Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XXII/ДО
Пріѣхавъ въ городъ, Брагинъ прежде всего отправился, конечно, къ Головинскому, который встрѣтилъ его съ распростертыми объятіями и, подхвативъ подъ руку, съ соболѣзнованіемъ говорилъ:
— Что дѣлать, Гордей Евстратычъ… что дѣлать!
— Да вѣдь вы меня разорили, Владимиръ Петровичъ?!.. — сдерживая бѣшенство, отвѣчалъ Брагинъ. — У меня больше расколотаго гроша нѣтъ за душой… Понимаете: гроша нѣтъ!..
Головинскій поднялъ плечи и брови и, разставивъ широко ноги, внушительнымъ полуголосомъ повторилъ нѣсколько разъ одну фразу:
— Я тоже все потерялъ… Понимаете: рѣшительно все!..
— Да вѣдь вы обѣщали мнѣ золотыя горы? — уже закричалъ Брагинъ, хватаясь за голову. — Вы меня обманули!.. разорили!.. Вы меня со всей семьей пустили по міру…
Брагинъ тяжело упалъ въ кресло и рванулъ себя за покрытые сильной просѣдью волосы. Съ бѣшенствомъ расходившагося мужика, онъ осыпалъ Головинскаго упреками и руганью, нѣсколько разъ вскакивалъ съ мѣста и начиналъ подступать къ хозяину съ сжатыми кулаками. Головинскій, скрестивъ руки на груди, далъ полную волю высказаться своему компаньону и только улыбался съ огорчепнымъ достоинствомъ и пожималъ плечами.
— Послушайте, Гордей Евстратычъ… Вы напрасно волнуетесь, — мягко заговорилъ Головинскій. — Этимъ дѣлу не поможешь… Обсудимте лучше все дѣло хладнокровно. Если бы я дѣйствительно былъ виноватъ, я бы не былъ такъ спокоенъ… Нечистая совѣсть всегда скажется. Я даже не сержусь на васъ, потому что вы находитесь въ такомъ состояніи, что…
— Нѣтъ, я хорошо все понимаю… это разбой!.. дневной грабежъ!.. А ты подлецъ изъ подлецовъ…
Сжавъ побѣлѣвшія губы, Гордей Евстратычъ, какъ разъяренный быкъ, кинулся на Головинскаго съ кулаками, но тотъ подставилъ ему стулъ и, отдѣленный этимъ барьеромъ, даже не пробовалъ защищаться, а только показалъ своему врагу маленькій револьверъ. Брагинъ завизжалъ отъ безсильнаго гнѣва, какъ лошадь, которую деретъ медвѣдь; онъ готовъ былъ въ клочья разорвать своего спокойнаго компаньона, если бы не его страшная "оборонка".
— Поговоримте спокойно… — продолжалъ Головинскій, предлагая Гордею Евстратычу стулъ. — Порядочные люди всегда поймутъ другъ друга, и я надѣюсь, что мы не разойдемся врагами.
— Да ты дьяволъ, что ли?!.. — ревѣлъ Гордей Евстратычъ на это дружеское приглашеніе. — Жилы хочешь тащить изъ живого человѣка?!.. Ободралъ, какъ липку, а теперь зубы заговаривать… Нѣтъ, шабашъ, не на таковскаго напалъ. Будетъ намъ дураковъ-то валять, тоже не лѣвой ногой сморкаемся!..
— Успокойтесь, уважаемый Гордей Евстратычъ… Это вредно для вашего здоровья… Поговоримте спокойно…
— Я тебѣ покажу, подлецъ, спокойно… У!.. стракулистъ поганый!.. Думаешь, я на тебя суда не найду? Нѣ-ѣтъ, найду!.. Послѣднюю рубаху просужу, а тебя добуду… Спокойно!.. Да я… А-ахъ, Владимиръ Петровичъ, Владимиръ Петровичъ!.. Гдѣ у тебя крестъ-то?.. Вѣдь ты всю семью по міру пустилъ… всѣхъ… Теперь вѣдь глазъ нельзя никуда показать… срамъ!.. Старуху, и ту по міру пустилъ… Хуже ты разбойника и душегубца, потому что тотъ хоть разомъ живота рѣшитъ и шабашъ, а ты… А-ахъ, Владимиръ Петровичъ, Владимиръ Петровичъ!..
