Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XIII/ДО
Лѣто для брагинской семьи промелькнуло, какъ золотой сопъ. Смородинка работала превосходно; въ недѣлю иногда намывали до шести фунтовъ. Паровая машина была поставлена, но одной было мало: вода одолѣвала, нужно было къ осени вторую. Въ концѣ каждаго мѣсяца Гордей Евстратычъ исправно отправлялся въ городъ Екатеринбургъ, гдѣ скоро сошелся съ другими золотопромышленниками, съ богатыми комиссіонерами, скупавшими ассигновки у мелкихъ золотопромышленниковъ, и съ разными другими дѣльцами и темными личностями, ютившимися около золотого козла. Народъ былъ юркій, проворный, и Гордей Евстратычъ окончательно убѣдился, что жилъ до сихъ поръ въ своемъ Бѣлоглинскомъ заводѣ дуракъ-дуракомъ.
— Надо, братъ, эту темноту-то свою бѣлоглинскую снимать съ себя, — говорилъ Вуколъ Шабалинъ, хлопая Гордея Евстратыча по плечу. — По-настоящему надо жить, какъ прочіе живутъ… Первое, одѣться надо, какъ слѣдуетъ. Я тебѣ порекомендую своего портного въ Екатеринбургѣ… Потомъ надо компанію водить настоящую, а не съ какими-нибудь Пазухиными да Колпаковыми. Тутъ, братъ, всему выучатъ.
— А я съ бѣлоглинскими-то тово, Вуколъ Логинычъ…
— Знаю, знаю, Варя разсказывала… И хорошо дѣлаешь, потому намъ себя тоже надо строго соблюдать, чтобы не совѣстно было передъ настоящими людьми.
Своего единовѣрческаго платья Гордей Евстратычъ не перемѣнилъ, но компанію водить съ настоящими людьми не отказался, а даже былъ очень доволенъ поближе сойтись съ ними. У этой настоящей компаніи были облюбованы свои теплыя мѣстечки, гдѣ и катилось разливанное море: въ одномъ мѣстѣ ѣли, въ другомъ играли въ карты, въ третьемъ слушали арфистокъ, и вездѣ пили и пили безъ конца. Въ карты Гордей Евстратычъ не игралъ, а пилъ вмѣстѣ съ другими, потому что нельзя же, въ самомъ-то дѣлѣ, такую компанію своимъ упрямствомъ разстраивать… Вѣдь люди-то, люди-то какіе: все на подборъ, особенно адвокаты и разные инженеры. Наговорятъ съ три короба, а въ руки взять нечего… А впрочемъ, народъ обходительный, и даже одѣтыми въ единовѣрческое платье не гнушаются, что очень льстило Гордею Евстратычу, сильно стѣснявшемуся на первыхъ порахъ своимъ длиннополымъ кафтаномъ и русской рубашкой.
— Мы здѣсь живемъ какъ братья, Гордей Евстратычъ, — говорилъ Брагину юркій адвокатъ изъ восточныхъ человѣковъ. — Все равно, какъ одна семья.
Дѣйствительно, всѣ эти невьянскіе, и кушвинскіе, и міясскіе, и троицкіе золотопромышленники, попадая въ Екатеринбургъ, сливались въ одну золотую массу, которую адвокаты и другіе дѣльцы обхаживали особенно усердно. Особнякомъ держались отъ этой компаніи только самые крупные тузы, которые проживали по столицамъ, являясь на Уралъ только на нѣсколько дней. Гордей Евстратычъ присматривался, прислушивался и самъ старался быть какъ всѣ, а то одинъ Шабалинъ засрамитъ. Это легкое привольное житье затягивало незамѣтно, и Гордей Евстратычъ ѣздилъ въ городъ съ особеннымъ удовольствіемъ, хотя могъ бы обойтись безъ такихъ поѣздокъ, — стоило только заручиться надежнымъ комиссіонеромъ, какъ у другихъ золотопромышленниковъ. Брагину хотѣлось прежде всего самому немного отшлифоваться въ настоящей компаніи.
Пріѣзжая изъ города домой, Брагинъ всѣмъ привозилъ подарки, особенно Нюшѣ, которая ходила все лѣто, какъ въ воду опущенная. Дѣвушка тосковала объ Алешкѣ Пазухинѣ; отецъ это видѣлъ и старался утѣшить ее по-своему.
