Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/VI/ДО
Съ угла на уголъ отъ брагинскаго дома стоялъ пятистѣнный домъ Пазухиныхъ, семья которыхъ состояла всего изъ трехъ членовъ — самого хозяина Силы Андроныча, его жены Пелагеи Миневны и сына Алексѣя. Въ ихъ же домѣ проживала старая родственница съ мужней стороны, дѣвица Марѳа Петровна; эта особа давно потеряла всякую надежду на личное счастье, поэтому занималась исключительно чужими дѣлами и въ этомъ достигла замѣчательнаго искусства, такъ что попасть на ея острый язычокъ считалось въ Бѣлоглинскомъ заводѣ большимъ несчастіемъ, въ родѣ того, если бы кого продернули въ газетахъ.
— А у Брагиныхъ-то не того… — замѣтила однажды Марѳа Петровна, когда онѣ вмѣстѣ съ Пелагеей Миневной перекладывали на погребѣ приготовленные въ засолъ огурцы вишневымъ и смородиннымъ листомъ.
— А что, Марѳа Петровна? — освѣдомилась Пелагея Миневна, шустрая старушка съ бойкими черными глазами.
— Да такъ!.. неладно, — нарочно тянула Марѳа Петровна, опрокидываясь въ большую кадочку своимъ полнымъ корпусомъ по поясъ; въ противоположность общепринятому типу высохшей, поблекшей и изможденной неудовлетворенными мечтаніями дѣвственницы, Марѳа Петровна цвѣла въ сорокъ лѣтъ, какъ маковъ цвѣтъ, и походила по своимъ полнымъ жизни формамъ скорѣе на счастливую мать семейства, чѣмъ на безплодную смоковницу.
— Ужъ не боленъ ли кто? — сдѣлала догадку Пелагея Миневна, осторожно опуская на полъ рѣшетку съ вымытыми въ двухъ водахъ и вытертыми насухо кунгурскими огурцами.
Къ Бѣлоглинскомъ заводѣ климатъ былъ настолько суровъ, что огурцы росли только въ тепличкахъ и парникахъ, какъ это было у Пятовыхъ и Шабалиныхъ; а всѣ остальные должны были покупать привозный товаръ. Обыкновенно огурцы привозили изъ Кунгурскаго уѣзда, какъ арбузы изъ Оренбургской губерніи, а яблоки изъ Перми.
Пробойная и дошлая на всѣ руки Марѳа Петровна, кажется, знала изъ своего уголка рѣшительно все на свѣтѣ и, какъ какой-нибудь астрономъ или метеорологъ, дѣлала ежедневно самыя тщательныя наблюденія надъ состояніемъ бѣлоглинскаго небосклона и заносила въ свою памятную книжку малѣйшія измѣненія въ общемъ положеніи отдѣльныхъ созвѣздій, въ состояніи барометра и колебаній магнитной стрѣлки. На своемъ наблюдательномъ посту Марѳа Петровна изобрѣла замѣчательно точные методы изслѣдованія, такъ что, какъ другіе великіе астрономы, могла предугадывать событія и даже предчувствовать, чего астрономы еще не могутъ добиться. Такъ и въ данномъ случаѣ, для Марѳы Петровны было совершенно достаточно замѣтить, что въ брагинскомъ домѣ длились нѣкоторые тревожные признаки, какъ она сейчасъ же рѣшила, что тамъ неладно. Опытный пчеловодъ по гудѣнью пчелъ узнаётъ состояніе улья. Эти признаки были слѣдующіе: въ горницѣ Гордея Евстратыча но ночамъ горитъ огонь до второго и до третьяго часу, невѣстки о чемъ-то перешептываются и перебѣгаютъ по комнатамъ безъ всякой видимой причины, наконецъ сама Татьяна Власьевна ходила къ о. Крискенту, что Марѳа Петровна видѣла собственными глазами. Кажется, достаточно…
— Въ самомъ дѣлѣ, не прихворнулъ ли у нихъ кто? — спрашивала во второй разъ Пелагея Миневна, напрасно стараясь замаскировать свое неукротимое бабье любопытство равнодушнымъ тономъ.
