Игра жизнью (Дорошевич)/ДО
| Игра жизнью |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ V. По Европѣ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 363. |
Первый весенній бой быковъ. Цѣлыхъ два дня праздника!
Это началось въ Страстную субботу
Въ пять часовъ вечера вся Севилья, — все, что есть богатаго, бѣднаго, наряднаго, убогаго, — ѣхало, шло, летѣло, тащилось за городъ посмотрѣть быковъ, предназначенныхъ для боя въ Свѣтлое Христово Воскресенье.
Передъ закатомъ небо окрасилось въ нѣжные зеленоватые тона. Легкими воздушными, призрачными розовыми полосами плавали облака.
Трава издавала сильный запахъ, вкусный и опьяняющій, какъ молодое вино.
Кругомъ стелились луга.
За загородкою, окопанной широкой канавой, паслись быки.
Ихъ хозяинъ, донъ-Карлосъ де Отаола, бравый старый испанецъ, съ великолѣпными усами, ходилъ среди публики и принималъ поздравленія.
— Превосходные быки!
Настоящія чудовища.
Какіе-то огромные четвероугольные ящики на крѣпкихъ и могучихъ ногахъ. Съ головами мамонта. Съ рогами, какъ бивни слоновъ.
И тихій печальный звонъ неумолчно раздавался надъ стадомъ.
Звонъ огромныхъ колоколовъ подъ шеей у каждаго быка.
Словно звонятъ къ траурной мессѣ по самимъ себѣ.
Вокругъ все было загромождено щегольскими экипажами, колясками, брэками. Обмахиваясь вѣерами, въ черныхъ мантильяхъ, — севильянки щебетали, какъ птицы, болтали, смѣялись, принимали визиты.
Словно стая черныхъ птицъ слетѣлась на лугъ въ ожиданіи бойни.
Гарцовали кабаллебро. Испанцы, дѣйствительно, красавцы-наѣздники. На великолѣпныхъ андалузскихъ лошадяхъ.
— Монтесъ! Монтесъ!
Всѣ взоры обратились на молодого человѣка. который легкой, граціозной походкой подходилъ къ загородкѣ посмотрѣть на быковъ.
Въ черной шляпѣ, въ короткой курткѣ, въ сильно вырѣзанномъ жилетѣ, безъ галстука. Рубашка была застегнута двойными запонками изъ крупныхъ брильянтовъ.
Брильянты горѣли въ воротникѣ, на груди.
Это былъ Монтесъ, восходящее свѣтило торреадоръ. Любимецъ знати, любимецъ нищаго предмѣстья Тріана, откуда онъ вышелъ, любимецъ женщинъ, — любимецъ всей Севильи.
Онъ любезной улыбкой, не дотрогиваясь до шляпы, отвѣчалъ на поклоны со всѣхъ сторонъ и, рисуясь, красивый, смотрѣлъ на быковъ.
Рядомъ со мной молодая англичанка щелкала кодакомъ, снимая стадо и толпу.
— Сударыня, — обратился я къ ней, — смотрите — торреадоръ!
Она покраснѣла отъ радости.
— Торреадоръ? Благодарю васъ!
И навела свой кодакъ
Монтесъ оглядѣлъ ее, — она была очень элегантна, — благосклонно улыбнулся, кивнулъ головой и позволилъ себя снять.
Онъ стоялъ молодой, здоровый, рисующійся, полный сознанія своей красоты, силы и успѣха.
Думалъ ли онъ, что завтра въ это время будетъ лежать раненый насмерть?
Что этотъ черный быкъ, единственный черный, безъ отмѣтинъ быкъ въ стадѣ, — его судьба!
Вечеръ, теплый и мягкій, сходилъ на землю. Изъ апельсинной рощи неподалеку вѣтеръ приносилъ сладкій ароматъ распускающихся цвѣтовъ.
А толпа все не расходилась, любуясь на быковъ, обсуждая ихъ достоинства, предвкушая наслажденіе, которое они доставятъ завтра.
Словно стая щебечущихъ птицъ, слетѣвшаяся на зеленый лугъ.
