Треска, треска и треска… треска соленая, сушеная, свежая, живая… Мурманский берег, по справедливости, можно назвать царством трески, около которой вертится вся жизнь местного населения, и которая в этом крае является поистине хлебом насущным. Подобно тому, как в полосе земледелия в страду воздух напоён бывает ароматом спелой ржи и повсюду виднеются копны сложенных снопов, так на Мурманском побережье, в пунктах промысла, воздух насыщен едким противным запахом соленой и сушеной трески, и глаз всюду останавливается на громадных бочках-трещанках, наполненных соленой треской, и на штабелях, сложенных из аккуратных вязанок сушеной трески. Ледовитый океан с его треской мог бы быть золотым прииском для местных жителей, если бы условия благоприятствовали им, и они умели бы использовать неисчерпаемые богатства, хранимые грозным Ледовитым океаном.
Царство трески начинается еще до Мурмана, в Архангельске, в этом центре быта ея, где рыбный рынок завален ею. У пристани вплотную друг возле друга стоят сотни судов самого разнообразного типа, нагруженных треской и ожидающих выгрузки. Вдоль берега выстроены деревянные балаганы и помосты, на которых грудами свалена сушеная треска; в балаганах стоят бочки с соленой треской и другой рыбой, но сравнительно в незначительном количестве. Треска наводняет собою весь рынок и только, как бы в виде милости уделяет немного места зубатке, пикше, семге и палтусу, этом маленькому вкусному морскому чудовищу из породы камбалы, достигающему тридцати пудов веса и полторы сажени длины.
Мне случилось присутствовать при выгрузке трески из одной палубной шхуны. Манипуляция эта производится самым примитивным образом. Представьте себе большое грязное палубное судно, в середине которого зияет люк трюма, битком набитый соленой треской, непосредственно на которой лежать доски; на них стоят, рабочие в сапогах. Они выбрасывают на приготовленные рогожи или в грубые ивовые корзины распластанную треску, внешним видом напоминающую грязные лохмотья, покрытые грязной, густой слизью и издающие отвратительный запах разлагающейся рыбы. Другие рабочие, сбоящие на берегу подхватывают эти рогожи и корзины, и сваливают рыбу в бочки. По мере наполнения бочки рыбу утрамбовывают, чего делается очень просто: рабочий лезет прямо, как есть, в сапогах, в бочку и ногами утаптывает рыбу, подкладывая иногда под ноги рогожу или дощечку.
Мурманские рыбопромышленники состоят из колонистов, т. е. постоянных жителей, и поморов, пришлого элемента, которые появляются весною к началу промысла и исчезают осенью с окончанием его. Они-то и представляют собою главную рабочую силу на промыслах.
В настоящее время Мурманские промышленники настолько некультурны, так мало развиты экономически, что трудно ожидать от них удовлетворительного разрешения сложной системы промысловых задач. Слепо подчиняясь природным условиям, они с трудом приспособляются к ним: и орудия, которыми они производят лов, отличаются первобытными простотой и несовершенством.
Суда, употребляемые для трескового промысла, подразделяются на два преобладающих типа: норвежскую «ёлу»[1] и русскую «шняку»[2]; последний тип пока безусловно преобладает, хотя постепенно шняка и вытесняется ёлой.
Шняка- плоскодонное, беспалубное тяжелое судно, примитивно построенное на глаз, теми же промышленниками, не имеющими ни чертежей, ни специальной подготовки; эти судостроители руководятся лишь опытом, не жалея при этом строительного материала, почему стенки шняки толсты, и вообще вся она представляет собою фундаментально грубое сооружение, неуклюжее и малоподвижное. Сшито это судно деревянными гвоздями. На шняке выезжают обыкновенно четыре человека: трое взрослых и один подросток.
Второй тип промыслового судна — упомянутая норвежская «ёла», употребляемая бляемая, главным образом, при тресковом промысле. Она отличается значительной килеватостью, правильностью форм и почти вертикальным форштевнем, благодаря чему она сравнительно легка на ходу и под парусами и на веслах.