— Ну, Нюша, будетъ дурить, — говорилъ ей Гордей Евстратычъ подъ веселую руку. — Хочу тебѣ уважить: какъ поѣду въ городъ — заказывай себѣ шелковое платье съ хвостомъ… Какъ дамы носятъ.
— Не надо, тятенька…
— Вздоръ мелешь!.. Какое хочешь: зеленое или красное?
— Не надо, тятенька…
— И выходишь дура, если перечишь отцу. Я къ тебѣ съ добромъ, а ты ко мнѣ… Погоди, вотъ въ Нижній съ Вуколомъ поѣдемъ, такой тебѣ оттуда гостинецъ привезу, что глаза у всѣхъ разбѣгутся.
Эта замѣна Алешки Пазухина шелковымъ платьемъ не удалась, и Нюша попрежнему тосковала и плакала. Она замѣтно похудѣла и сдѣлалась еще краше, хотя прежняго смѣха и болтовни не было и въ поминѣ. Впрочемъ, иногда, когда пріѣзжала Ѳеня, Нюша оживлялась и начинала дурачиться и хохотать, но подъ этимъ напускнымъ весельемъ стояли тѣ же слезы. Даже сорви-головушка Ѳеня не могла развеселить Нюши и часто принималась бранить:
— Дурища ты, Нютка… Ей-Богу!.. Вотъ еще моду затѣяла. Эка бѣда, подумаешь, не стало ихняго брата, жениховъ-то… И по любви замужъ выходятъ, да горя мыкаютъ… Ей-Богу, я этому Алешкѣ въ затылокъ накладу.
Чтобы окончательно вылѣчить свою подругу, Ѳеня однажды разсказала ей цѣлую исторію о томъ, какъ Алешка таращилъ глаза на дочь заводскаго бухгалтера, и ссылалась на десятки свидѣтелей. Но Нюша только улыбалась печальной улыбкой и недовѣрчиво покачивала головой. Теперь Ѳеня была желанной гостьей въ брагинскомъ домѣ, и Татьяна Власьевна сильно ухаживала за ней, тѣмъ болѣе, что Зотушка все лѣто прожилъ въ господскомъ домѣ подъ крылышкомъ у Ѳедосьи Ниловны.
— Гляжу я на тебя и ума не могу приложить: въ кого ты издалась такая удалая, — говорила иногда Татьяна Власьевна, любуясь красавицей Ѳеней. — Ужъ можно сказать, что во всемъ не какъ наша Анна Гордеевна.
— А я такъ ума не приложу, что съ вами со всѣми дѣлается, — отвѣчала бойкая на языкъ Ѳеня. — Взять тебя, баушка Татьяна, такъ и сказать-то ровно неловко.
— А что, милушка?
— Да такъ… На себя не походишь, баушка. Скупая стала да привередливая.
— Охъ, нельзя, милушка, нельзя, голубушка… Вонъ у насъ какой отецъ-то строгій да расчетливый. Съ меня все взыскиваетъ, чуть что.
— Вотъ тоже ребятъ на пріискѣ заморозили… Снохи скучаютъ, поди, объ нихъ недѣлю-то.
— Ну, это опять другой разговоръ, Ѳенюшка. Нельзя по нашему дѣлу на чужихъ людей полагаться, а на пріискѣ глазъ да глазъ нуженъ.
— Ежели бы я вашей снохой была, я ушла бы на второй мѣсяцъ…
— Шш… Что ты, милушка, какія ты слова разговариваешь. Ежели всѣ бабы отъ мужей побѣгутъ, тогда ужъ распослѣднее дѣло… Мы невѣстокъ, слава Богу, не обижаемъ, какъ сыръ въ маслѣ катаются.
— Масло-то ваше больно горькое, баушка Татьяна!.. Вонъ Нютка, лица на ней нѣтъ… Мы съ Зотушкой все ее жалѣемъ.
Татьяна Власьевна только тяжело вздыхала и съ соболѣзнованіемъ покачивала головой.
