Есть поступки, промахи, ошибки, за которые незагрубелому человеку так больно и стыдно, что, вспомнив их, иногда через десятки лет, от злобы сожмешь кулаки и стиснешь зубы, как будто дотронулся до забытой, но не зажившей и болезненной раны.
Это самое чувствовал Григорий Махмуров, возвратясь домой и припоминая случай с письмом. К страшной, невыносимой досаде на себя у него примешивалась боязнь за Лизу.
— Дурррак, что́ я наделал! — не раз вскрикивал он себе, расхаживая по комнате и всякий раз при восклицании запускал руки в свои густые, отрастающие после студенческой стрижки, черные волосы.
«И как я не заметил, что этот подлец подсматривает за мной!» с стиснутыми от злобы зубами думал он. «Вероятно, он увидал в зеркало из залы!»
Потом приходила в голову Гриши успокоительная мысль, что все пройдет благополучно, что Елабужский поверил жене и ни о чём не догадался. Но вслед затем являлось сомнение.
«Значить, было же что-нибудь заметное, если Лубенский прямо мне начал давать советы?» думал Гриша. «Верно я изменился в лице или Лиза? А может, не догадался ли Лубенский уже в кабинете, когда он увидал меня дрожащим от злобы?»
«И я ничего не могу сделать этому подлецу», думал опять Гриша, немилосердно стукнув кулаком по столу, мимо которого в это время проходил.
«Да, Лубенский прав! Нельзя заводить никакой истории с этим подлецом (подразумевалось — Жоржем Турчановым), потому что это бы значило все обнаружить. А славный этот Лубенский, несмотря на то, что все хмурится, и как будто сердится», думал Махмуров. «Но как он догадался? Неужели это было так заметно».
И опять вспоминалась Грише неосторожность, и опять сжимал он с досады зубы и бил со злобы кулаком по столу.
А на другой день проснулся — опять то же воспоминание и та же досада — но присоединился вопрос, что́ делать, не сходить ли к Елабужским? или как-нибудь иначе разузнать о последствиях?..
Но идти к Елабужским молодой Махмуров счел неудобным, а разведать было не через кого.
Однако Гриша получил в этот же день известие из источника, на который вовсе не рассчитывал.
Старик Иван Григорьич Махмуров ездил все утро, делая приготовления к отъезду. Воротясь к обеду, он, когда сели за стол, помолчав, сказал сыну Григорию.
— А ты собирайся в деревню. Я хочу взять тебя с собою.
— Как в деревню? — спросил удивленный Григорий. — Ведь мне надо поступить на службу?
— Дмитрий Дмитрич сказал, что место, которое он думал тебе доставить, занято, и ему отказали.
— Ну, это занято — нужно приискать другое, тем более причин остаться, — возразил Гриша.
— Другое успеем найти и по возвращении. А теперь я хочу познакомить тебя с имением, — продолжал отец, не глядя на сына и занимаясь супом.
— Но мне нужно, папа, написать диссертацию — а где же в деревне я найду источники? — настаивал сын.
— Возьми, что́ нужно с собою, и на досуге напишешь. А здесь ты хуже развлечешься чем-нибудь.
У сына истощился запас возражений и потом, когда отец намекнул ему на развлечения, ему показалось, что тот что-то знает, а может быть он от этого настаивает и на отъезде и так упорно занимается кушаньем, избегая взгляда на сына.
— Во всяком случае мне хочется узнать от Дмитрия Дмитрича подробности отказа и посоветоваться с ним, нельзя ли поискать другого места, — сказал Гриша. — Ты был у него, папа?
— Да, был, — отвечал Иван Григорьич. — Но ты его не застанешь: он сегодня переезжает на дачу.
— Что так? Вчера он еще думал переехать чрез несколько дней? — расспрашивал Гриша.
— А сегодня вздумал переехать, и переезжает! — закончил Иван Григорьич.
Старик Махмуров не был самодуром; напротив, образ обхождения его как с детьми, так и с посторонними был мягок и спокоен, но что́ он задумал, то делал настойчиво, и нужны были сильные доводы, чтобы переубедить его.
— Ну, я завтра съезжу к ним на дачу, — сказал Гриша.
— Поезжай! А все-таки собирайся: мы дня через три едем.
Гришу еще более взяло раздумье.
«Верно отец что-нибудь узнал и сговорился с Елабужским меня выпроводить», подумал он. «А то отчего бы такая вдруг перемена?»
Но узнать Гриша все-таки ничего не мог, и должен был все отложить до завтра.
