Греза летнего дня
править
Я бежал из открытых гаваней, где в европейском отеле «со всем современным комфортом» напрасно надеялся найти уют, отдых и покой. Поэтому гостиница маленького местечка показалась мне раем, a прислуживающие девушки небесными созданиями. Я был счастлив сбросить иго девятнадцатого столетия и снова сидеть в юкате на прохладных мягких циновках, принимать услуги нежноголосых девушек и любоваться окружающей красотой. Вместе с завтраком мне принесли в подарок побеги бамбука, луковицы лотоса и веер. На веере была нарисована только пенистая морская волна, разбивающаяся о крутой берег, и стремительной, будто в экстазе, полет чаек по синему небу, — но уже один этот рисунок вознаграждал за все труды путешествия: это было море света, поток движения, победа бури морской. Я смотрел на эту картинку, и мне хотелось громко кричать от восторга.
С балкона, между пролетами деревянных колонн, виден был серый городок, расположенный по извилинам и изгибам берега; ленивые желтые джонки сонливо качались на якоре; между огромными зелеными скалами виднелась открытая бухта, a вдали летняя дымка далекого горизонта; в этой дымке высились горные тени, неясные, как старые воспоминания, — и все кроме серого города, желтых джонок и зеленых утесов было синее-синее…
Вдруг моего слуха коснулся звук голоска, нежного, как Эолова арфа, и вежливые слова прервали грезы мои. То владетельница замка пришла поблагодарить меня за «чадай», и я низко ей поклонился. Она была молода и очаровательна, как женщина-бабочка, жена мотылька; и вдруг я невольно подумал о смерти, потому что красота иногда вызывает предчувствие страдания.
Она спросила меня, куда я соблаговолю поехать, чтобы заказать мне куруму.
«В Кумамото», ответил я. «Но мне хочется знать имя вашего дома, чтобы навсегда запомнить его.»
«Дом мои недостоин, и девушки мои не учтивы, но зовут его домом Урашимы; a теперь я пойду, закажу куруму».
Музыка ее голоса смолкла, a я остался завороженный, будто окутанный волшебною сетью потому что об Урашиме поются песни, опьяняющие чувства людские.
Стоит раз услышать эту повесть, чтобы никогда ее не забыть. Каждое лето, когда я на морском берегу особенно в теплые тихие дни, — она беспрестанно преследует меня. Разно рассказывают ее, и многих. художников и поэтов она вдохновила. Но наибольшее впечатление производит древняя версия, находящаяся в «Манниошиу», сборнике стихов, охватывающем время от V до IX века. Великий ученый Астон передал это предание в прозе, a великий ученый Чемберлен-- как в прозе, так и в стихах. С этой книжечкой в руках очаровательно иллюстрированной местными художниками, я постараюсь рассказать легенду своими словами.
Тысяча четыреста шестнадцать лет тому назад мальчик-рыбак Урашима Таро отчалил в лодке от берега Суминоэ. Тогда стояли такие же летние дни, как теперь, ароматно-мечтательные, нежно-голубые; высоко над морской гладью плыли такие же легкие белые облачка, и те же мягкие очертания далеких дымчато-синих холмов сливались с синевой неба, и листьями шелестел тот же полный неги ветер…
Мальчик лениво удил, a лодка тихо скользила по волнам… Странная была эта лодка, некрашеная, без руля, — вы такой вероятно еще никогда не видали. Но в рыбачьих деревнях японского побережья и до сих пор, после четырнадцати столетий, существуют еще такие же лодки. — Наконец, после долгого ожидания, Урашима поймал и выудил нечто, но это была черепаха. A черепаха посвящена богу морских драконов и живет она тысячу, некоторые говорят даже десятки тысяч лет, и убивать ее — большой грех. Поэтому мальчик осторожно снял ее с крючка и с молитвой снова опустил ее в воду. Но после этого ничего больше не клевало. A день был жаркий — море н воздух и все вокруг было тихо-тихо. Дремота одолела мальчика, и он уснул в скользящей по волнам лодке.
Вдруг из дремлющих волн всплыла красавица-девушка в алой и синей одежде — точь-в-точь как на картинке профессора Чемберлена. Длинные черные волосы размотались по плечам и по спине. Таковы были все царские дочери четырнадцать веков тому назад.
