Великий пост кончался. В воздухе становилось мягче. Сырая петербургская оттепель порой проникалась той весенней теплотой, которая так отрадно и возбуждающе чувствуется грудью. Отношения Лизы к кузену были те же, родственные, но уклончивые. Гриша бывал у Елабужского обыкновенно на маленьких обедах по средам, когда собирался у них небольшой и веселый кружок избранных великосветских приятелей хозяина. Превосходный обед, веселое и завидное общество львов тогдашних гостиных, в которые так трудно без больших средств и так приятно было попасть юному человеку, готовящемуся вступить в свет, возможность видеть Лизу, которая сама снисходительно смотрела на эти посещения, как отнимающие мало у Гриши времени (ведь надобно же где-нибудь «обедать», говорил Гриша, и то же находила вместе с ним и Лиза), — все заставляло Гришу пользоваться положением близкого родственника хозяйки дома и радушными приглашениями самого Елабужского, принимавшего его, действительно, как родственника с добродушною короткостью и, казалось, искренним расположением. Необходимость занятий, которую сам сознавал Гриша и уклончивость кузины привели молодого влюбленного к решению на время оставить свои завоевательные стремления и довольствоваться своим положением кузена, что́ Гриша и сделал. Таким образом, между ним, кузиной и Елабужским, — если только тот подозревал склонность юных родственников, и чего никак нельзя было заметить в умевшем вполне владеть собою человеке, — установилось как бы перемирие, среди которого враждующие стороны сходились, отбросив всякое недоверие с приятельскою короткостью. Нарушить это положение мог, казалось, только Гриша, по, как мы заметили, он благоразумно и решительно отложил свои наступательные действии до получения полной свободы предаться им, и, по-видимому, приятнейшая тишина и попутность должны были сопровождать первое плавание семейного ковчега новобрачных; но вдруг внезапный, хотя и не сильный, шквал набежал на него с той стороны, с которой менее всего можно было ожидать его.
На маленьких дружеских обедах по средам, о которых мы сейчас упоминали, и иногда в другие дни, когда некуда было деться, у Елабужского обедали его ближайшие светские приятели: изящно стройный и строгий рыцарь честности красавец Додо, приятнейший кутила Сеня Пахтунин, угрюмый любимец женщин Лубенский и нагло-красивый, остроумный Жорж Турчанов. В этом кружке самых сильных и избранных женских прелестников очутилась молоденькая, неопытная Лиза в доме мужа. Елабужский нисколько не изменил своих привычек, и так же мило и свободно ввел жену в клетку львов, как будто это были невиннейшие барашки. Ни одним взглядом, ни одним словом не выказал он недоверия к своим приятелям или опасения за неопытность жены; он даже не поддерживал ее, а предоставлял выпутываться и отбиваться самой, когда кто-нибудь из приятелей с ней спорил, любезничал или, шутя, пытался сбивать ее словами. Но надобно было отдать справедливость и приятелям Елабужского: позволив себе невинные нападения и шутки с юной хозяйкой, они по тому ли сочувствию, которое внушала к себе неопытная прелестная молоденькая женщина, или по уважению к доверчивому и широкому гостеприимству приятеля, обходились с ней с дружеской и добродушной бережностью. Точно по взаимному условию, при ней они не позволяли себе тех вольностей в разговоре, в которых каждый из них ни малейше не стеснился бы в гостиной светской львицы (слова «лев» и «львица» тогда только были изобретены в известном смысле); никто из них не пытался ухаживать за вступающей в свет молоденькою и прелестною женщиной. Напротив, они ее любили и берегли с той покровительственной нежностью, с которой старые рубаки-солдаты иногда ограждают и любят молоденького новобранца. Для этих опытных и искушенных бойцов, конечно, не было тайной плохо скрытое чувство, которое питал к Лизе её кузен, и хотя отношения к нему Веточки было несравненно осторожнее и ловчее, но и в её, как будто, родственной короткости к молодому обожателю, вероятно, их чуткое ухо слышало более нежную и порой иначе, чем родственно, прорывающуюся и звучащую нотку. Но как сытые сильные плотоядные, они, казалось, спокойно забавляясь, смотрели на эту робкую игру юной неопытной пары и не только не мешали ей, но по-видимому готовы были по своей привычке стоять всегда за жену против мужа, более сильной, чем даже их дружба к Елабужскому, — покровительствовать опасной игре влюбленных.
