Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/V/ДО
На Уралѣ заводъ Бѣлоглинскій славился, какъ одинъ изъ самыхъ старинныхъ заводовъ, на которомъ еще уцѣлѣли такія фамиліи, какъ Колобовы, Савины, Шабалины и т. д. Это были крѣпкія семьи стариннаго покроя; онѣ могли сохраниться въ полной неприкосновенности только въ такой уральской глуши, куда былъ заброшенъ Бѣлоглинскій заводъ. Расколъ здѣсь свилъ себѣ теплое гнѣздо, и австрійскіе архіереи особенно любили Бѣлую-Глинку, гдѣ всегда находили самый радушный пріемъ и могли скрываться отъ "ревности" полиціи и православныхъ миссіонеровъ. Отсюда вышли всѣ эти Кутневы, Сиговы и Девяткины, которые прославились своимъ богатствомъ и широкой жизнью; отсюда же брали невѣстъ, чтобы освѣжить вырождавшіяся семьи столичныхъ купеческихъ фирмъ. Слава бѣлоглинскихъ красавицъ-старовѣрокъ гремѣла далеко и гремѣла недаромъ: невѣсты были на-подборъ — высокія, бѣлыя, толстыя, глазастыя, какъ тѣ племенныя телки, которыя "идутъ только на охотника". У Колобовыхъ были двѣ дочери, кромѣ Ариши, и обѣ вышли за купцовь въ Нижній; у Савиныхъ, кромѣ Дуни, была дочь за рыбинскимъ купцомъ-милліонеромъ; Груня Пятова въ Москву вышла, Настя Шабалина въ Сарапулъ… У этихъ Шабалиныхъ былъ настоящій кустъ изъ невѣстъ, да изъ какихъ невѣстъ — все купечество о нихъ говорило на Ирбитской, въ Нижнемъ, въ Крестахъ. Всѣ разошлись по рукамъ, а дома не осталось никого даже на поглядочку. Савины да Колобовы, тѣ догадались — по одной дочкѣ оставили на своихъ глазахъ, т.-е. выдали за брагинскихъ ребятъ. Брагинская семья тоже была настоящая семья, хотя и не изъ богатыхъ. Но важно было то, что хоть одна дочь на глазахъ, не ровенъ часъ, попритчилось что старикамъ, такъ есть кому глаза закрыть. Ни Михалкѣ Брагину ни Архипу въ жисть свою не видать бы, какъ своихъ ушей, такихъ красавицъ-женъ, ежели бы не былъ такой стариковскій расчетъ да не пользовалась бы Татьяна Власьевна всеобщимъ почетомъ за свою чисто-иноческую жизнь.
— Мы этихъ на племя оставили, — шутили старики Колобовы и Савины: — а то растимъ-растимъ дѣтокъ, глядишь, всѣхъ и расхватали въ разныя стороны… Этакъ, пожалуй, всю нашу бѣлоглинскую природу переведутъ до конца!
Теперь изъ завидныхъ бѣлоглинскихъ невѣстъ оставались только Ѳеня Пятова, да Нюша Брагина, да еще у Шабалиныхъ, у брата Вукола Логиныча подрастала разная дѣтвора, такъ какъ тамъ начинали выравниваться три дѣвчонки.
Таковъ былъ Бѣлоглинскій заводъ, и недаромъ гордились имъ бѣлоглинцы, крѣпко держась за свои стародавніе уставы и житейскіе "свычаи". Жили крѣпко, по-старинному, до новшествъ было мало охотниковъ, а на такихъ отщепенцевъ, какъ Вуколъ Логинычъ, смотрѣли, какъ на людей совсѣмъ пропащихъ. Были и такіе примѣры: завертится человѣкъ, глядишь и пропалъ. Хоть взять тѣхъ же Кутневыхъ и Девяткиныхъ — весь родъ пошелъ на переводъ, потому что захотѣли жить по-новому, по-модному. Бѣлоглинцы были глубоко предубѣждены противъ "прелестей" новой модной жизни, которая уже поглотила многихъ.
