Жуковский В. А. Полное собрание сочинений и писем: В двадцати томах
Т. 10. Проза 1807—1811 гг. Кн. 2.
М.: Языки славянской культуры, 2014.
Я ехал в О… Солнце склонялось уже к вечеру; лошади мои, утомленные сильным жаром, едва передвигали ноги. Мы приближались к лесу. Гладкая дорога, с глубокими по обеим сторонам каналами, которые прекрасно выкладены были дерном и густо обсажены березами, акациями, кленом, каштанами, привела нас в маленькую деревеньку, находившуюся в самом лесе. Ее положение, романическое и веселое, пленяло меня всякий раз, когда я проезжал по этой дороге в О… Прекрасный домик лесного смотрителя, выкрашенный белою краскою, с зеленою кровлею, с большою дерновою террасою и множеством домиков, к нему принадлежащих, веселых и очень приятно выстроенных; крестьянские избы, выбеленные, очень опрятные, там и здесь мелькающие между деревьями, каждая с прекрасною дерновою площадкою, окруженною акациями и шиповником; дорожки, выкладенные гладким камнем и вьющиеся по зеленому дерну; в разных местах скамьи, одна под старою липою с обширными ветвями, другая на берегу ручья; пруд, широкая плотина с прекрасными перилами, церковь и светлый домик пастора, все это вместе составляло картину пленительную. Здесь обитает веселое спокойствие, думал я всякой раз, любуясь на дом лесного смотрителя; но еще ни разу, от излишней поспешности не удавалось мне остановиться в этой деревне.
— Прикажете ли ехать далее? — спросил у меня мои извозчик.
— Зачем же останавливаться! Мы еще далеко от станции.
— Но лошади очень устали; жар и пески их замучили. Гораздо будет лучше, если мы выедем завтра отсюда прежде света. Мы сделаем большую упряжку, а лошадям будет гораздо легче.
— Как хочешь! Но есть ли в деревне трактир?
— Есть, очень дурной. Для лошадей найдутся стойла.
— Я пойду к смотрителю.
Извозчик хлопнул бичом. Лошади, как будто почувствовав, что мы расположены дать им роздых, побежали рысью, и в минуту коляска моя очутилась перед крыльцом бедного деревенского трактира. Трактирщица, стоявшая в дверях, спокойно смотрела на извозчика, который начинал уже распрягать лошадей; она не приглашала меня, как водится обыкновенно, занять в доме ее квартиру. Худое предвещание, подумал я, выходя из коляски.
— Вам не будет места, — сказала мне трактирщица.
— Не беспокойся! Как зовут вашего смотрителя?
— Фон Манштейном. Добрый господин, любезный, знатный, богатый… великий охотник принимать гостей… приветливый… а жена его, что за милая!
Но я уже не слыхал последних слов говорливой трактирщицы; я бегом бежал к дому смотрителя, то был один из самых искренних университетских моих приятелей.
Всхожу на двор; иду к крыльцу, провожаемый лаем множества охотничьих собак; вижу в дверях знакомое лицо моего старинного друга; он узнает меня, восклицает от удивления, бежит ко мне навстречу с веселым видом, с простертыми руками; мы обнимаемся и идем в горницу.
Шесть лет прошло с того времени, как мы расстались при выходе своем из университета; шесть лет в жизни пылкого молодого человека, вступающего на поприще большого света: сколько нового и необыкновенного надлежало в это время с нами случиться. Мы много уже имели опытов и весьма о многом могли пересказать друг другу. Едва позволил я себе взглянуть на прекрасную женщину, которой Манштейн представил меня в минуту первого излияния нашей радости. Она входила в горницу, уходила, занималась домашним делом, и когда приближалась к мужу, то он простирал к ней с нежностию руку, а взоры ее устремлялись на лицо его с чувством привязанности и уважения. Когда она смотрела на меня, то я не замечал в глазах ее ни любопытства, ни обыкновенной гостеприимной приветливости: я видел в них одну искреннюю благодарность за то, что мое присутствие обрадовало ее мужа.
