Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XVII/ДО
Отказъ Ѳени привелъ Гордея Евстратыча въ настоящее бѣшенство. Хотя дѣвушка ничего не высказала, что могло бы бросить тѣнь на Татьяну Власьевну, но Гордей Евстратычъ былъ убѣжденъ, что это именно мать разстроила это дѣло. Онъ нѣсколько разъ наступалъ на Татьяну Власьевну съ угрозами и проклятьями, но старуха покорно отмалчивалась; убитый Гордей Евстратычъ иногда принимался умолять ее на колѣняхъ, со слезами на глазахъ, но старуха оставалась попрежнему непреклонна. Разъ, вернувшись пьяный отъ Шабалина, онъ бросился на мать съ кулаками, и только Нюша спасла бабушку отъ дикаго насилія. Произошла страшная сцена, заставившая оцѣпенѣть весь домъ. Татьяна Власьевна собственно не должна была бы вынести всѣхъ этихъ испытаній, которыя валились на ея сѣдую голову одно за другимъ, но она, наперекоръ всему, быстро начала поправляться, точно въ это семидесятилѣтнее дряхлое тѣло была вдохнута новая жизнь и сила, которая живила и укрѣпляла его; наоборотъ, Ѳеня слегла въ постель и разнемогалась съ каждымъ днемъ все сильнѣе. Когда бабушка наконецъ встала съ постели — это былъ совсѣмъ другой человѣкъ, въ которомъ нельзя было узнать прежней Татьяны Власьевны. Гордей Евстратычъ успѣлъ въ это время немного опомниться и пришелъ къ матери съ повинной.
— Прости, маминька… — умолялъ онъ, валяясь у старухи въ ногахъ.
— Богъ тебя проститъ, а я еще подумаю, — отвѣчала Татьяна Власьевна. — Ты меня хотѣлъ убить, Гордей Евстратычъ, да Господь не допустилъ тебя. Знаю, кто тебя наущалъ… все знаю. И вотъ мой сказъ тебѣ: чтобы Алены Евстратьевны и духу не было, и чтобы напредки она носу сюда не смѣла показывать…
— Мамынька, какъ же я буду выгонять сестрицу?..
— Умѣлъ принимать, умѣй и выгнать… Не велико кушанье!.. А ежели не выгонишь, сію же минуту уйду изъ дому и прокляну васъ обоихъ… По міру пойду на старости лѣтъ!
Вся высохшая, съ побѣлѣвшимъ восковымъ лицомъ и страшно горѣвшими глазами, Татьяна Власьевна походила на одну изъ тѣхъ подвижницъ, какихъ рисуютъ на старинныхъ образахъ. Прежней мягкости и податливости въ ней не было больше и слѣда; она смотрѣла гордой и неприступной. И раньше рѣдко улыбавшіяся губы теперь сложились сурово, какъ у схимницы; это высохшее и изможденное лицо потеряло способность улыбаться. Даже Нюша, и та боялась грозной старухи.
— Я всѣхъ васъ распустила… вездѣ непорядки… — говорила Татьяна Власьевна сыну. — А теперь будетъ не такъ, Гордей Евстратычъ…
— Мамынька, да вѣдь я хозяинъ дому, — возражалъ иногда Гордей Евстратычъ.
— Какой ты хозяинъ!.. Брата выгналъ и меня хотѣлъ пустить по міру… Нѣтъ, Гордей Евстратычъ, хозяйка здѣсь я. Ты налаживай свой домъ, да въ немъ и хозяйничай, а этотъ домъ батюшкинъ… И о. Крискенту закажи, чтобы онъ тоже не ходилъ къ намъ. Вы съ нимъ меня живую бы закопали въ землю… Дескать, пущай только старуха умретъ, тогда мы все по-своему повернемъ.
Обиженная и огорченная Алена Евстратьевна принуждена была на скорую руку сложить свои модные наряды въ чемоданы и отправиться въ Верхотурье, обозвавъ братца на прощанье дуракомъ. Старуха не хотѣла даже проститься съ ней. О. Крискентъ проникновенно понялъ то, что Гордей Евстратычъ боялся высказать ему прямо, и, съ своей обычной прозорливостью, самъ не заглядывалъ больше въ брагинскій домъ.