Так мирно, по-видимому, шла жизнь под кровом новобрачных, но не для всех: Лиза первая почувствовала нечто неладное и неприятное.
Это неладное и неприятное заставил почувствовать Лизу — Жорж Турчанов. Завистливый, нечувствовавший никогда ни к кому и ни к чему уважения, князь Жорж не останавливался никакими соображениями совестливости, когда ему хотелось чего-нибудь достигнуть. Конечно, ему правилась нежная красота молоденькой Лизы, но не страсть или склонность руководили им. Его завистливое самолюбие просто не хотело допустить, чтобы какой-нибудь студент Махмуров одержал первый победу над такой прелестной, вступающей в свет женщиной, которую знает и часто видит он, Жорж Турчанов!
«Куда ему с суконным рылом, да в калачный ряд», думал Турчанов со своею циничною ненавистью ко всякому чужому успеху, и решился вырвать из неопытных рук юноши слабую, как ему казалось, добычу. И он стал ухаживать за Лизой. Ухаживанье свое Турчанов повел так ловко, что не только посторонние, но и сама Лиза не могла сразу увидать его и понять опасность: она только бессознательно почувствовала ее, как чувствуют опасность впечатлительные и честные натуры, но неопытные, — по тому внутреннему беспокойству, которое ей внушало присутствие Турчанова. Она чувствовала себя связанной, как говорится — «не по себе», когда оставалась с ним. А между тем Турчанов не проговорился ни одним словом: он осторожно выпытывал грунт.
Способ ухаживания и испытывания, который избрал Турчанов, состоял в том, что общее дружелюбно и покровительственно короткое обращение всех приятелей Елабужского, о которых мы говорили, князь Жорж не много усилил, и то в тех случаях, когда оставался с молодой хозяйкой наедине, или так, что посторонние не могли слышать его. Этот небольшой шаг вперед был, казалось, ничтожным, но это был именно тот решительный шаг, который отдалил дружественные и беспритязательные отношения от коротких и запретных. Началось с того, что Турчанов показал Лизе, что её склонность к кузену для него не тайна. Мимоходом или подсев к ней в то время, когда другие бывали заняты чем-нибудь, он подсмеивался над выбором Лизы и напрашивался на её доверенность. По счастью Веточки, её стыдливость и уважение к своему чувству защитили ее от ловушки, хотя она не думала, что эта доверчивость нужна была Турчанову, чтобы владеть Лизой, если не по чувству, то из страха: Турчанов был не из таких, чтобы разбирать средства. Потом он стал говорить ей уже вполголоса или наедине о своих чувствах, но говорить полушутя, полуоткровенно, так что, если бы Лиза показала намерение оскорбиться признанием, то он мог бы сейчас обратить его в шутку или придать своему чувству такой характер уважения и преданности, что за него можно только благодарить, но видеть в нём нечто непозволительное и оскорбительное было бы смешным промахом. Иногда, когда никто не мог этого заметить, он устремлял на Лизу пристальный и исполненный грустной нежности взгляд, значение которого не трудно было понять: Турчанов называл это — «высылать предварительно на разведку чувствительного глазуна». Но привязаться к этому взгляду было нельзя, и Лиза, только невольно краснея, отворачивалась от него. Этот переход в ухаживании был однако самый скользкий и трудный, и обманчивый для обоих. Лиза не умела заставить как-нибудь прямее и яснее высказаться Турчанова, даже боялась этой определенности, чтобы она не оказалась опасным волокитством такого ловкого, дерзкого и нечестного человека. Точно также боялась Лиза и дурно принять двусмысленные намёки, чтобы не дать князю Жоржу, громко и при всех, возможности посмеяться над её обидчивостию. Поэтому Лиза отшучивалась, иногда делала маленькую насмешливую мину, иногда называла вздором уверения Жоржа в бесконечной преданности, но тоже ничем не выказывала того чувства, которое внушали ей попытки Турчанова. Лиза порою ненавидела, насколько могла ненавидеть эта добрейшая душа, князя Жоржа за его намёки и подтруниванья над её склонностью к кузену Грише, но она скрывала и эту ненависть, да часто и забывала ее. Все её обращение могло выражать нежелание её понять и поощрять это ухаживанье, но это нежелание могло также быть истолковано кокетливым вызовом на более ясное объяснение. Делать нечего, надо было рискнуть решительным шагом, и не такой человек был Жорж Турчанов, чтобы объяснить невыгодно для себя неопределенное положение или струсить перед женщиной, когда за ней не стоит мужчина. А последнего не боялся Турчанов в настоящем случае; он был уверен, что Лиза недостаточно любит и недостаточно доверяет своему мужу, чтобы поверит ему какую-нибудь тайну и просто побоится ему пожаловаться.
