Гладиаторы (Дорошевич)/ДО
| Гладіаторы : Изъ поѣздки по Испаніи |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 341. |
Вѣдь это не звѣри. Это не дикари. Какое же удовольствіе находятъ они въ зрѣлищѣ смерти, страданій, ранъ, крови?
Чтобъ объяснить себѣ эту загадку, я метался изъ Севильи въ Кордову, изъ Кордовы въ Кадиксъ, изъ Кадикса въ Гренаду, изъ Гренады въ Мадридъ. Не пропуская ни одного боя быковъ.
Какъ въ рулеткѣ, здѣсь бываютъ свои полосы.
Я попалъ на красную серію. Ни одинъ бой не обходился безъ человѣческой крови.
На моихъ глазахъ былъ запоротъ Антоніо Монтесъ, тяжело раненъ Конхито, измятъ быкомъ Кванита.
Это только «эспада».
Восемь простыхъ торреро, пиккадоровъ, бандерильеро были вынесены съ арены замертво, съ поломанными ребрами, съ распоротыми животами, истекающіе кровью.
При мнѣ было убито 86 быковъ и на моихъ глазахъ околѣло въ судорогахъ и страшныхъ мученіяхъ около двухсотъ лошадей.
Въ концѣ концовъ я переутомился смотрѣть на кровь.
Стоило мнѣ завести глаза, — я видѣлъ только кровь, судороги, вываливающіяся внутренности.
Я видѣлъ знаменитѣйшихъ торреадоровъ Испаніи и присутствовалъ на боѣ быковъ, устроенномъ любителями этого искусства.
Человѣкъ — подлое животное. Изъ всего онъ устроитъ спортъ.
И мнѣ хотѣлось узнать:
— Въ чемъ же въ этомъ кровавомъ зрѣлищѣ заключается спортъ?
Въ Мадридѣ я имѣлъ честь быть представленнымъ великому Мазантини, «самому» Мазантини.
Онъ только что вернулся съ гастролей изъ Мексики.
— Конечно, васъ тамъ носили на рукахъ? — льстиво спросилъ мой спутникъ.
— Я игралъ тамъ почти каждый день! — отвѣчалъ Мазантини съ улыбкой, скромной и снисходительной.
Торреадоръ, какъ драматическій артистъ, иначе не говоритъ о себѣ:
— Игралъ.
Испанцы говорятъ:
— Интересная коррида. Играетъ Бомбита-Чико.
Газеты срочными телеграммами увѣдомляютъ публику:
— Севилья, Конхито и Кванита играли великолѣпно.
И это, дѣйствительно, «игра».
Торреадоръ можетъ бояться или не бояться, но онъ долженъ играть роль человѣка, которому вопросъ о жизни совершенно безразличенъ.
Дѣло не въ томъ, чтобъ убить. Дѣло въ томъ, чтобъ убить красиво.
И когда великій Мазантини наноситъ свой классическій ударъ «a volapie[1]», — ударомъ шпаги въ загривокъ пронизываетъ быка до самаго сердца, — и когда быкъ, почти держащій торреадора на рогахъ, моментально падаетъ предъ нимъ на колѣни и словно цѣлуетъ окровавленной мордой землю у его ногъ, это — группа, достойная красокъ, достойная скульптуры.
Это тотъ же балетъ, гдѣ пластика на первомъ планѣ. Гдѣ пластика — все.
Надо красиво проходить мимо смерти.
Не убить важно, но чтобъ жестъ былъ красивъ. И увернуться отъ роговъ быка надо съ улыбкой.
При мнѣ одинъ испанецъ, очень интеллигентный человѣкъ, сказалъ своему сыну, мальчику лѣтъ десяти:
— Если ты будешь шалить, я не возьму тебя на бой быковъ.
— Скажите! Какъ вы берете дѣтей на такое зрѣлище? — спросилъ я.
Испанецъ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ.
— Развѣ зрѣлище отваги дурно для мальчика? Развѣ образчикъ презрѣнія къ смерти заключаетъ въ себѣ что-нибудь дурное или неблагородное?
Самая лучшая, великолѣпная, благоустроенная, — и, по-моему, самая ужасная, — plaza de toros[2] въ Мадридѣ.
Огромное зданіе, темное и мрачное, снаружи похожее на фабрику.
Мы съ вами пріѣхали за полчаса до начала боя. Это даетъ возможность посмотрѣть очень оригинальный спектакль. Какъ молятся торреро.
Тутъ же, въ зданіи plaza de toros[2], небольшая часовня. Часовня торреадоровъ.
Разодѣтые въ золото и шелкъ эспада со своими квадрильями стоятъ на колѣняхъ передъ маленькой статуей Мадонны Семи Скорбей и шепчутъ молитвы и обѣты.