При сравнении шняки с ёлой, которая, кстати сказать, вытесняется в Норвегии моторными судами, невольно замечаешь разницу культуры населения побережья русского и норвежского: безграмотное поморское население, расходуя на судно массу материала, делает его неуклюжим и тяжелым, тогда как норвежцы, прошедшие шестиклассную школу и знакомые с основами геометрии, строят сравнительно красивое, легкое судно правильной формы.
Морские качества норвежских судов признают сами наши промышленники. Они признают, что ёла легче идет под парусом и на веслах, что она очень удобна для команды, которая всегда может обогреться и обсушиться в каюте и приготовить себе теплую пищу. Однако, признавая положительные стороны «ёлы», наши промышленники находят, что, благодаря тонким стенкам, она представляет некоторую опасность во время шторма. Впрочем, поморы и сами не отрицают, что они далеко не такие опытные моряки, как норвежцы, которые управляют, своей ёлой во всякую погоду и выезжают на промысел даже тогда, когда помор не рискнет выйти в море.
Выше я указывала на то, что в Норвегии ёлы все больше и больше вытесняются моторными ботами, которые представляют для промышленников громадные удобства, обусловливаемые как наличностью сильного и легко управляемого двигателя, развивающего значительную скорость, так и самой конструкцией судна, отличающегося большой устойчивостью. Такие рыбацкие моторы, хотя и в виде редкого исключения, можно встретить теперь и на русском побережье Ледовитого океана; но, конечно, при их относительно высокой цене, (около 2000 рублей) их могут приобретать только богатые рыбопромышленники.
Господствующим на Мурмане способом лова является безусловно ярусный лов, на приманку мелкой рыбой («песчанкой»), насаженной на крючки. Крючки прикреплены к поводкам, которые в свою очередь прикрепляются к длинной бечеве на известном расстоянии друг от друга, чтобы поводки не спутались во время лова. Вся система такой бечевы с крючками и поводками, с якорями и поплавками (кубасами) составляет единицу промысловой снасти, так называемый «ярус», длина которого, в зависимости от средств промыслового судна и места и времени лова, достигает десяти верст. Наживленный (снабженный приманкою) ярус опускают в воду при помощи якорей: от каждого якоря идет бечева с поплавком. Выметывание яруса очень хлопотливо, часто даже опасно (в погоду) и требует большой сноровки. Ярус лежит в воде от шести до двадцати четырех часов в зависимости от места лова и погоды.
Не менее, если не более, тяжелым и опасным трудом, требующим большого количества времени, является вытягивание яруса с рыбою из воды, особенно в ненастную погоду, когда волна вертит тяжелой, кое-как сшитой шнякой, когда свирепая «морянка» (северный ветер) хлещет и замораживает, когда мокрая, обледенелая бечева скользить в руках и грозит оборваться. «Тянуть снасть» приходится 4-6 часов, а иногда и больше. В среднем, улов на один ярус составляет приблизительно 40 пудов (Статист. Свид. Мурм. за 1902 г. и отзывы местных людей).
Второй способ ловли трески, (главным образом, во время летних промыслов) — это лов на «поддев». Этот способ особенно наглядно характеризует количество трески, приплывающей летом к берегам Мурмана. Способ этот весьма примитивен и заключается в следующем: через борт судна перекидывают длинную бечеву с грузилом фунта в три весом, ниже которого, приблизительно на один аршин, прикреплен большой крюк (до пяти дюймов длины); конец этого крюка покрыт оловом, благодаря чему он блестит и представляет, таким образом, обманную наживку, привлекающую внимание трески, идущей в некоторых местах почти сплошной массой. Промышленник быстро двигает взад и вперед поддевом, крючок задевает попавшуюся под него рыбу за что попало. Таким ловом занимаются, главным образом, мелкие промышленники, так как он не требует почти никаких расходов; этим же способом ловят треску также и для личного употребления.
