Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/XV/ДО

Примиреніе съ Пятовыми точно внесло какую благодать въ брагинскую семью; всѣ члены ея теперь вздохнули какъ-то свободнѣе. Гордей Евстратычъ "стишалъ" и началъ походить на прежняго Гордея Евстратыча, за исключеніемъ своего новаго костюма, со которымъ ни за что не хотѣлъ разстаться. Михалка и Архипъ выѣзжали теперь съ пріиска раза три въ недѣлю, и невѣстки вздохнули свободнѣе. Точно къ довершенію общаго благополучія, у Дуни родилась прехорошенькая дѣвочка.

— Мнѣ мальчишекъ больше не надо, — говорилъ счастливый Гордей Евстратычъ. — Дѣвочка невпримѣръ лучше…

Татьяна Власьевна поняла послѣднія слова, какъ утѣшеніе Дунѣ, которой хотѣлось имѣть первенцемъ сына; но Гордей Евстратычъ говорилъ совершенно серьезно и пѣстовалъ маленькую Таню даже больше, чѣмъ своего внука Степушку. Когда Татьяна Власьевна предложила въ кумовья Нила Поликарпыча, Гордей Евстратычъ точно испугался и сказалъ, что у него уже есть кумъ, знакомый золотопромышленникъ, а кумой будетъ сестрица Алена Евстратьевна. Теперь Пятовы часто бывали у Брагиныхъ и Брагины у Пятовыхъ. Вообще все шло, какъ по маслу, и только въ общемъ довольствѣ не принималъ никакого участія одинъ Зотушка, который въ самый моментъ примиренія Гордея Евстратыча съ Ниломъ Поликарнычемъ перебрался совсѣмъ изъ пятовскаго дома подъ крылышко Агнеи Герасимовны, гдѣ и прожилъ все время. Какъ ни старались залучить Зотушку, чтобы помирить съ братцемъ Гордеемъ Евстратычемъ, — все было напрасно. Ѳеня нарочно ѣздила къ Колобовымъ, чтобы выпытать у Зотушки, почему онъ не хочетъ мириться, но ничего не могла добиться. Зотушка плакалъ отъ радости, когда видѣлъ свою барышню, но на всѣ разспросы говорилъ самыя непонятныя слова: "Такъ ужъ лучше будетъ, моя барышня"… "Погоди, вотъ ужо соберусь"… и т. д.

— Вѣдь это грѣшно наконецъ, Зотушка, — увѣщевала упрямаго Божьяго человѣка Ѳеня. — Бабушка Татьяна много слезъ изъ-за тебя пролила…

— Я самъ, барышня Ѳенюшка, плачу обо всѣхъ, часто плачу… А бабушкѣ Татьянѣ скажи отъ меня, что ея слезы еще впереди, большія слезы.

— Что ты, Зотушка, Господь съ тобой! Какія ты слова говоришь?..

— А ты думаешь, мнѣ легко ихъ говорить? И тебѣ, барышня моя распрекрасная, тоже слезы будутъ… Да.

— Ну, ужъ я-то не заплачу, ты это напрасно говоришь…

— Вотъ и заплачешь, вмѣстѣ съ бабушкой Татьяной заплачешь… Покудова сестрица Алена Евстратьевна будетъ гостить — Зотушка не придетъ. Такъ и бабушкѣ Татьянѣ скажи, Ѳеня.

— Ахъ, какой ты несговорный, Зотушка. Ну, стоитъ на тетку Алену сердиться? Ты знаешь, какая она, значитъ, и толковать о ней нечего…

— Знаю, все знаю, чего и вы не знаете, Да… А мнѣ тебя жаль, Ѳеня, касаточка, вотъ какъ жаль.

Зотушка дѣйствительно нѣсколько разъ начиналъ плакать и со слезами цѣловалъ бѣлыя ручки барышни Ѳенюшки.

