В театре (Краснова)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
См. также одноимённые страницы.
| ← Въ старомъ домѣ | Въ театрѣ | Счастливая женщина → |
| Источникъ: Краснова Е. А. Разсказы. — СПб: Типографія бр. Пателеевыхъ, 1896. — С. 137. |
I
правитьДаютъ «Фауста». У меня очень неудобное мѣсто въ креслахъ — въ самомъ послѣднемъ ряду, у ложъ бенуара. Я съ неудовольствіемъ замѣчаю, что передо мной цѣлый лѣсъ дамскихъ громадныхъ шляпъ: мнѣ плохо будетъ видно. Боже мой, зачѣмъ это носятъ такія безобразныя шляпы!? Отъ нихъ еще некрасивѣе кажутся лица и безъ того некрасивыхъ петербургскихъ дамъ, ужь не говоря о томъ, что онѣ заслоняютъ сцену.
Увертюра кончилась, и я предаюсь цѣлой гимнастикѣ, выпрямляясь, съеживаясь, нагибаясь, отклоняясь изъ стороны въ сторону, чтобы уловить между головами мужчинъ и шляпами дамъ пустое мѣстечко для своего бинокля и увидать хоть бороду, хоть ногу Фауста, расхаживающаго по сценѣ quasi[1]-старческой походкой. Но голосъ Фауста, безспорно молодой и побѣдоносный по своей силѣ и красотѣ, заставляетъ меня забыть все остальное и мириться съ тѣмъ, что я ничего не вижу. Является Мефистофель. Онъ мнѣ очень не нравится, и я опять лавирую, потому что мнѣ хочется убѣдиться въ томъ, что онъ дѣйствительно противенъ, и разобрать его по косточкамъ. Я вспоминаю, какіе Мефистофели подвизались бывало на этой сценѣ, — и вздыхаю. Вотъ и видѣніе Маргариты, освѣщенное электрическимъ свѣтомъ. При этомъ свѣтѣ всякая красива, но я не раздѣляю восхищенія Фауста. Изъ-за такой Маргариты не стоитъ продавать свою душу чорту. Занавѣсъ закрывается, при полнѣйшемъ несочувствіи съ моей стороны къ восторгамъ помолодѣвшаго Фауста. Это ему на радостяхъ все представляется въ такомъ радужномъ свѣтѣ!
II
правитьОтъ нечего дѣлать, я забавляюсь разсматриваніемъ мужчинъ, дефилирующихъ впереди, на пути изъ партера въ фойе. Что за собраніе некрасивыхъ мужскихъ лицъ! Право, съ нѣкотораго времени, не увидишь интереснаго лица въ Петербургѣ. Однако, должны-же они гдѣ-нибудь быть; куда-же они всѣ дѣвались?
Странная вещь: всякій, подходя къ выходу, на минуту останавливается и смотритъ въ крайнюю ложу; нѣкоторые слегка улыбаются. Взгляды пристальны, даже нахальны. Вотъ старый генералъ, воображающій себя молодымъ, съ выбритыми и отвисшими красными щеками, также останавливается и дѣлаетъ замѣчаніе статскому во фракѣ, съ рябой еврейской физіономіей. Оба смѣются. Кто ни пройдетъ, едва нагнется, спускаясь къ выходу, — сейчасъ остановится и обращаетъ взглядъ налѣво, въ бенуаръ. Обертываюсь и я, и смотрю по направленію всѣхъ этихъ настойчивыхъ, любопытныхъ и дерзкихъ взглядовъ. Въ ближайшей къ выходу ложѣ бенуара сидятъ дамы… Нѣтъ, дама, одна только дама. Но какая объемистая! Сначала мнѣ кажется, что вся ложа полна женскими плечами и юбками. По внимательномъ разсмотрѣніи оказывается, что у самаго барьера ложи, занимая даже всего только одинъ стулъ, сидитъ женщина, очевидно, обращающая на себя всеобщее вниманіе. И не даромъ.
