Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XIV/ДО
Изъ Нижняго Гордей Евстратычъ дѣйствительно привезъ всѣмъ по гостинцу: бабушкѣ — парчи на сарафанъ и настоящаго золотого позумента, сыновьямъ — разнаго платья и невѣсткамъ — тоже. Самые лучшіе гостинцы достались Нюшѣ и Аришѣ: первой — бархатная шубка на собольемъ мѣху, а второй — весь золотой "приборъ", т.-е. серьги, брошь и браслетъ. Такая щедрость удивила Татьяну Власьевну, такъ что она замѣтила Гордею Евстратычу:
— Какъ я погляжу, милушка, балуешь ты Аришу…
— А ежели я такъ хочу, мамынька? — упрямо заявилъ Гордей Евстратычъ. — Можетъ, она мнѣ лучше всѣхъ угодила, ну и дарю…
— Дунѣ опять завидно, милушка…
— Ну, Дуня пусть еще постарается въ свою долю, тогда и ее пожалуемъ.
— Охъ, только бы не избаловать, милушка. Дѣло-то еще больно молодое, хоть и Аришу взять… Возмечтаетъ, пожалуй, и старшихъ не будетъ уважать. Нынче вонъ какой безголовый народъ пошелъ, не къ намъ будь сказано! А ты, милушка, никакъ бороду-то себѣ подкорналъ на ярмаркѣ?
— Немножко, мамынька… Нельзя же супротивъ другихъ чортомъ ходить. Лучше насъ есть, мамынька, да тоже бороды себѣ подправляютъ, ну и я маненько подправилъ, такъ самую малость…
Послѣднее обстоятельство очень конфузило Гордея Евстратыча передъ домашними, хотя онъ и бодрился. Вообще Татьяна Власьевна скоро замѣтила, что милушка, кромѣ подстриженной бороды, привезъ изъ ярмарки много другихъ новостей и точно сдѣлался совсѣмъ другой человѣкъ, какъ она къ нему ни приглядывалась. Больше всего старухѣ не нравилось въ сынѣ то, что онъ началъ "форсить", въ томъ же родѣ, какъ форсилъ Вуколъ Шабалинъ. И платья себѣ навезъ изъ ярмарки форсистаго, и сапоги лаковые со скрипомъ, и масломъ деревяннымъ пересталъ мазаться — вообще крѣпко началъ молодиться, и даже точно лицо у него совсѣмъ другое сдѣлалось. Впрочемъ, новое платье Гордей Евстратычъ долго не рѣшался надѣть, даже очень сумлѣвался, пока по первопутку не съѣздилъ въ городъ сдавать золото, откуда пріѣхалъ уже совсѣмъ форсуномъ: въ длинномъ сюртукѣ, въ крахмальной сорочкѣ, брюки на выпускъ — однимъ словомъ, "одѣлся патретомъ", какъ говорилъ Зотушка. "Темноту-то нашу бѣлоглинскую пора, мамынька, намъ оставлять, — коротко объяснилъ Гордей Евстратычъ собственное превращеніе: — а то въ добрые люди носъ показать совѣстно"… Но провести разными словами Татьяну Власьевну было довольно трудно, она видѣла, что тутъ что-то кроется, и притомъ кроется очень опредѣленное: съ женскимъ инстинктомъ старуха почуяла чье-то невидимое женское вліяніе и не ошиблась. Завернувшая на секундочку Марѳа Петровна очень подробно и краснорѣчиво отрапортовала, зачѣмъ повадился Гордей Евстратычъ по городамъ ѣздить: нѣмку себѣ завелъ… Она съ нимъ и въ Нижній ѣздила, она и переодѣла его, и бороду подстричь заставила, — однимъ словомъ, завертѣла мужика. А эту нѣмку подсунула Гордею Евстратычу шабалинская Варя, — это ужъ ея рукъ дѣло.
— И денегъ онъ на эту нѣмку травитъ, страсть… Квартиру ей завелъ въ городу и всякое прочее, — объясняла Марѳа Петровна: — у Колобовыхъ да у Савиныхъ въ голосъ всѣ кричатъ про нее.
— А я такъ думаю, Марѳа Петровна, что пустое это болтаютъ, — обрѣзала Татьяна Власьевна: — какъ тогда про ребятъ нашихъ наврали тоже. Какъ Гордей-то Евстратычъ былъ въ Нижнемъ, я сама нарочно сгоняла на Смородинку, ночью туда пріѣхала и все въ исправности тамъ нашла… Такъ и теперь, пустое плетутъ на Гордея Евстратыча…
Такой отвѣтъ и удивилъ и обидѣлъ Марѳу Петровну: значитъ, и она тоже плететъ напраслину вмѣстѣ съ другими. Полное лицо Марѳы Петровны покрылось багровыми пятнами, но она во-время спохватилась, что Татьяна Власьевна просто глаза отводитъ и говоритъ только для одной видимости.