Понятное дѣло, что подобный разговоръ не могъ ни къ чему привести, и стороны разстались самымъ естественнымъ образомъ, т.-е. Головинскій, при содѣйствіи Егора и кучера, вытолкалъ бушевавшаго Гордея Евстратыча изъ своей квартиры въ шею. Выкинутый на улицу Брагинъ, не помня себя отъ бѣшенства, долго неистовствовалъ у подъѣзда. Онъ стучалъ ногами и кулаками въ двери, оторвалъ отъ нихъ массивную мѣдную ручку въ русскомъ вкусѣ и такъ ругался и оралъ на всю улицу, что передъ квартирой Головинскаго собралась цѣлая толпа любопытнаго городского люда: кухарки, мальчишки, кучера, чиновникъ, возвращавшійся со службы, какіе-то "молодцы" изъ лавки и т. д. Всѣ пересмѣивались и указывали пальцами на бѣсновавшагося старика.
— Православные… ограбилъ, зарѣзалъ!.. — кричалъ Брагинъ. — Будьте свидѣтелями… Я судиться буду!.. Я покажу…
Наругавшись досыта, пока не охрипъ, Гордей Евстратычъ сѣлъ на извозчика и отправился прямо къ адвокату, чтобы не терять дорогого времени. Онъ вспомнилъ одного черномазаго адвоката изъ восточныхъ человѣковъ съ желтыми глазами, по фамиліи Спорцевадзе. Этотъ Спорцевадзе страшно размахивалъ руками и обладалъ красивымъ голосомъ, который гудѣлъ, какъ труба. "Вотъ этого звѣря я и напущу на кровопійцу! — съ особеннымъ удовольствіемъ думалъ Гордей Евстратычъ, снимая и надѣвая на себя соболью шапку. — "Спокойно… здоровье испортите…" Я тебѣ покажу…"
На счастье Брагина, Спорцевадзе оказался дома. Онъ жилъ въ собственномъ двухъэтажномъ домѣ на Соборной площади, съ дубовымъ подъѣздомъ и зеркальными стеклами. Швейцаръ въ передней и приличная обстановка пріемной произвели успокаивающее впечатлѣніе на Гордея Евстратыча, а когда вышелъ самъ Спорцевадзе съ своими желтыми глазами — онъ даже улыбнулся и подумалъ про себя: "Вотъ мы этого желтоглазаго и напустимъ на кровопійцу…" Пока Брагинъ, сбиваясь и путаясь, передавалъ сущность своего дѣла, адвокатъ небрежно чистилъ свои длинные розовые ногти и только изрѣдка взглядывалъ на кліента, а когда тотъ кончилъ, онъ коротко спросилъ:
— Такъ онъ васъ до нитки обчистилъ?
— Въ одной рубашкѣ пустилъ… Вотъ-те истинный Христосъ!..
Адвокатъ улыбнулся этой наивной выходкѣ, а потомъ, не переставая чистить ногтей, проговорилъ:
— Да, я слышалъ о васъ… Что дѣлать!.. Ловко васъ обчистилъ этотъ Головинскій… И главное, скоро — не тянулъ. Раньше-то вы чѣмъ занимались?
— Торговалъ панскимъ товаромъ, ваше благородіе
Спорцевадзе пристально посмотрѣлъ на Брагина своими желтыми глазами и подумалъ: "Ну, съ этого взять нечего: голъ, какъ соколъ…"
— Знаете, что я вамъ посовѣтую, — заговорилъ адвокатъ послѣ короткой паузы, трогая щеточкой брильянтовый перстень на рукѣ: — я посовѣтую вамъ совсѣмъ бросить это дѣло..
— Какъ бросить?!. — вскипѣлъ Гордей Евстратычъ, опуская руки.
— Да вы садитесь и поговоримте спокойно…
Это "спокойно" рѣзнуло Брагина по сердцу, какъ ножомъ, но онъ скрѣпился и присѣлъ къ письменному столу.
— Видите ли, какая вещь… — протянулъ Спорцевадзе, раздвигая ноги, какъ это дѣлалъ Владимиръ Петровичъ. — Вы дали полную довѣренность Головинскому. Да?.. Вотъ онъ, на основаніи этой довѣренности, и нажегъ васъ, а вамъ съ него ничего не взять: дѣло велось со всѣми необходимыми формальностями, такъ что вамъ рѣшительно ничего не взять со своего компаньона. Мало ли торговыхъ дѣлъ разстраивается, и лопаются не такія компаніи.