— Нѣтъ, всѣ здоровы, а только что-то неладно… Вонъ въ горницѣ-то у Гордея Евстратыча до которой поры по ночамъ огонь свѣтится. Потомъ сама-то старуха къ отцу Крискенту ходила третьева-дни…
— Неужели?.. Какъ же это я-то ничего не замѣтила, Марѳа Петровна?..
Въ умѣ обѣ женщины сейчасъ же перебрали всѣ подходящіе мотивы, но ничего не объяснялось ими. Ужъ не сватаютъ ли Нюшу, или, можетъ, письмо откуда получили… Вообще это неожиданное открытіе встревожило обѣихъ женщинъ, и Марѳа Петровна сейчасъ послѣ обѣда, закинувъ какое-то задѣлье, отправилась сначала къ Савинымъ, а потомъ къ Колобовымъ. Эта наблюдательная и въ сущности очень добрая особа работала на Пазухиныхъ какъ мельничное колесо, но, когда на горизонтѣ всплывало тревожившее ее облако, она бросала всякую работу, надѣвала на голову черную шерстяную шаль и отправлялась по гостямъ, гдѣ ей всегда были рады. Извѣстный запасъ новостей мучилъ Марѳу Петровну, какъ мучитъ картежника каждый свободный рубль или какъ мучитъ насъ самая маленькая песчинка, попавшая въ глазъ; эта дѣвица не могла успокоиться и войти въ свою рабочую колею до тѣхъ поръ, пока не выбалтывала гдѣ-нибудь у Савиныхъ или Колобовыхъ рѣшительно все, что у нея лежало на душѣ.
"Пошла наша кума со сплетней, какъ курица съ яйцомъ", — подумала Пелагея Миневна про Марѳу Петровну, но сказать это вслухъ, конечно, побоялась.
А Марѳа Петровна, торопливо переходя дорогу, думала о томъ, что авось она что-нибудь узнаетъ у Савиныхъ или Колобовыхъ, а если отъ нихъ ничего не вывѣдаетъ, тогда молено будетъ завернуть къ Пятовымъ и даже къ Шабалинымъ. Давно она у нихъ не бывала и даже немножко сердилась, потому что ее не пригласили на капустникъ къ Шабалинымъ. Ну, да ужъ какъ быть, на всякій чохъ не наздравствуешься.
Савины жили въ самомъ рынкѣ, въ каменномъ двухъэтажномъ домѣ; второй этажъ у нихъ всегда стоялъ пустой, въ качествѣ парадной половины "на случай гостей". Сами старики съ женатымъ сыномъ жили въ нижнемъ этажѣ, гдѣ лѣтомъ было сыро, а зимой холодно. Крытый наглухо, по-раскольничьи, широкій дворъ и всегда запертыя на щеколду ворота савинскаго дома точно говорили о томъ, что въ немъ живутъ очень плотно. Старикъ Кондратъ Гаврилычъ немножко "скудался глазами" и рѣдко куда выходилъ; всей торговлей заправлялъ женатый сынъ. Собственно изъ этой семьи славилась сама Савиха, или Матрена Ильинична, высокая дородная старуха, всегда щеголявшая въ расшитой шелками и канителью кичкѣ. Красавица была въ свое время и великая щеголиха, а теперь пользовалась большой популярностью, какъ говоруха. Сама Марѳа Петровна побаивалась бойкой на языкъ Савихи и выучилась у ней многимъ ораторскимъ пріемамъ.
— Ахъ, кумушка, наконецъ-то завернула къ намъ, — ласково встрѣтила Матрена Ильинична гостью. — А мы тутъ совсѣмъ мохомъ обросли безъ тебя…
— То-то, поди, соскучились? — отшучивалась Марѳа Петровна, стараясь попасть въ спокойно-добродушный тонъ важной старухи. — Авдотья-то Кондратьевна давненько у васъ была?
— На той недѣлѣ забѣгала подъ вечерокъ. Рубахи приходила кроить своему мужику. Дѣло-то непривычное, ну, и посумлѣвалась, какъ бы ошибочку не сдѣлать, а то Татьяна-то Власьевна, пожалуй, осудитъ… А что?
