Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XII/ДО
Брагины загремѣли на цѣлую "округу". Слава объ ихъ богатствѣ, окрыленная тысячью самыхъ фантастическихъ добавленій, облетѣла сотни верстъ, вездѣ возбуждая зависть къ этимъ счастливцамъ. Вмѣсто старыхъ знакомыхъ нашлись десятки новыхъ. Въ Бѣлоглинскій заводъ пріѣзжали издалека разные проходимцы и искатели приключеній, жаждавшіе приклеиться всѣми правдами и неправдами къ брагинской жилкѣ. Такъ пріѣзжалъ какой-то смышленный нѣмецъ, предлагавшій Гордею Евстратычу открыть въ Бѣлоглинскомъ заводѣ заведеніе искусственныхъ минеральныхъ водъ; потомъ пришелъ пѣшкомъ изобрѣтатель новыхъ огнегасителей, сулившій золотыя горы; затѣмъ явилась нѣкоторая дама заграничнаго типа съ проектомъ открыть ссудную кассу и т. д., и т. д. Въ брагинскомъ домѣ отъ новыхъ знакомыхъ отбоя не было: всѣ спѣшили принести сюда посильную дань уваженія добродѣтелямъ рѣдкой семьи. Горные инженеры, техники, доктора, купцы, адвокаты — всѣхъ одинаково тянуло къ всесильному магниту, не говоря уже о бѣдности, которая поползла къ брагинскому дому со всѣхъ угловъ, снося сюда въ одну кучу свои бѣды, напасти и огорченія… Горькая нулсда въ тысячахъ разновидностей точно тронулась и нарочно обнажила свои язвы. Вдовы, сироты, калѣки, несчастные всѣхъ видовъ молили о помощи и готовы были по крохамъ разнести брагинскія богатства. Почти каждый день приносили на имя Гордея Евстратыча десятки писемъ, въ которыхъ неизвѣстныя лица, превзошедшія своими несчастіями даже Іова, просили, молили, требовали немедленной помощи. Все это дѣлалось даже страшнымъ, потому что для покрытія вопіющей нужды не достало бы золотыхъ горъ.
— Мамынька, да что же это такое? — спрашивалъ Гордей Евстратычъ, отчаянно боровшійся со своей скупостью.
— Ничего, милушка, потерпи, — отвѣчала Татьяна Власьевна. — Въ самомъ-то дѣлѣ, вѣдь у насъ не золотыя горы, — гдѣ взять-то для всѣхъ?.. По своей силѣ помогаемъ, а всѣхъ не ублаготворишь. Царь богаче насъ, да и тотъ всѣмъ не поможетъ…
Брагины теперь походили на тѣхъ счастливцевъ, которые среди открытаго океана спасались сами на обломкахъ разбитаго корабля. Кругомъ нихъ мелькали въ водѣ утопающіе, къ нимъ тянулись руки съ мольбой о помощи, ихъ звалъ послѣдній крикъ отчаянія; но они думали только о собственномъ спасеніи и отталкивали цѣплявшіяся за нихъ руки, чтобы не утонуть самимъ въ бездонной глубинѣ. Эта картина притупила ихъ нервы настолько, что они отнеслись даже къ смерти благодѣтеля Маркушки совсѣмъ безучастно. Кайло и Пестерь похоронили "шайтана" на свои гроши, а Гордей Евстратычъ прогналъ ихъ съ работы, какъ свидѣтелей собственной несправедливости, которые мозолили ему глаза.
— Деньги — вода, — объяснялъ Гордей Евстратычъ сыновьямъ: — пришла — ушла, только ее и видѣлъ… А ты копейку не досмотрѣлъ, она у тебя рубль изъ кармана долой.
Михалка и Архипъ были слишкомъ оглушены всѣмъ происходившимъ на ихъ глазахъ и плохо понимали отца. Они понимали богатство по-своему и потихоньку роптали на старика, который превратился въ какого-то кощея. Нѣтъ того, чтобы устроить ихъ, какъ живутъ другіе… Эти другіе, т.-е. сыновья богатыхъ золотопромышленниковъ, о которыхъ молва разсказывала чудеса, очень безпокоили молодыхъ людей.