Въ ней рѣзко замѣтны два типа: рубенсовскій и тиціановскій, соединившіеся, но не слившіеся въ одно цѣлое. Это рубенсовское громадное тѣло и тиціановская золотая голова, которую Рубенсъ преслѣдуетъ до самаго подбородка, гдѣ и кончается его твореніе, уступая мѣсто болѣе изящному и тонкому созданію венеціанца. Гармонія тонкой, прелестной линіи профиля нарушается мясистымъ вторымъ этажемъ подбородка. Вообще, эта женщина не такъ жирна, какъ мясиста; ея лицо даже совсѣмъ нежирно. Вотъ она повернулась въ мою сторону, и ея огромные каріе глаза, влажные и блестящіе, нисколько не стѣснены мускулами лица: какъ два сверкающихъ брилліанта, они вставлены во всей красѣ въ бархатную оправу рѣсницъ. Брови великолѣпны, но даже на нѣкоторомъ разстояніи замѣтно, что они нарисованы, что глаза обведены черной каймой, что бѣлизна лица и яркость маленькаго, совершенной формы, рта поддѣлана, какъ и масса золотисто-блѣдныхъ, пушистыхъ волосъ, спущенныхъ на самыя брови, à la chienne, à la diable, à la[2] Аллахъ знаетъ что.
Спокойно и монументально эта женщина высится на своемъ мѣстѣ, и бюстъ ея медленно, тяжело и равномѣрно поднимается, приливаетъ и отливаетъ, и кажется, что вотъ-вотъ волна его хлынетъ черезъ кружевной бортъ атласнаго корсажа и задушитъ ее своей массой. Она не только красива, но и миловидна, несмотря на свою громадность и поддѣлку своего лица. Въ немъ есть что-то нѣжное, плѣнительное. Я не могу оторвать отъ него глазъ. Зачѣмъ она сюда попала? Зачѣмъ она въ этомъ роскошномъ, но помятомъ атласѣ садитъ въ полутьмѣ самой укромной и незамѣтной ложи, гдѣ взгляду приходится отыскивать ее? Всего естественнѣе было-бы увидать эту женщину въ самой видной изъ ложъ бель-этажа; сидѣть-бы ей тамъ, залитой всѣмъ блескомъ театральнаго освѣщенія, окропивъ росою крупныхъ брилліантовъ свои монументальныя плечи каріатиды. Зачѣмъ она въ этомъ темномъ углу? Очевидно, не для того, чтобы ее видѣли… Десятки, сотни мужскихъ взглядовъ, отыскивающихъ ее по мѣрѣ того, какъ мужчины проходятъ мимо, даже какъ будто смущаютъ ее. Да, положительно. Вотъ она отодвигается въ самую глубину ложи, и оттуда, въ позѣ толстой кошки, собирающейся прыгнуть, втянувши шею, она выглядываетъ изъ-подлобья. Тѣло ея очень неграціозно въ эту минуту; это какая-то безформенная масса, въ которой приставлена восхитительная голова. Глаза ея хищно впились въ глубину залы: они изслѣдуютъ ее, осматриваютъ, обыскиваютъ. Она пришла, чтобы видѣть.
III
правитьЗанавѣсъ поднимается. Я обращаю все вниманіе на сцену; я слушаю «тривіальные» хоры и марши, забракованные послѣдними словами нашей музыкальной науки, и въ сотый разъ въ жизни ихъ тривіальность кажется мнѣ выше и лучше всѣхъ послѣднихъ словъ этой науки. На сцену и смотрѣть пока нечего. Мефистофель мнѣ еще болѣе не нравится, чѣмъ сначала; я жду Фауста. Приходитъ Фаустъ, и вмѣстѣ съ нимъ я жду Маргариту. Весь театръ ждетъ ее. Ожидательному, нѣжно-напряженному настроенію, такъ прекрасно выраженному нѣмецкимъ словомъ Sehnsucht[3], способствуютъ звуки вальса, охватившіе театръ. Поэзіей старой Германіи вѣетъ отъ этой французской музыки. Такъ и мерещится старинная площадь какого-нибудь Нюренберга, съ готическимъ фонтаномъ, уставленнымъ статуями святыхъ и кобольдовъ, окруженная угловатыми, высокими, почернѣвшими домами, съ лѣсомъ диковинныхъ флюгеровъ на крышахъ, съ побѣгами плюща, обнимающаго готическіе выступы, башенки и колонки!..
Но Фаустъ уже остановилъ Маргариту такими небесными звуками, что нельзя не вѣрить, что она чиста и прекрасна, какъ само небо. Сама Маргарита не успѣваетъ разрушить это очарованіе и уходитъ. Опять конецъ акта; опять движеніе въ партерѣ; толпа валитъ въ фойе, и опять вниманіе проходящихъ обращено на крайній лѣвый бенуаръ. Я также оглядываюсь на громадную красавицу.