— Да я такъ сказала… живемъ изъ окна въ окно, а я что-то давно по видала Авдотьи-то Кондратьевны. Цвѣтетъ она у васъ, какъ макъ, и Гордей-то Евстратычъ не насмотрится на нее.
Марѳа Петровна побоялась развязать языкъ передъ Матреной Ильиничной, потому что старуха была нравная, съ характеромъ, да милую дочку Дунюшку недавно еще выдала въ брагинскій домъ, пожалуй, неровенъ часъ, обидится чѣмъ-нибудь.
— А какъ Кондратъ Гаврилычъ? — тараторила Марѳа Петровна, заминая разговоръ.
— Чего ему дѣлается… — нехотя отвѣтила Матрена Ильинична. — Работа у него больно невелика: съ печи на палаты да съ палатей на печь… А ты вотъ что, Лиса Патрикѣевна, не заметай хвостомъ слѣдовъ-то!
— Я ничего, Матрена Ильинична… ей-Богу… Я такъ сказала…
— Не заговаривай зубовъ-то, матушка, я немножко пораньше тебя родилась…
Дѣлать нечего, Марѳа Петровна разсказала все, что сама знала, и даже испугалась, потому что совсѣмъ перетревожила старуху, которая во всемъ этомъ "неладно" видѣла только одну свою ненаглядную Дунюшку, какъ бы ей чего не сдѣлали въ чужомъ дому, при чужомъ родѣ-племени.
— А я еще зайду къ Колобовымъ, можетъ, у нихъ не узнаю ли что, — успокаивала Марѳа Петровна: — а отъ нихъ, если ничего не узнаю, дойду до Пятовыхъ… Тамъ ужъ навѣрно все знаютъ. Ѳеня-то Пятова съ Нюшей Брагиной — водой не разлить…
— Охъ, боюсь я за Дуняшку-то свою, — стонала Матрена Ильинична. — Вновѣ ея дѣло, долго ли до какой напасти.
— Такъ ужъ я зайду къ вамъ, Матрена Ильинична, какъ пойду обратно, и все выложу, какъ на духу.
— Ну, ступай, ступай, таранта.
Марѳа Петровна полетѣла въ колобовскій домъ, который стоялъ на берегу рѣки, недалеко отъ господскаго дома, въ которомъ жили Пятовы. По своей архитектурѣ онъ принадлежалъ къ тѣмъ стариннымъ деревяннымъ постройкамъ, со свѣтелками и переходами, какія сохранились только въ лѣсистой сѣверной полосѣ Россіи и лишь отчасти на Уралѣ. Въ колобовскомъ домѣ могло помѣститься свободно цѣлыхъ пять семействъ, и кромѣ того въ подвалѣ была устроена довольно просторная моленная. Старики Колобовы были только наполовину единовѣрцами и при случаѣ принимали австрійскихъ поповъ, хотя и скрывали это отъ непосвященныхъ. Самойла Михеичъ велъ довольно большую желѣзную торговлю; это былъ крѣпкій сѣдой старикъ съ большой лысой головой и сѣрыми, свѣтлыми, улыбавшимися глазами, — Ариша унаслѣдовала отъ отца его глаза. Жена Самойлы Михеича была какъ разъ ему подъ стать, и старики жили какъ два голубя; Агнея Герасимовна славилась, какъ большая затѣйница на всѣ руки, особенно когда случалось праздничное дѣло, — она и стряпать первая, и гостей принимать, и первая хороводъ заведетъ съ молодыми, и даже скакала сорокой съ малыми ребятишками, хотя самой было подъ шестьдесятъ лѣтъ. Вообще веселая была старушка, гостепріимная, ласковая. Въ большомъ колобовскомъ домѣ со старинной вычурной мебелью и какими-то невѣроятными картинами въ золоченыхъ облупившихся рамахъ всѣ чувствовали себя какъ-то особенно свободно, точно у себя дома. Марѳа Петровна особенно любила завернуть къ Агнеѣ Герасимовнѣ и покалякать съ ней отъ души; добрая, хлѣбосольная старушка не прочь была и посплетничать, хотя и сознавала, что это нехорошо. Да и какъ удержаться, когда подвернется такая сорока, какъ Марѳа Петровна.