Мне пришлось самой испытать этот легкий способ лова с парохода «Ломоносов», на котором я ехала из Архангельска в Вардэ. Около двух часов ночи пароход остановился у становища Восточная Лица. Откуда-то появилось несколько поддевов, и любители стали усердно поддевать глупую треску, любезно уступая друг другу уду. А за треску было прямо обидно, так глупо она лезла сама на железный крюк: стоило дернуть взад и вперед три-четыре раза, как на крюк попадала треска, иногда очень крупная, фунтов до семи. Вскоре, на палубе лежала целая груда трески, не пахучей и изуродованной грязной солкой и сушкой, но свежей, красивой, напоминавшей судака. На другой день повар сварил нам из этой трески прекраснейшую уху без малейшего намека на тот отвратительный специфически запах, который мы привыкли связывать с представлением о треске. Итак, эти два способа лова ярусом и отчасти поддевом являются на Мурмане преобладающими. Но существует еще третий способ лова, способ, в сравнении с которым и ярус, и поддев представляют собою нечто архаическое и наивное. Я говорю о тралле, который едва-едва начинает применяться у нас и который в Англии и Германии давным-давно уже имеет широкое распространение. И этот способ очень прост: пароход закидывает большую, особо устроенную сеть, которую и волочить за собой, идя со скоростью 4-х узлов в час. Один сеанс продолжается от 3 до 6 часов. Улов достигает 400 пудов рыбы. Как это ни странно, но свежую треску можно достать только на самых местах лова. Даже в Архангельске ея нет. А между тем свежая треска — весьма лакомое блюдо, и если бы у нас была организована доставка свежей рыбы с Мурмана при помощи холодильных приспособлений и скорых путей сообщения, как это практикуется у англичан, то треска имела бы большой сбыт и в свежем виде. Впрочем, надо заметить, что громадное большинство постоянных потребителей трески предпочитает ее в несвежем виде и с душком. А потому промышленники до сих пор еще применяют давно устаревший способ сохранения рыбы, заставляющий желать очень многого в смысле чистоты и самых элементарных требований гигиены. Сперва рыбу пластают, т. е. отрезают голову, вынимают внутренности и разрезают туловище вдоль брюха до спины. В противоположность более усовершенствованному норвежскому пластованию хребтовую кость не удаляют. Внутренности выбрасывают, только печень (максу или воюксу) и головы складывают в отдельные кучи. По большей части треску засаливают прямо в трюме торговых судов, пришедших на Мурман за грузом рыбы. Дно трюма густо посыпается солью, и в него рядами складывается распластанная рыба кожей вниз; каждый ряд пересыпается солью и, по возможности, уминается, чтобы рыба в дороге не «разболталась». В Архангельске и других местах сбыта треска перекладывается в бочки-трещанки, но о выгрузке и перегрузке я уже говорила выше. Чистоты при посолке рыбы не соблюдается никакой. Рыбу распластывают и, не промывая, солят. Таким образом, скупщик получает рыбу уже в сильно загрязненном виде; затем, как мы видели, она еще более загрязняется при перегрузке и так и поступает на рынок потребителю, ни разу не промытая. Рабочие ходят по пластам рыбы в грязных сапогах, и случается нередко, что тут же и сплюнуть и бросят окурок. Промышленники говорят, что если треску засолить сейчас же после лова, то она не дает запаха. Кроме вышеописанного существует еще другой способ засола, более совершенный, при котором от трески отрезают не только голову, но также и хвост, и промывают рыбу в пресной воде; через хвост вытекает кровь, которая представляет собою главный элемент разложения, и таким образом соленая рыба сохраняется очень долго, не дает запаха, и мясо ея остается белым и не размякает. Однако, этот способ консервации рыбы не привился у русских промышленников, так как белая и без запаха треска не соответствует вкусам главных потребителей этой рыбы, предпочитающих ее с душком и красной, подобно тому, как истые гастрономы предпочитают «тронутую» дичь свежей. Очень редко треска засаливается тотчас же после улова. Обыкновенно проходить немало времени прежде, чем треска свежуется и солится. Благодаря дальним выездам в море на промысел, рыба лежит сутки и более без посола. А по приезде с моря утомленные промышленники не всегда сейчас же приступают к пластанию. Да и у скупщиков рыба лежит иногда по два, по три дня без посола за недостатком рабочих рук или за неимением соли. Есть особенные любители «мягкой» рыбы, в интересах которых зачастую рыбу и выдерживают подольше без посола.