Капелла торреадоровъ имѣется только въ Мадридѣ. Во всѣхъ другихъ городахъ торреадоры молятся передъ боемъ дома.
Мать, жена, сестра, любовница торреадора никогда не видятъ его на аренѣ. Онѣ остаются дома и съ четырехъ до шести, все время боя, не вставая, стоятъ на колѣняхъ передъ образомъ, молясь за его жизнь.
Эти два часа матери, жены, сестры, любовницы!
Стукъ экипажа, крикъ, раздавшійся на улицѣ… Можетъ-быть, его везутъ мертваго или истекающаго кровью.
Стукъ въ дверь.
Можетъ-быть, прибѣжали увѣдомить:
— Убитъ.
Шаги каждаго прохожаго мимо дома:
— Вдругъ остановится у нашихъ дверей!
Молитва въ капеллѣ торреадоровъ длится полчаса. Изъ капеллы они проходятъ въ Мадридѣ на арену черезъ операціонный залъ.
Восемь кроватей, накрытыхъ, приготовленныхъ, чтобы принять раненыхъ.
Четверо носилокъ наготовѣ.
Разложенный операціонный столъ, блещущій никкелемъ.
Тазики. Ведра. Сверкаютъ приготовленные къ дѣлу ножи, пилы, наборъ хирургическихъ инструментовъ.
Пахнетъ карболкой.
И по этому лазарету идутъ гуськомъ торреро на арену, улыбаясь докторамъ и фельдшерамъ, одѣтымъ въ бѣлые балахоны для предстоящихъ операцій.
И улыбающіеся, какъ балетные артисты, они выходятъ на арену играть роль людей, презирающихъ жизнь и не боящихся смерти.
Торреадоръ кончаетъ жизнь на рогахъ у быка или богачомъ.
Знаменитый Гверрерито только что бросилъ свою карьеру съ двумя милліонами пезетъ. Я видѣлъ его послѣдній бой.
Мазантини — милліонеръ.
Бомбита-Чико знаменитый кутила. Испанцы похожи на русскихъ и любятъ «широкую натуру». Когда торреадоръ кутитъ, — онъ кидаетъ деньги пригоршнями.
Это дѣлаетъ его кумиромъ женщинъ, ресторанныхъ пѣвцовъ, публики.
Испанская пословица говоритъ:
— Торреадоръ, это — человѣкъ, который каждый день родится.
И онъ каждый день справляетъ день своего рожденья.
Чтобы быть популярнымъ, торреадоръ долженъ обладать артистически широкой натурой.
Бомбита-Чико, предпочитающій простонародье, кутила-мученикъ. Мазантини, вращающійся въ избранномъ обществѣ, извѣстный благотворитель. Онъ помогаетъ съ королевскою щедростью.
Торреадоры — люди изъ низшаго сословія.
Я имѣлъ честь быть приглашеннымъ на чашку кофе къ старшему изъ братьевъ Бомбита.
Онъ живетъ въ своемъ домѣ, въ предмѣстьѣ Севильи, въ Тріана. Его «patio[3]», кокетливый внутренній дворикъ, замѣняющій севиліанцамъ гостиницу, очень красивъ и оригиналенъ.
По обыкновенію онъ уставленъ плетеной мебелью, качалками и тропическими растеніями. Стѣны украшены чучелами бычьихъ головъ. Это головы особенно «трудныхъ» быковъ, убитыхъ Бомбита.
Онъ разгуливалъ среди этихъ трофеевъ, одѣтый въ великолѣпный англійскій, сѣренькій костюмъ. Его можно было бы принять совсѣмъ за бритаго англичанина, съ немного женственнымъ лицомъ, если бы не косичка на затылкѣ, отличіе торреадорской профессіи.
Общество составляли нѣсколько севильскихъ нотаблей, грязно одѣтый отецъ Бомбита, простой рабочій, мать старушка, состарившаяся въ молитвахъ за трехъ сыновей, жена Бомбита, толстая, расплывшаяся женщина, ужасно конфузившаяся, когда съ ней заговаривали, и робко отвѣчавшая только:
— Да… Нѣтъ…
Въ дверяхъ толпились какіе-то ободранцы, женщины, очень бѣдно одѣтыя, кричавшія, хохотавшія, пожиравшія уймами пирожныя. Родственники и родственницы Бомбита.
И среди этого общества, знатныхъ и нищихъ, онъ ходилъ привѣтливый, но величественный, какъ англійскій лордъ.
Это былъ кофе по случаю его отъѣзда. Въ этотъ вечеръ онъ уѣзжалъ съ экспрессомъ на гастроли въ Мадридъ.
На слѣдующій день мы прочли въ вечернихъ газетахъ:
«Бомбита смертельно раненъ».
