Дикое счастье (Мамин-Сибиряк)/VII/ДО
Въ брагинскомъ домѣ было тихо, но это была самая напряженная, неестественная тишина. Самъ ходилъ по дому, какъ ночь темная; ни отъ кого приступу къ нему не было, кромѣ Татьяны Власьевны. Они забирались въ горницѣ Гордея Евстратыча и подолгу бесѣдовали о чемъ-то. Потомъ Гордей Евстратычъ ѣздилъ въ Полдневскую одинъ, а какъ оттуда вернулся, взялъ съ собой Михалку, нѣсколько лопатъ и кайлъ и опять уѣхалъ. Это были первыя развѣдки жилки.
Стояла глубокая осень; по ночамъ земля крѣпко промерзала. Листъ на деревьяхъ опалъ; стояли холодные вѣтры, постоянно дувшіе изъ "гнилого угла", какъ зовутъ крестьяне сѣверо-востокъ. Солнце не показывалось по недѣлямъ. Все въ природѣ точно съежилось, предчувствуя наступленіе холодной зимы. Вотъ въ одинъ изъ такихъ дней Гордей Евстратычъ съ Михалкой подъѣзжали верхомъ къ Полдневской, но, не доѣзжая деревни, они взяли влѣво и лѣсистымъ уваломъ, по какой-то безыменной тропинкѣ, начали подниматься вверхъ по рѣкѣ. Гордей Евстратычъ не хотѣлъ, чтобы его видѣли въ Полдневской, гдѣ онъ недавно былъ — провѣдать Маркушку, который все тянулся изо дня въ день, самъ тяготясь своимъ существованіемъ. Другіе старатели, кажется, начинали догадываться, зачѣмъ ѣздилъ Брагинъ къ нимъ, и теперь онъ рѣшилъ не показываться полдникамъ до поры до времени, когда все дѣло будетъ сдѣлано.
— Я бы теперь же сдѣлалъ заявку жилки, маминька, — говорилъ Гордей Евстратычъ передъ отъѣздомъ: — да все еще сумлѣваюсь насчетъ Маркушки… Не надулъ ли онъ меня? Объявишь жилку, насмѣшишь весь міръ, а тамъ, можетъ, ничего и нѣтъ.
— А ты бы съѣздилъ посмотрѣть шахту-то.
— Такъ и сдѣлаемъ. Одинъ-то я былъ около нея, да одному ничего нельзя подѣлать. Надо Михалку прихватить. Потому, первое, въ шахту спущатъся надо; а одинъ-то залѣзешь въ нее, да, пожалуй, и не вылѣзешь.
Проѣхавъ верстъ пять по р. Полуденкѣ, путники переѣхали вбродъ горную рѣчонку Смородинку и по ней стали подниматься къ самой верхотинѣ. Мѣсто было дикое, — косогоръ на косогорѣ. Приходилось продираться черезъ дремучую еловую заросль, гдѣ и пѣшему пройти въ добрый часъ, а не то что верхомъ, на лошади. Даже не было никакой тропы, какую выбиваютъ дикіе лѣсные козлы. Осенью этотъ лѣсъ особенно былъ мраченъ и глухо шумѣлъ, раскачиваясь мохнатыми вершинами. Трава давно поблекла, прибережные кусты смородины и тальника жалко топорщились своими оголенными вѣтвями. Гордей Евстратычъ ѣхалъ впередъ, низко наклоняясь подъ навѣсомъ еловыхъ вѣтвей, загораживавшихъ дорогу, какъ длинныя корявыя руки. Вотъ и верхотина Смородинки, гдѣ эта рѣчонка сочится изъ горы Заразной небольшимъ ключикомъ. Вотъ и увалъ, который идетъ отъ Заразной на полдень, а вотъ и тѣ два кедра, о которыхъ говорилъ Маркушка, Мѣсто дикое, кругомъ лѣсъ, глухо, точно въ какомъ склепѣ.
— Здѣсь… — говоритъ Евстратычъ, подъѣзжая къ кедрамъ.
