Грише Махмурову не удалось, однако, вскоре произвести попытки к завоеванию бывших своих владений, внезапно и коварно освободившихся, с тою быстротой и настойчивостью, с которыми бы он желал их сделать. Многое мешало ему. Во-первых, трудность встреч наедине с Лизой, которая, конечно, могла бы облегчить ему их своим содействием, но по чувству ли долга, стыдливости ли или, наконец, из кокетства, не выказала желания употребить для этого ни одной из тех бесчисленных хитростей, которые так ловко и естественно умеют делать женщины. Во-вторых, ученье, которое подходило к концу, и близость экзаменов отвлекали также не мало Гришу. Очень может быть, что он и пренебрег бы запятиями по университету для более приятных с кузиной, но на поддержку науки явилась помощь Лизы. Она знала, как важны были для её кузена эти последние потуги к освобождению из студентского мундира и ко вступлению в свет со всеми привилегиями молодого человека, и с тактом любящей женщины Лиза именно потому и не хотела давать случаев Грише увлекаться своим чувством, чтобы не мешать его университетским занятиям. Она даже высказала это ему прямо. Раз Гриша выходил из дома на лекции, когда Лиза заехала к матери; Гриша бросил сверток с лекциями в швейцарской и, горячо пожав руку Лизы, пошел было вслед за нею в квартиру тётки.
— Вы шли в университет? — спросила его Лиза, отдавая встретившейся горничной салоп и шляпку.
— Да, на лекцию, — отвечал Гриша.
— Зачем же вы воротились? — продолжала она.
— И вы спрашиваете? Разумеется, за тем, что мне в тысячу раз приятнее слушать вас, нежели профессора римского права! — весьма горячо и, надо полагать, вполне искренно возразил Гриша.
— Да, но от меня вы не услышите ничего нового и полезного, — сказала Лиза, — и едва ли моя беседа поможет вам на экзамене.
— Экзамен! — сказал Гриша, стиснув зубы от злобы. — Что́ мне до экзамена! Я готов провалиться на нём десять раз, чтобы пробыть с вами десять минут. Вета, — продолжал Гриша, пользуясь тем, что они проходили по пустой гостиной, а тётка, как сказала горничная, одевается, чтобы ехать по условию с Лизой, — Вета, — повторил Гриша, — так вы меня решительно забыли? — И Гриша взял ее за руку.
— Да, Гриня, и вы забудьте меня, — сказала Лиза и, взглянув на мрачное лицо Гриши, прибавила: — по крайней мере до конца экзамена! Слышите! И ни слова до тех пор. Я этого хочу! — И она улыбнулась и скрылась с этой прелестной кокетливой улыбкой в комнаты матери, вырвав от Гриши руку, но мгновенно и крепко пожав ее.
Гриша был счастлив: надежда не отнята у него. «То, что́ отложено, не потеряно!» думал он, приятно улыбаясь. Бодро и весело он пошел в университет.
Около этого времени Григорий Махмуров узнал новость, огорчившую его, и еще более Елизавету Николаевну и её мать. Раз, когда он встретил Стахова, студента и родственника Полярского, с которым молодой Махмуров познакомился у Полярского на вечере, тот сказал ему:
— А знаете новость?
— Что такое? — спросил Гриша.
— Александра Петровича уже нет в Петербурге!
— Где же он? — и у Махмурова мелькнула догадка о новой неприятности с Полярским.
— За границей! — несколько торжественно отрезал Стахов, как бы гордясь тем, что его родственник находится в той обетованной и заповедной стране.
Чтобы понять эту торжественность, надо себе припомнить затруднения, с которыми в то время выдавался заграничный паспорт для лиц, желающих подышат воздухом Европы.
— Как же это его отпустили? — с удивлением спросил Гриша.
— Да уж и не знаю как! И сам Александр Петрович не надеялся. Вы знаете, с ним какая была неприятность?
— Ничего не знаю! — с юношеским нетерпением ожидал услыхать Махмуров нечто запретное.
— Да, — таинственно вполголоса сказал Стахов. — На него опять были какие-то подозрения, делали обыск, но ничего не нашли; а между тем на Надежду Николаевну это произвело сильное впечатление и она заболела. Надо вам сказать, что она в «известном положении» (Стахов сделал округленный жест, показывающий наглядно это положение). Александр Петрович, воспользовавшись этим, просил позволения свозить жену за границу, представил медицинское свидетельство и ему дозволили.
— Жаль, что я не знал, — сказал Гриша; — моя тётка и кузина старые знакомые Александра Петровича; они будут жалеть, что не простились с ним.
— Ему было столько хлопот перед отъездом и он так торопился, что ему некогда было, вероятно, побывать у них.
— Жаль! А надолго? — спросил Гриша.
— Бог знает! — опять таинственно сказал Стахов. — Александр Петрович был так огорчен перед отъездом и делал такие приготовления, что я не знаю, когда и воротится. Квартиру сдал, вещи распродал и теперь уже, вероятно, в Париже.
— Счастливец! — завистливо воскликнул, вздохнув, Гриша.
Париж в то время, особенно в молодом воображении, казался каким-то раем, доступ к которому был в роде евангельского пути для верблюда через игольные уши. Новость эта, которую Гриша Махмуров поспешил передать тётке и кузине, очень огорчила их и дала им случай вместе поохать и пожалеть, но вскоре и мать, и дочь, ожидала бо́льшая неприятность. Зима кончилась. Дело, по которому приезжала Анна Павловна, благодаря ходатайству зятя, приняло весьма благоприятный оборот и могло быть удобно оставлено на руках такого сильного, как Елабужский, ходатая, и Анна Павловна должна была спешить отъездом. Разлука так нежно любивших друг друга матери и дочери была весьма тяжела для обеих. Лиза даже прихворнула на несколько дней и была слаба потом, как после долгой болезни. В это время она как будто еще нежнее стала к кузену Грише, и это ей извинялось и мужем, и Мариной Игнатьевной: они понимали, что Лиза, нежная и слабая от природы, привыкла и как бы нуждалась в родственных заботах и покровительстве, а с отъездом матери кузен Гриша естественно оставался самым ближним ей родственником, потому что дядя Махмуров и по летам, и по занятиям стоял, конечно, далеко от неё. Впрочем, нежность Лизы к кузену не изменила чистородственным отношениям, а скорее отдалила Гришу в сердечном отношении, по крайней мере, до известной поры.