Какъ дѣлаются торреадорами?
Вотъ вамъ исторія короля испанскихъ торреро, величайшаго изъ великихъ «самого» Мазантини.
Онъ родомъ итальянецъ. Высокаго роста. Съ великолѣпной фигурой, какъ будто созданной для того, чтобы играть королей. Съ удивительно правильнымъ, красивымъ и всегда спокойнымъ лицомъ, на которомъ застыло привычное выраженіе величія.
Онъ былъ актеромъ и игралъ любовниковъ. Бездарнѣйшимъ изъ актеровъ. Свистки прогнали несчастнаго, голоднаго молодого человѣка со сцены.
Оставшись безъ куска хлѣба, онъ какъ-то раздобылъ себѣ мѣсто помощника начальника маленькой станціи.
Мазантини — идолъ. Мазантини — кумиръ всей Испаніи — маршировалъ по платформѣ, провожая и встрѣчая мелькавшіе мимо поѣзда, привлекая взгляды поссажирокъ своей великолѣпной «стальной» фигурой, своимъ благороднымъ красивымъ лицомъ.
Быть-можетъ, эти взгляды, полные восхищенія, и подали ему мысль:
— А почему бы мнѣ не сдѣлаться кумиромъ толпы?
Онъ бросилъ мѣсто, принялся отращивать себѣ косичку и однажды, безъ всякихъ приготовленій, вышелъ на арену — панъ или пропалъ, — безстрашно сталъ противъ быка и убилъ его ударомъ, полнымъ красоты и силы.
Съ тѣхъ поръ онъ сталъ первымъ торреадоромъ Испаніи.
Торреадоры не учатся.
Это вопросъ смѣлости и красоты.
Если вы находите въ себѣ смѣлость красиво наклониться надъ рогами быка, погружая ему въ шею шпагу, вы — эспада.
Какъ поэтами — торреадорами родятся.
Я видѣлъ знаменитаго Гверрерито въ жизни.
Это тюфякъ, обходящійся безъ помощи носового платка. Онъ говоритъ на жаргонѣ рабочихъ, невѣроятно грубъ, ни въ одномъ его жестѣ нѣтъ признака изящества.
Но когда онъ затягивается въ свой зеленый шелковый костюмъ, лихо вскидываетъ на лѣвое плечо расшитый золотомъ плащъ и, подходя къ ложѣ президента боя, жестомъ, полнымъ королевскаго величія, едва приподнимаетъ бархатную треуголку, — съ него можно рисовать картину.
Это настоящая, истинная, до глубины души артистическая натура.
Опасность и толпа его перерождаютъ.
И можете себѣ представить разочарованіе людей, искавшихъ знакомства великолѣпнѣйшаго артиста и встрѣчавшихъ въ жизни грязнаго и глупаго хама.
Впрочемъ, одни ли торреадоры таковы въ артистическомъ мірѣ.
Знакомства торреадоровъ ищутъ, какъ вообще ищутъ знакомства артистовъ.
По окончаніи боя, на дворикѣ, залитомъ кровью, забросанномъ выпущенными лошадиными внутренностями, среди труповъ запоротыхъ клячъ, эспада едва успѣваетъ отвѣчать на рукопожатія «новопредставленныхъ».
— Донъ такой-то!
— Маркизъ такой-то!
— Грандъ такой-то!
Мазантини отвѣчаетъ на это величественно. Удостоиваетъ.
Бомбита-Чико пріятельски хлопаетъ по рукѣ, съ видомъ добраго малаго, готоваго хоть сейчасъ пойти и выпить на ты.
Кванита обѣими руками пожимаетъ руку носителя громкаго титула:
— Я такъ счастливъ! Я такъ польщенъ! Простите, я васъ, кажется, испачкалъ, у меня руки въ крови!
Хоръ со всѣхъ сторонъ твердитъ:
— Вы играли сегодня великолѣпно!
— А вашъ второй быкъ! Какой ударъ!
— Изумительно!
Мазантини цѣдитъ сквозь зубы, едва наклоняя свой стройный станъ:
— Вы слишкомъ добры!
Мальчишка Бомбита-Чико съ сіяющими глазами и радостно возбужденнымъ лицомъ спрашиваетъ:
— Правда, хорошо? Правда, хорошо?
Кванита, третья знаменитость Испаніи, весь изгибается:
— О сеньоръ!.. О сеньоръ!.. Мнѣ такъ лестно слышать это отъ васъ.
За этими кровавыми кулисами, какъ и за всякими:
— Мы, бѣдные артисты, зависимъ отъ всякой скотины! — какъ объяснялъ мнѣ одинъ знаменитый артистъ, когда я спрашивалъ, какой чортъ заставляетъ его вожжаться съ купцами.