«Может пожаловаться своему кузену, — сказал себе Турчанов. — Ну, это не опасно!»
И он решился на приступ, рискуя взять чем ни попало: напускной страстностью, запугиваньем, наконец дерзостью: мы сказали, что Турчанов был неразборчив на средства.
Жорж Турчанов не так затруднялся найти случай увидеть наедине Елизавету Николаевну, как Гриша Махмуров, хотя Лиза, не облегчавшая тому доступ, не имела силы убегать от него, и очень охотно делала это с Турчановым. Турчанов пытался раза два приезжать к Елабужским в отсутствие мужа; Лизе раз или два удалось увернуться от него, приказав сказать, что её нет дома, или что она извиняется и не может принять; но, наконец, Турчанову удалось приехать в такую пору, когда хозяина не было дома, а у молодой хозяйки кто-то был с визитом. Не принять Турчанова было нельзя, и его приняли; и он, переждав других посетительниц, остался один с Лизой и её неразрывной сожительницей. Удалить эту сожительницу Турчанову уже ничего не стоило. Милейшая Марина Игнатьевна, неравнодушная к мужчинам вообще и молоденьким в особенности, таяла уже перед Гришей Махмуровым, а князя Жоржа Турчанова, знаменитого ловеласа и красавца князя Жоржа Турчанова, всегда считала существом высшим, нежели простые смертные и с некоторых пор прямо боготворила его. Это боготворение досталось Турчанову очень легко. Желая иметь ее на своей стороне, он обратил внимание на Марину Игнатьевну, шутил с ней, сказал две-три крупных любезности, которые можно было принять, пожалуй, за насмешку, но они были манной небесной для голодающей сердцем женщины; и нельзя поручиться, что Жорж Турчанов, да простить ему Аллах, не пожал раза два руку Марины Игнатьевны.
И Марина Игнатьевна просто млела, истаивала перед Жоржем Турчановым; она готова была уничтожиться для него, Турчанова, когда он обращался к ней с какой-нибудь просьбой, и Турчанов, оставшись втроем, с ней и Лизой, но затруднился найти просьбу, которая бы избавила его от лишнего свидетеля.
Турчанов вынул носовой платок, отер им лоб, потом потянул кончик платка и тот разлезся под его сильной рукой.
— Вот что значит быть холостым, — сказал Турчанов. Эти французы берут с нас втрое (к счастью, Турчанов не упомянул, а никто не мог возразить ему, что так как он имел привычку не платить своих счетов, то для него было совершенно безразлично, во сколько раз дороже ему ставился товар), — и вдобавок дадут гнилые вещи, сказал он.
— Да, вы забыли разве, князь, что вы женаты? — заметила Лиза.
— Ну, так, как я живу с женой, это все равно, что не женат. И с сердечной стороны я от этого никакой потери не чувствую, — заметил Турчанов, — а вот с хозяйственной это неприятно. Ну, кто позаботится, например, чтобы меня не надували.