Они спѣшились. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ кедровъ, на небольшой полянѣ, затянутой молодымъ ельникомъ, едва можно разсмотрѣть слѣды чьей-то работы именно два поросшихъ кустарникомъ бугра, а между ними заваленное кустарникомъ отверстіе шахты. Издали его можно даже совсѣмъ не замѣтить, и только опытный глазъ старателя сразу видѣлъ, въ чемъ дѣло.
Они осмотрѣли шахту, а затѣмъ очистили входъ въ нее. Собственно, это была не шахта, а просто "дудка", какъ называютъ неправильныя шахты безъ срубовъ. Такія дудки могутъ пробиваться только въ твердомъ грунтѣ, потому что иначе стѣнки дудки будутъ обваливаться.
— Ну, теперь нужно будетъ лѣзть туда, — проговорилъ Гордей Евстратычъ, вынимая изъ переметной сумы приготовленную стремянку, т.-e. веревочную лѣстницу. — Однимъ концомъ захватимъ за кедры, а другой въ яму спустимъ… Маркушка сказывалъ — шахта всего восемнадцать аршинъ идетъ въ землю.
— Какъ бы, тятенька, не оборваться, — замѣтилъ Михайла, помогая привязывать конецъ стремянки къ дереву. — Я полегче васъ буду, — давайте, я и спущусь…
— Нѣтъ, я самъ…
На случай былъ захваченъ фонарь съ выпуклымъ стекломъ, извѣстный подъ именемъ коровьяго глаза. Предварительно на длинной веревкѣ спущены были въ дудку лопата и кирка. Перекрестившись, Гордей Евстратычъ началъ по стремянкѣ спускаться внизъ, гдѣ его сразу охватило затхлымъ, застоявшимся воздухомъ, точно онъ спускался въ погребъ. Пахло глиной и гнилымъ деревомъ. Раскинувъ руками, онъ свободно упирался въ стѣнки дудки. Въ одномъ мѣстѣ сорвался камень и глухо шлепнулся на самое дно, гдѣ стояла вода. Верхнее отверстіе шахты съ каждымъ шагомъ внизъ дѣлалось все меньше, пока не превратилось въ небольшое окно неправильной формы. Наконецъ Гордей Евстратычъ сталъ на самое дно шахты, гдѣ стояла лужа грязноватой воды. Онъ зажегъ свой коровій глазъ, перекрестился и взялся за кирку. При яркомъ освѣщеніи можно было разсмотрѣть слѣды недавней работы и самую жилку, т.-е. тотъ кварцовый прожилокъ, который проходилъ по дну шахты угломъ. Куски кварца были перемѣшаны съ глиной и охрой; преобладающую породу составлялъ отвердѣвшій глинистый сланецъ со слѣдами талька, желѣзнаго колчедана и Красина, т.-е. ярко окрашенной красной глины. Маркушка, добывая золото, сдѣлалъ небольшой забой, т.-е. боковую шахту; но, очевидно, работа здѣсь шла только между прочимъ, тайкомъ отъ другихъ старателей, съ однимъ кайломъ въ рукахъ, какъ мыши выгрызаютъ въ погребахъ ковриги хлѣба. Гордей Евстратычъ внимательно осмотрѣлъ все дно шахты и забой, набралъ руды цѣлый мѣшокъ и, зацѣпивъ его за веревку, свистнулъ, — это былъ условный знакъ Михалкѣ поднимать руду. Такимъ образомъ мѣшокъ спустился и поднялся разъ пять, а Гордей Евстратычъ продолжалъ работать кайломъ, обливаясь потокъ. Его огорчало то обстоятельство, что нигдѣ не попадаются такіе куски "скварца", какой ему далъ Маркушка, хотя онъ видѣлъ крупинки золота, вкрапленныя въ охристый красноватый и бурый кварцъ. Но все-таки это была настоящая жилка, въ чемъ Гордей Евстратычъ убѣждался воочію; оставалось только воспользоваться ею. Онъ уже чувствовалъ себя хозяиномъ въ этой золотой ямѣ, которая должна была его обогатить. Въ порывѣ чувства, Гордей Евстратычъ палъ на колѣни и горячо началъ благодарить Бога за ниспосланное ему сокровище.