Мы уже сказали, что семья Брагиныхъ была не изъ богатыхъ, потому что торговля "панскимъ товаромъ" особенно большихъ выгодъ не могла доставить, сравнительно съ другими отраслями торговли. Слабое мѣсто заключалось въ извѣстной модѣ на извѣстные товары, которая проникла и въ Бѣлоглинскій заводъ. Бѣлоглинскія бабы разбирали нарасхватъ то кумачи, то кубовые ситцы, то какой-то "нѣмецкій узоръ", и ни за что не хотѣли покупать никакихъ другихъ; являлись остатки и цѣлыя штуки, вышедшія совсѣмъ изъ моды, которыя и гнили на верхнихъ полкахъ, терпѣливо ожидая моды на себя или неприхотливыхъ покупателей. Впрочемъ, и на эту "браковку" былъ сбытъ, хотя довольно рискованный, именно, этотъ завалявшійся товаръ пускали въ долгъ по деревнямъ, гдѣ вліяніе моды чувствовалось не въ такой степени, какъ въ Бѣлоглинскомъ заводѣ. Такими покупателями, между прочимъ, являлись всѣ пріисковые и въ томъ числѣ, конечно, обитатели Полдневской на первомъ планѣ.
— Ужъ брошу же я эти панскіе товары! — въ сотый разъ говорилъ Гордей Евстратычъ, когда въ концѣ торговаго года съ Нюшей "сводилъ книгу", т.-е. подсчитывалъ общій ходъ своихъ торговыхъ операцій. — Просто житья не стало… Эти проклятыя бабенки точно бѣлены объѣдятся: подавай имъ желтаго, да еще не желтаго, а "ранжеваго". А куда я съ другимъ товаромъ дѣнусь? Вѣдь за него не щепки, а деньги давали. Ничего не сообразишь съ этими бабами. То ли дѣло хлѣбомъ или желѣзомъ торговать: всегда одна мода, и остатковъ да обрѣзковъ не полагается. Вотъ ужо брошу эту панскую торговлю да займусь хлѣбомъ… Вонъ Пазухины живутъ себѣ, какъ у Христа за пазухой, не принимаютъ отъ бабъ муки мученической.
— Тоже и съ хлѣбомъ всяко бываетъ, — степенно замѣтитъ Татьяна Власьевна: — одинъ годъ мучка-то ржаная стоитъ полтина за пудъ, а въ другой и полтора цѣлковыхъ отдашь… Не вдругъ приноровишься. Пазухины-то въ томъ году купили этакъ же дорогого хлѣба, а цѣна-то и спала… Четыреста рубликовъ изъ кармана.
— А все-таки, мамынька, я брошу этотъ панскій товаръ.
Но всѣ въ брагинскомъ домѣ отлично знали, что Гордею Евстратычу не разстаться съ панской торговлей, потому что эта торговля батюшкой Евстратомъ Евстратычемъ ставилась, а противъ батюшки Гордей Евстратычъ не могъ ни въ чемъ итти. "Батюшка говорилъ", "батюшка велѣлъ", "батюшка наказывалъ" — это было своего рода закономъ для всего брагинскаго дома, а Гордей Евстратычъ резюмировалъ все это одной фразой: — поколь живъ, изъ "батюшкиной воли не выйду". И дѣйствительно, все въ брагинскомъ домѣ творилось въ томъ самомъ видѣ, какъ было при батюшкѣ Евстратѣ Евстратычѣ. Покрой платья, кушанья, взаимныя отношенія, семейные праздники, торговля, привычки, повѣрья — все оставалось въ томъ видѣ, въ какомъ осталось отъ батюшки. Это былъ цѣлый культъ предковъ въ лицѣ одного батюшки. Такъ, по срединѣ дома стояла громадная "батюшкова печь" величиною съ цѣлую комнату; ее топили особенными полуторааршинными дровами, причемъ она страшно накаливалась и грозила въ одно прекрасное утро пустить на вѣтеръ весь батюшковъ домъ. Всѣ уговаривали Гордея Евстратыча передѣлать эту печь и поставить на ея мѣсто обыкновенную кухонную, а затѣмъ другую "голанку" — и мѣста бы много очистилось, да и дровъ пошло бы вдвое меньше.