— Вздоръ мелетъ! — сердито отрѣзала Татьяна Власьевна, когда Ѳеня передавала ей свои разговоры съ Зотушкой. — Это его Колобовы да Савины настраиваютъ… Что ему скажутъ, онъ то и мелетъ.

Передъ самымъ Рождествомъ Зотушка жестоко закутилъ, и его оставили въ покоѣ.

Благодаря неутомимымъ хлопотамъ о. Крискента, Гордей Евстратычъ былъ наконецъ выбранъ церковнымъ старостой. Когда Савины и Колобовы узнати объ этомъ, они наотрѣзъ отказались ходить въ единовѣрческую церковь и старались также смутить и Пазухиныхъ. Такія проявленія человѣческой злобы сильно смущали о. Крискента, но онъ утѣшалъ себя мыслью, что поступалъ совершенно справедливо, радѣя не для себя, а для церковнаго благолѣпія.

— Савины и Колобовы не ко мнѣ въ церковь ходятъ, а къ Богу, — говорилъ о. Крискентъ со смиреніемъ. — Всуе мятутся легковѣрніи…

Но Савины и Колобовы думали нѣсколько иначе и даже послали на о. Крискента два доноса — одинъ преосвященному, а другой въ консисторію, находя выборы новаго старосты неправильными. Узнавъ объ этомъ, о. Крискентъ не только не смутился, но выказалъ большую твердость духа и полную готовность претерпѣть въ борьбѣ съ раздѣльными силами, волновавшими теперь его словесное стадо.

А Гордей Евстратычъ уже вступилъ въ отправленіе своихъ старостинскихъ обязанностей, и всѣ прихожане не могли имъ нахвалиться. Первымъ его подвигомъ въ новой обязанности было то, что онъ пожертвовалъ въ новую церковь весь иконостасъ, т.-е. заказалъ его на свой счетъ, а затѣмъ помогалъ вездѣ, гдѣ только показывалась церковная нужда: сшилъ церковнымъ каморникамъ новые кафтаны, купилъ новое паникадило, сдѣлалъ новыя праздничныя ризы и т. д. Эти пожертвованія на худой конецъ стоили тысячъ пять, и всѣ преклонялись предъ благотворительностью новаго тысячника Гордея Евстратыча. Истиннымъ любителямъ церковнаго благолѣпія, какіе встрѣчаются только въ единовѣрческихъ церквахъ, больше всего нравился самъ Гордей Евстратычъ, когда онъ стоялъ за старостинскимъ прилавкомъ въ своемъ старостинскомъ кафтанѣ. Это былъ такой осанистый, красивый старикъ, точно на заказъ. Все, что онъ дѣлалъ, выходило у него такъ торжественно и благочестиво, что даже о. Крискентъ любовался изъ алтаря новымъ старостой, когда онъ съ степенной важностью ставилъ свѣчи, откладывая широкіе единовѣрческіе кресты. Послѣдняя бабенка, ставившая копеечную желтую свѣчку, и та чувствовала, что ея жертва точно будетъ пріятнѣе Богу, если пройдетъ черезъ руки Гордея Евстратыча… И Нилъ Поликарпычъ, конечно, былъ отличный староста, но у него былъ одинъ, очень непріятный недостатокъ: Нилъ Поликарпычъ, по своей разсѣянности, часто забывалъ, кому заказаны были свѣчи, и ставилъ ихъ наугадъ. Впрочемъ, при особенной ревности единовѣрцевъ ставить свѣчи предъ образами, трудно было и не перемѣшать, когда, напримѣръ, у старосты на рукахъ за-разъ являлось свѣчъ пятнадцать или двадцать. Но Гордей Евстратычъ въ этомъ случаѣ обладалъ исключительно счастливой памятью и скоро совершенно затмилъ своего предшественника.

— Тебѣ и книги въ руки, Гордей Евстратычъ, — сознавался самъ Пятовъ, когда они вечеркомъ сидѣли въ гостиной о. Крискента за стаканомъ чаю. — Экая у тебя память… А меня часто-таки браковали бабенки, особенно которая позубастѣе. Закажетъ Флору и Лавру, а я мученику Митрофану поставлю.