"Эхъ, не вылѣзъ бы отсюда", — думалъ онъ, въ послѣдній разѣ оглядывая свои сокровища ревнивымъ хозяйскимъ глазомъ.
Но нужно было уѣхать засвѣтло домой, и Гордей Евстратычъ выбрался наверхъ, гдѣ его дожидался молчаливый Михалка.
Итакъ, жилка оказалась форменной, какъ слѣдуетъ быть жилкѣ. Оставалось только заявить ее, гдѣ слѣдуетъ, — и дѣло съ концомъ. Но вотъ тутъ и представлялось первое затрудненіе. Именно, по горному уставу: во-первыхъ, прежде, чѣмъ разыскивать золото, требуется предварительное дозволеніе на развѣдки въ такой-то мѣстности, при такомъ-то составѣ развѣдочной партіи; во-вторыхъ, требуется заявка найденной розсыпи по извѣстной формѣ съ записью въ книги при полиціи, и наконецъ, самое главное — позволяется частной золотопромышленности производить развѣдки и эксплоатацію только золота въ розсыпяхъ, а не жильнаго. Конечно, при покупкѣ заявленныхъ пріисковъ первыя два правила не имѣютъ значенія, но вѣдь Маркушкина дудка не была нигдѣ заявлена, слѣдовательно какъ же могъ Гордей Евстратычъ узнать о содержавшемся въ ней золотѣ.
— Я если возьму свидѣтельство на развѣдки золота да потомъ и заявлю эту шахту? — говорилъ Гордей Евстратовичъ, когда былъ въ послѣдній разъ у Маркушки.
— Нѣтъ… невозможно, — хрипѣлъ Маркушка, не поворачивая головы. — Ужъ тутъ пронюхаютъ, Гордей Евстратычъ, все пронюхаютъ… Только деньги да время задарма изведешь… прожженый народъ наши пріисковые, чистые варнаки… Сейчасъ разыщутъ, чья была шахта допрежъ того; выищутся наслѣдники, по судамъ затаскаютъ… нѣтъ, это не годится. Напрасно не затѣвай развѣдокъ, а лучше прямо объявись…
— Да вѣдь мнѣ не дадутъ работать жильное золото?
— Ахъ, какой же ты, право, непонятный… Знамо дѣло, что не дадутъ. Я ужъ тебѣ говорилъ, что надо подъ Шабалина подражать… онъ тоже на жилкѣ робитъ, а списываетъ золото розсыпнымъ… Есть тутъ одинъ анжинеръ, — тебѣ ужъ къ нему въ правую ногу придется.
— Да кто такой?
— А Лапшинъ, Порфиръ Порфирычъ… ты не гляди на него, что въ десять-то лѣтъ трезвымъ часу не бывалъ — онъ все оборудуетъ лѣвой ногой… ужъ я знаю эту канитель… Эхъ, какъ бы я здоровъ-то былъ, Гордей Евстратычъ, я бы тебя вездѣ провелъ. Ну, да и безъ меня пройдешь съ золотомъ-то… только одно помни: ни въ чемъ не перечь этимъ самымъ анжинерамъ, а то какъ лягушку раздавятъ…
— Не люблю я этихъ чиновниковъ, Маркушка… Ножъ они мнѣ вострый!
— Кто ихъ любитъ, Гордей Евстратычъ? Да ежели безъ нихъ невозможно…
— А я этого Порфира Порфирыча даже очень хорошо знаю. Не одинъ разъ у меня въ лавкѣ бывалъ… Все платки кумачные покупалъ…
— Пьяный?