— Я вѣдь и сама то же самое думаю, — заговорила Марѳа Петровна, переходя въ другой тонъ. — И раньше я вамъ говорила… Все это Савины да Колобовы придумываютъ.
Къ зимѣ работа замѣтно убавилась и половина старателей была разсчитана начисто, но Михалка и Архипъ попрежнему оставались на пріискѣ. Гордей Евстратычъ и слышать ничего не хотѣлъ о томъ, чтобы дать ребятамъ отдохнуть. "Молоды еще отдыхать-то, — говорилъ онъ на всѣ доводы Татьяны Власьевны: — пусть въ свою долю поработаютъ, а тамъ увидимъ". Татьяна Власьевна рѣшительно не знала, чѣмъ объяснить себѣ такое упрямство. А Гордей Евстратычъ что-то держалъ на умѣ, потому что совсѣмъ забросилъ пріискъ, куда заглядывалъ какой-нибудь разъ въ недѣлю; онъ теперь рѣдко бывалъ дома, а все водилъ компанію съ разными пріѣзжими господами, которымъ Татьяна Власьевна давно и счетъ потеряла. Какіе-то, Господь ихъ знаетъ, шерамыжники не шерамыжники, а въ томъ же родѣ, хотя Гордей Евстратычъ и говоритъ, что это и есть самая настоящая компанія, и всѣ эти господа все нужный народъ. Для чего они были нужны — Татьяна Власьевна не могла дать ума, потому что этакій-то бросовый народъ какія-такія дѣла могъ дѣлать… А тутъ еще пріѣхала изъ своего Верхотурья модница Алена Евстратьевна и опять пошла все крутить да мутить: такъ братцемъ и поворачиваетъ, какъ хорошимъ болваномъ. Конечно, насчетъ моды Алена Евстратьевна, можно сказать, все произошла и могла поставить брагинскій домъ на настоящую точку, какъ въ другихъ богатыхъ домахъ все дѣлается, но, съ другой стороны, Татьяна Власьевна не могла никакъ простить дочери, что по ея милости разстроилась свадьба Нюши и произошло изгнаніе Зотушки.
— Вотъ теперь и полюбуйся… — корила свою модницу Татьяна Власьевна: — на кого стала наша-то Нюша похожа? Бродитъ по дому, какъ омморошная… Отецъ-то шубку вонъ какую привезъ изъ Нижняго, а она и поглядѣть-то на нее не хочетъ. Тоже вотъ Зотушка… Хорошо это намъ глядѣть на него, какъ онъ изъ милости по чужимъ людямъ проживается? Стыдобушка нашей головушкѣ, а чья это работа? Все твоя, Аленушка…
— Ничего, мамочка. Все дѣло поправимъ. Что за бѣда, что дѣвка задумываться стала! Жениха проситъ, и только. Найдемъ, не безпокойся. Не чета Алешкѣ-то Пазухину… У меня есть ужъ одинъ на примѣтѣ. А что относительно Зотушки, такъ это даже лучше, что онъ догадался уйти отъ васъ. Въ прежней-то темнотѣ будетъ жить, мамынька, а въ богатомъ дому какъ показать этакое чучело?.. Вамъ, обнаковенно, Зотушка сынъ, а другимъ-то онъ дуракъ не дуракъ, а съ роду такъ. Только одинъ срамъ отъ него и выходитъ братцу Гордею Евстратычу.
— Нехорошія ты слова, Аленушка, выговариваешь, чтобы послѣ не покаяться… Всѣ подъ Богомъ ходимъ. Можетъ, Зотушка-то еще лучше насъ проживетъ за свою простоту да за кротость. Вотъ ужо Господь-то смиритъ васъ съ братцемъ-то Гордеемъ за вашу гордость.
— Ахъ, мамаша, ничего вы не понимаете!.. — заканчивала обыкновенно модница такіе разговоры. — Нельзя же попрежнему жить безъ всякаго понятія…
Татьяна Власьевна замѣтила, что въ послѣднее время между Гордеемъ Евстратычемъ и Аленой Евстратьевной завелись какія-то особенныя дѣла. Оии часто о чемъ-то разговаривали между собой потихоньку и сейчасъ умолкали, когда въ комнату входила Татьяна Власьевна. Это задѣло старуху, потому что чего имъ было скрываться отъ родной матери. Не чужая вѣдь, не мачеха какая-нибудь. Нѣсколько разъ Татьяна Власьевна пробовала-было попытать модницу, но та была догадлива и все увертывалась.
"Охъ, недаромъ наша Алена Евстратьевна вертится, какъ бересто на огнѣ", — думала про себя старуха.