Вообще Гордей Евстратычъ оказался какъ разъ на своемъ мѣстѣ и отнесся къ своимъ новымъ обязанностямъ съ особенною ревностью, такъ что удивлялъ даже о. Крискента.

Благодаря новому старостѣ праздничная служба на Рождествѣ отличалась особенной торжественностью. Единовѣрческая церковь, низенькая и тѣсная, передѣланная изъ старинной раскольничьей молельни съ полатями и перегородкой посрединѣ, была вычищена до послѣдняго уголка; множество свѣчъ, новыя ризы на священникѣ и дьяконѣ, наконецъ самъ новый староста въ своемъ форменномъ кафтанѣ — все дышало благолѣпіемъ. Вся брагинская семья была въ церкви. Впереди другихъ, у лѣваго клироса стояла въ бѣломъ кисейномъ платьѣ Ѳеня Пятова; она была необыкновенно хороша, какъ распустившаяся роза. Гордей Евстратычъ часто поглядывалъ на нее и, когда ходилъ ставить свѣчи къ мѣстнымъ образамъ, проходилъ мимо нея такъ близко, что задѣвалъ ее локтемъ. Дѣвушка опускала глаза и едва замѣтно улыбалась; Гордей Евстратычъ чувствовалъ эту тихую улыбку, которая мѣшала ему молиться, и даже сердился на Ѳеню и другихъ дѣвокъ, которыя выпятились впередъ. Недаромъ прежде молельня была раздѣлена глухой деревянной перегородкой на двѣ половины, мужскую и женскую: соблазну никакого. Даже Татьяна Власьевна замѣтила, что Гордей Евстратычъ молится какъ будто не совсѣмъ истово, и сдѣлала ему строгій выговоръ.

Святки для Брагиныхъ на этотъ разъ прошли необыкновенно весело, хотя особенныхъ гостей и не было, кромѣ Порфира Порфирыча, Шабалина, Липачка и Плинтусова. Молодежи набралось столько, что устраивали святочныя игры, пѣли пѣсни, гадали и т. д. Порфиръ Порфирычъ оказался самымъ подходящимъ человѣкомъ, чтобы топить олово, ходить по улицамъ и спрашивать у встрѣчныхъ, какъ зовутъ жениха, играть въ жмурки и вообще исполнять безчисленныя причуды развеселившейся молодежи. Ѳеня и Нюша одѣвали Порфира Порфирыча въ сарафанъ бабушки Татьяны и въ ея праздничную сорочку и въ такомъ видѣ возили его по всему Бѣлоглинскому заводу, когда ѣздили наряженными по знакомымъ домамъ. Даже Нюша и та замѣтно "отошла" и, кажется, начинала помаленьку забывать своего Алешку. Зотушка устраивалъ костюмы, но самъ не участвовалъ въ общемъ весельѣ, ссылаясь на головныя боли и какое-то "трясеніе" послѣ недавняго пьянства. Вообще веселье лилось черезъ край, всякъ куролесилъ въ свою долю. Ариша была мастерица заводить пѣсни, Ѳеня — плясать и т. д. Старики больше любовались на молодежь, прохаживались по закускамъ и калякали о своихъ собственныхъ дѣлахъ. Разъ подгулявшій Гордей Евстратычъ сильно тряхнулъ стариной, т.-е. прошелся съ Ѳеней русскую.

— Только для тебя, Ѳеня, и согрѣшилъ!.. — говорилъ расходившійся старикъ, вытирая вспотѣвшее лицо платкомъ. — По крайности буду знать, въ чемъ попу каяться въ Великомъ постѣ… А у меня еще есть до тебя большое слово, Ѳеня.

— Какое слово?

