Поздно, с тяжелой головой проснулся на другой день Гриша Махмуров. Головная боль и дурной вкус во рту всегда заставляет глядеть на свет весьма мрачно и много убавляет в воспоминании удовольствия кануна. Таков был взгляд Гриши на вчерашний вечер. Последствием этого было то, что никогда Гриша не чувствовал в себе таких демократических взглядов, как на другой день после этого аристократического пира. Роскошь угощения и обстановка казались ему каким-то развратом богатства, веселая беседа и светская молодежь сборищем каких-то шутов и всего хуже, всего непозволительнее казался ему намёк на склонность Елабужского к его кузине. Вопрос этот представлялся Грише гораздо сильнее и ярче, чем накануне за вином и болтовней, и он увидел, что действительно были основания для подобного предположения. Отчего Елабужский не пропускает ни одного раза, чтобы не зайти в ложу к Махмуровым? Зачем ему, который и без того не упомнит всех своих петербургских знакомств, было делать визит провинциальной барыне и горячо хлопотать по её делу? Что, наконец, за прилив внимательности к его, Махмурова, отцу и к нему самому, Грише Махмурову! О, если бы накануне эта мысль и повод, по которому он удостоился приглашения, пришли на мысль Грише, никакие убеждения в мире не заставили его ногой вступить в раззолоченную квартиру Елабужского, да и сама Веточка, надеюсь, не поощрила бы его на это.
Теперь все стало ясно для Гриши, и, конечно, эти соображения были вовсе не такого рода, чтобы могли смягчить его мрачное настроение. Поэтому он сам имел вид как раз того хмурого и как будто в высшей степени недовольного собою январского, кислого, петербургского дня, который стоял в это время над столицей, когда часу во второму дня сошел вниз к тетке и кузине. Обе они были до́ма. Анна Павловна, несмотря на свое благодушие, была тоже в кисленьком настроении: петербургский климат донимал ее и она никак не могла устоять против его окисляющего влияния. Но Веточка была такая же нежно-розовая, как и всегда, и давно ждала с нетерпением Гришу, о проспании которого университетских лекций имела уже тайные сведения.
— А, наконец-то! — сказала она, здороваясь с ним: — долго же сегодня вас задержал университет: вы, говорили, кажется, что лекции кончаются в двенадцать?
— Вы меня прогнали вчера на ужин, который только начинается в 12 часов ночи, так трудно было ожидать, чтобы в 9 часов утра я был способен слушать римское право, — ответил Гриша, садясь в угол.
— Вы поздно вернулись? — спросила Веточка.
— В пятом часу! — мрачно заметил Гриша и замолчал.
— Ну, рассказывайте же, каков был вчера вечер, — томно сказала Анна Павловна. — Много было?
— Полный комплект светских пустозвонов Петербурга, — ответил Гриша.
— А ужин хорош?
— До безобразия!
— Что это вы, Гриша, не хотите ничего рассказать порядком! — сказала огорченная Анна Павловна. — Что вы, обиделись, что ли, там чем-нибудь?
— Ничем я не обижен, — сказал Гриша. — У меня просто голова болит от этих всех сыров, великолепнейших вин, тончайших блюд и пустейших разговоров.
— Странно, что на вас не угодили ужином, которым восхищается весь Петербург, — сказала Анна Павловна, вставая. — Оставайтесь тут с вашим приятным настроением, а у меня и без того мигрень — я пойду отдохнуть.
И Анна Павловна, огорченная, вышла среди безмолвия молодой пары, которая имела особенную жестокость ни одним словом не высказать сожаления об её уходе.
Елизавета Николаевна, тотчас по уходе матери, распорядилась совсем иначе, чтобы привести в хорошее расположение духа своего кузена. Она воткнула иголку в шитье, сложила его на стол и пересела на стул, как раз против Гриши.
— Ну, говорите же, Гриня, что́ вас огорчило? — Я вижу, что тут не одна головная боль? Или в самом деле голова болит? — озабоченно спросила Веточка, заглядывая в лицо Грине. Хотите о-де-колону? — И Веточка готова была встать и пойти.
— Нет! останьтесь, — сказал Гриша. — И голова у меня болит, и действительно я услыхал вещи, не совсем приятные.