После всего сказанного нельзя удивляться тому одуряющему запаху, который издалека доносится от вкладов соленой трески, которым пропитаны трюмы пароходов, перевозящих груды этой ароматной провизии, и который приветствует вас задолго при приближены к становищам Мурманского побережья. Еще в 1885 году г. Кушелев в своей известной книге «Мурман и его промыслы» прямо указывал на то, что небрежная и неопрятная заготовка трески обусловливается слабостью санитарного надзора в Архангельске над привозимой на Маргаритинскую ярмарку рыбой. Хотя с той поры и прошло более двадцати пяти лет, но, как мне говорили, и в настоящее время на этой ярмарке, главном северном рынке для сбыта рыбы, бракуется и запрещается к продаже только такая рыба, в которой уже завелись черви; продажа же прокисшей, полугнилой рыбы но возбраняется.
Сушится или вялится треска следующим образом: распластанную вышеописанным образом рыбу подвешивают на жерди, предоставляя остальное действию солнечных лучей и ветра. Но на Мурманском берегу этот способ сохранения трески все более и более выводится из употребления, и в настоящее время сушат почти исключительно головы. Крупные головы идут в пищу беднейшему населению, (из них варят щи), а мелкие головы на корм скоту, так как сено и тем более хлеб на Мурмане очень дороги. Сушеная же треска, поступающая на наши рынки, получается почти исключительно из Норвегии, где этот способ консервирования достиг значительного совершенства. Крупной статьей дохода в тресковом промысле является тресковая печень, по местному -«макса», или «воюкса». Ее в сыром виде складывают в бочонки и отправляют на салотопни, которых на Мурмане сравнительно довольно много. Неочищенный жир называется «сыроток» и идет на мыловаренные заводы. Из очищенного, профильтрованного жира приготовляется продукт, известный в фармакопее под названием «рыбий жир».
Добытая промышленниками рыба сбывается обыкновенно скупщикам, по большей части собственникам больших или малых судов, которые отправляют ее в Архангельск и Петербург, откуда она расходится дальше.
Говоря о сбыте рыбы, нельзя не упомянуть об одном весьма печальном факте, который мог бы показаться очень странным, если бы не был у нас на Руси обычным явлением, чем-то бытовым". Несмотря на обилие трески в Ледовитом океане, она добывается нами на Мурмане в таком ограниченном количества, что приходится мечтать не о сбыте её за границу (что было бы вполне; возможно при более совершенной технике промысла), а о том хоть, чтобы она удовлетворяла потребностям внутреннего спроса. В настоящее время в Архангельск привозится с Мурмана лишь 1/6-1/4 всей привозимой в Архангельск трески; остальная доставляется из Норвегии (Стат. Изсл. Мурм., т. I, 1902 г.). Как и во многих аналогичных случаях, причиной этого явления надо считать, конечно главным образом нашу отсталость, ставшую общим местом, нецелесообразность административных мероприятий к поднятию рыбного промысла на Мурмане, зачастую ведущих к диаметрально противоположным результатам, и, наконец, в большей мере; то зло, которое в России стало чем-то национальным — пьянство в самых широких размерах, зло, с которым администрация борется весьма оригинальным способом… Но об этом ниже.