— А ужъ такое… Давно собираюсь переговорить, да все какъ-то время не выбирается. Не оставляй ты, Ѳеня, моей-то Нюши…

— Что вы, Гордей Евстратычъ! Да развѣ я… мы душа въ душу съ Нюшей живемъ. Сами знаете.

— Всѣ вы, дѣвки, такъ-то душа въ душу живете, а чуть подвернулся женихъ — и поминай, какъ звали. Такъ и твое дѣло, Ѳеня: того гляди выскочишь, а мы и остались съ Нюшей — горюшкой.

— Я замужъ не пойду…

— Ладно, ладно… У всѣхъ у васъ одна вѣра-то!

Гордей Евстратычъ дружелюбно похлопалъ Ѳеню по плечу и подумалъ про себя: — "Экая дѣвка уродилась, подумаешь… а?"

Конечно, отъ бдительности Татьяны Власьевны и о. Крискента не ускользнуло особенное вниманіе, съ какимъ Гордей Евстратычъ относился къ Ѳенѣ. Они по-своему взглянули на дѣло. По мнѣнію Татьяны Власьевны, всѣ обстоятельства такъ складывались, что теперь можно было бы помириться съ Савиными и Колобовыми — недоставало маленькаго толчка, какихъ-нибудь пустяковъ, изъ какихъ складываются большія дѣла въ жизни. Именно съ этой точки зрѣнія она и взглянула на отношенія Гордея Евстратыча къ Ѳенѣ.

— Онъ-то ее даже очень уважаетъ, — говорила бабушка Татьяна о. Крискепту: — вотъ я и думаю, ежели бы Ѳеня замолвила словечко, можетъ, Гордей Евстратычъ и совсѣмъ бы стишалъ…

— Гласъ дѣвственницы имѣетъ великую силу надъ мужскимъ поломъ, — глубокомысленно изрекъ о. Крискентъ. — Сему есть много даже историческихъ примѣровъ…

— А ужъ какъ бы хорошо-то было… Сначала бы насчетъ Савиныхъ да Колобовыхъ, а потомъ и насчетъ Пазухиныхъ. То-есть я на тотъ конецъ говорю, о. Крискентъ, что Нюшу-то мнѣ больно жаль, да и Алексѣя. Сказываютъ, парень-то самъ не свой ходитъ… Можетъ, Гордей-то Евстратычъ и стишаетъ.

Ободренные первымъ успѣхомъ борьбы съ раздѣлительной силой злого духа, когда они помирили Гордея Евстратыча съ Пятовымъ, старики порѣшили теперь воспользоваться "гласомъ дѣвственницы". Бабушка Татьяна сама переговорила съ Ѳеней, а та съ жаромъ ухватилась за это предложеніе, только просила объ одномъ, что сначала переговоритъ съ Гордеемъ Евстратычемъ о Нюшѣ, а потомъ ужъ о Савиныхъ и Колобовыхъ.

— Ну, какъ знаешь, милушка, — говорила бабушка Татьяна, крестя дѣвушку…

— Такъ лучше будетъ… Гордей-то Евстратычъ самъ мнѣ намекнулъ маленько, да я мимо ушей пропустила тогда.

Ѳеня разсказала, какъ Гордѣй Евстратычъ говорилъ ей, что у него для нея есть "великое слово" и въ чемъ оно заключается.

Бабушка Татьяна не совсѣмъ поняла объясненія Ѳени.

— Да ты, бабушка, не сумлѣвайся: онъ это и хотѣлъ сказать. Я теперь только поняла… Все выйдетъ какъ по-писаному.

— Стара я стала, милушка, загадки-то разгадывать, а сдается мнѣ, какъ будто оно и не совсѣмъ такъ…

— Нѣтъ, ужъ такъ, бабушка Татьяна.

Онѣ вмѣстѣ выбрали и время, когда переговорить Ѳенѣ съ Гордеемъ Евстратычемъ — за день до крещенскаго сочельника, когда у Пятовыхъ будутъ приглашены гости на вечеръ.