На другой день было ветрено и пасмурно, и дождь, по петербургскому обыкновению, то принимался идти раза три, то переставал; но несмотря на погоду, Гриша отправился на дачу в Елабужскому и с сильно бьющимся сердцем позвонил у подъезда.
— Дома? — спросил он швейцара.
— Дмитрия Дмитрича дома нет, а Елизавета Николавна не совсем здоровы — не принимают.
— Очень нездорова? — спросил встревоженно Гриша.
— Не так, чтобы оченно — а не совсем здоровы, — сухо и холодно, как показалось Грише, отвечал швейцар.
— В таком случае доложи обо мне, меня может быть она примет, настойчиво сказал Гриша.
— Нет-с, и вас не приказано принимать, — отвечал швейцар.
— И про меня именно было сказано? смущаясь и негодуя спросил Гриша.
— И про вас именно сказано не принимать, никого не принимать! — холодно сказал швейцар, приготовляясь затворить дверь.
— Нельзя ли видеть Марину Игнатьевну, — покраснев, сказал Гриша. — Я еду в деревню и мне нужно видеть хоть кого-нибудь.
— И Марина Игнатьевна никого не принимает, — сказал швейцар с таким видом, как будто хотел сказать: да отстанешь ли ты: неужто не понимаешь, — тебя пускать не велено.
Грише это было тоже ясно.
— Доложи, что я был, — сказал он, — и что завтра опять заеду проститься, я уезжаю, может быть, в деревню. А Дмитрия Дмитрича когда можно завтра застать: мне и с ним необходимо видеться.
— Не могу знать. Здесь они разно выезжают. Не узнаешь.
Смущенный, озлобленный Гриша велел подавать пролетку своему извозчику и, садясь, слышал, как за ним сердито захлопнулась дверь.
«Кончено! Значит, все известно, и меня не велено принимать», сказал себе Гриша.
«Но невозможно, чтобы я уехал, не простясь с Лизой. Да и как мне уехать? оставить одну ее с нелюбимым, подозревающим ее мужем? Нет, это невозможно! Я останусь и хоть невидимо буду охранять ее», решил Гриша.
В этот день, увидав отца, Гриша сказал ему.
— Папа, позволь мне остаться в Петербурге.
— Зачем? — спросил Иван Григорьич.
— Да мне просто хочется пожить в нём на свободе после учения и отдохнуть, — сказал Гриша.
— Кто же летом живет в Петербурге, и какое в нём удовольствие? Уж, конечно, ты нигде не отдохнешь лучше, как в деревне, и притом я сказал, что мне хочется познакомить тебя с хозяйством! Я старею, мне нужен помощник, и потом ты теперь совершеннолетний: я может быть тебе отдам Марьевку (эта была одна из деревень, принадлежавшая покойной жене Махмурова, оставшаяся в наследство детям, у которых отец был опекуном), и ты должен будешь сам видеть, что́ можешь получить с неё или придумаешь какие-нибудь улучшения в хозяйстве, — с иронией добавил Иван Григорьич. — Во всяком случае надо воспользоваться временем — пока ты не на службе и можешь пробыть там сколько хочешь, не прося отпуска: после будет это затруднительно.
Что́ мог ответить на это Гриша? Доводы отца были дельны — а он мог привести в свою защиту одно: — что ему жаль оставить кузину Лизу.
На другой день, однако, Григорий Махмуров, верный обещанию, снова во втором часу звонил у подъезда дачи, занимаемой Елабужским. Недалеко от крыльца стояла коляска Дмитрия Дмитрича — ясно, что он был дома.
Действительно, швейцар на вопрос Махмурова: дома ли господа? — ответил довольно апатично: Дмитрий Дмитрич дома, сбираются выехать — а Лизавета Николаевна не принимают.
Прислуга, особенно швейцары всегда показывают градус истинного расположения, которым пользуется пришедший у настоящей главы дома, смотря по тому, кто эта глава, муж или жена. У Елабужского прислуга была замечательно вежлива к гостям, по, несмотря и на это, все-таки отражала температуру господского расположения.
Григорий Махмуров сказал: я не задержу Дмитрия Дмитрича, и пошел наверх.
Елабужский в форменном фраке встретил Гришу с обыкновенной приветливостью. Молодой Махмуров, извинясь, что он задерживает, может быть, Дмитрия Дмитрича (О, нет! Я могу повременить — отвечали ему), сказал, что он не злоупотребит его временем и хотел переговорить только несколько слов на счет известия, переданного ему отцом об отказе в месте.