— Навеселѣ…
— Ну, обыкновенно. У него зараза: платки дѣвкамъ въ хороводъ бросать… Прокуратъ онъ, Порфиръ-то Порфирычъ, любитъ покуражиться; а такъ — добрѣющая душа, — хоть выспись на немъ… Онъ помощникомъ левизора считается, а отъ него все идетъ по этимъ пріискамъ… Недаромъ Шабалинъ-то льнетъ къ нему… Такъ ужъ ты прямо къ Порфиру Порфирычу, объявишь, что и какъ; а онъ тебя ужъ научитъ всему…
Крѣпко не хотѣлось Гордею Евстратычу связываться съ крапивнымъ сѣменемъ, но выбирать было не изъ чего. Надо было ковать желѣзо, пока оно горячо; а Богъ знаетъ, что еще впереди. Бывая въ Полдневской, Гордей Евстратычъ нѣсколько разъ предлагалъ Маркушкѣ перевести его въ Бѣлоглинскій заводъ къ себѣ въ домъ; но Маркушка ни за что не хотѣлъ оставлять своего логовища и не могъ даже себѣ представить, какъ онъ умретъ не въ Полдневской. Дѣлать нечего, пришлось устраивать Маркушку въ его теперешнемъ помѣщеніи, что было очень трудно сдѣлать. Балаганъ Маркушки промерзалъ со всѣхъ четырехъ угловъ, въ пазы вездѣ дуло, дымъ ѣлъ глаза, и, при всемъ томъ, не было никакой возможности его поправить хотя сколько-нибудь. Для перваго раза Гордей Евстратычъ устроилъ Маркушкѣ постель, послалъ теплое мѣховое одѣяло, бѣлье, разнаго харчу, сальныхъ свѣчъ и т. д.
— Я тебѣ доктора пошлю, онъ тебя вылѣчитъ, — нѣсколько разъ предлагалъ Брагинъ.
— Нѣтъ… какой ужъ тутъ докторъ, — съ безнадежной улыбкой говорилъ Маркушка, дѣлая напрасное усиліе улыбнуться. — Ваши доктора только уморятъ… я у старухъ пользуюсь…
— Да чѣмъ онѣ тебя лѣчатъ, старухи-то?
— Средствіе такое есть… пью настой изъ черныхъ таракановъ…
Маркушка былъ фаталистъ и философъ, вѣроятно, потому, что жизнь его являлась чѣмъ-то въ родѣ философскаго опыта на тему, что выйдетъ изъ того, если человѣка поставить въ самыя невозможныя условія существованія. Съ двѣнадцати лѣтъ Маркушка пилъ водку и курилъ табакъ: каторжная пріисковая работа чередовалась съ каторжнымъ бездѣльемъ. Середины ни въ чемъ не было, и, вѣроятно, на этомъ основаніи Маркушка создалъ себѣ ее искусственно въ формѣ водки. Благодаря этому радикальному средству печень Маркушки вѣсила тридцать фунтовъ, а онъ чувствовалъ, что у него въ боку лежитъ точно цѣлый жерновъ.
— Это отъ болоней, — объяснилъ Маркушка со словъ пользовавшихъ его старухъ. — Все ничего, а какъ болонь въ человѣкѣ повреждена — тутъ ужъ шабашъ… Наши полдневскіе всѣ отъ болоней умираютъ.
Гордею Евстратычу приходилось отыскивать инженера Лапшина, который офиціально жилъ въ Сосногорскомъ заводѣ, около котораго по преимуществу были разбросаны золотые пріиски. Отъ Бѣлоглинскаго завода до Сосногорскаго считалось верстъ двѣсти, но "для милаго дружка и семь верстъ не околица". Нечего дѣлать, кое-какъ управивъ свои торговыя дѣлишки и перехвативъ на всякій случай деньжонокъ, Гордей Еветратычъ тронулся въ путь-дорогу. Осенняя распутица была въ самомъ разгарѣ, точно природа производила опыты надъ человѣческимъ терпѣніемъ: то все подмерзнетъ денька на два и даже снѣжкомъ запорошить, то опять такую грязь разведетъ, что не глядѣли бы глаза. Уральскія дороги вообще не отличаются удобствами, но въ распутицу онѣ превращаются въ пытку, и преступниковъ, вмѣсто каторги, можно бы наказывать тѣмъ, что заставлять ихъ путешествовать въ осеннюю и весеннюю распутицу по Уралу. Въ Сосногорскій заводъ Брагинъ пріѣхалъ на седьмой день; хотя ѣхалъ день и ночь, но на его несчастье Лапшинъ только-что уѣхалъ подъ Верхотурье ревизовать Перемытые пріиски. Передохнулъ Брагинъ денекъ въ Сосногорскѣ; дальше проживаться даромъ было нечего, а домой возвращаться съ пустыми руками было совѣстно, — онъ рѣшилъ ѣхать вслѣдъ за Лапшинымъ, чтобы перехватить его гдѣ-нибудь на дорогѣ, благо къ Верхотурью было ѣхать въ свою же сторону, хотя и другими дорогами. До Перемытыхъ пріисковъ было верстъ сто съ небольшимъ: но тамъ Брагинъ опять не засталъ Лапшина, который только-что укатилъ обратно, въ Сосногорскъ. Приходилось опять тащиться назадъ. Терпѣніе Гордѣй Евстратыча подверглось настоящему испытанію, но онъ рѣшился добиться своего и поймать Лапшина, во что бы то ни стало.