— Милости прошу, Марѳа Петровна, давненько не видались, — встрѣтила свою гостью Агнея Герасимовна. — Новенькаго чего нѣтъ ли? Больше нашего людей-то видите, — продолжала хозяйка, впередъ знавшая, что недаромъ гостья тащилась такую даль.
Марѳа Петровна вылила свои наблюденія о брагинскомъ домѣ, прибавивъ для краснаго словца самую чуточку. Къ оправданіе послѣдняго Марѳа Петровна могла сказать то, что сама первая вѣрила своимъ прибавкамъ. Принесенное ею извѣстіе заставило задуматься Агнею Герасимовну, которая долго припоминала что-то и наконецъ проговорила:
— Чуть чуть не захлестнуло… И вѣдь какая штука вышла! На недѣлѣ какъ-то наша пестрянка двѣ ночи заночевала въ лѣсу, ну, Самойла Михеичъ и послалъ кучера искать ее. Только кучеръ цѣлый день проѣздилъ на вершней, а потомъ пріѣхалъ и съ пустыми руками. Стала я его разспрашивать, гдѣ и какъ онъ искалъ, — грѣшный человѣкъ, подумала еще, что гдѣ-нибудь въ кабакѣ онъ просидѣлъ! — ну, кучеръ мнѣ и говоритъ, что будто встрѣтилъ онъ на дорогѣ въ Полдневскую Гордея Евстратыча. Я еще посмѣялась про себя, думаю, и соврать-то не умѣетъ мужикъ… А оно выходитъ, пожалуй, и правда!..
Это открытіе дало неистощимый матеріалъ для новыхъ предположеній и догадокъ. Теперь уже не могло быть никакого сомнѣнія, что, дѣйствительно, въ брагинскомъ домѣ что-то неладно. Куда ѣздилъ Гордей Евстратычъ? Кромѣ Полдневской — некуда. Зачѣмъ? Если бы онъ ѣздилъ собирать долги съ полдневскихъ мужиковъ, такъ, во-первыхъ, Михалка недавно туда ѣздилъ, какъ знала Агнея Герасимовна отъ своей Ариши, а во-вторыхъ, зачѣмъ тогда Татьянѣ Власьевнѣ было ходить къ о. Крискенту. И т. д., и т. д.
Однимъ словомъ, Марѳа Петровна возвратилась домой съ богатымъ запасомъ новостей, который еще увеличился дорогой, какъ катившійся подъ гору комъ снѣга. Пелагея Миневна такъ и ахнула, когда услыхала, что Гордей Евстратычъ самъ гонялъ въ Полдневскую. Теперь дѣло было уже яснѣе дня! Брагины хотятъ заняться пріисками… Да! И, главное, потихоньку отъ другихъ. Хороши, нечего сказать, а еще сосѣди. Если бы не Марѳа Петровна, да тутъ Богъ знаетъ что вышло бы. Пелагея Миневна и Марѳа Петровна такъ разгорячились отъ этихъ разговоровъ, что открыто начали завидовать несмѣтнымъ богатствамъ Брагиныхъ, позабывъ совсѣмъ, что эти богатства пока еще существовали только въ ихъ воображеніи.
— И вотъ попомните мое слово, Пелагея Миневна, — выкрикивала Марѳа Петровна, страшно размахивая руками: — непремѣнно всѣ они возгордятся и насъ за сосѣдей не будутъ считать. Ужъ это вѣрно! Потому, какъ мы крестьянскимъ товаромъ торгуемъ, а они золотомъ, — компанію будутъ водить только съ становымъ да съ мировымъ…
— Ну, про молодыхъ не знаю, а что до Татьяны Власьевны, такъ она не такая старуха.
— Охъ, не говорите, Пелагея Миневна: врагъ горами качаетъ, а на золото онъ и падокъ… Я давеча ничего не сказала Агнеѣ Герасимовнѣ и Матренѣ Ильиничнѣ, — ну, родня, свои люди, — а вамъ скажу. Вотъ сами увидите… Гордей Евстратычъ и такъ вонъ какъ себя держитъ высоко; а съ тысячами-то его и не достанешь. Домъ новый выстроятъ, платья всякаго нашьютъ…
Обѣ женщины пожалѣли вмѣстѣ, что вотъ имъ не достался же до сихъ поръ никакой пріискъ.
