Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XVIII/ДО
Весной работы на Смородинкѣ оживились съ новой силой: ставили вторую паровую машину. Били двѣ новыхъ шахты, потому что въ старой золото уже "пообилось" и только шло богатыми гнѣздами тамъ, гдѣ отдѣльныя жилы золотоноснаго кварца выклинивались, т.-е. сходились въ одну. Зимній заработокъ былъ меньше прошлогодняго, потому что работы вообще велись черезъ пень колоду, благо самому хозяину было не до жилки. Но и весной, хотя Гордей Евстратычъ часто бывалъ на Смородинкѣ, можно было уже замѣтить, что у него точно не лежало сердце къ пріиску, и его постоянно тянуло въ Бѣлоглинскій заводъ. Онъ часто жаловался, что совсѣмъ уронилъ батюшкину торговлю панскихъ товаровъ, и предполагалъ поднять ее на широкихъ основаніяхъ, для чего думалъ поставить двѣ большихъ каменныхъ лавки на городской манеръ. Эта затѣя была продолженіемъ непремѣннаго желанія построить себѣ домъ въ родѣ шабалинскаго. Дѣло пока стояло за мѣстомъ. Гордей Евстратычъ все еще не рѣшался переселиться окончательно съ насиженнаго пепелища на православную сторону, гдѣ было подсмотрѣно самое подходящее мѣстечко.
— Мы, мамынька, наладимъ лавки-то подъ домомъ, какъ въ городу, — часто повторялъ Гордей Евстратычъ.
— Нѣтъ, милушка, это не годится: съ рынку уйдешь и покупателей растеряешь… Батюшка-то не глупѣе былъ насъ съ тобой, а сидѣлъ да сидѣлъ себѣ на рынкѣ.
Послѣдній аргументъ имѣлъ неотразимую силу, и Гордей Евстратычъ утѣшался пока тѣмъ, что хоть домъ поставитъ по своему вкусу. Онъ привозилъ изъ города двухъ архитекторовъ, которые мѣряли нѣсколько разъ мѣсто и за рюмкой водки составляли проекты и смѣты будущей постройки.
— За деньгами не постоимъ, а чтобы, главное, все было форменно, на господскую руку, — упрашивалъ Гордей Евстратычъ.
— Будетъ форменно, — увѣряли архитекторы и, забравъ задатки, укатили въ городъ.
По послѣднему зимнему пути Брагинъ началъ производить заготовку матеріаловъ: лѣсу, бутоваго камня, желѣза, глины, кирпичу и т. д. Въ верстѣ отъ Бѣлоглинскаго завода Брагинымъ строился кирпичный заводъ, такъ какъ готоваго кирпича въ большомъ количествѣ въ Бѣлоглинскомъ заводѣ достать было негдѣ; подряжены были двѣ плотничныхъ артели, артель вятскихъ каменщиковъ, пильщики, столяры и кровельщики. Гордей Евстратычъ хотѣлъ поднять домъ непремѣнно въ одно лѣто, чтобы на другое лѣто приступить къ его внутренней отдѣлкѣ, т.-е. выштукатурить, настлать полы, выкрасить, вообще привести въ форменный видъ. Какъ тронется снѣгъ, рѣшено было приступить къ подготовительнымъ работамъ: рыть канавы подъ фундаментъ, обжигать кирпичъ, пилить лѣсъ. Эти хлопоты отнимали все свободное время Гордея Евстратыча, и за ними онъ забывалъ о своемъ недавнемъ горѣ, которое миновало, какъ тяжелый сонъ. Только иногда ему становилось очень жутко, точно камнемъ придавитъ: въ эти минуты Брагинъ или уѣзжалъ въ городъ, или попадалъ въ шабалинскій домъ, что было равносильно, потому что тамъ и здѣсь Гордей Евстратычъ разрѣшалъ на водку и кутилъ безъ просыпу нѣсколько дней подъ-рядъ. Вообще онъ за послѣдній годъ порядкомъ пристрастился къ веселому житью и "принималъ водку" въ большомъ количествѣ, извиняя себя компаніей. Только въ церкви Гордей Евстратычъ былъ исправенъ попрежнему и велъ церковныя дѣла такъ, что комаръ носу не подточитъ.