IV
правитьОна сидитъ у самой рампы, не скрываясь; ея глаза положительно хищны. Она впилась ими въ залу. Я вижу, какъ румянецъ проступаетъ на ея лицѣ сквозь бѣлила. Обѣими руками она крѣпко сжимаетъ бинокль. Будь это въ темнотѣ — ея глаза навѣрное свѣтились-бы, какъ у кошки. Будь у нея хвостъ, — не шелковый, мягкій, безхарактерный трэнъ, а живой хвостъ африканской львицы или пантеры, — онъ теперь судорожно свивался-бы на полу ложи, ударяясь о-земь съ крѣпкимъ, упругимъ звукомъ. Я не успѣваю подумать это, какъ декорація ея лица быстро мѣняется: оно блѣднѣетъ, точно вытягивается; вызовъ пропадаетъ въ глазахъ, они тускнѣютъ — я ихъ больше не вижу: она подноситъ къ нимъ бинокль. Сначала она держитъ его обѣими руками, потомъ одной, а другой схватывается изо всей силы за барьеръ ложи, точно полъ внезапно раздался подъ ея ногами. Всей массой тѣла она повернулась направо. Она увидала.
Съ непреодолимымъ любопытствомъ я смотрю по направленію ея бинокля и ищу глазами — кого, я сама не знаю. Я оглядываюсь на ложи; бинокль медленно передвигается со всей остальной массой: то, на что она смотритъ, идетъ. Я ищу между идущими. Прямо впереди меня, въ проходѣ, среди толпы, идутъ двое мужчинъ. Одинъ изъ нихъ, ближайшій, стройный, высокій господинъ въ безукоризненномъ вечернемъ костюмѣ, съ блѣднымъ лицомъ и изящными, надменно-холодными чертами; его коротко остриженные черные волосы и небольшіе усы подернуты просѣдью. Онъ улыбается какой-то холодно-иронической улыбкой, открывающей ослѣпительно-бѣлые, мелкіе зубы. Его длинный спутникъ идетъ, сгорбившись и заложивши руки на спину подъ полами фрака. У него худощавое, смуглое, злое лицо южнаго типа, съ длиннымъ носомъ, низко опущеннымъ на тонкія губы; виски обнажены, волосы рѣзкимъ чернымъ мысомъ вдаются въ узкій лобъ. Если первый не можетъ быть сравненъ съ Фаустомъ, то второй безспорно похожъ на Мефистофеля. Они близки къ выходу. Изящный господинъ съ просѣдью машинально смотритъ въ сторону ложъ, и улыбка мгновенно сходитъ съ его лица. Но онъ не отворачивается; только взглядъ его принимаетъ то преувеличенно-равнодушное, холодное выраженіе, которое бываетъ у человѣка, когда онъ хочетъ сравнять своимъ взглядомъ живое существо со стѣнами. Безпощадное, умышленное равнодушіе еще ожесточаетъ этотъ взглядъ. Онъ проходитъ. Я быстро оборачиваюсь. Она стоитъ въ углу, спиной къ залѣ. Я не могу видѣть ея лицо. Да, она смотрѣла на него.
V
правитьТретій актъ «Фауста». Поэтическій садикъ Маргариты; прялка, за которой она будетъ пѣть свою наивную, задумчивую пѣсенку; окно, гдѣ она появится съ раскрытыми объятіями. Фаустъ уже тутъ. Онъ выражаетъ дивными звуками то чувство, которое всякой любившей или любящей дѣвушкѣ хотѣлось-бы возбуждать въ любимомъ человѣкѣ. Какая дѣвушка не мечтаетъ о томъ, чтобы стоять на такомъ пьедесталѣ предъ тѣмъ, кого она любитъ? Что можетъ быть лучше любви Фауста въ ту минуту, когда даже жилище Маргариты для него святая святыхъ, dimora casta e pura[4]!? Какъ чиста и прекрасна должна быть сама Маргарита! Неизвѣстно отчего, я вдругъ оглядываюсь на крайнюю ложу и замираю отъ удивленія. Неужели эта массивная женщина, какъ ни прекрасно ея лицо, можетъ что-нибудь чувствовать? По ея щекамъ текутъ слезы, выжигая бѣлила на ея лицѣ; я оттого и замѣчаю ихъ сразу, что онѣ оставляютъ багровый слѣдъ. Глаза тонутъ въ слезахъ; губы спокойны; руки сложены на колѣняхъ. Она такъ глубоко задумалась, что и не сознаетъ своихъ слезъ, а то бы она не сидѣла такъ на виду. О чемъ она думаетъ? Какія невинныя воспоминанія терзаютъ ея грѣшную грудь?