Кромѣ этого, Пелагея Миневна лелѣяла въ душѣ завѣтную мысль породниться съ Брагиными, а теперь это проклятое золото могло разрушить однимъ ударомъ всѣ ея надежды. Старушка знала, что Алешкѣ правится Нюта Брагина, а также то, что и онъ ей нравится.
"Ужъ какъ бы хорошо-то было, — думала Пелагея Миневна. — Еще когда Алеша да Нюша ребятками маленькими были и на улицѣ играли постоянно вмѣстѣ, такъ я еще тогда держала на умѣ. И лучше бы не надо…"
Дѣйствительно, между Алексѣемъ Пазухинымъ и Нюшей незамѣтно образовались тѣ хорошія и дружескія отношенія, подъ которыми тлѣла настоящая любовь. Собственно, стороны не давали отчета ьъ своихъ чувствахъ, а пока довольствовались тѣмъ, что имъ было хорошо вмѣстѣ. Дѣтская дружба принимала форму болѣе сильнаго чувства, и только недоставало у Алеши смѣлости, чтобы взять свое. Онъ былъ скромный и совѣстливый парень, а Нюша такая бойкая и красивая. Въ ея присутствіи онъ каждый разъ сильно робѣлъ и безпрекословно переносилъ всевозможныя шалости, когда Нюша, улучивъ свободную минутку, встрѣчалась со своимъ обожателемъ гдѣ-нибудь у воротъ. Эти свиданія происходили въ сумерки. Нюша, накинувъ на плечи заячью шубейку, выскакивала за ворота и, по странной случайности, какъ-то всегда попадала на Алешу, который только и жилъ сумерками.
— Вотъ чему не потеряться-то… — смѣялась Нюша, кутаясь въ шубейку. — Носу нельзя показать безъ тебя, Алеша. Ты никакъ въ сторожа нанялся въ нашу Старую-Кедровскую?
— У васъ, Анна Гордеевна, всегда такія слова… какъ ножомъ но сердцу рѣжете…
— Какая я тебѣ Анна Гордеевна?.. Придумалъ тоже… А я такъ про себя всегда тебя Алешкой навеличиваю: Алешка Пазухинъ — и вся тутъ. Вмѣстѣ въ снѣжки, бывало, играли, на салазкахъ катались… Позабылъ, видно?
— Мало ли что прежде было… И теперь можно бы когда вечеркомъ по улицѣ на саночкахъ прокатиться… Эхъ, лихо бы я васъ прокатилъ, Анна Гордеевна!
— А бабушка-то?.. Да она тебѣ всѣ глаза выцарапаетъ, а меня на поклоны поставитъ. Вотъ тебѣ и на саночкахъ прокатиться… Ужъ и жисть только наша! Вотъ Ѳеня Пятова хоть на ярмарку съѣздила въ Ирбитъ, а мы все сиди да посиди… Только вѣдъ нашему брату и погулять, что въ дѣвкахъ; а тутъ вотъ погуляй, какъ цѣпная собака. Хоть бы ты меня увезъ, Алешка, что ли… Ей-Богу! Устроили бы свадьбу-самокрутку, и вся тутъ. Въ Шабалинскихъ скитахъ старики кого угодно сводомъ свѣнчаютъ.