Работы и заботы всѣмъ было по горло въ брагинскомъ домѣ: мужики колотились на пріискѣ, снохи поперемѣнно торговали въ лавкѣ, а "сама" съ Нюшей съ ногъ сбилась съ гостями. А тутъ еще Дуня затяжелѣла, за ней глазъ былъ нуженъ; у Ариши Степушка все прихварывалъ зимой; Зотушка чаще обыкновеннаго началъ зашибаться водкой. Алена Евстратьевна толкалась всю зиму-зимскую. Все нужно было досмотрѣть, вездѣ поспѣть. А тутъ еще Гордей Евстратычъ затѣвалъ старый домъ перестраивать: крыша деревянная ему помѣшала — загорѣлось налаживать непремѣнно желѣзную, потомъ палубить снаружи да красить внутри. Все это подбивала Гордея Евстратыча милая сестричка Алена Евстратьевна, которая совсѣмъ угорѣла отъ чужого золота. Татьяна Власьевна частенько про себя жалѣла о Колобовыхъ и Савиныхъ. Новыя заботы иногда дѣлались ей не подъ силу, и она нуждалась въ постороннемъ совѣтѣ, а къ кому теперь пойдешь, кромѣ о. Крискента. Особенно ее безпокоила судьба Нюши. Пазухины пропустили рождественскій мясоѣдъ и не-заслали сватовъ, потому что Пелагея Миневна боялась модницы Алены Евстратьевны; а послѣ Пасхи уже навѣрно подошлетъ кого-нибудь. Дѣло не шуточное, и посудить да порядить объ немъ не съ кѣмъ, кромѣ о. Крискента, который со всѣми всегда соглашается. Тоже вотъ и невѣстки кручинятся, по своимъ-то сильно кручинятся, а чѣмъ имъ поможешь? Марѳа Петровна прямо говоритъ, что эти Колобовы да Савины всѣ ногти себѣ обгрызли отъ зависти и постоянно судачатъ на нихъ, т.-е. на Брагиныхъ.
— Старухи-то еще что говорятъ, — прибавляла ужъ отъ себя словоохотливая Марѳа Петровна: — легкое-то богатство, говорятъ, но водѣ уплыветъ… Ей-Богу, Татьяна Власьевна, не вру! Дивушку я далась, съ чего это старухи такую оказію придумали!..
Татьяна Власьевна строго подбирала губы и ничего не отвѣчала. Этотъ отзывъ кровно ее обижалъ, потому что попадалъ въ самое больное мѣсто: она сама иногда боялась своего легкаго богатства. А тутъ еще эти старухи принялись каркать… Именно, зависть ихъ одолѣла, точно отъ брагинскаго несчастья имъ легче будетъ. Снохи Татьяны Власьевны попрежнему дулись одна на другую, и Татьяна Власьевна подозрѣвала, что и это недаромъ дѣлается, а родимыя матушки надуваютъ въ уши дочкамъ. Ужъ это вѣрно, потому гдѣ бы молоденькимъ бабенкамъ сердце выдержать на цѣлыхъ полгода: не вытерпѣли бы и помирились. Это все старухи разстраиваютъ бабенокъ: хотятъ не мытьемъ, такъ катаньемъ взять. Этотъ рядъ мыслей окончательно утвердился въ головѣ Татьяны Власьевны, и она съ особеннымъ вниманіемъ выслушивала сплетни Марѳы Петровны.
Только одна Нюша оставалась прежней Нюшей, — развей горе веревочкой, — хотя и приставала къ бабушкѣ съ разговорами о платьяхъ. Несмотря на размолвки отцовъ, Нюша и Ѳеня остались неразлучны попрежнему и частили одна къ другой, благо свободнаго времени не занимать стать. Эти молодыя особы смотрѣли на совершившееся около нихъ съ своей точки зрѣнія и рѣшительно не понимали поведенія стариковъ, которые расползлись въ разныя стороны, какъ окормленные бурой тараканы.
— Просто спятили съ ума на старости лѣтъ, — говорила откровенная Ѳеня. — Нашли чего дѣлить… Жили-жили, дружили-дружили, а тутъ вдругъ тѣсно показалось. И мой-то тятенька тоже хорошъ: все стоналъ да жаловался на свое староство, а тутъ, поди ты, какъ поднялся. Съ ними и сама съ ума сойдешь, Нюша, только послушай.