— Что такое? — тревожно спросила Веточка.
— А то, — сказал Гриша, — что в свете говорят уже, что Елабужский обратил на тебя особенное внимание и может быть думает на тебе жениться.
Надобно сказать, что Гриша, передавая это известие кузине, имел в виду близость ушей Анны Павловны и принял против этого меры: во-первых, он заговорил с Веточкой по-французски, — а этот язык Анна Павловна, плохо знавшая его в молодости, почти забыла в провинции, хотя поощряла Веточку — о, слепота родительская! — говорить на нём с Гришей «для практики». Во-вторых, Гриша заговорил скоро и тем связным и невнятным говором, которым переговариваются чаще всего влюбленные, когда хотят, не понижая для этого голоса, чтобы постороннее ухо в трех шагах не могло расслышать разговора — тонкость, до которой Веточка и Гриша дошли своим умом и которую усвоили в совершенстве.
— Не может быть! — сказала Веточка. — С чего же это взяли! И, несмотря на свою тревогу, Веточка смутилась и покраснела, как пойманная в чём-то неловком: девушки никогда не слышат равнодушно о своих победах.
— А с того, что его видят всякий раз в вашей ложе, что он с вами познакомился, хлопотал по вашему делу, достает вам билеты, присылает букеты. Разве не ясно? — сказал Гриша.
Веточка еще более покраснела.
— А знаете ли? Ваш папа был у нас сегодня и сказал, что послезавтра Елабужский у него обедает, — сказала Веточка.
Очередь Гриши была вспыхнуть.
— Обедать у нас! — Ну, значит, что-нибудь затевается! — Отец, кажется, нарочно хочет сближать вас, — сказал Гриша.
— О, Гриша! — Неужели это так? — воскликнула Веточка, взяв Гришу за руку, как будто ища в нём защиты.
— Да, это не даром! — Отец никогда не звал Елабужского, потому что звать его — значить задать самый изысканный и тонкий обед, потому что Елабужский сам не дает других.
— Гриня! Что же нам делать! — Я ни за что не пойду за него, — чуть не плача, говорила перепуганная Веточка, потому что, когда первое смущение от неожиданного известия прошло, Веточка испугалась предстоящей опасности.
— Лиза! Лиза! — позвала томным голосом Анна Павловна из другой комнаты.
Лиза положила палец в губам в знак молчания.
— Иду, мама! — сказала опа, вставая и пожимая руку Грише.
— Я тебя ни за что не отдам никому, никому, — тихо сказал Гриша, тоже вставая и беззвучно, но крепко обнял Лизу.
— Веточка вышла в другую комнату и через минуту приотворила дверь и сказала Грише.
— У мама́ голова болит и она просит почитать ей что-нибудь. Извините, Гриша, если я оставлю вас.
— Пожалуйста, без церемонии, — громко сказал Гриша. — Мне тоже надо идти. — Доброго здоровья, тётя! — сказал он по направлению к двери.
— Merci! — томно сказала Анна Павловна, любившая употреблять несколько французских слов, оставшихся в её памяти.
«А! Они не хотят оставлять меня более наедине с Веточкой», подумал Гриша, уходя от тетки.
Угрожающие для любви молодых людей признаки увеличивались. Обед действительно состоялся — приглашенных на него было всего человека четыре, и Елабужский повел Лизу к столу, сидел, разумеется, рядом с нею и был необыкновенно внимателен и любезен. У Лизы был маленький замысел отделаться вовсе от обеда и она с утра начала жаловаться на жестокую головную боль, но мать и дядя так приставали к ней, что у неё недостало сил решительно отказаться, и она сдалась. Кроме того, молодые люди заметили, что у их родителей ведутся какие-то таинственные разговоры, которые прерываются, как скоро зайдет кто-либо из детей! Они себя не обманывали. Да! — гроза близится, что делать? как избежать ее?