— А всякая из ваших хороших знакомых, к которой бы вы обратились, — сказала Марина Игнатьевна: — хотите, я для нас выберу, что́ вам нужно?
— Вы? — воскликнул Жорж Турчанов с комическим увлечением: — вы бы заставили меня питать к вам чувства благодарного сына к нежной родительнице! Нет! вы слишком молоды для этого! Но чувство нежного брата к заботливой сестре! — добавил он.
— Ну, это слишком! — жеманно и краснея от удовольствия, заметила Марина Игнатьевна, — я и ме́ньшим удовольствуюсь.
— Ну, пожалуй, и ме́ньшим, — согласился Турчанов, — например чувством простого смертного к снисходительной и молодой женщине. Но, ведь, это так говорится, а в сущности все-таки вы ничего не сделаете.
— Отчего не сделаю? да когда хотите! Хотите, завтра же зайду в голландский магазин, где я всегда беру, и куплю вам.
— Да! мы знаем эти завтра! Нет, коль вы меня любите, то не завтра, а сейчас! Моя лошадь у подъезда. Хотите?
— Что же, с величайшим удовольствием! — проворно встав с места, сказала Марина Игнатьевна: — только что же вам надо?
— Мне надо дюжину батистовых платков; ну, вы сами знаете каких; разумеется, лучших мужских, не слитком топких.
— Да князь всего лучше сделает, если с вами поедет сам, и там на месте объяснит вам, что́ ему нужно, — лукаво заметила Лиза.
— А вы меня разве хотите прогнать? — спросил Турчанов Лизу.
— Нет! но… — хотела разъяснить Лиза.
— А нет, так я для Марины Игнатьевны буду совершенно лишний: я ничего не смыслю. Да притом у меня сани очень узкие, так что удержаться вдвоем можно только с трудом, и то обняв даму. Я, конечно, не прочь, — заметил он с скромной ужимкой плечами, — по не знаю, как это будет приятно Марине Игнатьевне.
— Нет, уж оставайтесь, — покраснев от удовольствия, но с чувством добродетельной строгости, — сказала Марина Игнатьевна. — Я одна съезжу. Так дюжину батистовых платков, а переметить не нужно? — удаляясь, сказала она.
— Нет, я сам отдам! Вы просто благодетельная фея! — выходя ее проводить, сказал Турчанов.
— Льстец! — скромно ответила Марина Игнатьевна.
Турчанов вышел, чтобы приказать своему кучеру отвезть Марину Игнатьевну, куда она прикажет.
— А вот, если бы вы купили мне еще склянку духов, которые употребляет Дмитрий Дмитриевич! Вы бы меня просто облагодетельствовали. Я не знаю, где он берет их.
— Я знаю! у à la Реноме! Я вам куплю.
— Благодарю! — сказал Турчанов, пожав ей руку и сделав нежнейшие глазки.
— Шалун! — не слыша ног под собой от удовольствия, с улыбкой ответила Марина Игнатьевна, сходя с лестницы.
— Постойте! а денег? сказал Турчанов, хватаясь за бумажник; он всегда вспоминал о деньгах поздно.
— После! там меня знают, — снизу уже запищала Марина Игнатьевна.
Турчанов сделал ей рукой жест сердечной благодарности и полетел к Лизе.
Лиза заметила уловку Турчанова, и когда заслышала приближающиеся шаги известного женского победителя, сердце у неё беспокойно забилось. Так бьется сердце у припавшей к земле птички, которая видит над собой плавающего кругом ястреба.
— Милейшая эта особа — Марина Игнатьевна, сказал Лизе, взойдя в гостиную, Жорж Турчанов, — но Цербер ома плохой, и не нужно много труда, чтобы ее выпроводить.
— Я вас не понимаю, князь! — сказала Лиза, стараясь сделать строгое лицо; но у ней её нежное доброе личико никак не могло изобразить строгость. — К кому же приставлен этот. Цербер? Меня что ли стеречь?