— А баушку такъ и узнать нельзя стало, — жаловалась Нюша. — Все читаетъ что-то да бормочетъ про себя… Мнѣ даже страшно иногда дѣлается, особенно ночью. Либо молится, либо считаетъ… И скупая какая стала — страсть! Прежде изъ послѣдняго старухъ во флигелѣ кормила, а теперь не знаетъ, какъ ихъ скачать съ рукъ.
— А Гордей Евстратычъ?
— И не говори… Къ нему и подойти теперь боязно. На снохъ дуется, Михалку съ Архипомъ заморилъ на пріискѣ, на Зотушку ворчитъ, со мной тоже немного разговариваетъ. Скучища у насъ теперь…
— Гостей зато много бываетъ.
— Да и гости такіе, что намъ носу нельзя показать, и баушка запираетъ насъ всѣхъ на ключъ въ свою комнату. Вотъ тебѣ и гости… Недавно Порфиръ Порфирычъ былъ съ какимъ-то горнымъ инженеромъ, ну, пили, конечно, а потомъ какъ инженеръ-то принялся по всѣмъ комнатамъ на рукахъ ходить!.. Чистой театръ… Ей-Богу! Потомъ какого-то адвоката привозили изъ городу, тоже Порфиръ Порфирычъ, такъ того ужъ прямо на рукахъ вынесли изъ повозки, да и послѣ добудиться не могли: такъ соннаго и уволокли опять въ повозку.
Всѣ подобныя разсужденія доказывали только полную непрактичность болтавшихъ дѣвушекъ, которыя не въ состояніи были понять многаго, что творилось на ихъ глазахъ. Онѣ еще не покрылись той житейской ржавчиной, которая живыхъ людей превращаетъ въ ходячіе трупы. Зеленая юность тѣмъ и счастлива, что не знаетъ, не хочетъ знать этихъ разъѣдающихъ умъ и душу расчетовъ, которые опутываютъ остальныхъ людей непроницаемой сѣтью. Произведенныя Маркушкиной жилкой превращенія для Нюши и Ѳени были глупой и смѣшной загадкой; скрывавшійся подъ ними старческій эгоизмъ, корыстные расчеты и расшевелепное самолюбіе были далеки отъ этихъ юныхъ душъ, еще нетронутыхъ житейской горечью.
Ожидаемое сватовство Нюши наконецъ состоялось. Сватами явились купецъ Сорокинъ, дядя Алеши Пазухина по матери, и заводскій надзиратель Потемкинъ. Люди были почтенные, обычливые и заявились въ брагинскій домъ по всѣмъ правиламъ сватовского искусства, памятуя золотое правило, что свату первая чарка и первая палка. Конечно, завели они рѣчь издалека, что послалъ ихъ князь поискать жаръ-птицы, что ходили они, гуляли по зеленымъ садамъ, напали на слѣдъ, и слѣдъ привелъ ихъ прямо къ брагинскому двору и т. д. Сваты были опытные и наговаривали въ голосъ, только слушай. Даже Татьяна Власьевна осталась довольна ихъ разговоромъ и отвѣтила имъ въ томъ же тонѣ.
— Какой же вы слѣдъ видѣли, добрые люди? — спрашивала Татьяна Власьевна.
— А тотъ слѣдъ, Татьяна Власьевна, — отвѣчалъ осанистый старикъ Сорокинъ, разглаживая свою русую бороду: — летѣла жаръ-птица изъ зеленаго сада, да ронила золотое перо около вашего двора — вотъ тебѣ и первый слѣдъ…
Гордей Евстратычъ былъ дома и принялъ сватовъ довольно сухо, предоставивъ Татьянѣ Власьевнѣ вести все дѣло. Сваты посидѣли, поболтали и пошли ни съ чѣмъ, потому что первыхъ сватовъ засылаютъ только на развѣдки, почему ихъ и называютъ пустосватами. Въ случаѣ отказа сватамъ, на югѣ кладутъ въ экипажъ тыкву, а на сѣверѣ привязываютъ къ экипажу шестъ. Пріѣхать съ шестомъ для свата, конечно, большое безчестье. Татьяна Власьевна не сказала своимъ сватамъ ни да ни нѣтъ, потому что нужно было еще посовѣтоваться съ отцомъ. Такой совѣтъ состоялся, какъ и по поводу Маркушкиной жилки, изъ Гордея Евстратыча, Татьяны Власьевны и Зотушки.
