Горное гнѣздо. Романъ Д. Н. Мамина-Сибиряка. Изданіе И. А. Пономарева. Москва. Цѣна 1 р. 50 к. Этотъ романъ былъ помѣщенъ въ Отечественныхъ Запискахъ и принадлежитъ въ числу раннихъ произведеній г. Мамина, начавшаго свое литературное поприще подъ псевдонимомъ «Сибирякъ». Уроженецъ Урала, Д. Н. Маминъ горячо любитъ свою прекрасную страну, превосходно знаетъ бытъ ея жителей и изображаетъ его въ своихъ произведеніяхъ такъ вѣрно и ярко, что передъ читателемъ въ живой беллетристической формѣ развертываются картины, полныя бытоваго и этнографическаго интереса. Въ романѣ Горное гнѣздо мы видимъ представителей всѣхъ слоевъ уральскаго горнозаводскаго дѣла, начиная съ простыхъ рабочихъ и кончая «владыкой» этого мірка, — владѣльцемъ полумилліона десятинъ земли съ единственною въ мірѣ горой, «которая заключаетъ въ себѣ тридцать милліардовъ пудовъ лучшей въ свѣтѣ желѣзной руды». Русскій «набабъ», какъ его называетъ авторъ, выведенъ въ романѣ подъ именемъ Евгенія Константиновича Лаптева и является одною изъ любопытнѣйшихъ личностей въ нашей литературѣ, почти типическою. „На своихъ заводахъ, — разсказываетъ авторъ, — Лаптевъ былъ всего разъ десятилѣтнимъ мальчикомъ, когда онъ пріѣзжалъ въ Россію изъ-за границы, гдѣ родился, получилъ воспитаніе и жилъ до послѣдняго времени. Впрочемъ, вся восходящая линія Лаптевыхъ вела точно такой же образъ жизни, появляясь въ Россіи наѣздомъ. Исключеніе составляли только первые представители этой семьи, которые основали заводы и жили въ нихъ безвыѣздно. Это была крѣпкая мужицкая семья настоящихъ «рассейскихъ» лапотниковъ: первымъ въ родословномъ древѣ заводовладѣльцевъ считался Гордѣй, по прозванію Лапоть. Просматривая семейную хронику Лаптевыхъ, можно удивляться, какими быстрыми шагами совершилось полное вырожденіе ея членовъ подъ натискомъ чужеземной цивилизаціи и собственныхъ богатствъ… За первыми двумя поколѣніями «начинается цѣлый рядъ тѣхъ „русскихъ принцевъ“, которые удивляли Европу и, въ частности, облюбованный ими Парижъ тысячами безобразій и чисто-русскимъ самодурствомъ»… «Нѣкоторые изъ представителей этой фамиліи не только не бывали въ Россіи ни разу, но даже не умѣли говорить по-русски; единственнымъ основаніемъ фигурировать въ качествѣ „русскихъ принцевъ“ были тѣ крѣпостные рубли, которые текли съ Урала на веселую далекую заграницу неизсякаемою, широкою волной. Эти мужицкіе выродки представляли собой замѣчательную галлерею психически больныхъ людей, падавшихъ жертвой наслѣдственныхъ пороковъ и развращающаго вліянія колоссальныхъ богатствъ…» Далѣе слѣдуетъ характеристика-портретъ тридцатилѣтняго «набаба», вокругъ котораго происходитъ все дѣйствіе романа. «По природѣ онъ былъ ни золъ, ни глупъ, но отчасти воспитаніе, отчасти обстановка, отчасти грѣхи предковъ сдѣлали изъ него капризнаго ребенка съ отшибленною волей…» и не только капризнаго, но и вѣчно скучающаго, не знающаго, что дѣлать, чѣмъ себя занять, не знающаго даже, что онъ сдѣлаетъ черезъ минуту, такъ же точно, какъ не могли этого предвидѣть люди самые близкіе къ нему съ его дѣтства. Отъ всей этой фигуры вѣетъ какимъ-то утомленіемъ, не личнымъ только, а и наслѣдственнымъ. На нѣсколько мгновеній его можетъ оживить и какъ будто заинтересовать лишь какая-нибудь неожиданная, эксцентричная выходка, имъ еще невиданная. И вотъ вокругъ этого-то умственно и психически истрепаннаго «выродка», ничтожнаго и жалкаго, извивается и пресмыкается цѣлая толпа дрянныхъ людишекъ, дѣльцовъ, забавниковъ и проходимцевъ, готовыхъ каждую минуту перегрызть другъ другу горло изъ-за милостей, изъ-за улыбки, изъ-за взгляда этого несчастнаго, не