Чтобы поднять запущенную батюшкину торговлю, Гордей Евстратычъ самъ "сгонялъ" въ Ирбитскую ярмарку и поворотилъ тамъ цѣлую уйму панскаго товара, чтобы разомъ затмить всѣхъ остальныхъ бѣлоглинскихъ торговцевъ. Онъ теперь часто бывалъ въ лавкѣ и собственноручно приводилъ всѣ товары въ порядокъ, при помощи невѣстокъ и Нюши; впрочемъ, послѣдняя главнымъ образомъ вела торговую книгу. Случалось какъ-то такъ, что Гордей Евстратычъ приходилъ въ лавку какъ разъ тогда, когда тамъ сидѣла Ариша. Сначала сноха побаивалась этихъ посѣщеній, но Гордей Евстратычъ совсѣмъ не обращалъ на нее никакого вниманія и даже покрикивалъ, когда находилъ въ чемъ непорядки. Такое поведеніе успокоило молодую женщину, и она начала относиться къ свекру съ большимъ довѣріемъ.
— Ну, ну, поворачивайся, сношенька, — покрикивалъ на нее Гордей Евстратычъ, когда Арина мѣшкала.
Разъ Гордей Евстратычъ заѣхалъ въ лавку навеселѣ; онъ обѣдалъ у Шабалина. Дѣло было подъ вечеръ, и въ лавкѣ, кромѣ Ариши, не было ни души. Она опять почувствовала на себѣ ласковый взглядъ старика и старалась держаться отъ него подальше. Но эта невинная хитрость только подлила масла въ огонь. Когда Ариша нагнулась къ выручкѣ, чтобы достать портмонэ съ деньгами, Гордей Евстратычъ крѣпко обнялъ ее за талію и долго не выпускалъ изъ рукъ, забавляясь, какъ она барахталась и выбивалась.
— Тятенька… пустите!.. Христосъ съ вами!
— А… испугалась!.. Ну, ну, повернись еще… ишь какая круглая стада!
— Я бабушкѣ Татьянѣ скажу, тятенька!..
— Ну, ну, дура, я пошутилъ.
Ариша отошла въ уголъ лавки и, поправляя сбившееся платье и платокъ на головѣ, тихонько заплакала. Гордей Евстратычъ сначала улыбался, а потомъ подошелъ къ невѣсткѣ и сильно толкнулъ ее локтемъ въ бокъ.
— Чего ты ревешь, корова?.. — закричалъ онъ, схватывая Аришу за руку. — Ишь распустила нюни-то… Ласки не понимаешь, такъ пойми, какъ съ вашимъ братомъ по-настоящему обращаются.
Проспавшись, Гордей Евстратычъ немного одумался и, чтобы загладить свой грѣхъ, потихоньку отъ другихъ пообѣщалъ Аришѣ, что привезетъ ей изъ города такого гостинца, какого она и во снѣ не видывала
— Мнѣ, тятенька, ничего отъ васъ не нужно… — твердо объявила Ариша, собирая всю свою храбрость. — Я ничего больше не возьму отъ васъ, хоть меня на части рѣжьте.
— А… такъ ты вотъ какіе разговоры съ отцомъ заводишь? — зарычалъ Гордей Евстратычъ. — Погоди, я тебя такъ проучу, что ты у меня узнаешь, какъ грубить…
— Я Михалкѣ все скажу…
— Говори… Я васъ и съ Михалкой-то обоихъ въ одинъ узелъ завяжу. Слышишь?
