Около этого времени у Гриши Махмурова началась переписка с кузиной Веточкой. Влюбленные в первой поре, хотя бы они жили рядом в двух комнатах и виделись по десяти раз в день, всегда готовы начать переписку.
Первый, разумеется, начал Гриша. Его возмутило и возбудило объяснение Жоржа Турчанова с предметом его страсти. Как? его Веточке объясняются в любви другие — а он молчит и по её желанию должен молчать?
«Нет, это превосходит силы человеческого терпения», писал он кузине. Потом, разумеется, говорил о своей страсти, потом предлагал отмстить за нее тому дерзкому, который, и проч. и, наконец, просил — умолял — требовал возможности говорить о своих чувствах, пожать руку, которая и т. д.
Лиза не выдержала. Она отвечала. Она, бедная, сама страдала гораздо более своего Грини: тот только любил, все остальное не изменилось для него, даже шло к лучшему, потому что экзамены кончались, и он скоро должен был вступить в свет полноправным его членом. А между тем Лиза, нежная, любящая Лиза, осталась одна, совершенно одна с человеком, к которому равнодушна и который требует всей её любви, преданности — имеет право на всю ее! Мать, с которой Лиза почти не расставалась, которую так горячо привыкла любить, которая окружала ее такими нежными заботами, братья, сестры, которых тоже не менее горячо любила Лиза — все это оторвано от неё, остался ей один её избранный, ею излюбленный, но и с тем она видится изредка, при всех; не может ему сказать искреннего, задушевного слова, сама для его пользы отдалила его от себя. Теперь он почти свободен — он тоже страдает, могла ли Веточка — не было ли свыше её слабых, нежных сил — не отозваться ему?
И Лиза отозвалась. Она отвечала Грише несколькими строками, просила заняться экзаменом, собою — и пока не думать о ней. Но что́ бы ни отвечала она — это все равно. Главное — она отвечала. У Гриши Махмурова в руках был клочок бумаги, исписанный её рукой. В деле любви первые строки, полученные от милой — имеют совершенно особенную, специальную прелесть и значение. Это её почерк, её рука выводила эти строки — это её бумага, носящая запах её духов. Она положила эту бумажку в его перчатку, так что никто, даже сам он, Гриша, не заметил того; или она при рукопожатии оставила в его руке этот клочок бумажки, тогда как муж в двух шагах пожимал руку кому-то другому. Гриша был в восторге и излил этот восторг на 8-ми страницах… Переписка загорелась и разгоралась… невиннейшая, дышащая только излиянием чувств переписка.
Наступил май. Тощая петербургская весна проснулась. На улицах стояла пыль, резкий ветер подувал, как и следует; на многих деревьях скверов, робко и как бы совестясь, показались зеленые листочки, но трава уже зазеленела; иногда ветер переменится и вдруг тепло раздражающим и отрадным каким-то «весеньем» остановится на несколько часов, трепетно взволнуются многие петербургские груди под светлыми пуговицами, черными фраками и шелковыми лифами.
«Пора в деревню!» — говорит счастливый обладатель свободы и недвижимой собственности.
— Пора на дачу! — говорит чиновник в легком расстегнутом пальто, возвратившийся пешком из должности.
И Петербург начинает разъезжаться или думать о разъезде, как та институтка, которая писала матери:
— Maman! Все мои подруги разъехались, позвольте и мне разъехаться.
Но неказенная петербургская институтка того времени писала это: их, бедных, держали взаперти лето и зиму, праздники и будни—в четырех стенах—чтобы лучше приготовить к волнениям, борьбе и битвам сей юдоли плача!..
Впрочем, о дарвиновской борьбе за существование тогда имели понятие только грудь да подоплека бедного люда: в теории и науке она еще не была открыта.
Гриша Махмуров сдал свой последний экзамен. Счастливый, блаженный, заказал он белье у Лепретра и штатское платье у Шармера — и затем только и думал о своей кузине, и мудрено ли, что вместо кандидатской диссертации более занимался перепиской. К тому же и самая обстановка готова была измениться. Елабужские переезжали на дачу, на острова, рядом с домом миллионера, приятеля Дмитрия Дмитрича и даже в его же дачу, только отдельную от главного дома. Кроме того, старик Иван Григорьич Махмуров сбирался в свое имение и оставлял Гришу хозяином своего дома, а Гриша помышлял определиться в Петербурге же на службу при министерстве, где Дмитрий Дмитрич обещал ему доставить место. В ожидании его Гриша думал отдохнуть, пожить тоже, может быть, на островах и… но что́ замышлял далее — того молодой Грегуар Махмуров, как его начинали звать в кругу светской молодежи — он никому не сообщал.
Около половины месяца на маленький обед к Дмитрию Дмитричу собрались обычные посетители. Это была его последняя городская среда: на даче у Елабужского определенного дня уже не было, потому что самый кружок расстраивался: все военные уходили в лагерь, из остальных иные разъезжались по деревням, другие — по отдаленным дачам. И в этот день уже не явились многие, и сбор состоял только из самых постоянных и близких приятелей, именно: изящный Додо, хмурый и как будто недовольный, но всегда умный и симпатичный князь Вася Лубенский, Сеня Пахтунин, вечно веселый, и не разберешь уже — пьяненький или трезвый, и князь Жорж Турчанов, появлявшийся по-прежнему у Елабужского — как будто с ним не было никакой истории и даже нарочно аккуратно появляющийся, чтобы заставить забыть ее, и, наконец, Гриша Махмуров.