На этотъ разъ Порфиръ Порфирычъ былъ дома. Онъ жилъ въ одноэтажномъ деревянномъ домишкѣ, который и снаружи и внутри отличался величайшимъ убожествомъ, какъ богадѣльня или солдатская казарма. Въ передней денщикъ чистилъ сапоги и, на вопросъ Гордея Евстратыча, можно ли будетъ видѣть барина, молча указалъ сапожной щеткой на открытую дверь въ слѣдующую комнату. Сотворивъ про себя приличную случаю молитву, Гордей Евстратычъ перешагнулъ порогъ и очутился въ совершенно пустой комнатѣ, въ которой, кромѣ дивана да ломбернаго стола, рѣшительно ничего не было. На диванѣ въ одной рубахѣ и форменныхъ штанахъ съ голубой прошвой лежалъ низенькаго роста господинъ съ одутловатымъ и прыщеватымъ лицомъ, воспаленными слезившимися глазами и великолѣпнымъ сизымъ носомъ. Это и былъ самъ Порфиръ Порфирычъ.
— Порфиру Порфирычу-съ… — нерѣшительно заговорилъ Брагинъ, отвѣшивая купеческій поклонъ.
— Тэкъ-съ… Порфиру Порфирычу сорокъ одно съ кисточкой, пятиалтынный съ дырочкой… Такъ? Изъ бѣлоглинскихъ? Такъ… Помню. Платки еще дѣвкамъ покупалъ…
— Точно такъ-съ, Порфиръ Порфирычъ.
— Садись, — чего стоять-то? Ноги еще, можетъ; пригодятся… Сенька!
— Сичасъ, вашескородіе… — послышалось изъ передней.
— Давай стулъ, чо-ортъ!..
— Сичасъ, вашескородіе…
— Ну, садись не то ко мнѣ на диванъ, пока тамъ что…
— Ничего-съ, постоимъ-съ…
— Да ты садись: знаешь мой характеръ?
Гордей Евстратычъ осторожно присѣлъ на самый кончинъ дивана, въ самыхъ ногахъ у Порфира Порфирыча, отъ котораго такъ и разило перегорѣлой водкой. Порфиръ Порфирычъ набилъ глиняную трубку съ длиннѣйшимъ чубукомъ Жуковымъ и исчезъ на время въ клубахъ дыма.
— Ну что, золото нашелъ? — заговорилъ Порфиръ Порфирычъ послѣ небольшой паузы.
— Точно такъ-съ… Есть такой грѣхъ.
— Всѣ грѣшны да Божьи, и дѣвать насъ некуда. Богатое?
— Еще не знаю, Порфиръ Порфирычъ…
— Ой, врешь, по рожѣ твоей вижу, что врешь… Вѣдь ты обмануть меня хочешь? А потомъ хвастаться будешь: левизора, дескать, облапошилъ… Ну, голубчикъ, распоясывайся, что и какъ. Я человѣкъ простой, рубаха-парень. Семенъ!