Скользя по воде, она тихо, как дуновение ветерка, приблизилась к лодке, наклонилась над мальчиком, разбудила его нежным прикосновением и сказала: «Не удивляйся! Отец мой, царь морских драконов, прислал меня, потому что у тебя доброе сердце, иначе ты не отпустил бы сегодня на волю черепаху. A теперь отправимся во дворец, к моему отцу, в страну, где никогда не умирает лето; и если хочешь, я стану твоею женой — женою-цветочком, и мы будем счастливы — навсегда!»
Урашима смотрел на нее и удивлялся все больше и больше: она была прекрасна, никогда еще он не видывал такой красоты; он не мог устоять и полюбил ее…
Он взял одно весло, она — другое, и они поплыли по волнам; так гребут на западном берегу и теперь, когда рыбачьи лодки выплывают навстречу вечерней заре.
Легко и быстро неслись они по тихой синей поверхности вод, вниз, к югу — туда, где лето никогда не умирает, во дворец морского царя…
Вдруг строчки маленькой книжки исчезают, голубые курчавые облака покрывают страницу. И вдали на волшебном горизонте виднеется длинный пологий берег сказочной страны; a на берегу, сквозь вечнозеленую листву — высокие кровли дворца морского царя, — точь-в-точь дворец микадо Юриаку тысяча четыреста шестнадцать лет тому назад…
Там, навстречу им, спешат странные слуги, морские чудища, и с почтением приветствуют Урашиму, зятя морского царя.
И дочь царя морских драконов стала женой рыбака Урашимы. На свадьбе царила волшебная пышность и неописанное веселье; замок драконов ликовал.
Каждый день приносил Урашиме новые чудеса и радости; слуги морского царя извлекали из глубокой пучины все новые дары; его окружало ликование волшебной страны вечного лета…
Так прошло три года. И несмотря на все, мальчику-рыбаку становилось тоскливо и грустно, когда он думал о своих, одиноко ждущих его на родной стороне. Наконец он не выдержал и попросил жену отпустить его на короткое время, только бы повидаться с отцом и матерью и сказать им словечко — и потом опять вернуться к ней, в царство драконов.
Услышав это, она залилась слезами; долго она плакала, потом произнесла: «Раз ты хочешь покинуть меня, я тебя удерживать не могу, но разлука мне. очень страшна; я боюсь, что мы никогда-никогда не увидимся больше. Но я дам тебе ящичек на дорогу; он поможет тебе вернуться ко мне, если ты послушаешь меня. Никогда не открывай его, что бы ни случилось — не открывай; если откроешь, то никогда не найдешь дороги обратно, и мы не увидимся больше».
Она дала ему маленький лакированный ящичек, перевязанный шелковым шнурком. (Этот ящичек и теперь можно видеть в храме Камагайя на морском берегу; жрецы хранят его вместе с рыбачьей утварью и драгоценностями, привезенными Урашимой из владений морского царя.)
Урашима утешил свою супругу, обещав ей. никогда не открывать ящичка и даже не развязывать шелкового шнурка. И он поплыл по вечно-дремотному морю, прорезая лодкой летний сверкающий воздух, а страна, где вечное лето царит, осталась позади и исчезла, как сон. И снова появились пред ним синие горы Японии, резко обрисовывающиеся на горизонте в белом пламени северного солнца. Лодка, скользя по волнам, причалила в родной бухте, и он очутился на знакомом берегу.
Он оглянулся и удивился, и жуткое сомнение охватило его. Родительская хижина исчезла; правда, пред ним расстилалась деревня, но дома были ему незнакомы, чужие были поля, и деревья, и даже лица людские. Почти все знакомое исчезло. Ему показалось, что синтоистский храм очутился на другом месте; леса исчезли со склонов; лишь говор ручья да очертания гор были знакомы — все остальное было чужое. Напрасно искал он родительский домик; рыбаки с удивлением разглядывали его, и он не мог припомнить их лиц.
Наконец к нему подошел, опираясь на палку, старый-престарый старик; пришелец спросил, не знает ли он дорогу к дому семьи Урашимы. Старик посмотрел на него удивленными, широко раскрытыми глазами и заставил его несколько раз повторить тот же вопрос; наконец он воскликнул:
«Урашима Таро!? Да откуда же ты, что ничего не знаешь о нем? Ведь прошло четыреста лет с тех пор, как он утонул! Ему поставили памятник на кладбище; там же могилы всех его близких, — там, на старом кладбище, где уже теперь никого не хоронят. Урашима Таро! Как глупо спрашивать, где он живет!»