Гриша Махмуров в этот день в первый раз преобразился в Грегуара Махмурова: он скинул студентский мундир и явился в статском платье, весь блестящий, одетый с иголки и, несмотря на желание казаться спокойным, весь сияющий счастьем. И приятельский кружок, припоминая время своего освобождения от классной ферулы, снисходительно и ласково глядел на молодого, вступающего в открытое море жизни, человека. Крепче с веселою улыбкой все жали ему руку, поздравляли его, давали советы, приятельски подтрунивали. Сам Дмитрий Дмитрич был с ним как-то дружественнее, точно принимал его не как кузена жены, а как дорогого знакомого. А Веточка?
Веточка сияла счастьем не менее кузена Грини. Ей стоило огромных усилий, чтобы выказать только ту долю сочувствия и радости, которую можно было оправдать родственной короткостью; порой, когда все были заняты каким-нибудь разговором и на молодую хозяйку не было обращено внимания, она бросала на Гришу такой нежный, радостный взгляд, что молодой счастливец, который успевал подметить его, весь вспыхивал от удовольствия, и оба невольно улыбались, как смеются близкие от радости при встрече после долгой разлуки.
Марина Игнатьевна много облегчала молодым родственникам возможность говорить друг с другом: её нежность к Грише Махмурову увеличивалась вместе с охлаждением к Жоржу Турчанову, и чувствительная особа, покраснев вся сплошь на два тона, глядела на нового молодого человека чуть не такими же нежными глазами, как и Лиза, и беспрестанно заговаривала с ним вполголоса, как с близким домашним человеком, так что Гриня, она и Лиза составляли особую группу, в которой милейшая Марина Игнатьевна, сама того не замечая, играла роль ширмы.
Ровно в пять часов дворецкий доложил, что кушать готово. Все отправились; Додо, по обыкновению, подал руку Лизе, но Марина Игнатьевна поджидала было Гришу, однако он отстал, снимая в гостиной перчатку и что-то возясь с своею новой циммермановской шляпой, и Марина Игнатьевна прошла, не обращая внимания на Жоржа Турчанова, который остановился в зале, оправляя перед зеркалом галстук.
Обед, по обыкновению превосходный, прошел весело. После обеда все возвратились в гостиную: кто закурил сигару, кто трубку. Подали кофе и чай. Так как в доме было несколько свежо, да чтобы табачный дым лучше вытягивало — в камине горел каменный уголь. Было тепло, хорошо, уютно. Марина Игнатьевна опять заполонила Гришу Махмурова, а Гришу тянуло к кузине Лизе, и они все уселись в особенном уголку. Все перебрасывались словами, шутками, остротами, новостями — всем было хорошо и с досадой вспоминалось, что обеды расстраиваются надолго.
— А вы куда думаете на лето, m-r Махмуров? — спросил Жорж Турчанов Гришу.
— Я думаю пробыть лето здесь, чтобы заняться диссертацией на кандидата, — не без некоторой скромной гордости своей ученостью отвечал Махмуров, — и потом поступить на службу.
— Тоже здесь? — спросил Турчанов.
— Да! Дмитрий Дмитрич обещал меня устроить в их министерстве.
— Не отпустить же его в Чухломскую губернию, — сказал Дмитрий Дмитрич. — В министерстве юстиции, куда он готовился — он ведь юрист — заметил Елабужский, — существует правило: молодым людям служить сначала три года в провинции.
— Этого не следует допускать, — сказал Додо, — в три года он там влюбится в какую-нибудь барышню, женится и опровинциалится навеки: в провинции нельзя не жениться. Это закон природы.
— Да! — сказал Вася Лубенский, — это неизбежно! Мне достаточно было пробыть там полгода, чтобы сделать эту глупость.
— Ну, и Москва не лучше! Я там в три месяца окрутился! — отвечал Жорж Турчанов.
— Ну, да ты завистлив, ты из зависти, на пари женился, чтобы только похвастаться перед товарищами, — сказал Додо. — Это и здесь можно сделать! Я думаю, если бы ты увидал, что толпа хвалит висельника, так ты бы сейчас его вон из веревки и сам в петлю, — разумеется с условием, чтобы тебя вытащили.
— А я бы тебя за ноги потянул, — прибавил Сеня Пахтунин.
Махмуров не утерпел и расхохотался, Лиза улыбнулась.
— Ну, нет, спасибо! — сказал Турчанов. — Я не сомневаюсь в ваших дружеских чувствах, но этого удовольствия я бы вам не доставил.
И Турчанов подошел к камину, стал спиной к нему, как бы погреться и локтем задел стоявшую на камине малахитовую с бронзовыми фигурами вазу.
