Неудивительно, что это думала неопытная, неглубокая в разборе и оценке понятий и душевных движений любящая девочка, но гораздо удивительнее, что это же самое думал про неё и её излюбленный — Гриша! Юный Махмуров забыл или не хотел понять, что он сам отказался от Лизы, что сам почти толкнул ее на настоящий путь, что весь разговор в их последнее свидание имел целью высказать как можно осторожнее Лизе совет идти замуж за Елабужского и убедить ее, что на ней ему, Махмурову, и жениться невозможно. Если бы она имела настойчивость прямо потребовать у своего обожателя ответа на вопрос: «соглашаться ли ей на предложение Елабужского или нет», Махмуров должен был бы отвечать: «да, лучше ничего я не нахожу». Но теперь, когда Лиза сделала то, что́ он желал и на что́ намекал, — юный Махмуров нашел, что она чуть не изменила ему и не обманула его!
«Еще не успела износить башмаков!» — подумал он, как Гамлет, когда услыхал от отца известие о согласии Лизы.
«Еще мой поцелуй не застыл на её губах, а она уже дает согласие другому!» говорил себе юный и огорченный Махмуров, идя в сумерках по улице, и думал так искренне и так искренне был огорчен, как будто бы вовсе не ожидал его. Если бы хорошенько разобрать помыслы Гриши, то оказалось бы, что он огорчен именно скорым исполнением своих желаний со стороны кузины. Его самолюбию было бы приятно узнать, что Лизе гораздо труднее было отказаться, не от любви его — он этого не думал — а от возможности выйти за него замуж, что она слишком скоро согласилась принять те объятия, в которые сам он советовал ей отдаться. Вследствие этого убеждения Гриша сердился на Лизу, хотя и считал неловким выказать свой гнев при других. Он чувствовал себя разочарованным в женщинах.
«Если эта невиннейшая семнадцатилетняя и так искренне любящая девушка так легко отдается человеку нелюбимому, то что же другие?» думал он и сознавал себя уже знатоком другого пола, заключал, печально покачивая головою: — «о, женщины!»
Если бы Гриша припомнил, Каратыгина в Шиллеровских «Разбойниках», которого видал в детстве, то он бы наверно прибавил к этому восклицанию: «исчадие крокодила! В ваших сердцах яд, поцелуй на губы и кинжал в сердце!» по, к счастью женщин, Гриша забыл монолог и ограничился одним лишь многознаменательным: «о, женщины!»
При редких свиданиях с Лизой Гриша желал для всех показаться равнодушным, но в каждом слове, обращенном к изменнице, в каждом взгляде старался тайно выказать ей весь яд своего негодования. И бедное, истерзанное сердце Лизы принимало эти ядовитые стрелы и еще больше трепетало от них — и, бедная простодушная девочка, она даже думала, что она их отчасти заслужила! Однако ж, как ни трудно было молодым людям иметь свидание, но они оба желали его иметь, и, не высказывая этого, не делая для этого особых уловок, ждали первого случая, чтобы им воспользоваться. Случай этот не появлялся довольно долго, но за несколько дней до свадьбы он представился.
Лиза чувствовала себя не совсем здоровой, а между тем для приданного надобно было еще сделать несколько закупок, справиться о заказах и т. п. Неизменная Марина Игнатьевна явилась по обыкновению часу в первом утра. Узнав, что Лиза не совсем хорошо себя чувствует, она сама уговорила ее остаться.
— Отдохните, голубушка, посидите дома! Мы с вашей маменькой все обделаем, — говорила она нежно и несколько нараспев, как говорят с маленькими детьми.
Анна Павловна была того же мнения.
Подозрения на Гришу несколько позабылись, да теперь не представляли уже и опасности: дело зашло слишком далеко, чтобы могло расстроиться, а там что́ будет после свадьбы — это до Анны Павловны не относилось. И Анна Павловна с Мариной Игнатьевной отправились путешествовать из магазина в магазин, от швеи к швее, заезжая туда, куда и не нужно, забывая заехать, куда необходимо, возвращаясь в проеханные уже улицы и делая крюки, как это обыкновенно случается с ездящими для покупок барынями, к великому огорчению извозчичьих лошадей и кучера.
Был час третий. Жениха Лиза не ждала, так как Марина Игнатьевна сообщила ей, что сегодня у Дмитрия Дмитрича ревизия сумм. Лиза сидела одна, прижавшись с ногами в углу дивана и завернувшись в маленькую бархатную шубейку, опушенную серенькой виверрой, которую зовут у нас французским именем шеньшилля. Возле неё лежала книга, которую она читала; она сидела в том приятном, несколько лихорадочном, состоянии, когда не совсем здоровится, зябнется и чувствуешь, что это нездоровье незначительное, а между тем устроился тепло и удобно. Лиза думала о будущем, думала о Грише, и вследствие отчасти болезненной слабости, отчасти некоторого уже притупления острого чувства боли, думы её были грустны, но тихи. К тому же, она видела, как Гриша часа два назад вышел из дома и потому не тревожилась мыслью — не взойдет ли он.