— Въ самомъ дѣлѣ, Гордей Евстратычъ, — уговаривалъ упрямаго старика даже о. Крискентъ: — вотъ у меня на цѣлый домъ всего двѣ маленькихъ печи — и тепло какъ въ банѣ. Вотъ бы вамъ…
— Это батюшкову-то печь ломать? — изумлялся каждый разъ Гордей Евстратычъ. — Что вы, что вы, о. Крискентъ… Нѣтъ, этому не бывать, потому это какая печь — батюшка-то самъ ее ставилъ. Теперь мнѣ пятьдесятъ три года, а я еще ни одного кирпича въ ней не поправлялъ. Развѣ нынче умѣютъ такіе кирпичи дѣлать? Вонъ у васъ на церковь дѣлаютъ карпичи: вѣсу въ немъ четыре фунта, а пальцемъ до него дотронулся — онъ самъ и крошится, какъ сухарь. А батюшковы кирпичи по двѣнадцати фунтовъ каждый и точно вылитые изъ чугуна… Нѣтъ, я батюшковой печи не потрону, о. Крискентъ. Вотъ умру, тогда дѣти, ежели захотятъ умнѣе отца быть, пусть ломаютъ батюшкову печь…
— Да, оно, конечно… пожалуй… нынѣшніе кирпичи ничего не стоятъ, — соглашался о. Крискентъ.
Самъ Гордей Евстратычъ походилъ на двѣнадцатифуитовый кирпичъ изъ батюшковой печи: онъ такъ же крѣпко выдерживалъ всѣ житейскія передряги, соблазны и напасти. Это былъ замѣчательно выдержанный, ровный и сосредоточенный характеръ, умѣвшій дѣлать уступки только для другихъ, а не для себя. Все, что ни дѣлалъ Гордей Евстратычъ, онъ дѣлалъ съ тѣмъ особеннымъ достоинствомъ, съ какимъ дѣлали свои дѣла старинные люди. Повидимому самыя ничтожныя дѣйствія домашняго обихода для него были преисполнены великаго внутренняго смысла. Напримѣръ, чего проще напиться чаю? А между тѣмъ у Гордея Евстратыча изъ этого зауряднаго проявленія вседневной жизни составлялась настоящая церемонія; во-первыхъ, дѣвка Маланья была обязана подавать самоваръ изъ секунды въ секунду въ извѣстное время — утромъ въ шесть часовъ и вечеромъ въ пять; во-вторыхъ, всѣ члены семьи должны были собираться за чайнымъ столомъ; въ-третьихъ, каждый пилъ изъ своей чашки, а Гордей Евстратычъ изъ батюшкова стакана; въ-четвертыхъ, порядокъ разливанія чая, количество выпитыхъ чашекъ смотря по временамъ года и по значеніямъ постныхъ или скоромныхъ дней, крѣпость и температура чая — все было разъ и навсегда установлено, и никто не смѣлъ выходить изъ батюшкова устава. Въ будни это чаеваніе имѣло дѣловой сосредоточенный характеръ, а въ праздники, особенно въ розговѣнья, превращалось въ настоящее торжество. Пить чай Гордей Евстратычъ любилъ до страсти и выпивалъ прямо изъ-подъ крана десять стакановъ самаго крѣпкаго чая, иначе не садился за столъ, даже въ гостяхъ, потому что не любилъ не доканчивать начатаго дѣла. "Чай разбиваетъ кровъ" — говорилъ Гордей Евстратычъ, вытирая катившійся съ лица потъ особымъ полотенцемъ. Обѣды и ужины проходили еще торжественнѣе чаевавья, какъ и вообще весъ домашній распорядокъ. Больше всего ненавидѣлъ въ людяхъ Гордей Евстратычъ торопливость, потому что кто торопится, тотъ, по его мнѣнію, всегда плохо дѣлаетъ свое дѣло и потомъ непремѣнно обманетъ. Какимъ путемъ вязалось послѣднее заключеніе съ торопливостью — оставимъ на совѣсти самого Гордея Евстратыча, который всегда говорилъ, что торопливаго отъ плута не различить. По всей вѣроятности, это наблюденіе было унаслѣдовано отъ Батюшковыхъ завѣтовъ.