Сыновья Брагина выѣзжали домой только по воскресеньямъ и праздникамъ, когда работа на жилкѣ останавливалась. Сначала они скучали своей новой обстановкой, а потомъ мало-по-малу привыкли къ ней и даже совсѣмъ въ нее втянулись. Особенно лѣтомъ на пріискахъ было весело, потому что работа кипѣла на открытомъ воздухѣ и походила на какой-то праздникъ или помочь. Притомъ на Смородинку постоянно завертывали разные гости: то Порфиръ Порфирычъ съ Плинтусовымъ, то Шабалинъ съ Линачкомъ, то кто-нибудь изъ знакомыхъ золотопромышленниковъ. Конечно, пребываніе такихъ гостей на пріискѣ ознаменовывалось прежде всего кромѣшнымъ пьянствомъ, а затѣмъ чисто-пріисковыми удовольствіями. Для Порфира Порфирыча, напримѣръ, постоянно устраивался около конторы хороводъ изъ пріисковыхъ красавицъ, недостатка въ которыхъ не было и въ числѣ которыхъ фигурировали Окся и Лапуха съ Домашкой. Бабы "играли пѣсни", а Порфиръ Порфирычъ тѣшился тѣмъ, что бросалъ въ хороводъ платки и пряники. Это было его любимымъ удовольствіемъ, и, нагрузившись, онъ любилъ даже поплясать съ бабами, особенно когда былъ налицо мировой Линачекъ. Гордей Евстратычъ смотрѣлъ на эти праздники сквозь пальцы, потому что разъ — нельзя же перечить такому начальству, какъ Порфиръ Порфирычъ, Плинтусовъ и Липачекъ, а затѣмъ — и потому, что какъ-то неловко было отставать отъ другихъ.
— На всѣхъ пріискахъ одна музыка-то… — хохоталъ пьяный Шабалинъ, поучая молодыхъ Брагиныхъ. — А вы смотрите на насъ, стариковъ, да и набирайтесь уму-разуму. Намъ у золота да не пожить — грѣхъ будетъ… Такъ, Архипъ? Чего красной дѣвкой глядишь… Постой, вотъ я тебѣ покажу, гдѣ раки зимуютъ. А еще женатый человѣкъ… Ха-ха! Отецъ не пускаетъ къ Дунѣ, такъ мы десять ихъ найдемъ. А ты, Михалка?.. Да вотъ что, братцы, что вы ко мнѣ въ Бѣлоглинскомъ не заглянете?.. Съ Варей васъ познакомлю, такъ она васъ ариѳметикѣ выучитъ.
Эти уроки пошли молодымъ Брагинымъ въ "наукъ". Михалка потихоньку началъ попивать вино съ разными пріисковыми служащими, конечно, въ хорошей компаніи и потихоньку отъ тятеньки, а Архипъ началъ пропадать по ночамъ. Братья знали художества другъ друга и покрывали одинъ другого передъ грознымъ тятенькой, который ничего не подозрѣвалъ, слишкомъ занятый своими собственными соображеніями. Правда, Татьяна Власьевна провѣдала стороной о похожденіяхъ внуковъ, но прямо все объяснить отцу побоялась.
— Ты бы присматривалъ за ребятами-то, — нѣсколько разъ говорила она Гордею Евстратычу, когда тотъ отправлялся на пріискъ. — У васъ тамъ на жилкѣ всякаго народу пропасть, пожалуй, научатъ уму-разуму. Ребята еще молодые, долго-ли свихнуться.
— На людяхъ живемъ, мамынька, — успокаивалъ Гордей Евстратычъ: — ежели бы что — слухомъ земля полнится. Хорошая слава лежитъ, а худая по дорожкѣ бѣжитъ.
— А ты, милушка, все-таки посматривай…
— Ладно, ладно… Ты вотъ за Нюшей-то смотри, чего-то больно она у тебя хмурится, да и за невѣстками тоже. Мужикъ если и согрѣшитъ, такъ грѣхъ на улицѣ оставитъ, а баба все домой принесетъ. На той недѣлѣ мнѣ сказывали, что Володька Пятовъ повадился въ нашу лавку ходить, когда Ариша торгуетъ… Можетъ, зря болтаютъ только, — бабенки молоденькія. А я за ребятами въ два глаза смотрю, они у меня и воды не замутятъ.
— Вотъ гости-то ваши меня безпокоятъ, милушка…. Вѣдь вонъ какіе статуи, одинъ другого лучше. Сумлѣваюсь я насчетъ ихъ… Хоть кого на грѣхъ наведутъ.