И Гордей Евстратычъ все ходитъ какъ-то самъ не свой, такой вдумчивый да пасмурный. Вообще послѣ Нижегородской онъ сильно измѣнился и все дѣлалъ какъ-то безпокойно и торопливо, точно чего боялся. И лицо у Гордея Евстратыча стало совсѣмъ другое: въ немъ не было прежняго спокойствія, а въ глазахъ свѣтилась какая-то недосказанная тревога. Часто въ разговорѣ онъ даже заговаривался, т.-е. отвѣчалъ невпопадъ или спрашивалъ что нибудь непутевое, совсѣмъ не къ мѣсту. "Ужо надо съ о. Крискентомъ посовѣтоваться, — рѣшила Татьяна Власьевна: — больно неладно съ отцомъ-то у насъ"… Можетъ, это онъ отъ этихъ новыхъ знакомыхъ, а можетъ, оттого, что водки началъ принимать въ себя даже очень предовольно". Отецъ Крискентъ со своей обычной благожелательностью и благовниманіемъ выслушалъ всѣ сомнѣнія Татьяны Власьевны и глубокомысленно отвѣтилъ:
— Да, да… Помните, я говорилъ вамъ тогда, Татьяна Власьевна: богатство — это испытаніе. Оно испытаніе и выходитъ…
— Ужъ я, право, отецъ Крискентъ, даже не рада этой нашей жилкѣ; все у насъ отъ нея навыворотъ пошло… Со всѣми разссорились, не знаю, за что, въ дому сумлѣніе.
— Я вамъ говорилъ… да, говорилъ, — сочувственно повторялъ отецъ Крискентъ, покачивая своей головой. — Нужно претерпѣвать, Татьяна Власьевна.
Въ вящшее подтвержденіе своихъ словъ, о. Крискентъ съ необыкновенной быстротой разстегнулъ и застегнулъ всѣ пуговицы своего подрясника.
— Легкое мѣсто вымолвить, отецъ Крискентъ, какъ отъ насъ всѣ старые-то знакомые отшатились! Савины, Колобовы, Пятовъ, Пазухины… И чего, кажется, дѣлить? Будто Гордей-то Евстратычъ, дѣйствительно, немножко погордился передъ сватовьями, ну, съ этого и пошло… А теперь сваты-то слышать объ насъ не хотятъ.
— Да, да… — лепеталъ отецъ Крискентъ, разыгрывая мелодію на своихъ пуговицахъ. — А меня-то вы забыли, Татьяна Власьевна? Помните, какъ Нилъ-то Поликарпычъ тогда возсталъ на меня… Вѣдь я ему духовный отецъ, а онъ какъ отвѣситъ мнѣ про деревянныхъ поповъ. А ежели разобрать, такъ изъ-за кого я такое поношеніе долженъ былъ претерпѣть? Да… Я говорю, что богатство — испытаніе. Ваше-то золото и меня достало, а я претерпѣлъ и впередъ всегда готовъ претерпѣть.
— Охъ, вѣрно, отецъ Крискентъ… Вамъ все это зачтется, все зачтется…
— А я о себѣ никогда не забочусь, Татьяна Власьевна, много ли мнѣ нужно? А вотъ когда дѣло коснется о благопопеченіи надъ своими духовными чадами — я тогда неутомимъ, я… Теперь взять хотя ваше дѣло. Я часто думаю о вашей семьѣ и сердечно сокрушаюсь вашими невзгодами. Теперь вотъ васъ безпокоитъ душевное состояніе вашего сына, который подпалъ подъ вліяніе нѣкоторыхъ несоотвѣтствующихъ людей и, между прочимъ, подъ вліяніе Алены Евстратьевны.
— Задумывается онъ все, отецъ Крискентъ… А о чемъ ему думать? Слава Богу, всего, кажется, вдоволь, и только жить да радоваться нужно… Конечно, обнесли напраслиной внучковъ моихъ, про Гордея Евстратыча болтаютъ разное, совсѣмъ неподобное…
— Неподобное?
— Да… Даже разсказывать совѣстно.
— Ахъ, да, слышалъ, слышалъ… Сіе все отрыгнуто завистью и человѣконенавистничествомъ, Татьяна Власьевна.
Руки о. Крискента усиленно забѣгали по пуговицамъ, и его маленькое лицо озарилось торжествующей улыбкой: ему пришла великолѣпная мысль.
— Знаете что, Татьяна Власьевна? — заговорилъ отецъ Крискентъ съ подобающей торжественностью. — Не отчаивайтесь. У меня блеснула благая мысль. Вѣдь Гордея Евстратыча смущаетъ теперь врагъ рода человѣческаго своими тайными внушеніями. Отъ этого и его безпокойство, и страхъ, и тревожное состояніе души. Мы сдѣлаемъ такъ, чтобы онъ отогналъ отъ себя злого духа работой на Бога… Да! Помните, какъ я тогда предполагалъ сдѣлать Гордея Евстратыча старостой? Вотъ мы сіе и докончимъ… Нужно намъ церковъ достраивать, а дѣлателя нѣтъ. Гордей Евстратычъ достаточно выказалъ ревность къ Божію домостроительству и не откажется продолжать начатое. А когда будетъ стараться для Бога, врагъ человѣческій и отступится отъ него. Конечно, многіе возстанутъ на меня, но я готовъ претерпѣть всегда.