Какъ семьянинъ, Гордей Евстратычъ былъ безупречный человѣкъ; онъ ко всѣмъ относился одинаково ровно, судилъ только послѣ основательнаго разсмотрѣнія проступка, не любилъ дрязгъ и ссоръ и во всемъ прежде всего домогался спокойнаго порядка. Овдовѣвъ рано, онъ не женился во второй разъ для дѣтей, которыхъ и воспитывалъ по батюшковымъ строгимъ завѣтамъ, не давая потачки въ важномъ и не притѣсняя напрасно въ мелочахъ. Крику и шуму онъ не выносилъ вообще, а все дѣлалъ съ повадкой, степенно, почему и недолюбливалъ нынѣшнихъ модныхъ людей, которые суются въ дѣлахъ, какъ угорѣлые. Но зато со старинными людьми Гордей Евстратычъ обращался такъ важевато, что удивлялъ даже самыхъ древнихъ стариковъ. Особенно хорошъ бывалъ Гордей Евстратычъ по праздникамъ, когда являлся въ свою единовѣрческую церковь, степенно клалъ установленный "началъ" съ подрушникомъ въ рукахъ, потомъ раскланивался на обѣ стороны, выдерживалъ всю длинную службу по ниточкѣ и часто поправлялъ дьячковъ, когда тѣ что-нибудь хотѣли пропустить или просто забалтывались. Въ дванадесятые праздники онъ становился на клиросъ и пѣлъ свѣжимъ теноромъ по крюкамъ, которые постигъ въ совершенствѣ еще подъ Батюшковымъ руководствомъ. Такъ же себя держали Колобовы, Савины и Пазухины, перешедшіе въ единовѣріе, когда австрійскіе архіереи были переловлены и разсажены по православнымъ монастырямъ, а безъ нихъ въ раскольничьемъ мірѣ, имѣвшемъ во главѣ старцевъ и старицъ, начались безконечныя междоусобія, свары и распри. Только Шабалины продолжали упорно держаться древняго благочестія, несмотря на всевозможныя внѣшнія и внутреннія запинанія, хотя и не избѣгали благословенныхъ церковниковъ, какъ они называли единовѣрцевъ.
Но какъ строго ни соблюдалъ себя и свою жизнь Гордей Евстратычъ — онъ являлся только выразителемъ ея внѣшней стороны, а самый духъ въ домѣ поддерживался Татьяной Власьевной, которая являлась значительной величиной въ своемъ кругу. Никто лучше не зналъ распорядковъ, свычаевъ и обычаевъ стариннаго житія-бытья, которое изобрѣло тысячи церемоній на всякій житейскій случай, не говоря уже о такихъ важныхъ событіяхъ, какъ свадьбы, похороны, родины, разныя семейныя несчастія и радости. Къ Татьянѣ Власьевнѣ шли за совѣтомъ и указаніемъ по всякому поводу, и она никому не сумѣла отказать, даже самому Вуколу Логинычу, если бы онъ пришелъ къ ней. Кромѣ этого, она славилась, какъ извѣстная постница, богомолка и начетчица, а затѣмъ какъ тайная благодѣтельница. Конечно, подъ началомъ такого человѣка жизнь въ брагинскомъ домѣ текла самымъ образцовымъ порядкомъ, на поученье всѣмъ остальнымъ. Несмотря на свои малые достатки, Татьяна Власьевна всегда ухитрялась прокармливать у себя во флигелькѣ пять-шесть безпріютныхъ старушекъ. Вообще это была типичная представительница раскольничьей старухи, заправлявшей всѣмъ домомъ, какъ улитка своей раковиной. Быть въ мѣру строгой и въ мѣру милостивой, умѣть болѣть чужими напастями и не выдавать своихъ, выдерживать характеръ даже въ микроскопическихъ пустякахъ, вообще задавать твердый и рѣшительный тонъ не только своему дому, но и другимъ — это великая наука, которая вырабатывалась въ раскольничьихъ семьяхъ вѣками.