И старик, ковыляя, отправился дальше, смеясь над глупым вопросом.
Урашима отправился на кладбище, на старое заброшенное кладбище, и увидел свой собственный надгробный камень и надгробные камни отца и матери, родных и знакомых. Они были так стары и гнилы и так заросли травою, что он с трудом мог разобрать на них имена.
Тогда он понял, что стал жертвой какого-то колдовства. Задумчиво возвращался он к берегу, крепко держа в руках ящичек, подарок дочери морского царя. Но что это за колдовство? И что в этом ящичке? И нет ли связи между таинственным ящичком и тем, что непонятно и жутко творится вокруг него? Сомнение было сильнее веры; он необдуманно нарушил обет, данный дочери морского царя, развязал шелковый: шнурок и открыл ящичек… Бесшумно поднялся оттуда белый холодный, как призрак, дымок, вознесся на воздух и, как летнее облачко, быстро поплыл над безмолвной водой. Ящичек опустел.
Тогда юный рыбак понял, что сам разрушил свое счастье, что теперь ему не вернуться к своей возлюбленной, к дочери морского царя. В отчаянии он громко закричал и горько заплакал…Но через мгновение он сам весь преобразился; кровь его застыла, будто скованная льдом, зубы выпали, лицо сморщилось, волосы побелели, жизненные силы иссякли, и он упал, бездыханный, на землю, сраженный тяжестью четырех столетий…
В официальных летописях сказано, что в двадцать первом году царствования микадо Юриаку (478), в округе Иоса, провинции Тангу, мальчик Урашима из Мидцунойэ, потомок божества Шиманеми, отправился в рыбачьей лодке в хораи — место бессмертия. После этого в течение тридцати одного царствования, т. е. с V по IX столетие, ничего не слышно о нем. Но дальше летопись гласит, что во втором году Тенхо (825), во время царствования микадо Юнна, мальчик Урашима вернулся и снова бесследно пропал, неизвестно куда…
Хозяйка волшебного царства вернулась и известила меня, что все готово. Своими нежными ручками она попробовала поднять мой чемодан, но я воспротивился, потому что он был слишком тяжел; она засмеялась, но и мне не дала нести его, a позвала какое-то маленькое существо — морское чудовище — спина которого была покрыта китайскими письменами. Я согласился, простился, и она попросила меня не забывать недостойного дома, несмотря на жалкую не учтивость девушек.
«И», — присовокупила она: — «Курумайя должен получить от вас только 75 сен».
Я вскочил в экипаж, и через несколько минут маленький серый город исчез за поворотом дороги.
Меня везли по белой дороге вдоль берега; справа высились коричневые скалы, слева видно было лишь море и горизонт.
Милю за милей катил я вдоль берега, и взоры мои утопали в необъятном свете. Все было окутано синевой, чудесной, переливчатой, как перламутр. Искрилось синее море, сливаясь с прозрачной синевой неба; синие громады — горы Хиго — отделялись на сверкающем фоне, как гигантское сапфиры. Какая прозрачная синева! Эта симфония синих оттенков прерывалась лишь ослепительной белизной немногих легких облачков, недвижно висящих над вершиной, похожей на призрак. От них по воде мелькали белоснежные трепетные блики; казалось, что корабли, там вдали тянули за собой длинные нити — единственные резкие линии в этой волнующей трепетной красоте. Что за божественные облака! Белые, преображенные души облаков, остановившиеся, чтобы отдохнуть на пути к блаженству Нирваны. Или то был туманный дымок, улетевший 1000 лет тому назад из ящичка Урашимы?
Бабочка-психея улетела туда, в эту синюю грезу между солнцем и морем, и вернулась к берегу Суминойэ, пролетев в один миг четырнадцативековое сновидение.
И я почувствовал, что подо мной тихо скользила лодка; то было во время царствования микадо Юриаку. A дочь морского царя говорила голоском нежным, как звуки Эоловой арфы:
— Пойдем во дворец отца моего; там всегда все синее.
