Свадьба Лизы и Елабужского была назначена перед самой масленицей. За день до неё у Дмитрия Дмитрича был так называемый «мальчишник», где, впрочем, большинство мальчиков можно было причислить к холостякам только потому, что они разошлись с своими женами и жили на холостую ногу с различными Бертами и Минами. Гриша Махмуров, несмотря на свои чувства к хозяину и его невесте, тоже был на этом прощании Елабужского с своей холостой жизнью. Справедливость требует сказать, что великолепие пира, гостеприимство и мастерство хозяина, умевшего и успевающего ко всем без исключения быть внимательным, поставив всех в самую приятную обстановку, повлияло даже на враждебное настроение молодого Махмурова, так что, уезжая от Елабужского в пятом часу утра с головой, горевшей от превосходнейших вин, он, садясь в сани, говорил себе и может даже вслух:
— А ведь великий мастер на угощение этот Дмитрий Дмитрич, да и в сущности он милый человек! право, милый человек!
И так затвердил Гриша «милого человека», что повторял его всю дорогу, потом раздеваясь и ложась в постель, да так с ним и заснул; и только проснувшись поутру, с головой, налитой точно свинцом, он более критически, хотя все-таки отдавая некоторую справедливость, отнесся к Елабужскому, сказав себе при воспоминании вчерашнего вечера:
— А, ведь, мастер угощать, подлец!
В день свадьбы Елабужского настроение Гриши было мрачное, хотя он скрывал его. Лиза больше не виделась с ним наедине, да, кажется, и избегала этого: она и без того чувствовала себя измученной.
Свадьба была назначена утром. В некоторых хлопотах, сопряженных с его обязанностью шафера, Гриша не имел времени предаваться размышлениям, но, когда все было готово, и Веточка вышла из уборной вся в белом и сама бледная, расплаканная, но прелестная и лихорадочно трепещущая под трепещущим померанцевым венком, Гриша забыл свое чувство, и только чувство неисчерпаемой жалости и сострадания к бедной Веточке сдавило грудь и щемило его сердце. Гриша забыл про себя: как любящий брат, как нежный друг, он поддерживал и помогал подняться Лизе, земно склонявшейся и рыдающей, когда мать и дядя благословляли ее. Насилу оторвали бедную Лизу от груди матери, когда она прощалась с нею и потом едва отпоили водой и оттерли одеколоном. Сама Анна Павловна, видя эти горькие, только истинным страданием вызванные слезы, страдала не менее дочери. Её материнское чувство подсказало ей причину этих страданий: не так, не такими слезами плакала бы её дочь, если бы ее выдавали за милого ей человека, и Бог знает, что бы дала в эту минуту Анна Павловна, если бы могла броситься на шею дочери и сказать ей: «не выходи, не выходи за него; выбирай того, кто мил тебе!..» Но бедной Анне Павловне и в мысль не приходила возможность сказать эти слова в настоящую минуту, и, страдая, как дочь, она только в пламенной молитве поручала ее покрову Творца небесного.
Шатаясь, уже не плача, а только истерично вздрагивая, простилась Лиза с дядей, а когда пришла очередь Гриши, она обняла его, как брата, и опустилась к нему на плечо. Гриша сам рыдал, как ребенок, и торопливо поцеловал руку Лизы, думая только, как бы поскорее прекратить эту пытку для бедной страдалицы. Он снял, как перышко, бедную Вету с своего плеча и, передав на руки плачущим и ожидающим очереди прощанья горничным, сам, под предлогом торопить карету, выбежал вон. Лиза не сознавала хорошенько, что́ с нею делали, она не помнила, как накинули на нее дорогой соболий салоп (подарок жениха), как посадили в карету вместе с одной почтенной дамой, бывшей у неё посаженой матерью. Холодный воздух несколько освежил ее физически, не нравственно, она не могла собрать и сосредоточить на чём-нибудь мыслей; чувствовала на себе новый наряд, видела мелькающие дома и экипажи, заметила, как сидевшая с нею дама поправила ей салоп, распахнувшийся на груди и выправила из-под него газ, наколотый на голову: Лиза даже машинально поблагодарила ее, но её последние мысли о разлуке с любимым, о будущем — все это она забыла, все точно оставила в своем девичьем жилище, и такое полуусыпление мысли и чувства после сильнейшего напряжения было счастьем для бедной девушки.