Когда Гордей Евстратычъ уѣзжалъ съ золотомъ въ городъ, брагинскимъ ребятамъ на пріискѣ была полная воля. Нашлись такіе люди, которые научили, какъ нужно свою линію выводить, т.-е. откладывать тамъ и сямъ денежки про черный день. Расчеты по пріиску были большіе, и достать деньги этимъ путемъ ничего не стоило, тѣмъ болѣе, что все дѣло велось семейнымъ образомъ, съ полнымъ довѣріемъ, такъ что и подсчитать не было никакой возможности. Гордей Евстратычъ боялся чужихъ людей, какъ огня, и все старался сдѣлать своими руками. Володька Пятовъ, прокутившись до нитки гдѣ-то на пріискахъ, явился съ повинной къ отцу и теперь проживалъ въ Бѣлоглинскомъ. При Гордеѣ Евстратычѣ онъ, конечно, не смѣлъ и носу показать на Смородинку, но безъ него онъ являлся сюда, какъ домой, и быстро просвѣтилъ брагинскихъ ребятъ, какъ слѣдуетъ жить по-настоящему.
— Чего вамъ смотрѣть на старика-то, — говорилъ Пятовъ своимъ новымъ пріятелямъ: — онъ въ городъ закатится, — тамъ твори, чего хочешь, а вы здѣсь киснете на пріискѣ, какъ старыя дѣвки… Я вамъ такую про него штуку скажу, что только ахнете: любовницу себѣ завелъ… Вотъ сейчасъ провалиться — правда!.. Мнѣ Варька шабалинская сама сказывала. Я вѣдь къ ней постоянно хожу, когда Вукола дома нѣтъ…
Ребята разинули ротъ отъ удивленія и долго не могли повѣрить Володькѣ Пятову, который вралъ за четверыхъ.
— Эхъ, вы, телята!.. — хохоталъ Володька. — Да гдѣ у васъ глаза-то? Что за бѣда, если старикъ и потѣшится немного… Человѣкъ еще въ порѣ. Не такіе старики грѣшатъ: сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро.
— Да ты врешь, Володька… Смотри!..
— Чего смотри?.. Я знаю, какъ и зовутъ любовницу Гордея Евстратыча. Она изъ нѣмокъ, изъ настоящихъ, а называется Сашей. Въ арфисткахъ раньше была, потомъ съ Шабалинымъ жила до Варьки. Шабалинъ ее и сосваталъ тятенькѣ-то вашему… Мнѣ сама Варька сказывала, — потому Шабалинъ пьяный все ей разсказываетъ.
Володька Пятовъ, коренастый кудрявый парень, несмотря на кутежи и запретныя удовольствія, былъ кровь съ молокомъ, недаромъ роднымъ братцемъ Ѳени считается. Такой же русый волосъ, такой же румянецъ, такіе же свѣтлые ласковые глаза, только ума у Володьки Пятова не было ни на грошъ: весь промотанъ въ городѣ. Щеголялъ онъ всегда въ модныхъ визиткахъ и крахмальныхъ рубашкахъ, носилъ пуховую черную шляпу и постоянно хвастался золотыми кольцами. У женщинъ извѣстнаго разбора Володька Пятовъ пользовался большимъ успѣхомъ и, отъ-нечего-дѣлать, приволакивался за Аришей Брагиной, о чемъ, конечно, не разсказывалъ Михалкѣ.
— Погодите, батька смотритъ-смотритъ, да еще жениться вздумаетъ, — посмѣивался Володька Пятовъ. — Что, испугались? То-то… Смотрите въ оба, а то какъ разъ наслѣдниковъ новыхъ наживете.
Пріисковые рабочіе очень любили Володьку Пятова, потому что онъ послѣднюю копейку умѣлъ поставить ребромъ и обходился со всѣми за панибрата. Только пьяный онъ начиналъ крѣпко безобразничать и успокаивался не иначе, какъ связанный веревками по рукамъ и ногамъ. Михалка и Архипъ завидовали пиджакамъ Володьки, его прокрахмаленнымъ сорочкамъ и особенно его свободному разговору и смѣлости, съ какой онъ держалъ себя вездѣ. Особенно Архипъ увлекался имъ и старался во всемъ копировать своего пріятеля, даже въ походкѣ.
