, въ родѣ хоть Плинтусова взять!..
Собственно, настоящее дѣло, за которымъ пріѣхалъ Головинскій, было давно кончено, и теперь въ Зотушкиномъ флигелькѣ шла разработка подробностей проектируемой винной торговли. У Владимира Петровича въ головѣ были такіе узоры нарисованы, что Гордей Евстратычъ каждый разъ уходилъ отъ него точно въ чаду. Брагина поражало особенно то, что Владимиръ Петровичъ всякаго человѣка насквозь видитъ, такъ-таки всѣхъ до единаго. Только Гордей Евстратычъ заикнется, а Владимиръ Петровичъ и пошелъ писать, да вѣдь такъ все разскажетъ, что Гордей Евстратычъ только глазами захлопаетъ: у него въ головѣ читаетъ, какъ по книгѣ, да еще прибавитъ отъ себя всегда такое, что Гордей Евстратычъ диву только дается, какъ онъ самъ-то раньше этого не догадался… А винную часть Владимиръ Петровичъ такъ произошелъ, что и говорить было нечего: все по копейкѣ впередъ разсчиталъ, на все своя смѣта, вездѣ первымъ дѣломъ расчетъ, даже гдѣ и кому колеса подмазать и всякое прочее, не говоря ужъ о томъ, какъ приговоры отъ сельскихъ обществъ забрать и какъ съ другими виноторговцами конкуренцію повести.
Головинскій зорко присматривался къ Брагинской семьѣ, особенно къ Татьянѣ Власьевнѣ, и, конечно, не могъ не замѣтить того двоившагося впечатлѣнія, которое онъ производилъ на старуху: она хотѣла вѣрить въ него и не могла, а между тѣмъ она была необходима для выполненія великихъ плановъ Владимира Петровича. Послѣ долгаго раздумья и самаго тщательнаго изслѣдованія вопроса со всѣхъ его сторонъ и со всѣхъ точекъ зрѣнія, Головинскій пришелъ къ тому заключенію, что теперь можно нанести послѣдній рѣшительный ударъ, чтобы "добыть старуху", какъ выражался про себя дѣлецъ. Однажды, когда Владимиръ Петровичъ остался съ глазу на глазъ съ Татьяной Власьевной, они разговорились.
— Давно я хочу вамъ сказать одну вещь, бабушка… Можно мнѣ такъ называть васъ, Татьяна Власьевна?
— Зови, коли глянется…
— Я простой человѣкъ, бабушка Татьяна, и люблю другихъ простыхъ людей. Такъ вотъ я смотрю на васъ и часто думаю, что у васъ чего-то недостаетъ въ домѣ… Такъ? Не денегъ, не вещей, а такъ… поважнѣе этого.
— Да чего же еще-то, милушка?.. Слава Христу, не можемъ, кажется, пожаловаться…
— Нѣтъ, не то… Постороннему человѣку, бабушка Татьяна, это виднѣе. Я часто думаю объ этомъ и рѣшился высказать все вамъ откровенно. Вы не обидитесь на меня? Я въ этомъ былъ увѣренъ… Видите ли, какая вещь… Гм… Однимъ словомъ, я думаю о васъ, бабушка Татьяна. Вѣдь вамъ подчасъ очень невесело приходится, и я знаю отчего. Виноватъ… Сначала я скажу вамъ, какъ вы ко мнѣ лично относитесь и что думаете теперь. Вы мнѣ не совсѣмъ довѣряете… Да? Дескать, чортъ его знаетъ, что у него на умѣ, у этого стрекулиста, пріѣхалъ изъ городу, поселился и хочетъ подмазаться къ нашимъ денежкамъ…
— Что вы, Владимиръ Петровичъ, Христосъ съ вами?! Да я, милушка… Ахъ, какія вы слова выговариваете!
— Будемте начисто говорить, и я прямо вамъ скажу, что вижу все это, понимаю и не обижаюсь. Для васъ я, дѣйствительно, посторонній человѣкъ, а чужая душа — потемки… Такъ? Да вы не стѣсняйтесь, бабушка Татьяна, дѣло житейское: я говорю только, что вы думаете. Ну, такъ и запишемъ… Васъ особенно смущаетъ то обстоятельство, что мы затѣваемъ съ Гордеемъ Евстратычемъ? Да? Онъ не говоритъ никому ничего потому, что далъ мнѣ честное слово не болтать. Я человѣкъ осторожный и не люблю бросать словъ на вѣтеръ, а тѣмъ больше хлопотать напрасно. Гордея Евстратыча я зналъ въ городѣ, какъ хорошаго человѣка, потому ему и довѣрился, а теперь вызналъ васъ, бабушка Татьяна, и, кажется, могу вамъ довѣриться вполнѣ.