Солнце заливало циркъ. и четырнадцатитысячную толпу, которою чернѣли его ступени.
Сверкали бѣлыя мантильи дамъ. Тамъ, здѣсь зеленымъ, краснымъ, желтымъ, оранжевымъ пятномъ горѣли на солнцѣ шелковыя шали въ ложахъ. Словно стаи огромныхъ бабочекъ, облѣпили черныя ступени цирка и трепетали на солнцѣ своими разноцвѣтными крыльями вѣера севильянокъ.
Толпа галдѣла, шумѣла, кричала, хохотала, аплодировала и свистала.
Словно ревъ моря, то набѣгающаго, то убѣгающаго отъ берега.
Бой былъ трудный.
Самому великому Бомбита, лучшему изъ торреадоровъ Испаніи, — изъ пяти не удался ни одинъ быкъ, ни одинъ ударъ.
14,000 свистковъ сыпалось на его голову.
На его бритомъ, бабьемъ лицѣ было написано раздраженіе, злость невѣроятная.
Онъ страдалъ ужасно. Подъ дождемъ, подъ градомъ свистковъ.
Старался вызывающе, презрительно смотрѣть на свиставшую толпу, — дѣлалъ ей знаки:
— Сейчасъ! Сейчасъ!
Съ бѣшеной злостью всаживалъ шпагу въ шею быку.
И снова свистъ, ураганъ свиста поднимался надъ циркомъ и падалъ на голову бѣднаго торреадора.
Онъ не могъ нанести смертельнаго удара.
Быкъ съ торчащей въ шеѣ шпагой — снова кидался на матадоровъ.
И циркъ ревѣлъ:
— Ole, toro!
«Браво, быкъ!».
Донъ-Карлосъ де Отаола, сіяющій, ликующій, раскланивался, какъ авторъ, какъ композиторъ, какъ творецъ, изъ ложи алькада, прижимая шляпу къ сердцу. И едва успѣвалъ отвѣчать на рукопожатія приходившихъ въ ложу поздравить его съ успѣхомъ.
— Браво, быкъ! Браво, быкъ! — гремѣло надъ циркомъ.
— Сегодня день быковъ! — съ досадой воскликнулъ мой сосѣдъ, офицеръ-кавалеристъ.
Антоніо Монтесъ палъ на первомъ же быкѣ.
Быкъ попался «весельчакъ».
Онъ рѣшилъ поиграть передъ смертью.
Правда, онъ долго не хотѣлъ выходить на арену.
Но зато когда вышелъ, — вышелъ!
— Такъ и слѣдуетъ! Такъ и слѣдуетъ! — съ восторгомъ пояснялъ мнѣ любезный сосѣдъ, путаясь во французскомъ языкѣ: это щенокъ, а не быкъ, который выбѣгаетъ сразу… Но быкъ, который быкъ… Вы понимаете?.. Быкъ, который знаетъ, что такое быкъ… Ну, словомъ… Быкъ! Быкъ не охотно идетъ! Зато!..
Сторожа долго кричали, вопили, махали шляпами, хлопали ладонями по открытой двери, — пока быкъ, «понимавшій свое дѣло», соблаговолилъ появиться.
Выбѣжавъ, онъ остановился, какъ вкопанный, какъ статуя.
Красавецъ, съ крутой шеей, съ огромнымъ зобомъ, съ колоссальными рогами, которые, извиваясь, расходились далеко другъ отъ друга.
Остановился, ослѣпленный солнцемъ, оглушенный ревомъ.
Онъ какъ будто говорилъ:
— Постойте! Постойте! Дайте разобраться, въ чемъ тутъ дѣло.
Вдали какіе-то пестрые люди преглупо прыгали и пренадоѣдливо махали какими-то цвѣтными плащами.
— А! Вы вотъ какъ!
Быкъ нагнулъ голову, заревѣлъ и огромными прыжками ринулся на нихъ.
— Прежде всего ихъ нужно всѣхъ перепороть!
Разъ… два… три… Нѣсколько моментовъ — и ни одного изъ этихъ надоѣдливыхъ пестрыхъ людей не осталось на аренѣ.