Часа через полтора, в которые мы едва успели напомнить друг другу о прошедшем и слегка описали настоящее, пришли нам сказать, что ужин на столе. Я подал руку хозяйке, начал извиняться, что разлучил ее на целый вечер с мужем. «А я благодарю вас за то удовольствие, которое вы сделали ему нечаянным своим прибытием», — отвечала она с милою улыбкою. Мы ужинали не одни; с нами сидело за столом несколько молодых людей, которых хозяин мой называл своими лесными и охотничьими товарищами. Разговор был общий: рассуждали о политике, но я не очень внимательно слушал сии рассуждения: глаза мои невольно устремлялись на милую хозяйку. Ее любезная простота в обхождении, ее искусство говорить с каждым тем языком, который наиболее ему приятен; вкусный ужин, где все было и чисто, и просто, за которым царствовала благопристойность, веселая и непринужденная, все это заставляло меня рассматривать с любопытством ту милую женщину, которая имела восхитительную способность разливать вокруг себя тишину, веселие и устройство. Муж казался за столом любезнейшим гостем: вероятно, что для угощения новоприезжего сделана была какая-нибудь перемена в обыкновенном порядке, но ежедневное было так ощутительно, что только оно одно могло дать некоторую приятность необыкновенному. Все оживотворялось духом любви, согласия, доверенности. Я чувствовал, что друг мой был истинно счастлив.
И я горел нетерпением сообщить ему это чувство. Мы вышли из-за стола, остались одни; я взял его за руку и сказал:
— Счастливец, в то время, когда я скитаюсь по всему свету, не имея перед глазами верной цели, ты весело отдыхаешь в пристани счастия. Должность необременительная и даже приятная; домик с прелестными окружностями; состояние независимое, и при всех этих преимуществах жена, благословение Неба, неужели я ошибусь, назвав тебя совершенно счастливым?
— Нет, мой друг, ты не ошибешься. Провидение все для меня сделало: мне остается только желать, чтобы судьба моя ни в чем не переменялась. Но признаюсь тебе, мысль о возможных потерях никогда не приходит смущать меня посреди моего спокойного счастия.
— Сохрани же тебя Бог от всякой перемены! Но прости моему любопытству, я желал бы узнать, какие обстоятельства завели тебя сюда, и где нашел ты эту прелестную женщину.
— История совсем нелюбопытная. Расскажу тебе только то, каким образом достал я себе жену: это самая занимательная статья в моем романе.
— А для меня самая важная. Вижу, мой друг, что она есть тот благодетельный гений, которым хранятся тишина, и порядок, и спокойствие, пленяющие меня в твоем доме! Я никогда не воображал найти такое сокровище в этом уединении, и еще меньше, тебя его обладателем. Я еще ни от кого не слыхал о твоей женитьбе; рассказывай!
Он встал, вынул из своего бюра записную книжку, положил ее передо мною на стол и начал говорить следующее:
— Мы в одно время оставили университет: ты поехал путешествовать, а я провел целый год у своего дяди в Мариентале, где, следуя собственной склонности и его желанию, прилежно занимался наукой лесоводства. Мой дальновидный дядюшка расчел, что молодой человек с такими сведениями, какие успел я приобрести в университете, мог бы весьма много выиграть при дворе нашего князя, великого охотника и лесовода.
Прошел год искуса, и дядюшка отвез меня в резиденцию; министр был лучший, старинный его друг. Меня представили к князю; я имел счастие ему понравиться и несколько раз вместе с ним осматривал княжеские леса. Меня приняли в службу, я работал перед глазами самого министра, и все почитали меня любимцем счастия: одни пророчили мне первое место при дворе; другим был я любезен как законный наследник богатого дяди…
— А женщинам как прекрасный мужчина, не правда ли? Об этом писали ко мне в Вену.