Случалось тебе, читатель, во дни отрочества разорять ласточкины и воробьиные гнезда и с детским, жестоким смехом смотреть на смятение, жалобный писк и суетню возвратившейся парочки? Или во дни зрелости, тебе, может быть, удавалось видеть, как совершалось это разорение тем или другим случаем? Может быть, ты сам, гуляя, видал, как заботливо чирикая, сносили маленькие пичужки соломенки и травку на карниз окна, выходящего на твой балкон, и ты, найдя такое распоряжение твоей собственностью неуместным и нечистоплотным, кончиком трости сбросил натасканную кучку и пошел, в качестве наблюдателя, доставить себе удовольствие посмотреть на маленькую драму, которую твое вмешательство произвело в маленькой птичьей жизни и с полуснисходительной и полупрезрительной усмешкой смотрел на этот писк, тревогу и смятение. Может быть, одна из пташек впопыхах влетала в отворенную дверь твоей комнаты, и в то время, когда она билась о стекло окна, думая пробиться сквозь него к своему милому, который в это время, растерявшись совершенно, летал с колонны на колонну и безумно щебетал — ты поймал ее, посмеялся над её отчаянным трепетанием, послушал, как сильно и часто билось ее сердчишко, и ты, незлой и степенный человек, бросил ее на вольный воздух к её возлюбленному. Тебе, может быть, и не приходило в голову, какой страх, какие тяжелые минуты переживали в это время маленькие пернатые! Тебе, может быть, испытавшему глубокие человеческие страдания или вовсе не испытавшему их, а задумывающему проект большого банка, где бы ты был директором, или железной дороги, хоть от прибалтийского лося к киргизскому верблюду, где бы ты был концессионером, казались смешны эти маленькие птичьи смятения, тревога и ужасы. Я боюсь, что в таком случае тебе покажутся также мелки и смешны те тревоги, совещания и смятения, в которые повергла нашу юную чету набегающая туча, если только ты сам не так же молод, как она, и не болен одинаково с нею сладким недугом любви. Да, с высоты директорского величия были мило-смешны и забавно-жалки эти страдания и тревоги восемнадцатилетней пары, но тем не менее это были страдания действительные, глубокие и разъедающие страдания, которые при недозрелости мыслящей, столь свойственной молодости, могут кончиться роковой глупостью — будет ли то самоубийство или брав, расстраивающий всю жизнь.
— Гриня! Друг мой, я ни за что не пойду за него (он — был, разумеется, наш знакомый Елабужский) — робко прижимаясь к кузену, говорила Веточка.
— Веточка, я тебя ни за какие сокровища в мире не уступлю ему, — говорил Гриша. — И все это закреплялось, — если только обстоятельства благоприятствовали, — самым приятным и искренним, хотя — увы! — одним из самых непрочных удостоверений, крепким обниманием с одним или несколькими горячими запечатлениями поцелуев.
Но, однако ж не все искать спасения в одних поцелуях. Хотя надо отдать справедливость молодым людям, они не пропускали никогда удобных к тому случаев, надо было подумать не на шутку о способе, которым привести в исполнение свое неизменное решение — не разлучаться. Со стороны Веточки вопрос решался просто — она откажет Елабужскому и будет отказывать всем женихам, хотя бы в их числе был какой-нибудь китайский сын неба, до тех пор, пока не представится возможность скрепить её союз с Гришей благословением церкви. Но со стороны Гриши дело оказалось гораздо сложнее.
Гриша настолько любил и уважал кузину, настолько сам понимал позор, который падает на бедную девушку, неустоявшую против силы страсти и распорядившуюся собою без церковного разрешения, что, разумеется, видел одну только возможность увенчать свою любовь истинно действительным увенчанием её, по христианскому обряду, в церкви. Но жениться ему, не кончившему курса, на Лизе теперь? Как заикнуться об этом отцу?
— Сколько вам от роду лет, Григорий Иванович? — спросит его Иван Григорьич своим мягким голосом, и сын должен будет мрачно ответствовать:
— Скоро девятнадцать.
— Да, еще нет и девятнадцати! — Ну, и окончили вы курс наук, будет с злокозненною мягкостью допытываться отец?
И Гриша вынужден будет ему ответить, что «надеется кончить в нынешнем году».
— А чем, скажет, вы будете содержать себя и свою супругу, так как первое время, конечно, не можете рассчитывать на большое жалованье, а я вам не могу дать более… «Да! (говорил уже про себя Гриша), я уверен, он назовет при этом самую ничтожную сумму и прибавит, что дела его не в порядке, что у него есть и другие дети, словом, что не даст ни согласия, ни денег! — это верно, как смерть. А имение на беду все родовое с отцовской стороны».