— Да вѣдь деньги-то, деньги-то мои, ваше благородіе!.. Голенькихъ сто тысячъ просадилъ я…
— И еще просадили бы сто, если бы были. На ловкаго человѣка наткнулись. Ну, да это все равно. Мнѣ, собственно, некогда съ вами теперь долго разговаривать, а я дамъ вамъ одинъ совѣтъ; спасайте послѣднія крохи и займитесь опять своей панской торговлей.
— Да вѣдь у меня весь капиталъ уторканъ въ кабаки!
Спорцевадзе задумался, опять посмотрѣлъ на Брагина своими желтыми глазами и проговорилъ:
— Да, да… Это вѣрно. Знаете, что я вамъ посовѣтую? Васъ собственно утопилъ не Головинскій, а Жареный… Такъ?
— А чортъ ихъ разберетъ!..
— Нѣтъ, это вѣрно. Поэтому, чтобы воротить хотя часть затраченнаго на кабаки капитала, я совѣтую вамъ обратиться прямо къ Жареному.
— Это къ жидовину-то?..
— Успокойтесь, Моисей Моисеичъ совсѣмъ не жидъ, а грекъ и притомъ отличный человѣкъ. Онъ войдетъ въ ваше положеніе и, я увѣренъ, даже, можетъ-быть, вы съ нимъ устроите какую-нибудь сдѣлку.
— Ну, ужъ это шабашъ!.. Чтобы я пошелъ къ жидовину — ни въ жисть… Вотъ сейчасъ провалиться на этомъ самомъ мѣстѣ!..
— Какъ знаете. Наша обязанность дать совѣтъ, а тамъ уже ваше дѣло. Вы напрасно такъ предубѣждены противъ Моисея Моисеича, — это отличный человѣкъ, и я увѣренъ…
"Врешь, желтоглазый! Хочешь меня еще запятить къ жидовину: ни въ жисть!" — думалъ Гордей Евстратычъ, выходя отъ адвоката.
Отъ Спорцевадзе Брагинъ отправился къ другому адвокату, отъ другого къ третьему — по вездѣ совѣтъ былъ одинъ, точно всѣ эти шельмы сговорились: такъ въ одинъ голосъ и рѣжутъ. Дѣло выходило самое распослѣднее. "Что же вы ко мнѣ раньше не обратились!" — говорили адвокаты, завидуя хватившему кушъ Головинскому. И всѣ посылаютъ къ Жареному… Это къ тому самому Жареному, коѣорый пустилъ Брагина по міру! Гордей Евстратычъ сначала не могъ даже думать о такомъ униженіи, и готовъ былъ расколоться на нѣсколько частей, только бы не итти къ распроклятому "жидовину".
Только обойдя всѣхъ адвокатовъ, Брагинъ вспомнилъ, что Михалка и Архипъ были въ городѣ, и отправился ихъ разыскивать. Брагины всегда останавливались въ гостиницѣ съ номерами для господъ проѣзжающихъ, и отыскать ихъ Гордею Евстратычу было не трудно. Михалка былъ дома, но спалъ пьяный, а Архипъ оказался въ больницѣ.
— Зачѣмъ въ больницѣ? — спрашивалъ Брагинъ вытягивавшагося предъ нимъ лакея съ салфеткой подъ мышкой: — боленъ?
— А такъ-съ… не то чтобы больны, а въ этомъ родѣ.
— Да говори толкомъ, окаянная душа.
— Гм… У Архипа Гордеича такая ужъ болѣзнь, такъ они теперь пользуются у дохтура.