Иногда Нюшѣ доставляло громадное удовольствіе хорошенько помучить своего обожателя, особенно въ Святки, гдѣ-нибудь на вечерникѣ. У Алешки былъ соперникъ въ лицѣ Володьки Пятова, избалованнаго барчука, который учился въ гимназіи до третьяго класса и успѣлъ отвѣдать всякихъ благъ городской цивилизаціи. Съ бѣлоглинскими дѣвицами, въ качествѣ управительскаго сынка, онъ обращался совсѣмъ свободно и открыто ухаживалъ за Нюшей, которая дурачилась съ нимъ напропалую, чтобы побѣсить Алешку. На то и Святки, чтобы дурачиться. По старинному обычаю, на бѣлоглинскихъ вечерахъ молодые люди открыто цѣловались между собой безчисленное количество разъ, какъ того требовала игра или пѣсня. Даже сама строгая Татьяна Власьевна разъ, когда Нюша ни за что не хотѣла цѣловаться съ какимъ-то не понравившимся ей кавалеромъ, заставила ее исполнить все по правилу и прибавила наставительно: — "Этого, матушка, нельзя, чтобы не по правилу — изъ игры да изъ пѣсни слова не выкинешь… За угломъ съ парнями цѣловаться не хорошо, а по игрѣ на глазахъ у отца съ матерью и Богъ проститъ!" Увертливый, смѣлый, научившійся всякимъ художествамъ около арфистокъ и другихъ городскихъ дѣвицъ, Володька Пятовъ являлся для застѣнчиваго Алеши Пазухина истиннымъ наказаніемъ и вѣчнымъ предметомъ зависти. Въ обществѣ этого сорванца Нюша дѣлалась совсѣмъ другой дѣвушкой и точно сама удивлялась, какъ она могла по вечерамъ выбѣгать за ворота для этого пустоголоваго Алешки, который былъ просто смѣшонъ гдѣ-нибудь на вечеринкахъ или вообще въ компаніи.
— Неужели онъ тебѣ нравится, этотъ чурбанъ Алешка? — иногда спрашивала Нюшу бойкая Ѳеня Пятова. — Онъ и слова-то по-человѣчески не можетъ сказать, я думаю… Къ этакому-то чуду ты и выбѣгаешь за ворота? Ха-ха…
— А что же мнѣ дѣлать, если никого другого нѣтъ… Хоть доколѣ въ дѣвкахъ-то сиди. Ты вонъ, небось, и на ярмаркѣ была и въ другіе заводы ѣздишь, а я все сиди да посиди. Радъ будешь и Алешкѣ, когда отъ тоски сама себя съѣсть готова… Притомъ меня непремѣнно выдадутъ за Алешку замужъ. Это ужъ рѣшено. Хоть поиграю да потѣшусь надъ нимъ, а то послѣ онъ же будетъ величаться надо мной да колотить.
— Ужъ и нашли же вы сокровище… Гдѣ у вашихъ-то глаза, если такъ? Да я бы удавилась, а не пошла за твоего Алешку…
— Это все бабушка, Ѳеня… А у ней извѣстная пѣсня: "Пазухинская природа хорошая; выйдешь за единственнаго сына, значитъ, сама большая въ домѣ — сама и маленькая… Ни тебѣ золовокъ ни другихъ снохъ да деверьевъ!" Потолкуй съ ней, ступай… А, да мнѣ все равно! Выйду за Алешку, такъ онъ у меня козыремъ заходитъ.
— Вотъ если бы онъ въ отца, въ Силу Андроныча уродился, тогда бы другое дѣло…
Сила Андроновичъ Пазухинъ былъ знаменитый человѣкъ въ своемъ родѣ, хотя и не изъ богатыхъ; красавецъ, силачъ, краснобай — онъ былъ мастеръ на всѣ руки и былъ не послѣднимъ человѣкомъ въ средѣ бѣлоглинскаго купечества, даромъ что торговалъ только крестьянскимъ товаромъ. Въ свое время объ Силѣ Андронычѣ сохнули да вздыхали всѣ бѣлоглинскія красавицы, и даже сама Матрена Ильинична, какъ говорила молва, была неравнодушна къ нему. Въ Николинъ день, девятаго мая, когда въ Бѣлоглинскомъ заводѣ праздновали престольный праздникъ и со всѣхъ сторонъ набирались гости, на площади устраивалась старинная русская потѣха — борьба. Это была настоящая церемонія, въ которой изъ года въ годъ заводы соперничали между собой своими борцами. Пріѣзжали изъ завода Курмыша, изъ Вязловскаго, изъ Плотицынскаго; со всѣхъ сторонъ набирался разный народъ. И каждый разъ въ теченіе двадцати лѣтъ Сила Пазухинъ "уносилъ кругъ", т.