Какъ у насъ съ артистами, въ Испаніи познакомиться съ торреро считается за честь, а ужъ попьянствовать — за счастье.
Каждый поклонникъ, глядя на торреро, думаетъ:
«Вотъ бы хорошо съ нимъ выпить!»
И въ Испаніи поклонники такъ же спаиваютъ торреадоровъ, какъ у насъ талантливыхъ артистовъ.
— Я знакомъ съ Мазантини! — это звучитъ такъже, какъ:
— Я знакомъ съ Мазини.
Когда старшій Бомбита былъ раненъ въ Мадридѣ, инфанта Изабелла присылала освѣдомляться объ его здоровьѣ.
Знакомства Мазантини ищутъ особенно. Онъ самый развитой и образованный изъ торреро. Говоритъ, кромѣ испанскаго языка, по-итальянски и по-французски.
Онъ вращается въ обществѣ аристократическихъ поклонниковъ.
Маленькая деталь. Мазантини большой другъ съ Баттистини. Знаменитый баритонъ поетъ торреадора въ «Карменъ», въ костюмѣ, который подарилъ ему Мазантини. Настоящій костюмъ, въ которомъ «игралъ» настоящій торреро, съ настоящимъ краснымъ плащомъ, на которомъ остались настоящіе слѣды настоящей крови настоящаго быка.
Ничего болѣе настоящаго нельзя придумать!
Жизнь торреадора проходитъ на рогахъ у быка.
Каждый разъ, «играя», онъ чувствуетъ, какъ рогъ скользитъ у него около груди, около живота.
Наклоняясь, чтобъ всадить шпагу по самую рукоятку, онъ чувствуетъ рога около реберъ.
Моментъ отдѣляетъ его отъ вѣчности.
Моментъ, въ который замираетъ циркъ, — чтобъ разразиться бѣшеными аплодисментами, если это было красиво.
Чтобъ разразиться ураганомъ свиста, если поза, жестъ были «не скульптурны».
Какъ они не боятся?
Весь вопросъ этой безумной смѣлости — вопросъ азарта.
Въ день «играютъ» два, три, на большихъ torridas[4] — четыре эспада.
Они убиваютъ быковъ по очереди.
Но разъ выйдя на арену, эспада уже съ нея не сходитъ.
Онъ «играетъ» съ чужими квадрильями.
Онъ дразнитъ чужихъ быковъ то какъ простой торреадоръ, то превращается въ бандерильеро.
То дразнитъ быка плащомъ, то втыкаетъ ему стрѣлы.
Но онъ все время остается около быка. Все время вертится передъ рогами. Все время рискуетъ жизнью.
Если уйти съ арены, если дать нервамъ отдыхъ, — можетъ охватить страхъ.
Бой быковъ начинается въ четыре часа и кончается въ шесть.
Эти два часа, безъ передышки и безъ перерыва, эспада играетъ жизнью.
Опасность должна смѣняться опасностью, чтобъ не было времени опомниться.
Опасность должна быть ежесекундная, чтобъ поднять нервы, чтобъ напрячь вниманіе до послѣдней крайности, чтобъ войти въ бѣшеный азартъ.
Быкъ, кинувшійся на Конхито, распоролъ ему ногу.
Вся квадрилья кинулась къ упавшему эспада, но онъ вскочилъ, вырвался и кинулся къ быку.
Торреадоры и бандерильеры бросились за нимъ, схватили его за руки, потащили съ арены.
Но онъ вырывался, отпихивалъ, дрался.
Кровь хлестала у него изъ ноги.
Циркъ сошелъ съ ума и оралъ:
— Ole[5]!
При видѣ этого истекающаго кровью человѣка, который рвется сражаться.
И Конхито вырвался у квадрильи. Ему подали шпагу и плащъ.
Онъ сталъ противъ быка. Но зашатался.
Быкъ наклонилъ голову, чтобъ снова взять его на рога.
Въ ту же минуту «пунтильеро», на обязанности котораго лежитъ доканчивать быка, подкрался къ быку сзади и всадилъ кинжалъ въ затылокъ.
Быкъ рухнулъ, какъ подкошенный.
Рухнулъ въ ту же минуту и Конхито.
Отъ потери крови онъ былъ безъ чувствъ.
Его унесли замертво съ арены.
Рана оказалась глубиною въ шесть сантиметровъ.
Кванита былъ болѣе счастливъ. Быкъ его только измялъ.
Онъ попалъ между широко разошедшимися рогами и закувыркался въ воздухѣ.
Три раза взлеталъ онъ на воздухъ подъ могучими ударами разъяреннаго быка.
Пока не рухнулъ на землю.
Торреадоры плащами отвлекли быка.
Кванита вскочилъ и потребовалъ шпагу.