Извѣстіе о "такой болѣзни" Архипа переполнило чашу, и Гордей Евстратычъ не зналъ дальше, что ему дѣлать, предпринять, даже что думать. Къ головѣ у него все вертѣлось и прыгало, какъ въ испорченной машинѣ, которую нельзя даже остановить. Здѣсь, въ этомъ грязномъ трактирномъ номерѣ, стѣны котораго были пропитаны запахомъ водки, пива и табачнаго дыма, онъ теперь сидѣлъ, какъ оглушенный. Гдѣ-то щелкали бильярдные шары, въ сосѣднемъ номерѣ распѣвалъ чей-то надтреснутый женскій голосъ бравурную шансонетку, а Гордей Евстратычъ смотрѣлъ кругомъ — на спавшаго на диванѣ Михалку, на пестрые обои, на грязныя захватанныя драпировки, на торчавшаго у дверей лакея съ салфеткой, и думалъ, — нѣтъ не думалъ, а снова переживалъ цѣлый ворохъ разорванныхъ въ клочья чувствъ и впечатлѣній. Мертвая Ѳеня, убѣжавшая чуть не въ одной рубашкѣ Ариша, таявшая, какъ свѣча, Нюша, пьяный Михалка, Архипъ со своей болѣзнью, Владимиръ Петровичъ съ его "успокойтесь", адвокатъ Спорцевадзе, а тахмъ жидовинъ Мойша Жареный и позоръ, позоръ, позоръ… Что будетъ съ Нюшей? Теперь и Пазухины глядѣть на нее не захотятъ, — потому какъ взять дѣвку изъ разореннаго дома?
— Не прикажете ли чего-съ?.. — спрашивалъ лакей.
— Какъ ты сказалъ?
— Говорю, не прикажете ли насчетъ водки…
— А-а… Ну, давай водки, графинъ водки… — точно про себя повторялъ Брагинъ и, улыбнувшись горькой улыбкой, прибавилъ про себя: "чѣмъ ушибся, тѣмъ и лѣчись".
Выпивъ хорошій графинъ водки, Гордей Евстратычъ уснулъ тутъ же въ номерѣ, положивъ голову на столъ. Онъ проспалъ чуть не двадцать часовъ, а когда проснулся и немного пришелъ въ себя, опять принялся обдумывать, что ему дѣлать. Къ адвокатамъ итти было не зачѣмъ. Подкрѣпившись двумя рюмками очищенной, Брагинъ рѣшился сходить къ знакомымъ золотопромышленникамъ: авось что присовѣтуютъ. Умъ хорошо, два лучше того. Былъ у него одинъ знакомый старикъ золотопромышленникъ, по фамиліи Колосовъ, изъ раскольниковъ. Вотъ къ нему Брагинъ и отправился за совѣтомъ; кстати, у этого старика были свои дѣла съ Жаренымъ, — можетъ, словечко и замолвитъ по старой дружбѣ предъ жидовиномъ. Старикъ-раскольникъ, убѣленный серебряной сѣдиной, отнесся къ несчастью Брагина съ большимъ участіемъ и долго качалъ головой.
— Плохо, плохо, Гордей Евстратычъ, — говорилъ Колосовъ, разглаживая свою окладистую сѣдую бороду. — Экъ тебя угораздило съ этими кабаками… Ужъ и времена только!.. Съ живого кожу сдерутъ. А только Спорцевадзе тебѣ правильно посовѣтовалъ. Надо будетъ толкнуться къ Мосею Мосеичу, не выгоритъ ли что-нибудь. Пожалуй, дамъ тебѣ писульку на всякій случай.
— А безъ жидовина невозможно?
— Нѣтъ, нельзя… Силища этотъ Мосей Мосеичъ, его не обойдешь, какъ суженаго. Можетъ, и смилуется. Охъ, только у всѣхъ этихъ ипоплеменцевъ трудно вывертываться… Ну, да ужъ дѣлать нечего, попытайся.
Взялъ Гордей Евстратычъ отъ Колосова его писульку и съ ней отправился пытать счастья къ жидовину. Но добраться до Мойши Жаренаго было не такъ-то легко, какъ онъ думалъ. Этотъ кабацкій король являлся въ городъ только по временамъ, а настоящую резиденцію имѣлъ на своихъ винныхъ заводахъ, куда Брагинъ и отправился, хотя конецъ былъ не малый, верстъ въ двѣсти, пожалуй, не укладешь.