— Я не говорю, приставлен! — удерживаясь, отвечал Турчанов, — хотя многие мужья известных лет принимают эти предосторожности с прелестными молоденькими женами, имеющими нежных юных кузенов (Лиза вспыхнула при этом). Но я не подозреваю в этом Дмитрия Дмитрича. Я хотел только сказать, что это уже такая порода — эти бедные родственницы, они, как собаки-овчарки, стерегут по инстинкту, чтобы их кормили и не прогнали. Дмитрий Дмитрич напал на дурной экземпляр: бедная Марина Игнатьевна слишком слаба сердцем и глазами, чтобы наблюдать за молодыми людьми во обще и прекрасными кузенами в особенности!
— Вы бы хорошо сделали, князь, если бы оставили в покое и кузенов и Марину Игнатьевну, если вы не имеете намерения говорить вещи для меня неприятные, — сказала Лиза. — Или, может быть, вам именно этого и хотелось?
— Избави Бог! — горячо сказал Турчанов, заметив, что он восстановил против себя молодую женщину. — Я не затем изорвал платок, чтобы говорить вам неприятности. Ну, простите меня, сказал он, придвигаясь к Лизе и прося у неё руку.
Лиза ему руки не подала и несколько отодвинулась.
— Это уже не в первый раз, что вы позволяете себе намёки, ни на чём не основанные и оскорбительные для меня, — сказала Лиза, — и я решительно прошу вас, князь, прекратить их, если хотите оставаться со мною в хороших отношениях.
— Хочу ли я? — сказал горячо Турчанов, и лицо его приняло самое искреннее выражение. — Да неужели вы не замечаете, что мне огорчать вас хуже, чем терзать себя. Но есть вещи, которые вырываются невольно. Ну, простите меня, — сказал умоляюще Турчанов, — и клянусь вам, что никогда вы не услышите от меня неприятного намёка.
И Турчанов, глядя на Лизу умоляющими глазами, снова протянул руку.
— Посмотрим! — сказала Лиза, как будто не замечая протянутую руку.
— И вы не хотите дать мне руки? — сказал тихо и взволнованно Турчанов: — неужели я так восстановил вас против себя?
— Нет! но можно обойтись и без этого, — сказала Лиза.
У Турчанова выступили на глазах слезы (это называл он на своем техническом языке «испустить злодейскую слезу»).
— Елизавета Николаевна! неужели вы не догадываетесь, почему я против воли огорчаю вас, почему я восстановлял вас против себя, тогда как готов был бы умереть за вас. Я каюсь! Да! я ревнив! Может быть, я вижу то, чего нет, но меня душит мысль, что другой вам нравится; я слишком люблю вас, чтобы допустить ее. Я стараюсь скрыть свои чувства, а вы думаете, что мне доставляет удовольствие сердить вас! Не может быть, чтобы вы не догадывались о моем чувстве, но вы не хотите заметить его, в вас нет ни малейшего сожаления ко мне, вы не хотите видеть, как я глубоко страдаю, и теперь, когда я умоляю вас о прощении, вы не хотите мне дать кончика пальцев!
Турчанов было бледен, слезы дрожали на его глазах, он дышал тяжело и действительно казался глубоко страдающим.
Лиза, несмотря на предубеждение против князя, была однако же тронута этою искренностью чувства. Она не думала, чтобы притворство могло так далеко идти и принимать такую правдивую личину. Отчасти Лиза была права: опытный актер и специалист по любовным делам, Жорж Турчанов именно тем и был опасен, что, начиная ухаживание из желания победы или из легкой склонности, он сам увлекался этой склонностью и порой действительно весьма искренно любил, любил хоть на полчаса, но любил страстно: у него эта искренность и страстность были как будто бы в запасе и он умел во́время давать им волю, а потом припрятывать до удобного случая. Это искусство могут понять, так называемые, вспыльчивые люди, которые сами того не замечая, вспыхнув в известную минуту, дают волю, но также до определенной степени, выразиться своей вспыльчивости: они открывают клапан и закрывают его, сколько хотят. Можно поверить это замечание, сравнив столкновение вспыльчивых с людьми, поставленными гораздо выше их или ими весьма уважаемыми, и с людьми низшими: тогда всякий убедится, что можно быть вспыльчивым, как порох, но при доброй воле всегда держать эту вспыльчивость в границах, поэтому отговорка или извинение вспыльчивостью характера — отговорка собственной распущенности.