Весь костюмъ на немъ былъ разодранъ.
Двое торреадоровъ уцѣпились за него.
Публика вопила:
— Не надо! Не надо!
Кванита съ перекосившимся не то отъ страданья, не то отъ бѣшенства лицомъ отбивался отъ торреадоровъ.
Вырвался, схватилъ шпагу и кинулся къ быку.
Это была одна изъ самыхъ бѣшеныхъ атакъ, какую я видѣлъ.
Онъ забылъ всякую осторожность и кинулся такъ, чтобъ весь циркъ закричалъ отъ ужаса.
Въ ту минуту, какъ наклонился, всаживая шпагу, снова между рогами быка, — казалось, что онъ снова на рогахъ.
Но ударъ былъ великолѣпенъ. Пробилъ сердце.
Быкъ упалъ сразу мертвый. И на него же безъ чувствъ повалился Кванита.
Циркъ ревѣлъ, опьяненный такой храбростью, такимъ мужествомъ, такой красотой безумно дерзкаго жеста.
Въ такія минуты и создается слава, настоящая слава, — слава «великаго» торреадора.
Но вотъ однажды, въ одинъ скверный день, торреадоръ, въ самую минуту «борьбы своей кровавой», вдругъ вспоминаетъ, что у него есть животъ.
Странно! До сихъ поръ онъ никогда объ этомъ не думалъ. Но въ эту минуту ему вдругъ почему-то вспомнилось!
— А вдругъ въ животъ!
И съ этой именно минуты карьера торреадора кончена.
Торреадоръ «начинаетъ портиться съ живота».
Онъ начинаетъ бояться за свой животъ. Онъ начинаетъ прятать животъ отъ роговъ быка. Онъ начинаетъ слегка сгибаться.
И конецъ пластикѣ.
Если вы хотите видѣть ударъ, полный невѣроятной красоты, граціи, — ударъ, котораго, говорятъ знатоки, не повторится, быть-можетъ, столѣтіе, — бросайте всѣ свои дѣла и летите, летите въ Испанію.
Стальная фигура «самого» Мазантини чуть-чуть погнулась.
Чуть-чуть, еле-еле.
Но крошечное уклоненіе есть.
И, расходясь съ боя, испанцы хитро подмигиваютъ:
— А животъ-то сталъ прятать!
Онъ уже ѣздилъ на гастроли въ Мексику. Плохой знакъ!
Это то же, что знаменитая французская артистка.
Поѣхала на гастроли за границу. Значитъ, — начала стариться для Парижа.
Грубая мексиканская публика не такъ требовательна, какъ утонченная испанская.
Быкъ убитъ. Что и требовалось доказать.
Она не требуетъ такой строгости и красоты линій.
Почему именно за животъ просыпается у торреадоровъ такая нѣжная боязнь?
Они боятся за животъ, какъ мыслитель боялся бы за голову.
Это источникъ ихъ главныхъ наслажденій.
Хорошо пить, хорошо ѣсть — два главныхъ наслажденіе такого мясника.
Отъ кутежей, отъ обѣдовъ и ужиновъ съ поклонниками у нихъ растетъ въ объемѣ животъ.
И любители боя быковъ съ грустью замѣчаютъ про торреро:
— Увеличивается животъ. Конецъ пластикѣ. Скоро начнетъ бояться.
Сначала легкій, — изгибъ стана, при пропускѣ мимо быка, — дѣлается все замѣтнѣе, все сильнѣе.
Эспада начинаетъ «кланяться» быку.
— Животъ! Животъ! — съ хохотомъ и свистомъ оретъ весь циркъ.
И бѣдный эспада въ одинъ прекрасный день, «поклонившись» послѣднему быку въ своей жизни, приходитъ домой, отрѣзаетъ свою косичку и даритъ ее матери, женѣ или любовницѣ.
Это значитъ
— Кончилъ карьеру.
Больше онъ не торреадоръ.
Мать, жена или любовница относятъ эту косичку къ статуѣ Мадонны, которую они умоляли въ страшные «отъ четырехъ до шести» спасти и внушить мысль бросить опасное ремесло.
— Ты услышала наши молитвы!
И косичка вѣшается около статуи Святѣйшей Сеньоры Нашихъ Надеждъ.
Меня страшно интересовали кровавыя кулисы цирка.
Эти покрытыя кровью кулисы такъ похожи на всѣ кулисы всего міра, покрытыя только пылью и только грязью.
Съ уходомъ Гверрерито, и если умрутъ Антоніо Монтесъ и старшій Бомбита, — въ Испаніи остается четыре великихъ эспада: Мазантини, Бомбита-Чико, Конхито и Кванита.
Это четыре совершенно различныхъ таланта.
