Что это за дедушка — весь как лунь седой,
С длинной, вплоть до пояса, белой бородой?
Вот его два хлопчика под руки ведут.
Мимо поля нашего все втроём идут.
Старец по струнам пилить, подпевая в лад;
В дудочки из пёрышек хлопчики дудят.
«Слушай! — старцу крикнул я. — Гей! Завороти!
Вот сюда — к пригорку-то! Благо по пути!
Ишь, у нас тут игрище: празднуем посев.
Вот гудок и кстати тут, дудки и припев.
Всем с тобой поделимся, — будем пировать!
И село близёхонько: есть где ночевать».
И старик приблизился, отдал всем поклон,
Там, где борозда идёт, сел тут с краю он;
По бокам два хлопчика сели и глядят,
Как тут люди сельские душу веселят.
Бубны и пищалки тут входят в пыл игры;
Из сухого дерева зажжены костры;
Мёд пьют люди старые; пляшут группы дев;
Праздника значение: уродись посев!
Вдруг пищалки смолкли; бубны не бубнят;
От костров отпрянули и гурьбой спешат
Старцы, парни, девушки, друг за другом вслед
К старому гудочнику: «Здравствуй! Здравствуй, дед!
Видеть гостя милого кстати довелось.
Рады! Издалёка, чай, Бог тебя принёс?
Обогрейся, дедушка! Вот у нас огни!
А устал, умаялся — ляг да отдохни!»
Повели к огню его: дедушка пошёл;
Посадили старого за дерновый стол —
В середине сходбища — к сытному куску:
«Вот покушай, дедушка, да испей медку!
Вот ведь и гудок с тобой, и две дудки тут!
Сам-третей взыграй-ка нам, коль тебе не в труд,
И, твоей наполнивши пустоту сумы,
Молвим вашей милости и „спасибо“ мы».
«Ну, так смирно! Слушайте!» — дед проговорил
И, всплеснув ладонями, «смирно!» повторил.
«Коль хотите, детушки, я сыграю вам…
Эх! Да что ж сыграть-то мне?» — «Что изволишь сам».
И гудок схвативши свой, дед в себя втянул
Кружку мёду доброго; хлопцам подмигнул;
Те взялись за дудочки; он и заскрипел,
Подал тон, наладились; вот он и запел:
«Шёл я, шёл вдоль Немана по всему течению,
Шёл от поля до поля, медленно шагаючи:
Шёл от лесу до лесу, от сельца к селению,
Песенки заветные всюду распеваючи.
Пел я — сотни слушали тут ушей расправленных,
Но меня не поняли; с тайною печалию,
При слезах проглоченных, вздохах мной подавленных,
Видел я, что надобно отправляться далее.
Кто бы понял песнь мою, тот бы верно сжалился
Над моей глубокою, тайною печалию,
И со мной он вместе бы всплакнул, запечалился;
Я же и остался б тут: не пошёл бы далее».
Смолк старик, и прежде он, чем опять запел,
Зорко всю окружную местность оглядел,
И в одну всё сторону наконец глядит
Неподвижно, пристально… Кто же там стоит?
Кто? Пастушка милая там венок плетёт;
Стебли то совьёт она, то их разовьёт;
Юноша вблизи стоит — верно, милый друг:
Свитые цветы берёт он у ней из рук.
Кротость и спокойствие на её челе.
Скромно очи ясные клонятся к земле, —
И не весела она, да и не грустна,
Только в мысль какую-то вся погружена.
Как на травке видимо зыблется пушок,
И тогда, как веявший стихнул ветерок,
Так покровы лёгкие у неё чуть-чуть
На груди колышутся, хоть спокойна грудь.
Вот из-за покровов тех ветвь она взяла
Дерева какого-то, взор свой навела
На листы поблеклые и потом сейчас
Ветку ту отбросила, словно рассердясь;
Отвернула голову; будто вдруг бежать
Покусясь, шаг сделала — и стоит опять,
Кверху, в небо синее устремив глаза.
Глядь! Лицо огнём горит, на зрачке — слеза.
А гудочник всё молчит, лишь порой слегка
Звонких струн касается верного гудка;
Взор меж тем направил он на пастушкин лик,
И, казалось, взор его в сердце ей проник.
Вновь играть собрался он, крякнул, посмотрел,
Мёду доброй кружкою грудь свою согрел;
Хлопцам подмигнул опять: те готовы. Вот
Подан тон, наладились, — и старик поёт:
«Для кого, скажи, свиваешь
Ты венок из алых роз?
Ты счастливца увенчаешь,
Но — кого? Реши вопрос!