— Словом сказать, — продолжал Манштейн, — меня почитали в городе хорошею партиею. Везде я был принят с отверстыми объятиями; на столе моем всегда лежала куча визитных билетов и приглашений на бал, на ужин, на пикник и прочее. Отцы взрослых дочерей пожимали у меня дружески руку, а матери ясно давали мне чувствовать, что Провидение назначало мне счастие беспримерное, к которому ключ находился в благословенных руках их. Ты видишь сам, что я не имел недостатка в причинах быть суетным и думать о себе очень много.
Окруженный сим хаосом рассеянности и занятий, отличился я нечувствительно в великом множестве домов, но принимали меня как лучшего друга два дома, которые посещал я с особенным удовольствием, один камерпрезидента Герсдорфа, другой советника Зейбольда. В первом бывал я каждый божий день, в последнем два раза в неделю непременно ужинал; в первом находил всякий раз блестящее общество, в последнем никого, кроме почтенного Зейбольда и его дочери; в первом Отиллия, дочь камерпрезидента, шестнадцатилетняя, прекрасная, была душою всех разговоров: в городе и при дворе почитали ее совершенством, в последнем встречался я с тихою Элизою, но я почти ее не замечал, ибо внимание мое исключительно было занято разговорами Зейбольда, в которых почерпал я глубокие сведения о вещах и людях и мудрые наставления опытности. Отиллия… ты ее знаешь!
— Как не знать очаровательницы наших обществ!
— В самом деле, очаровательница! Тебе известно, как она рисует, играет на арфе, как она прелестна в танцах, как остроумно пишет письма, как любезна в разговорах, как знает светское обхождение; словом, это волшебница! О красоте ее говорить не нужно. Иногда казалось мне, как будто сквозь сон, что ум ее, чрезвычайно блестящий, занимался одною только поверхностию вещей; что вкус ее следовал более общему мнению и моде, нежели собственному чувству; что остроумие было в ней не следствие веселого характера, но более желания блистать перед глазами других и склонности к насмешке, но все эти минутные подозрения не оставляли никакого во мне следа; душа моя очарована была прелестями, дарованиями, блеском; жизнь казалась мне жизнию только тогда, когда я находился в присутствии Отиллии; при ней только находил я себя остроумным, и только обожать ее значило для меня быть чувствительным. Я не скрывал своего чувства: при дворе и в городе называли меня женихом Отиллии.
— Итак, женихом Отиллии был ты?
— Я.
— И ко мне об этом писали в Вену, не означив, однако, твоего имени, и ты мог, Манштейн…
— Отказаться от такой женщины, какова Отиллия, хочешь ты, конечно, сказать? Было время, в которое одна мысль об этом заставила бы меня содрогнуться, но в это же самое время, в которое стоило бы мне сказать одно слово, чтоб приобресть завидное, редкое (по мнению легкомысленных людей) счастие, какая-то невидимая сила меня хранила; короче, я не в состоянии был произнести этого решительного слова. Сама Отиллия, по-видимому, ожидала его: она часто оставалась со мною наедине и после каждой бесполезной аудиенции против воли обнаруживала досаду. Самое обхождение отца ее со мною не противоречило моим догадкам.
