Гильотина (Тэффи)
| ← В театре | Гильотина | Два естества → |
| Из сборника «Вчера». Опубл.: 1918. Источник: Тэффи Н. А. Житье-бытье: Рассказы. Воспоминания. — М: Политиздат, 1991. — С. 130-134. |
Мемуары эти с чувством живейшей признательности посвящаю Троцкому.
Так как после гильотинирования я бы уже не смогла написать эти воспоминания, то приходится написать их сейчас.
Но это ровно ничего не значит, я давно заметила, что будущее моё почти расходится с моим мечтанием о нём.
Поэтому пишу эти мемуары будущего смело и знаю, что не ошибусь.
Вечером, только что собрались ужинать, зашла Вера Валерьяновна.
— Я на одну минуточку! Страшно тороплюсь.
— Да куда ты? Посиди.
— Не могу, тороплюсь. Забежала только попрощаться: мне на завтра назначено гильотинироваться.
— Милая! — обрадовались мы. — Как всё хорошо устроилось! Ведь нам всем тоже на завтра.
— Ночуй у меня, — сказала я. — Вместе все и поедем. Ну, где тебе с Галерной тащиться на Дворцовую площадь. От меня всё — таки ближе. А сегодня будем доедать земляничное варенье.
Уговорили её с трудом.
— Знаешь, я в последнюю минуту всегда столько дела.
Я ужасно была рада — вместе будет весело, а то стой там в хвосте часа три, пока до тебя дойдёт очередь.
Вчера, говорят, рубильщики забастовали на экономической почве и проморозили публику до пяти часов.
Делегация от рубильщиков обратилась к осуждённым с просьбой поддержать их требования. Ну, те отнеслись с чувством и обещали в крайнем случае объявить забастовку и до тех пор не казниться, пока правительство не пойдёт на уступки. И к пяти часам инцидент был ликвидирован.
Но эти хвосты прямо возмутительны! С одной стороны тянутся чуть не до Невского, а с другой — к Дворцовому мосту, с третьей — заворачивают далеко за Эрмитаж. Гильотина, несмотря на новейшую технику и электрический привод, работает медленно. Что толку, что оттяпывают сразу по пятьсот голов, надо же сначала уложить этих пятьсот человек. Толкотня, беспорядок. Ждать на морозе приходиться по два часа. В публике ропот и возмущение.
— Налоги дерут, а ничего толком устроить не могут. Туда же, подумаешь, — сильная власть. Дураку сила — самому на погибель.
Отчасти они правы. Неужели же нельзя придумать какую-нибудь карточную систему? Или поставить районные гильотины.
Заболтались часов до двенадцати. Много забавного. Говорят, наши модницы придумали для гильотины специальный парик a la Marie Antoinette. Платят за него бешеные деньги. Ну, стоит ли того? От сырости все эти парики моментально развиваются, да и вообще дурацкий вид, когда такая Мария Антуанетта стоит в хвосте. Другое дело во времена Французской революции. Там женщина входила на эшафот, словно на сцену. Публика на неё смотрела, и она всем была видна.
В народе гильотиной интересовались, она и пугала, и привлекала.
К изобретателю её относились как к существу загадочному и замечательному.
Мальчишки на улицах распевали песенку:
Guillotine,
Medecine,
Politique.[1]
Палач тоже был лицом, привлекавшем к себе общее внимание.
— Monsieur de Paris[2].
Теперь не то. Теперь гильотина поставлена как фабричное дело. Работают на ней рабочие, и всё ясно и просто.
А все эти буржуазные претензии придать делу торжественность и красивость — смешны и глупы.
Ах, когда же мы наконец дорастём до правильного отношения к повседневным мелочам современной жизни.
Русский народ так быстро свыкся и сроднился с гильотиной, что даже странно думать, что её когда-то не было.
Относится к ней с добродушием, только ему одному свойственным, и называет "Галотина Ивановна".
Коль не станешь к именинам
Пироги мне стряпать
Я пойду на галотину
Голову оттяпать, —
поется в народных частушках.
Утром поднялись рано.
Правду говорила Вера Валерьяновна, что в последнюю минуту всегда набирается масса дела.
К девяти часам пришёл Мишель, друг нашего семейства. Ему удалось обменяться очередью с одним из своих сослуживцев, и он будет гильотинироваться вместе с нами.