Да, Гриша все это знал и говорил себе! Он знал, что к этому будут прибавлены пошлые замечания о равенстве лет, об испорченной карьере и проч. и проч. И что́ еще хуже, — в глубине души Гриша сознавал, что эти пошлые замечания были справедливы! Он сам, подумывая о женитьбе, со вздохом должен был в это время отказать себе в мечтаниях о карьере, успехе в свете, и, чтб главное, в свободе, свободе отдаться всецело какому-нибудь большому делу, отдаться, не думая о себе, не заглядывая в будущее… А это будет великое лишение! Может быть, Грише Махмурову не встретится такого дела и он всю жизнь проведет самым бестолковым, избитым и пошлым образом — все это так! но в восемнадцать лет отрекаться от этих высоких мечтаний и обрекать себя заботам узкой семейной жизни, для человека мыслящего и стремящегося к высоким идеалам — это дело не легкое!
Вообще, чем долее думал о своем положении Гриша, тем яснее он видел, как плотно нити обыденной, общественной и семейной жизни оплетают кругом человека и как трудно, когда захочешь, порвать их и выйти на свою дорогу. Собственно говоря, неодолимых препятствий к их браку не было ни одного, но все препятствия, вместе взятые, требовали большой воли с обеих сторон, чтобы преодолеть их, и препятствия были не только со стороны их родителей, но во всем складе окружающей жизни. Правду говорил ему Полярский, что они слишком молоды друг для друга, что между ними стоит стена обычая и что каждый должен, если захочет, пробиваться сквозь нее — как сумеет. А как суметь в его положении? — спрашивал себя Гриша, и не находил ответа.
Гриша попытался объяснить свои недоумения Лизе.
— Моя возлюбленная, — говорил он, — нам нельзя жениться тотчас. Во-первых, я не кончил курс, во-вторых — и Гриша несколько покраснел при этом — я по закону еще несовершеннолетний. Нам надо ждать, пока я выйду из университета и получу место, ждать по крайней мере года два…
— О, как это долго, Гриня! — говорила Веточка. — Но все равно, я готова ждать сколько хочешь, ждать до тех пор, пока состареюсь, как мама́! Мама́, говорят, такая же была смолоду, как и я: только ты женишься ли тогда на мне, Гриня?
— До этого не дойдет, надеюсь, ангел мой! — отвечал Гриня. — Но, потом я боюсь, что мы никогда не получим согласия родителей и нам придется обойтись без него. Ты на это решишься?
— Нет, Гриня! — подумав, робким голосом сказала Лиза. — Я никогда не решусь идти против воли maman и убить ее — она такая добрая и слабая. И потом, я не хочу ни за что и тебя ссорить с твоим папа́. Но мы их упросим, Гриня, они согласятся — я уверена — я та́к, я та́к буду просить их, что они согласятся!
И личико Лизы приняло при этом такое умоляющее выражение и это выражение было так трогательно и так прелестно, что, увидав его теперь еще только говорящим о мольбе, Гриша начал верить, что действительно Лиза все может выпросить, ибо по его соображению надобно быть слепым, глухим и иметь каменное сердце, чтобы отказать в чём-нибудь такой молящей прелести. У Гриши, по крайней мере у самого, только глядя на Веточку, чуть не выступили слезы на глазах и он, не зная, чем утешить это умоляющее личико, покрыл его все поцелуями. Средство оказалось действительно очень хорошим, утешающим средством.
— Верю, ангел мой! — Тебе нельзя отказать, — но что́ мы будем делать теперь, когда посватается Елабужский? — спрашивал однако ж Гриша. — Ты будешь отказывать, у тебя станут допрашиваться о причинах отказа! — Надо будет открыть им нашу любовь и тогда они закидают нас доказательствами о её неудобствах, несообразности и, надо правду сказать, Веточка, они будут отчасти правы, потому что действительно с установившейся точки зрения и при наших обстоятельствах…
— Гриня, да ты скажи прямо: — ты не хочешь жениться на мне? Ты меня не любишь? — вся побледнев, вместо ответа, прервала и спросила Лиза.