— Сичасъ, вашескородіе…
— Дуракъ!.. Ну-съ, такъ, какъ это у васъ все случилось, разскажите. А предварительно мы для разговору по единой пропустимъ. У меня ужъ такое правило, и ты не думай кочевряжиться. Сенька двухголовый!.. Подать намъ графинъ водки и закусить балычка, или икорки, или рыжичковъ солененькихъ…
Семенъ на этотъ разъ не заставилъ себя ждать, и на ломберномъ столѣ скоро появилась водка въ сопровожденіи куска балыка. Выпили по первой, потомъ по другой. Гордей Евстратычъ разсказалъ свое дѣло; Порфиръ Порфирычъ выслушалъ его и съ улыбкой спросилъ:
— Все?
— Точно такъ-съ, Порфиръ Порфирычъ.
— Своимъ умомъ дошелъ, или добрые люди научили всю подноготную выложить?
— Былъ такой грѣхъ, Порфиръ Порфирычъ…
— То-то было грѣхъ, Знаю я васъ всѣхъ, насквозь знаю! — загремѣлъ Порфиръ Порфирычъ, вскакивая съ дивана и принимаясь неистово бѣгать по комнатѣ. — Всѣ вы боитесь меня, какъ огня, потому что я честный человѣкъ и взятокъ не беру… Да!! Десять лѣтъ выслужилъ, у другого сундуки ломились бы отъ денегъ, а у меня кромѣ сизаго носа да затвердѣнія печенки ничего нѣтъ… А отчего?.. Вотъ ты и подумай.
— Ужъ не оставьте, Порфиръ Порфирычъ. На васъ вся надежда, какъ, значитъ, вы все можете…
— Женатъ?
— Вдовъ.
— Дѣти есть?
— Два сына женатыхъ, дочь…
— Замужемъ?
— Нѣтъ.
— Молоденькая?
— Заневѣстилась недавно.
— Хорошенькая?
— Не знаю ужъ, какъ кому покажется…
— Ну, отлично. Я люблю молоденькихъ, которыя поласковѣе… Знаешь по себѣ, что всякая живая душа колачика хочетъ!.. Ты хотя и вдовецъ, а все-таки живой человѣкъ…
— Я ужъ старикъ, Порфиръ Порфирычъ, у меня и мысли не такія въ головѣ.
— Опять врешь… Знаешь пословицу: старъ да пѣтухъ, молодъ да протухъ. Вотъ посмотри на меня… Э! я еще ничего… Хе-хе-хе!.. Да ты вотъ что, кажется, не пьешь? Нѣ-ѣтъ, это дудки… Золота захотѣлъ, такъ сначала учись пить.
— Увольте, Порфиръ Порфирычъ. Ей-Богу, больше натура не принимаетъ.
— Враки… Пей!.. Вонъ Вуколка вашъ, такъ тотъ самъ напрашивается. Ну, такъ жилку нашелъ порядочную, Гордей Евстратычъ? Отлично… Мы устроимъ тебя съ твоей жилкой въ лучшемъ видѣ, копай себѣ на здоровье, если лишнія деньги есть.
— Ужъ какъ Господь пошлетъ…
Эта дѣловая бесѣда кончилась тѣмъ, что послѣ четырехъ графинчиковъ Порфиръ Порфирычъ захрапѣлъ мертвую на своемъ диванѣ, а Гордей Евстратычъ едва нашелъ дверь въ переднюю, откуда вышелъ на улицу уже при помощи Семена. Мысли въ головѣ будущаго золотопромышленника путались, и онъ почти не помнилъ, какъ добрался до постоялаго двора, гдѣ всѣхъ удивилъ своимъ отчаяннымъ видомъ.
— Ну, я пріѣду къ вамъ въ Бѣлоглинскій, — говорилъ на другой день Лапшинъ: — тогда все твое дѣло устрою; а ты, смотри, хорошенько угощай…
На прощаньи Порфиръ Порфирычъ опять напоилъ Гордея Евстратыча до положенія ризъ, такъ что на этотъ разъ его замертво снесли въ экипажъ и въ такомъ видѣ повезли обратно въ Бѣлоглинскій заводъ.