Моисей Жареный жилъ настоящимъ королемъ въ своемъ помѣстьѣ Бурнаши, которое расположено было на западномъ склонѣ Урала, гдѣ берутъ свое начало живописные притоки р. Бѣлой. Это край той цвѣтущей Башкиріи, которую расхитили уфимскіе чиновники. Жареный купилъ свое имѣнье отъ одного изъ такихъ счастливцевъ, которому досталось на долю до тридцати тысячъ богатѣйшей земли. Чиновнику, а въ особенности русскому чиновнику, земля то же, что слѣпому грамота, поэтому уфимскіе чиновники размотали свои надѣлы за четверть цѣны. Бурнаши славились своимъ красивымъ мѣстоположеніемъ и цѣлой сѣтью горныхъ рѣчекъ, которыя бороздили башкирскій черноземъ. Когда-то башкиры здѣсь кочевали со своими кошами, а теперь дымились винокуренные заводы и кипѣла самая оживленная дѣятельность, превратившая жалкую деревушку Бурнаши въ маленькій городокъ, кишмя кипѣвшій греками, армянами, евреями и тому подобнымъ людомъ, ютившимся около своего патрона. Издали можно было залюбоваться на бойкую картину, какую представляли Бурнаши даже зимой. Каменные дома, заводскія постройки, ряды новыхъ крестьянскихъ избъ — все говорило о новой жизни и новыхъ людяхъ. Недавняя пустыня точно проснулась подъ вліяніемъ новой "цивилизаціи". Когда Брагинъ подъѣхалъ на почтовой тройкѣ къ селу, свѣтлымъ весеннимъ денькомъ, онъ невольно залюбовался. Снѣгъ уже осѣлъ и спекся въ рыхлую, пропитанную водой массу; дорога почернѣла, въ воздухѣ пахло обновляющей вся и все, силой. Лѣсъ казался зеленѣе, но это былъ не тотъ дремучій лѣсъ, какой росъ зеленой стѣной около Бѣлоглинскаго завода и на Смородинкѣ: ели были пушистѣе, сосны ниже и развилистѣе, попадались березняки и осинники цѣлыми островами.
Глядя кругомъ, Гордей Евстратычъ невольно вспомнилъ про свою Смородинку, которая теперь стояла безъ всякаго дѣла: старикъ еще разъ пережилъ нанесенную ему Порфиромъ Порфирычемъ обиду и тяжело вздохнулъ. Эхъ, воротить бы пріискъ, не поѣхалъ бы онъ съ повинной къ этому жидовину съ писулькой Колосова! Но прожитаго не воротишь… А вонъ и первыя избушки бурнашевскихъ мужиковъ, вонъ и свѣтленькіе, съ иголочки новенькіе деревянные домики разныхъ приспѣшниковъ Жаренаго, вонъ и каменный домъ самого Мосея Мосеича. Брагинъ сотворилъ про себя молитву и велѣлъ ѣхать на постоялый дворъ.
Добраться до Мосея Мосеича въ Бурнашахъ было еще труднѣе, чѣмъ въ городѣ, потому что нужно было пролѣзть черезъ живую стѣну изъ самыхъ отчаянныхъ Искаріотовъ, смотрѣть-то на которыхъ Гордею Евстратычу было тошнымъ-тошнехонько. И каждая шельма оглядываетъ съ ногъ до головы да выспрашиваетъ: Чей? Откуда? По какому дѣлу? и т. д. А потомъ окажется, что онъ не можетъ провести въ Мосею Мосеичу, надо спросить набольшаго, а у набольшаго еще набольшій — цѣлая лѣстница… Ходилъ-ходилъ старикъ по служащимъ, — всѣ смотрятъ подозрительно и косятся, точно въ чужое государство пріѣхалъ, лопочутъ по-своему, ничего не разберешь. У Гордея Евстратыча воротило на душѣ отъ этихъ церемоній, и не разъ ему хотѣлось плюнуть на все, даже на самого Мосея Мосеича, а потомъ укатить въ свой Бѣлоглинскій заводъ, въ Старую-Кедровскую улицу, гдѣ стоитъ батюшкинъ домъ. Но дѣлать было нечего: привела Маркушкина жилка Гордея Евстратыча въ чужую дальнюю сторону, надо какъ ни на есть выпутываться изъ бѣды, какъ совѣтовали адвокаты и старый Колосовъ.
"Ужъ если такъ галаганятся служащіе, такъ самъ-то Мосей Мосеичъ что сдѣлаетъ со мной? — не разъ думалъ Брагинъ, почесывая въ затылкѣ. — Ахъ, песъ ихъ задери совсѣмъ!.."