— Ну, такъ какъ ты думаешь, Гордей. Евстратычъ? — спрашивала Татьяна Власьевна, когда они чинно усѣлись по мѣстамъ.
— Что тутъ думать-то, мамынька? Конечно, худой женихъ доброму путь кажетъ. Спасибо за честь, а только родниться намъ съ Пазухиными не рука.
— По что же не рука, Гордей Евстратычъ? Люди хорошіе, обстоятельные, и семья — одинъ сынъ на рукахъ. Да и то сказать, какіе женихи по нашимъ мѣстамъ; а отдать дѣвку на чужую-то сторону жаль будетъ. Не ошибиться бы, Гордей Евстратычъ. Я давно уже объ этомъ думала.
— А я, мамынька, другое на умѣ держу! Назухиныхъ хаять не хочу; а для Нюши почище жениха сыщемъ. Не оборыши, слава Богу, какіе и не браковку замужъ отдаемъ… Не по себѣ дерево Пазухины выбрали, мамынька, прямо сказать.
— Охъ, Гордей Евстратычъ, Гордей Евстратычъ… Всякій лучше выбираетъ, да только не всякому счастки выпадаютъ. Можетъ, и мы не по себѣ дерево ищемъ…
Послѣдняя фраза задѣла Гордея Евстратыча за живое, и онъ сердито замолчалъ. Зотушка, сгорбившись, сидѣлъ въ уголкѣ и смиренно ждалъ, когда его спросятъ. Глазки у него такъ и свѣтились; очевидно, ему что-то хотѣлось сказать.
— Ну, а ты, Зотушка, какъ думаешь? — спросила Татьяна Власьевна, чтобы перевести разговоръ.
— Я, мамынька, думаю заодно съ тобой… За большимъ погонишься, пожалуй, и малаго не увидишь.
— Опять дуракъ!.. — загремѣлъ Гордей Евстратычъ, накидываясь на брата; онъ радъ былъ хоть на немъ сорвать сердце. — Ни уха ни рыла не понимаешь, а туда же…
— Вы, братецъ, напрасно такія слова выговариваете, — со смиреніемъ возражалъ Зотушка. — Я дуракъ про себя, а не про другихъ. Вы вотъ себя умнымъ считаете, а такую ошибочку дѣлаете.
— Ты меня учить… а?!. Вонъ, пьяница и дуракъ!.. Изъ дома моего вонъ… И чтобы духу твоего не было!.. Слышалъ?..
— Гордей Евстратычъ… — пробовала-было заступиться Татьяна Власьевна за своего любимца. — Милушка, что это ты говоришь?
— Мамынька, оставь насъ… Я долго терпѣлъ, а больше не могу. Онъ живетъ дармоѣдомъ, да еще мнѣ же поперечныя слова говоритъ… Я спустилъ въ прошлый разъ, а больше не могу.
— И я, братецъ, тоже! Больше не могу… — съ прежнимъ смиреніемъ заявилъ Зотушка, поднимаясь съ мѣста. — Вы думаете, братецъ, что стали богаты, такъ васъ и лучше нѣтъ… Эхъ, братецъ, братецъ! Жили вы раньше, а не корили меня такими словами. Ну, Господь вамъ судья… Я и такъ уйду, самъ… А только одно еще скажу вамъ, братецъ! Не губите вы себя и другихъ черезъ это самое золото!.. Поглядите-ка кругомъ-то: всѣхъ разогнали, ни одного стараго знакомаго не осталось. Теперь послѣднихъ Пазухиныхъ лишитесь.
— Ладно, ладно, разговаривай… Лучше найдемъ.
— Я вѣдь не о себѣ, братецъ… Польстились вы на золото, — какъ бы старыхъ пожитковъ не растерять. И вы, мамынька, тоже… Послушайте меня, дурака.
— Зотушка… Гордей Евстратычъ… — плакалась Татьяна Власьевна, бросаясь между братьями. — Побойтесь вы Бога-то!..
— Я грѣшный человѣкъ, мамынька, да про себя… — смиренно продолжалъ Зотушка, помаленьку стступая къ дверямъ. — Другихъ не обижаю; а братецъ разогналъ всѣхъ старыхъ знакомыхъ, теперь меня гонитъ, а будетъ время — и васъ, мамынька, выгонитъ… Я-то не пропаду: намъ добраго не изжить еще, а вотъ вы-то какъ?.