Головинскій подробно разсказалъ свою встрѣчу съ Гордеемъ Евстратычемъ и свои намѣренія насчетъ винной части. Онъ ничего не скрылъ, ничего не утаилъ и съ свойственнымъ ему великимъ тактомъ тонко расшевелилъ дремавшую въ душѣ бабушки Татьяны корыстную жилку. Заманчивая картина съ одной стороны, а съ другой самыя неопровержимыя цифры сдѣлали свое дѣло: бабушка Татьяна пошла на удочку и окончательно убѣдилась, что Владимиръ Петровичъ, дѣйствительно, хорошій человѣкъ.
— Теперь возвратимся къ тому, съ чего начали, т.-е. что я хотѣлъ давно сказать, бабушка Татьяна, — продолжалъ Головинскій, переводя духъ. — Я съ перваго раза замѣтилъ, что у васъ есть какое-то горе, а теперь знаю его и могу вамъ помочь, если вы хотите. Однимъ словомъ, васъ мучатъ, бабушка Татьяна, ваши натянутыя отношенія къ вашимъ родственникамъ, т.-е. къ Савинымъ и къ Колобовымъ. Вы считаете себя правыми, и они тоже; они мучатся отъ этого за своихъ дочерей, а вы вдвое, потому что эти дочери у васъ постоянно передъ глазами. И Гордей Евстратычъ давно бы помирился съ ними, да только случая не выпадало. Собственно, и не ссорились, вѣроятно, а такъ, ваше золото всѣхъ смутило… Я былъ въ этомъ увѣренъ. Вотъ самимъ и не помириться никогда, а тутъ нужно посторонняго человѣка, который на все взглянулъ бы здраво, безъ всякаго предубѣжденія. Хотите, я все устрою? Помирю и васъ и Гордея Евстратыча со всей вашей родней?
— Владимиръ Петровичъ, милушка, да какъ это тебѣ на умъ-то все это пришло… а?.. Вѣдь ты бы насъ всѣхъ облагодѣтельствовалъ!..
— Мнѣ просто жаль вашихъ невѣстокъ, жаль Гордея Евстратыча, а главнымъ образомъ — жаль васъ, бабушка Татьяна… Для васъ спеціально все устрою!.. Не легко это достанется, а устрою…
Старуха испытующе посмотрѣла на своего собесѣдника, покачала своей сѣдой головой и рѣшительно проговорила:
— Нѣтъ, милушка, ничего тебѣ не устроить…
— Да ужъ вы только мнѣ позвольте, а тамъ мое дѣло: моя голова въ отвѣтѣ…
— Я какъ ты это устроишь?
— Опять мое дѣло…
Тронутая этимъ участіемъ и прозорливостью Владимира Петровича, бабушка Татьяна разсказала ему подробно о томъ, какъ она, вкупѣ съ о. Крискентомъ, хотѣла устроить такое примиреніе, воспользовавшись "гласомъ дѣвственности", а вмѣсто того только загубили Ѳеню. При этомъ воспоминаніи Татьяна Власьевна, конечно, всплакнула и сквозь слезы, вытирая свои потухшіе глаза кончикомъ передника, проговорила:
— Ты еще не знаешь Матрены-то Ильиничны, такъ и говоришь такъ, а попробуй-ка. И Агнея Герасимовна: она только на видъ простой прикидывается. У насъ тутъ есть одна старая дѣвушка, Марѳа Петровна, такъ она мнѣ все разсказала, что говорятъ про насъ у Колобовыхъ-то да у Савиныхъ.
— Ага… Такъ. А я вамъ скажу, что эта дѣвушка Марѳа Петровна, вѣроятно, страшная сплетница, она васъ и разссорила окончательно: вамъ наговоритъ про Колобовыхъ да про Савиныхъ съ три короба, а имъ про васъ. Вотъ сыръ-боръ и загорѣлся. Да ужъ вы только позвольте мнѣ…
Послѣ долгаго колебанія, Татьяна Власьевна наконецъ изъявила свое согласіе, чего Головинскій только и добивался. Онъ на той же ногѣ отправился къ Колобовымъ и Савинымъ, а вечеромъ пришелъ къ бабушкѣ Татьянѣ и немного усталымъ голосомъ проговорилъ:
— Ну, бабушка Татьяна, говорите: слава Богу! Все устроилъ… Завтра съ Гордеемъ Евстратычемъ вмѣстѣ поѣдемъ, сначала къ Колобовымъ, а потомъ къ Савинымъ. Матрена Ильинична кланяется вамъ и Агнея Герасимовна тоже… Старушки чуть меня не расцѣловали и сейчасъ же къ вамъ пріѣдутъ, какъ мы съѣздимъ къ нимъ съ визитомъ.
Это извѣстіе такъ поразило Татьяну Власьевну, что она въ нѣмомъ изумленіи минутъ пять смотрѣла на улыбавшагося Владимира Петровича, точно на нее нашелъ столбнякъ. Даже было мгновеніе, что старушка усомнилась, ужъ не оборотень ли предъ ней… И такъ просто: съѣздилъ, поговорилъ — и все какъ по маслу.
— Только для васъ, бабушка Татьяна! — повторялъ Головинскій, потирая руки.