— Однако ж, этак ее можно и разбить, — сказал Турчанов. — А ваза-то — прелесть! Где ты ее купил? — спросил Турчанов Елабужского, рассматривая вазу.
Гриша Махмуров неизвестно отчего весь побледнел, Лиза беспокойно взглянула на него.
— Мне Савичев подарил. Это малахит с его завода, а отделывали в Париже по помпейским образцам.
Князь Турчанов сдвинул вазу, как будто для того, чтобы она не мешала, и из-под вазы упало на пол письмо. Турчанов наклонился, поднял его и повернул в руках.
— У тебя тут какие-то подметные письма! — сказал он Елабужскому.
Дмитрий Дмитрич, не изменяя своего спокойствия, протянул руку.
— Покажи! — сказал он.
Турчанов передал ему письмо.
— Никаких подметных писем нет! Это мое письмо! — сказала Лиза, подходя к мужу. — Я писала к Маше и положила под вазу, чтобы оно лучше склеилось.
Дмитрий Дмитрич спокойно подал письмо жене, Лиза опустила его в карман, скрытый в складках платья и возвратилась на место.
Прошло мгновение какого-то натянутого молчания. Смущены были два человека. Гриша Махмуров покраснел, несмотря на то, что до крови укусил губу, чтобы не выказать смущения, и обратился с каким-то вопросом к Марине Игнатьевне, которая с глуповатой и недоумевающей физиономией смотрела на проделку с письмом. Да Жорж Турчанов стал суетиться с папироской и зажигать ее в камине, тогда как на столе для этого стояла свеча.
— Однако ж, когда ты переезжаешь на дачу, — спросил Додо Елабужского.
— На этой неделе, — невозмутимо отвечал Дмитрий Дмитрич.
— Но все-таки ты не думай, что скроешься от нас, — сказал Сеня Пахтунин, — мы к тебе из лагеря будем бегать, хотя бы по ночам.
— И днем и ночью, и чем чаще, тем лучше, — сказал приветливо Елабужский.
— Ну, а пока прощай, — сказал Сеня, — нужно еще кое-что устроить, мы завтра выступаем.
В людях более стайных привычек, чем они замечают: как скоро встал и собрался уходить один — поднялись, как это обыкновенно бывает, все.
Как бы по уговору, или чтобы загладить какую-то несправедливость, все с особенным уважением и любовью прощались с Лизой.
— Приезжайте к нам в лагерь, — говорил Додо, почтительно целуя руку Лизы.
— И дайте знать, мы вас встретим с музыкой, — говорил князь Лубенский.
— Переселяйтесь к нам хоть на неделю в Красный — тьфу, чуть не сказал кабачок — в Красное! — прибавил Сеня Пахтунин. — Право, Дмитрий Дмитрич, приезжайте, — сказал он, пожимая руку Лизы и обращаясь к Елабужскому.
— Посмотрим! — отвечал Дмитрий Дмитрич.
Гриша Махмуров простился молча, да Жорж Турчанов как-то торопливо; но когда он протянул руку Лизе, она не хотела отказом обратить на это внимание, и с ясным презрением подала Турчанову кончики пальцев. Иной сгорел бы от стыда или побледнел от злобы, но Турчанов сделал вид, что не замечает и торопливо вышел.
В кабинете Елабужского князь Лубенский очутился вдвоем с Гришей Махмуровым: оба они оставили там шляпы.
У юного Махмурова, как скоро он оставил гостиную и увидал себя без свидетелей, все лицо загорелось злобой. Он торопливо искал шляпу, как будто спеша куда, но когда хотел выходить, почувствовал, что его удерживают за руку. Его остановил князь Лубенский.
— Не делайте глупостей, — по обыкновению хмуро сказал он Грише. — Если вы наговорите неприятностей Турчанову — он ответить вам вдвое; если вызовете его — он увернется, а между тем всякий шум и скандал будет ему на руку; он только того и желает.
Гриша смутился. Он не знал, что́ отвечать Лубенскому, прикинуться ли непонимающим или, оспаривая, этим самым сознаться.
— Да! — сказал Лубенский. — Не делайте ровно ничего! Не мешайте женщинам! Каждая из них гораздо хитрее и находчивее всех нас вместе.
Он пожал руку Грише; Гриша отвечал крепким рукопожатием, но не сказал ни слова. И оба вышли.
А за минуту перед этим на подъезде, поджидая свой экипаж, Додо сказал вышедшему вместе с ним Жоржу Турчанову:
— А ты сегодня порядочную подлость сделал.
— Ну, вот вздор! клянусь тебе, я нечаянно, — отвечал самым убедительным тоном Турчанов.
— Да! Так тебе и поверят! — отвечал Додо.
— Ну, честное слово! Прощай! Ты куда? — переменяя разговор и протягивая руку, сказал Турчанов.
— Не по твоей дороге, и убирайся с твоей рукой! — отвечал Додо, садясь в коляску.
— Чудак! — закусив губу, пробормотал князь Турчанов, поспешно садясь на пролетку и не оборачиваясь, чтобы не видать выходящих за ним князя Лубенского и Гришу Махмурова, которые еще раз пожали друг другу руки и разошлись каждый своей дорогой.
