Гриша Махмуров на другой же день зашел к Полярскому. Ему отворила дверь служанка.
— Дома Александр Петрович? — спросил Гриша.
— Нет, они вышедши, — отвечала служанка.
— А в какое время он бывает дома, мне бы нужно его повидать? — продолжал спрашивать Гриша.
— А разно! И по утрам бывает, а когда и по вечерам, — получил он в ответ.
— До которого часа по утрам? — допытывался Гриша.
— А тоже разно. Иногда, как встанут, уйдут, а когда так до должности, али и совсем не выходят.
Указания эти были не такого рода, чтобы ими можно было удовлетвориться, даже придя и не по делам сердца. Но делать было нечего. Гриша видел, что склад умственных способностей особы, вышедшей отворить ему дверь, был такого рода, что добиться более положительного ответа на свой вопрос было не легко. Он хотел уже уходить, когда на его счастье по комнате, примыкавшей к прихожей, проходила жена Полярского и увидела Гришу в отворенную дверь.
Гриша ей поклонился; Надежда Ивановна подошла ближе к двери, чтобы всмотреться.
— Вот, спрашивают, когда можно видеть Александра Петровича, — сказала служанка.
— Ах, это вы! — по-видимому узнав Гришу, сказала Полярская. — Александр вышел. Вам, может быть, нужно что-нибудь передать ему?
— Нет, я бы хотел сам поговорить с Александром Петровичем по одному делу. Когда я могу застать его, не боясь ему помешать? — сказал Гриша.
— Да лучше всего перед вечером, тут он всегда свободен, если не выезжает. Вот сегодня, например, часов около семи он будет дома.
— В таком случае я зайду к нему в это время, — сказал Гриша и, откланявшись, вышел.
Но если бы Гриша промедлил минутку, то получил бы, вероятно, другой назначенный час для свидания с Полярским, ибо Надежда Ивановна, пригласив его сегодня, тотчас же по его уходе вспомнила, что это был их назначенный день, когда по вечерам собирались к её мужу его литературные приятели. Она хотела воротить Махмурова, но подумала:
«Впрочем, я ему сказала в семь часов, а они собираются позднее и он успеет переговорить с Александром». И она не пыталась воротить Махмурова, и назначенный час не был отменен.
Верный назначению, Гриша Махмуров ровно в 7 часов позвонил у двери Полярского, и его приняли. У него действительно еще не было никого из гостей. Гришу провели в кабинет, где за большим письменным столом, заваленным беспорядочно разбросанными книгами, бумагами, газетами и корректурами, сидел Полярский. Он что-то читал, но положил книгу и приветливо встал на встречу Махмурову.
— Здравствуйте! Вы забыли меня, — сказал он, пожимая руку Грише. — Ну, что, как поживают мои добрые знакомые? Здоровы?
— Здоровы! — Благодарю вас! Анна Павловна не знает, что я к вам сбирался, но Елизавета Николаевна поручила мне передать её искренний поклон, и я отчасти по её настоянию пришел к вам.
— Садитесь! — Я к вашим услугам и очень рад, если могу быть вам или ей чем-нибудь полезен.
Гриша сел и мял свою студенческую шляпу — не в форменной одежде без треугольной шляпы и шпаги ходить в то время студенту, не желающему попасть под арест, было так же опасно, как и офицеру. Предмет разговора был очень щекотлив и приступ к нему затруднителен.
— Елизавета Николаевна, — сказал наконец Гриша, прокашливаясь, потому что чувствовал, что как будто что́ у него засело в горле — Елизавета Николаевна — ему легче было валить все на нее, зная ваше доброе расположение к ней, поручила мне просить вашего совета. Надобно сказать, что мы… т. е. я и она, находимся в затруднительном положении… Мы… или, лучше сказать, я не послушался вашего совета, который, помните — вы мне дали? То есть, по правде сказать, ваш совет — был сделан уже поздно… и мы теперь не знаем, что́ нам предпринять.