Кто тебе по сердцу? Знаешь?
Он! — решила та вопрос.
Для него ты и свиваешь
Свой венок из алых роз.
Одного ты увенчаешь,
А другой-то перенёс
Сколько мук любви — ты знаешь —
Без венка из алых роз.
Коль страдальца повстречаешь —
Встреть его хоть парой слёз!
Ведь его не увенчаешь
Ты венком из алых роз».
Кончил. — За суждение сходка принялась.
Утверждали, будто бы на селе у нас
Кто-то пел ту песенку в старые года,
Только уж не помнилось — кто? да и когда?
Старец, вновь молчание силясь водворить:
«Детушки! Послушайте! — начал говорить. —
Я скажу, та песенка пета кем была.
Чуть ли не из вашего родом он села.
Посещая некогда чуждые края,
Был во время странствия в Королевце я,
И туда же странник вдруг из Литвы приплыл:
Родом он из этих же мест, я знаю, был.
Грустной не поведал он тайны никому,
По какому поводу грустно так ему.
От своих товарищей отделясь потом,
Он не возвращался уж в свой родимый дом.
Часто я видал его — утром на заре
Иль при свете месяца о ночной поре
Сред полей блуждающим, или на песке
Берега приморского, в той же всё тоске.
Как скала порою он, стоя скал в ряду
В непогоду лютую, в дождь, на холоду,
Мрачный, свои жалобы ветру лишь вверял,
Слёзы ж уносил его моря бурный вал.
Я к нему приблизился: строгий вид храня.
Он не отодвинулся, вижу, от меня.
Не сказал ни слова я, — только взял гудок,
Да и стал наигрывать и запел как мог.
Вижу: слёзы брызнули у него из глаз:
Он кивнул мне: песня-то по душе пришлась;
Взял мою он руку тут, стиснул — и потом
Вместе уж мы плакали — он и я — вдвоём.
Познакомясь более, с ним сошёлся я;
Мы взаимно сблизились, стали мы друзья.
По своей привычке он больше всё молчал,
И ему нередко я тем же отвечал.
Наконец, измученный долгою тоской,
Явно стал сближаться он с гробовой доской.
Я ему и другом был, и слугой, как мог;
Я его в болезни той нянчил и берёг.
Угасал он медленно. Раз меня призвал
К ложу бедный мученик: „Чувствую, — сказал, —
Что моим страданиям наступил конец.
Буди воля Божие! Отпусти, Творец!
Согрешил в едином я, что напрасно жил;
Жизнью ж отдельною я не дорожил
И без сожаления оставляю свет.
Я для света этого умер с давних лет.
С той поры, как сам себя из страны родной
Я изгнав, задвинулся этих скал стеной —
Перестал в глазах моих мир существовать:
Жизнь в воспоминаньях лишь мог я сознавать.
Я за то, что верен ты до конца мне был
(Так он, пожимая мне руку, говорил),
Хоть вознаградить тебя не могу, — но рад
Ныне передать тебе всё, чем я богат.
Знаешь ты ту песенку, что я пел порой,
Слёзно выражая в ней горький жребий мой?
Помнишь ты слова её? Помнишь голос, тон?
Тот напев — несчастного задушевный стон!
С кипарисной веткою у меня притом
Есть тесьма из локона женского: в земном
Мире сем имущество тут и всё моё!
Всё возьми, — и песню ту: изучи её!
И ступай вдоль Немана! Может, в той стране
Встретишь ту, которую не видать уж мне.
Спой ей эту песенку: угодишь, авось!
Покажи и ветку ей: тронешь, чай, до слёз.
Чай, вознаградит тебя, примет в дом на час:
Молви ей“… И взор его, помутясь, угас.
Имя ж Богоматери на устах его
Замерло неконченным… Больше ничего
Не успел он высказать, недостало сил, —
Руку умирающий к сердцу приложил,
Палец указательный направляя свой
В сторону, в которую всё смотрел живой».
И замолк гудочник тут, а кругом искал
Взорами пастушки он; сам же доставал
Ветку ту заветную… Но — пастушки нет!
Скрылась за толпой она: тщетно смотрит дед.
Вдруг мелькнул покров её, взвитый ветерком.
Лик к глазам приложенным был закрыт платком.
Вёл её тут под руку кто-то из чужих:
Вот и за селом они! Не видать уж их!
Подбежали к месту все, где старик сидел.
«Чтобы это значило?» — всякий знать хотел.
Старец не ответствовал, — сам ли он не знал
Иль, быть может, знаючи, от людей скрывал.