Пока пили чай да закусывали, пробило десять, и пора было собираться.
Мишель — незаменимый человек! — сделал на дорогу бутербродов.
— Может быть, часа три в хвосте стоять придётся, проголодаемся.
Наконец собрались. Выходим. Извозчика, конечно, ни одного. В трамвай не влезть. Пошли пешком по Садовой.
— Какая досада! — ворчала Вера Валерьяновна. — Сразу неудача. Это не предвещает ничего хорошего.
Она вообще суеверна.
Наконец около Сенной набрели на извозчика.
— Три красненьких?
— Да ты с ума сошёл! Мы ведь не веселиться едем, а по делу. Гильотинироваться.
— А по мне всё равно, — гнусит в ответ борода из-под нахлобученной шапки. — Всё едино, куда вас несёт. Другие б наоборот, прибавили, коли последний раз на извозчике едут.
— За что же тебе прибавлять-то?
— Вам хорошо, — бубнила борода,— вам голову срежут, да и никаких хлопот. А тут работай, да и лошадь корми... а овёс то ноныче...
— Бери две красненьких, — торговался Мишель. — Хорошо поедешь — прибавим.
— Знаю я вас,— совсем уж озлился извозчик.— Не очень нам выгодно вас, смертников, возить. Вон намедни вёз одного, тоже всё форсил: "Прибавлю да прибавлю", — подвёз его к гильотине, а он говорит: "Обожди минутку, я только деньги разменяю, а то у меня миллион в одной бумажке". Да и сиг в толпу. Ну, я ждал, ждал, слез с козёл, и пошёл его искать. Не видали ли, говорю, товарищи, чернявого, в бурой кепке? А они хохочут, говорят: "Уж не этот ли?" Смотрю — а он, подлец, уж казнился, и голова на снегу валяется!
Весёлый рассказ извозчика привёл нас в благодушное настроение. Кстати подвернулся и другой, и мы поехали.
На Дворцовой площади масса народу. Экипажи, моторы, пешеходы. Но особой толкотни нет, вероятно, потому, что на домах и заборах расклеены воззвания Троцкого о том, что наблюдение за порядком поручается самим гильотинируюмщимся.
Мы расплатились с извозчиком и дали ему на чай, за что он пожелал нам " лёгкого пару ".
Знакомых — масса! В одном из хвостов видели Ольгу Николаевну и Наталью Михайловну. Обе в париках а ля Мария Антуанетта, но почему-то не пудренных, а рыжих. От мороза лица у них посинели, и, право, ничего во всём этом не было красивого.
Очень потешал публику какой-то бритый молодой человек. Говорят, что это конферансье какого-то маленького театрика.
Мимо хвостов шныряли мальчишки — газетчики и продавцы сбитня и жареных пирожков. Мишель хотел попробовать, но я его отговорила — такая грязь, и пахнет сальной свечкой.
В одном из хвостов вышел скандал. Какой-то юркий молодой брюнет пролез не в очередь, и не успели соседи оглянуться, как он уже казнился.
Поднялся скандал. Стали кричать, что кто-то кому-то дал взятку, что евреи всегда умеют первыми пролезть.
Холодно, скучно.
Мишель попросил постеречь его очередь и прошёл посмотреть поближе на гильотину. Его очень беспокоил вопрос, что отверстия для голов там слишком маленькие.
— А я голован и человек полный! — говорил он. — Я себе все уши обдеру.
Около меня ссорились две дамы:
— Как можно так душиться перед гильотиной! Это совершенно неприменимо. С вами стоять рядом нельзя — мигрень разыгрывается.
— Скажите, какие нежности, — фыркала другая. — Успокойтесь, не успеет ваша мигрень разыграться Она была права.
Дверца решётки, окружающей гильотину, распахнулась, и наш хвост быстро стал продвигаться вперёд.
— Не напирайте, не напирайте!
— Нельзя ли поделикатнее...
— Ну и публика!
Совершенно несознательные элементы. Следовало бы всем нам, смертникам, самоопределиться, составить союз и вообще взять гильотинное довольствие в свои руки.
— Теперь уже не поспеть.
— И о чём раньше думали!
— Проходи проходи, не задерживай!
— И то идём.