-е. оставался побѣдителемъ. Въ сорокъ лѣтъ Пазухинъ кончилъ эту молодецкую забаву и только подъ веселую руку иногда любилъ тянуться на и елкѣ, причемъ обыкновенно перетягивалъ всѣхъ. Теперь Силѣ Андронычу было подъ шестьдесятъ лѣтъ. Это былъ приземистый толстый старикъ съ обрюзгшимъ лицомъ и кудрявыми волосами; прежняя красота заплыла жиромъ, а сила износилась. Не имѣя возможности тѣшиться прежними молодецкими забавами, какъ борьба и кулачный бой. Сила Андронычъ пристрастился къ лошадямъ и выкармливалъ замѣчательныхъ бѣгуновъ киргизской крови. Купеческихъ лошадей съ выгнутыми, какъ тріумфальная арка, шеями онъ просто ненавидѣлъ. Къ недостаткамъ этого старика принадлежала, между прочимъ, его необыкновенная "скорость на руку", за что онъ платился самъ первый. Семейныхъ своихъ онъ не шевелилъ пальцемъ, впрочемъ, не изъ какихъ-нибудь гуманныхъ побужденій, а просто изъ боязни порѣшить однимъ ударомъ. Зато прислугѣ, особенно подручнымъ по лавкѣ и кучерамъ, крѣпко доставалось отъ его скорости; поэтому у него кучера славились, какъ самый отпѣтый народъ, особенно одинъ, по прозванію Воронъ, любимецъ Силы Андроныча. Ихъ сближеніе произошло довольно оригинально. Купилъ Сила Андронычъ съ оренбургской линіи гнѣденькаго иноходчика и сталъ его выѣзжать, а потомъ замѣтилъ, что иноходчикъ съ тѣла спадаетъ. Отыскавъ какую-то ссадину на лопаткѣ, несомнѣнное доказательство жестокаго обращенія Ворона, — Сила Андронычъ захотѣлъ немножко поучить послѣдняго, а наука короткая: положилъ нагайку въ карманъ и — въ конюшню къ Ворону. Воронъ что-то прибиралъ въ конюшнѣ, когда хозяинъ вошелъ къ нему. Это былъ мрачный субъектъ, черный, какъ цыганъ, и съ однимъ глазомъ. Сила Андронычъ, прочитавъ приличное наставленіе своему любимцу на тему, что "блаженъ иже и скота милуетъ", для большей убѣдительности своихъ словъ принялся опытной рукой полировать Ворона. Воронъ не потерялся, а, схвативъ запорку отъ конюшни, быстро изъ оборонительнаго положенія перешелъ въ наступательное: загналъ хозяина въ уголъ и въ свою очередь такъ его поучилъ, что тотъ едва уплелъ ноги въ горницу.
— Молодецъ, если умѣлъ Силу Пазухина поучить… — говорилъ на другой день Сила Андронычъ, подавая Ворону стаканъ водки изъ собственныхъ рукъ. — Есть сноровка… молодецъ!.. Только подъ ребро никогда не бей: порѣшишь грѣшнымъ дѣломъ… Я-то ничего, а другому пожиже и не дохнуть. Вонъ у тебя какіе безмены…
Воронъ и теперь жилъ у Пазухиныхъ и пользовался неизмѣннымъ расположеніемъ хозяина все время, хотя самъ оставался туча-тучей.
Сынъ Алексѣй нисколько не походилъ на отца ни наружностью ни характеромъ, потому что уродился ни въ мать ни въ отца, а въ проѣзжаго молодца. Это былъ видный парень, съ румянымъ лицомъ и добрыми глазами. Сила Андронычъ не считалъ его и за человѣка и всегда называлъ дѣвкой. Но Татьяна Власьевна думала иначе — ей всегда нравился этотъ тихій мальчикъ, какъ разъ отвѣчавшій ея идеалу мужа для ненаглядной Нюши.
— И хорошо, что не въ отца пошелъ, — говорила она: — съ такимъ бойцомъ жить — безъ ребрышка ходить… А намъ не дорога его-то разгулка, а дорога домашняя потребность.