Гордей Евстратычъ ринулся-было на брата съ кулаками, но Татьяна Власьевна опять удержала его, и онъ заскрежеталъ зубами отъ безсильнаго гнѣва. Когда Зотушка вышелъ, Татьяна Власьевна тихо заплакала, а Гордей Евстратычъ долго бѣгалъ по своей горницѣ и кричалъ на мать:
— Это все отъ тебя, мамынька! Да… Развѣ это порядокъ въ дому… а? Правду сестра-то Алена говоритъ, что мы дураками живемъ… Кто здѣсь хозяинъ?
— Гордей Евстратычъ… да вѣдь Зотей-то тебѣ не чужой. Чего съ него взять-то, ежели его Господь обидѣлъ?..
— Онъ мнѣ хуже въ десять разъ чужого, мамынька… Я десять человѣкъ чужихъ буду кормить, такъ по крайней мѣрѣ отъ нихъ доброе слово услышу. Зотей твой потворъ всегда былъ, ну, ты ему и потачишь…
Эти слова точно укололи старуху. Она поднялась со своего мѣста, выпрямилась во весь ростъ и грозно проговорила:
— Гордей Евстратычъ!.. Ты и въ самомъ дѣлѣ, видно, хочешь меня изъ родительскаго гнѣзда выжить?..
— Ахъ, мамынька, мамынька!.. — застоналъ Гордей Евстратычъ, хватаясь въ отчаяніи за голову. — Вѣдь это что же такое будетъ… а? Мамынька, прости на скоромъ словѣ!..
Гордей Евстратычъ повалился въ ноги къ мамынькѣ, а та рукой наклоняла его голову къ самому полу и приговаривала:
— Ниже, ниже, милушка, кланяйся матери-то… Кабы покойникъ-отецъ былъ живъ, да онъ бы тебя за такія скорыя рѣчи въ живыхъ не оставилъ. Ну, инъ, Богъ проститъ…
Поднявшись съ земли, Гордей Евстратычъ какими-то дикими глазами посмотрѣлъ на мать, а потомъ, махнувъ рукой, ничего не сказавъ, вышелъ изъ комнаты. Татьяна Власьевна долго смотрѣла кругомъ, точно припоминая, гдѣ она; а потомъ, пошатываясь, побрела на свою половину. Въ ея ушахъ еще стояли пророческія слова Зотушки, и она теперь боялась ихъ, припоминая страшное лицо Гордея Евстратыча, когда онъ поднялся съ земли. Маркушкино золото точно распаяло тѣ швы, которыми такъ крѣпко была связана брагинская семья: всѣ поползли врозь, т.-е. пока большаки, а за ними, конечно, поползутъ и остальные. Сознаніе происходившаго ошеломило Татьяну Власьевну, какъ человѣка, который, неожиданно взглянувъ внизъ, увидалъ подъ ногами бездонную пропасть. Еще одинъ шагъ — и общая гибель неизбѣжна.
— Господи, помилуй! — крестилась старуха, хватаясь за косякъ двери: ее даже качнуло въ сторону, какъ пьяную. — Зотушка… милушка…
Это была тяжелая минута. Татьяна Власьевна на мгновеніе увидѣла разверзавшуюся бездну въ собственной душѣ, потому что тамъ происходило такое же раздѣленіе и смута, какъ и между ея дѣтьми. "Аще раздѣлится домъ на ся — погибнуть дому сему" — вотъ тѣ роковыя слова, которыя жгли ея возбужденный мозгъ, какъ ударившая въ сухое дерево молнія. Она уже не была прежней богомолкой и спасенной душой, а вся преисполнилась земными мыслями, которыя теперь начинали давить ее мертвымъ гнетомъ. Именно теперь припоминала Татьяна Власьевна и свою скупость, и то, какъ ей было всего мало, и смерть брошеннаго на произволъ судьбы Маркушки, и ссору съ Колобовыми, Савиными и Пятовымъ. Послѣднимъ звеномъ въ этой роковой цѣпи являлся выгнанный на улицу Зотушка, а затѣмъ естественный разрывъ съ Пазухиными, которые, конечно, будутъ обижены неудачнымъ своимъ сватовствомъ. Чѣмъ дальше думала Татьяна Власьевна, тѣмъ дѣлалось ей тяжелѣе, точно ея душу охватывала какая-то кромѣшная тьма. Она прибѣгла къ своему единственному средству утѣшенія, т.-е. къ молитвѣ, и простояла на поклонахъ до третьихъ пѣтуховъ. Нюшѣ тоже не спалось. Она знала, зачѣмъ пріѣзжали Сорокинъ съ Потемкинымъ, но боялась спросить бабушку о результатѣ ихъ совѣщанія. Зачѣмъ выгналъ отецъ Зотушку? зачѣмъ онъ кричалъ на бабушку? зачѣмъ бабушка такъ усердно откладываетъ поклоны передъ своимъ иконостасомъ? Нюшино сердце чуяло что-то недоброе, и она потихоньку всплакнула въ свою подушку.