Что ж удержало меня, при всем моем упоении, открыться и требовать на коленах ее руки, право, не знаю. Я замечал, и признаюсь, с удивлением, только то, что это упоение прекращалось, когда я или занимался своею работою, или посещал почтенного Зейбольда. Так, мой друг, всякий раз, когда я входил в уединение этого мудреца, казалось мне, что я спасался от бури в спокойную пристань: там исчезали передо мною все очарованные призраки; там, сидя перед камином, углубленный в рассуждения о предметах важных, я был истинно счастлив, и душа моя воспламенялась; там видел я Элизу, которая оставляла работу и не сводила с меня своих глаз, прелестных, проникающих в душу, когда я посреди разговора к ней обращался. Очень часто разрешала она одним простым, но глубокомысленным и с девственною скромностию произнесенным вопросом наше сомнение; часто выражениями, изливающимися прямо из чистой души, подавала она повод к новым, важным для нас откровениям, или неискусственным, но ясным рассудком своим и верностию нежного чувства объясняла для нас самые темные загадки ума; словом, Элиза (хотя ни я, ни Зейбольд, ни сама она того не чувствовали) была главною целию, толкователем и судиею всех наших разговоров и мнений. За лучшие мысли, которые были предложены мною министру в его кабинете, обязан я Элизе. Но я этого не замечал. Столь же непонятно было для меня и то, почему в присутствии Отиллии не мог я найти в голове своей ни одной из тех мыслей, которые стремительно из нее выливались, когда я видел перед собою Элизу.
Может быть, это состояние нерешимости и неведения продолжалось бы еще довольно долго, когда бы одно неприятное происшествие, но которому обязан я всем моим настоящим счастием, наконец не вывело меня из усыпления.
С некоторого времени замечал я, что Отиллия с необыкновенною колкостию нападала на чувствительность и осмеивала тех романических любовников, которые имеют тайные связи или ищут невинности между мещанками. Камергер Сальбек, которого ты знаешь, чаще прежнего шутил на счет моего знакомства с Зейбольдом и проповедовал мне высокое правило, что самое легкое средство положить конец неприличной страсти есть наслаждение. Признаться, я пропускал все это мимо ушей, отчасти потому, что никогда не мог думать об Элизе и Отиллии в одно время, а более потому, что никогда почти не удостоивал внимания сальбековых шуток. Но все решилось для меня прежде, нежели я успел заметить, в каком затруднительнм положении я находился.
По моим обстоятельствам понадобилось мне на несколько времени оставить резиденцию; дней через пять возвращаюсь, иду в обыкновенное время к Зейбольду, желая сообщить ему некоторые важные идеи, которые не совсем были для меня ясны; вхожу в горницу; не вижу Элизы; это меня удивило, ибо никогда не случалось, чтоб ее не было в то время, когда меня ожидали. Смотрю на Зейбольда; лицо его очень печально.
Спрашиваю об Элизе; он отвечает мне с замешательством, неопределенно, отвратив от меня глаза.
— Элиза больна, — воскликнул я с живостию.
— Нет, — отвечал Зейбольд весьма сухо.
— Что ж это все значит? Или с нею, или с вами сделалось какое-нибудь несчастие?
— Несчастие, может быть!
— Важная потеря?
— Нет.
— Неудовольствие по службе?
— О, нет!
— Обида? Ради Бога, скажите, не оскорбил ли кто-нибудь Элизу? (Он вздохнул). Друг мой, я имею право на вашу доверенность.
— Имеете!
— Я не хочу упоминать о правах моих на вашу дружбу, но могу надеяться, что вы ее докажете, вверив мне вашу тайну, ибо все ваши тайны должны быть моими. Говорите, Зейбольд; будем советоваться и вместе расположим, что надобно делать!
— Тайна, — воскликнул он, — можете ли называть тайною то, о чем говорит теперь целый город? О бедная моя Элиза!
— Итак, это касается до Элизы? Не мучьте ж меня своим молчанием. Разве мне одному должно быть неизвестно то, о чем, как вы уверяете, говорит теперь целый город?
— И вы ничего не знаете, — спросил он, устремив на меня проницательный взгляд.
— Ничего, Зейбольд! Я только теперь возвратился в город, не видался ни с кем, и прямо из коляски к вам.
— Вы невинны, Манштейн! Но злоба нападает равно и на вас, как на меня и Элизу. Вот, читайте!