Подъ первымъ впечатлѣніемъ Ариша хотѣла разсказать все мужу, но Михалка былъ на пріискѣ; пожаловаться бабушкѣ Татьянѣ Ариша боялась, потому что старуха въ послѣднее время точно косилась на нее; пожалуй, ей же, Аришѣ, и достанется за извѣтъ и клевету. Но какъ же опять не сказать? И стыдно ей было, да Ариша и сознавала, что такой оборота не принесетъ ей никакой пользы, а только лишнія слезы отцу съ матерью да домашнія непріятности. Все равно, Гордей Евстратычъ не послушаетъ никого, а только еще пуще озлобится на беззащитную сноху. Въ крайнемъ случаѣ Ариша придумала два выхода: убѣжать со Степушкой къ роднымъ, а если ее оттуда добудутъ черезъ полицію, — повѣситься или утопиться… Все это обдумывалось въ безсонную ночь и было полито горькими слезами, которыя Ариша должна была глотать про себя. Она припомнила къ случаю разныя исторіи, гдѣ свекры добивали невѣстокъ правдами и неправдами: въ раскольничьихъ семьяхъ такихъ снохачей было нѣсколько, — всѣ это знали, всѣ объ этомъ говорили, а дѣло оставалось шитымъ и крытымъ. Особенно врѣзалась ей въ память исторія купцовъ Кокиныхъ, которую она слышала еще въ дѣтствѣ. Старикъ Кокинъ увязался за своей снохой и, не добившись отъ нея ничего, звѣрски убилъ ея ребенка, дѣвочку лѣтъ четырехъ: старикъ завелъ маленькую жертву въ подполье и тамъ отрѣзывалъ ей одинъ палецъ за другимъ; а мать въ это время оставалась наверху и должна была слушать отчаянные вопли четвертуемой дочери. Страшное преступленіе потомъ раскрылось, и старикъ Кокинъ былъ наказанъ плетьми, — это было еще при старыхъ судахъ, — а сноха сошла съ ума. Мысли, одна страшнѣе другой, одолѣвали бѣдную Аришу, и она то принималась безумно рыдать, уткнувшись головой въ подушку, то начинала молиться, молиться не за себя, а за своего Степушку, который спалъ въ ея каморкѣ дѣтски-беззаботнымъ сномъ, не подозрѣвая разыгрывавшейся около него драмы.
Успокоившись немного, Ариша рѣшилась еще подождать, что и оказалось самымъ лучшимъ. Гордей Евстратычъ оставилъ ее въ покоѣ, не приставалъ со своими ласками, но зато постоянно преслѣдовалъ всевозможными придирками, ворчаньемъ и руганью. Ариша покорно сносила всѣ эти невзгоды и была даже рада имъ: авось на нихъ износится все горе, а Гордей Евстратычъ одумается. На ея счастье подвернулся такой случай, который перевернулъ въ брагинскомъ домѣ все вверхъ дномъ.
Городскіе архитекторы составили планъ брагинскаго дома и явились въ Бѣлоглинскій заводъ, чтобы начать постройку. Матеріалы были всѣ заготовлены и даже канавы подъ фундаментъ вырыты, оставалось приступить къ самой закладкѣ. Брагинъ пригласилъ о. Крискента помолебствовать, какъ эта водится у добрыхъ людей, чтобы все было честь честью. Какъ разъ случился Порфиръ Порфирычъ въ Бѣлоглинскомъ заводѣ; однимъ словомъ, закладка дома совершилась при самой торжественной обстановкѣ, въ присутствіи Порфира Порфирыча, Щабалина, Плинтусова, Липачка и другихъ. Послѣ молействія всѣ, конечно, были приглашены въ старый брагинскій домъ откушать хлѣба-соли и вспрыснуть новую постройку, чтобъ она крѣпче стояла.
— Безъ вспрысковъ какой же домъ? — говорилъ Шабалинъ. — Вонъ я строилъ свой, такъ, можетъ, не одну бочку со своими благопріятелями роспилъ. Зато крѣпко вышло.
— И мы отъ добрыхъ-то людей не въ уголъ рожей, Вуколъ Логинычъ, — обижался Брагинъ. — Милости просимъ, господа… Только не обезсудьте на нашей простотѣ: живемъ просто, можно сказать, безъ всякаго понятія. Развѣ вотъ домъ поставимъ, тогда уже другіе-то порядки заведемъ… Порфиръ Порфирычъ, пожалуйте!