Но дверь в швейцарской стукнула, и сердце Лизы тревожно забилось; тревога эта усилилась, когда отворилась дверь в их квартиру и она услышала знакомые шаги: да, это шел «он» — «он» неофициальный, «он» — избранник её мыслей и сердца.
Действительно, Гриша возвратился с лекций; почти безотчетно, как это он делал прежде всегда, войдя, он спросил швейцара:
— Тетушка дома? Есть у них кто?
— Никого нет! Они выехали, — отвечал швейцар, коварно умолчав об оставшейся барышне: он стал ярым сторонником молодого «генерала», как называл он Дмитрия Дмитрича, и потому не считал нужным высказывать с прежнею услужливостью сведения, любопытные неприятельской стороне.
— И Лизавета Николаевна уехала? — спросил Гриша более для очищения совести, нежели из любопытства: — он был почти уверен, что, по обыкновению, Лиза уехала с матерью. На вопрос, поставленный так прямо, не отвечать было нельзя.
— Нет, она не уехала; Анна Павловна с Мариной Игнатьевной уехали, а Лизавета Николаевна — не совсем здорова, — вяло и с расстановками отвечал швейцар, вешая пальто Гриши.
— А? нездорова? — сказал Гриша, встрепенувшись и как бы в оправдание визита, сказал, словно про себя: «что это с ней?» и быстро направился к комнатам тетки.
— Так, ничего! Устала, чай, по магазинам ездить, — ворчал швейцар, выказывая склонность отговорить от посещения «сокола-то», как он называл мысленно молодого барина, подразумевая под этим названием не молодца, а мазурика, который хочет стянуть вещь, ему не принадлежащую.
Но «сокол» уже отворил дверь и скрылся от глаз подозрительного швейцара, который только мотнул ему в след головою и мысленно выразился многознаменательным и вместе неодобрительным:
— «И-ишь!»
Далеко не спокойно билось и сердце Гриши. И у него тоже острый период огорчения прошел и наступил тихо-ноющий. Ему давно хотелось выступить перед Лизой в роли обиженного, огорченного, по великодушного, и выступить без свидетелей. Случай представился. Теперь Гриша нашел кузину в том же углу дивана, в котором она оставалась. Она не встала, а только несколько оправилась и на бледном болезненном личике её выступил яркий румянец.
— Что с вами, кузина, — сказал Гриша топом добродушного участия, подавая и пожимая руку Лизы, как будто меж ними никогда ничего не было, кроме родственной дружбы.
— Так, немножко нездоровится, — томно ответила Веточка.
— А тётя уехала с вашей будущей родственницей, я все забываю её имя, — также как будто добродушно спросил Гриша, направляя в Лизу первый укол.
— Да, они уехали! — отвечала Лиза.
— А вы, верно, ждете Дмитрия Дмитрича? — простодушнейшим образом спросил Гриша: — или он уже был у вас? — добавил он.
— Нет! Марина Игнатьевна сказала, что он сегодня не будет, — покраснев еще более, отвечала Лиза.
— То-то вы такие печальные! Я не обеспокою вас если у, вас посижу?
— Нет, не обеспокоите, — сказала Лиза, и слезы потекли из её глаз.
Грише стало несколько совестно. Он сделал вид, что не заметил слез, сел против Лизы на кресле, покуривая, и замолчал. Прошла минута молчания. Эта минута — они оба знали и чувствовали — дорогая, редко представлявшаяся минута, и она проходила даром! и у обоих щемило сердце от мысли, что пропадают без объяснений дорогие мгновения, что вот сейчас может стукнуть дверь, и опять посторонние разъединят их, не дав им высказать того, что́ так накипело на душе каждого из них.
— Скажите, о чём вы плачете? — спросил наконец Гриша. — Разве не все делается так, как вы желали? Вы делаете прелестную партию; все этим довольны — о чём же плакать?
— И вы говорите, что я этого желала? — сказала, одушевляясь и несколько вспыхнув, Лиза. — Но разве не вы же сказали мне, что не остается ничего более делать? Что нам жениться невозможно и что может быть хуже будет, если нас разлучат!
Гриша несколько смутился.
— Да, разве я вас обвиняю в чём? — сказал он, уклоняясь от прямого ответа и прибегая к уловке виноватых: — вместо сознания обвинять других. Я, напротив, очень рад, что вы так легко и споро примирились с необходимостью и так хорошо переносите ее; поэтому-то меня и удивляют ваши слезы; пожалуй, еще maman или ваш жених заметят их.
Лиза отерла слезы и пристально посмотрела на Гришу: никто посторонний не мешал теперь ей.
— Скажите, Гриша, за что́ вы мучаете меня? — спросила она.
Гриша несколько потупился.