Он подал мне газеты, вышедшие того числа, и показал припечатанное к ним объявление. «Вот оно, прочти сам», — Манштейн вынул из записной книжки листок, и я прочел следующее:
«Извещаю моих родственников, друзей и знакомых, что я намерен в непродолжительном времени сочетаться законным браком с девицею Элизою Зейбольд, единородною дочерью советника Зейбольда. Манштейн».
Не могу описать тебе тех чувств, которые вдруг наполнили душу мою, когда я прочитал эти строки. И теперь не могу без сильного волнения вспомнить об этой минуте. Я не думал о самом себе; одни только слова Зейбольда: «О бедная моя Элиза» горестно отзывались в моем сердце. Вся будущая моя жизнь представилась в эту минуту глазам моим. Я погрузился в мечты; Зейбольд смотрел на меня со вниманием.
— Читала ли этот листок Элиза? — спросил я наконец.
— Я нашел ее почти в отчаянии, когда возвратился нынче домой. Она бросилась ко мне на шею и тогда только заплакала в первый раз, но с этой минуты плачет беспрестанно и боится выйти из горницы, чтобы не увидели ее посторонние люди.
— О Боже, еще одно слово: известны ли вам чувства Элизы?
— Ни слова об этом, Манштейн!
— Известны ли они вам, спрашиваю (он не отвечал). По крайней мере, скажите, менее ли бы оскорбилось нежное чувство Элизы, когда бы не мое, а другое имя было здесь напечатано?
— Так, Манштейн, ваше имя, оно одно… Ах, бедная моя дочь! (Глаза его наполнились слезами).
— Почтенный, истинный друг мой, — сказал я решительно, — прошу вас быть спокойным, прошу вас успокоить Элизу. Завтрашний день мы увидимся опять. Нынче мне надобно действовать.
Я обнял его, спрятал в карман печатный листок. «Требую от Элизы, чтобы она имела ко мне доверенность», — сказал я и удалился.
Прихожу поспешно домой, одеваюсь, делаю нужные распоряжения и иду к камерпрезиденту. Никто не ожидал меня в этот день (тогда была середа, а по середам и субботам обыкновенно ужинал я у Зейбольда; в эти же дни и Отиллия или ездила с визитами, или принимала одних коротких знакомцев); к счастию, в этот раз она была дома. Я не велел о себе докладывать. Приближаюсь к гостиной, слышу громкий хохот, отворяю двери, все утихло. Надобно было видеть, какое действие произвело мое нечаянное появление; все покраснели; место громкого смеха заступила принужденная веселость; первый предмет, поразивший глаза мои, было газетное объявление, лежавшее на столе, но я не успел еще осмотреться, как оно уже исчезло, Я подошел к Отиллии и сказал ей, что не мог отказать себе в удовольствии увидеть ее в первую минуту возвращения моего в город; я был весел без всякой принужденности; во всех других, кроме Отиллии, заметно было смущение: она одна, очень скоро пришедши в себя, казалась живою и столь же любезною, как и прежде, как и всегда. Но в эту минуту безразсудное ослепление мое исчезло. Я просидел около двух часов в этом обществе. Дамы, для которых принужденность сделалась наконец несносною, разъехались ранее обыкновенного. Встаю, начинаю прощаться, приглашаю Сальбека провести у меня остаток вечера: он начал было отговариваться, но Отиллия бросила на него значительный взгляд, он согласился, и мы поехали вместе, Отиллии, как я подозреваю, хотелось меня приготовить, узнать образ моих мыслей и потом, по всему этому, расположить свои поступки. Мы взялись с Сальбеком за руки; дорогою шутили, смеялись; наконец пришли к моему дому.
Остановившись у дверей моей горницы, я переменил тон, отпираю двери, говорю очень сухо Сальбеку: «Войдите»; вхожу за ним вслед; запираю двери на замок; не говоря ни слова, приближаюсь к столу; ставлю на него свечу: два пистолета, на нем лежавшие, сверкнули в глаза Сальбеку; останавливаюсь, смотрю на него сурово: он бледен, как полотно, и не может сказать мне ни слова.