Въ брагинскомъ домѣ была приготовлена роскошная закуска, а потомъ настоящій богатый обѣдъ, какъ у "другихъ". Татьяна Власьевна была великая мастерица по части такихъ торжественныхъ "столовъ" и на этотъ разъ особенно потщилась, чтобы не ударить лицомъ въ грязь предъ настоящей компаніей. Правда, модныхъ кушаній не было съ французскими соусами и разными мудреными приправами, но зато были художественно состряпанные пироги, всевозможный разносолы, вареное и жареное. На закуску Гордей Евстратычъ прихватилъ изъ городу салфеточной икры, омаровъ, страсбургскихъ пироговъ, астраханскихъ балыковъ, провѣсной бѣлорыбицы и всякой прочей снѣди, которую ѣлъ у Шабалина и другихъ золотопромышленниковъ. Въ винахъ, конечно, тоже недостатка не было, потому что народъ, бывавшій въ брагинскомъ домѣ, любилъ "мочить губу", какъ говорилъ Зотушка. Обстановка въ брагинскомъ домѣ за послѣдній годъ значительно измѣнилась, потому что изъ Нижняго и Ирбита Гордей Евстратычъ навезъ домой всякой всячины: ковровъ, столоваго серебра, новой мебели, посуды и т. д. Конечно, все это въ обыкновенное время было припрятано по сундукамъ и шкапамъ, а мебель стояла подъ чехлами; но теперь другое дѣло — для такого торжественнаго случая можно было и развернуться: чехлы съ мебели были сняты, на окнахъ появились шелковыя драпировки, по полу французскіе ковры, столъ сервированъ былъ гарднеровской посудой и новымъ столовымъ серебромъ. Камчатныя дорогія скатерти и салфетки дополняли столовый уборъ. Вообще все было устроено форменно, дескать, и мы не лѣвой ногой сморкаемся, хотя Гордей Евстратычъ и прикидывался предъ гостями Акимомъ-простотой, а Татьяна Власьевна съ низкими поклонами приговаривала:
— Ужъ не обезсудьте, дорогіе гости, на нашемъ убожествѣ!
— А ты вотъ что, спасеная душенька, — говорилъ Шабалинъ своимъ обычнымъ грубымъ тономъ: — когда ко мнѣ-то въ гости соберешься?
— Собираюсь, давно собираюсь, Вуколъ Логинычъ, да вотъ все какъ-то не могу собраться… Стара стала я, вѣдь на восьмой десятокъ. Въ чужой вѣкъ зажилась…
— Ладно, ладно, бабушка, насъ всѣхъ переживешь… А ты приходи все-таки, я тебѣ такую штучку покажу, не за хлѣбомъ-солью будь сказано.
— Охъ, ужъ ты, Вуколъ Логинычъ, всегда… разговоръ-то у тебя…
— Чего разговоръ? Разговоръ настоящій… хозяйственный. Вѣкъ живи — вѣкъ учись. Нарочно мастера себѣ изъ городу привозилъ, чтобы мнѣ одну штуку наладилъ, понимаешь — теплую… Козетъ называется.
Этотъ "козетъ" особенно занималъ Шабалина въ послѣднее время, и онъ нарочно привозилъ гостей изъ другихъ заводовъ, чтобы показать имъ нѣмецкую выдумку.
— Отстань, грѣховодникъ… — отплевывалась Татьяна Власьевна, когда Шабалинъ подробно объяснилъ назначеніе нѣмецкой выдумки.
— Сіе дѣйствительно весьма предусмотрительно устроено, — вставилъ свое слово о. Крискентъ, большой любитель домашности.
— Вотъ съ о. Крискентомъ и приходи, бабушка, — говорилъ Шабалинъ. — Мы хоть и не одной вѣры, а не ссорились еще… Такъ, о. Крискентъ?