Отъ манеры убивать до манеры кланяться, — у каждаго масса особенностей, своихъ собственныхъ, только ему принадлежащихъ.
Мазантини — эспада-классикъ.
Онъ Геннадій Несчастливцевъ, — когда «артистъ былъ гордъ».
Эспада послѣ блестящаго удара безъ шляпы обходитъ гремящую аплодисментами арену.
Ему кидаютъ шляпы, палки, сигары.
Шляпы и палки онъ кидаетъ очень ловкимъ и полнымъ красоты жестомъ назадъ, сигары величественно передаетъ идущему за нимъ простому торреадору.
Прежде увлеченные зрители кидали драгоцѣнныя булавки изъ галстуковъ, золотые портсигары, часы.
Со времени денежнаго кризиса летятъ однѣ сигары. И то недорогихъ сортовъ.
Эспада отвѣчаетъ на оваціи, поднимая къ толпѣ обѣ руки.
И въ этомъ жестѣ сказывается весь эспада.
Мазантини дѣлаетъ этотъ жестъ со спокойной и снисходительной улыбкой, словно хочетъ сказать:
— Ну, вотъ я! Вотъ! Чего вы еще хотите!
Мальчишка Бомбита, — этотъ Кинъ среди эспада, — радъ и счастливъ.
Онъ протягиваетъ обѣ руки обожающей его толпѣ, словно своимъ друзьямъ, хохочетъ во всю свою веселую рожу, скалитъ зубы, киваетъ головой.
Словно хочетъ крикнуть:
— Правда, отлично? Я, чортъ побери, самъ доволенъ своей работой!
Это веселый, молодой талантъ.
Кванита — карьеристъ. Одинъ изъ тѣхъ новыхъ артистовъ, которые околачиваютъ пороги редакцій, цѣнятъ, любятъ и умѣютъ увеличивать свой успѣхъ.
Что дѣлается съ нимъ при аплодисментахъ толпы.
Онъ становится на цыпочки. Его лицо расплывается въ улыбку безпредѣльнаго счастья.
Онъ закрываетъ глаза, чтобъ просмаковать наслажденіе.
Онъ замираетъ въ этой позѣ съ вытянутыми руками.
Весь стремленіе, весь замершее движеніе впередъ.
Словно хочетъ сказать:
— Такъ и полетѣлъ бы и расцѣловалъ бы васъ всѣхъ.
И никто, какъ онъ, не умѣетъ продлить удовольствіе.
Никто, какъ онъ, не умѣетъ подогрѣть толпу, не дать охладѣть аплодисментамъ.
Едва аплодисменты начинаютъ стихать — онъ снова въ позѣ балерины, желающей упорхнуть на небо.
И снова буря аплодисментовъ разрастается новыми громами.
Кванита знаетъ свое дѣло.
Мазантини — геній въ своемъ ужасномъ, въ своемъ кровавомъ искусствѣ.
Медленно и величественно, прямой и высокій, легкой и элегантной поступью онъ приближается къ быку.
Красивымъ жестомъ выкидываетъ свой красный плащъ и, едва шевеля пальцами, заставляетъ его трепетать на солнцѣ.
И когда разъяренный быкъ кидается, — Мазантини спокойно дѣлаетъ шагъ назадъ и пропускаетъ быка, словно любезно даетъ дорогу проходящей мимо дамѣ.
Никогда, въ минуту смертельной опасности, онъ не крикнетъ торреадорамъ:
— Guerra! Guerra![6]
«Дразните! Отвлекайте быка».
Онъ повелѣваетъ взглядомъ и легкимъ движеніемъ руки:
— Отойди!
— Приблизься!
— Отвлеките быка!
Улыбка не покидаетъ его устъ. Спокойная, любезная, чуть-чуть высокомѣрная.
Онъ не играетъ съ быкомъ. Онъ гипнотизируетъ его своимъ плащомъ.
Самое страшное, что онъ дѣлаетъ, — это когда Мазантини закрываетъ себѣ грудь краснымъ плащомъ и зоветъ быка прямо на себя.
Быкъ, который стоитъ въ двухъ шагахъ, кидается.
Циркъ ахаетъ отъ ужаса.
Но Мазантини сдѣлалъ вовремя шагъ назадъ, улыбаясь глядитъ вслѣдъ пролетѣвшему быку и двумя пальцами держитъ въ воздухѣ красный плащъ.
Это элегантно до нельзя!
Наконецъ, быкъ окончательно разъяренъ этимъ краснымъ плащомъ. Быкъ ничего не видитъ, кромѣ краснаго плаща.
Мазантини «пробуетъ» быка.
Поднимаетъ плащъ, и быкъ поднимаетъ голову. Опускаетъ, и опускается голова быка.
Быкъ словно загипнотизированъ.
Мазантини опускаетъ плащъ до самой земли.