Всѣ поскакали за барьеръ.
Хохотъ всего цирка, — и быкъ сразу сдѣлался любимцемъ публики.
— Браво, быкъ!
Онъ глядѣлъ недоумѣвающе, поворачивая голову во всѣ стороны:
— Куда жъ они, чортъ ихъ возьми, подѣвались? Сейчасъ здѣсь были. Не успѣлъ боднуть, — словно черти исчезли.
Въ это время около хлопнулъ плащъ.
Быкъ оглянулся, кинулся.
Справа закрутился другой, слѣва третій… четвертый… пятый…
Быкъ кидался за однимъ, бросалъ, кидался на другого.
Embarras de richesses![1]
У быка, вѣроятно, закружилась голова.
Котораго бодать? Всѣ, кажется, вотъ-вотъ висятъ на рогахъ. И никого!
Среди этой свалки, сумятицы, прыжковъ взадъ, впередъ, направо, налѣво, — быкъ вдругъ увидалъ передъ собою лошадь.
— А-а!
Быкъ нагнулъ голову, скакнулъ.
— Ole[2]! — завопилъ весь циркъ.
Лошадь съ завязанными глазами стояла только на переднихъ ногахъ. Заднія ноги трепыхались надъ головою быка.
Быкъ всадилъ ей рогъ въ пахъ и крутилъ, крутилъ головою, разворачивая ей внутренности.
Пикадоръ напрасно все глубже и глубже всаживалъ ему въ спину копье.
Быкъ все ворочалъ, ворочалъ, ворочалъ головой, словно ввинчивалъ рогъ въ трепыхавшуюся лошадь.
И лошадь и пикадоръ полетѣли кувыркомъ.
Свистъ, отчаянный свистъ пикадору охватилъ весь циркъ.
Лошадь, вытянувъ морду, оскаливъ зубы, съ вылѣзшими изъ орбитъ глазами, билась въ судорогахъ на землѣ и дрыгала ногами. Кровь цѣлымъ ручьемъ такъ и хлестала, такъ и хлестала изъ совершенно раскрытаго живота.
Подбѣжавшій конюхъ срѣзалъ ей чолку, чтобъ было удобнѣе, и всадилъ въ голову кинжалъ.
И пока онъ умѣлой рукой все глубже и глубже погружалъ кинжалъ, судорожныя движенія лошади становились все тише и тише. Она успокоивалась, больше не билась, — она только тихо трепетала ногами.
Словно говорила:
— Вотъ такъ… Вотъ такъ… Глубже… Еще… Такъ мнѣ легче… Мнѣ легче…
Вздохнула, дернулась и затихла. Околѣла.
А по аренѣ, широко разставивъ ноги, невѣрными прыжками, дрожа, шатаясь, скакала другая запоротая лошадь.
Бѣлыя внутренности, окрашенныя въ розоватый цвѣтъ струйками крови, болтались у нея подъ животомъ.
Она упала.
«Весельчакъ»-быкъ запарывалъ третью лошадь, изъ которой хлестала грязная, мутная кровь.
И весь циркъ свисталъ, оглушительно свисталъ пикадорамъ, которыхъ едва успѣвали выхватывать изъ-подъ роговъ быка.
Конюхи, немилосердно колотя палками, вытаскивали на арену новыхъ лошадей.
Быкъ съ красными рогами, съ окровавленной мордой кидался на матадоровъ.
По его израненной, изодранной пиками спинѣ лились потоки крови. Кровь струилась, рдѣла, горѣла на солнцѣ.
Красныя пятна покрывали желтый песокъ арены.
Быку подвернулся трупъ лошади. Онъ, поднявъ ее на рога, бросилъ на землю, бодалъ, топталъ ногами, нюхалъ и, видя, что мертвая, бросилъ.
Пикадоры были ужъ на свѣжихъ лошадяхъ.
Повязка спала съ глазъ лошади. Она упиралась всѣми четырьмя ногами. Ее колотили палками, толкали, тащили на быка.