— Зачѣмъ ссориться, Вуколъ Логинычъ?.. Богъ одинъ для всѣхъ, всѣхъ видитъ, и благодать Его преизбыточествуетъ надъ нами, поелику ни единъ власъ съ главы нашей ни спадетъ безъ Его воли. Да…
Около закуски гости очень скоро развеселились, такъ что до обѣда время пробѣжало незамѣтно. Порфиръ Порфирычъ успѣлъ нагрузиться и, какъ всегда, съ блаженной улыбкой несъ всевозможную чепуху; Шабалинъ пилъ со всѣми и не пьянѣлъ; Липачекъ едва мигалъ слипавшимися глазами; а Плинтусовъ ходилъ по комнатѣ, выпячивая грудь, какъ индѣйскій пѣтухъ. Архитекторы сначала стѣснялись въ незнакомой компаніи, но потомъ устроили разрѣшеніе вина и елея и быстро познакомились. Даже о. Крискентъ не избѣгъ общей участи и, пропустивъ рюмку какой-то завѣтной наливки, лихорадочно разстегивалъ пуговицы своего подрясника.
Когда Татьяна Власьевна начала накрывать обѣденный столъ, Порфиръ Порфирычъ наступилъ на нее.
— Бабушка… кто же съ нами обѣдать будетъ? — спрашивалъ онъ, стараясь сохранить равновѣсіе колебавшагося тѣла.
— Какъ кто? Всѣ будутъ обѣдать, Порфиръ Порфирычъ: о. Крискентъ, Вуколъ Логинычъ, Гордей Евстратычъ…
— Ахъ, не то, бабушка… Понимаешь? Господь, когда сотворилъ всякую тварь и Адама… и когда посмотрѣлъ на эту тварь и на Адама, прямо сказалъ: "Не хорошо жить человѣку одному… сотворимъ ему жену"… Такъ? Ну, вотъ я про это про самое и говорю…
— Что-то невдомекъ мнѣ будетъ, Порфиръ Порфирычъ… Стара я стала.
— Ну, ну… Экая ты, бабушка, упрямая! А я еще упрямѣе тебя… Отчего ты не покажешь намъ невѣстокъ своихъ и внучку? Знаю, что красавицы… Вотъ мы съ красавицами и будемъ обѣдать. Я толстенькихъ люблю, бабушка… А Дуня у васъ, какъ огурчикъ. Я съ ней хороводы водилъ на Святкахъ… И Ариша ничего.
— Перестаньте грѣшить-то, Порфиръ Порфирычъ… У насъ молодымъ женщинамъ не пригоже въ мужской компаніи однѣмъ сидѣть. Ежели бы другія женщины были, тогда другое дѣло: вотъ вы бы съ супругой пріѣхали…
— Одолжила, нечего сказать: я съ своей супругой… Ха-ха!.. Бабушка, да ты меня уморить хочешь. Слышишь, Вуколъ: мнѣ пріѣхать съ супругой!.. Нѣтъ, бабушка, мы сегодня все-таки будемъ обѣдать съ твоими красавицами… Нечего имъ взаперти сидѣть. А что касается другихъ дамъ, такъ вотъ о. Крискентъ у насъ пойдетъ за даму, пожалуй, и Липачекъ.
Шабалинъ и другіе гости присоединились къ желанію Порфира Порфирыча и представили свои резоны.
— А ежели ты, спасеная душа, не покажешь намъ своихъ невѣстокъ, — говорилъ Шабалинъ: — кончено — сейчасъ всѣ по домамъ и обѣдать не станемъ.
— Такъ, такъ! — подхватили всѣ.
— Да развѣ мы ихъ съѣдимъ? — объяснилъ Плинтусовъ. — Ахъ, Боже мой!.. За кого же вы въ такомъ случаѣ насъ принимаете? Надѣюсь, за порядочныхъ людей… Вотъ и отецъ Крискентъ только-что сейчасъ говорилъ мнѣ, что не любитъ. обѣдать въ одной холостой компаніи и что это даже грѣшно.
— Господа, да что мы тутъ разговариваемъ попусту въ самомъ-то дѣлѣ? — заговорилъ Порфиръ Порфирычъ. — Прощай, бабушка… А мы обѣдать къ Вуколу поѣдемъ.