Наиболее частым способом промысла является ловля рыбы наемными рабочими, которых поставляет. главным образом, Кемский уезд. Сравнительно редко встречается артельная, на паях, форма промысла. Труд промышленника тяжел и неблагодарен: не говоря уже о полной зависимости результатов его от погоды, он зависит еще и от того, удастся ли промышленнику наловить или прибрести служащую наживкой мелкую рыбёшку-песчанку, из-за отсутствия или порчи которой промышленники иногда подолгу сидят на берегу. Почти все промышленники, как мелкие хозяева, пайщики, так и наемные рабочие в материальном отношении обставлены очень неудовлетворительно. Большинство их находится в полной и тяжелой кабале у фактористов, или скупщиков, являющихся одновременно и местными торговцами. Не имеющие никакого оборотного капитала, промышленники забирают у них в долг все приспособления для промысла, иногда даже и самое судно, а также пищевые продукты и другие предметы домашнего обихода. Расплачиваться приходится, конечно, натурой, т. е. рыбой, за которую, равно как и за отпущенные товары, скупщик сам назначает цену. Конкуренция слаба или её совсем нет, а потому естественно, что районный «благодетель» является господином положения. «Работаем на купца» — мрачно, с безнадежным жестом сказал мне один из мелких промышленников-хозяев в становище N.
Живут промышленники в поселениях, называемых становищами, расположенных вдоль всего Мурманского побережья. Колонисты, составляющие меньшую часть промышленников, живут в сравнительно более удовлетворительной обстановке; в избе, или «стане» у них, хотя и тесно, но все же сухо, есть печь и окна. У пришлых же промышленников большей частью стан сложен из дерна на каменном фундаменте или из старого полусгнившего судового леса. Дерева на скалистом пустынном берегу Мурмана нет, его приходится привозить на судах издалека, а потому бедные поморы должны ютиться в сырых землянках, в которых зачастую нет даже печи. Свет скудно проникает в маленькое оконце, а глиняный пол никогда не просыхает. По возвращении домой помору негде просушить свое мокрое платье, и обыкновенно он оставляет его на себе, чтобы просушить теплотою своего собственного тела.
Наиболее крупными и наиболее благоустроенными становищами являются Териберка и Гаврилово, но и они поражают своею антисанитарной обстановкой. Я съезжала на берег в Гаврилове и обошла это становище. Несмотря на сильный ветер, меня на берегу встретило удушливое зловоние, исходившее частью от сушившихся повсюду тресковых голов, частью от массы отбросов, которыми был густо усеян весь берег небольшой глубокой бухты и которые разлагались на солнце. Над ними носились целые тучи чаек, этих естественных санитаров Мурмана, которые хоть до некоторой степени очищают бухту от разлагающихся отбросов. В эту же бухту со всех сторон из становища стекаются ручейки помоев. В станах отхожих мест нет, повсюду вонь и грязь, даже в наиболее богатых избах колонистов. Улиц нет, все станы скучены на берегу без всякой системы. Только подальше от берега, на пригорке, выделялись несколько домов: дом местного священника, больница Красного Креста (функционирующая лишь летом), почтово-телеграфное отделение, да два-три дома богатых колонистов. На берегу мужчин почти не было, все уехали на пароход: одни по делу, а большинство — просто для того, чтобы запастись водкой, да и напиться там же на пароходе; кстати сказать, в настоящее время разрешается продавать водку на вынос с пароходов, почему они и представляют собою плавучие кабаки, торгующие распивочно и на вынос и посещающие все становища регулярно два раза в неделю, что дает возможность жителям запасаться вином; казенок имеется всего две: в Александровске и Коле[1].