Къ снохамъ Татьяна Власьевна относилась, какъ къ роднымъ дочерямъ, и онѣ походили подъ ея началомъ на двухъ сестеръ, потому что всегда одѣвались одинаково, чѣмъ приводили въ глубокое умиленіе истинныхъ почитателей старины. Бѣлокурая красавица Ариша и высокая полная Дуня, когда шли въ церковь въ одинаковыхъ шелковыхъ платочкахъ и въ такихъ же сарафанахъ съ настоящимъ золотымъ позументомъ, дѣйствительно представляли умилительное зрѣлище. И мужья у нихъ были славные. Конечно, Михалка немного былъ тяжелъ характеромъ, лишку не разговорится, но парень основательный и всѣмъ дѣломъ могъ одинъ заправлять; Архипу всего еще минуло девятнадцать лѣтъ, и онъ, хотя былъ женатый человѣкъ, но въ своей семьѣ находился на положеніи подростка. Съ него большой работы и не спрашивалось; лишь бы присматривался около отца да около старшаго брата, а тамъ въ годы войдетъ, такъ и самъ другихъ поучитъ. Только вотъ характеромъ Архинъ издался ни въ мать, ни въ отца, ни въ бабушку, а какъ-то былъ самъ не по себѣ: все ему нипочемъ, вездѣ по колѣно море. Чтобы малый не избаловался, Татьяна Власьевна нарочно и женила его раньше, даже и жену ему выбрала тихую, чтобы мужа удерживала. Снохи втягивались въ порядки брагинскаго дома исподволь и незамѣтно дѣлались его неотъемлемой составной частью, какъ члены одного живого организма.
Вообще невѣстками своими, какъ и внуками, Татьяна Власьевна была очень довольна и въ случаѣ какихъ недоразумѣній всегда говорила: "ну, милушка, часъ терпѣть, а вѣкъ жить"… Но она не могла того же сказать о невитомъ сѣнѣ, Нюшѣ, характеръ которой вообще очень сильно безпокоилъ Татьяну Власьевну, потому что напоминалъ собой нелюбимую дочь-модницу, Алену Евстратьевну. Конечно, послѣдняго осторожная старуха никому не высказывала, но тѣмъ сильнѣе мучилась внутренно, хотя Нюша сама по себѣ была дѣвка шелкъ-шелкомъ, и изъ нея подчасъ можно было веревки вить.
— Охъ, мудреная ты моя головушка, — иногда говорила Татьяна Власьевна, когда Нюша съ чѣмъ-нибудь приставала къ ней. — Какъ-то ты жить-то на бѣломъ свѣтѣ будешь?
— А такъ и буду… Если бранить будешь, въ скиты уйду къ Шабалинымъ.
— Ахъ, ну тебя совсѣмъ… Вотъ уже услышитъ отецъ-то, такъ онъ тебя за косу.
Вообще брагинская семья была самой образцовой, какъ полная чаша, и даже модница Алена Евстратьевна и пьяница Зотушка не ставились въ укоръ Татьянѣ Власьевнѣ, потому что въ семьѣ не безъ урода.
Судьба Зотушки, любимаго сына Татьяны Власьевны, повторяла собой судьбу многихъ другихъ любимыхъ дѣтей — онъ погибъ именно потому, что мать не могла выдержать съ нимъ характера и часто сторожила безъ пути, а еще чаще миловала. Способный, живой ребенокъ скоро понялъ мать, а потомъ забралъ и свою волю, которая и привела его къ роковой первой рюмочкѣ. Приспособляли Зотушку къ разнымъ занятіямъ, но изъ этого ничего не вышло, и Зотушка остался просто "при домашности", говоря про себя, что безъ него, какъ безъ поганаго ведра, тоже не обойдешься… Вмѣсто настоящаго дѣла Зотушка научился разнымъ художествамъ: отлично стряпалъ пряники, еще лучше умѣлъ гонять голубей, зналъ секреты разныхъ мазей, имѣлъ, вообще, "легкую руку на скота", почему и завѣдывалъ всей домашней скотиной, когда былъ "въ себѣ", обладалъ искусствомъ ругаться со стряпкой Маланьей по цѣлымъ днямъ и т. д., и т. д.