знающаго ни что дѣлать, ни что сказать, ни куда дѣвать свою ни на что негодную особу. Въ его рукахъ несмѣтныя богатства, цѣлая область, пространствомъ равная небольшому европейскому королевству; десятки тысячъ только что освобожденныхъ крѣпостныхъ ждутъ отъ него устройства ихъ новаго свободнаго быта, умоляютъ его о ничтожныхъ клочкахъ земли, чтобы не остаться на «кошачьихъ» надѣлахъ, на которые ихъ хотятъ посадить заводскіе заправилы. Ни до чего этого дѣла нѣтъ «набабу»; онъ ничего не понимаетъ и понимать не желаетъ, для него въ этомъ нѣтъ ничего занимательнаго, забавнаго. Кругомъ кипитъ отчаянная борьба самыхъ существенныхъ интересовъ и сложныхъ интригъ, жертвующихъ всякими интересами личнымъ счетамъ и личнымъ выгодамъ въ погонѣ за мѣстами въ заводской администраціи. Это могло бы, пожалуй, позабавить изжившагося магната; но этого-то ему и не показываютъ. Самъ же онъ рѣшительно не способенъ видѣть что-либо такое, изъ чего не дѣлаетъ для него забавнаго зрѣлища облѣпившая его свита и, въ особенности, ближайшій къ нему человѣкъ Прейнъ, жуиръ и негодяй высшей пробы. Для развлеченія «набаба» и отчасти его «двора» супруга главноуправляющаго подставляетъ цѣлый ассортиментъ дѣвицъ, дочерей разныхъ чиновъ заводскаго управленія. Скучающій баринъ идетъ на удочку и зацѣпляется за крючекъ, на которомъ въ видѣ живца ему подставлена героиня романа Луша. Зацѣпляется Лаптевъ такъ крѣпко, что, послѣ неудачнаго ухаживанія, предлагаетъ Лушѣ свою руку и всѣ свои богатства. Луша отказываетъ всесильному «набабу» и дѣлается любовницей пожилаго, почти стараго Прейна. Происходитъ это какъ-то вдругъ, неожиданно и слишкомъ торопливо въ романѣ. По нашему мнѣнію, это самая слабая часть произведенія г. Мамина. Читатель остается въ полномъ недоумѣніи относительно того, чѣмъ и какъ увлекъ ее Прейнъ, почему она предпочла положеніе любовницы фактотума браку съ «самимъ бариномъ». Изъ романа не видно даже, чтобы Прейнъ добивался любви этой дѣвушки. Вообще, тутъ оказывается очень существенный пробѣлъ, точно пропускъ цѣлой главы или нѣсколькихъ сценъ, необходимыхъ для стройности повѣствованія. Горное гнѣздо читается съ большимъ интересомъ, хотя представляетъ собою менѣе широкую картину уральской горнозаводской жизни, чѣмъ печатающійся въ настоящее время въ нашемъ журналѣ романъ того же автора изъ того же времени и быта. Въ Горномъ гнѣздѣ «народъ», рабочій людъ, мелькаетъ лишь на заднемъ планѣ картины. Онъ видѣнъ, такъ сказать, только изъ окопъ господскаго и управительскаго дома. Въ романѣ Три конца авторъ вводитъ читателя въ толпы этого народа, въ самую «суть» его интересовъ и міровоззрѣній, сложившихся подъ многоразличными вліяніями происхожденія, вѣрованій, преданій, крѣпостной зависимости и заводскихъ порядковъ. Въ Горномъ гнѣздѣ только вскользь упоминается о тѣхъ несчастныхъ «рабахъ», которые но прихоти такихъ господъ, какъ Лаптевы, были отправлены для обученія въ Парижъ, получили тамъ высшее образованіе и потомъ возвращены въ крѣпостное, «рабье» положеніе на заводахъ, подъ ужасающій гнетъ крѣпостныхъ же начальниковъ, враждебно принявшихъ «французовъ». Въ романѣ Три конца эти «французы» занимаютъ первый планъ на ряду съ тѣми «своими», отъ которыхъ они были оторваны фантазіями барина и для которыхъ стали «чужими» и недругами, по милости полученнаго ими европейскаго воспитанія и имъ привитыхъ идей гуманности. Оба эти романа не имѣютъ между собой никакой внѣшней связи; тѣмъ не менѣе, по существу, они дополняютъ другъ друга и, прочтенные послѣдовательно, оставляютъ впечатлѣніе цѣльной картины, охватывающей всѣ стороны горнозаводско уральской жизни.