При упоминании о совете, брови Полярского несколько нахмурились — очевидно — он его забыл и припоминал, но дальнейшие слова Махмурова ему вероятно все объяснили и голубоватые глаза Полярского заиграли веселой улыбкой.
— Словом? — вы влюбились друг в друга, как и следует порядочным молодым людям, которые видятся каждый день и вдобавок были несколько уже притянуты легкими узами кузинажа — так?
— Да! — несколько краснея, но вместе и не без самодовольства, — сказал Гриша.
— Ну, и не знаете, что́ делать с вашей пламенной любовью?
— Да, наше положение очень затруднительно, тем более, что за Елизавету Николаевну, кажется, намерен свататься один значительный господин, —сказал Гриша.
— Даже и жених представляется, следовательно торопит развязку! — Ну, а отказать ему просто-напросто — и оттянуть дело разве нельзя?
— Чтобы отказать — нужно будет открыть отцу и тетке причину отказа, — а мы полагаем, что они не найдут её уважительной и, пожалуй, примут меры, чтобы нас разлучить, — сказал Гриша.
— Да! — заметил Полярский, — что́ прикажете делать! Если первое положение неверно, то и все логические выводы будут непременно ложны. Конечно, нет ничего естественнее взаимной любви в вашем возрасте, а между тем в действительности — вот подите! — жизнь нашего круга так отошла от естественных условий, что эта самая естественная любовь становится в разрез с обычаем и не может найти выхода! Ведь, конечно, — если вы не захотите удовольствоваться положением рыцаря Тогенбурга, так вам предстоит одно — жениться. Но, надо признаться, что возражения, которые сделают против этого ваши родители, будут весьма основательны. — Ведь вы и сами это, конечно, видите?
— Действительно, — сказал Гриша, несколько смущаясь, — я и сам вижу, что женитьба имеет большие неудобства.
— Вот видите ли! И потом, так как вы пришли за советом, то не рассердитесь, если я буду вполне откровенен. — В вас и Елизавете Николаевне, по моему мнению, кроме молодости лет, есть еще препятствие к браку, без согласия родителей, словом, к браку, в вашем положении: у вас у обоих не выработался еще характер, нет той твердости и уверенности в своих силах, какие нужны для борьбы с жизнью, которая вам представится в случае женитьбы, и я боюсь, что тяжесть и неприятность этой борьбы скоро бы подавила то счастье, которое дает удовлетворенное чувство…
— Почему же вы это думаете? — спросил, покраснев, Гриша Махмуров.
— Потому что Елизавету Николаевну я знаю с детства: это прелестная девушка, но девушка, как и большинство их у нас, воспитанная в пеленках и, что́ еще хуже, привыкшая к этим пеленкам: она нежна, как былинка — ее легко склонить — но ждать от неё твердости и помощи в борьбе — значить обманывать себя! Ее самоё надо заслонять и лелеять, потому что малейшая невзгода может сломить ее.
Гриша молчал. Он видел, что Полярский прав относительно Лизы, и вместе с тем не имел духа сказать ему: — «А я на что́? — Я защищу ее…»
Полярский видел, что ему приходится досказывать вещь щекотливую, но он не остановился.
— Вас, — сказал он, — я знаю очень мало и, может быть, понимаю ошибочно, но мне кажется, что и в вас недостает еще твердости — особенно твердости на двоих, которая бы вам нужна была в случае женитьбы. Извините, если это я говорю прямо: ваш недостаток — недостаток общерусской жизни. Мы развиваемся и крепнем поздно, если только крепнем, — прибавил Полярский.
— Но почему же вы так думаете обо мне? — смущенно, но не сердясь и заставляя себя улыбнуться, чтобы показать, что он не сердится, спросил Махмуров.
— Да хоть потому, что решительный человек не пришел бы спрашивать, что ему делать, а пришел бы сказать — «я решился жениться», и попросил бы, если ему нужно, помочь в этом.
— Это не совсем так, — сказал Гриша, несколько покраснев: — он видел, что ему следует высказаться вполне откровенно, и решился на это.