С этим настроением бедная, еще вздрагивающая от лихорадочного волнения Лиза, как окаменелая вошла в церковь и не слышала хора, грянувшего ей навстречу: «Гряди, гряди моя голубица!..» Действительно, как трепещущая, пойманная голубица, шла она, не замечая блеска свеч и блеска жениха и его свадебной свиты, она не слышала одобрительного и вместе сочувственного говора толпы, в которой слышалось:
— Ах, какая еще молоденькая!
— А она прелестна, бедненькая!
— Помилуйте, какая бедненькая? Делает великолепную партию, да бедненькая! — обиженно возразил какой-то недовольный женский голос, как будто эту партию у неё отняли.
— Должно быть нежна, и имеет вид какой-то страдальческий, — нашептывал первый.
— Все невесты имеют страдальческий вид под венцом, хотя ждут не дождутся этого страдания! — заметил какой-то господин с прекрасными, самодовольными бакенбардами. И тому подобное.
А Лиза стояла бледная, прелестная, в своем белом подвенечном наряде, с горящею свечою в руках; наполненные слезами глаза её едва выдели все богатство обстановки — и изобилие знати, и присутствие лучшей молодежи столицы. Иногда слеза медленно скатывалась ей на щеку, и она ее бессознательно отирала кружевным платком. Она не думала о том, что стоящий рядом с ней, в белом галстуке и с звездою на черном фраке, с бриллиантовыми запонками на вышитой батистовой груди сорочки — чужой, малознаемый и нелюбимый человек, сделается не только её ближайшим, но станет её владельцем, её господином, что она вверяет ему страшное право над собой, бо́льшее, чем право владельца над своим рабом, и на нее не производило особенного впечатления, что Гриша, её излюбленный, стоял за ней и потом держал над ней венец: она принимала его услуги, как маленькие услуги родственника. Сам Гриша не страдал за себя, не думал, что он теряет в эту минуту: он все думал, как бы угодить, как бы окружить вниманием его милую, страдающую кузину Веточку. Кончилось венчание. При всех, как бы в заявление своего права, муж поцеловал Лизу, и румянец стыда даже не вспыхнул у неё на лице от этого публичного поцелуя. Молодые отправились в свой дом. Анна Павловна была уже там и встретила дочь свою уже с радостным лицом, и если бы спросили ее, чему она радуется после давишней скорби, она не сумела бы сказать вам, как не сумела разобрать, что её сердце еще болит боязнью за участь её любимой дочери и вместе радуется при мысли, что эта дочь уже «пристроена», и пристроена к такому богатому и ловкому человеку; что ей, Анне Павловне, завидует тысяча матерей здесь, и будут завидовать все в её родном городе, даже те, которые до той поры не слыхали и про существование Дмитрия Дмитрича Елабужского!
Встретила молодых и вся сияющая и еще более, казалось, ставшая бесцветною, Марина Игнатьевна. Приглашенных было очень немного — только ближайшие участники в свадьбе. В столовой накрыт и подан был «небольшой», т. е. всего в десяток различных поставленных на стол блюд, завтрак à la fourchette, разумеется, с шампанским и неизбежным, по свадебному положению, шоколадом. Затем, молодая вышла и через четверть часа явилась в сереньком дорожном платье, а муж очутился в дорожном сюртуке. Карета ждала у подъезда, и молодые простились со всеми. Прощанье было без слез и без особенных нежностей; только Лиза Павловна крепче обыкновенного поцеловала свою дочь. Лиза тоже была спокойна и даже приветливо улыбалась. Все её горе не то чтобы прошло или было забыто, а точно было снято и оставлено дома с ненужными вещами впредь до востребования; у обычая есть своя бессознательная, но необыкновенно упорная, одолевающая сила. Молодые сели вдвоем в карету и отправились на острова, в миловидный загородный дом большого приятеля и постоянного партнёра Дмитрия Дмитрича, миллионера и непробудного пьяницы Савичева, который предоставил этот дом, обыкновенно занимаемый им только летом, но содержимый в полном порядке и зимою, в распоряжение молодого приятеля. Елабужскому, по служебным делам, нельзя было отлучиться за границу или в деревню, а между тем он хотел, по английскому обычаю, первые дни женитьбы отдаться без помехи семейному счастью, что́ ему, в своем петербургском доме, при бесчисленном знакомстве, было бы решительно невозможно.
На третий день молодые возвратились. Как бы велико и сладко ни было наслаждение первыми удовольствиями брачной жизни, но если вы обречены испытывать его в чужом доме, среди необычной вашей обстановки, и испытывать с утра до вечера, непрерываемые никакими запятиями и развлечениями, то эти наслаждения сделаются весьма тягостными. И Дмитрий Дмитрич, и его молодая супруга, Лизавета Николаевна, это почувствовали весьма скоро, и порешили возвратиться в свой дом, с его удовольствиями домашней и обыденной жизни.