Въ Бурнашахъ Гордей Евстратычъ проболтался цѣлыхъ три дня, прежде чѣмъ выхлопоталъ себѣ у самаго набольшаго аудіенцію Мосея Мосеича. Принарядился Брагинъ въ свое модное платье, которое привезъ изъ Нижняго, расправилъ подстриженную бороду и, скрѣпя сердце, отправился въ гнѣздо къ самому жидовину, Мосею Мосеичу. Аудіенція была назначена по бѣлоглинскому времени въ обѣдъ, т.-е. въ двѣнадцать часовъ дня. Къ параднымъ дверямъ, швейцарамъ и разнымъ антре Гордей Евстратычъ уже успѣлъ порядкомъ привыкнуть, пока шатался по городскимъ адвокатамъ, поэтому даже удивился, что и передняя и пріемная у Мосея Мосеича была гораздо попроще, чѣмъ у Спорцевадзе. Швейцаръ вызвалъ лакея, лакей доложилъ барину; провели гостя въ самый кабинетъ къ Мосею Мосеичу. Навстрѣчу Брагину съ орѣховаго кресла поднялся шустрый красивый старикъ съ сѣдыми длинными усами и ласково заговорилъ.
— Гордей Евстратычъ Брагинъ? Да? Слышалъ… Очень пріятно познакомиться. Вотъ сюда садитесь… Или нѣтъ, пойдемте сначала кофе пить.
Брагинъ вспомнилъ, какъ первый разъ пилъ кофе у Головинскаго, и, набравшись смѣлости, проговорилъ:
— Ужъ какіе намъ кофеи, Мосей Мосеичъ… Я вотъ насчетъ дѣльца своего къ вамъ. Не задержать бы васъ своими пустяками… Куда ужъ намъ, мужикамъ, кофеи распивать.
— У меня въ домѣ всѣ равны, — мягко замѣтилъ Жареный, прищуривая свои ласковые темные глаза, глядѣвшіе "наскрозь". — Пойдемте. Знаете русскую пословицу: "Въ чужой монастырь со своимъ уставомъ не ходятъ"…
Жареный былъ бодрый, хорошо сохранившійся старикъ съ такимъ привѣтливымъ, умнымъ лицомъ. Брагинъ чувствовалъ, что онъ теперь нисколько не боится этого жидовина Мосея Мосеича, который куда какъ привѣтливѣе и обходительнѣе своихъ набольшихъ. И одѣтъ былъ Жареный простенько, по-домашнему, гораздо проще, чѣмъ одѣвался въ Бѣлоглинскомъ какой-нибудь Вуколъ Шабалинъ. Онъ провелъ гостя черезъ рядъ парадныхъ комнатъ въ свѣтлую столовую, гдѣ за накрытымъ столомъ ужъ сидѣли двѣ дамы, какой-то мальчикъ и тотъ самый набольшій, который устроилъ это свиданіе. Жареный отрекомендовалъ гостя дамамъ и самъ усадилъ его на стулъ рядомъ съ собой.. Такое вниманіе жидовина даже обезкуражило Гордея Евстратыча, особенно по сравненію съ тѣмъ пріемомъ, какой ему дѣлалъ Порфиръ Порфирычъ или Завиваевъ. Пока пили кофе, Жареный говорилъ за четверыхъ и все обращался къ гостю, такъ что подъ конецъ Гордею Евстратычу сдѣлалось совсѣмъ совѣстно: онъ и сидѣть-то по-образованному не умѣетъ, не то что разговоры водить, особенпо при дамахъ, которыя по-своему все о чемъ-то переговаривались.
— Я давно слышалъ о васъ и радъ съ вами познакомиться, — не унимался Мосей Мосеичъ. — Какъ-то мы съ вами не встрѣчались нигдѣ. Я, кажется, отъ старика Колосова слыхалъ о васъ… Да. Отличный старикъ, я его очень люблю, какъ вообще люблю всѣхъ русскихъ людей.