Зотушка опять вернулся къ Пятовымъ: какъ только Ѳеня слегла, такъ онъ и заявился, блѣдный, худой, съ трясущимися руками, но съ такимъ же кроткимъ и любящимъ сердцемъ и почти женской мягкостью въ характерѣ. Теперь Ѳеня была рада ему вдвойнѣ: это былъ не чужой человѣкъ, хотя Зотушка и самъ этого не подозрѣвалъ. Болѣзнь дѣвушки, сначала неопредѣленнаго характера, вдругъ рѣзко перешла въ нервную горячку: молодая натура не выдержала всѣхъ испытаній и теперь жестоко боролась съ тяжелымъ недугомъ. Зотушка ходилъ за больной, какъ сидѣлка, и больная инстинктивно искала его руки, когда нужно было перемѣнить мѣсто на подушкѣ или приподнять голову; никто не умѣлъ такъ угодить ей, какъ Зотушка. Она изъ его рукъ принимала и лѣкарство, которое прописывалъ привезенный изъ города докторъ.
"Замучили дѣвку, замучили…" — думалъ Зотушка, когда сидѣлъ длинную зимнюю ночь въ комнатѣ Ѳени, гдѣ теперь все было пропитано запахомъ лѣкарствъ.
Больная не могла лежать спокойно и часто металась, придавленная нестерпимымъ гнетомъ. Въ горячечномъ бреду она все умаливала кого-то погодить, потомъ начинала громко молиться и повторяла обрывки произнесенной клятвы. Эта пестрая путаница недавнихъ впечатлѣній проходила чрезъ ея воспаленный мозгъ съ мучительной болью, заставляя съ новой силой пере, жить тысячи разъ всѣ вынесенныя испытанія. Мысль работала съ лихорадочной торопливостью; призраки и фантастическія представленія нарастали, переплетались и заканчивались страшными галлюцинаціями. Главнымъ образомъ дѣвушка страдала отъ неотступнаго преслѣдованія трехъ людей, являвшихся ей въ тысячѣ всевозможныхъ превращеній — это были Гордей Евстратычъ, бабушка Татьяна и дѣдушка Поликарпъ Семенычъ. Они не отходили отъ Ѳениной кровати и мучили ее своимъ постояннымъ присутствіемъ, какъ тяжелый кошмаръ. Старая, страшная бабушка Татьяна особенно пугала больную. Ѳеня даже вскрикивала каждый разъ, когда грозный призракъ наклонялся къ ней и холодными костлявыми руками чего-то искалъ въ ея мозгу… "Бабушка, оставь меня!" — кричала больная, открывая глаза; но передъ ней, вмѣсто бабушки, стоялъ уже Гордей Евстратычъ — весь золотой — съ золотымъ лицомъ, съ золотыми руками, съ сверкавшими золотыми глазами. Онъ даже дышалъ какой-то золотой пылью, которая наполняла всю комнату и отъ которой Ѳеня начала задыхаться. Это золото жгло ее, давило, а Гордей Евстратычъ ползалъ около кровати и плакалъ золотыми слезами. Больная видѣла себя уже женой этого золотого Гордея Евстратыча и сама постепенно превращалась тоже въ золотую; и руки и ноги у ней были настоящія золотыя и такія тяжелыя, что она не могла ими пошевелить. Налитыя золотомъ вѣки не поднимались; даже мысли въ головѣ были золотыя и шевелились въ мозгу золотыми цѣпочками, кольцами, браслетами и серьгами, все это звенѣло и переливалось, какъ живая чешуя. Опять крикъ, опять новыя грезы; но теперь бабушка Татьяна и Гордей Евстратычъ смѣнялись худенькимъ дѣдушкой Поликарпомъ Семенычемъ, который все искалъ Зотушку; а Ѳеня прятала его то у себя подъ подушкой, то въ коробкѣ съ гостинцемъ Гордея Евстратыча.
Иногда къ этимъ, вполнѣ опредѣленнымъ впечатлѣніямъ прибавлялось что-то новое, неясное и смутное, расплывавшееся какъ туманъ; но Ѳеня чувствовала присутствіе этого неопредѣленнаго, потому что оно заставляло ее дрожать въ лихорадкѣ. Испытываемое ею ощущеніе можно сравнить съ тѣмъ, какое переживаетъ человѣкъ ночью въ глухомъ лѣсу, когда знаетъ, что опасность въ двухъ шагахъ, но не можетъ ее разглядѣть. Сухія губы бабушки Татьяны въ этихъ случаяхъ шептали: "Ѳеня, голубушка! змѣя, змѣя, вонъ она!" И бабушка Татьяна дрожала и протягивала руки впередъ, точно хотѣла защищаться отъ настоящей живой змѣи, которая вотъ-вотъ живой петлей захлеснетъ ее. Это была Алена Евстратьевна, которую больная не видала, но слышала ея походку и вкрадчивый голосъ.