— Непремѣнно возстанутъ, отецъ Крискентъ: и Савины, и Пазухины, и Колобовы…
— Я сіе предвижу и не устрашаюсь, поелику этимъ самымъ устроимъ два благихъ дѣла: достроимъ церковь и спасемъ Гордея Евстратыча отъ злого духа… Первымъ дѣломъ я отправлюсь къ Нилу Поликарпычу и объясню ему все. Трехлѣтіе какъ разъ кончается, и по уставу намъ приходится выбирать новаго старосту — вотъ и случай отмѣнный. Конечно, Колобовъ у насъ числится кандидатомъ въ старосты, но онъ уже въ преклонныхъ лѣтахъ и, вѣроятно, уступитъ.
Мысль была великолѣпная и совпадала съ планами о. Крискента. Онъ очень подробно развилъ ее передъ Татьяной Власьевной, стараясь показать, что имъ отнюдь не руководятъ какія-нибудь корыстныя побужденія.
— Гордей Евстратычъ собирается себѣ домъ строить, — разсказывала Татьяна Власьевна: — да все еще ждетъ, какъ жилка пойдетъ. Сначала-то онъ старый-то, въ которомъ теперь живемъ, хотѣлъ поправлять, только подумалъ-подумалъ и оставилъ. Не поправить его по-настоящему, отецъ Крискентъ. Да и то сказать, вѣдь сыновья женатые, дѣтки у нихъ, того и гляди тѣсно покажется — вотъ онъ и думаетъ новый домикъ поставить.
— И отлично… Это даже превосходно, Татьяна Власьевна: одной рукой будетъ ревновать для Господа, другой для себя. А что у васъ Нюша?
— Охъ, и не спрашивайте… Высохла дѣвка совсѣмъ: не знаемъ, что съ ней и дѣлать. И тоже Алена Евстратьевна все дѣло испортила…
— Гм… И нельзя поправить?
— Трудно, отецъ Крискентъ. Осердились Пазухины-то на насъ, очень осердились. Конечно, Нюша еще молода, износитъ и не такую бѣду, а все-таки жаль, жаль смотрѣть-то на нее.
Отецъ Крискентъ крѣпко ухватился за свою благую мысль и принялся очень дѣятельно проводитъ кандидатуру Брагина въ церковные старосты, причемъ не щадилъ себя, только бы прилѣпить Гордея Евстратыча къ домостроительству Божію. Онъ прежде всего переговорилъ съ вліятельными прихожанами и старичками, которые въ единовѣрческихъ церквахъ имѣютъ большую силу надъ всѣми церковными дѣлами. Впрочемъ, эти хлопоты значительно облегчались тѣмъ, что общій голосъ былъ за Гордея Евстратыча, какъ великаго тысячника, которому будетъ въ охотку поработать Господеви, да и самъ по себѣ Гордей Евстратычъ былъ такой обстоятельный человѣкъ, извѣстный всему приходу. Не было забыто ничего: какъ ревностно посѣщаетъ всегда Гордей Евстратычъ храмъ Божій, какъ онъ умилительно поетъ на клиросѣ по дванадесятымъ праздникамъ, какъ истово знаетъ все четье-менье, и о. Крискентъ очень политично намекнулъ кое-кому о тѣхъ пожертвованіяхъ отъ неизвѣстнаго, которыя появляются въ церковныхъ кружкахъ и которыя принадлежатъ не кому другому, конечно, какъ тому же Гордею Евстратычу. Вообще дѣло быстро катилось впередъ, къ своему естественному концу, и о. Крискенту оставалось только переговорить съ Колобовыми, Савиными, Пазухиными и самимъ Ниломъ Поликарпычемъ Пятовымъ. Эта была самая щекотливая часть взятой на себя о. Крискентомъ миссіи, хотя онъ и готовъ былъ претерпѣвать. Даже улегшись на своемъ жесткомъ монашескомъ ложѣ, о. Крискентъ долго подъ одѣяломъ то какъ будто разстегивалъ, то застегивалъ тысячи пуговицъ, которыми было покрыто все его тѣло. Собственно о. Крискентъ побаивался трехъ личностей: у Колобовыхъ — самого Самойлу Михеича, нравнаго и крутого на языкъ старика, у Савиныхъ — самой, т.-е. Матрены Ильиничны, начетчицы и большой исправщицы, а у Пазухиныхъ — злоязычной Марѳы Петровны. Обойти эти дома безъ вниманія не было возможности, потому что народъ все былъ крѣпкій, кондовый, приверженный благочестію, хотя Колобовы потихоньку и прикержачивали.