— Почему синее? — спрашивал я.
— Потому что я спрятала в ящик все облака, — отвечала она.
— Но мне пора домой, — утверждал я.
— В таком случае, — промолвила она: — Курумайя с вас должен получить только 75 сен.
Вдруг я проснулся в дойо, — время сильнейшей жары, в двадцать шестом году летосчисления Мейджи, в чем мог убедиться по линиям телеграфной проволоки, которые тянулись вдоль берега и терялись вдали. Курумайя все еще летел мимо синих видений неба, моря и горных вершин; но белые облака исчезли, и скалы сменились рисовыми и овсяными полями, тянущимися к далеким холмам. На миг телеграфная проволока приковала мое внимание: на верхней проволоке сидела стая маленьких птиц; они смотрели на дорогу и ничуть не смутились нашим появлением. Они не двигались и равнодушно смотрели на нас, как на мимолетное видение. Нa протяжении целых миль проволока была усеяна ими и не было ни одной птички, обращенной хвостом к дороге. Я не понимал, почему они так сидели, на что так смотрели. Я махнул шляпой и крикнул, хотел спугнуть и смешать их ряды; несколько птичек, щебеча, вспорхнула, но тотчас же опять уселись на прежнее место. Остальные же и вовсе не обратили внимание на меня.
Какой-то странный гул заглушал громкий стук колес, и когда мы мчались по деревне, я мимоходом, сквозь открытую дверь хижины увидел огромный барабан, в который били голые люди.
— Курумайя, — воскликнул я; — что это такое?
Не останавливаясь, он отвечал:
— Теперь повсюду то же; давно стоит засуха, и поэтому воссылают молитвы к богам и бьют в барабаны.
Мы мчались мимо других деревень, и везде я видел барабаны различной величины и слышал их гул; он доносился, неведомо откуда, разносился по далеким рисовым полям, и другие барабаны отвечали, как эхо.
A я опять задумался над судьбой Урашимы. Я думал о картинах, поэмах и пословицах, сложившихся под влиянием этой легенды в фантазии народа. Я вспомнил гейшу в Ицумо, которая на каком-то празднике исполняла роль Урашимы; из маленького лакированного ящичка в роковой момент вознесся дымок от благовонного курения. Я думал о происхождении пляски и об исчезнувших поколениях гейш; это породило мысль о прахе и пыли в отвлеченном смысле и естественно обратило мое внимание на настоящую пыль, клубами поднимающуюся под сандалиями моего Курумайя, которому надо было заплатить только 75 сен. И я стал рассуждать о том, много ли человеческого праха в этой пыли и что важнее в вечной закономерности вещей: кровообращение или вращение этих пылинок? Я испугался моих рассуждений, слишком далеко уходящих в глубь давно минувших времен, и постарался доказать себе, что легенда об Урашиме потому прожила тысячу лет, делаясь с каждым столетием все прекраснее, потому пережила все остальное, что в ней скрыта глубокая истина. Но какая? На этот вопрос я не мог ответить.
Стало нестерпимо жарко.
— Курумайя, — воскликнул я: — у меня горло пересохло. Нельзя ли достать воды?
Он ответил, не останавливая своего бега:
— В деревне «Длинный Берег», недалеко отсюда, большой водопад, — там благородный господин найдет свежую воду.
— Курумайя, — спросил я опять: — вот сидят птицы; почему они смотрят так на дорогу?
— Все птицы сидят по ветру, — ответил он, ускоряя свой бег.
Я засмеялся, сначала над своей глупостью, потом над своей забывчивостью; мне вспомнилось, что давно, еще в детстве, я это знал. Быть может, я так же забыл и тайну Урашимы?..
Я опять подумал о нем. Я увидел дочь морского царя, разряженную для его приема. Она ждала его--долго, напрасно… Вдруг возвратилось облачко, жестокое облачко, вестник того, что милый ей изменил. Я видел печаль морской царевны и видел, как добродушные неуклюжие морские чудовища утешали ее. Но в рассказе об этом не говорн- ж, и люди жалели одного Урашиму.