Но первыя слова Маргариты отвлекаютъ меня. Задумчивый речитативъ, и старинная баллада, и блестящая арія съ брилліантами, выражающая первое суетное, пустое чувство, пробудившееся въ груди Маргариты, смѣняютъ другъ друга. Вотъ и изношенная Марта, вотъ и Мефистофель, и снова Фаустъ. На сценѣ темнѣетъ. Двѣ гуляющія пары удаляются и приближаются. Темно. Голова Мефистофеля вспыхиваетъ краснымъ свѣтомъ; голосъ Фауста нѣжнѣе и нѣжнѣе. Робкая Маргарита вырываетъ у него свою руку и скрывается. Фаустъ ищетъ ее. «Маргарита!» — раздается въ саду, и бѣлое платье мелькаетъ въ темнотѣ. «Маргарита!..»
Но вотъ они опять вмѣстѣ. Они стоятъ на ступеняхъ, ведущихъ къ маленькому домику, и лунный свѣтъ обливаетъ ихъ. Я забываю о господинѣ Шишко съ его химическимъ освѣщеніемъ. Я вижу настоящій садъ и настоящую луну; затѣмъ и онъ исчезаетъ: я вижу только двѣ фигуры, бѣлую и темную, въ рамкѣ моего бинокля, и въ эту минуту для меня никого и ничего не существуетъ въ мірѣ, кромѣ нихъ. Фаустъ обнимаетъ Маргариту; Фаустъ у ея ногъ. «Умереть за тебя!» — говоритъ она. Еще-бы не умереть! Кто не вспоминаетъ въ это время, что было съ нимъ въ лучшія минуты его жизни или что могло-бы быть, и потеря чего кажется раздирательнѣе и ужаснѣе, чѣмъ когда-либо?.. Воспоминанія дѣлаются такъ мучительно-сладки или мучительно-горьки подъ звуки этой влюбленной музыки, что начинаешь задыхаться; хочется, чтобы это никогда не кончилось… нѣтъ, пусть лучше скорѣе кончится… Скорѣй! Фаустъ уступаетъ мольбамъ Маргариты; съ восторженнымъ, безумно-нѣжнымъ возгласомъ онъ бросается вонъ изъ сада и… натыкается на Мефистофеля. Вотъ открылось окошко; Маргарита, бѣлая подъ луннымъ свѣтомъ, простираетъ руки, зоветъ… Фаустъ неудержимо устремляется къ ней; они въ объятіяхъ другъ у друга… Я вздыхаю съ облегченіемъ и прислоняюсь къ спинкѣ кресла, опуская бинокль на колѣни, и отдыхаю.
VI
правитьВесь антрактъ я лѣниво сижу въ самой глубинѣ своего кресла, и не двигаюсь, и ни о чемъ не думаю. Антрактъ проходитъ скоро; я почти его не замѣчаю. Начинается страшная сцена передъ церковью. Органъ звучитъ такъ строго-торжественно, такъ аскетически, неумолимо прекрасно, что мнѣ страшно за Маргариту. А тутъ еще этотъ красный силуэтъ, загорающійся багровымъ свѣтомъ, эта пламенная тѣнь, наступающая все ближе и ближе. Она жжетъ ее, подавляетъ; ея страшный голосъ тѣснитъ бѣдную душу. Отчаянными, смятенными звуками разражается Маргарита; она молитъ, терзается, простирается въ прахъ; встаетъ, оборачивается, встрѣчается лицомъ къ лицу съ огненнымъ духомъ — и съ страшнымъ крикомъ падаетъ навзничь. Я невольно вздрагиваю и отвертываюсь. Мой взглядъ падаетъ на крайнюю ложу бенуара. Тамъ никого не видно; стулья всѣ пусты — красавицы нѣтъ тамъ больше. Нѣтъ, она здѣсь: она лежитъ на полу, и въ полумракѣ ложи виднѣется гора ея тѣла, цѣлый водоворотъ атласа и кружевъ — больше ничего не видно.