— Государь мой, — спросил я твердым голосом, вынув из кармана газетный листок, — кто напечатал это объявление?
— Господин Манштейн, — отвечал он запинаясь и не подымая на меня глаз, — что за вопрос? По какому праву?
— По праву человека, обиженного бездельническим образом, по праву отмстителя за оскорбленную невинность!.. Отвечайте… (я взялся за пистолет)… кто напечатал это объявление?
— Успокойтесь, господин Манштейн! Не лучше ли говорить со мною дружески, без всяких угроз?.. Я буду отвечать… но прошу вас переменить положение!
— Согласен (я положил пистолет), но клянусь Богом, если не получу удовлетворительного изъяснения, то или я, или вы останетесь мертвым в этой горнице. (Он начал осматриваться, как будто желая найти выход.) Не беспокойтесь, господин Сальбек, я все придумал: двери заперты; никто не может нам помешать, и на всякий случай стоит у крыльца моего оседланная лошадь, для вас или для меня. Говорите!..
— На что ж говорить о том, что вы уже угадали, как я по всему вижу!.. Я в этом участвовал, не хочу запираться, но, право, с отвращением, и желая только угодить неотступной просьбе. Все это почитали невинною шуткою; хотели заставить вас скорее решиться; были уверены, что вы не рассердитесь и поспешите своею женитьбою опровергнуть ложное известие; я сам был уверен, что все насмешники в скором времени перейдут на вашу сторону…
— И для того-то не постыдились употребить во зло имя невинного, доброго творения, для которого жизнь потеряет всю цену, если не будет сопряжена с честию… Господин Сальбек, выбирайте: или сию же минуту напишете, что Отиллия Герсдорф единственная изобретательница этого пасквиля, или бросим жребий, кому из нас первому стрелять, через этот стол, в другого…
Не входя ни в какие подробности, скажу тебе, что мужественный господин Сальбек, убежденный красноречием пистолета, написал и подписал требуемую мною бумагу. Я дал ему честное слово не показывать ее ни одному человеку, разве только в таком случае, когда Отиллия вздумает опять нападать на меня или на Элизу. Мы простились.
О, как я был весел в эту минуту! Сладостное спокойствие растворяло мою душу; мне казалось, что я избавлен от тягостного очарования. Я чувствовал глубоко и сильно, сколь много был счастлив, избавя себя от сетей холодного и нечувствительного творения; и сколь бы много был несчастлив, когда бы с моею привязанностию к спокойной семейственной жизни и с полным моим сердцем приковал себя к такой женщине, которая привыкла к шумному свету1, которая всему предпочитает искусство, остроумие и блеск наружный. Скоро изгладился последний остаток неприятного впечатления. Милый, священный образ Элизы явился оживотворенной моей душе, и я воскликнул в упоении радости: «Так, я ее люблю, и никого, кроме ее, не любил! И такое сердце мог я от себя отринуть, и такую любовь, непритворную, таящуюся от самой себя в глубине души, столь нежной, столь непорочной, я мог не разделить и не заметить! Она моя; она мой ангел-хранитель; мы неразлучны навеки!»
В чувстве сладостного уверения, что Элиза принадлежит мне, я позабыл совершенно, что еще не говорил ни с нею, ни с ее отцем, но согласие их казалось мне несомненным. В восторге своем написал я другое объявление; по усильной моей просьбе и за добрую плату напечатали его в том номере газеты, которому надлежало выйти на следующее утро. Вот оно: читай.
Он подал мне другой печатный листок, и я прочел следующее: «Известие, напечатанное от моего имени 16 числа, по содержанию своему справедливо: Элиза Зейбольд моя невеста. Я подтверждаю его и прошу моих друзей принять участие в моей радости. Само по себе разумеется, что ложное объявление, вчера помещенное в газетах, писано человеком, желавшим сделать мне обиду, но он весьма обманулся в своем расчете. 17 Июля. Манштейн».