Дѣйствительно, къ Пятовымъ съѣхалось много гостей, и въ томъ числѣ былъ и Гордей Евстратычъ. Ѳеня выждала, когда гости подкрѣпятся закуской и Гордей Евстратычъ совсѣмъ развеселится. Онъ уже закидывалъ къ ней двѣ-три свои жесткія шуточки и весело разглаживалъ свою подстриженную бороду.

— А мнѣ съ вами, Гордей Евстратычъ, поговорить надо… — заговорила Ѳеня, улучивъ удобную минутку.

— Вотъ какъ… Что такое случилось?

Ѳеня немного смутилась и, ощипывая платокъ, который держала въ рукахъ, вопросительно подняла свое лицо на Гордея Евстратыча. Это дѣвичье лицо съ ясными чистыми глазами было чудно-хорошо теперь своимъ колеблющимся выраженіемъ: въ немъ точно переливалась какая-то сила. Гордей Евстратычъ улыбнулся, и Ѳенѣ показалось, что онъ нехорошо какъ-то улыбнулся… Но время было дорого, и, послѣ минутнаго колебанія, она проговорила:

— Здѣсь неловко разговаривать, Гордей Евстратычъ. Я васъ проведу въ свою комнату.

До комнаты Ѳени было всего нѣсколько шаговъ — перейти залу и гостиную. Хозяйка указала гостю на стулъ около туалета краснаго дерева, а сама помѣстилась по другую его сторону.

— Ну, въ чемъ дѣло, Ѳеня? — ласково спрашивалъ Гордей Евстратычъ, мелькомъ оглядывая закрытую пологомъ односпальную кровать.

— Помните, Гордей Евстратычъ, какъ вы мнѣ тогда сказали про великое слово о Нюшѣ… Вотъ я хочу поговорить съ вами о немъ. Зачѣмъ вы ее губите, Гордей Евстратычъ? Посмотрите, что изъ нея сталось въ полгода: кукла какая-то, а не живой человѣкъ… Ежели еще такъ полгода пройдетъ, такъ, пожалуй, къ веснѣ и совсѣмъ она ноги протянетъ. Я это не къ тому говорю, чтобы мнѣ самой очень нравился Алексѣй… Я и раньше смѣялась надъ Нюшей, ну, оно вышло вонъ какъ. Если онъ ей нравится, такъ…

— Такъ и отдать ее Алешкѣ? — докончилъ Гордей Евстратычъ и тихо такъ засмѣялся. — Такъ вотъ зачѣмъ ты меня завела въ свою горницу… Гм… Ежели бы это мнѣ кто другой сказалъ, а не ты, такъ я… Ну, да что объ этомъ говорить. Можетъ, еще что на умѣ держишь, такъ ужъ говори разомъ, и я тебѣ разомъ отвѣтъ дамъ.

— А не разсердитесь на меня?

— Глядя по словамъ, какія говорить будешь… И муха не безъ сердца…

Ѳеня посмотрѣла на своего собесѣдника. Лицо у него было такое доброе сегодня, хотя онъ смотрѣлъ на нее какъ-то странно… "Э, семь бѣдъ — одинъ отвѣтъ!" — рѣшила про себя дѣвушка и храбро докончила все, что у ней лежало на душѣ…

— Есть и еще, Гордей Евстратычъ… — заговорила она уже смѣлѣе. — Помните, какъ вы ссорились съ тятенькой? Ну, кому отъ этого легче было, — никому. А помирились — и всѣмъ праздникъ. Вотъ какъ Святки-то отгуляли…

Ѳеня весело засмѣялась и даже тряхнула своей русой головой. Гордей Евстратычъ тоже засмѣялся — и дрогнувшей рукой схватился за край рѣзного туалета, точно смѣхъ Ѳени укололъ его.