Гриша был дома, когда молодые прямо с дачи заехали к Анне Павловне и дяде Лизы, старику Махмурову. Разумеется, Гриша поспешил явиться к ним. С обычной приветливой и дружественной улыбкой, встретил не только кузину, но и его, «молодого» Дмитрия Дмитрича, от большого еще внимания к туалету действительно как будто помолодевшего. Приветливо и родственно радостно встретила его Веточка и подала ему свою руку, которую Гриша родственно поцеловал. Гриша несколько боялся за Лизу при этой первой встрече. Он думал, что её смущение может выдать тайну их прежних отношений. Но Грише следовало бояться за себя. Он, действительно, с некоторым смущением, скрытым, впрочем, под удовольствием встречи, поздоровался с первым попавшимся ему навстречу Елабужским, и с ним подошел к Лизе; но Лиза, к его крайнему удивлению, встретила его самым непринужденным образом: ни тени смущения в глазах, ни тени лишней краски на зарумянившихся щечках; точно его прежняя кузина, девушка Вета, встретилась с ним после двухдневной отлучки.
«Что́ это, бесстыдство или крайняя наивность», думал Гриша, вглядываясь по-прежнему в прелестное и только чуть-чуть как будто похудевшее личико Лизы; но он не заметил ровно ничего.
Разочарованный юноша, думавший, что он узнал уже все ехидство и вероломство женщин, в первый раз еще наблюдал близкую ему новобрачную при первом её появлении перед «посторонними». Он не знал еще того, Бог весть откуда почерпаемого ими спокойствия, с которым они, еще накануне стыдливые и чувствительные, как мимозы, сегодня с самым бесстыдно-ясным взглядом и некраснеющим нежным лбом встречают пытливые взгляды, как невинные, ничего неведающие агнцы.
«Еще не износила башмаков…» — думал Гриша, подсаживая кузину в карету, и увидал действительно на ногах её маленькие и совсем новые башмаки…
«Еще мои поцелуи не высохли на губах», повторял он, встрепывая свои густые волосы, и с злобно-щемящим сердцем пошел в свою комнату, думая о новом, открытом из качестве женщин.
Но разочарование разочарованием, а свадебные обеды сами собою. Был обед у молодых для родственников, был обед у Ивана Григорьича Махмурова, у Анны Павловны, у одной большой барыни, бывшей посаженой матерью Елабужского, и, наконец, обед-чудовище по богатству и обстановке, обилию и пышности — у Савичева, миллионера, приятеля Дмитрия Дмитрича. Гриша, как родственник невесты и её шафер, разумеется, был всюду приглашен и, конечно, не имел ни невежливости, ни, несмотря на разочарование, охоты уклоняться от этих приглашений. Везде он видал Лизу веселою и, по-видимому, примирившеюся с своим новым положением, ласковою с ним, Гришей; и любовь, и ревность и недоумение, любить ли еще его Вета, волновали юношу, и он с нетерпением ждал случая разъяснит себе чувство кузины. Случай этот, наконец, представился.
Раз юный Махмуров зашел к кузине утром, и когда швейцар сказал ему, что Дмитрий Дмитрич «выехамши», а барыня принимают, сердце Гриши радостно забилось. Радость эта вскоре значительно умалялась, когда вместе с Лизой на встречу Грише вышла вся сияющая и бесцветная лицом, как спелая желтая дыня, Марина Игнатьевна. Сначала беседа, впрочем, шла весело, но потом, когда Гриша нашел, что пора бы было объясниться с Лизой, он начал чувствовать злобное раздражение против этой, с аргусо-оловянными глазами Марины Игнатьевны. На беду, Марина Игнатьевна совсем не разделяла чувств, которые питал к ней нетерпеливый влюбленный. В качестве старой девы или застарелой вдовы, она была неравнодушна к молодым людям, но как светская молодежь, которой она начала только показываться со времени женитьбы Елабужского, относилась к ней крайне сдержанно или, что́ еще обидней, вовсе не относилась к ней, то чувства её тем более сосредоточились на юноше, с которым его молодость и родство Лизы позволяли ей обходиться без церемоний. Но по мере внимания и нежности к Грише Марины Игнатьевны, раздражение и злоба против неё росли в сердце неблагодарного юноши. Лиза это видела и коварно подсмеивалась, не приходя на помощь Грише. Наконец, он стал до такой степени сердито огрызаться вместо ответа на слова Марины Игнатьевны, что та, несмотря на свою нежность, не могла не заметить этого:
— Вы сегодня верно встали левой ногой или голодны, что так злитесь, — сказала она, наконец, на какую-то почти грубость в ответ Грише. — Не напоить ли вас кофеем?