В эту же ночь написал я письмо к своему дяде, которого надобно было как можно скорее предуведомить о перемене моих обстоятельств. Поутру очень рано принесли ко мне из типографии печатный листок. Бегу с ним к отцу моей Элизы. Он встретил меня с веселым лицом.
— Мы провели ночь не так беспокойно, как я думал. Два слова, которые сказал я от вашего имени Элизе, удивительное имели на нее влияние: она перестала плакать, а нынче и весела по-прежнему. Видите, как сильна доверенность к другу, сколь много она действует тогда, когда не знаем еще, что может он сделать для нашего успокоения!
Я обнял Зейбольда со слезами на глазах.
— Истинный друг мой, — сказал я, взявши его за руку, — вчера вы дали мне прочитать оскорбительную для вас статью в газетах. Вот другая. Смею ли надеяться, что вы не найдете в ней ничего для вас обидного? Я был уверен в Элизином и вашем согласии и для того позволил себе действовать, не предуведомив вас заранее…
Я подал ему листок; он прочитал объявление и заплакал.
— Благодарю Тебя, Боже, — воскликнул он, смотря на небо, и руки его затрепетали. — Ах, Манштейн, — прибавил он, обняв меня с видом благородным, — я этого не ожидал, я этого не думал; мы были уверены, что ты помолвлен.
— Был помолвлен, — воскликнул я, — но сама невеста спасла меня от погибели! Вчерашнее объявление писано ею. Ведите меня к Элизе!
Оставляю тебе самому вообразить ту трогательную сцену, которая последовала за этим разговором. Элиза покраснела, но через несколько минут был уже в моих объятиях. Участь моя решилась.
От Зейбольда пошел я к министру; он обошелся со мною холодно. С твердым спокойствием уведомил я его о перемене моей судьбы; мало-помалу он сделался ласковее.
— Но вы сами чувствуете, — сказал он наконец, — что вам нельзя будет остаться при дворе. Я могу защитить вас против камерпрезидента, но ваши прежние сношения с Отиллиею! … Надобно удалиться. Самому князю поступок ваш будет неприятен: он несколько раз говорил, что ему хотелось бы вас женить на девице Герсдорф, словом, теперь не может быть для вас никакой дороги.
— Об этом я очень мало сожалею, ваше сиятельство! Прошу только одного: будьте моим предстателем у дядюшки!
— Дядюшка ваш (отвечал этот почтенный человек) не может, а по обстоятельствам своим и не должен, по крайней мере для виду, одобрять вашей женитьбы. Я думаю, что ему на несколько времени должно будет разорвать с вами сношение. Что ж вы намерены начать?
— Я могу работать!
— Очень хорошо, и я готов вам помогать. Согласитесь ли, например, взять на себя должность лесного смотрителя в Эйхгольце?
— С великою радостию, ваше сиятельство! Могу вас уверить, что Его Светлость найдет во мне самого заботливого смотрителя!
Министр обнадежил меня, что я непременно получу это место; и в самом деле очень скоро исполнил свое обещание. С восторгом вступил я в должность простого смотрителя, хотя имел прежде в виду выгодное место обер-форшмейстера. Скоро получил я увольнение от двора. Князь говорил на куртаге о демократических правилах. Камерпрезидент отвечал Его Светлости тонкою улыбкою. Отиллия была весела более обыкновенного. Сальбек, помня о пистолетах, грыз ногти. Я наслаждался истинным счастием в объятиях моей Элизы.
Наконец мы торжественно распрощались с двором и городом, то есть разослали около ста карточек и уехали, не дождавшись визитов.