Дѣло приняло такой оборотъ, что Татьянѣ Власьевнѣ наконецъ пришлось согласиться на все, а то этотъ блажной Порфиръ Порфирычъ и въ самомъ дѣлѣ уѣдетъ обѣдать къ Вуколу и всю компанію за собой уведетъ. Скрѣпя сердце она велѣла невѣсткамъ одѣваться въ шелковые сарафаны и расшитые золотомъ кокошники, а Нюшѣ достала изъ сундука свою дѣвичью повязку, унизанную жемчугами и самоцвѣтнымъ камнемъ. Въ этихъ старинныхъ нарядахъ всѣ три были красавицы на подборъ, хотя Ариша сильно похудѣла за послѣдніе дни, что Татьяна Власьевна замѣтила только теперь. Нюша была вообще какая-то вялая и апатичная: послѣ смерти Ѳени она окончательно измѣнилась, и о прежней стрекотуньѣ Нюшѣ, которая распѣвала по всему дому, и помину не было Лучше всѣхъ была Дуня въ своемъ аломъ глазетовомъ сарафанѣ и кисейной рубашкѣ: высокая, полная, съ румянцемъ во всю щеку и съ ласково блестѣвшими глазами, она была настоящая русская красавица. Когда всѣ трое вышли къ столу, гости приняли ихъ съ самыми шумными проявленіями своего восторга.
— Ахъ, ты, мой бутончикъ!.. пупочка!.. — говорилъ Порфиръ Порфирычъ, цѣлуя руки у Дуни. — Вотъ такъ красавица!.. Ну-ка, повернись-ка маленько… Ну!.. пышная бабенка, чортъ возьми! Аришенька, матушка, здравствуй!.. Что это ты нахохлилась, какъ курица передъ ненастьемъ?
Порфиръ Порфирычъ помѣстился за обѣденнымъ столомъ между Дуней и Аришей, а напротивъ себя усадилъ Нюшу и былъ, кажется, на седьмомъ небѣ.
— Вотъ теперь отлично… — говорилъ Порфиръ Порфирычъ, стараясь обнять разомъ обѣихъ дамъ.
— Не балуй, Порфиръ Порфирычъ!.. — строго замѣтила Татьяна Власьевна. — А то я всѣхъ уведу.
— Не буду, не буду!
Обѣдъ начался самымъ веселымъ образомъ, хотя дамы немножко и конфузились съ непривычки къ компаніи. Сама Татьяна Власьевна не садилась за столъ, наблюдая за порядкомъ и за подававшей кушанья кривой Маланьей. Гости ѣли и хвалили хозяйку. Гордей Евстратычъ хлопоталъ насчетъ винъ. Говорили о новомъ домѣ и его отдѣлкѣ; высчитывали его стоимость, кричали, спорили, — однимъ словомъ, обѣдъ вышелъ, какъ всѣ парадные обѣды: все было "форменно". О. Крискентъ, разрѣзывая на своей тарелкѣ кусокъ пирога съ осетриной, благочестиво говорилъ о домостроительствѣ вообще и даже привелъ въ примѣръ Соломона, тонко сплетая льстивыя слова тароватому хозяину. Липачекъ провозгласилъ тостъ за здоровье хозяйки, и когда всѣ поднялись съ полными бокалами, чтобы чокнуться съ нимъ, — Гордей Евстратычъ вдругъ поблѣднѣлъ и уронилъ свой бокалъ: онъ своими глазами видѣлъ, какъ Порфиръ Порфирычъ, поднимаясь со стула съ бокаломъ въ одной рукѣ, другою обнялъ Аришу.
— Порфиръ Порфирычъ… ты это какъ же?.. — глухо спросилъ Гордей Евстратычъ. Онъ былъ блѣденъ, какъ полотно, а губы у него тряслись отъ внутренняго бѣшенства, которое онъ напрасно старался сдержать.
— Я?.. Я ничего… — какъ ни въ чемъ не бывало отвѣтилъ Порфиръ Порфирычъ, съ изумленіемъ оглядываясь кругомъ. — Какъ же это такъ, Гордей Евстратычъ?.. Я, пожалуй, на одинъ бокъ наѣлся…
— Ариша, ступай къ себѣ… — приказалъ Гордей Евстратычъ дрожавшимъ отъ бѣшенства голосомъ.
— Вотъ тебѣ и клюква! — засмѣялся Порфиръ Порфирычъ.