Помолившись и еще разъ вспомнивъ о великой "раздѣлительной силѣ златаго бисера", о. Крискентъ отправился прежде всего къ Савинымъ, гдѣ Матрена Ильинична встрѣтила его съ гордой холодностью — она уже наслышалась о его подходцахъ, хотя и удивилась, когда о. Крискентъ послѣ необходимыхъ вступительныхъ благоразмышленій приступилъ къ самой сущности.
— Значитъ, Нила-то Поликарпыча по шеямъ? — обрѣзала Матрена Ильинична медоточиваго оратора.
— Нѣтъ, я не говорю этого, Матрена Ильинична, а только дѣлаю уповательное разсужденіе…
— Ну, а Самойлу Михеича куда дѣнешь? Онъ вѣдь кандидатомъ числится у насъ въ старосты…
— А можетъ-быть, Самойла Михеичъ самъ откажется отъ прохожденія службы въ чинѣ церковнаго старосты?
— А я тебѣ вотъ что скажу, отецъ Крискентъ… Все у насъ было ладно, а ты заводишь смуту и свары… Для брагинскаго-то золота ты всѣхъ насъ разгонишь изъ новой церкви… Да! А помнишь, что апостолъ-то сказалъ: "Вся же благообразна и по чину вамъ да бываютъ". Значитъ, ежели есть староста и кандидатъ въ старосты, такъ нечего свои-то узоры придумывать. Такъ и знай, отецъ Крискентъ.
Отецъ Крискентъ только склонилъ свою головку, ибо чувствовалъ себя въ этомъ дѣлѣ, т.-е. относительно Самойлы Михеича, правымъ вдвойнѣ: во-первыхъ, онъ былъ только кандидатъ, а затѣмъ — Самойла Михеичъ прикержачивалъ. Конечно, этихъ мыслей о. Крискентъ не высказалъ Матренѣ Ильиничнѣ, а, принявъ на свою главу еще нѣсколько ядовитыхъ словесъ, со смиреніемъ потекъ къ Колобовымъ. Тамъ было не лучше. Самойла Михеичъ сначала прикинулся, что ничего не понимаетъ, а потомъ наговорилъ о. Крискенту кучу мужицкихъ грубостей, въ родѣ того, что нынче попы сидя обѣдни служатъ, а приходъ будетъ лежа Богу молиться. Это стоило "деревянныхъ" поповъ Нила Поликарпыча. У Пазухина о. Крискента въ свою долю отполировала Марѳа Петровна. Вообще, испытаніе оказалось тяжелѣе, чѣмъ предполагалъ о. Крискентъ; онъ не ожидалъ проявленія такого духа строптивости отъ своего словеснаго стада. Раньше онъ рѣшилъ испить чашу до дна за одинъ пріемъ, т.-е. разомъ побывать у всѣхъ, но теперь онъ почувствовалъ себя слишкомъ разбитымъ, чтобы итти еще къ Нилу Поликарпычу, своему явному недоброжелателю. Удрученный самыми невеселыми мыслями, о. Крискентъ забрелъ въ брагинскій домъ, чтобы подкрѣпить себя душеспасительной бесѣдой съ Татьяной Власьевной и повѣдать ей вынесенныя сегодня поношенія. У Брагиныхъ дома были только однѣ женщины, и Татьяна Власьевна приняла о. Крискента съ надлежащимъ почетомъ, какъ самаго дорогого гостя.
— А я только хотѣла итти къ вамъ, отецъ Крискентъ, — заговорила Татьяна Власьевна, когда они остались съ глазу на глазъ.
— Что такое случилось?
— Ужъ я вотъ все по порядку, отецъ Крискентъ, обскажу… Тогда я пришла отъ васъ и къ слову молвила Гордею Евстратычу про старосту-то. Думаю, какъ бы онъ чего еще не вздумалъ артачиться, тоже вѣдь какъ на это взглянетъ. Ну, сказала я это ему, а онъ ничего, сталъ разспрашивать, что и какъ, а потомъ самъ и говоритъ: "Мамынька, надо будетъ помириться съ Пятовымъ-то… Напрасно онъ обидѣлъ меня тогда, ну, да Господь съ нимъ"… Я даже сперва-то ушамъ своимъ не повѣрила, а онъ опять: "Мы, говоритъ, мамынька, Алену Евстратьевну зашлемъ сперва къ Нилу-то Поликарпычу, она насчетъ разговору-то у насъ простовата. Пусть тамъ поразвѣдаетъ".
Это извѣстіе пріятно изумило о. Крискента, у котораго точно гора свалилась съ плечъ отъ словъ Татьяны Власьевны, хотя онъ собственно не могъ сразу проникнуть всего значенія такого неожиданнаго оборота дѣла.