— Я бы не задумался над женитьбой, — сказал он, — несмотря на все преграды, но я буду откровенно говорить с вами… Всякий человек, особенно моих лет, мечтает что-нибудь сделать, посвятить себя всего какому-нибудь большому делу, хотя бы оно требовало самопожертвования и разных лишений… Я тоже, признаюсь, мечтал об этом деле и мне тяжело отказаться от него; а мне кажется, что, женившись, я должен буду это сделать. — Я буду связан и должен буду посвятить себя только заботам чисто личным и семейным: вот чего мне особенно жаль, хотя, может быть, я жалею об одной мечте.
— Без этой мечты, батюшка, идеалом человека делается председательское место в какой-нибудь палате или директорство в департаменте. — Есть у нас заведения, которые специально лелеют эти мечты, но, слава Богу, вы не попали в них и вы правы, что оберегаете свою. В том-то и есть трагизм вашего положения, что для разрешения самого естественного из чувств — представляется борьба самая непроизводительная и тяжелая и нужны силы на нее, выходящие из ряда, особенно с такой женой, которая не только не в состоянии поддержать и помочь в борьбе, а сама потребует поддержки! Ваши родители перечтут целый список препятствий и неудобств ранней женитьбы — все, что́ говорится обыкновенно в этом случае и что́ всякий знает наизусть, и из десяти случаев в девяти они будут правы! Тут нет виноватых или, пожалуй, все виноваты!.. Вот почему я и хотел предупредить вас в первую встречу, когда думал, что еще есть время!
Гриша слушал, опустив голову.
С минуту длилось молчание. Полярский ходил по комнате.
— Что́ же делать… когда дело сделано? — спросил, наконец, Гриша.
— Да, вам самим хорошо известны всевозможные выходы из вашего положения и вы, конечно, не ожидаете, чтобы я открыл какой-нибудь новый, — сказал Полярский. — Но если вы хотите, чтобы я вам сказал, который из этих выходов, по моему мнению, самый лучший для вас, то я вам должен ответить прямо, что обыкновенно самый протоптанный, обыденный выход всегда самый удобный! — Я вам не скажу, как говорят обыкновенно в этих случаях: постарайтесь забыть друг друга — это произвольно не делается; но я скажу: постарайтесь владеть своим чувством и не давать ему завладеть совсем вами, а это, судя по вашей рассудительности, надеюсь, для вас будет возможно.
Гришу покоробило от этого последнего замечания: признавать во влюбленном рассудительность не значит ли это сказать ему другими словами, что его чувство — ничтожное чувство.
— Я боюсь, что вы придаете моей рассудительности более силы, чем в ней есть, — сказал Гриша.
— Нет! — возразил Полярский: вы сами видите неудобства вашего положения, а это уже много, и я очень рад за вас, потому что я не сторонник пламенных и безумных страстей, хотя никто не поручится, что от них застрахован. Это своего рода болезнь, как воспаление мозга или горячка, при которых ум теряет способность здраво судить о вещах: что́ ж в этом хорошего! И каковы могут быть решения, которые принимаются при подобном положении мозга? Затем я вам должен сказать еще, что в действительности вещи не так страшны, как кажутся на словах! Если жизнь, обычаи и воззрения какого-нибудь кружка́ так сложились, что становятся иногда поперек естественным чувствам или потребностям, то в этих случаях практическая жизнь всегда наделает тропинок, которыми обходятся эти препятствия или облегчается переход через них. — Я вам, конечно, не посоветую идти окольными дорогами, да и не могу предвидеть, в какую сторону они откроются; — я хотел только сказать, что жертвы, которые от вас потребуются в действительности, могут быть вовсе не так суровы, как они кажутся. Чувства и сами по себе не вечны, они так же, как и все живое, родятся, развиваются и умирают! Не давайте пищи вашему чувству, и оно незаметно погаснет или понизится до температуры простой привязанности.