— Ах, вот за это я вам буду глубоко благодарен, — сказал Гриша. — Только у вас подают его слишком крепкий и душистый, так что едва выпьешь чашечку.
— Я вам сама сварю и подам с свежим печеньем, — сказала Марина Игнатьевна, — останетесь довольны!
И она вышла.
— Не знаю, как кофеем, но её отсутствием я вполне доволен, — сказал Гриша, когда она удалилась.
— Это неблагодарно! — ответила Веточка: посмотрите, как она нежна к вам, она просто чувствует к вам слабость.
— А, ну ее с её слабостью! — сердито сказал Гриша: — она мне мешала говорить с вами.
— Отчего же? — спросила Лиза с невиннейшим удивлением: — разве вы не могли говорить при ней?
— Вы полагаете, что я мог спросить при ней, что́ сталось с тем чувством, в неизменности которого вы меня уверяли, Вета? —спросил Гриша.
Лиза несколько покраснела.
— Нет! — но вы лучше бы сделали, если бы не спрашивали о нём и без неё! — отвечала она.
— А почему? — порывисто спросил Гриша.
— Вы знаете, что я не могу отвечать на этот вопрос, — сказала Лиза несколько печально.
— Отчего же не можете? — горячо возразил Гриша. — Разве вы можете отвечать за чувство, которое родилось в то время, когда вы были свободны? Вольно ему (они понимали, кто это он) было брать вас, не убедившись, что ваше сердце свободно и принадлежит ему? Он просил вашей руки; вы ему отдали ее, чего же ему больше? А сердце мое! оно было мне отдано раньше и я его не уступлю; ты не отнимешь его у меня, Вета, — сказал Гриша, тихо взяв Лизу за руку и приближаясь к ней.
Лиза вся вспыхнула и отодвинулась.
— Речь идет о сердце, Гриша, а рука, вы сами сказали, что отдана, — стыдливо и кокетливо улыбаясь, отвечала Лиза, освобождая свою руку из руки кузена.
— Вета! неужели ты не любишь меня? Неужели так скоро ты вошла в свою новую роль. Вета, ангел мой, неужели ты не будешь моей прежней Ветой? — сказал Гриша, снова пытаясь завладеть рукой Лизы.
В ответ Лиза только отрицательно покачала головою, защищая руку.
— Нет! я тебя не уступлю ему! — не уступлю никому на свете! — с горячим убеждением воскликнул Гриша, забыв, что он уже уступил Лизу наипростейшим образом и вдобавок сам участвовал в заключении этой уступки. — Я не отдам тебя никому, — сказал он и, присоединяя дело к слову, хотел действительно так удержат кузину, как будто ее отнимали у него.
Но Лиза, с той увертливостью, которую женщины словно унаследовали от пресмыкающихся, ловко выскользнула из рук Гриши и, встав с дивана, закричала по направлению к двери:
— Марина Игнатьевна! — скоро кофе! — кузен так голоден, что я боюсь: он съест меня.
— Несу, сейчас несу, — отозвалась Марина Игнатьевна, и вслед за сим послышались её приближающиеся шаги.
Лиза обернула к Грише лукаво смеющееся личико и села на свое место.
Гриша покраснел и отчаянно встрепал свои густые волосы.
— Вот вам кофе, сейчас сама налью такой, какой вам нравится, — вся сияя улыбкой, сказала Марина Игнатьевна, входя в дверь. Один слуга нес за ней поднос с кофейником и горячею водою, а другой — еще больший поднос с печеньем, сливками, маслом, сырами и проч.
Через минуту Гриша так озлобленно принялся истреблять все принесенное, как будто в самом деле он неделю ничего не ел.
«Кокетничает?» с удивлением спрашивал себя Гриша, уходя от Елабужского, никак не ожидав от Лизы этой штуки и еще более убеждаясь в коварстве женского пола. Но удивление и разочарование его было не столь мрачного свойства: оно не разрушило его надежды, а только ставило ему новое и замысловатое препятствие, которое не было, как он полагал, непреодолимо.
«Надо начинать опять сначала!» сказал себе Гриша, ухмыляясь и вместе отдавая справедливость находчивости Лизы. «Ну, что ж, и начнем!» решил он с уверенностью полководца, сознающего свои силы и имеющего за собой бодрость, внушенную прежними победами.