Быкъ наклоняетъ голову, чтобъ поднять плащъ на рога, подставляя шею для удара.
Мазантини нацѣлился.
Плащъ дрогнулъ. Быкъ ринулся съ опущенными рогами.
И вся великолѣпная фигура Мазантини наклонилась между рогами быка.
Ревъ вырывается у всего цирка.
Быкъ падаетъ на колѣни. Кровь хлыщетъ у него изо рта.
Словно страшный бантъ, красная рукоятка въ его шеѣ. Только она видна: вся шпага въ тѣлѣ.
Мазантини никогда не унизится до игры съ умирающимъ врагомъ.
Онъ стоитъ холодный и спокойный, какъ передъ трупомъ противника, убитаго на дуэли.
И когда быкъ валится на бокъ, — только взглядываетъ на «пунтильеро».
— Добей!
И отходитъ такъ же медленно, величественно и элегантно, какъ подошелъ.
Что бы тамъ ни говорили, но королемъ торреро остается Мазантини.
А говорятъ про него:
— Холоденъ.
Истинный любимецъ испанской публики сейчасъ Бомбита-Чико.
«Маленькій Бомбита».
Публика кричитъ ему:
— Чикиджа! Чикитто!
«Малютка! Крошка!»
И любитъ его безъ памяти. Каждый его удачный ударъ вызываетъ взрывъ радости у всѣхъ.
Это прелестный мальчишка. Отлично сложенный. Маленькій, вертлявый, граціозный. Со смѣющейся мордочкой. Ясными задорными глазами. Съ вѣчно оскаленными, великолѣпными зубами.
Онъ даже съ быкомъ играетъ, какъ съ пріятелемъ.
Если вы слышите, что гробовая тишина смѣняется воплемъ восторга и снова гробовой тишиной, — это значитъ, что «играетъ» «чикиджа».
Этотъ веселый бѣсенокъ носится передъ быкомъ, завернувшись въ красный плащъ.
У него есть свои «трюки», страшно опасные, имъ изобрѣтенные.
Поднимая плащъ, онъ заставляетъ прыгать быка. И десятокъ разъ гробовая тишина смѣняется бѣшенымъ «ole[5]».
У быка бьетъ пѣна изо рта. Быкъ осатанѣлъ.
А «чикиджа» наклоняется, чтобъ погладить его по мордѣ. Вдругъ схватываетъ его за рога и не отпускаетъ.
Въ концѣ концовъ, это становится страшно.
— Mata! Mata! — кричитъ циркъ.
«Бей! Бей!»
Но ударъ — самое слабое мѣсто Бомбита-Чико.
Онъ слишкомъ малъ, чтобъ нанести величественный ударъ, какъ Мазантини.
Онъ долженъ подпрыгнуть, чтобъ всадить шпагу подъ рукоять.
А это сдѣлаетъ его похожимъ на бандерильеро. Это уже не великолѣпный ударъ эспада.
И Бомбита-Чико вертится почти на рогахъ у быка, чтобъ этимъ безуміемъ искупить, быть-можетъ, некрасивый послѣдній ударъ.
— Довольно! Довольно! Убивай! — кричитъ измученный циркъ.
— Убивай! Перестань! — кричитъ ему вся квадрилья.
— Убивай! — въ ужасѣ кричатъ товарищи изъ-за барьера.
Президентъ боя машетъ изъ ложи платкомъ:
— Убивай же
Бомбита-Чико подлетаетъ на воздухѣ.
Въ этотъ моментъ онъ похожъ на Меркурія, несущагося на землю.
И шпага впилась въ шею ревущему, стонущему, мечущемуся быку.
Циркъ реветъ отъ радости, что уцѣлѣлъ любимецъ. Пусть ударъ былъ не по всѣмъ правиламъ, но онъ былъ такъ красивъ!
Конхито, тоже знаменитость, и превосходный эспада, самая блѣдная изъ фигуръ испанскаго цирка.
Храбръ онъ?
Какъ Бомбита-Чико.
Бьетъ по правиламъ?
Какъ самъ Мазантини.
Онъ напоминаетъ тѣхъ добросовѣстныхъ артистовъ, которые все играютъ прекрасно, но ничего блестяще.
— Ахъ, добросовѣстность! Смертный приговоръ тамъ, гдѣ нуженъ талантъ! — говорилъ мнѣ одинъ артистъ.
Конхито дѣлаетъ то же, что дѣлаютъ всѣ. Но въ немъ нѣтъ блеска Мазантини и веселья «чикиджа».
Онъ пропускаетъ мимо себя быка, но не съ той элегантной вѣжливостью, какъ Мазантини. Онъ играетъ съ быкомъ, но это его не забавляетъ, какъ Бомбита-Чико.