— Полно! полно! ангел мой! — Как тебе не стыдно это думать, — говорил Гриша, утешая кузину известным ему образом, хотя в то же время в глубине души чувствовал, что Лиза касается какого-то уже чувствительного и может готового заболеть места, ибо о любви говорить нечего: она была выше всякого подозрения и самой высокой пробы, но женитьба действительно представляла некоторые шероховатости.
— Нет, чувствую я, что ты меня не любишь, — говорила Веточка, наивно смешивая в своих понятиях мысль о любви и женитьбе. — Ты везде видишь препятствия, — и Лиза горько заплакала.
— Веточка, — обиженно сказал Гриша, — чем я подал тебе право обижать меня и мне не верить?
Гриша, сам того не сознавая, употребил с своей кузиной маневр, который один в состоянии мгновенно переубедить женщину. Попробуйте доказывать ей, что она несправедлива: вы потратите пропасть времени и в конце концов все-таки не переубедите ее — она может утихнуть, может смириться, но в душе её останется все-таки непоколебленный корешок уверенности в том, что она права и корешок этот при первом удобном случае даст ростки, а может и плод. Но попробуйте из оборонительного положения стать в наступательное, начните, вместо того, чтобы оправдываться, обвинять сами, и из десяти раз девять легко успеете: женщина, особенно женщина любящая, забудет свои жалобы и станет защищаться. Не даром этот способ в еще более широких размерах проповедовал такой опытный знаток женщин, как Турчанов.
Так было и с Лизой. Глазки её немедленно просветлели и улыбнулись сквозь непросохшие еще слезы — летнее солнце сквозь крупные и редкие капли перестающего дождя так блестит и греет — личико её снова зарумянилось и она горячо припала к груди Гриши.
— Ну, виновата, Гриня! Ну, я ошиблась! Но зачем ты так говоришь о препятствиях? — говорила она, смотря ему в глаза.
— Потому, мой друг, — покровительственно и несколько наставительно сказал Гриша, — что препятствия эти действительно существуют и не надобно закрывать на них глаза, чтобы с ними сладить. Полярский был прав, говоря, что в интеллигентном массе между молодыми людьми наших лет встает стена обычая, которую трудно проломить.
— Полярский! Ах, ведь он умный, Гриня! Значит, правда, если сказал он! Но он не говорил, что́ же тут делать?
— Он сказал, что каждый должен пробиваться сам, как знает, и вот я теперь и думаю, как нам пробиться сквозь нее.
— Милый! — в припадке сострадательной нежности к умственным усилиям своего возлюбленного сказала Лиза, умильно продолжая глядеть на него. И вдруг глазки её сверкнули: она сама придумала, как помочь своему затрудняющемуся другу.
— А знаешь, Гриня, — сказала Веточка, — не посоветоваться ли нам с Полярским? Он все знает и так ясно понимает и объясняет все! — Видно было, что Полярский произвел глубокое впечатление на ум Лизы еще в её отрочестве и остался с тех пор непоколебимым авторитетом. — Посоветуйся с ним, Гриня, — добавила она.
— Но как же, — в раздумье сказал Гриша, которому самому эта мысль улыбнулась, ибо так приятно свалить собственное бремя на дружеские плечи, — но как же это сделать? Я его так мало знаю, чтобы обратиться к нему.
— Ничего, Гриня! Он такой добрый и так любит меня! Скажи, что я прислала тебя — он не откажется! Я бы сама попросила, но мне, ты понимаешь, неловко говорить об этом, а он присоветует отлично, и как скажет, так мы и будем делать.
— Хорошо, — сказал Гриша в раздумье, — я попытаюсь.
Но тут долгое совещание, которое происходило наверху в половине Махмуровых, куда Веточка отправилась под предлогом взять из библиотеки дяди книгу, «так как кузен Гриша теперь в университете верно, и его попросить нельзя», прибавила она — было прервано приходом горничной, которую прислала Анна Павловна, смекнувшая, что книга не отыскивается что-то чересчур долго.
— Анна Павловна — сказала петербургская горничная — просят вас поскорее выбрать книгу, так как они скучилились ждать.
— Иду, иду! — сказала Лиза, по счастью нашедшая книгу еще до встречи с кузеном.