Публика ревѣла, свистала.
Пикадоръ сорвалъ съ себя шляпу и кинулъ въ публику.
Жестъ, который значитъ:
— Ну, теперь молитесь за меня!
Онъ всадилъ шпоры и, копье наперевѣсъ, прыгнулъ съ лошадью на быка.
— Ole[2]! — раздался вопль.
Напрасно!
Лошадь летѣла кубаремъ, убитая однимъ ударомъ въ грудь. Пикадоръ летѣлъ черезъ нее.
Быкъ поднялъ на себя уже другую лошадь съ пикадоромъ, тоже безъ шляпы, тоже полнымъ красоты и отчаянія жестомъ бросившимъ шляпу въ публику.
Пять лошадиныхъ труповъ валялось на аренѣ.
Шестую уводили съ распоротымъ животомъ, чтобъ зашить и вывести опять.
Сигналъ трубы прекратилъ эту бойню.
И свистъ пикадорамъ затихъ.
Передъ быкомъ, словно кукла на резинкѣ, подпрыгивалъ на одномъ мѣстѣ какой-то человѣкъ, размахивая красными палочками.
Быкъ остановился, опѣшивши, и посмотрѣлъ на него внимательно и съ недоумѣніемъ:
— Что за дуракъ? И чего ему нужно!
Человѣкъ все продолжалъ подпрыгивать на одномъ мѣстѣ, словно на резинѣ.
Быкъ рѣшилъ:
— Нужно, на всякій случай, его забодать.
Нагнулъ голову, бросился — и вдругъ остановился, заревѣлъ и отчаянно замоталъ головой.
Двѣ бандерильи впились ему въ шею.
Съ языка у быка крупными каплями падала слюна и пѣна. Свѣжія струйки крови текли и рдѣли на солнцѣ.
А передъ глазами подпрыгивалъ, какъ на резинѣ, другой человѣкъ, размахивая цвѣтными палочками.
Быкъ кинулся преслѣдовать этихъ изъ земли выраставшихъ человѣчковъ.
Бандерильосы едва успѣвали всаживать свои стрѣлы, едва успѣвали увертываться, бѣжали, — быкъ преслѣдовалъ ихъ по пятамъ.
Нѣтъ, рѣшительно, публика его любила. Публика была въ восторгѣ отъ такого быка. Быкъ на рѣдкость!
— Браво, быкъ! Молодчина, быкъ!
И свистъ по адресу неловкихъ бандерильосовъ, думавшихъ уже больше о спасеніи жизни, чѣмъ объ игрѣ съ этимъ страшнымъ быкомъ.
Снова сигналъ трубы.
Циркъ радостно завопилъ:
— А-а-а!
Громъ аплодисментовъ.
Въ зеленомъ костюмѣ, сплошь зашитомъ золотомъ, появился Монтесъ.
Своей легкой, граціозной походкой онъ подошелъ къ ложѣ алькада, отсалютовалъ ему шпагой, — черезъ плечо кинулъ шляпу матадорамъ и, не торопясь, улыбающійся, красавецъ, пошелъ къ быку.
Его алый плащъ огнемъ вспыхнулъ на солнцѣ.
Они съ быкомъ стояли другъ противъ друга, лицомъ къ лицу, какъ на дуэли. Въ нѣсколькихъ шагахъ другъ отъ друга. .
Быкъ кинулся. Монтесъ спокойнымъ, красивымъ жестомъ поднялъ плащъ — и быкъ пролетѣлъ.
Онъ игралъ съ быкомъ.
Быкъ, какъ ураганъ, проносился мимо него, бодая плащъ. Возвращался, кидался снова — разсвирѣпѣвшій, обезумѣвшій отъ ярости.
Почти касался Монтеса рогами.
— Ole, Montes![3]! — гремѣли аплодисменты.
Но быкъ все не наклонялъ головы, какъ слѣдуетъ, для удобнаго удара.
Но вотъ онъ, наконецъ, остановился, роя копытами песокъ, нюхая огромное кровавое пятно.