— Однимъ словомъ, я на вашемъ мѣстѣ давно бы помирилась съ Савиными и Колобовыми… Ей-Богу… А то Богъ знаетъ что у васъ въ семьѣ дѣлается; невѣсткамъ-то, небось, весело глядѣть, какъ вы волками другъ на дружку глядите, да и бабушкѣ Татьянѣ тоже. Вотъ бы этакъ же и помирились, какъ съ тятенькой… Лихо бы закутили!.. Ужъ если у васъ самихъ языкъ не ворочается, такъ я сама бы все оборудовала: поѣхала бы къ Савинымъ да къ Колобовымъ и сказала, что вы сокрушаетесь очень, а самимъ пріѣхать какъ-то неловко, а потомъ то же самое сказала бы вамъ… Вѣдь только бы и всего?.. Право… А то теперь тѣ даже въ церковь перестали ходить, о. Крискенту дѣлаютъ непріятности… Охъ, ужъ эти мужчины: чистые пѣтухи…

— Какъ ты сказала?

— Чистые пѣтухи, сказала. Тѣсно вамъ, подумаешь, въ Бѣлоглинскомъто заводѣ.

Гордей Евстратычъ сначала улыбался, а потомъ, опустивъ голову, крѣпко о чемъ-то задумался. Ѳеня съ замиравшимъ сердцемъ ждала, что онъ ей отвѣтитъ, и со страхомъ смотрѣла на эту красивую, старческой сановитой красотой, голову. Поправивъ спустившіеся на глаза волосы, Гордей Евстратычъ вздохнулъ какъ-то всей своей могучей грудью и, не глядя на Ѳеню, заговорилъ такимъ тихимъ голосомъ, точно онъ самъ боялся теперь своей собесѣдницы. Въ первую минуту Ѳенѣ показалось, что это говоритъ совсѣмъ не Гордей Евстратычъ, а кто другой.

— Хорошее ты мнѣ слово сказала; Ѳеня… отъ сердца сказала. Чувствую я это, даже очень чувствую… И самъ объ этомъ, можетъ, не одну сотню разъ подумалъ. Да… Только вотъ ты-то какъ сказала мнѣ, такъ я и вижу все, какъ на ладонкѣ, что и гдѣ неладно… Эхъ, Ѳеня, Ѳеня!.. Самъ вижу свои-то неполадки, ну, да оно ужъ одно къ одному все пусть… Ты вотъ со стороны-то глядишь на насъ, да и думаешь про себя: дескать, съ жиру старики-то бѣсятся. Такъ. А ты разбери-ка… Оно совсѣмъ другая статья выходитъ. Оно, видишь ли, и раньше въ семьѣ-то у насъ сучки да задоринки выходили, тоже взять хоть этихъ Савиныхъ да Колобовыхъ. Гордо они держали себя противъ насъ, въ томъ родѣ, какъ благодѣтели какіе… Ну, я это переносилъ, никому ни слова. А какъ подвернулась эта самая жилка, оно все и выплыло наверхъ, какъ масло на водѣ. Видишь, куда оно погнуло-то… Да!.. Это тебѣ разъ. Объ Алешкѣ Пазухинѣ вторая статья подошла… Тутъ ужъ, напрямки сказать, золото насъ раздѣлило, хоть Алешка парень и подходящій бы, и семья ихняя тоже. Пожалѣлъ я Нюшу отдать за него, думалъ жениха лучше ей найти… Такъ вѣдь? Не выродокъ вѣдь Нюшка-то моя, не недоносокъ какой, да и одна дочка-то у родимаго батюшки… А изъ этого вонъ оно что выросло-то: дѣвка на глазахъ моихъ чахнетъ.