— Зотушка… мнѣ страшно… — шептала Ѳеня, хватаясь за руку Зотушки. — Говори что-нибудь… спой. Ты никого не видишь?
— Нѣтъ, касаточка, никого не вижу… Христосъ съ нами, ласточка…
— Ты не оставляй меня одну… Золото… вездѣ золото….
Ѳеня страшно прислушивалась къ звукамъ Зотушкина голоса, стараясь на нихъ сосредоточить все свое вниманіе и тѣмъ вырвать себя изъ фантастической области, гдѣ блуждала ея больная мысль. Она точно хваталась за стихъ Зотушки, чтобы не унестить опять въ безбрежное море своихъ галлюцинацій. Но дѣйствительность переплеталась съ грезами, и ее уносила темная волна впередъ, въ темную бездну, гдѣ ее снова окружали ея мучители. Прислушиваясь къ бреду больной, Зотушка многаго не понималъ, особенно когда Ѳеня начинала заговариваться о бабушкѣ Татьянѣ и Поликарпѣ Семенычѣ. Какую связь имѣлъ этотъ Поликарпъ Семенычъ со всѣмъ случившимся — для Зотушки оставалось загадкой. Только разъ, когда Ѳеня особенно сильно металась и бредила, все дѣло разъяснилось: больная выболтала все, что сама знала о страшномъ грѣхѣ бабушки Татьяны и о самомъ Зотушкѣ, называя его своимъ дядей. Отъ этихъ рѣчей Зотушку прошибъ холодный потъ, и предъ его глазами запрыгала цѣлая дюжина проворныхъ бѣсенятъ, безобразно задиравшихъ мышиные хвосты. Когда больная очнулась отъ своего забытья, она по лицу Зотушки угадала, что онъ знаетъ тайну бабушки Татьяны; она закрыла глаза отъ охватившаго ее ужаса.
— Что съ тобой, касаточка? — спрашивалъ Зотушка.
— Что?.. Ты слышалъ?
— Слышалъ…
— Ну… такъ это правда… Все равно, я умру, Зотушка… по крайней мѣрѣ не на чужихъ рукахъ…
— Христосъ съ нами, ласточка… Зачѣмъ помирать, еще поживемъ въ свою долю.
— Нѣтъ, нѣтъ… я знаю… Зотушка, я не виновата.
Зотушка наклонился къ рукѣ Ѳени, и на эту горячую руку посыпались изъ его глазъ крупныя слезы… Вотъ почему онъ такъ любилъ эту барышню Ѳеню и она тоже любила его!.. Вотъ почему онъ сердцемъ слышалъ сгущавшуюся надъ его головой грозу, когда говорилъ, что ей вмѣстѣ съ бабушкой Татьяной будутъ большія слезы… А Ѳеню точно облегчило невольно сдѣланное признаніе. Она дольше обыкновеннаго осталась въ сознаніи и ласкала своего дядю, какъ ушибившагося ребенка.
— А гдѣ Нюша? Что она не придетъ ко мнѣ? — спрашивала больная.
— Она заходила не одинъ разъ, да ты-то все не узнавала ее…
— И бабушка Татьяна была?
— И бабушка была…
— Зотушка, держи меня… крѣпче держи…
Наступившій бредъ былъ сильнѣе прежняго; и Зотушка одно время совсѣмъ всполошился, думая, что барышня Ѳеня отходитъ. Онъ побѣжалъ къ Нилу Поликарпычу и приволокъ его за руку въ комнату Ѳени. Старикъ Пятовъ иногда смѣнялъ Зотушку, когда тотъ уходилъ въ кухню "додернуть" часикъ на горячей печкѣ, а большею частью ходилъ изъ угла въ уголъ въ сосѣдней комнатѣ; онъ какъ-то совсѣмъ потерялся и плохо понималъ, что происходило кругомъ. Страшная мысль лишиться Ѳени нагоняла на него столбнякъ, и онъ только ощупывалъ свою плѣшивую голову, напрасно стараясь что-то припомнить. Иногда онъ принимался со слезами упрашивать доктора-старичка спасти его Ѳеню и предлагалъ свою домашнюю аптеку. Докторъ разсѣянно выслушивалъ этотъ бредъ наяву, записывалъ что-то въ своей карманной книжкѣ и повторялъ: "Хорошо, хорошо. Скоро наступитъ кризисъ, тогда все выяснится…" Больная рѣдко узнавала отца и старалась скрыть отъ него свои страданія. Онъ такъ всегда любилъ ее, и она жалѣла его. Кто замѣнитъ ее больному старику? Кто будетъ предупреждать, какъ это дѣлала она, его скромныя желанія и угождать его привычкамъ? Не одинъ разъ глаза Ѳени наполнялись слезами, когда она смотрѣла на отца: ей было жаль его больше, чѣмъ себя, потому что она слишкомъ изстрадалась, чтобы чувствовать во всемъ объемѣ опасность, въ какой находилась.