Слухи о баловствѣ брагинскихъ ребятъ, конечно, скоро разошлись вездѣ и разными досужими людьми были переданы, между прочимъ, Колобовымъ и Савинымъ, съ приличными добавленіями и прикрасами. Конечно, обѣ семьи поднялись на ноги, особенно старухи, и пошла писать исторія. Общая бѣда теперь помирила ихъ. Агнея Герасимовна разливалась рѣкой, оплакивая свою Аришу, какъ мертвую; Матрена Ильинична тоже крѣпко убивалась о своей Дунѣ, которая вдобавокъ уже давно ходила тяжелая и была совсѣмъ "на тѣхъ порахъ", такъ что ей и сказать ничего было нельзя. Въ лавкѣ сидѣла теперь большею частью одна Ариша, которую иногда смѣняла только Нюша; дѣло было лѣтнее, тихое въ торговлѣ, и Ариша справлялась со всей торговлей. Она иногда брала въ лавку своего Степушку, и время летѣло незамѣтно, какъ за всякой работой. Волокитство Володьки Пятова сначала напугало Аришу, а когда онъ пропалъ изъ Бѣлоглинскаго завода — молодая женщина совсѣмъ успокоилась. Вотъ именно въ этотъ моментъ и зачастила въ лавку сама Агнея Герасимовна, по своей добротѣ не умѣвшая даже прикрыться какимъ-нибудь задѣльемъ.
— Какъ у васъ тамъ, дома-то? — спрашивала старушка, жалостливо глядя на свою ненаглядную доченьку.
— Чтой-то, маменька, какъ ты и спрашиваешь… — удивлялась Ариша.
— Да я такъ, Ариша, къ слову пришлось… Мужъ-то какъ у тебя?
— Мужъ… да чего ему сдѣлается, маменька?.. Будто рѣдко теперь дома бываетъ, а такъ ничего.
— Ну, а Татьяна Власьевна?
— И Татьяна Власьевна ничего…
Эти разговоры съ маменькой кончились тѣмъ, что ничего не подозрѣвавшая Ариша наконецъ заплакала горькими слезами, ночуя что-то недоброе. Агнея Герасимовна тоже досыта наревѣлась съ ней, хотя и догадалась большую часть утаить отъ дочери.
— Только, ради истиннаго Христа, Аришенька, ничего не говори Дуняшѣ, — упрашивала Агнея Герасимовна, утирая лицо платочкомъ: — бабочка на сносяхъ, пожалуй, еще попритчится что… Мы съ Матреной Ильиничной досыта наревѣлись объ васъ. Можетъ, и зря люди болтаютъ, а все страшно какъ-то… Ты, Аришенька, не сумлѣвайся очень-то: какъ-нибудь про себя износимъ. Главное — не доведи до поры до времени до большаковъ-то, тебѣ же и достанется.
Ариша ходила всю недѣлю съ опухшими красными глазами, а когда въ субботу вечеромъ съ пріиска пріѣхалъ Михалка, — она лежала въ своей каморкѣ совсѣмъ больная. Татьяна Власьевна видѣла, что что-то неладное творится въ дому, пробовала спрашивать Аришу, но та ничего не сказала, а допытываться настрого Татьяна Власьевна не хотѣла: "можетъ, и въ самомъ дѣлѣ нездоровится", — рѣшила про себя старуха и напоила Аришу на ночь мятой. Глядя на Аришу, закручинилась и Дуня. А ночью Татьяна Власьевна слышала въ каморкѣ какой-то подозрительный шумъ, а затѣмъ плачъ: это была первая семейная сцена между молодыми. Ариша сначала молчала, а потомъ начала упрекать мужа; Михалка оправдывался, ворчалъ и кончилъ тѣмъ, что поколотилъ жену. Ариша въ одной рубашкѣ, простоволосая, съ плачемъ ворвалась въ комнату Татьяны Власьевны и подняла весь домъ на ноги. Старухѣ стоило большихъ трудовъ успокоить невѣстку и уговорить, чтобы она не доводила дѣла до Гордея Евстратыча, который на счастье не былъ въ эту ночь дома.
Утромъ завернула къ Брагинымъ Марѳа Петровна, и все дѣло объяснилось. Хотя Пазухины были и не въ ладахъ съ Брагиными изъ-за своего неудачнаго сватовства, но Марѳа Петровна потихоньку забѣгала покалякать къ Татьянѣ Власьевнѣ. Черезъ пять минутъ старуха узнала наконецъ, что такое сдѣлалось съ Аришей и откуда дулъ вѣтеръ. Марѳа Петровна въ такомъ видѣ разсказала все, что даже Татьяна Власьевна озлобилась на свою родню.