Эта маленькая сцена на мгновеніе остановила общее веселье: гости переглядывались, о. Крискентъ попробовалъ-было вступиться, но его никто не слушалъ.
— Да ты никакъ осердился на меня? — спрашивалъ Порфиръ Порфирычъ хозяина. — Я, кажется, ничего не сдѣлалъ…
— Ну, мнѣ на свои-то глаза свидѣтелей не надо, — отрѣзалъ Гордей Евстратычъ и прибавилъ: — Всѣ люди, какъ люди, Порфиръ Порфирычъ, только тебя, какъ кривое полѣно, въ полѣнницу никакъ не укладешь…
Порфиръ Порфирычъ ничего не отвѣтилъ на это, а только повернулся и, пошатываясь, пошелъ къ двери. Татьяна Власьевна бросилась къ нимъ и старалась удержать за фалды сюртука, о. Крискентъ загородилъ-было двери, но былъ безмолвно устраненъ. Гордей Евстратычъ догналъ обиженнаго гостя уже на дворѣ; онъ шелъ безъ шапки и верхняго пальто, какъ сидѣлъ за столомъ, и никому не отвѣчалъ ни слова.
— Голубчикъ, Порфиръ Порфирычъ… прости, ради Христа, на нашемъ глупомъ словѣ! — умолялъ Брагинъ, хватая гостя за руки. — Хочешь, при всѣхъ на колѣнкахъ стану у тебя прощенья просить!.. Порфиръ Порфирычъ!..
Порфиръ Порфирычъ вырвалъ свою руку, безъ шапки выбѣжалъ за ворота и нетвердой походкой пошелъ вдоль Старо-Кедровской улицы; за нимъ безъ шапки бѣжалъ Шабалинъ, стараясь догнать. Брагинъ постоялъ-постоялъ за воротами, посмотрѣлъ, куда пошли его гости, а потомъ, махнувъ рукой, побрелъ назадъ.
— А вѣдь дѣло-то, пожалуй, выйдетъ табакъ… — замѣтилъ Плинтусовъ, когда Брагинъ вернулся къ гостямъ.
Гордей Евстратычъ самъ видѣлъ, что все дѣло испортилъ своей нетерпѣливой выходкой, но теперь его трудно было поправлять. Торжество закончилось неожиданной бѣдой, и конецъ обѣда прошелъ самымъ натянутымъ образомъ, какъ поминки, несмотря на всѣ усилія о. Крискента и Плинтусова оживить его. Сейчасъ послѣ обѣда Гордей Евстратычъ бросился къ Шабалину въ домъ, но Порфира Порфирыча и слѣдъ простылъ: онъ укатилъ неизвѣстно куда.
— Что же теперь дѣлать? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ своего благопріятеля Шабалина.
— А ужъ и не знаю, Гордей Евстратычъ — уклончиво отвѣтилъ тотъ. — Съ Порфиромъ Порфирычемъ шутки плохія, пожалуй, еще и жилку отберетъ…
Оно такъ и вышло.
Черезъ недѣлю на Смородинку пріѣхалъ горный чиновникъ, осмотрѣлъ работы и составилъ протоколъ, что разработка золота производилась неправильная: частныя лица могутъ промывать только розсыпное золото, а не жильное, которое добывается казеннымъ иждивеніемъ. Смородинка, въ качествѣ коренного мѣсторожденія, должна была поступить въ казенное вѣдомство, а Гордей Брагинъ подвергался надлежащей отвѣтственности за неправильное объявленіе пріиска.
Работы были прекращены, контора опечатана, рабочіе и служащіе распущены по домамъ, и это какъ разъ въ самый развалъ лѣтней работы, въ первыхъ числахъ мая. Ударъ былъ страшный и, конечно, онъ былъ нанесенъ опытной рукой Порфира Порфирыча.
— Вотъ тебѣ и кривое полѣно… Ха-ха!.. — заливался Шабалинъ, когда услышалъ о закрытой Смородинкѣ. — Прощайся, Гордей Евстратычъ, со своей жилкой, коли не умѣлъ ей владать…