Полярский замолчал и Гриша увидал, что собственно совещание кончено. Он остался недоволен им. Полярский не сказал ему ничего нового, не указал никакого особенного выхода, хотя Гриша должен был согласиться с словами Полярского, что действительно никакого особенно нового выхода он и не мог ему указать. Более того: в глубине души Гриша сознавал, что Полярский дал ему самый разумный и верный совет, но ему было больно, что Полярский построил этот совет на анализе его собственных чувств и помыслов, и анализе совершенно верном; и как ни бережно старался высказать Полярский свои замечания, как ни смягчал и ни маскировал он те слабые стороны Гришиного характера, о которых должен был упомянуть, но все же ясно было, что он заметил и слабость Гришиной любви, неспособной на самопожертвования, и неустойчивость его воли, и боязнь, которую внушала ему женитьба. Даже самое утешительное указание на смягчающее влияние практической жизни тайно говорило Грише, что данный совет можно было предложить только слабохарактерному, еще юному, но уже пропитанному—как тогда говорили, рефлексией — а попросту нерешительностью человеку.
— Признаюсь, — сказал Гриша не без некоторой горечи, — что я ожидал от вас совсем другого совета, судя по тому, как вы сами, — если не ошибаюсь, — поступили в подобном случае.
Полярский, как было известно, увез свою молодую родственницу и женился на ней без согласия родных.
— О, наше положение было совсем другое, — сказал Полярский, не сдержав улыбки, которую вызвало в нём Гришино сравнение себя с ним, Полярским! — Во-первых, мое положение было самостоятельнее вашего: я уже видел перед собою дорогу, по которой мог и хотел идти; потом, между мной и женой разница лет была более соответствующая браку, нежели у вас с Елизаветой Николавной, и оба мы были старше вас. Наконец, у моей жены совсем другой характер и силы, чем у вашей кузины, и то, что́ в состоянии вынести она, не в силах бы было вынести такое нежное существо, как ваша прелестная Веточка. Да и у меня мать саксонка, а саксонцы народ упрямый! И это также надо принять в соображение, батюшка: с свойствами крови тоже ничего не поделаешь! — прибавил Полярский. — Я знаю, мой совет не удовлетворит ни вас, ни Елизаветы Николаевны, что́ же делать! Это участь всех, так называемых благоразумных советов. Но очень может быть, что он и не благоразумен! Передайте его вашей кузине, но скажите ей, что я его давал, потому что очень люблю ее а может быть слишком боюсь за её силы. Если же она почувствует или вы заметите, что, напротив, отказ от любви будет для неё убийственнее борьбы, что у неё достанет сил на эту борьбу, тогда боритесь, защищайтесь сколько можете, переговорите с родителями, словом, уступайте шаг за шагом! Но помните одно: что и борьба, и отказ от борьбы не должны быть свыше сил милейшей Елизаветы Николаевны и на вас, как на сильнейшем и опытнейшем, должна лежать обязанность наблюдать за этим и беречь ее. Прежде всего надо остерегаться, чтобы не отдать жизнь на жертву чувству: Елизавета Николаевна создание прелестное, но нежное и хрупкое. Берегите ее: вот все, что́ я вам могу посоветовать.
Полярский протянул руку Грише и тот молча пожал ее. Гриша поклонился и хотел выйти, когда Полярский, которому жаль было, казалось, отпустить юного Махмурова с этими тяжелыми словами и который, зная действующих лиц, казалось, смотрел на их любовь, как на юное и неглубокое чувство, сказал Грише:
— Вас не ждет сейчас ваша кузина? Если так, то надо дать всегда немного осесться впечатлениям, да притом неутешительные вещи всегда успеешь сказать…
— Нет! Я сегодня и не рассчитываю увидать Елизавету Николаевну, — сказал Гриша; она на вечере у своих знакомых.
— В таком случае, не хотите ли провести вечер с нами: у меня будут кое-кто из литературных приятелей и вам, может быть, приятно будет послушать наши споры.
Гриша поклонился.
— Так кладите вашу шляпу и пойдемте в гостиную, — там уж кажется кто-то есть.