— Это будетъ настоящій христіанскій подвигъ, Татьяна Власьевна, — проговорилъ онъ, собираясь съ мыслями. — Видите, только вы сказали еще одно слово, а духъ раздѣленія уже оставилъ Гордея Евстратыча.
— Вѣрно, вѣрно, отецъ Крискентъ… И вѣдь какъ это преотлично вышло! А я сначала-то даже не повѣрила… Только потомъ, когда раздумалась и вспомнила ваши-то слова о зломъ духѣ…
— Не любитъ онъ, Татьяна Власьевна, благочестивыхъ подвиговъ…
— Да, да… А Гордея-то Евстратыча, можетъ, и то еще смутило, что Зотушка-то теперь у Пятовыхъ живетъ… Пріютили они его, а Гордею-то Евстратычу совѣстно противъ нихъ, вотъ онъ и хочетъ выправиться за одинъ разъ… Да и Алена-то Евстратьевна тутъ же подвернулась…
— Оно ужъ одно къ одному… Богъ дастъ, и совсѣмъ искоренимъ раздѣлительную силу злата. Довольно съ васъ испытаній.
— Охъ, довольно, отецъ Крискентъ! А мнѣ, старухѣ, въ другой разъ такъ, пожалуй, и совсѣмъ не подъ силу приходится… Даже роптала сколько разъ!
Дѣйствительно, модница Алена Евстратьевна на другой же день отправилась въ пятовскій домъ и вернулась оттуда съ самыми утѣшительными вѣстями. Нилъ Поликарпычъ очень радъ помириться и готовится испросить прощенія у обиженнаго имъ напрасно о. Крискента. Татьяна Власьевна даже прослезилась отъ умиленія и не знала, какъ ей благодарить о. Крискента за его благую мысль.
— Только бы съ Пятовыми помириться, — соображала про себя Татьяна Власьевна: — а тамъ помаленьку и съ другими, со всѣми помиримся. Только бы отогнать злого-то духа раздѣлителя отъ милушки!.. Устрой, Господи, все на пользу.
Свиданіе недавнихъ "противителей" было назначено въ пятовскомъ домѣ, почему хлопотъ Ѳенѣ и Зотушкѣ былъ полонъ ротъ. Нужно было все прибрать, да убрать, да приготовить. Вѣдь сама Татьяна Власьевна пожалуетъ, а у ней глазокъ-смотрокъ, только взглянетъ и всякую неполадку насквозь увидитъ. Господскій домъ былъ старинной постройки, съ низкими потолками, узкими окнами и толстыми кирпичными стѣнами, какихъ нынче уже не строятъ, за исключеніемъ, можетъ-быть, крѣпостей и монастырей. Въ комнатахъ все было устроено тоже по-старинному: пузатая мебель краснаго дерева, кисейныя занавѣски на окнахъ, тюменскіе ковры на полу, органъ "съ ошибочкой въ дудкахъ", портреты генераловъ и архіереевъ на стѣнахъ, клѣтка съ канарейками и т. д. Ѳеня была большая охотница до цвѣтовъ, и всѣ окна были уставлены цвѣточными горшками, но и цвѣтки были тоже все старинные: герани, кактусы (эти кактусы сильно походили на шишковатыя зеленыя косы, которыя вылѣзали прямо изъ земли), петуніи, жасминъ, олеандры, гортензіи и т. д. Модные цвѣты въ Бѣлоглинскомъ заводѣ были только въ шабалинскомъ домѣ, но Ѳеня не понимала экзотической декоративной зелени, которая всегда оставалась мертвой и не расцвѣтала ни однимъ алымъ цвѣткомъ. Всѣ эти пальмы, филодендроны, драцены, фикусы, агавы и папирусы наводили на нее тоску.
— Пошевеливайся, Зотушка! — покрикивала Ѳеня на своего помощника. — Надо поспѣть убраться до вечера, а то, пожалуй, скажутъ про насъ съ тобою неладно что-нибудь… Алена Евстратьевна бѣдовая у васъ. Да что ты сегодня точно мертвый?
Зотушка, дѣйствительно, что-то крѣпко призадумался и все вопросительно поглядывалъ на барышню Ѳенюшку. Теперь онъ задумчиво почесалъ у себя въ затылкѣ и проговорилъ:
— Тяжело у меня на сердцѣ, Ѳедосья Ниловна.
— Что такъ?
— Да ужъ такъ: чуетъ оно что-то неладное… Ужъ это завсегда у меня такъ. Чуть что — и засосетъ…
— Перестань врать-то… Чего тебѣ чуять-то? Слава Богу, что такъ все устроилось, будетъ старикамъ-то вздорить. Мнѣ о. Крискента страсть какъ жалко тогда было, когда тятенька его обидѣлъ…
— Хорошо-то оно хорошо, это точно, а все-таки оно не совсѣмъ… Охъ, недаромъ эта модница, наша Аленушка, прилетала! Съ добромъ она не ходитъ, не намъ будь сказано.