Я могла бы на этом закончить мое беглое описание жизни Мурманского побережья. Но я не могу не остановиться еще на вопросе о том страшном вреде, который, независимо от разных других условий и сторон быта, причиняется делу развития этого края пьянством. Безотрадна, неприютна жизнь мурманца; угрюма, неприветлива обыкновенно погода; суров, мрачен и свиреп холодный Ледовитый океан, разбивающий свои волны о пустынные гранитные породы берега. Жизнь, в смысле самой примитивной общественной жизни, проходит где-то там, далеко, в ярко освещенных городах, откуда два раза в неделю приходить пароходы «Ломоносов» и «Николай». И она не задевает интересов мурманца; он живет заброшенный, вдали от всего того, что сколько-нибудь скрашивает человеческое существование. Треска, наживка, наживка, треска — вот тот круг понятий и интересов, в сфере которых бьется и трепещет его ум, его душа. И эта душа, душа наивного человека каменного века, ни в чем окружающем ее не встречает здоровой пищи. И немудрено, что все свои запросы, сомнения, тревоги, неудовлетворённость жизни мурманец стремится утопить в чарке зелена-вина, находя в ней единственное «забвенье тяжких мук». Но вино недаром дает ему «отрадное похмелье», оно требует расплаты: и он платит за него не только деньгами, здоровьем и возможным благополучием своем семьи, но нередко и самой жизнью, когда в пьяной ссоре доходит до ножевой схватки, или когда в безумной отваге хмельного человека он в бурю вдруг выезжает на опасный промысел, бросая дерзкий вызов страшной стихии. Старик-океан не любит пьяных и сурово расправляется со смельчаками…
Зло это столь велико, что с ним уже много лет борются, главным образом, женщины, жены промышленников, посылающая время от времени трогательные слезницы по начальству с отчаянными мольбами о прекращении продажи вина, разлагающего и в конец грубящего человеческое существование. Но успехи этой борьбы весьма сомнительны. Вот пример. Чиновник по крестьянским делам Александровского уезда, в район которого входит Мурманский берег, с болью наблюдающий, как вино обездоливает жизнь мурманца, по ходатайству жен колонистов несколько лет хлопотал о закрытии казенной винной лавки в становище Териберка. И он добился своего. Лавку закрыли, и… в настоящее время буфетчикам рейсирующих по Мурману срочных пароходов разрешено продавать вино по становищам не только распивочно, но и на вынос, и таким образом, вместо одного кабака, который в виду дальних расстояний мог обслуживать, главным образом, одну Териберку, явилось несколько подвижных кабаков, регулярно снабжающих. вином все становища… Да, это могло бы быть только смешно…
Роковое и гибельное влияние вина, особенно для жителей далекого севера, давно уже сознали наши северные соседи, норвежцы, и в их рыбачьих, кстати сказать, благоустроенных становищах и городках безусловно запрещена продажа вина, и запрещена так, что вина действительно не достать. Мне пришлось провести несколько часов в самом северном городе не только Европы, но и всего мира — Гаммерфест. Это было в понедельник 31 июля по новому стилю, в день св. Олафа, патрона Норвегии, чтимого особенно свято. Я живо помню, как навстречу нашему пароходу не выехал, а вылетел маленький пароходик, весь разукрашенный флагами. Стоящие на нем люди приветливо раскланивались с нашим пароходом.
— Вот увидите, — сказал мне; один соотечественник, знающий норвежскую жизнь, — что даже сегодня, в день св. Олафа, да, к тому же, в понедельник, вы не встретите ни одного пьяного…
И действительно, я провела в Гаммерфесте около трех часов, успев обойти несколько раз этот маленький благоустроенный городок, улицы и дома которого, даже беднейшие, освещаются электричеством. Я нарочно бродила по улицам, на которые, по случаю праздника, высыпало все население городка, я заходила в рыбацкие кафе, — побывала в кинематографе, я посетила концерт, который давал странствующий оркестр школьников. Люди гуляли по улицам в праздничных костюмах, веселые и вполне трезвые, в кафе сидели рыбаки за кофе, запивая им такое лакомое блюдо, как круто сваренные яйца, в кинематографе те же рыбаки с интересом смотрели на картины борьбы с чумою в Харбине, под аккомпанемент вальса, жуя свою табачную жвачку и старательно наплевывая на полу маленькое озерко; в концерте они же восторженно слушали музыку, громко аплодируя и криками выражая свое одобрение любимым пьесам…
Нигде не было ни одного пьяного. Признаюсь, мне стало даже досадно, — досадно и больно. Мне было обидно видеть, что в условиях, более суровых, чем на нашем Мурмане, люди сумели создать человеческую жизнь, радость жизни суровой, но все-таки жизнь, тогда как…
Я с грустью покинула этот маленький городок и переехала на пароход, увозя в душе своей роковой вопрос: «почему?»…
- ↑ Обе эти лавки, обслуживающие сравнительно небольшие районы, приносят ежегодно около 40-50 тысяч рублей.