Писульку Колосова Гордей Евстратычъ передалъ самому набольшему еще раньше. Этотъ самый набольшій очень не по душѣ пришелся Брагину: чортъ его знаетъ, что за человѣкъ — финтитъ-финтитъ, а толку все нѣтъ. И глаза у него какіе-то мышиные, и самъ точно все чего-то боится и постоянно оглядывается по сторонамъ. За столомъ самый набольшій почти ничего не говорилъ, а только слушалъ Мосея Мосеича, да и слушалъ-то по-мышиному: насторожитъ уши и глядитъ прямо въ ротъ къ Мосею Мосеичу, точно вскочить туда хочетъ. Брагинъ думалъ, что послѣ кофе они пойдутъ въ кабинетъ, и онъ тамъ все обскажетъ Жареному про свое дѣло, зачѣмъ пріѣхалъ въ Бурнаши; но вышло не такъ: изъ-за стола Жареный повелъ гостя не въ кабинетъ, а въ заводъ, куда ходилъ въ это время каждый день. Онъ держалъ себя, какъ и раньше, вѣжливо и предупредительно, объясняя и показывая все, что попадалось интереснаго. Обошли цѣлый винный заводъ; побывали въ томъ отдѣленіи, гдѣ очищали водку, и даже забрались въ громадный похвалъ съ рядомъ совсѣмъ готовыхъ бочекъ, лежавшихъ, какъ стадо откормленныхъ на убой свиней. Гордей Евстратычъ въ первый разъ былъ на винномъ заводѣ и въ первый разъ видѣлъ всѣ процессы, какъ изъ ржи получалось зелено вино. Чаны съ заторами, перегонные кубы, дистиляторы, бочки, — вездѣ была эта проклятая водка, которая окончательно погубила Брагина и которая погубитъ еще столько людей.
— Мы зайдемъ еще на конюшню, Гордей Евстратычъ, — предлагалъ Жареный. — Да вы не устали ли? Будьте откровенны. Я вѣдь привыкъ къ работѣ.
— Нѣтъ, что вы, Мосей Мосеичъ, какое усталъ!..
— Мнѣ хочется показать вамъ все свое хозяйство. Знаете, слабость у меня, старика… Извините ужъ.
Лошади у Жаренаго были всѣ на подборъ, цѣлый заводъ, все тысячные рысаки. Даже Гордей Евстратычъ залюбовался двумя вороными жеребчиками: куда почище будутъ шабалинскаго сѣраго.
— А теперь о дѣлѣ побесѣдуемъ, — говорилъ Жареный, направляясь къ дому. — Пока говоримъ, и обѣдъ поспѣетъ.
Обхожденіе Мосея Мосеича, его привѣтливость и вниманіе заронили въ душу Брагина лучъ надежды: авось и его дѣльце выгоритъ… Да просто сказать, не захочетъ марать рукъ объ него этотъ Мосей Мосеичъ. Что ему эти двѣнадцать кабаковъ — плюнуть да растереть. Навѣрно, это все Головинскій навралъ про Жаренаго. Когда они вернулись въ кабинетъ, Брагинъ подробно разсказалъ свое дѣло. Жареный слушалъ его внимательно и что-то чертилъ карандашомъ на листѣ бумаги.
— Что же вы хотите отъ меня, Гордей Евстратычъ? — спросилъ Жареный, когда Брагинъ кончилъ.
— А я насчетъ того, Мосей Мосеичъ, что не будетъ ли вашей милости насчетъ моихъ-то кабаковъ… Что они вамъ: плюнуть, и все тутъ, а мнѣ вѣдь чистое разоренье, по міру итти остается. Ужъ пожалуйста, Мосей Мосеичъ…
— Не могу… — сжавъ плечи, проговорилъ Жареный. — Нѣтъ, не могу. Что угодно, а этого не могу. И не просите лучше…
Какъ ни бился Брагинъ, какъ ни упрашивалъ Жаренаго, даже на колѣняхъ хотѣлъ его умолять о пощадѣ: тотъ остался непреклоненъ и только въ угоду старику Колосову согласился взять на себя всѣ двѣнадцать брагинскихъ кабаковъ, т.-е. все обзаведеніе, чтобы не пропадало даромъ, конечно, за полцѣны.
— Куда же вы, Гордей Евстратычъ? — удивился Жареный, когда Брагинъ взялся за шапку. — А обѣдать?..
Гордей Евстратычъ какъ-то равнодушно посмотрѣлъ на Мосея Мосеича, махнулъ рукой и молча вышелъ изъ его кабинета: Жареный показался ему злѣе самаго злого жидовина.