— Да что она можетъ сдѣлать?
— Эхъ, барышня, барышня… Чужая душа потемки, барышня, а только неспроста сестричка прилетала. Грѣшный человѣкъ — не люблю ее: вотъ тебя люблю, а ее нѣтъ. Душа не лежитъ къ человѣку, голубушка Ѳенюшка…
Ѳеня серьезно побаивалась гостей, т.-е. собственно Татьяны Власьевны и Алены Евстратьевны, которыя своимъ женскимъ всевидящимъ взглядомъ увидятъ каждую соринку, каждый хозяйственный промахъ. Дѣвушка цѣлыхъ два дня хлопотала по всему дому, чтобы все было, какъ слѣдуетъ, какъ у другихъ. Она перебрала посуду, столовое серебро, скатерти, двадцать разъ сбѣгала внизъ къ кухаркѣ Анисьѣ, чтобы самой за всѣмъ досмотрѣть и все приготовить. Въ порывѣ усердія она даже постригла и перемыла всѣ цвѣты, точно зоркій глазъ бабушки Татьяны могъ замѣтить каждый засохшій листочекъ. Въ назначенный день, когда вечеромъ должны были собраться гости, Ѳеня испытывала лихорадочное волненіе и съ четырехъ часовъ перебѣгала отъ окна къ окну, выглядывая — не покажутся ли знакомыя крашеныя пошевни, въ которыхъ обыкновенно пріѣзжала Нюша. Въ своемъ шерстяномъ платьѣ, цвѣта бордо, плотно охватывавшемъ ея статную фигуру, дѣвушка была очень красива, а тревога и безпокойство придавали ея лицу такое хорошее выраженіе. Нилъ Поликарповичъ тоже чувствовалъ себя не совсѣмъ спокойно и все старался прикрыть свою лысину остатками волосъ, сохранившимися на вискахъ. Для воодушевленія онъ нѣсколько разъ пробовалъ-было затянуть: "Твоя побѣдительная десница", но ничего не выходило, и онъ неровно начиналъ шагать по залѣ, поправляя ногами ковры и пробуя произвести нѣкоторую симметрію въ цвѣточныхъ горшкахъ. Это былъ тихій и молчаливый человѣкъ съ очень развитыми семейными наклонностями; Ѳеню любилъ онъ до безумія, хотя и не умѣлъ проявить своего чувства громкими внѣшними формами, какъ дѣлаютъ другіе отцы. Но Ѳеня сердцемъ чувствовала эту любовь и цѣнила своего молчаливаго, немножко страннаго отца.
Первыми пріѣхали бабушка Татьяна съ Аленой Евстратьевной.
— А гдѣ Нюша? — спрашивала Ѳеня, выскакивая встрѣчать гостей на крыльцо.
— Дома осталась, дома… Что-то головой скудается, — отвѣтила бабушка Татьяна, цѣлуясь съ Ѳеней. — Отецъ-то дома?
— Дома, дома… Здравствуйте, Алена Евстратьевна!..
— Гордей Евстратычъ сейчасъ пріѣдетъ, онъ заѣхалъ только за о. Крискентомъ, — отвѣтила бабушка Татьяна на нѣмой вопросъ Ѳени.
Нилъ Поликарпычъ встрѣтилъ гостей въ передней и съ молчаливой улыбкой провелъ ихъ въ гостиную, куда Анисья уже тащила большущій подносъ съ чашками. Модница Алена Евстратьевна разодѣлась въ шелковое зеленое платье со шлейфомъ и въ кружевную наколку; она была въ зеленыхъ перчаткахъ и золотыхъ серьгахъ съ малиновыми шерлами. Женщины, конечно, зорко оглядѣли комнаты и, похваливъ молодую хозяйку за образцовый порядокъ, усѣлись вокругъ стола. Въ это время подкатили сани съ Гордеемъ Евстратычемъ и о. Крискентомъ; Нилъ Поликарпычъ выбѣжалъ встрѣчать ихъ на крыльцо, а затѣмъ провелъ въ гостиную, гдѣ и состоялась трогательная сцена примиренія. Гордей Евстратычъ и Нилъ Поликарпычъ облобызались и обнялись, а затѣмъ Нилъ Поликарпычъ отвѣсилъ земной поклонъ о. Крискенту и со смиреніемъ проговорилъ:
— Прости и благослови, отче, меня, окаяннаго.