Послѣ короткой паузы Гордей Евстратычъ провелъ по лбу рукой, точно стирая какую-то постороннюю мысль, которая мѣшала ему вполнѣ ясно высказаться, а потомъ продолжалъ:

— Я тебѣ на-чистоту все скажу, Ѳеня… За то тебѣ скажу, что душа у тебя добрая. Люблю… Да… Такъ вотъ обзатылилъ я Пазухиныхъ, Зотушку прогналъ отъ себя. Это ужъ моя вина: съ сердца сорвалось у меня. Послѣ-то самъ гляжу я на себя и дивлюсь: зачѣмъ я это родного брата изъ родительскаго дома выгналъ… А тутъ родная дочь на глазахъ зачала сохнуть. Легко мнѣ это, по-твоему? Своя-то кровь всегда скажется… она пройметъ… Развѣ я ослѣпъ? Нѣтъ, голубушка, все видѣлъ я и все на сердцѣ держалъ, да только подѣлать ничего не могъ… Не разъ и не два думалъ я помириться со всѣми, какъ вотъ съ твоимъ тятенькой помирился, такъ поди же ты — руки не подымались! Даже словъ такихъ у меня точно не было на языкѣ, чтобы на мировую пойти… А тутъ еще новые дружки да пріятели, имъ надо тоже большое спасибо сказать. Зачалъ я закруживаться совсѣмъ, и все мнѣ тяжелѣе да тяжелѣе, потому старые-то дружки всѣ отшатились, а новыхъ не нажилъ. Вѣдь новые-то благопріятели къ золоту нашему льнутъ — видимъ и это… Хорошо. Только и началъ я думать, почто, да какъ, да зачѣмъ. Жили бѣднѣе — было лучше въ дому, а съ богатствомъ пошла какая-то разнота да сумятица. Можетъ, слышала, какъ Михалка-то жену свою колотилъ? Вотъ оно куда пошло… вижу — дѣло дрянь, и чѣмъ дальше, тѣмъ оно хуже. Съ богатствомъ-то соблазнъ вездѣ, грѣхъ… Водкой я началъ зашибать въ хорошей компаніи и всякое прочее. Тебѣ, дѣвушкѣ, это не гоже все знать… Такъ, къ слову пришлось… Ну, я и надумалъ наконецъ… т.-е. не самъ даже надумалъ, а въ родѣ какъ осѣнило меня. Ужъ старостой я былъ… Стою я за своимъ прилавкомъ, продаю свѣчи, а самъ въ умѣ держу свои-то неполадки, какъ и что. Даже такъ горько мнѣ стало… А тутъ я сразу все до корня постигъ.

Гордей Евстратычъ тяжело перевелъ духъ и еще разъ обвелъ глазами комнату Ѳени, точно отыскивая въ ея обстановкѣ необходимое подкрѣпленіе. Дѣвушка больше не боялась этого гордаго старика, который такъ просто и душевно разсказывалъ ей все, что лежало у него на душѣ. Ея молодому самолюбію льстило особенно то, что этакій человѣкъ, настоящій большой человѣкъ точно совѣтуется съ ней, какъ съ бабушкой Татьяной.

— Ну, такъ я сразу всю причину и нашелъ, — продолжалъ Гордей Евстратычъ, соображая что-то про себя. — Я ужъ тебѣ все до конца доскажу…

— А я знаю, какая причина.

— Какая?

— Золото…

— Нѣтъ… Тутъ совсѣмъ особенная статья выходитъ: не хватаетъ у насъ въ дому чего-то, отъ этого и всѣ неполадки. Раньше-то я не замѣчалъ, а тутъ и замѣтилъ… Всѣ какъ шальные бродимъ по дому, другъ дружку не понимаемъ да добрыхъ людей смѣшимъ. У меня разъ пружина въ часахъ лопнула: пошуршала-пошуршала и стала, значитъ, конецъ всѣму дѣлу… Такъ и у насъ… Не догадываешься!

— Нѣтъ…

— Ну, такъ я попрямѣе тебѣ скажу: жены Гордею Евстратычу недостаетъ!.. Кабы была у него молодая жена, все шло бы какъ по маслу… Я и невѣсту себѣ присмотрѣлъ, только вотъ съ тобой все хотѣлъ переговорить. Все сумлѣвался, можетъ, думаю, старъ для нея покажусь… А ужъ какъ она мнѣ по сердцу пришлась!.. Эхъ, на рукахъ бы ее носилъ… озолотилъ бы… Въ шелку да въ бархатѣ сталъ бы водить.