Я подумал:
"Справедливо ли, что мы жалеем Урашиму? Правда, боги его ослепили, но кого же боги не ослепляют? И разве не вся жизнь есть наваждение? Урашима был ослеплен, потерял веру и открыл ящичек. Потом умер без всяких страданий, и народ возвеличил его, воздвигнул ему могильный памятник. За что же жалеть его?.. У нас эти драмы разыгрываются совершенно иначе. Если мы ослушались наших богов, то мы обречены жить дальше и изжить всю глубину страдания; нам не дают счастия умереть в надлежащий момент, из пас не делают маленьких божков с неотъемлемыми правами…
Зачем жалеть о безрассудном поступке рыбака Урашимы, когда он так долго блаженствовал в общении с богами? A мы все-таки жалеем его! Не в этом ли заключается разгадка тайны?! Это сострадание — самосострадание, потому и легенда о рыбаке Урашиме — легенда о мириадах душ. Мысль эта приходит только в известные времена, с лазурным светом и нежными ветерками, и всегда как тихий упрек. Она слишком тесно связана е известным временем года и поэтому несомненно связана чем-то. реальным с нашей собственной жизнью и с жизнью предков; но в чем же состоит эта реальная связь? Кто была дочь морского царя? Где был остров вечного лета? Что означает облачко, улетевшее из ящичка? Я не могу ответить на эти вопросы; одно лишь я знаю, — но то, что я знаю, не ново.
Я вспоминаю зачарованную страну и волшебное время, когда солнце и месяц были больше и ярче… Было ли это в настоящей жизни или в жизни иной, — этого я сказать не могу; но я знаю, что небо было синее и ближе к земле, — почти такое, каким оно кажется над мачтами корабля, плывущего навстречу тропическому лету… Море было живое, оно говорило, a когда ветер касался меня, мне хотелось кричать от восторга. Еще раз или два, в божественные дни, проведенные мною в горах, были миги, когда мне казалось, что тот же ветер касался меня — но это был сон, воспоминание, мечта…
В той стране были волшебные облака, и окраску их никакими словами не описать. Помню, что тогда и дни были гораздо длиннее, и каждый день был для меня новым чудом и новым блаженством. И в то далекое время, в той далекой стране, кротко царила она, — та, которая любила меня и дарила мне счастие. Иногда я отказывался от счастия, и тогда она очень страдала, несмотря на свою божественность. A я, помню, очень старался вызвать в себе раскаяние…
Когда день угасал, и до восхода луны наступала глубокая, безмолвная темнота, она рассказывала мне сказки; я внимал им с восторгом, затаивши дыхание; никогда больше не слыхивал я таких сказок! A когда наше блаженство доходило до боли, она запевала чудесную песнь, убаюкивая меня; и я затихал. Но вот настал час разлуки; она горько плакала, подарила мне талисман и сказала:
«Никогда не теряй его, потому что он сохранит тебе юность и даст возможность вернуться ко мне».
Но я не вернулся, a годы шли, н внезапно я понял, что потерял талисман, и что старость пришла — смешная и грустная старость…
Деревня «Долгий Берег» расположена y подножия зеленой скалы; она состоит из дюжины покрытых рогожей домов, теснящихся вокруг пруда в тени старых сосен. Студеная вода переливается через край водоема; широким потоком бьет она из самого сердца скалы, как поэма из сердца поэта.
Судя по множеству курум и путешественников, это — любимое место отдыха. Утолив жажду, я уселся под дерево на скамейку и, покуривая, стал наблюдать, как женщины стирали белье, a путешественники наслаждались студеной водой. Мой курумайя разделся и из ушата стал обливать холодной водой свое разгоряченное тело. Потом молодой человек с ребенком на спине принес мне чаю. Я попробовал заиграть с ребенком, лепечущим «а — ба». Это первые звуки, которые произносит японский младенец, --чисто восточные звуки. Интересен неузнанный ребенком смысл этого слова. На языке японских детей «аба» значит «прощай» — последнее слов, которое можно было бы ожидать от ребенка, только что вступившего в наш мир иллюзий. С кем же прощается эта маленькая душа? С друзьями ли прежней жизни, о которых еще свежо воспоминание? С товарищами ли по таинственному пути из того царства, о котором никто никогда не расскажет? С религиозной точки зрения такие вопросы совершенно невинны, ибо ребенок никогда не ответит на них. О чем он думал в тот таинственный миг, когда начал говорить, об этом он конечно забудет, когда настанет время отвечать на вопросы.