Гордей Евстратычъ, пока разыгрывалась въ пятовскомъ домѣ эта тяжелая драма, послѣ перваго порыва отчаянія бросился въ разгулъ и не выходилъ изъ шабалинскаго дома, гдѣ стоялъ день и ночь пиръ горой. Вуколъ Логинычъ посылалъ въ городъ нарочно двѣ кошевыхъ, чтобы привести подходящихъ гостей изъ "подходящей компаніи". Варвара Тихоновна угощала всѣхъ на славу, такъ что Липачекъ и Плинтусовъ не разъ просыпались, къ своему удивленію, въ ея парадной спальнѣ. Это безобразіе нравилось Гордею Евстратычу, который хотѣлъ въ винѣ утопить свое горе, и пьяный принимался нѣсколько разъ плакать.
— Ну, горе не велико… — утѣшала Варвара Тихоновна. — Нашелъ о чемъ сокрушаться! Не стало этого добра… Все равно, женился бы на Ѳенѣ, стала бы тебя она обманывать.
— Врешь!.. — кричалъ Гордей Евстратычъ.
— А ты не очень кричи… Не у себя дома.
— Эхъ, Варвара Тихоновна, Варвара Тихоновна… развѣ ты можешь что-нибудь понимать?.. Ну какое у тебя понятіе? Ежели у меня сердце кровью обливается… обидѣли меня, а взять не съ кого…
Порфиръ Порфирычъ, конечно, былъ тутъ же и предлагалъ свои услуги Брагину: взять да увезти Ѳеню и обвѣнчаться убѣгомъ. Этому мудреному человѣку никакъ не могли растолковать, что Ѳеня лежитъ больная, и онъ только хлопалъ глазами, какъ зачумленное животное. Иногда Гордея Евстратыча начинало мучить самое злое настроеніе, особенно когда онъ вспоминалъ, что о его неудачномъ сватовствѣ теперь галдитъ весь Бѣлоглинскій заводъ и навѣрно радуются эти Савины и Колобовы, которые не хотятъ его признать законнымъ церковнымъ старостой.
Чтобы провѣтрить пьяную компанію, раза два ѣздили въ кошевыхъ на Смородинку, гдѣ устраивалось сугубое пьянство. Работы на пріискѣ теперь было мало, и Михалка съ Архипомъ пропадали со скуки; ребята отъ-нечего-дѣлать развлекались по-своему, причемъ въ Полдневской была устроена спеціальная квартира, которой завѣдывала Лапуха. Пестерь и Кайло сначала косились на такіе порядки, но потомъ махнули рукой, потому что примиряющимъ элементомъ являлась водка. Съ другой стороны, эти блюстители патріархальныхъ нравовъ жестоко поплатились за свою строгость: Окся навсегда сбѣжала не только изъ Полдневской, но и со Смородинки.
Однажды, когда пьяная компанія только-что вернулась со Смородинки, Шабалина лакей вызвалъ въ переднюю. Тамъ смиренно стоялъ Зотушка.
— А, святая душа на костыляхъ!.. — обрадовался Шабалинъ. — Въ самую линію попалъ… Иди въ комнаты-то, — чего тутъ торчишь? Я тебя такой наливкой угощу…
— Я не принимаю теперь этого составу, Вуколъ Логинычъ… Мнѣ бы братца, Гордея Евстратыча, повидать.
— Ну, и пойди туда. Чего корячишься? — говорилъ Шабалинъ, подхватывая Зотушку подъ руку. — Вотъ я тебѣ покажу, какъ не принимаешь… Такой составъ у меня есть, что рога въ землю съ двухъ рюмокъ.
— Ну, ужъ ослобоните, Вуколъ Логинычъ. Дѣльце есть до братца. Ужъ, пожалуйста, ослобоните.
— Ну, чортъ съ тобой!..
Когда Гордей Евстратычъ, пошатываясь, вышелъ въ переднюю, Зотушка смиренно поклонился братцу и дрогнувшимъ голосомъ проговорилъ:
— Вамъ, братецъ, Ѳедосья Ниловна приказали долго жить…
— Что? Какъ? Умерла?