Остановился, исподлобья глядя на торреро, готовый броситься…
Въ рукѣ Монтеса сверкнула шпага.
Онъ нацѣлился.
Быкъ кинулся — и вопль ужаса вырвался у четырнадцати тысячъ человѣкъ
Монтесъ взлетѣлъ надъ головой быка. Перекувырнулся въ воздухѣ, сверкнулъ золотомъ на солнцѣ — и, какъ пластъ, шлепнулся на землю.
Сгоряча онъ было вскочилъ, — но зашатался и упалъ на руки подбѣжавшихъ матадоровъ.
Его пронесли мимо меня.
Онъ былъ безъ сознанія.
Голова запрокинута, лицо, какъ полотно, остановившіеся стеклянные глаза. Судорога муки исказила лицо.
А изъ распоротаго живота по золотому костюму лилась кровь, — точь въ точь, какъ изъ распоротаго паха лошади.
Его провожали аплодисментами.
Жидкими и снисходительными аплодисментами разочарованныхъ зрителей по поводу неудавшагося спектакля.
Жалкими аплодисментами, быть-можетъ,. послѣдними въ его жизни.
Аплодировали немногіе. Большинство было занято свистомъ матадорамъ, которые измѣннически, «подло», сбоку убивали кинжалами быка.
Изо всѣхъ животныхъ только человѣкъ, приговоренный къ смерти, безъ борьбы отдаетъ свою жизнь и безъ сопротивленія идетъ на казнь.
Быкъ боролся. И умиралъ теперь подъ крики:
— Ole[2]!
Бой продолжался безъ перерыва на секунду.
Появлялись новые и новые быки.
Но бился ужъ одинъ Бомбита.
Когда толпа выходила изъ цирка и раскупала на память окровавленныя бандерильи, — изъ отдѣленія, куда утаскиваютъ убитыхъ быковъ, и изъ отдѣленія, куда утаскиваютъ запоротыхъ лошадей, — слышались глухіе удары топора и хрускъ костей.
Мясники и живодеры обдирали шкуры съ теплыхъ, еще дымившихся труповъ, рубили туши и развѣшивали по крючьямъ.
Завтра нищая Тріана полакомится мясцомъ!
Убито шесть быковъ и пятнадцать лошадей.
Сколько ѣды!
Монтеса отвезли домой, къ старухѣ-матери.
Телеграфъ сегодня срочными телеграммами извѣститъ всю Испанію о несчастіи.
Съ завтрашняго утра разсыльные едва будутъ поспѣвать приносить груды телеграммъ со всѣхъ концовъ страны.
Газеты всѣхъ городовъ утромъ и вечеромъ будутъ сообщать по телеграфу. бюллетени объ его здоровьѣ.
Цѣлый день у дома раненаго торреадора будетъ стоять толпа, ахающая, охающая, плачущая вмѣстѣ съ его старухой-матерью и спрашивающая:
— А что, Антоніо успѣетъ поправиться къ бою быковъ во время ярмарки?
Въ отелѣ я встрѣтилъ элегантную англичанку.
Она кивнула мнѣ головой, какъ другу, и, сіяющая, возбужденная, спросила:
— Тотъ самый, котораго вы мнѣ указали вчера? Котораго я сняла?
— Тотъ самый, тотъ самый, madame[4]!
— О, какъ мнѣ васъ благодарить! Какъ мнѣ васъ благодарить!.. Позвольте познакомить васъ съ моимъ мужемъ!
Довольно черный видъ неблагодарности.
Великолѣпный англичанинъ любезно улыбался и говорилъ, неимовѣрно коверкая слова:
— Ah! Ça amusera nos amies, ça![5]
Поѣздка не даромъ!
Попасть на бой, гдѣ быкъ запоролъ торреадора!
Такая удача выпадаетъ туристу не часто.
И имѣть еще фотографію запоротаго торреадора, знаменитости!
— Ah, ça amusera nos amies, ça![5]
Сказать по правдѣ, я самъ, въ глубинѣ души, не былъ недоволенъ, что попалъ на такое исключительное зрѣлище.
Таковъ культурный человѣкъ.