Вдруг меня охватило странное воспоминание, — может-быть навеянное молодым человеком с ребенком, может быть песнью воды, разбивающейся об утес… Я вспомнил одну сказку.
Давно-давно где-то в горах жил бедный дровосек с женой. Они были бездетны и уже очень стары. Каждый день муж один уходил в лес, a жена оставалась дома за прялкой.
Раз как-то дровосек глубже обыкновенного зашел в лес; он искал каких-то особенных дров. Вдруг он очутился y маленького ключа, которого раньше никогда не видал. Вода была чудесная, прозрачная н холодная; ему захотелось пить; день был жаркий, и он много работал. Он унял свою широкополую соломенную шляпу, встал на колени и стал жадно пить. Вода удивительно освежила его. Вдруг он в воде увидал отражение всего лица и испугался. Это было его лицо, a между тем не такое, каким он привык видеть его в старом зеркале дома: то было совсем молодое лицо. Он не поверил своим глазам. Невольно он схватился за голову, совершенно лысую за несколько минут до этого: теперь густые черные волосы покрывали ее; лицо его стало гладким-гладким, как лицо юноши — все морщины исчезли. Вместе с тем он почувствовал, что по всему его телу разливалась юношеская сила. В изумлении он посмотрел на свои ноги; давно уже от старости они стали слабы и дряблы, a теперь вдруг ноги его стали красивыми и упругими. Он не знал, что испил живой воды из ключа юности. В первое мгновение он закричал и запрыгал от радости, потом побежал домой; никогда в жизни он не бегал так скоро. Дома жена испугалась, потому что приняла его за чужого; a когда он рассказал ей о случившемся чуде, она сначала не хотела верить ему. Наконец ему все-таки удалось убедить ее в том, что он — ее муж. Подробно описав, где находится волшебный ключ, он попросил ее пойти с ним.
— Ты теперь такой молодой и красивый, — сказала она; — любить такую старуху, как я, ты конечно не можешь. Мне тоже надо испить этой водицы. Но обоим нам нельзя уйти из дома; так ты здесь подожди, a я пойду.
И она поплелась в лес одна.
Найдя источник, она встала пред ним на колени и начала пить водицу. О, как она была освежительна и вкусна! Она пила, пила, останавливаясь только, чтобы передохнуть, — и снова пила, пила без конца.
Дома муж с нетерпением ее поджидал. Он надеялся, что она вернется к нему молодой и красивой. Но он ждал час, ждал другой, a она все не возвращалась. Тогда его охватил страх. Он запер дом и отправился ее искать. У источника не было никого. Он хотел было вернуться домой, но вдруг услышал, что в высокой траве рядом с ключом кто-то тихо плачет. Он стал шарить в траве и сначала нашел платье жены, a рядом с платьем маленького, шестимесячного ребенка.
Старуха слишком много хлебнула волшебной водицы и допилась до того, что перешагнула юность и стала младенцем. Муж поднял ребенка, грустно и удивленно смотрящего на него, и понес его домой, погруженный в грустные думы.
Теперь смысл этой сказки меня менее удовлетворил, чем прежде, потому что я еще находился под чарами моей фантазии о рыбаке Урашиме. Мы не становимся моложе, если слишком много пьем из жизненного ключа…
Мой курумайя вернулся, голый и освеженный, и объявил, что слишком жарко, и он не может сделать обещанных 25-ти миль, но что вместо него меня довезет до места назначения другой. За труды он потребовал 75 сен.
Было действительно очень жарко, и вдали, будто лихорадочный пульс природы, слышался бой барабанов, просящих y неба дождя. И я снова вспомнил о дочери морского царя.
— Она сказала мне 75 сен, — заметил я; — хотя ты и не исполнил условленной работы, но я дам тебе 75 сен, потому что я боюсь гнева богов.
Мою тележку подхватил бодрый, еще не утомленный бегун, и я покатил дальше, по сверкающей ароматной дали и шири, навстречу большим барабанам…
Источник текста: Душа Японии. Рассказы. Из сборников Кокоро, Кью-шу и Ицумо / [Соч.] Лафкадио Херна; Перевод С. Лорие. — Москва: т-во скоропеч. А. А. Левенсон, 1910. С. 1—24.