— Точно такъ… Онѣ просили меня сказать вамъ, что заочно васъ прощаютъ, и съ вами, братецъ, тоже прощались.
Гордей Евстратычъ зашатался на мѣстѣ, оглянулся кругомъ и, какъ былъ, безъ шапки, выбѣжалъ изъ шабалинскаго вертепа. Зотушка смиренно поплелся за нимъ, торопливо откладывая широкіе кресты.
Смерть Ѳени произвела потрясающее впечатлѣніе на всѣхъ, потому что эта безвременно погибшая молодая жизнь точно являлась какой-то жертвой искупленія за тѣ недоразумѣнія, какія были созданы брагинской жилкой. Всѣ на мгновеніе позабыли о своихъ личныхъ счетахъ около гроба мертвой красавицы, за которымъ шелъ обезумѣвшій отъ горя старикъ-отецъ. На похоронахъ Ѳени встрѣтились всѣ враждебныя партіи, т.-е. Савинй, Колобовы, Пазухины и Брагины. Гордей Евстратычъ плакалъ вмѣстѣ съ женщинами и не стыдился своихъ слезъ. Зотушкѣ пришлось даже утѣшать братца, а также и плакавшаго отца Крискента. Только двое въ этой толпѣ оставались безучастными и неподвижными, точно они застыли на какой-то одной мысли — это были Нилъ Поликарпычъ и Татьяна Власьевна. Нилъ Поликарпычъ не могъ плакать, потому что горе было слишкомъ велико; а Татьяна Власьевна думала о томъ, что эта смерть — наказаніе за ея страшный грѣхъ. На свѣжей могилѣ о. Крискентъ сказалъ прочувствованное слово, пользуясь случаемъ, чтобы напомнить своей паствѣ о ничтожности и тлѣнности всего земного, о нашей неправдѣ и особенно о тлетворномъ значеніи раздѣлительной силы. Добрый старикъ хотѣлъ на могилѣ Ѳени примирить враждовавшихъ овецъ. Овцы слушали его, въ душѣ во всемъ соглашались, многіе даже плакали, и всѣ разошлись но своимъ домамъ, чтобы съ новыми силами продолжать старые счеты и дѣйствовать въ духѣ крайняго раздѣленія.
— Это Брагины убили Ѳеню, — говорили у Савиныхъ и Колобовыхъ. — Ужъ эта Татьяна Власьевна!.. Да и Гордей-то Евстратычъ тоже хорошъ! Правду говорятъ: сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро.
Послѣдними остались на Ѳениной могилкѣ Нилъ Поликарпычъ, бабушка Татьяна и Зотушка. Они долго молились и точно боялись уйти съ кладбища, оставивъ здѣсь Ѳеню одну.
— Нилъ Поликарпычъ, пойдемте домой… — говорилъ Зотушка, осторожно стараясь оттащить старика отъ могилы. — Еще простудитесь…
— Ахъ, я дуракъ… дуракъ!.. — дико вскричалъ Нилъ Поликарпычъ, ударивъ себя по лбу кулакомъ. — Вѣдь нужно было только напоить Ѳеню дорогою травой, жива бы осталась…
Этой мыслью разрѣшились наконецъ благодатныя слезы. Старикъ заплакалъ въ первый разъ послѣ смерти своей дочери, опустившись на снѣгъ колѣнями. Онъ былъ безъ шапки, и остатки мягкихъ волосъ развѣвались на его головѣ отъ рѣзкаго зимняго вѣтра; но онъ не слыхалъ и не чувствовалъ ничего. Побѣлѣвшія губы шептали какую-то безсвязную чепуху о дорогой травѣ и другихъ не менѣе вѣрныхъ средствахъ. Каждый изъ троихъ думалъ, что ему слѣдовало умереть, а не Ѳенѣ. Но смерть имѣетъ свою логику и скашиваетъ самые цвѣтущіе колосья на человѣческой нивѣ, оставляя для чего-то массу нетронутаго человѣческаго сора.
— Куда теперь? — спрашивалъ Нилъ Поликарпычъ, дико озираясь по сторонамъ. — Домой… зачѣмъ?
Дѣвушка передъ смертью взяла слово съ Зотушки, что онъ не оставитъ отца и замѣнитъ ему хоть отчасти ее; Зотушка поклялся и теперь окончательно переселился въ пятовскій домъ, чтобы ухаживать за Ниломъ Поликарпычемъ, который иногда крѣпко начиналъ задумываться и даже совсѣмъ заговаривался, какъ сумасшедшій.