— И вѣдь что говорятъ-то, — задыхаясь, разсказывала Марѳа Петровна: — Михалку пропойцемъ называютъ, а про Архипа… ну, однимъ словомъ, славятъ про него, что онъ путается съ пріисковыми дѣвками. И шлюху-то его называютъ… Ахъ, дай Богъ память… Домашкой ее зовутъ, изъ полдневскихъ она. Такъ и дѣвчонка-то бросовая, разговору не стоитъ, а старухи-то тростятъ страсть какъ… Будто Архипъ-то и ночей не спитъ въ казармѣ, когда Гордея Евстратыча не бываетъ въ казармѣ. Вѣдь чего только и наговорятъ, Татьяна Власьевна… Статочное ли дѣло, чтобы отъ такой молодой да красивой жены, какъ ваша Дуня, да мужъ побѣжалъ къ какой-то шлюхѣ Домашкѣ. Кто этому повѣритъ? Тоже вотъ про Володьку Пятова разное болтаютъ. Да ужъ я вамъ всего-то разсказывать не стану, Татьяна Власьевна; пустяки эта все, я такъ думаю.
— Нѣтъ ужъ, Марѳа Петровна, начала, такъ все выкладывай, — настаивала Татьяна Власьевна, почернѣвшая отъ горя. — Мы тутъ сидимъ въ своихъ четырехъ стѣнахъ и ничѣмъ-ничего не знаемъ, что люди-то добрые про насъ говорятъ. Тоже вѣдь не чужіе намъ будутъ — взять хоть Агнею Герасимовну… Немножко будто мы разошлись съ ними, только это особь статья.
— Вотъ Агнея-то Герасимовна все и ходила въ лавку къ Аришѣ да и надувала ей въ уши… Да. Только всего она Аришѣ не сказала, чего промежду себя дома-то разговариваютъ. О чемъ, бишь, я хотѣла вамъ разсказывать-то?..
— О Володькѣ Пятовѣ…
— Да, да… такъ. Третьяго-дня вечеркомъ завернула я къ Савинымъ, а тамъ Агнея Герасимовна сидитъ. Меня чай оставили пить. Ну, старухи-то и пошли костить про Володьку, какъ онъ вашихъ ребятъ сомущаетъ на всякія художества: Михалку — на счетъ водки и къ картамъ пріучаетъ, а Архипа — по женской части… А потомъ про Шабалина начали говорить да про Порфира Порфирыча, какіе они поступки поступаютъ на Смородинкѣ: дымъ коромысломъ… А ребята-то молодые — имъ это и повадно. Да еще Шабалинъ-то учитъ вашихъ ребятъ всякимъ пакостямъ… А Володька Пятовъ опять затащилъ Архипа какъ-то къ Варькѣ шабалинской. Ей-Богу, не вру… Ну, а Варька-то заодно съ Володькой обманываетъ Вукола-то Логиныча. А какъ вы думаете: на вино, да на карты, да на разные поступки съ этими шлюхами вѣдь деньги надо?..
— Вотъ я это-то и думаю, Марѳа Петровна: вѣдь у Михалки съ Архипомъ и денегъ сроду своихъ не бывало, отецъ ихъ не потачитъ деньгами-то. А что пріисковые-то расчеты, такъ вѣдь самъ отецъ ихъ подсчитываетъ, черезъ его руки всякая копеечка проходитъ.
— Позвольте, Татьяна Васильевна… Я тоже старухамъ говорю, а онѣ на Володьку на Пятова все валятъ: онъ и съ ключомъ-то своимъ въ чужой сундукъ сходитъ, и отца поучитъ обманывать въ расчетахъ, и на всякія художества подымается изъ-за этихъ самыхъ денегъ. Онъ отца родного сколько разъ обкрадывалъ, а чужихъ людей подавно. Агнея-то Герасимовна какъ заговоритъ про Володьку, такъ у ней глаза и заходятъ, потому какъ его она и считаетъ заводчикомъ всякихъ пакостей. Я про себя, Татьяна Власьевна, такъ думаю, голубушка… Чужія-то дѣла куды ловко судить: и то не такъ, и это не такъ, а къ своимъ ума не приложишь… Теперь взять хоть Агнею Герасимовну или Матрену Ильиничну: старухи, кажется, степенныя, умницами слывутъ, а тутъ давай-ка мутить на весь Бѣлоглинскій заводъ. По-моему, имъ бы молчать да молчать, а не то, что самимъ разсказывать… Такъ вѣдь, Татьяна Власьевна?