— Баушка… а баушка, — нерѣшительно спросила она молившуюся старуху.
— Ты развъ не спишь, милушка? — удивилась Татьяна Власьевна.
— Нѣтъ, баушка…
Старуха подошла къ Нюшѣ, сѣла на ея постель и долго гладила своей морщинистой рукой, съ тонкой старой кожей, ея темноволосую красивую голову, пытливо глядѣвшую на нее темными блестѣвшими глазами. Эта нѣмая сцена сказала обѣимъ женщинамъ больше словъ; онѣ на время слились въ одну мысль, въ одно желаніе и такъ же молча встали на молитву. Татьяна Власьевна раскрыла книгу, зажгла нѣсколько новыхъ свѣчъ предъ образами и мѣрнымъ ровнымъ голосомъ начала "говорить канунъ". Нюша стояла рядомъ съ ней и со слезами молилась, отбивая по лѣстовкѣ безконечные поклоны. Минуту назадъ имъ было такъ тяжело, а теперь онѣ, умиленныя, растроганныя, далеко оставили тамъ, гдѣ-то внизу, всѣ бѣды-напасти, точно ихъ окрылила какая-то высшая сила.
— Баушка, какъ же… что давеча-то тятенька сказалъ? — спрашивала Нюша, когда молитва была кончена.
— Охъ, милушка, милушка… Не судьба тебѣ, милушка, видно, за Алешей Пазухинымъ быть. Отецъ и слышать не хочетъ… Молись Богу, голубушка.
Нюша уткнулась головой въ подушку и горько зарыдала. Это было первое горе, которое разразилось надъ ея головой.
Зотушка, когда вышелъ изъ братцевой горницы, побрелъ къ себѣ во флигелекъ, собралъ маленькую котомочку, положилъ въ нее мѣдный складень — матушкино благословеніе, и съ этой ношей, помолившись въ послѣдній разъ въ батюшкиномъ дому, вышелъ на улицу. Дѣло было подъ вечеръ. Навстрѣчу Зотушкѣ попалось нѣсколько знакомыхъ мастеровыхъ, потомъ о. Крискентъ, отправлявшійся на своей пѣгой лошадкѣ "давать молитву младенцу".
— Куда, Зотей Евстратычъ? — окликнулъ его о. Крискентъ. — Садись,подвезу.
— Спасибо на добромъ словѣ, отецъ Крискентъ… А я иду, куда глаза глядятъ. Братецъ меня выгналъ изъ дому.
О. Крискентъ такъ былъ пораженъ этимъ, что даже не могъ сразу подыскать подходящаго къ случаю слово назиданія.
— Какъ же ты думаешь, Зотей Евстратычъ, устроиться?
— А что мнѣ думать, отецъ Крискентъ? Свѣтъ не клиномъ сошелся… Намъ добра не изжить, а уголокъ-то и мнѣ найдется. Мы, какъ соловецкіе угодники, въ немощахъ силу обрѣтаемъ…
— А вѣдь это точно… да! — согласился о. Крискентъ и, приподнявъ брови, глубокомысленно прибавилъ: — можетъ, это даже тебѣ на пользу Господь посылаетъ испытаніе, Зотей Евстратычъ… Судьбы Божіи неисповѣдимы.