— Богъ тебя проститъ, Нилъ Ноликарповичъ, а я давно простилъ, поелику сіе было только раздѣлительное недоразумѣніе отъинуда. Жили мы съ тобой до старости, не ссорились, а теперь и подавно не слѣдуетъ намъ ссориться. Миръ дому сему, и паки мірови миръ…
Чай прошелъ въ самой непринужденной дружеской бесѣдѣ, причемъ всѣ старались только объ одномъ, чтобы какъ можно угодить другъ другу. Отецъ Крискентъ торжествовалъ и умиленно поглядывалъ на Татьяну Власьевну, выглядывавшую въ своемъ шелковомъ темно-синемъ сарафанѣ настоящей боярыней. Гордей Евстратычъ въ новомъ городскомъ платьѣ старался держаться непринужденно и весело шутилъ. Когда подана была закуска, общее настроеніе достигло послѣднихъ границъ умиленія, и Нилъ Поликарпычъ еще разъ облобызался съ Гордеемъ Евстратычемъ.
— Испытаніе, испытаніе… — лепеталъ о. Крискентъ, вознесенный даже до третьяго блаженства. — Нужно все претерпѣвать. Да!
За закуской мужчины долго толковали о своихъ дѣлахъ, т.-е. о постройкѣ новой церкви, о должности церковнаго старосты и т. д. Гордей Евстратычъ говорилъ, что онъ радъ потрудиться для Божьяго дѣла и чувствуетъ себя еще въ силахъ; потомъ началъ разсказывать о домѣ, который затѣвалъ строить. Мѣсто уже было подсмотрѣно, только Гордей Евстратычъ выжидалъ еще одного случая, а какого случая — онъ не досказалъ. Татьяна Власьевна вслушивалась въ этотъ разговоръ, и ей не нравился тотъ тонъ, какимъ говорилъ Гордей Евстратычъ о своемъ новомъ домѣ и о томъ, что онъ еще въ силахъ, точно онъ хвастался передъ Ниломъ Поликарпычемъ; потомъ старухѣ не понравилось, какъ себя держала модница Алена Евстратьевна съ молодой хозяйкой, точно она дѣлала ей какой экзаменъ. Ѳеня краснѣла и смущалась, а Алена Евстратьевна съ какой-то загадочной улыбкой величественно кивала головой и время отъ времени все взглядывала на братца Гордея Евстратыча, который почему-то смущался и начиналъ кусать свою подстриженную бороду.
Въ восемь часовъ былъ поданъ ужинъ, потому что въ Бѣлоглинскомъ заводѣ всѣ ложатся очень рано. Стряпня была своя домашняя, не заморская, но гости находили все отличнымъ и говорили нехитрые комплименты молодой хозяйкѣ, которая такъ мило конфузилась и вспыхивала яркимъ румянцемъ до самой шеи. Гордей Евстратычъ особенно ласково поглядывалъ сегодня на Ѳеню и нѣсколько разъ принимался расхваливать ее въ глаза, что ужъ было совсѣмъ не въ его характерѣ.
— Я и не зналъ, что твоя Ѳеня такая хозяйка, — говорилъ онъ Нилу Поликарпычу, поглаживая бороду. — Вонъ у меня ихъ трое молодыхъ-то въ дому, а толку, пожалуй, супротивъ одной не будетъ.
Алена Евстратьевна подхватывала похвальныя слова братца и еще сильнѣе заставляла краснѣть смущенную Ѳеню, которая въ другой разъ не полѣзла бы за словомъ въ карманъ и отдѣлала бы модницу на всѣ корки; но общее вниманіе и непривычная роль настоящей хозяйки совсѣмъ спутывали ее. Отецъ Крискентъ хотѣлъ закончить этотъ знаменательный день примиреніемъ Гордея Евстратыча съ Зотушкой, но когда хватились послѣдняго — его и слѣдъ простылъ. Это маленькое обстоятельство одно и опечалило о. Крискента и Татьяну Власьевну.
— Ну, уважила ты насъ всѣхъ, Ѳеня, — говорилъ на прощанье Гордей Евстратычъ: — пожалуй, я этакъ часто поважусь къ вамъ въ гости ѣздить…
— Чтой-то, милушка, пристали вы сегодня къ дѣвкѣ, — останавливала Татьяна Власьевна. — Проходу не даете…
— Да вѣдь я такъ… Мнѣ, старику, можно поболтать пустяни съ молоденькими. Вѣдь я старикъ, Ѳеня? Ужъ дѣдушка давно!
— Какой вы старикъ, — наивно отвѣтила Ѳеня. — Вотъ тятенька, дѣйствительно, старикъ, а вы еще…
— Что еще-то?
Ѳеня окончательно смутилась и не знала, что ей отвѣтить.
— Я еще у тебя, Ѳеня, въ долгу, — говорилъ Гордей Евстратычъ, удерживая на прощанье въ своей рукѣ руку Ѳени. — Знаешь, за что? Если ты не знаешь, такъ я знаю… Погоди, живы будемъ, въ долгу у тебя не останемся. Добрая у тебя душа, вотъ за что я тебя и люблю. Заглядывай къ намъ-то чаще, а то моя Нюша совсѣмъ крылышки опустила.