— Истинная правда, Марѳа Петровна. Вотъ этого и я въ разумъ никакъ не возьму! Зачѣмъ чужимъ-то людямъ про свою бѣду разсказывать до время? А тутъ еще въ своей-то семьѣ разстраиваютъ…
— Вотъ, вотъ, Татьяна Власьевна… Вмѣсто того, чтобы прійти къ вамъ или васъ къ себѣ позвать, да все и обсудить заодно, онѣ все стороной ладятъ обойти, да еще невѣстокъ-то вашихъ разстраиваютъ. А вы то подумайте, развѣ ваши-то ребята бросовые какіе? Ежели бы и въ самомъ дѣлѣ грѣхъ какой вышелъ, ну, по глупости тамъ или по малодушію, такъ Агнеѣ-то Герасимовнѣ съ Матреной Ильиничной не кричать бы на весь Бѣлоглинскій заводъ, а покрыть бы слухи да съ вами бы бѣду и поправить.
— Такъ, такъ, Марѳа Петровна. Справедливыя слова ты говоришь… Будь бы еще чужіе — ну, на всякій ротокъ не накипешь платокъ, а то вѣдь свои — вотъ что обидно.
— По-моему, Татьяна Власьевна, всему этому дѣлу настоящіе заводчики эти самые Савины и Колобовы и есть… Ей-Богу!..
— Да вѣдь свои они намъ, какъ ни поверни, Марѳа Петровна… Что имъ за нужда на своихъ-то дѣтей бѣду накликать?
— Ахъ, Татьяна Власьевна, Татьяна Власьевна… А если они всѣ въ ослѣпленіи свои поступки поступаютъ? Можно сказать, изъ зависти къ вашему богатству все и дѣло-то вышло… Вотъ и рады случаю придраться къ вамъ!…
Результатомъ такихъ разговоровъ было то, что Татьяна Власьевна совсѣмъ отшатнулась отъ своей родни и стала даже защищать внуковъ, которыхъ "обнесли напраслиной". Она теперь взглянула на дѣло именно съ своей личной точки зрѣнія, какъ обиженная сторона, и горой встала за фамильную честь. Такъ какъ скрывать долѣе было нельзя отъ Гордея Евстратыча, то Татьяна Власьевна и разсказала ему все дѣло, какъ понимала его сама. Противъ ожиданія, Гордей Евстратычъ не вспылилъ даже, а отнесся къ разсказу жаловавшейся мамыньки почти безучастно и только прибавилъ:
— Ну, пусть ихъ, мамынька… Почешутъ-почешутъ языки, да и отстанутъ. Всего не переслушаешь. Занялся бы я этими вашими сплетками, да, вишь, мнѣ не до нихъ: въ Нижній собираться пора.
— А съ кѣмъ ты поѣдешь-то, милушка?
— Не знаю еще… Можетъ, Вуколъ поѣдетъ, такъ съ нимъ угадаю.
— Охъ, милушка, милушка… Вуколъ-то этотъ… сумлѣваюсь я…
— Пустое, мамынька… Тоже, мамынька, и про Вукола много зря болтаютъ, какъ и про насъ съ тобой. Человѣкъ, какъ человѣкъ.
— Ну, какъ знаешь, милушка… А только ты поговорилъ бы съ Аришей-то, больно она убивается. Разстраиваютъ ее, ну, она и скружилась…
— Хорошо, мамынька, поговорю…
Гордей Евстратычъ всегда очень любилъ свою старшую невѣстку, для которой у него никогда и ни въ чемъ не было отказа. Только въ послѣдній годъ онъ какъ будто перемѣнился къ ней, — такъ, по крайней мѣрѣ, думала сама Ариша, особенно послѣ случая съ серьгами и брошкой. Ей казалось, что Гордей Евстратычъ все сердится за что-то на нее, не шутитъ, какъ бывало прежде, и часто придирается, особенно по торговлѣ. Придетъ въ лавку и начнетъ пропекать, т.-е. не то, чтобы онъ бранился или кричалъ, а просто, по всему было видно, что онъ недоволенъ. Ариша даже стала немного бояться своего свекра, особенно когда онъ былъ навеселѣ и дѣлался такой румяный — даромъ, что старикъ. И глаза у него какъ-то особенно блестѣли, и Аришѣ казалось, что Гордей Евстратычъ все смотритъ на нее. Раза два въ такомъ видѣ онъ заходилъ къ ней въ лавку и совсѣмъ ее напугалъ: смѣется какъ-то такъ нехорошо и говоритъ что-то такое совсѣмъ несообразное. Потомъ Ариша замѣтила, что Гордей Евстратычъ никогда не заходитъ въ лавку, когда тамъ сидитъ Дуня, и что вообще дома, при другихъ, онъ держитъ себя съ ней совсѣмъ иначе, чѣмъ съ глазу на глазъ. Поэтому, когда Татьяна Власьевна послала Аришу на другой день послѣ разговора съ сыномъ въ его горницу, та изъ лица выступила: Гордей Евстратычъ только-что пріѣхалъ отъ Шабалина и былъ особенно розовый сегодня. Дуня лежала больная въ своей каморкѣ, Нюша была въ лавкѣ, — вообще домъ былъ почти совсѣмъ пустой.