Сидя въ своемъ тепломъ домикѣ, о. Крискентъ всегда любилъ распространяться на тему о благости Провидѣнія и о промыслѣ Божіемъ, тѣмъ болѣе, что ему, т.-е. о. Крискенту, было всегда такъ тепло и уютно и онъ глубоко вѣрилъ въ благость и промыселъ. И теперь, глядя на смиренную фигурку Зотушки, онъ испытывалъ настоящее умиленіе и даже прослезился, благословляя Зотушку, какъ "взыскующаго града". Простившись съ о. Крискентомъ, Зотушка тихонько побрелъ впередъ, не зная хорошенько, къ кому ему сначала зайти — къ Колобовымъ или къ Савинымъ. У Пятовыхъ, Шабалиныхъ ему тоже были бы рады, потому что Зотушка былъ великій "источникъ на всякія художества": онъ и пряники стряпать, и шубы шить, и птахъ ребятишкамъ ловить въ тайники да въ западни, и по упокойничкѣ канунъ говорить, и сказку сказать… А главное, что носилъ съ собою Зотушка, какъ величайшее сокровище — это была полная незлобивость и какое-то просвѣтленное смиреніе, которымъ онъ такъ рѣзко отличался отъ всѣхъ другихъ мірскихъ людей. Именно эта душевная особенность Зотушки дѣлала его своимъ человѣкомъ вездѣ, точно онъ вносилъ съ собой струю "мирови міра", которая заразительно дѣйствовала на всѣхъ, облегчая одолѣвавшія ихъ злобы.
— Ежели пойти къ Савинымъ или къ Колобовымъ — нехорошо будетъ, — разсуждалъ про себя Зотушка. — Сейчасъ подумаютъ, что я пришелъ къ нимъ жаловаться на братца Гордея Евстратыча, чтобы ему досадить. У Шабалиныхъ, ежели наткнусь на Вукола Логиныча — отъ виннаго бѣса не уйти… Пойду-ка я къ Нилу Поликарпычу, у него и работишка для меня найдется.
Зотушка такъ и сдѣлалъ. Прошелъ рынокъ, обошелъ фабрику и тихимъ незлобивымъ шагомъ направился къ высокому господскому дому, откуда ему навстрѣчу, виляя хвостомъ, выбѣжалъ мохнатый пестрый Султанъ, совсѣмъ зажирѣвшій на господскихъ хлѣбахъ, такъ что изъ пяти чувствъ сохранилъ только зрѣніе и вкусъ. Обойдя "паратьнее крыльцо", Зотушка черезъ кухню пробрался на половину къ барышнѣ Ѳенѣ и предсталъ передъ ней, какъ листъ передъ травой.
— А я къ вамъ, Ѳедосья Ниловна, — заговорилъ Зотушка. — Нилъ-то Поликарпычъ дома? Нѣту… Ну, еще успѣемъ увидѣться, моя касаточка. Ахъ, я и не успѣлъ тебѣ захватить поклончика отъ Нюши.
Черезъ четверть часа Ѳеня уже знала всю подноготную и въ порывѣ чувства даже расцѣловала божьяго человѣка. "Источникъ" переминался съ ноги на ногу, моргалъ своими глазами и съ блаженной улыбкой говорилъ:
— Касаточка ты моя… Сейчасъ говорилъ о. Крискенту: "намъ, о. Крискентъ, добраго не изжить". Ты что это орудуешь, Ѳедосья Ниловна?
— Да такъ… Крою бѣлье разное.
Въ комнатѣ Ѳени, дѣйствительно, весь полъ былъ обложенъ полосами разнаго полотна, а она сама ползала по нему на колѣняхъ съ выкройкой въ одной рукѣ и съ ножницами въ другой. Зотушка полюбовался на молодую хозяйку, положилъ свою котомку въ уголокъ, снялъ сапоги и тоже примостился къ разложенному полотну.
— А ты меня, касаточка, спроси, какъ все это дѣло устроить… Когда Савины дочь выдавали, такъ я все приданое своими руками кроилъ невѣстѣ. Ужъ извини, касаточка: и рубашки и кофточки — все кроилъ… И шить я прежде источникъ былъ, не знаю, какъ нынче.
— Я тебя на машинкѣ научу шить, Зотушка, — обрадовалась Ѳепя. — Сначала только чаю напьешься…
Черезъ часъ, когда чаи были кончены, и Зотушка даже пропустилъ для храбрости маленькую, онъ ползалъ по полотну вмѣстѣ съ барышней Ѳеней, съ моткомъ нитокъ на шеѣ и съ выкройкой въ зубахъ. Когда засвѣтили огонь, Зотушка сидѣлъ посреди пола съ работой въ рукахъ и тихо мурлыкалъ свой "стихъ":
И-идетъ ста-арецъ пооо доро-огѣ-ѣ…