Князь Турчанов мог легко в себе возбуждать и раздражать страстность по произволу, как умел раздражать, когда ему хотелось, слезные желёзки глаз. Это был своего рода талант, развитый практикой и доведенный до совершенства, и ему Жорж Турчанов был обязан своими победами над женщинами. Талант этот в роде актерского, только односторонен; но, как странность, должно заметить, что актером на сцене — когда ему случалось играть с любителями — князь Турчанов был замечательно скверным.
Однако ж Лиза, хотя была несколько тронута, но кончики пальцев не дала.
— Князь, — сказала она, — я не знаю ваших чувств, но каковы бы они ни были, я не должна и не желаю их знать. Я вас прошу не говорить мне о них.
— Не говорить! — сказал Турчанов побледнев и нахмуря свой гладкий, красивый лоб. — А вы думаете легко молчать и таиться тогда, как сердце хочет вырваться из груди! Я и молчал до сих пор. Я вас полюбил с первой встречи, с первого взгляда. Вы мне можете не верить, но я вам скажу: я встречал и любил десятки раз женщин — может быть, красивее вас, но никогда никто не задевал во мне тех струн, которые вы задели вашей нежной, какой-то кроткой и сердечной прелестью. Я таился сколько мог, но теперь я должен высказаться! Я вас не столько люблю, сколько боготворю, мне кажется я вас люблю не как женщину, а как кроткого ангела! Ну, будьте же этим ангелом! Ну, вы меня не любите, но позвольте любить мне вас! Дайте мне хотя надежду, что когда-нибудь, когда вы поверите искренности моего чувства, вы не отвергнете его. Я чувствую, что я становлюсь лучше, добрее с тех пор, как полюбил вас. Ну, будьте же моим кротким, добрым ангелом и не гоните меня.
И Турчанов, не становясь на колени, тихо склонился к Лизе, взял её руку и стал страстно целовать. Лиза была вся смущена словами Турчанова, она слушала их, как какое-то околдовывавшее ее пение и не имела силы прервать, остановить их. Правда, неловкое упоминание Турчанова, что любовь сделала его добрее, шевельнуло в ней недоверие: доброта не такое качество, под которое легко подделаться.
«Не заметила я этой доброты», мелькнуло в отуманенной голове Лизы. Но когда Турчанов к словам прибавил действие и Лиза почувствовала на руке его страстные поцелуи — испуг, негодование, любовь и верность другому, кто так целовал и имел право целовать эту руку — все проснулось в Лизе и дало ей силу гнева, которой она не чувствовала никогда.
— Князь, вы забываетесь! — сказала она, вся покраснев от негодования. Лиза хотела вырвать руку, но почувствовала, что Турчанов крепко удерживает ее, она быстро встала и дернула свободной рукой, по счастью висевшую рядом, сонетку.
Турчанов выпустил руку и быстро встал.
— Послушайте! Ну, простите меня! Неужели вы меня ненавидите до такой степени, — сказал Турчанов торопливо.
Но в это время исправный дежурный слуга явился уже в дверях.
— Князь что-то хочет приказать, — сказала Елизавета Николаевна, указав слуге головой на князя и, не взглянув на Турчанова, вышла в свою комнату.
— Одолжи мне, любезный, рюмку водки и трубку в кабинет Дмитрия Дмитрича, — сказал Турчанов, отвернувшись к зеркалу и поправляя воротничок рубашки. — Дмитрий Дмитрич не приезжал еще? — добавил он.
— Никак нет-с! — отвечал слуга.
— Так пожалуйста! заметь: очищенной! — сказал Турчанов и, мурлыча какую-то песню, пошел в кабинет Елабужского.
— Слушаю-с — знаю! — отвечал слуга, уходя, чтобы передать приказание.