Ѳеня инстинктивно поднялась съ мѣста; она совсѣмъ не ожидала такого оборота разговора и почуяла что-то недоброе. Гордей Евстратычъ тоже поднялся. Лицо у него было блѣдное, а глаза такъ и горѣли.

— Ѳеня, выходи за меня замужъ… все будетъ по-твоему… — глухо прошепталъ онъ, дѣлая шагъ къ ней.

— Гордей Евстратычъ… Господь съ вами… опомнитесь.

— Я?.. Нѣтъ, поздно немножко… Ѳеня, все для тебя сдѣлаю… и помирюсь со всѣми, и Нюшу за Алешку отдамъ, только выходи за меня… Люба ты мнѣ, къ самому сердцу пришлась…

— Гордей Евстратычъ… въ умѣ ли вы?..

— Ласточка моя, въ умѣ… Ты всѣхъ насъ спасешь, всѣхъ до единаго, а то весь домъ врозь расползется. Старикъ я… не любъ тебѣ, да вѣдь молодость да красота до время, а сердце навѣкъ.

— Не пригоже мнѣ, Гордей Евстратычъ, такія ваши рѣчи выслушивать…

Вмѣсто отвѣта Брагинъ схватилъ дѣвушку и поднялъ кверху, какъ перышко, а потомъ припалъ къ ней своей большой сѣдѣвшей головой, которая вся горѣла, какъ въ огнѣ.

— Я закричу… пустите… — шептала Ѳеня, освобождаясь изъ давившихъ ее желѣзныхъ объятій. — Я сейчасъ все бабушкѣ Татьянѣ разскажу… все…

Она рванулась къ дверямъ, но Гордей Евстратычъ, ухватившись за ея платье, на колѣняхъ поползъ за ней. Лицо у него было даже страшно въ настоящую минуту, столько въ немъ стояло безысходной муки отчаянія и мольбы.

— Ради Бога… Ѳеня… одну минуточку…

Дѣвушка въ нерѣшительности остановилась, хотя у самой глаза были полны слезъ: она еще чувствовала на себѣ прикосновеніе его головы.

— Ѳеня… пожалѣй старика, который ползаетъ передъ тобой на колѣняхъ… — молилъ Гордей Евстратычъ страстнымъ задыхавшимся шопотомъ, хватая себя за горло, точно его что душило. — Погоди… не говори никому ни слова… Не хотѣлъ тебя обижать, Ѳеня… прости старика!

Эта патетическая сцена была прервана шагами въ сосѣдней комнатѣ: Алена Евстратьевна отыскивала хозяйку по всѣмъ комнатамъ. На правахъ женщины она прямо вошла въ комнату Ѳени и застала какъ разъ тотъ моментъ, когда Гордей Евстратычъ поднимался съ поду. Ѳеня закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Что съ тобой, Ѳеня? — съ участіемъ спрашивала Алена Евстратьевна, дѣлая видъ, что ничего не замѣтила.

— Ахъ, оставьте меня… всѣ оставьте… — шептала дѣвушка, глухо рыдая.

Между братомъ и сестрой произошла выразительная нѣмая сцена: Гордей Евстратычъ стоялъ съ опущенной головой, а модница улыбалась двусмысленной улыбкой: дескать, что уши-то развѣсилъ, развѣ не видишь, что дѣвка ломается просто для порядку.

— Не надо было больно круто наступать-то на нее для перваго разу… — выговаривала Алена Евстратьевна, когда Ѳеня убѣжала отъ нихъ. — Этакъ все дѣло можно извести!

Гордей Евстратычъ вмѣсто отвѣта только безсильно махнулъ рукой: руки и ноги у него дрожали, а въ головѣ точно работала цѣлая кузница, — такъ стучала въ жилахъ расходившаяся стариковская кровь.