— Да! к большому моему сожалению, — отвечал Дмитрий Дмитрич: — мне сказали, что теперь все ваканции у министра заняты, и высказали даже удивление, что юрист из университета не идет по юстиции. Кажется, там недолюбливают вас, господ студентов-юристов, — несколько понизив тон, как бы открывая административную тайну, добавил Елабужский, и после этого, понятно, я не настаивал более. Что́ за охота служить там, где с первого шага будут на вас коситься?
Григорий Махмуров должен был и с этим согласиться.
— Это жаль — но во всяком случае я вам весьма благодарен за участие, — сказал Гриша.
Дмитрий Дмитрич приветно улыбнулся.
— Вы знаете, что папа́ хочет теперь взять меня с собою в деревню, сказал Гриша.
— Да, мне сказывал Иван Григорьич, — отвечал Елабужский. Что ж, в самом деле, теперь пока вы не на службе, это для вас всего удобнее. А там отдохнете, осмотритесь, выберете службу, и если я могу быть вам полезен, я к вашим услугам.
Дмитрий Дмитрич опять приветливо улыбнулся, а Гриша наклонил голову.
— Если так, — сказал Гриша, — то мы, может быть, завтра выедем, и вы позволите мне проститься с вами и еще раз благодарить вас за участие.
И Гриша с Елабужским крепко и приятельски пожали друг другу руки.
— Мне бы хотелось проститься с кузиной, могу я ее видеть? — спросил Гриша.
— Нет — она не совсем здорова и в постели, — отвечал Дмитрий Дмитрич.
— Мне очень будет досадно уехать, не простясь с нею. Нельзя ли будет попытаться вечером или завтра, — спросил Гриша, стараясь выразить только родственное участие, но несколько покраснев.
— Постойте, я узнаю: может, она вас примет, — сказал Дмитрий Дмитрич, и вышел.
«Нет, решительно он ничего не знает, а Лиза верно в самом деле нездорова», подумал Гриша, видя внимание и любезность своего родственника.
Дмитрий Дмитрич через минуту возвратился.
— Жена очень сожалеет, что не может проститься с вами, — сказал, как бы сам разделяя это сожаление, Дмитрий Дмитрич, — но она в постели и не может вас принять; она поручила мне пожелать вам приятной поездки и скорого возвращения к нам сюда.
«Это значит, заезжать более не трудись», подумал Гриша.
— Но нет ничего серьёзного в её нездоровье, — спросил Гриша озабоченно.
— О, нет! Так, простой недуг) Доктор велел ей дня два-три полежать в постели.
— Так потрудитесь передать мой искренний привет и сожаление, — сказал Григорий Махмуров, и еще раз позвольте проститься с вами и поблагодарит за ваше расположение.
И Дмитрий Дмитрич опять дружески и приветливо пожал руку Гриши.
— Отдохните и возвращайтесь к нам, — сказал он ему вслед, когда тот брал со стола шляпу.
— Ах, виноват! Я не спросил о Марине Игнатьевне — остановясь, сказал Гриша, мысленно хватаясь за эту соломинку.
— Она там где-то по хозяйству, да около Лизы ухаживает, — сказал Дмитрий Дмитрич таким тоном, который говорил: брось ее! Не сто́ит ею заниматься!
— Так и ей мой нижайший поклон! — сказал Гриша и окончательно откланялся, сопровождаемый приветливой улыбкой хозяина.
«Чёрт знает! Если это комедия, так отлично, отлично разыгранная», — сказал себе Гриша Махмуров, удаляясь от дачи Елабужского. «Или он в самом деле ничего не знает?» подумал он.
«Во всяком случае надо ехать!» — решил Гриша, — «да оно может быть и к лучшему. Если он (он — это у влюбленных муж или соперник) что-либо и подозревает, так к осени это забудется. Прощай, моя бедная, дорогая Веточка», — вздохнув, сказал Гриша, и оглянулся на дачу Елабужского.
От подъезда, в противоположную Грише сторону, отъезжал Дмитрий Дмитрич, подсаженный швейцаром, а красивая дача стояла мирно, и в окнах не было видно ни души. Гриша вздохнул еще раз и, завернув за угол, потерял из виду дачу.
На другой день Григорий Махмуров с отцом отправился в деревню с 12-часовой московской экстра-почтой. Эта почта делала 700 верст тогдашнего расстояния между Москвою и Петербургом ровно в двое суток, и места в ней занимались обыкновенно недели за две, но, по просьбе Дмитрия Дмитрича, для Махмуровых была отправлена лишняя карета.