Мы переселились в этот земной рай, и я с каждым днем открываю какое-нибудь новое восхитительное качество в милой душе моей Элизы. Газетное объявление берегу я, как драгоценность. Наконец и последнее благо, которое нужно было для усовершенствования моего счастия, даровало мне милосердое Небо: дядюшка (самый добрейший человек на свете), сердившись на меня несколько времени, в самом деле, а не для виду, ибо ему казалось, что я от недоверчивости не предуведомил его о своей женитьбе, возвращает мне свою дружбу; мы ждем его на сих днях. Он увидит, сколь много мы счастливы; ибо душа его способна чувствовать всю цену такого счастия. — Доволен ли ты моим романом?
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьАвтограф неизвестен.
Впервые: ВЕ. 1809. Ч. 48. № 22. Ноябрь. С. 85—111 — в рубрике « Словесность. Проза», с заглавием: «Газетное объявление», подзаголовком: «Истинная повесть» и с указанием источника в конце: (Morgenblatt).
В прижизненных изданиях: Пвп 1. Ч. 3 («Повести»). С. 59—92; Пвп 2.
4. 2. С. 121—143 — с теми же заглавием и подзаголовком, без указания источника.
Печатается по Пвп 2.
Датируется: между июлем и октябрем 1809 г.
Источник перевода: [Fischer К.] Das Intelligenzblatt [Листок объявлений] // Morgenblatt für gebildete Stände. 1809: № 142 (15 Juni). S. 566—567; № 143 (16 Juni).
5. 570—571; № 144 (17 Juni). S. 574—576 — с подписью: К. F. См.: Eichstädt. S. 17.
Время создания перевода определяется промежутком между появлением оригинального текста в «Утреннем листке для образованного общества» (15—17 июня 1809 г.) и публикацией перевода в ноябрьском номере ВЕ. Учитывая возможность знакомства с немецким изданием не раньше чем через месяц после его появления и отправления перевода в журнал не позднее чем за месяц, можно предположительно датировать время создания повести «Газетное объявление» периодом между июлем и октябрем 1809 г.
Об авторе повести нет точных сведений. Как удалось установить X. Эйхштедт, это был некий Фишер, но инициал «К.» (Карл) не позволяет его идентифицировать с профессором истории и статистики Христианом Августом Фишером (1771—1829), участвовавшим в этом издании, хотя и решительно отвергать такую возможность нельзя (Eichstädt. S. 17). Ср. примеч. к статье «Воспоминания об Ост-Индии».
Сравнение текстов подлинника и перевода позволяет сделать следующие выводы: в целом перевод полный (без пропусков и дополнений), адекватный оригиналу. Отступления от источника имеют частный характер. В начале выпущено указание на точную дату («Это было вечером 16 августа»), в конце вместо резюме: «Вот мой друг! Так я встретился со своей женой!» возникает вопрос: «Доволен ли ты моим романом?» Отсутствующий у К. Фишера подзаголовок «Истинная повесть» восполняет установку на подлинность, документальность повествования. Добавлены характерные для стиля Жуковского эпитеты «пленительный», «милый», «приятный», «благодетельный гений», «сладостный», хотя они соответствуют общей сентиментальной атмосфере сюжета. Изменено имя главного героя: вместо Morsen — Манштейн, что, видимо, подчеркивало немецкое происхождение героя и его нравственную стойкость (человек-камень).
Перевод Жуковского, воссоздающий историю счастливой семейной жизни, открывает ноябрьский номер ВЕ, на страницах которого последовательно развивается тема превратностей любви («О любви в больших обществах» — отрывок из романа В. С. Филимонова, отрывок из пасторальной драмы «Аминта» Т. Тассо — «Дафна и Сильвия» в переводе Н. Остолопова, послание «К Эльмине» («Эльмина, естьли бы я был любим тобою…») Александра Волкова. Отзвуки разгорающейся любви поэта к Маше Протасовой слышатся в сентябрьско-декабрьских номерах редактируемого Жуковским журнала.
1 привыкла к шумному свету — ВЕ: привыкла единственно к шумному свету.