Первое мое движеніе — вскочить и бѣжать — куда? Богъ знаетъ! Не пойду-же я въ эту ложу; да и съ моими-ли силами поднятъ эту женщину?
Мефистофель хохочетъ. Хоть-бы кто-нибудь вошелъ въ эту ложу! Валентинъ выскакиваетъ, какъ бѣшеный, изъ дома, и вызываетъ Фауста на смертельный бой. Собираюсь каждую минуту обернуться, встать, что-то предпринять, но не отрываюсь отъ сцены. Валентинъ упалъ. «Горе! горе!» — раздаются вопли скрипокъ и віолончелей. Вотъ и Маргарита наклоняется надъ умирающимъ. Она проклята; она сошла съума. Валентинъ мертвъ. Я оглядываюсь въ страшномъ волненіи. Господи! Да неужели-же никто не войдетъ въ эту ложу!?
VII
правитьПартеръ снова двигается. Снова заглядываютъ мужчины въ крайній бенуаръ; одинъ, другой, третій… Вотъ кто-то наклоняется къ капельдинеру, стоящему у входа; вотъ что-то говоритъ ему, указывая глазами на ложу. Наконецъ-то! Я напряженно смотрю въ глубину ложи, на дверь. Вотъ повертывается ключъ въ замкѣ, дверь отворяется — показывается капельдинеръ; за нимъ видно нѣсколько любопытныхъ лицъ, но войти нельзя: она занимаетъ всю ложу, она лежитъ во весь полъ. По лицу капельдинера и компаніи я вижу, что они находятъ это очень забавнымъ. Впередъ протискивается господинъ въ черномъ сюртукѣ, съ бакенбардами. Должно быть, докторъ.
— Мертвая, что-ли? — ясно слышу я вопросительный голосъ.
— Мертвая! — повторяетъ другой голосъ утвердительно.
Морозъ пробѣгаетъ у меня по кожѣ.
Вотъ ее приподняли и прислонили къ стулу. Я вижу ея розовое ухо и желтые волосы. Вотъ и ея лицо. Если смерть блѣдна, то она еще блѣднѣе подъ своими бѣлилами. Это какой-то невѣроятный, гипсовый, зелено-блѣдный оттѣнокъ блѣдности. Губы такъ крѣпко сжаты, точно онѣ срослись вмѣстѣ, и все еще сохраняютъ свой неестественный, яркій пунцовый цвѣтъ. Страданіе выражается въ каждой чертѣ этого безжизненнаго лица, и это еще ужаснѣе отъ его разрисовки. Бѣлила отливаютъ сизыми тѣнями; черная дуга бровей подъ нахальными прядями желтаго парика рѣзко и грубо обрамляетъ потемнѣвшія вѣки закрытыхъ глазъ. И все это дерзко и равнодушно разсматриваютъ любопытные взгляды набившихся въ ложу мужчинъ.
Мнѣ дѣлается такъ скверно, что я встаю и собираюсь уходить. Я подхожу къ самой ложѣ и слышу громкое восклицаніе: «очнулась!» и вслѣдъ затѣмъ другой голосъ прибавляетъ, какъ-бы съ сожалѣніемъ: «живехонька!»
VIII
правитьЯ возвращаюсь на свое мѣсто, и просиживаю послѣдній актъ въ непріятномъ волненіи, совершенно не зависящемъ отъ того, что происходитъ на сценѣ. Я едва смотрю на нее. Опера кончилась. «Salva»[5], — звучитъ хоръ въ вышинѣ. Декорація опускается, и безобразный апоѳеозъ выдвигается, какъ всегда, чтобы испортить впечатлѣніе. Я рѣшительно ухожу, и въ послѣдній разъ бросаю взглядъ на крайнюю ложу. И тутъ я вижу ее, вѣроятно, въ послѣдній разъ въ жизни. Она стоитъ въ глубинѣ ложи, прислонившись къ стѣнкѣ, и завязываетъ черную кружевную косынку у подбородка. Ея блѣдно-золотые волосы спутались и растрепались и безпорядочно падаютъ на смертельно-блѣдное, раскрашенное лицо, съ его пунцовымъ ртомъ и черными бровями. Въ полуотворенную дверь видна толпа любопытныхъ. Ее ждутъ нахальные взгляды, дерзкое любопытство.
А она стоитъ и дрожащими руками завязываетъ свое кружево, и никакъ не можетъ его завязать.
Бѣдная, зачѣмъ она очнулась?!