— Я? помилуйте! — сказал он. — Чем же я вас мучаю? я в первый раз с вашей помолвки говорю с вами без свидетелей и, кажется, не позволил себе сказать ничего оскорбительного.
— Полноте, Гриша, притворяться! — с искренним и горьким упреком сказала Лиза. — Подумайте, ведь мы, может, в последние говорим с вами так. Неужели вы думаете, что я не видела все. это время, как вы на меня сердитесь; да и не я одна, это все заметили, я думаю! Но, что́ не замечают другие, вам мало было этого: вы каждым словом, каждым взглядом хотели уколоть и кололи меня!
— Неужели вы не поняли, — продолжала она, — что я по вашему совету, для вас, для того, чтобы не разлучаться с вами, решилась на жертву, что мне и без того почти не в мочь! А вам этого недостаточно: вы хотите сделать еще тяжелее, еще невыносимее мое положение! Грех вам, Гриша! — сказала Лиза. — Не любили вы меня и не любите!
И снова слезы полились невольно из глаз девушки.
Гриша не выдержал.
— Ну, полноте, Веточка! Ну, я виноват! — сказал он, пересаживаясь с кресла на диван возле Лизы и взял её руку. — Мне, действительно, не следовало увеличивать ваше горе, но я сам так страдал, Веточка! Я не мог выносить мысли, что вы отдаетесь другому и что вы так скоро, так легко согласились на это.
Гриша замолчал, чтобы целовать руку Лизы.
— Легко! Если бы вы знали, как легко! — подавляя слезы, с упреком сказала Лиза. — И разве мне давали время на размышление? от меня требовали ответа сейчас, немедленно: я не дала его, я промолчала, а ваш папа поехал скорее, чтобы сказать, что я согласна!
— Бедная моя Веточка! — сказал Гриша, обвивая рукой стан кузины. — Ну, прости меня, но ты не знала, как я тоже страдаю, — как все сердце поворачивается во мне, когда я подумаю только, что ты отдаешься этому ненавистному человеку! Лиза, ты не изменишь мне? Ты не любишь его? Ты еще любишь меня? — говорил Гриша, держа одну руку Лизы в своей; другой он тихо привлек девушку и хотел по-старому поцеловать Лизу.
— Ах, кажется, еще больше прежнего, — отвечала Лиза, по, вместо поцелуя, стыдливо припала лицом на грудь Гриши.
Гриша целовал её голову.
— Мы так и расстанемся, Вета? — сказал Гриша, приподнимая голову Лизы.
— Нельзя, Гриша! — краснея, отвечала она: — ведь я теперь чужая! — печально прибавила она.
— Виноват! я и забыл, — сказал Гриша холодно-вежливо, и отодвинулся от Лизы.
— Гриша, ну, не сердись! неужели мы расстанемся так? — сказала Лиза. — Ну, прости меня, ну впоследние… — тихо прибавила она и страстно охватила голову Гриши и целовала его.
Они прощались довольно долго, довольно долго Лиза сидела рядом с Гришей, положив раскрасневшуюся головку ему на плечо и тихо переговаривая.
— Вета, неужели ты изменишься и я буду тебе совсем чужим? — говорил Гриша в промежуток двух тихих поцелуев.
— Нет! я тебя буду также любить, — говорила Лиза, — и никогда не разлюблю… но как сестра, — стыдливо прибавила она.
— Как сестра ты бы любила меня, если бы и не любила иначе.
— Как самая нежная… нежная сестра, — прибавила Лиза, краснея.
— Но ты знай, что я буду тебе самым скверным, самым непокорным братом, — говорил Гриша, по понятной воздержности не позволяя себе теперь объясняться откровенно и представляя это разъяснение будущему.
— Тогда я буду страдать еще более… — с печальною покорностью проговорила Лиза.
— Нет! я тебе этого не позволю! Если я это замечу, я схвачу и увезу тебя, — говорил Гриша, на первый раз показывая как он ее схватит.
Заскрипели полозья, стукнула дверь в швейцарскую и влюбленные отпрянули друг от друга.
— Скажи, что я нездорова и пошла лечь, — торопливо сказала Лиза, чувствуя, что их волнение выдаст их, и мгновенно обхватила голову Гриши и горячо поцеловала его.
— Прости, — сказала она и, приложа платок к глазам, вышла.
Гриша оправился и пошел в прихожую, приготовясь лгать, хотя чувствовал, что ему плохо поверят: он был слишком взволнован.
К облегчению Гриши он услыхал, как снова стукнула выходная дверь и, войдя в швейцарскую, не нашел никого из посторонних.
— Кто это приезжал? — спросил Гриша швейцара.
— К папеньке вашему кто-то по делам, карточку оставили, — с медленною холодностью отвечал швейцар.
Гриша прочел на карточке чье-то незнакомое имя и пошел лениво наверх, заложив руки в карманы брюк, стараясь скорчить равнодушного.
— И-ишь! спугнули, — кивнув головой в след Гриши, проговорил себе наблюдательный швейцар.