Онъ не король и не мальчишка. Онъ ремесленникъ въ искусствѣ убивать.
Превосходный ремесленникъ. Почти художникъ.
Но только почти…
Англичане, сидѣвшіе рядомъ со мной, были въ восторгѣ отъ Конхито:
— Какое спокойствіе! Вотъ это торреадоръ!
Испанцы аплодируютъ вяло и не прощаютъ ни одного некрасиваго движенія, свистя такъ, какъ они никогда не свищутъ Мазантини и Чико.
Холодному и жестокому народу можетъ понравиться этотъ убійца, но не пылкому и увлекающемуся народу — артисту, любящему блескъ, красоту позы, требующему отъ храбрости еще и ослѣпительной бравады.
Я видѣлъ дуэль, настоящую дуэль между Квинита и Бомбита-Чико.
Въ знаменитыхъ коридорахъ на ярмаркѣ, въ Севильѣ, должны были принимать участіе четыре эспада.
Но Антоніо Монтесъ былъ запоротъ раньше. Конхито — быкъ запоролъ въ первый же день. Остались Чико и Квинита.
Каждому вмѣсто двухъ по четыре быка въ день.
Билъ Бомбита-Чико. Билъ Квинита.
Но публика неистовствовала отъ восторга, когда убивалъ Чико. И просто аплодировала самымъ блестящимъ побѣдамъ Квинита.
Въ этомъ артистѣ-карьеристѣ, искательномъ и жаждущемъ успѣха, есть что-то не располагающее сердца зрителей.
Онъ сгоралъ отъ ревности.
Чего-чего не дѣлалъ онъ. Жизнь его висѣла на волоскѣ каждую секунду.
Онъ ставилъ ее на рискъ невѣроятный.
И ни разу, ни разу ему не удалось добиться отъ толпы того, что лучше всякаго урагана аплодисментовъ, — момента мертваго молчанія. Когда сердца всей толпы бьются и замираютъ въ одинъ тактъ съ сердцемъ артиста.
Онъ игралъ съ быками какъ никто.
Заставлялъ быка гнаться за собой полъ-арены, но гнаться такъ, что его пятки почти касались морды быка.
А Квинита въ это время, повернувъ голову, со смѣхомъ смотрѣлъ на «торо».
Онъ садился на стулъ и ждалъ быка, чтобъ воткнуть ему бандерильи.
Три убитыхъ имъ быка были великолѣпными ударами.
Но ни разу громъ аплодисментовъ не смѣнился гробовой тишиной, и гробовая тишина вновь ураганомъ аплоддсментовъ, какъ во время «игры» Чикитто.
Артистъ не могъ «захватить» публики.
Наконецъ, на четвертомъ быкѣ Квинита рискнулъ на то, на что не рискуетъ ни одинъ артистъ.
Онъ взялъ чужіе трюки.
— А! Вамъ нравится, какъ играетъ съ быкомъ Чикитто! Вамъ нравится, какъ бьетъ Мазантини.
Онъ рѣшилъ дать сразу и Мазантини и Бомбита-Чико.
Это было самое ужасное, что только я видѣлъ на боѣ быковъ.
Добрыхъ десять минутъ этотъ человѣкъ, ища аплодисментовъ, былъ буквально въ пасти у смерти.
Не обладая юркой фигурой Чико, онъ выдѣлывалъ съ быкомъ всѣ тѣ безумства, которыя дѣлаетъ тотъ.
Онъ довелъ-таки публику До ужаса, и она завопила ему, какъ Чикита:
— Mata! Mata!
И онъ заставилъ ее замереть и замолкнуть въ ужасѣ, когда нанесъ «ударъ Мазантини».
Лучше, чѣмъ Мазантини! Онъ нанесъ ударъ только тогда, когда рога были у него подъ мышками.
Ледъ былъ сломанъ.
Циркъ дрогнулъ отъ рукоплесканій.
Овація была бѣшеная.
Квинита обходилъ арену, блѣдный, какъ полотно, какъ смерть, но, улыбаясь сладкою улыбкой на дрожащихъ губахъ, — кланяясь, протягивая къ публикѣ руки, подогрѣвая овацію, дѣлая ее безконечной!
Бомбита приступилъ къ своему послѣднему быку.
А Квинита все еще ходилъ и раскланивался, выманивая новыхъ аплодисментовъ.
Быкъ поролъ лошадей, кидалъ за барьеръ торреадоровъ, носился мимо него.
Публика кричала ему:
— Берегись! Берегись!
А онъ все еще ходилъ и кланялся, подогрѣвал овацію, вымаливая новые аплодисменты.
Такъ люди заняты вопросами самолюбія даже въ двухъ шагахъ отъ смерти.
Какое забавное животное человѣкъ!