— Ступай, ступай, съ тобой поговорить хочетъ отецъ-то… — посылала Татьяна Власьевна невѣстку. — Да говори прямо, все, что сама знаешь, какъ родимому отцу.
Ариша набросила свой ситцевый сарафанъ, накинула шаль на голову и со страхомъ переступила порогъ горницы Гордея Евстратыча. Въ своемъ смущеніи, съ тревожно смотрѣвшими большими глазами, она особенно была хороша сегодня. Высокій ростъ и красивое здоровое сложеніе дѣлали ее настоящей красавицей. Гордей Евстратычъ ждалъ ее, ходя по комнатѣ съ заложенными за спину руками.
— Вы, тятенька, меня звали на что-то…
— Да, звалъ, Ариша. Садись вотъ сюда, потолкуемъ ладкомъ… Что больно пріунищилась?.. Не бойсь, не укушу. Для васъ же стараюсь…
Гордей Евстратычъ придвинулъ свой стулъ къ стулу Ариши и совсѣмъ близко наклонился къ ней, такъ что на нее пахнуло разившимъ отъ него виномъ; она хотѣла немного отодвинуться отъ свекра, но побоялась и только опустила вспыхнувшее лицо. Гордей Евстратычъ тоже замѣтно покраснѣлъ, а глаза у него сегодня совсѣмъ были подернуты масломъ.
— Ну, Ариша, такъ вотъ въ чемъ дѣло-то, — заговорилъ Гордей Евстратычъ, тяжело переводя духъ. — Мамынька мнѣ все разсказала, что у насъ дѣлается въ дому. Ежели бы раньше не таили ничего, тогда бы ничего и не было… Такъ вѣдь? Вотъ я съ тобой и хочу поговорить, потому какъ я тебя всегда любилъ… Да-а. Одно тебѣ скажу: никого ты не слушай, окромя меня, и все будетъ лучше писанаго. А что тамъ про мужа болтаютъ — все это вздоръ… Напрасно только разстраиваютъ.
— Я вѣдь, тятенька, ничего…
— Хорошо… Ну, что мужъ тебя опростоволосилъ, такъ это опять — на всякій чохъ не наздравствуешься… Ты бы мнѣ обсказала все, такъ Михалка-то пикнуть бы не смѣлъ… Ты всегда мнѣ говори все… Вотъ я въ Нижній поѣду и привезу тебѣ оттуда такой гостинецъ… Будешь меня слушаться?
— Я, тятенька, изъ вашей воли никогда не выходила…
— И отлично. А впередъ еще больше старайся. На мужа-то не больно смотри: щенокъ еще онъ… Ну, ступай съ Богомъ…
Ариша, по заведенному обычаю, въ благодарность за науку, повалилась въ ноги тятенькѣ, а Гордей Евстратычъ самъ поднялъ ее, обнялъ и какъ-то особенно крѣпко поцѣловалъ прямо въ губы, такъ что Ариша заалѣлась вся, какъ маковъ цвѣтъ, и даже закрыла лицо рукой.
— Видно, горько стараго цѣловать? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, отнимая руку Ариши. — Ты вѣдь у меня умница… Только ничего никому не разсказывай, — поняла? Всѣмъ по гостинцу привезу, а тебѣ на особицу… А ежели мужъ будетъ обижать, ты мнѣ скажи только слово…
— Нѣтъ, мнѣ, какъ другимъ, тятенька… Я не хочу на особицу…
— Ахъ, ты, глупая… А если я хочу? Понимаешь: я этого хочу!
"Видно, отецъ-то поначалилъ крѣпко…" — подумала Татьяна Власьевна, взглянувъ на красное лицо выходившей изъ горницы Ариши.
Черезъ недѣлю Гордей Евстратычъ укатилъ вмѣстѣ съ Шабалинымъ на ярмарку въ Нижній.